И.А. Бродский

Иосиф Александрович Бродский (24. V.1940, Ленинград — 28.1.1996, Нью — Йорк) — выдающийся и всемирно известный русский поэт, лауреат Нобелевской и других престижных премий — прошел непростой и нелегкий жизненный и творческий путь.

Детские годы будущего поэта прошли в городе на Неве. Отец его Александр Иванович был журналистом и фотокорреспондентом, в годы войны — морским офицером. Мать Мария Моисеевна работала бухгалтером. В 15 лет Бродский оставил школу, ушел из восьмого класса и поступил фрезеровщиком на завод, затем, готовясь стать врачом, работал в больничном морге, позже освоил ряд профессий (кочегара, матроса, санитара, фотографа), несколько сезонов работал в геологических экспедициях на Тянь — Шане, в Казахстане и в Якутии. Параллельно очень серьезно занимался самообразованием, изучал польский и английский языки, отечественную и англо — американскую поэзию, классическую мифологию, религиозную философию.

Писать стихи начал в 17 лет, вскоре получив известность в среде поэтической молодежи. В конце 50–х — начале 60–х годов И. Бродский сближается с рядом молодых ленинградских поэтов, в 1962 г. Е. Рейн знакомит его с А.А. Ахматовой, сыгравшей важную роль в его творческом формировании. Позднее в одной из бесед Бродский говорил об «ахматовском кружке»: «Нас было четверо: Рейн, Найман, Бобышев и я. Анна Андреевна называла нас — «волшебный хор».

В это же время, в начале 60–х годов, в возрасте 23–24 лет Бродский прочел Мандельштама, Цветаеву, Пастернака, затем стихи Р. Фроста и Джона Донна, которые, по его собственному признанию, потрясли и буквально сбили с ног своим экзистенциальным ужасом. Очевидно, тональность этих стихов оказалась созвучной мироощущению молодого поэта, уже в ранних произведениях которого («Одиночество», 1959, «Сад», 1960 и др.) отчетливо прозвучали мотивы тоски, пустоты и безмолвия, горечи расставания:

Прощай, мой сад!
Надолго ль?.. Навсегда.
Храни в себе молчание рассвета,
великий сад, роняющий года
на горькую идиллию поэта.

Эти мотивы, отчетливо выделявшиеся на фоне тогдашней «официальной» поэзии, по — своему развиваются в начале 60–х годов в одном из первых «рождественских», новогодних стихотворений Бродского «Рождественский романс» (1961) с его заданным уже в первой строке, неосознанным, а потому необъяснимым ощущением тотальной, вселенской — на земле и в мирозданье — экзистенциальной тоски. В этой связи уместно привести рассуждение С. Довлатова: «Разница между Кушнером и Бродским есть разница между печалью и тоской, страхом и ужасом. Печаль и страх — реакция на время. Тоска и ужас — реакция на вечность. Печаль и страх обращены вниз. Тоска и ужас — к небу».

В проникновенном и завораживающем своей интонацией стихотворении Бродского это соотношение, сопоставление, переплетение в едином поэтическом восприятии происходящего на земле, на улицах ночной столицы и — выше, над головой, в темно — синем небе, в вечерней, вет — ренной, морозной выси — создает единую в своей противоречивой цельности картину, или, точнее, образ — переживание:

Плывет в тоске необъяснимой
среди кирпичного надсада
ночной кораблик негасимый
из Александровского сада,
ночной кораблик нелюдимый,
на розу желтую похожий,
над головой своих любимых,
у ног прохожих.

И дальше, в той же пронзительной и необъяснимой тоске, возникают и проплывают перед нашими глазами по улицам ночного города «пчелиный хор сомнамбул, пьяниц», «такси с больными седоками», «печальный дворник круглолицый», «любовник старый и красивый», «красотка записная»… Мелькающие человеческие фигуры, детали и зарисовки пейзажа («Плывет в глазах холодный вечер, / дрожат снежинки на вагоне, / морозный ветер, бледный ветер / обтянет красные ладони…») переходят в раздумье о самой жизни, ее непостижимой сути:

Твой Новый год по темно — синей
волне средь шума городского
плывет в тоске необъяснимой
как будто жизнь начнется снова,
как будто будут свет и слава,
удачный день и вдоволь хлеба,
как будто жизнь качнется вправо,
качнувшись влево.

Для лирики Бродского начала 60–х годов, широко включающей описательные и изобразительные элементы, характерно небольшое стихотворение «Я обнял эти плечи и взглянул…» (1962), отмеченное глубиной переживания — мысли и чувства. В нем отчетливо звучит элегический мотив одиночества, быть может, окончательного прощания с любовью, хотя о самом чувстве этой теперь уже ушедшей в прошлое любви здесь ничего не говорится и перед нами только описание интерьера, своеобразный «прейскурант пространства», если использовать слова самого Бродского из стихотворения «Конец прекрасной эпохи» (1969);

«И пространство торчит прейскурантом».
Я обнял эти плечи и взглянул
на то. что оказалось за спиною,
и увидал, что выдвинутый стул
сливался с освещенною стеною.
Был в лампочке повышенный накал,
невыгодный для мебели истертой,
и потому диван в углу сверкал
коричневою кожей, словно желтой.

Здесь и в следующем четверостишии идет все более обстоятельный и нарастающий перечень, уплотненное перечисление предметов, вслед за которым — в заключительной строфе внимание и взгляд героя стихотворения как бы вдруг переключаются на то, что ассоциативно выводит на его главную тему.

Стол пустовал. Поблескивал паркет.
Темнела печка. В раме запыленной
застыл пейзаж. И лишь один буфет
казался мне тогда одушевленным.
Но мотылек по комнате кружил,
и он мой взгляд с недвижимости сдвинул.
И если призрак здесь когда — то жил,
то он покинул этот дом. Покинул.

Описательно — изобразительное начало преобладает в этих стихах. В центре изображения — локализованное, застывшее, мертвенное пространство. По контрасту с сугубо материальной, зримой, вещественной обстановкой комнаты, обильными предметными деталями (стул, лампочка, диван, стол, паркет, печка, буфет) особо ощутима эфемерность, призрачность, зыбкость, а потому неизбежный уход, исчезновение того, что когда — то связывало героя с предметом его чувства (мотылек, который еще кружит по комнате, и призрак любви, уже покинувший этот дом).

В 1963 г. Бродский пишет стихотворение — эпитафию «На смерть Роберта Фроста» («Значит и ты уснул…») и «Большую элегию Джону Донну», который, по его словам, произвел на него такое сильное впечатление и у которого он научился строфике и некоей отстраненности, нейтральности в отношении к жизни и взгляде на мир. Уже с первых строк обращает на себя внимание какая — то особая медлительность и неторопливость, затянутая описательность, кажущееся бесконечным перечисление предметных деталей:

Джон Донн уснул. Уснуло все вокруг.
Уснули стены, пол, постель, картины,
уснули стол, ковры, засовы, крюк,
весь гардероб, буфет, свеча, гардины.
Уснуло все. Бутыль, стакан, тазы,
хлеб, хлебный нож. фарфор, хрусталь, посуда,
ночник, белье, шкафы, стекло, часы,
ступеньки лестниц, двери. Ночь повсюду.

Перед читателем встает неподвижный, уснувший мир, беспредельное пространство и как бы остановившееся время. Все в этом мире как будто статично. Но постепенно, в ходе приумножения деталей и стихотворных строк, возникает своя внутренняя динамика. Происходит естественное расширение сферы изображаемого — от комнаты и ближнего пространства (соседних домов, города, страны) — к мирозданью.

А дальше, на смену описательности и перечислительности, приходит разговор с собственной душой, которая «скорбит в небесной выси». И как итог вырастающего из описательно — перечислительных фрагментов, несколько отстраненного размышления — переживания возникают в живом, диалектическом взаимодействии ключевые слова — образы: душа, любовь, жизнь и смерть и, наконец, «звезда, что столько лет твой мир хранила».

В первой половине 60–х годов стихи Бродского, уже получившие довольно широкую известность в неофициальных кругах, не находят выхода к читателю, если не считать «Баллады о маленьком буксире», опубликованной в 1962 г. в детском журнале «Костер». Поэту приходилось зарабатывать на жизнь переводами с английского, польского и других языков, и этих заработков, по его словам, едва хватало на кофе, который он выпивал, работая над стихами. Вместе с тем его деятельность в условиях пошедшей на спад хрущевской «оттепели» привлекла внимание властей и «компетентных органов».

В феврале 1964 г. И. Бродский был арестован, в марте состоялся суд и был вынесен приговор, по которому поэт был осужден «за тунеядство» на пять лет административной высылки с привлечением к принудительному труду. Местом ссылки стала деревня Норенская Архангельской области. Однако в результате активных действий в его защиту в нашей стране (А. Ахматова, К. Чуковский, С. Маршак и др.) и за рубежом — уже через полтора года он был досрочно освобожден и вернулся в родной город.

После возвращения Бродский писал стихи, занимался переводами, но по — прежнему его творчество в нашей стране не имело доступа к читателю. Ему удалось напечатать всего несколько стихотворений в ленинградских альманахах, в частности, эпитафию «Памяти Т.С. Элиота» и «В деревне Бог живет не по углам…», написанные еще в ссылке («День Поэзии 1967»). Вместе с тем, начиная с 1965 г., его произведения широко публикуются на Западе. Еще до вынужденного отъезда поэта в 1972 г. за рубеж, в США, там были опубликованы две его книги: «Стихотворения и поэмы» (1965) и «Остановка в пустыне» (1970).

Период с 1965 по 1972 г. был временем активного лирического творчества И. Бродского, интенсивной разработки его главных тем и мотивов, их обогащения, углубления его художнического мировосприятия, совершенствования в области поэтической формы. Одно из характерных в этом плане стихотворений — «Сонет» (1967), опубликованный под этим названием в ряде изданий, а в последнем четырехтомном собрании сочинений названном «Postscriptum».

Как жаль, что тем, чем стало для меня
твое существование, не стало
мое существованье для тебя.
…В который раз на старом пустыре
я запускаю в проволочный космос
свой медный грош, увенчанный гербом,
в отчаянной попытке возвеличить
момент соединения… Увы,
тому, кто не умеет заменить
собой весь мир, обычно остается
крутить щербатый телефонный диск,
как стол на спиритическом сеансе,
покуда призрак не ответит эхом
последним воплям зуммера в ночи.

Как видим, здесь своеобразно раскрывается духовная жизнь современного человека, вечная тема человеческих отношений, любви и одиночества, переведенная в экзистенциальный, космический, философский план. Человеческая разобщенность ощущается в самой разорванности пространства и времени, дисгармонии формы (в данном случае по — особому воспринимается и «работает» отсутствие рифмы в сонете).

Следует заметить, что опыты такого рода (сонет, написанный белым стихом) были у поэта и раньше (см. сонеты «Мы снова проживаем у залива…», «Прошел январь за окнами тюрьмы…» «Я снова слышу голос твой тоскливый…» (1962) и др.). Но именно в поэтической структуре стихотворения 1967 г. все, условно говоря, элементы формы и содержания неразрывно слиты и предельно функциональны в рамках единого художественного целого.

Столкновение бытовых предметных деталей («медный грош», «щербатый телефонный диск», «зуммер») с безбрежностью времени и пространства (космос, мир, ночь) усиливает чувство безнадежного отчуждения, тоски и ужаса, трагического одиночества человека во вселенском мраке. В драме любви, от которой остался лишь призрак, точнее, его эхо, выразились экзистенциальное восприятие и ощущение жизни, бытия. Не случайно слово «существование» дважды звучит уже в начале стихотворения, задавая тон и настрой движению мысли — переживания.

Во второй половине 60–х — начале 70–х годов Бродский пишет ряд стихотворений, как, например, «Anno Domini» («Провинция справляет Рождество…»), раскрывающее сложные взаимоотношения личности и государства, «Письмо генералу Z» (1968), представляющее гуманистический протест, реакцию совести на вторжение советских войск в Чехословакию, «Конец прекрасной эпохи» (1969), выявляющее тупиковость существования во «второсортной державе» (позже Бродский отчетливо скажет:,империи») «в эпоху свершений», которая оборачивается слепыми и беспросветными временами (..Этот край недвижим… — тут конец перспективы»). И не случайно здесь зарождается трагическая мысль о поиске какого — либо, даже самого невозможного выхода: «То ли пулю в висок, словно в место ошибки перстом, / то ли дернуть отсюдова по морю новым Христом».

Мотивы безнадежности и обреченности звучат и в написанном в 1970 г. ко дню рождения А. Кушнера стихотворении: «Паршивый мир, куда ни глянь. / Куда поскачем, конь крылатый? / Везде дебил иль соглядатай / или талантливая дрянь». И в посвященном Л.В. Лифшицу — «Я всегда твердил, что судьба — игра…» (1971):

Гражданин второсортной эпохи, гордо
признаю я товаром второго сорта
свои лучшие мысли, и дням грядущим
я дарю их как опыт борьбы с удушьем.
Я сижу в темноте. И она не хуже
в комнате, чем темнота снаружи.

В июне 1972 г. И. Бродский был вынужден уехать из страны, по сути оказался в изгнании и поселился в США, где стал преподавать в университетах и колледжах, выступать с лекциями и, добившись материальной независимости, смог более интенсивно заниматься поэтическим и — шире — литературным творчеством.

Изменение судьбы, смена окружающей среды происходила не безболезненно, и, главное, поэт не строил никаких иллюзий на этот счет. Еще незадолго до отъезда, в стихотворении «Письма римскому другу» (март 1972 г.), Бродский горестно констатировал: «Если выпало в Империи родиться, / лучше жить в глухой провинции, у моря». А в написанной через несколько лет «Колыбельной Трескового мыса» (1975), говоря о «перемене империи», он неоднократно употребляет это слово применительно к стране, в которой теперь живет, и своеобразным рефреном — обрамлением звучит здесь дважды возникающая строка: «Восточный конец Империи погружается в ночь…»

Вместе с тем творческая деятельность Бродского интенсивна и многообразна. Одна за другой на Западе, прежде всего в Соединенных Штатах, выходят его книги: «Часть речи» и «Конец прекрасной эпохи» (1977), «Римские элегии» (1982), «Новые стансы к Августе» (1983), «Мрамор: Пьеса» (1984), «Урания» (1987), «Примечания папоротника» (Швеция, 1990) и др.

Во второй половине 80–х — начале 90–х годов появляется ряд публикаций в периодике, а затем и отдельные издания на родине: «Назидание», «Осенний крик ястреба», «Часть речи» (1990), «Письма римскому другу», «Стихотворения», «Холмы» (1991), «Форма времени: Стихотворения, эссе, пьесы» в 2–х томах (1992), «Сочинения» в 4–х (1992–1995), «Пересеченная местность. Путешествия с комментариями» (1995) и др.

Говоря о поэзии Бродского, следует прежде всего подчеркнуть широту ее проблемно — тематического диапазона, естественность и органичность включения в нее жизненных, культурно — исторических, философских, литературно — поэтических и автобиографических пластов, реалий, ассоциаций, сливающихся в единый, живой поток непринужденной речи, откристаллизовавшейся в виртуозно организованную стихотворную форму.

Современность, история, так называемые «вечные», бытийные, экзистенциальные темы находят в его стихах всегда новую, непохожую на бывшие у других и своеобразную поэтическую трактовку. Можно было бы выделить, как это сделал М. Крепе в книге «О поэзии Иосифа Бродского» (США, 1984), его «излюбленные, коренные темы — время, пространство, Бог, жизнь, смерть, искусство, поэзия, изгнание, одиночество». Хотя сам исследователь ощущает неполноту этого перечня и добавляет к нему в качестве вариаций темы болезни и старения, Ада и Рая, Ничто (Небытия), разлуки, свободы, империи, части речи (творчества) и др.

Писавшие о Бродском, в том числе П. Вайль, А. Ранчин, Вл. Соловьев и др. отмечали у него мотив одиночества человека в мире, трагедийность мироощущения. Характерно название статьи критика Вл. Соловьева: «Апофеоз одиночества». И как выход из этой, казалось бы, обреченности и безнадежности, как преодоление трагедии человека и человечества возникает у Бродского тема творчества, слова, речи, иначе — поэзии, языка, развиваемая в его стихах и высказываниях 70–х–90–х годов.

Так, в беседе с французской слависткой Анни Эпельбуан в 1981 г. Бродский, в частности, говорил: «Язык не средство поэзии; наоборот, поэт — средство или инструмент языка… Поэзия, в сущности, высшая форма лингвистической, языковой деятельности… Язык — это важнее, чем Бог, важнее, чем природа, важнее, чем что бы то ни было иное, для нас как биологического вида». И при всей необычности высказываемых взглядов им не откажешь в цельности и последовательности.

По — своему выразил Бродский представления о месте человека в мире, о его роли в поэтическом творчестве, самой жизни и развитии языка — в большом цикле «Часть речи» (1975–1976), состоящем из 20 стихотворений, написанных уже после отъезда на Запад. Цикл отражает впечатления и ощущения от нового местопребывания, а вместе с тем — воспоминания об оставленном, обострившееся чувство неприкаянности и одиночества; поиски опоры в творчестве, в родном языке («Тихотворение мое, мое немое…»). Серьезно и весомо звучит вывод: «От всего человека вам остается часть / речи. Часть речи вообще. Часть речи».

В произведениях Бродского 70–х — 90–х годов немало непосредственных откликов на события, связанные с его родиной. Так, в стихотворении «На смерть Жукова» (1974) историческая роль и масштабы деятельности героя — полководца Великой Отечественной войны и вместе с тем драматизм его личной судьбы передаются не только величавой торжественностью лексики и интонации («Вижу колонны замерших внуков, / гроб на лафете, лошади круп. / Ветер сюда не доносит мне звуков / русских военных плачущих труб»), но и ассоциациями, аллюзиями из всемирной и российской истории (имена полководцев древности: Ганнибала, Помпея, образ А.В. Суворова, возникающий в финале отраженно — в отголоске известных державинских строк: «Бей, барабан, и, военная флейта, / громко свисти на манер снегиря»).

«Стихи о зимней кампании 1980 года» (1980) — это непосредственный отклик на только что начавшуюся войну в Афганистане. Поэт не приемлет этой неправой и бесчеловечной акции. От жестоких в своей реалистической конкретности предметных деталей он идет к глобальному обобщению: «…как сбежавшая пенка, кровь, не успев впитаться / в грунт, покрывается твердой пленкой… / Тлеет кизяк, ноги окоченели; / пахнет тряпьем, позабытой баней… / Натяни одеяло, вырой в трухе матраса / ямку, заляг и слушай «уу» сирены. / Новое оледененье — оледе — ненье рабства / наползает на глобус».

В отличие от трагической тональности вышеприведенных стихов одно из новых произведений Бродского середины 80–х годов, выразившее его отношение к провозглашенным на родине «перестройке» и «гласности», выдержано в несколько необычном для него гротесково — пародийном ключе. В «Представлении» (1986), написанном в духе пэтов — концептуалистов (Д. Пригова, Т. Кибирова), Бродский всячески обыгрывает, иронически переиначивает и пародирует реалии и фразеологические клише предшествующего периода нашей истории. Однако если горькая ирония Т. Кибирова имеет ностальгический оттенок (ср. название его поэмы — «Сквозь прощальные слезы»), тональность гротесково — сатирического «Представления» Бродского говорит о безусловном и всецелом неприятии, отвержении им советского прошлого:

Входят строем пионеры, кто — с моделью из фанеры,
кто — с написанным вручную содержательным доносом.
С того света, как химеры, палачи — пенсионеры
одобрительно кивают им, задорным и курносым,
что врубают «Русский бальный» и вбегают в избу к тяте
выгнать тятю из двуспальной, где их сделали, кровати.
Что попишешь? Молодежь.
Не задушишь, не убьешь.

К 1979 г. относится важное высказывание Бродского, сделанное им в беседе с американским ученым Джоном Глэдом и имеющее непосредственное отношение к его собственному творчеству: «Вообще считается, что литература, как бы сказать, — о жизни, что писатель пишет о других людях, о том, что человек делает с другим человеком, и т. д. В действительности это совсем не правильно, потому что на самом деле литература не о жизни, да и сама жизнь — не о жизни, а о двух категориях, более или менее о двух: о пространстве и времени».

Эти категории в своем сложном соотношении и взаимодействии являются постоянным объектом художественно — философского постижения в его стихах. И, очевидно, не случаен вывод одного из исследователей, писавшего в послесловии к книге «Пересеченная местность»:

«Детали пейзажа более наглядны и уловимы, чем мгновения, но благодаря постоянным сопоставлениям, уподоблениям времени и пространства, они становятся синонимичны… Пространство служит метафорой времени».

Дело в том, что после отъезда Бродского за рубеж одно из первых мест в его творчестве занимают стихи «географические», путевые впечатления, количество которых естественно возрастает (см.: «Роттердамский дневник», 1973, «Темза в Челси», 1974, «Мексиканский дивертисмент», 1975, «Декабрь во Флоренции», 1976, «В Англии», 1977, «Шведская музыка», 1978 и др.).

Симптоматичен выход в 1995 г. сборника «Пересеченная местность», в котором систематизированы прежде всего по географическому принципу сорок произведений «жанра путешествия» — со специальным комментарием автора о том, как возникло то или иное стихотворение. Заслуживает внимания и такое замечание Бродского о своих путевых стихах: «С одной стороны, это — пейзаж, с другой — автопортрет». Но главное в них — художественно реализуемая неразрывность пространства и времени, особо ощутимая в самом большом, итальянском разделе — цикле («Римские элегии», «Бюст Тиберия» и др.). Не случайно Бродский так подытожил свои комментарии: «Что для меня Италия? Прежде всего то, откуда все пошло. Колыбель культуры».

Несомненна важнейшая роль античности в философско — поэтическом мироощущении Бродского. Отвечая на вопрос о теме античности в его творчестве, об эллино — римском мироощущении как компоненте его образной системы, поэт так сформулировал свою позицию: «Литература современная в лучшем случае оказывается комментарием к литературе древней, заметками на полях Лукреция или Овидия… Я бы добавил еще, что мироощущение, выраженное в эллино — римской культуре, более достоверно, более убедительно, нежели мироощущение, навязанное нам впоследствии культурной традицией христианства…».

Отсюда, очевидно, такое тяготение к темам, сюжетам, героям, атрибутам античности в его произведениях, появление стихов, персонажами и адресатами которых становятся реальные или вымышленные фигуры древнейшей греко — римской истории, мифологии, философии и литературы («Орфей и Артемида», 1964, «По дороге на Скирос» («Я покинул город, как Тезей…»), 1967, «Дидона и Эней», 1969, «Одиссей Телемаку», 1972, «Развивая Платона», 1976 и др.).

Наконец, заметное место у Бродского занимают произведения на библейско — евангельские сюжеты и мотивы из Ветхого и Нового Завета («Исаак и Авраам», 1963, «Сретенье», 1972, «Бегство в Египет» 1988 и др.), в том числе особенно — «рождественские» стихотворения, которых с 1961 по 1991 г. он написал более десяти. Еще в начале 60–х годов, несомненно, под влиянием опыта старших поэтов (библейские стихи А. Ахматовой, «Рождественская звезда», «Магдалина», «Гефсиманский сад» Б. Пастернака из его цикла «Стихи из романа»), Бродский решил каждый год к Рождественским праздникам писать по стихотворению о рождении Христа и несколько лет исполнял задуманное, но затем такие стихи стали появляться не столь регулярно. И тем не менее он не оставлял своего замысла и уже в поздний период, в конце 80–х — начале 90–х годов, создал такие шедевры, как «Рождественская звезда», «Колыбельная» («Родила тебя в пустыне…»), «25.XII. 1993» («Что нужно для чуда? Кожух овчара…»).

В одном из лучших произведений этой темы — «Рождественская звезда» (24 декабря 1987 г.) — Бродский дает свою философско — поэтическую интерпретацию библейских мотивов. На первый взгляд, здесь все достаточно традиционно, те же реалии, обстоятельства, действующие лица, что и в первоисточнике, или, к примеру, в одноименном стихотворении Б. Пастернака, только Бродский излагает сюжет и обстоятельства более конспективно, перечислительно и, быть может, несколько декоративно.

В холодную пору, в местности, привычной скорей к жаре,
чем к холоду, к плоской поверхности более, чем к горе,
младенец родился в пещере, чтоб мир спасти;
мело, как только в пустыне может зимой мести.
Ему все казалось огромным: грудь матери, желтый пар
из воловьих ноздрей, волхвы — Балтазар, Гаспар,
Мельхиор; их подарки, втащенные сюда.
Он был всего лишь точкой. И точкой была звезда.
Внимательно, не мигая, сквозь редкие облака,
на лежащего в яслях ребенка, издалека,
из глубины Вселенной, с другого ее конца,
звезда смотрела в пещеру. И это был взгляд Отца.

Однако условно — легендарное — в соответствии с библейским текстом: пещера, пустыня, зима, волы, волхвы, младенец в яслях, звезда — здесь по — особому поэтически конкретизируется, обрастает пластическими, зримыми, осязаемыми предметными деталями и вместе с тем — одухотворяется. А главное, возникает философский ракурс, ощущение беспредельного космического пространства. И ключевым становится емкий символический образ звезды, а с ней — Вселенной, Бога. Взгляды младенца — Сына Человеческого — и звезды — Отца — встречаются, скрещиваются, а на их пересечении как бы чувствуется зоркий и пристальный взгляд самого поэта.

Заметная часть стихов Бродского посвящена теме поэта и поэзии. Это — написанные в 1961 г. «Памяти Е.А. Баратынского», «Витезслав Незвал», уже упоминавшиеся «На смерть Роберта Фроста», «Большая элегия Джону Донну», «На смерть Т.С. Элиота» и др. Среди них особое место занимают двенадцать стихотворений с посвящениями А.А. Ахматовой и эпиграфами из ее стихов. Большая часть посвященного Ахматовой написана еще при ее жизни, в 1962–1965 годах, когда Бродский в непосредственном общении впитывал жизненные, нравственные и поэтические уроки своей великой современницы. А завершается этот ряд уже в 80–е годы проникновенным и редкостным по своей художественной емкости и совершенству поэтическим обращением или даже одой «На столетие Анны Ахматовой» (1989).

Это одно из лучших поздних произведений И. Бродского, отмеченных особой глубиной мысли и чувства, космизмом мироощущения, классической простотой формы. В нем не только воссоздан великолепный, поэтически и философски осмысленный образ — портрет А. Ахматовой, но и раскрывается художественная концепция бытия и творчества, образ человека, поэта в мире.

Страницу и огонь, зерно и жернова,
секиры острие и усеченный волос — Бог сохраняет все; особенно — слова
прощенья и любви, как собственный свой голос.
В них бьется рваный пульс, в них слышен костный хруст,
и заступ в них стучит; ровны и глуховаты,
затем что жизнь — одна, они из смертных уст
звучат отчетливей, чем из надмирной ваты.
Великая душа, поклон через моря
за то, что их нашла, — тебе и части тленной,
что спит в родной земле, тебе благодаря
обретшей речи дар в глухонемой вселенной.

Ключевые слова: страница, огонь, зерно, Бог, слова (речь), любовь, жизнь, душа, моря, земля, вселенная — не только носители стиля, но и «знаки» художественно — поэтической концепции, видения мира в его первоосновах, в их диалектическом единстве, движения, взаимопревращении. Обращает на себя внимание возвышенность, но не отвлеченность этих слов — образов, ибо они сохраняют «рваный пульс» и «костный хруст» — реалии жизни поэта и сложных, трагических путей XX столетия; в их противоборстве — разрушающего, гибельного и возрождающего, творческого начал («Страницу и огонь, зерно и жернова…») — душа человеческая и родная земля обретают бессмертие — «речи дар в глухонемой вселенной». В этих проникновенных строках слышится как бы единое воплощение голоса Бога, жизни, человека, поэта.

В 1987 г. Шведская Королевская Академия удостоила Нобелевской премии за достижения в литературе И. Бродского, ставшего пятым и среди русских писателей самым молодым Нобелевским лауреатом. В 1991 г. от стал вторым русским поэтом после А. Ахматовой, получившим мантию и диплом доктора «гонорис кауза» в Оксфорде. В том же году Библиотека конгресса США объявила его первым из неанглоязычных авторов поэтом — лауреатом, звание которого у американцев ценится значительно выше, чем Нобелевская премия.

Свои мысли о роли искусства, литературы, поэзии, языка, систему своих художественно — эстетических взглядов Бродский изложил в Нобелевской лекции, прочитанной им при вручении премии в Стокгольме. «Если искусство чему — то и учит (и художника — в первую голову), то именно частности человеческого существования», — говорил поэт, подчеркивая, что «ощущение индивидуальности, уникальности, отдельности» превращает человека «из общественного животного в личность».

Говоря о том, что язык и литература — «вещи более древние, неизбежные и долговечные, нежели любая форма общественной организации», поэт видит цель и способ существования искусства в создании «всякий раз новой эстетической реальности». При этом он считает, что «новая эстетическая реальность уточняет для человека его реальность этическую. Ибо эстетика — мать этики…» (1, 9).

Наконец, повторяя неоднократно высказанную и излюбленную свою мысль, Бродский вновь подчеркнул: «…то, что в просторечии именуется голосом Музы, есть на самом деле диктат языка… Поэт, повторяю, есть средство существования языка… Пишущий стихотворение пишет его потому, что язык ему подсказывает или просто диктует следующую строчку» (1, 15–16). Таким образом, он последовательно отстаивает взгляд на поэзию и язык как явления, развивающиеся по своим внутренним законам.

На протяжении десятилетий Бродский не раз говорил, что истинный поэт — это «инструмент» или «орудие родного языка», «часть речи». В его собственных стихах слово (речь) раскрываются как бы в их самодвижении, саморазвитии. Это своего рода вынесенный на всеобщее обозрение мыслительно — ассоциативный процесс, подчас изливающийся, кажется, нескончаемым потоком, виртуозная запись по виду и на слух абсолютно естественной и вместе с тем мастерски оформленной средствами звуковой организации стиха живой разговорной речи.

Что касается соотношения и взаимодействия мысли и чувства, логики и эмоции в поэзии Бродского, то надо сказать, что интеллектуально — философское начало в его стихах нередко существует как бы за счет лирико — исповедального. Мысль, порой рассуждение превалируют над чувством. Богатство ассоциативных рядов чаще всего мотивируется и обосновывается логически, интеллектуально, причем возникает как бы скрупулезное стенографирование мыслительно — ассоциативного потока, предметная детализация отчасти становится самоценной. Но важно, что за всем этим встают собственные, живые мысль и чувство, которые, потребовав от читателя определенной эрудиции и умственной работы, активного сотворчества, вызывают в его сознании и душе ответное сопереживание, обогащают его духовно.

Представляя богатый спектр разновидностей медитативной, медитативно — изобразительной, описательной и повествовательной лирики, стихи Бродского необычайно многообразны в жанровом отношении. Поэт широко использует и обновляет традиционные жанры элегии (свыше 10 стихотворений несут это жанровое обозначение в самих названиях), послания, эпитафии, жанровые формы сонета (о цикле «Двадцать сонетов к Марии Стюарт» сам поэт говорил как о примечательном «более всего вариациями сонетной формы»), стансов и других, в том числе редко встречающихся в современной поэзии форм эклоги, идиллии.

Талант Бродского проявился и в сфере лиро — эпоса, начиная с больших поэм «Шествие» (1961), «Горбунов и Горчаков» (1968). В 80–е годы он пишет прозаические пьесы и прежде всего своеобразную антиутопию «Мрамор», действие которой происходит на исходе второго тысячелетия нашей эры в идеально организованной тюрьме и герои которой Публий и Туллий, оказавшиеся здесь без вины, а просто в силу установленного законодательством «твердого процента» от общей численности населения, ведут философские и житейские разговоры, пересыпанные изрядной дозой ненормативной лексики.

В пародийно — сатирической одноактной пьесе «Демократия!» изображается ситуация недавнего времени, ее действующие лица — руководители небольшой страны или республики распадающейся советской «империи». «Глава государства» и его министры в ответ на поступивший «сверху» телефонный звонок лихорадочно пытаются приспособиться к условиям этой неведомой им «демократии», насаждаемой традиционным командно — административным путем. В ядовито — остроумной и яркой сценической форме Бродский выразил свою тревогу и беспокойство в связи с возможностями и перспективами наметившихся преобразований в нашей стране.

Оказавшись в изгнании, Бродский заявил о себе как прозаик. Он автор мемуарно — автобиографических и литературно — критических эссе, значительная часть которых написана им на английском языке. Характерно название работы одного из критиков об этой сфере его деятельности: «Джозеф Бродский — американский эссеист» (Вл. Соловьев). Не менее показателен и тот факт, что за свою большую, свыше 500 страниц книгу эссе «Less tran one» («Меньше чем единица») он получил Национальную премию Круга критиков.

Помимо автобиографических («Меньше чем единица», «В полутора комнатах») и путевых очерков («Путешествие в Стамбул») важное место в эссеистике Бродского занимают статьи о поэтах: М. Цветаевой («Об одном стихотворении»), О. Мандельштаме, А. Ахматовой («Плачущая муза»), английском поэте У. Одене, греческом — К. Кавафисе и др. Сам поэт придавал немалое значение этой своей деятельности: «Для меня абсолютно естественно быть русским поэтом и писать эссе по — английски».

Перу И. Бродского принадлежит несколько стихотворений, написанных им на английском языке, а некоторые из своих стихов он сам перевел на английский. Но очевидно больший вес и значение имеют его переводы английских и американских поэтов на русский: Д. Донна, Р. Лоуэлла, Д. Леннона, П. Маккартни. Не менее интересны и значительны его переводы, которыми он занимался уже в молодости в связи с увлечением европейской поэзией: с польского (К. Галчинский, Ч. Милош), чешского (В. Незвал), итальянского (У. Саба, С. Квазимодо) и др.

Исследователи отмечали богатство освоенного Бродским отечественного и мирового художественного опыта и традиций, куда вошли античная мифология и литература (творчество Вергилия, Горация, Овидия и др.), русский классицизм и реализм, поэзия «серебряного века» (от Кантемира и Державина, Пушкина, Вяземского и Баратынского до Цветаевой и Мандельштама, Ахматовой, Пастернака и Хлебникова), западная метафизическая поэзия XVII–XX веков (от Джона Донна до Томаса С. Элиота) и др. При этом характерно его обращение к Урании (Музе астрономии), вселенский, надмирный, космический настрой, в то же время не противоречащий конкретности и заземленности изображения. Впрочем, это относится уже к особенностям художественного мира И. Бродского, стилевой характерности его поэтического творчества.

Что же касается своеобразия его поэтики и стиля, то писавшие о Бродском отмечали «синтетичность» поэтического мышления, «универсальность» поэтической философии, самой художественной позиции автора (М. Крепе), «универсализм» и своего рода «протеизм», способность к усвоению самых разных поэтических стилей и традиций (А. Ранчин). С этим связано и необычайное лексическое богатство, стилевое разнообразие лексики Бродского, о чем упоминали многие исследователи, «разнообразие разговорной речи и на уровне синтаксиса» (В. Полухина), тропы из самых разных, ранее редко осваиваемых сфер, в том числе географии, геометрии, химии, физики, биологии и др. (М. Крепе).

Обращают на себя внимание реализованные в поэзии Бродского богатейшие возможности ритмики (силлабо — тоники, дольника, по его собственным словам, «интонационного стиха»), виртуозность его рифмы и особенно строфики. Исследователи отмечали у него необычайное «разнообразие строфических форм», «открытие совершенно новых форм» (Б. Шерр). И действительно, такие формы строфической организации, как трехстишия, секстины, септимы, октавы, децимы и др., представлены в его творчестве во множестве разновидностей.

Несомненна та роль, которую Бродский сыграл в окончательном снятии каких — либо языковых ограничений и запретов, в поэтическом освоении богатств народно — разговорной, книжно — литературной, философской, естественнонаучной, бытовой речи, в расширении творческого потенциала, обогащении и развитии языка современной русской поэзии, в раскрытии еще не исчерпанных возможностей русского стиха.

Творчество И. Бродского, целый ряд его граней, проблем и особенностей, получило глубокое освещение в исследовательских работах у нас и за рубежом. Достаточно назвать имена Д. Бетеа, М. Крепса, Л. Лосева, В. Полухиной, Б. Шерра, К. Проффера, Дж. Смита, М. Гаспарова, А. Наймана, А. Ранчина, М. Айзенберга, П. Вайля и А. Гениса и многих других, писавших о поэте.

Тем не менее нельзя сказать, что созданное И.А. Бродским за сорок лет писательской деятельности исчерпывающе охарактеризовано в трудах ученых и критиков. То, что сделано в «бродсковедении», при всех достижениях, можно пока что оценить лишь как первое приближение и подступы к всестороннему научному изучению феномена его личности и творчества в контексте развития отечественной и мировой поэзии.