Глава V Гончаров. — Достоевский. — Некрасов.

Гончаров:«Обломов». — Русская болезнь «обломовщина». — Исключительно ли русская она? — «Обрыв». Достоевский: Его первая повесть.— Общий характер его произведений. — «Записки из мертвого дома».— «Униженные и оскорбленные». — «Преступление и наказание». — «Братья Карамазовы». Некрасов: Споры о его таланте.— Его любовь к народу. —Апофеоз русской женщины. Другие прозаики той же эпохи: Сергей Аксаков. — Даль. — Иван Панаев. — Хвощинская (В. Крестовский — псевдоним). Поэты той же эпохи: Кольцов. — Никитин. — Плещеев. Поклонники чистого искусства: Тютчев. — А. Майков. — Щербина. — Полонский. — А. Фет. — А. К. Толстой. — Переводчики.

Несмотря на то, что Гончаров занимает в русской литературе, вслед за Тургеневым и Толстым, очень крупное место, этот глубоко интересный писатель остается почти неизвестным английским читателям. Он не отличался плодовитостью, и, за исключением нескольких очерков и описания путешествия, совершенного им на военном корабле («Фрегат Паллада»), перу Гончарова принадлежат только романы: «Обыкновенная история» (переведено по-английски г-жой Констанцией Гарнетт), «Обломов» и «Обрыв», причем именно второй из этих романов, «Обломов», завоевал автору место в литературе наряду с двумя вышеупомянутыми великими писателями.

В России Гончарова всегда характеризуют как писателя, обладавшего чрезвычайно объективным талантом, но это определение можно принимать лишь с известным ограничением.

Писатель никогда не бывает совершенно объективен — у него всегда есть свои симпатии и антипатии, и, как бы он ни старался, они проглянут сквозь самые объективные описания. С другой стороны, хороший писатель редко позволяет себе проявлять свои собственные душевные движения, предоставляя их своим героям: вы не встретите подобного авторского вмешательства ни в произведениях Тургенева, ни в произведениях Толстого. Но все же в произведениях этих двух писателей вы чувствуете, что авторы переживают жизнь своих героев, что они страдают и радуются вместе с ними, что они сами влюбляются вместе со своими героями и страдают, когда их постигает несчастие, между тем как у Гончарова такое сочувственное отношение автора к героям гораздо менее заметно. Несомненно, что ему также приходилось переживать каждое ощущение своих героев, но он всячески старается относиться к ним вполне беспристрастно, что, конечно, совершенно недостижимо. Эпическое спокойствие и эпическое обилие деталей, несомненно, характерны для романов Гончарова; но эти детали не утомительны, они не уменьшают впечатления, и интерес читателя к героям нисколько не отвлекается этими мелочами, потому что они под пером Гончарова никогда не кажутся незначительными. Но всякий чувствует, что автор относится к человеческой жизни с глубоким спокойствием и, что бы ни случилось с его героями, от него нечего ждать страстного выражения симпатии или антипатии к ним.

Наиболее популярен из романов Гончарова «Обломов». Наравне с «Отцами и детьми» Тургенева и «Войной и миром» и «Воскресением» Толстого он представляет, по моему мнению, одно из наиболее глубоких литературных произведений последней половины прошлого столетия. «Обломов» — глубоко национальный роман, настолько национальный, что лишь русский может вполне оценить его; но в то же время он имеет и общемировой характер, так как в нем изображен тип почти столь же общечеловеческий, как Гамлет или Дон-Кихот.

Обломов — русский помещик среднего достатка — владелец шести или семи сот крепостных душ, и время действия романа относится к пятидесятым годам девятнадцатого века. Все раннее детство Обломова вело лишь к уничтожению в нем всякого зачатка инициативы, личного почина. Вообразите себе обширное, хорошо устроенное помещичье имение в центре России, где-нибудь на живописном берегу Волги, причем действие происходит в такое время, когда в этой местности еще нет железных дорог, разрушающих мирную патриархальную жизнь, и не возникает никаких «вопросов», могущих обеспокоить умы обитателей этого уголка. Как для владельцев имения, так и для десятков их слуг и всякого рода приживалок жизнь в имении была своего рода «царством довольства». Няньки, слуги, сенные девушки, казачки окружают ребенка с самого раннего возраста, причем все их помыслы направлены на то, как его получше накормить, заставить расти, укрепить и в то же время не обременять его учением, а в особенности избавить его от какого бы то ни было труда. «Я ни разу не натянул сам себе чулок на ногу, как живу, слава Богу», — говорит Обломов. Утром весь дом занимается вопросом о том, что будет на обед, а вслед за обедом, который бывает сравнительно рано, наступает царство сна — сна, достигающего эпических размеров и повергающего в полное забвение всех обитателей барского дома; глубокий сон охватывает на несколько часов всех, начиная со спальни помещика и кончая отдаленнейшими уголками девичьей и лакейской.

В такой обстановке проходит детство и юность Обломова. Позднее он поступает в университет, но за ним в столицу следуют его верные слуги, и ленивая сонная атмосфера родной Обломовки держит его даже там в своих заколдованных объятиях. Какая-нибудь лекция в университете, разговор возвышенного характера с молодым другом, какие-то неясные порывы к идеалу иногда волнуют сердце юноши, и пред его глазами начинают носиться волшебные видения — Обломов не мог совершенно избежать этих впечатлений университетской жизни, но убаюкивающее снотворное влияние Обломовки, навеваемые ею покой и лень, чувство вполне обеспеченного, ничем не тревожимого существования умерщвляют даже эти слабые впечатления университетских годов. Другие студенты горячатся в спорах, вступают в кружки, — Обломов смотрит спокойно вокруг себя и задает себе вопрос: «Зачем все это?» А когда по окончании университета он возвращается домой, его охватывает та же знакомая атмосфера. «Зачем думать и беспокоить себя тем или иным вопросом?» Подобное беспокойство можно предоставить «другим». Разве нет старой няньки, непрестанно думающей о комфорте барина?

«Домашние не дают пожелать чего-нибудь, — говорит Гончаров в своей краткой автобиографии, из которой можно усмотреть его близость к изображаемому им герою, — все давно готово, предусмотрено. Кроме семьи, старые слуги, с нянькой во главе, смотрят в глаза, припоминают мои вкусы, привычки: где стоял мой письменный стол, на каком кресле я всегда сидел, как постлать мне постель. Повар припоминает мои любимые блюда — и все не наглядятся на меня».

Такова была юность Обломова и таковой же, в значительной степени, была юность самого Гончарова, — что не могло не отразиться на его характере.

Действие романа начинается утром, в квартире Обломова в Петербурге. Несмотря на довольно поздний час, Обломов все еще в постели; несколько раз он пытался подняться, несколько раз его нога была уже в туфлях, но всякий раз, после краткого размышления, он возвращается под одеяло. Его верный слуга, Захар, в детстве носивший Обломова на руках, подает ему чай в постель. Являются гости; они пытаются как-нибудь растормошить Обломова, уговаривают его отправиться на майское гулянье, но Обломов все спрашивает: «Зачем? Зачем буду я хлопотать и суетиться?» — и он остается по-прежнему в постели.

Его беспокоит лишь то обстоятельство, что домохозяин требует, чтобы он съехал с квартиры. Комнаты, занимаемые Обломовым, унылы и пыльны — Захар не принадлежит к поклонникам чистоты, но перемена квартиры кажется Обломову такой катастрофой, что он всеми средствами стремится избежать переезда или, по крайней мере, оттянуть его.

Обломов — хорошо образованный и воспитанный человек, обладающий утонченным вкусом, благодаря которому он является хорошим судьей в вопросах искусства. Он никогда не совершит бесчестного поступка, потому что он органически на то не способен. Он всецело разделяет самые благородные и высокие чаяния своих современников. Подобно многим «идеалистам» того времени, он стыдится быть рабовладельцем, и в голове его сложился смутный план насчет его крестьян, который он все собирается изложить письменно; план этот, когда он будет приведен в исполнение, должен улучшить положение его крепостных и в конце концов способствовать их полному освобождению.

«Ему доступны были наслаждения высоких помыслов, — говорит Гончаров об Обломове, — он не чужд был всеобщих человеческих скорбей. Он горько, в глубине души, плакал в иную пору над бедствиями человечества, испытывал безвестные, безымянные страдания, и тоску, и стремление куда-то вдаль, туда, вероятно, в тот мир, куда увлекал его, бывало, Штольц...

Сладкие слезы потекут по щекам его...

Случается и то, что он исполнится презрением к людскому пороку, ко лжи, к клевете, к разлитому в мире злу и разгорится желанием указать человеку на его язвы, и вдруг загораются в нем мысли, ходят и гуляют в голове, как волны в море, потом вырастают в намерения, зажгут всю кровь в нем; задвигаются мускулы его, напрягутся жилы, намерения преображаются в стремления: он, движимый нравственною силою, в одну минуту быстро изменит две-три позы, с блистающими глазами привстанет до половины на постели, протянет руку и вдохновенно озирается кругом... Вот-вот стремление осуществится, обратится в подвиг... и тогда, Господи! Каких чудес, каких благих последствий могли бы ожидать от такого высокого усилия!..

Но, смотришь, промелькнет утро, день уже клонится к вечеру, а с ним клонятся к покою и утомленные силы Обломова: бури и волнения смиряются в душе, голова отрезвляется от дум, кровь медленнее пробирается по жилам. Обломов тихо, задумчиво переворачивается на спину и, устремив печальный взгляд в окно, к небу, с грустью провожает глазами солнце, великолепно садящееся за чей-то четырехэтажный дом.

И сколько, сколько раз он провожал такой солнечный закат!»

Таким образом, Гончаров описывает то состояние бездействия, в которое впал Обломов в тридцатилетнем возрасте. Это высшая поэзия лени — лени, созданной целой жизнью старого крепостничества.

Обломову, как я уже сказал выше, жилось довольно неудобно на его квартире; но, когда домовладелец, желавший сделать какие-то поправки в доме, потребовал очистки квартиры, Обломов почувствовал себя глубоко несчастным: переезд кажется ему чем-то ужасным, необычайным, и он употребляет всякого рода уловки, чтобы отдалить неприятный момент. Старый Захар пытается убедить Обломова, что им нельзя оставаться на старой квартире вопреки желанию домовладельца, причем необдуманно замечает, что ведь «другие» переезжают, когда нужно.

«— Я думаю, что другие, мол, не хуже нас, да переезжают, так и нам можно... — сказал Захар.

— Что? Что? — вдруг с изумлением спросил Илья Ильич, приподнимаясь с кресел. — Что ты сказал?

Захар вдруг смутился, не зная, чем он мог подать барину повод к патетическому восклицанию и жесту. Он молчал.

— Другие не хуже! — с ужасом повторил Илья Ильич. — Вот ты до чего договорился! Я теперь буду знать, что я для тебя все равно что «другой»!»

Спустя некоторое время Обломов зовет Захара и вступает с ним в чрезвычайно характерное объяснение, которое стоит привести:

«— Да ты подумал ли, что такое другой? — сказал Обломов.

Он остановился, продолжая глядеть на Захара.

— Сказать ли тебе, что это такое?

Захар повернулся, как медведь в берлоге, и вздохнул на всю комнату.

— Другой — кого ты разумеешь — есть голь окаянная, грубый, необразованный человек, живет грязно, бедно, на чердаке; он и выспится себе на войлоке где-нибудь на дворе. Что этакому сделается? Ничего. Трескает-то он картофель да селедку. Нужда мечет его из угла в угол, он и бегает день-деньской. Он, пожалуй, и переедет на новую квартиру. Вон, Лягаев, возьмет линейку под мышку, да две рубашки в носовой платок, и идет... «Куда, мол, ты?» — «Переезжаю», — говорит. Вот это так «другой»! А я, по-твоему, «другой» — а?

Захар взглянул на барина, переступил с ноги на ногу и молчал.

— Что такое другой? — продолжал Обломов.— Другой есть такой человек, который сам себе сапоги чистит, одевается сам, хоть иногда и барином смотрит; да врет, он и не знает, что такое прислуга; послать некого — сам сбегает за чем нужно; и дрова в печке сам помешает, иногда и пыль оботрет...

— Из немцев много этаких, — угрюмо сказал Захар.

— То-то же! А я? Как ты думаешь, я — «другой»?

— Вы совсем другой! — жалобно сказал Захар, все не понимавший, что хочет сказать барин. — Бог знает, что это напустило такое на вас...

— Я совсем другой — а? Погоди, ты посмотри, что ты говоришь! Ты разбери-ка, как «другой»-то живет? «Другой» работает без устали, бегает, суетится, — продолжал Обломов, — не поработает, так и не поест. «Другой» кланяется, «другой» просит, унижается... А я? Ну-ка, реши: как ты думаешь, «другой» я — а?

— Да полно вам, батюшка, томить-то меня жалкими словами! — умолял Захар. — Ах ты, Господи!

— Я «другой»! Да разве я мечусь, разве работаю? Мало ем, что ли? Худощав или жалок на вид? Разве недостает мне чего-нибудь? Кажется, подать, сделать — есть кому! Я ни разу не натянул себе чулок на ноги, как живу, слава Богу! Стану ли я беспокоиться? Из чего мне? И кому я это говорю? Не ты ли с детства ходил за мной? Ты все это знаешь, видел, что я воспитан нежно, что я ни холода, ни голода никогда не терпел, нужды не знал, хлеба себе не зарабатывал и вообще черным делом не занимался. Так как же это у тебя достало духу равнять меня с «другими»? Разве у меня такое здоровье, как у этих «других»? Разве я могу все это делать и перенести?»

Позднее, когда Захар приносит стакан квасу, Обломов снова начинает пилить его:

«— Нет, нет, ты постой! — заговорил Обломов. — Я спрашиваю тебя: как ты мог так горько оскорбить барина, которого ты ребенком носил на руках, которому век служишь и который благодетельствует тебе?

Захар не выдержал: слово «благодетельствует» доконало его! Он начал мигать чаще и чаще. Чем меньше понимал он, что говорил ему в патетической речи Илья Ильич, тем грустнее становилось ему».

В конце концов «жалкие» слова барина вызывают у Захара слезы, а Илья Ильич, воспользовавшись этим обстоятельством, откладывает сочинение письма домовладельцу до завтра, говоря Захару:

— Ну, я теперь прилягу немного: измучился совсем; ты опусти шторы, да затвори меня поплотнее, чтобы не мешали, может быть, я с часик и усну; а в половине пятого разбуди.

Далее следует рассказ о том, как Обломов познакомился с молодой девушкой, Ольгой, которая, может быть, является наилучшим изображением русской женщины в нашей беллетристике. Общий друг Ольги и Обломова, Штольц, еще до знакомства Ольги с Обломовым много говорил ей о своем друге — о его талантливости, не находящей применения, и о его лени, которая в конце концов должна изуродовать его жизнь. Женщины всегда готовы выступать в роли спасительницы, и Ольга пытается вытащить Обломова из засасывающего его болота сонной, чисто растительной жизни. Она превосходно поет, и на Обломова, большого любителя музыки, ее пение производит глубокое впечатление.

Постепенно Ольга и Обломов начинают любить друг друга, и она пытается пробудить его от лени, разбудить в нем стремление к высшим интересам жизни. Она настаивает, чтобы Обломов закончил наконец проект об улучшении благосостояния своих крестьян, которым он, по его словам, занят целые годы. Она пытается пробудить в нем интерес к искусству и литературе, создать для него жизнь, в которой его талантливая натура нашла бы применение своим силам. Сначала кажется, что энергия и обаятельность Ольги незаметно и постепенно обновят Обломова. Он пробуждается, возвращается к жизни. Любовь Ольги к Обломову, развитие которой обрисовано Гончаровым почти с тургеневским мастерством, делается все более глубокой; по всей видимости, дело должно закончиться браком... Но именно этот последний неизбежный шаг пугает Обломова. Для этого ему нужно встряхнуться, съездить в имение и уладить дела, — словом, разрушить ленивое однообразие своей повседневной жизни, — и он не в силах это сделать. Он никак не может решиться на первые необходимые шаги. Он откладывает их со дня на день и в конце концов опять погружается в «обломовщину», возвращается к халату, постели и туфлям. Ольга готова совершить подвиг, превышающий ее силы: она пытается своей любовью вдохнуть энергию в Обломова; но в конце концов ей приходится признать, что все ее усилия бесполезны и что она чересчур положилась на свои силы: болезнь Обломова неизлечима. Ольга расстается с Обломовым, и Гончаров описывает это расхождение в одной из замечательных по красоте сцен романа, часть которой я привожу ниже:

«— Так нам пора расстаться, — решила она. — Если бы ты и женился, что потом?

Он молчал.

— Ты засыпал бы с каждым днем все глубже — не правда ли? А я? Ты видишь, какая я? Я не состарюсь, не устану никогда. А с тобой мы стали бы жить изо дня в день, ждать Рождества, потом масленицы, ездить в гости, танцевать и не думать ни о чем; ложились бы спать и благодарили Бога, что день скоро прошел, а утром просыпались бы с желанием, чтобы сегодня походило на вчера... вот наше будущее — да? Разве это жизнь? Я зачахну, умру... за что, Илья? Будешь ли ты счастлив...

Он мучительно провел глазами по потолку, хотел сойти с места, бежать — ноги не повиновались. Хотел сказать что-то — во рту было сухо, язык не ворочался, голос не выходил из груди. Он протянул ей руку.

— Стало быть... — начал он упавшим голосом, но не кончил и взглядом досказал: «Прости!»

И она хотела что-то сказать, но ничего не сказала, протянула ему руку, но рука, не коснувшись его руки, упала; хотела было также сказать: «Прощай!», но голос у нее на половине слова сорвался и взял фальшивую ноту; лицо исказилось судорогой, она положила руку и голову ему на плечо и зарыдала. У ней как будто вырвали оружие из рук. Умница пропала — явилась просто женщина, беззащитная против горя.

— Прощай, прощай... — вырвалось у нее среди рыданий... — ...Нет, — сказала Ольга, подняв голову и стараясь взглянуть на него сквозь слезы. — Я узнала недавно только, что я любила в тебе то, что я хотела, чтоб было в тебе, что указал мне Штольц, что мы выдумали с ним. Я любила будущего Обломова! Ты кроток, честен, Илья; ты нежен... голубь; ты прячешь голову под крыло — и ничего не хочешь больше; ты готов всю жизнь проворковать под кровлей... да я не такая: мне мало этого, мне нужно чего-то еще, а чего — не знаю! Можешь ли научить меня, сказать, что это такое, чего мне недостает, дать это все, чтоб я... А нежность... где ее нет!»

Они расстаются; Ольга переносит тяжелую болезнь, а Обломов несколько месяцев спустя женится на квартирной хозяйке — спокойной особе с очень красивыми локтями, прекрасной хозяйке, постигшей все тайны кулинарного искусства. Ольга, в свою очередь, позднее выходит замуж за Штольца. Сам Штольц скорее является символом разумной промышленной деятельности, чем живым человеком; он не списан с живого образа, а изобретен Гончаровым, поэтому я не буду останавливаться на этом типе.

Впечатление, которое этот роман при своем появлении (1859) произвел в России, не поддается описанию. Это было более крупное литературное событие, чем появление новой повести Тургенева. Вся образованная Россия читала «Обломова» и обсуждала «обломовщину». Каждый читатель находил нечто родственное в типе Обломова, чувствуя себя в большей или меньшей степени пораженным той же болезнью. Образ Ольги вызвал чувство почти благоговейного поклонения ей в тысячах молодых читателей; ее любимая песня, «Casta Diva», сделалась любимой песнею молодежи. Даже теперь, сорок лет спустя после появления романа, можно читать и перечитывать «Обломова» все с тем же наслаждением; роман не только не потерял своего значения, но, как все гениальные произведения искусства, сохранил это значение и оно лишь углубилось: Обломовы не исчезли до сих пор, изменилась лишь обстановка.

Во время появления романа слово «обломовщина» употреблялось всеми для характеристики положения России. Вся русская жизнь, вся русская история носят на себе следы этой болезни — той лености ума и сердца, лености, почти возведенной в добродетель, того консерватизма и инерции, того презрения к энергичной деятельности, которые характеризуют Обломова и которые так усиленно культивировались во времена крепостного права, даже среди лучших людей России, даже среди тогдашних «недовольных». «Печальное следствие рабства», — говорили тогда. Но по мере того как эпоха крепостного права уходит все далее в область истории, мы начинаем сознавать, что Обломовы продолжают жить и в нашей среде: крепостное право не было, стало быть, единственным фактором, создавшим этот тип людей; и мы приходим к заключению, что сами условия жизни обеспеченных классов, рутина цивилизованной жизни содействуют развитию и поддержанию этого типа.

Другие говорят по поводу Обломова: «расовые черты, характерные для русской расы», — и в этом они в значительной степени правы. Отсутствие любви к борьбе — «моя хата с краю» — в отношении к общественным вопросам; отсутствие «агрессивных» добродетелей; непротивление и пассивное подчинение — все эти черты характера в значительной степени присущи русской расе. Может быть, благодаря этому русскому писателю и удалось с такой яркостью очертить этот тип. Но, несмотря на все вышесказанное, тип Обломова вовсе не ограничивается пределами одной России; это универсальный тип — тип, созданный нашей современной цивилизацией, возникающий во всякой достаточной, самоудовлетворенной среде. Обломов — консервативный тип; консервативный не в политическом смысле этого слова, но в смысле консерватизма благосостояния. Человек, достигший известной степени обеспеченности или унаследовавший более или менее крупное состояние, избегает предпринимать что-либо новое, потому что это «новое» может внести нечто неприятное и беспокойное в его спокойное беспечальное существование; он предпочитает коснеть, ведя жизнь, лишенную истинных импульсов действительной жизни, из боязни, как бы подобные импульсы не нарушили спокойствие его чисто растительного существования.

Обломов знает истинную цену искусства и его импульсов; он знает высший энтузиазм поэтической любви; он знаком с этими ощущениями по опыту. Но — «Зачем?» — спрашивает он снова и снова. Зачем все это «беспокойство»? Зачем выходить и сталкиваться с людьми? Он вовсе не Диоген, отрешившийся от всех потребностей, — совсем напротив: если жаркое, поданное ему, пересохло или дичь пережарена, он очень близко принимает это к сердцу. «Беспокойством» он считает лишь высшие интересы жизни, думая, что они не стоят «хлопот». В молодости Обломов мечтал освободить своих крепостных крестьян, но таким образом, чтобы это освобождение не принесло значительного ущерба его доходам. Постепенно он забыл об этих юношеских планах и теперь заботится лишь о том, чтобы управление имением приносило ему возможно меньше «хлопот». По словам самого Обломова, он «не знает, что такое — барщина, что такое сельский труд, что значит бедный мужик, что богатый; не знает, что значит четверть ржи или овса, что она стоит, в каком месяце и что сеют и жнут, как и когда продают». Когда Обломов мечтает о жизни в деревне в собственном имении, жизнь эта представляется ему как ряд пикников и идиллических прогулок в сообществе добродушной, покорной и дородной жены, которая с обожанием глядит ему в глаза. Вопрос о том, каким образом достается ему вся эта обеспеченность, чего ради люди должны работать на него, никогда не приходит ему в голову. Но разве мало найдется разбросанных по всему миру владельцев фабрик, хлебных полей и каменноугольных шахт или акционеров различных предприятий, которые смотрят на свою собственность точно так же, как Обломов смотрел на свое имение, т. е. идиллически наслаждаясь работой других и не принимая самим ни малейшего участия в этой работе?

На место выросшего в деревне Обломова можно поставить Обломова городского — сущность типа от этого не изменится. Всякий внимательный наблюдатель найдет значительное количество представителей обломовского типа в интеллектуальной, социальной и даже личной жизни. Всякая новизна в интеллектуальной сфере причиняет Обломовым беспокойство; они хотели бы, чтобы все люди обладали одинаковыми идеями. Они относятся подозрительно к социальным реформам, так как даже намек на какую-либо перемену пугает их. Обломов любим Ольгой и любит ее, но такой решительный поступок, как брак, пугает его. Ольга чересчур беспокойна для него. Она заставляет его идти смотреть картины, читать и обсуждать прочитанное, спорить, — словом, она втягивает его в вихрь жизни. Она любит его настолько горячо, что готова следовать за ним, даже не венчаясь. Но самая сила ее любви, самая напряженная жизненность Ольги пугают Обломова.

Он пытается найти всевозможные предлоги, чтобы оградить свое растительное существование от этого притока жизни; он настолько высоко ценит мелкие материальные удобства своей жизни, что не осмеливается любить — боится любви со всеми ее последствиями, «ее слезами, ее импульсами, ее жизнью» — и вскоре снова впадает в удобную «обломовщину».

Несомненно, что «обломовщину» нельзя рассматривать как расовую болезнь. Она существует на обоих континентах и под всеми широтами. Помимо «обломовщины», столь ярко обрисованной Гончаровым, имеется помещичья «обломовщина», чиновничья «обломовщина» — откладывать в долгий ящик, научная «обломовщина», которой все мы охотно платим щедрую дань.

Последний и наиболее обширный роман Гончарова «Обрыв» не отличается тем единством замысла и создания, какие характеризуют «Обломова». В романе этом найдется немало чудных страниц, достойных великого художника, но тем не менее в общем его должно считать неудавшимся. Гончаров затратил десять лет на его обработку, и, начав изображать типы одного поколения, он впоследствии приспособил их к типам следующего поколения, а между тем в изображенной им эпохе типы отцов и детей глубоко отличались друг от друга: он сам признал это в очень любопытном очерке, в котором рассказывает историю создания своих романов. В результате характеры главных действующих лиц «Обрыва» не отличаются, так сказать, целостностью. Женский тип, изображенный им с восхищенной любовью, — Вера, — которую он стремится представить в возможно симпатичном свете, несомненно, интересна, но вовсе не вызывает симпатии читателей. Можно думать, что воображение Гончарова, когда он изображал свою Веру, было занято двумя совершенно различными женскими типами: один — который он пытался изобразить в лице Софьи Беловодовой, совершенно ему не удавшийся, а другой — нарождавшийся тогда тип женщины 60-х годов; этим типом он любовался, и ему удалось схватить его некоторые черты, но в общем он его не понял. Жестокое отношение Веры к бабушке и Райскому, герою романа, делает ее чрезвычайно несимпатичной, несмотря на то что вы постоянно чувствуете при чтении романа обожание, с каким относится к своей героине сам автор. Что же касается до нигилиста Волохова, то это просто карикатура, может быть, и взятая из действительной жизни, но совершенно не годящаяся в представители типа нигилиста.

По словам самого Гончарова, первоначально в лице Волохова он начал было изображать отщепенца-радикала сороковых годов, вполне сохранившего донжуановские черты русских «байронистов» предшествующего поколения. Но обрабатывая роман, который еще не был закончен к концу пятидесятых годов, Гончаров придал Волохову черты нигилиста, революционера начала шестидесятых годов, и в результате читатель чувствует двойственное происхождение как Волохова, так и Веры. Из главных фигур романа едва ли не лучше всех и всех вернее в действительности изображена бабушка Веры. Это — прекрасно нарисованная фигура простой, разумной, независимой женщины старого поколения. Так же хорошо изображена Марфинька, сестра Веры, — ничем не выдающаяся девушка, полная жизни, преклоняющаяся пред старыми традициями, — девушка, обещающая сделаться прекрасной и честной матерью семьи. Эти две главные фигуры романа, а также несколько второстепенных и, пожалуй, сам Райский созданы действительно великим художником; но и тут нужно сказать, что в том трагизме, с каким бабушка относится к «падению» своей внучки, немало преувеличения. Что же касается до фона романа — имение над обрывом, ведущим к Волге, — то это один из самых прекрасных пейзажей в русской литературе.

На долю немногих писателей выпал такой блестящий успех, каким было встречено первое появление Достоевского в русской литературе. В 1837 году он приехал в С.-Петербург пятнадцатилетним юношей. Окончив Инженерное училище и прослужив два года в качестве инженера, он оставил службу с целью посвятить себя литературе. Ему было всего 24 года, когда он закончил свой первый роман «Бедные люди», который его школьный товарищ Григорович отдал Некрасову для помещения в издававшемся последним литературном альманахе. Достоевский сильно сомневался, удостоится ли его роман даже прочтения редактора. Он жил тогда в маленькой бедной комнатке и крепко спал, когда Григорович и Некрасов постучались к нему в четыре часа утра. Они бросились обнимать его, поздравляя его, со слезами на глазах. Оказалось, что Некрасов и Григорович принялись читать рукопись романа поздно вечером и не могли остановиться, пока не окончили ее, причем они были так глубоко потрясены чтением, что решили, несмотря на неурочный час, отправиться к автору и сообщить ему о полученном ими впечатлении. Несколько дней спустя Достоевского познакомили с великим критиком того времени Белинским, со стороны которого молодой автор встретил такой же горячий прием. Не менее сильное впечатление роман произвел и на читающую публику.

Жизнь Достоевского была чрезвычайно печальна. В 1849 году, т. е. четыре года после появления романа «Бедные люди», Достоевский оказался замешанным в фурьеристском движении, как член кружка Петрашевского. Русские фурьеристы собирались тогда для чтения произведений Фурье и других французских социалистов, обсуждали их и толковали о необходимости социалистического движения в России. На одном из таких собраний Достоевский читал известное письмо Белинского к Гоголю, в котором великий критик довольно резко отзывался о русской церкви и государстве; Достоевский также присутствовал на собрании, когда обсуждался вопрос об устройстве тайной типографии. Его арестовали, судили (конечно, при закрытых дверях) и вместе с несколькими другими членами кружка присудили к смертной казни. В декабре 1849 года он был вывезен на площадь, поставлен на эшафот под виселицей, выслушал многословный судебный приговор, осудивший его на смерть, и лишь в последний момент прибывший на место казни фельдъегерь привез прощение Николая I «преступникам». Спустя три дня после этого драматического эпизода Достоевский был выслан в Сибирь и попал в каторжную тюрьму города Омска. Там он пробыл четыре года, после чего был отдан в солдаты. В России упорно носился слух, что во время его нахождения в каторжной тюрьме он был подвергнут за какой-то мелкий проступок наказанию плетью и что к этому времени относится начало его болезни, эпилепсии, от которой он не мог освободиться всю свою последующую жизнь[20].

Амнистия по случаю коронации Александра II не улучшила судьбы Достоевского. Только в 1859 году, т.е. четыре года спустя после восшествия на престол Александра II, великий писатель был помилован, и ему разрешено было возвратиться в Россию. Он умер в 1881 году.

Достоевский писал быстро и уже раньше ареста успел создать около десяти более или менее крупных повестей, среди которых, помимо “Бедных людей”, обращает на себя внимание “Двойник”, являющийся предшественником его позднейших психопатологических романов, и “Неточка Незванова”, указывающие на быстрое созревание первоклассного литературного таланта. По возвращении из Сибири Достоевский напечатал ряд романов, произведших глубокое впечатление на читающую публику. Он начал эту серию произведений крупным романом «Униженные и оскорбленные». За ними вскоре последовали «Записки из мертвого дома», в которых он рассказал свои впечатления от пребывания на каторге. Вслед за тем появился роман «Преступление и наказание», который затронул ряд общественных вопросов и впоследствии пользовался большим вниманием в Европе и Америке. «Братья Карамазовы», роман, считающийся наиболее обработанным его произведением, еще более вдается в область преступности и ее причин, чем «Преступление и наказание», а «Подросток», «Идиот» и «Бесы» принадлежат к серии романов, посвященных психопатологическим проблемам.

Если рассматривать произведения Достоевского исключительно с эстетической точки зрения, то приговор критиков относительно их литературной ценности едва ли был бы очень лестен для автора. Достоевский писал с такой быстротой и так мало заботился об обработке своих произведений, что, как указал Добролюбов, их литературная форма иногда бывает ниже всякой критики. Речи его героев не отличаются последовательностью; они часто повторяют самих себя, и всякий раз при появлении героя вы чувствуете за его спиной самого автора. Помимо этого, к этим серьезным недостаткам присоединяются чрезвычайно романтические и устаревшие формы сюжетов его романов, беспорядок их построения, не наблюдаемая в действительной жизни смена событий — не говоря уже об атмосфере сумасшедшего дома, в которой все эти события происходят. И все же, несмотря на все вышеуказанное, произведения Достоевского проникнуты местами таким глубоким чувством реального, что рядом с совершенно фантастическими характерами вы находите характеры, так часто встречающиеся в жизни и настолько реальные — особенно как только он касается «униженных» вроде Мармеладовых, — что вы забываете о вышеупомянутых недостатках таланта Достоевского. Если вы даже думаете иногда, что речи героев Достоевского едва ли переданы им точно, вы чувствуете, что люди, которых он описывает, — по крайней мере некоторые из них, — именно такие люди, каких он стремился изобразить.

«Записки из мертвого дома» — единственное произведение Достоевского, которое можно признать безупречным в художественном отношении; руководящая идея этого произведения прекрасна, и его форма вполне соответствует идее; но в своих последующих произведениях автор не в силах справиться с овладевающими им идеями, не может довести их до полной ясности для самого себя; художественное восприятие заменяется нервной возбужденностью, вследствие чего страдает и форма, и сущность произведений: неясные идеи автора не находят надлежащей формы выражения. В ранних произведениях Достоевского его излюбленными героями являются люди, которым обстоятельства жизни создали такое положение, что они потеряли всякую надежду снова подняться. Вы чувствуете, однако, что Достоевский находит истинное удовольствие в описании моральных и физических страданий этих униженных, что он наслаждается, изображая те умственные страдания, ту полную безнадежность и ту придавленность человеческой природы, которая характеризует невропатологические случаи. Наряду с подобными страдальцами вы найдете, правда, несколько других, страдания которых носят такой глубоко человеческий характер, что они завоевывают все ваши симпатии; но все же любимыми героями Достоевского являются люди, думающие о себе, что они не обладают достаточной силой, чтобы завоевать уважение, или даже не имеют права, по их мнению, чтобы с ними обращались как с человеческими существами. Они обыкновенно делают скромную попытку защитить свою личность, попытка эта не удается, и вслед за тем они подчиняются гнетущим обстоятельствам и не повторяют больше этой попытки. Они погружаются в безнадежное отчаяние и умирают или от чахотки, или от нищеты, или, наконец, делаются жертвами какой-нибудь психической болезни, чего-либо вроде сумасшествия, с ясными промежутками, во время которых они могут подниматься до вершин человеческой философии; иные же ожесточаются настолько, что совершают преступление, в котором, впрочем, немедленно раскаиваются.

В «Униженных и оскорбленных» изображается молодой человек, безумно любящий девушку из сравнительно бедной семьи. Эта девушка, в свою очередь, влюбляется в аристократа, князя, человека без принципов, но очаровательного в своем детском эгоизме, привлекательного своей искренностью и обладающего незавидной способностью бессознательно причинять наибольшее зло тем людям, с которыми его сталкивает жизнь. Психологически и девушка, и молодой аристократ изображены хорошо, но наилучшими сценами романа являются те, в которых Достоевский изображает другого молодого обожателя девушки, отвергнутого ею, который, несмотря на это, посвящает все свое существование на смиренное служение этой девушке и, помимо своей воли, помогает ей попасть в руки молодого аристократа. Все это вполне возможно; подобные положения встречаются в действительной жизни, и все это рассказано Достоевским таким образом, что читатель чувствует глубочайшее сострадание к униженным и оскорбленным; но даже в этом романе удовольствие, которое автор находит в изображении безграничного унижения и рабства героев романа, и наслаждение, которое они испытывают от причиненных им страданий и унижений, действует отталкивающим образом на всякого, обладающего здоровым, неизвращенным умом.

Следующий большой роман Достоевского, «Преступление и наказание», произвел настоящую сенсацию. Герой романа — молодой студент, Раскольников, глубоко любящий свою мать и сестру, таких же бедняков, как и он сам, — преследуемый желанием найти где-либо денег, чтобы закончить свое образование и быть в состоянии оказать поддержку дорогим для него людям, нападает на идею — убить знакомую старуху-ростовщицу и забрать у нее несколько тысяч рублей, которые, по слухам, она имела. Целый ряд более или менее случайных обстоятельств укрепляет его в этой мысли и толкает его к совершению задуманного. Так, его сестра, не видя выхода из нищеты, решается пожертвовать собой для пользы семьи и выйти замуж за пожилого богача; Раскольников решается во что бы то ни стало помешать этому браку. В это же время он встречается с одним старым чиновником-пьяницей, у которого имеется чрезвычайно симпатичная дочь от первого брака, Соня. Семья чиновника находится в когтях жесточайшей нужды, возможной лишь в больших городах, как Петербург, и Раскольников глубоко заинтересован судьбой семьи. Благодаря всем этим обстоятельствам, а также вследствие все более гнетущей его самого нужды и раздражающих его картин несчастья и бедности, окружающих его, Раскольников все более укрепляется в мысли убить старуху-ростовщицу. Наконец он совершает задуманное преступление и, как можно было заранее предвидеть, не пользуется деньгами убитой: он, в своем возбуждении, находит только часть. Вслед за тем, проведя несколько ужасных дней в раскаянии и стыде, — опять под давлением различных обстоятельств, усиливающих угрызения его совести, — Раскольников сдается полиции, донося на себя, как на убийцу старухи-ростовщицы и ее сестры.

Я дал, конечно, лишь самую краткую схему содержания романа; произведение это полно захватывающих читателя сцен бедности и нравственного падения; помимо главных действующих лиц, в этих сценах появляются второстепенные, как, например, пожилой помещик, в семье которого сестра Раскольникова была гувернанткой, судебный следователь, с которым Раскольников ведет очень драматическую борьбу, и т. д.

Указав на множество причин, наталкивавших Раскольникова на совершение преступления, Достоевский счел, однако, нужным ввести еще один чисто теоретический мотив. Читатель уже в середине романа узнает, что Раскольников, захваченный идеями современной материалистической философии, напечатал в одной газете статью, в которой он пытался доказать, что люди разделяются на существа высшего и низшего порядка, причем для первых (образцом которых является Наполеон) обычные правила нравственности необязательны. В сущности, как оказывается из последующих произведений Достоевского, в этом был для него главный вопрос: имел ли Раскольников нравственное право на убийство, а главное — что могло бы его удержать, раз такая мысль явилась у него? Большинство читателей этого романа, а также и литературных критиков с большой похвалой отзываются о психологическом анализе души Раскольникова и мотивов, приведших его к отчаянному поступку. Я, однако, позволю себе заметить, что уже одно нагромождение Достоевским случайных причин указывает на то, что автор сам чувствовал трудность проведения в романе той идеи, что пропаганда материалистических воззрений может в действительности довести честного молодого человека до такого преступления, какое совершил Раскольников. Раскольниковы не делаются убийцами под влиянием подобных теоретических соображений; а с другой стороны, люди, которые совершают убийства, ссылаясь на подобные мотивы (вроде Lebies[21] в Париже), никоим образом не могут быть причислены к типу Раскольниковых. За изображением Раскольникова я чувствую самого Достоевского, который пытается разрешить вопрос: мог ли он сам или человек вроде него быть доведен до совершения преступления, как Раскольников, и какие сдерживающие мотивы могли бы помешать ему, Достоевскому, стать убийцей? Но дело в том, что такие люди не убивают. Кроме того, люди вроде судебного следователя или Свидригайлова принадлежат к области романтического изобретения. Люди свидригайловского типа не рассуждают о своих пороках, а те, которые рассуждают, не достигают порочности демонического героя этого романа.

Несмотря, однако, на все указанные недостатки, этот роман Достоевского производит сильное впечатление благодаря чрезвычайно реалистическим картинам нищеты. Как только Достоевский говорит о нищете, а в особенности о детях, например о Соне, как становится великим реалистом, — оттого он и внушает всякому честному молодому читателю глубокое сочувствие к самым низко павшим людям из городской нищеты. В изображениях этого рода Достоевский возвышается до истинного реализма в лучшем значении этого слова и может быть поставлен на ряду с Тургеневым и Толстым. Мармеладов — старик, пьяница-чиновник, его пьяные иеремиады и его смерть, его семья, эпизоды после его смерти, его жена и дочь Соня — все это живые существа, реальные изображения эпизодов из жизни беднейших людей, и страницы, посвященные им Достоевским, принадлежат к наиболее драматическим и трогательным страницам во всемирной литературе. Они отмечены печатью истинного гения.

«Братья Карамазовы» — наиболее обработанный в художественном отношении роман Достоевского, и в этом романе все внутренние недостатки, присущие уму и воображению автора, нашли свое полнейшее выражение. Философия этого романа заключается в изображении неверующей Западной Европы, дико-страстной, пьянствующей дореформенной России, преступной России, и, наконец, России реформированной при помощи веры и молитв; каждое из этих изображений воплощено в одном из четырех братьев Карамазовых. Главная идея автора, насколько она самому ему ясна среди бездны живущих в нем противоречий, та, что в человеке столько низких страстей, что удержать его от полного безобразия может не идеал, даже не вера, не христианство, а только могучая церковь. При этом ни в одном литературном произведении не найдете такой коллекции отталкивающих типов человечества — безумцев, полубезумных, преступников в зародыше и преступников активных, во всевозможных градациях, как в «Братьях Карамазовых». Один русский медик, специалист по нервным и мозговым болезням, указывает на представителей всех родов подобных болезней в романах Достоевского, и в особенности в «Братьях Карамазовых», причем эти действующие лица изображены в обстановке, являющейся чрезвычайно странной смесью реализма с самым отчаянным романтизмом. Что бы ни говорила об этом романе некоторая часть современных критиков, восхищающихся всякого рода болезненной литературой, автор настоящей работы может только сказать, что он находит этот роман в целом настолько неестественным, настолько искусственно сфабрикованным для специальных целей, — в иных местах для морализирования, в других — для изображения какого-нибудь отвратительного характера, взятого из психопатологического госпиталя, в третьих, наконец, с целью анализа чувств чисто воображаемого преступника, — что несколько хороших страниц, попадающихся кое-где на пространстве романа, вовсе не вознаграждают читателя за тяжелый труд прочтения двух томов.

Достоевского до сих пор много читают в России; когда же, около двадцати лет тому назад, его романы впервые были переведены на французский, немецкий и английский языки, они были встречены как своего рода откровение. Его превозносили как одного из величайших писателей нашего времени, как единственного, который «лучше всего выразил сущность мистической славянской души», — хотя говорившие так сами едва ли смогли бы определить истинное значение вышеприведенной похвалы. Достоевский затмил на время славу Тургенева, и о Толстом тоже было забыли. Во всех этих похвалах, конечно, было много истерического преувеличения, и в настоящее время здравомыслящие литературные критики воздерживаются от подобных восторгов. Несомненно, что во всех произведениях Достоевского чувствуется сильный талант. Его симпатия к наиболее униженным и страдающим отбросам нашей городской цивилизации настолько велика, что некоторыми своими романами он увлекает за собой самого хладнокровного читателя и производит сильное и благотворное в нравственном отношении влияние на сердца молодых читателей. Его анализ самых разнообразных форм зарождающегося психического расстройства отличается, по уверениям специалистов, чрезвычайной верностью. Но все же художественные качества его произведений стоят неизмеримо ниже по сравнению с произведениями других великих русских художников: Толстого, Тургенева или Гончарова. У Достоевского страницы высокого реализма переплетаются самыми фантастическими эпизодами или страницами самых искусственных теоретических споров и разговоров, в которых автор излагает свои собственные сомнения. Кроме того, автор всегда находится в такой поспешности, что у него, кажется, не было даже времени перечитать свои произведения прежде отсылки их в типографию. И наконец, каждый из героев Достоевского, в особенности в романах позднейшего периода, страдает какой-либо психической болезнью или является жертвой нравственной извращенности. В результате получается то, что хотя некоторые романы Достоевского и читаются с интересом, тем не менее они не вызывают желания перечитывать их снова, как это бывает с романами Толстого и Тургенева и даже второстепенных писателей.

Впрочем, читатель прощает Достоевскому все его недостатки, потому что, когда он говорит об угнетаемых и забытых детях нашей городской цивилизации, он становится истинно великим писателем, благодаря его всеобъемлющей, бесконечной любви к человеку, даже в самых отвратительных глубинах его падения. Благодаря его горячей любви ко всем этим пьяницам, нищим, жалким ворам и т. д., мимо которых мы обычно проходим хладнокровно, не бросив на них даже сострадательного взгляда; благодаря его умению открывать человеческие и часто высокие черты в людях, находящихся на последней ступени падения; благодаря любви, которую он внушает нам к самым неинтересным представителям человечества, даже к таким, которые никогда не в состоянии будут вырваться из грязи и нищеты, в которые их бросила судьба, — благодаря этим качествам своего таланта Достоевский, несомненно, завоевал себе единственное в своем роде положение среди современных писателей, и его будут читать не ради художественной законченности, которая отсутствует в его произведениях, а ради разлитой в них доброты, ради реального воспроизведения жизни бедных кварталов больших городов и ради той бесконечной симпатии, которую внушают читателю такие существа, как Соня Мармеладова[22].

В Некрасове мы имеем поэта, который вызывал и до сих пор вызывает самые оживленные споры в русской литературе. Он родился в 1821 году, отец его был бедным армейским офицером, женившимся по любви на польке, принадлежавшей к аристократической фамилии. Мать Некрасова, вероятно, обладала выдающимися достоинствами, так как поэт говорит о ней в своих произведениях всегда с такой любовью и уважением, окружая ее таким ореолом, равного которому мы не встречали в произведениях других поэтов. Она умерла очень молодой, и большая семья Некрасова, состоявшая из тринадцати братьев и сестер, очутилась в очень стесненных обстоятельствах. Некрасов уже шестнадцати лет отправился в Петербург и, вопреки желанию отца, предназначавшего его к военной службе, поступил вольнослушателем в университет на филологический факультет. Большинство русских студентов живут очень бедно, зарабатывая себе средства на существование уроками или занимая места репетиторов в семьях, где им платят очень мало, но где они обыкновенно имеют, по крайней мере, стол и квартиру. Но на долю Некрасова выпала самая ужасная нищета. «Ровно три года, — вспоминал он позднее, — я чувствовал себя постоянно, каждый день, голодным... Не раз доходило до того, что я отправлялся в один ресторан на Морской, где дозволяли читать газеты, хотя бы ничего не спросил себе. Возьмешь, бывало, для вида газету, а сам пододвинешь к себе тарелку с хлебом и ешь...» Наконец Некрасов сильно захворал, задолжал за квартиру, и его квартирный хозяин, отставной унтер-офицер, воспользовавшись тем случаем, что Некрасов ушел на несколько часов к знакомому, не пустил его по возвращении в занимаемую им комнату. Некрасов очутился без крова, на улице, в холодную ноябрьскую ночь, и ему, вероятно, пришлось бы провести всю ночь на улице, если бы над ним не сжалился прохожий старик-нищий, который привел его в ночлежку за городом; здесь Некрасов нашел не только временное убежище, но и заработал 15 копеек, написав кому-то прошение.

Такова была юность Некрасова; но во время этих годов нужды он имел возможность близко познакомиться с беднейшими классами петербургского населения и воспитал в себе горячую любовь к ним, которую он сохранял всю жизнь. Позднее, путем усиленного труда, а также удачным издательством различных альманахов, Некрасову удалось в значительной степени улучшить свое материальное положение. Он стал сотрудником распространеннейшего тогда журнала, в котором участвовали Тургенев, Достоевский, Герцен и др., а в 1846 году он сделался соиздателем журнала «Современник», привлекшего к себе лучшие литературные силы России и сыгравшего очень крупную роль в истории литературного и политического развития России в последующие 15—20 лет. В начале 60-х годов прошлого столетия Некрасов, в качестве редактора-издателя «Современника», пришел в близкое соприкосновение с двумя замечательными писателями — Чернышевским и Добролюбовым, с которыми он и находился в дружеских отношениях. К этому периоду относятся его лучшие произведения. В 1875 году он серьезно захворал, и следующие два года его жизни были сплошной агонией. Он умер в декабре 1877 года, и тысячи народа, в особенности студентов, проводили его тело в могилу.

Уже над только что засыпанной могилой начались страстные, до сих пор не закончившиеся споры о значении Некрасова как поэта. Когда Достоевский, говоривший над могилой, поставил Некрасова в один ряд с Пушкиным и Лермонтовым, в толпе восторженной молодежи раздались крики: «Выше Пушкина и Лермонтова!» И вопрос — является ли Некрасов великим поэтом, равным Пушкину и Лермонтову? — до сих пор дебатируется в русской литературе.

Поэзия Некрасова сыграла такую значительную роль в моем личном развитии, во время моей юности, что я в данном случае не решаюсь довериться собственной высокой оценке этой поэзии, и с целью проверки моих впечатлений и моей оценки я сравнил их с отзывами русских критиков: Арсеньева, Скабичевского и Венгерова (редактора-издателя большого биографического словаря русских писателей).

Вступая в период созревания — в возраст от шестнадцати до двадцати лет, — мы чувствуем потребность найти соответственное выражение стремлениям и идеям высшего порядка, начинающим пробуждаться в нашем уме. Недостаточно чувствовать эти стремления: нам нужны слова для их выражения. Некоторые находят такие слова в молитвах, которые они слышат в церкви; другие — и я принадлежу к их числу — не удовлетворяются подобным выражением их чувств; они находят его чересчур неопределенным и ищут более конкретной формы для выражения растущей в них симпатии к человечеству и для философских вопросов о жизни вселенной, занимающих их. Обыкновенно такой конкретной формой является поэзия. Для меня в произведениях Гёте, в его философской поэзии, с одной стороны, и в произведениях Некрасова — с другой, в конкретных образах, в которых вылилась его любовь к крестьянам, — нашлись «слова», в которых нуждалось мое сердце для выражения поэтических чувствований. Впрочем, все это относится лишь ко мне самому. Пред нами вопрос: можно ли поставить Некрасова в один ряд с Пушкиным и Лермонтовым, в качестве великого поэта?

Некоторые отрицают саму возможность подобного сравнения. Некрасов не был истинным поэтом, говорят они, так как поэзия его была всегда тенденциозной. Эта точка зрения, часто защищаемая поклонниками чистой эстетики, очевидно, неправильна. Шелли не был чужд тенденций, которые, однако, не мешали ему быть великим поэтом. Броунинг в некоторых поэмах тенденциозен, и все же это обстоятельство не препятствует ему быть одним из великих поэтов Англии. Каждый великий поэт проводит ту или иную тенденцию в большинстве своих произведений, и дело лишь в том, находит ли он прекрасную форму для выражения этой тенденции или нет. Поэт, который сумеет облечь возвышенную тенденцию в действительно прекрасную форму, т. е. в производящие глубокое впечатление образы и звучные стихи, будет величайшим поэтом.

Должно признать, что при чтении произведений Некрасова вы чувствуете, что стихи давались ему с трудом. Вы не найдете в них той легкости, с какой употреблял стихи Пушкин для выражения своих мыслей, не найдете в них и музыкальной гармонии, свойственной произведениям Лермонтова или Алексея Толстого. Даже в его лучших произведениях найдутся строки, которые режут ухо своей деревянностью и неуклюжестью, но в то же время вы чувствуете, что эти неудачные строки легко могли бы быть исправлены путем перестановки или замены нескольких слов, причем красота образов, в которых были выражены чувства поэта, нисколько не пострадала бы от этого. Несомненно, что Некрасов не принадлежал к блестящим стихотворцам, но он был поэт. В его произведениях вы очень редко найдете поэтический образ, который не соответствовал бы общей идее данного произведения, который не был бы прекрасен и являлся бы диссонансом; в то же время в некоторых своих произведениях Некрасову удалось облечь высокое поэтическое вдохновение в истинно прекрасные формы. Не должно забывать, что «Ямбы» Барбье и Chatiments Виктора Гюго в некоторых местах тоже страдают несовершенством формы.

Произведения Некрасова очень неравного достоинства, но один из вышеупомянутых нами критиков указал, что даже среди самых прозаических «поэм» Некрасова, например одной, в которой он описывает довольно плохими стихами читальню, — как только он касается страданий рабочего люда, появляются стихи, которые по красоте и поэтичности образов, по музыкальности и глубине чувства, заключенного в них, могут быть поставлены в один ряд с самыми лучшими произведениями русской поэзии («Читальня»; тоже — «Балет»).

Делая оценку какого-либо поэта, мы всегда имеем в виду общий тон его произведений, который производит на нас впечатление или оставляет нас равнодушными, и свести литературную критику исключительно к анализу красоты стихов данного поэта или соответствию между «идеей и формой» значило бы, по нашему мнению, в значительной степени обесценить саму критику. Каждый признает, что Теннисон был необычайным мастером формы, и все же никто не поставит его выше Шелли по той простой причине, что общий характер идей Шелли несравненно выше идейной стороны произведений Теннисона при той же, или почти той же, красоте формы. Достоинство поэзии Некрасова основано именно на общем тоне его произведений.

В русской литературе, справедливо заметил С. Венгеров в Энциклопедическом словаре (т. XX, с. 859), можно указать нескольких поэтов, произведения которых затрагивают социальные темы и говорят об обязанностях гражданина, — как, например, Плещеев и Минаев, — причем они иногда, по сравнению с Некрасовым, достигают значительно высшей красоты и совершенства формы. Но во всех произведениях Некрасова чувствуется присутствие той внутренней силы, которая отсутствует у вышеупомянутых поэтов и которая внушает Некрасову образы, по справедливости считаемые перлами русской поэзии.

Сам Некрасов называл свою Музу «Музой мести и печами». Он действительно пессимист; но его пессимизм, как заметил тот же критик, имеет оригинальный характер. Несмотря на то что в его произведениях найдется много угнетающих картин, изображающих нищету и страдания трудящихся масс, все же его произведения в конце концов производят на читателя бодрящее впечатление. Поэт не склоняет головы пред печальной действительностью: он борется с ней и надеется на победу. Чтение произведений Некрасова вызывает то недовольство, которое уже в самом себе несет зародыш победы.

Русская народная масса, крестьяне и их страдания — главные темы стихотворений Некрасова. Его любовь к народу проходит красной нитью по всем его произведениям, он остается верен ей всю свою жизнь. В молодые годы эта любовь спасла его от растраты таланта среди того «беспечального» существования, которое вела большая часть его современников; позднее она вдохновила его на борьбу с крепостным правом; когда же крепостное право было побеждено, он не счел, подобно многим из своих друзей, борьбу оконченной: он сделался поэтом темной массы народа, угнетаемой экономическим и политическим ярмом; наконец, когда наступила старость, он не сказал себе: «Я сделал все, что мог»; напротив, до конца в его песнях звучала скорбь о том, что он не был настоящим борцом. Он писал: «Мне борьба мешала быть поэтом, песни мне мешали быть борцом»; в том же стихотворении он говорит: «Кто, служа великим целям века, жизнь свою всецело отдает на борьбу за брата-человека, только тот себя переживет...» («3-н»).

Иногда в его произведениях звучит нота отчаяния, но этo бывает сравнительно редко. Русский крестьянин в его изображении вовсе не является существом, только источающим слезы. Это — полный ясного спокойствия, обладающий юмором, иногда чрезвычайно веселый работник. Некрасов очень редко идеализирует крестьянина: в большинстве случаев он изображает его таким, каким он является в действительности, и вера поэта в духовные силы этого крестьянина глубока и жизненна. «Лишь бы пронеслось дыхание свободы, и Россия покажет, что она имеет людей, что пред ней лежит великое будущее» — эта мысль часто звучит в его произведениях.

Лучшая поэма Некрасова — «Мороз, Красный нос». Это — апофеоз русской крестьянки; в этой поэме нет и следа сентиментальности; она написана в возвышенном эпическом стиле, и вторая ее часть, где Мороз обходит свои лесные владения и крестьянка медленно замерзает, причем пред ней проходят яркие картины минувшего счастья, — все это превосходно, даже с точки зрения самой придирчивой эстетической критики, так как поэма написана прекрасными стихами и представляет целый ряд чудных образов и картин.

«Крестьянские дети» — чрезвычайно милая деревенская идиллия. «Муза мести и печали, — говорит один из наших критиков, — делается необыкновенно мягкой и нежной, когда начинает говорить о женщинах и детях». В действительности ни один из русских поэтов не доходил до такого апофеоза женщины, в особенности женщины-матери, как этот «поэт мести и печали». Как только Некрасов начинает говорить о женщине-матери, стихи его звучат могущественно; и строфы, посвященные им собственной матери — женщине, затерянной на чужой стороне, в глуши помещичьего дома, принужденной жить среди людей, занятых охотой, пьянством и проявлением зверских наклонностей над беззащитными крепостными рабами, — эти строфы являются истинными перлами во всемирной поэзии.

Его поэмы, посвященные изображению ссылки и судьбы жен декабристов, последовавших за мужьями в Сибирь, отличаются высокими достоинствами, и в них найдется немало прекрасных отдельных мест, но в общем стоят, пожалуй, ниже поэм, посвященных крестьянской жизни, или его поэмы «Саша», в которой он, одновременно с Тургеневым, изобразил типы, тождественные с Рудиным и Наталией. Но и в них есть места, полные поэтических достоинств, а свидание Волконской с мужем на дне рудника — чудная страница всемирной поэзии.

Несомненно, что в стихотворениях Некрасова найдутся строки, показывающие, что поэту нелегко давалась борьба с рифмой; найдутся в его поэмах места совсем неудачные, но несомненно также и то, что он является одним из самых популярных поэтов России. Часть его произведений, уже в настоящее время, сделалась достоянием всего русского народа. Его читают не только люди образованных классов — Некрасов любимец читателей-крестьян. Один из наших критиков справедливо заметил, что для того, чтобы понять Пушкина, требуется большая или меньшая степень искусственного литературного развития; для понимания же Некрасова крестьянину достаточно лишь уметь читать. Надо видеть самому, чтобы убедиться, с каким удовольствием читают Некрасова русские дети в беднейших деревенских школах и заучивают целые страницы его произведений наизусть.

Рассмотрев работы тех писателей, которых можно признать истинными основателями современной русской литературы, я перехожу теперь к прозаикам и поэтам менее известным, принадлежащим к той же эпохе. Считаю, впрочем, нужным оговориться, что по плану этой книги я должен буду коснуться их очень коротко, останавливаясь только на наиболее замечательных из них.

Чрезвычайно крупным писателем, совершенно неизвестным в Западной Европе и занимающим единственное в своем роде положение в русской литературе, является Сергей Тимофеевич Аксаков (1791—1859), отец двух писателей-славянофилов, Константина и Ивана Аксаковых. Он в действительности был современником Пушкина и Лермонтова, но во время первого периода своей литературной деятельности не выказал ни малейшего признака оригинальности, оставаясь в лагере ложноклассиков. Лишь после появления в литературе Гоголя Аксаков выступил на новый путь, когда его крупный талант достиг полной зрелости. В 1847—1855 гг. он издал свои «Записки об ужении рыбы», «Записки ружейного охотника Оренбургской губернии» и «Рассказы и воспоминания охотника»; и уже этих трех работ было бы достаточно для завоевания репутации первоклассного писателя. Оренбургская губерния, в южной части Уральского нагорья, была в то время очень слабо населена, и ее природа и общий характер местности так хорошо описаны в этих произведениях Аксакова, что они напоминают в этом отношении знаменитую «Natural History of Selbourne», отличаясь той же аккуратностью описаний; но помимо этого Аксаков является в них недюжинным поэтом и первоклассным пейзажистом. Писатель так хорошо был знаком с жизнью животных, так понимал их, что в этом отношении его соперниками могут быть лишь Крылов, с одной стороны, и старший Брэм и Одюбон среди натуралистов — с другой.

Под влиянием Гоголя С. Т. Аксаков совершенно освободился от псевдоклассицизма. В 1846 году он начал описывать действительную жизнь, и результатом была крупная работа «Семейная хроника и воспоминания» (1856), за которой вскоре последовала другая, «Детские годы Багрова внука» (1858), выдвинувшие Аксакова в первые ряды писателей этого столетия. Энтузиасты славянофилы приравнивали его к Шекспиру и даже Гомеру; но помимо всяческих преувеличений, С. Т. Аксакову действительно удалось в его хронике не только воссоздать целую эпоху, но также создать реальные типы людей того времени, которые послужили образцами для всех последующих писателей. Если бы руководящая идея этих хроник не заключала в себе столь явственного восхваления «доброго старого времени» крепостничества, они, вероятно, и теперь пользовались бы большой популярностью. Во всяком случае, появление «Семейной хроники» в 1856 году было крупным явлением в русской литературе.

Мы не можем обойти молчанием В. Даля (1801—1872) даже в настоящем кратком очерке. Он родился в юго-восточной России; отец его был датчанин, лингвист, а мать — полунемка-полуфранцуженка; образование свое Даль закончил в Дерптском университете. Он был натуралистом и врачом по профессии, но любимым занятием его была этнография, и во время своих постоянных разъездов Даль сделался замечательным этнографом, а также одним из лучших знатоков русского разговорного языка и его провинциальных диалектов. Его очерки из народной жизни, которые он печатал в сороковых годах под псевдонимом «казак Луганский» (около сотни этих очерков собрано в книге «Картины русской жизни», 1861 г.), пользовались большой популярностью в сороковых и пятидесятых годах прошлого столетия и вызвали высокую оценку со стороны Тургенева и Белинского. Хотя эти произведения Даля лишены признаков истинного художественного творчества, являясь лишь беглыми очерками и листками из дневников, тем не менее они читаются с удовольствием. Что же касается до этнографических работ Даля, то они поистине колоссальны. Во время постоянных странствований по России в качестве полкового врача Далю удалось собрать замечательную коллекцию слов, выражений, загадок, пословиц и т. д., которые он впоследствии использовал в двух больших работах. Главным его трудом является «Толковый словарь живого великорусского языка» в четырех томах in quarto (1-е издание в 1861-1868 гг., 2-е в 1880—1882 гг.). Это — монументальный труд, являющийся первым и очень удачным опытом по лексикологии русского языка, и, несмотря на некоторые случайные ошибки, он имеет громадную ценность для понимания и этимологии русского разговорного языка в его различных диалектических разветвлениях. В этой работе в то же самое время заключено драгоценное и чрезвычайно богатое собрание лингвистических материалов для будущих исследователей, часть которой, несомненно, была бы утрачена, если бы Далю не удалось сделать это собрание пятьдесят лет тому назад, до проведения железных дорог в различных глухих местностях России. Другой крупной работой Даля, немногим менее важной по значению, является собрание пословиц, озаглавленное «Пословицы русского народа» (2-е издание в 1879г.).

Писателем, занимающим крупное место в развитии русской повести, но до сих пор недостаточно оцененным, является Иван Панаев (1812—1862), состоявший в тесной дружбе со всем литературным кружком «Современника». Он был, совместно с Некрасовым, соредактором этого журнала и поместил в нем массу литературных заметок и фельетонов, в которых затрагивались самые разнообразные сюжеты и чрезвычайно интересные для характеристики той эпохи. В своих повестях Панаев, подобно Тургеневу, брал типы главным образом из образованных классов населения Петербурга и провинций. Коллекция его «хлыщей», взятых как из высших классов столицы, так и из провинциалов, в известной степени может быть поставлена наравне с аналогичной теккереевской коллекцией «снобов»; причем «хлыщи», как их понимал Панаев, являются по сравнению со «снобами» более сложным и более широко распространенным типом. Но величайшей заслугой Панаева является создание им в его повестях ряда таких совершенных типов русских женщин, что они по справедливости рассматриваются некоторыми критиками как «духовные матери героинь Тургенева».

А. Герцен (1812—1870) также принадлежит к этой эпохе, но мы будем говорить о нем в одной из следующих глав.

Среди второстепенных писателей этой эпохи более чем беглой заметки заслуживает чрезвычайно симпатичная писательница Н. Д. Xвощинская, по мужу Зайончковская (1825—1889). Она писала под мужским псевдонимом «В. Крестовский», и, дабы не смешивать ее с очень плодовитым сочинителем сенсационных романов, автором «Петербургских трущоб» Всеволодом Крестовским, ее обыкновенно именуют в России «В. Крестовский — псевдоним».

Н. Д. Хвощинская начала писать очень рано, в 1847 году, и ее повести дышали такой внутренней прелестью, что она вскоре сделалась любимицей читающей публики. Должно, впрочем, сказать, что первое время ее литературной карьеры не было встречено надлежащей оценкой со стороны литературной критики, которая вплоть до конца 70-х годов оставалась к ней враждебной. Лишь к концу этой карьеры (1878—1880) Михайловский и Арсеньев оценили должным образом эту писательницу, которую, несомненно, можно поставить на ряду с автором «Jane Eyre». Н. Д. Хвощинская, несомненно, не принадлежит к числу тех писателей, которым сразу дается литературный успех; но причина более или менее враждебного отношения русской критики по отношению к ней лежит в том, что писательница, родившаяся в семье бедного рязанского дворянина и проведшая всю жизнь в провинции, внесла в свои произведения первого периода, в которых изображала исключительно провинциальную жизнь и провинциальные типы, известную узость взгляда. Этот недостаток особенно очевиден в тех типах мужчин, к которым писательница стремится привлечь симпатии читателей, хотя типы эти вовсе этого не заслуживают; объясняется это тем, что автор в печальном провинциальном захолустье чувствовал неодолимую потребность в идеализации кого-либо.

За исключением вышеуказанного недостатка, Н. Д. Хвощинская прекрасно изображала провинциальную жизнь, которую знала в совершенстве. Под ее пером провинция являлась в том же пессимистическом свете, в котором ее видел Тургенев в те же годы — последние годы царствования Николая I. Особенно хороши ее изображения печальной и безнадежной судьбы девушек в большинстве семей в ту мрачную эпоху.

В своей собственной семье девушка встречает ханжескую тиранию матери и эгоизм заботящегося лишь о собственном спокойствии отца, а среди своих обожателей она видит лишь ничтожностей, прикрывающих свою внутреннюю пустоту звонкими фразами. Каждая повесть, написанная нашим автором в течение этого периода, заключает в себе драму девушки, лучшие стороны которой беспощадно душатся окружающими ее, или рассказывает еще более тяжелую драму старой девушки, принужденной жить под гнетом тирании, мелких преследований и булавочных уколов со стороны родных.

Когда Россия вступила в лучший период, в начале 60-х годов, повести Н. Д. Хвощинской приняли также более жизнерадостный характер; среди этих повестей особенно выделяется «Большая Медведица» (1870—1871). Во время своего появления повесть пользовалась большим успехом среди нашей молодежи и имела на нее очень глубокое влияние, в лучшем значении этого слова. Героиня, Катя, встречает в лице Верховского человека того слабосильного типа, с которым мы знакомы по «Переписке» Тургенева, но который на этот раз облекся в одежды социального реформатора, которому лишь «обстоятельства» и «несчастия» мешают совершить великие дела. Верховский, которого Катя любит и который, в свою очередь, влюбляется в нее — насколько подобные люди вообще могут влюбляться, — превосходно обрисован. Это один из лучших представителей богатой галереи подобных типов в русской литературе. Должно, впрочем, признать, что в «Большой Медведице» имеется один или два характера, не вполне реальных или не вполне понятых самим автором (как, например, старика Багрянского); но наряду с ними пред нами проходит целый ряд превосходно нарисованных типов; в то же время Катя стоит выше, более жизненна, более полно изображена, чем тургеневская Наташа или даже его Елена. Она получает отвращение ко всем разговорам о геройских подвигах, совершению которых будущим героям мешают «обстоятельства», и берет на себя выполнение задачи несравненно меньшего размера: она делается учительницей в деревенской школе и пытается внести в мрак деревни свет высших идеалов и надежд на лучшее будущее. Появление этой повести как раз в период, когда в России начиналось великое движение молодежи «в народ», дало ей громадную популярность наравне со «Знамением времени» Д. Л. Мордовцева и романами Шпильгагена («Между молотом и наковальней» и «Один в поле не воин»). Горячий тон повести и утонченные, глубоко человечные поэтические образы и картины, которыми она полна, возвышают ее внутренние достоинства. В России она была проводником многих добрых, возвышенных идей, и несомненно, что если бы она была известна в Западной Европе, то повесть эта встретила бы симпатию среди мыслящих, стремящихся к идеалу юношей и девушек.

К концу семидесятых годов можно отнести новую, третью фазу творчества Н. Д. Хвощинской. Повести этого периода — между которыми особенно замечательна серия, вошедшая в «Альбом: Группы и портреты», — носят новый характер. Когда великое либеральное движение, охватившее Россию в конце 50-х и начале 60-х годов, пришло к концу, фигурировавшие в качестве представителей передовой мысли и всяческих реформ поспешили отречься от веры и идеалов своих лучших годов. Под самыми разнообразными и многочисленными предлогами они старались убедить самих себя — и, конечно, тех женщин, которые верили им, — что новые наступившие времена требуют и новых способов действия; что они сделались лишь людьми «практическими», бросая старое знамя и исповедуя новую веру, сущность которой сводилась к личному обогащению; что, поступая таким образом, они совершали подвиг самопожертвования, проявляли «зрелое гражданство», требующее от каждого не останавливаться даже перед пожертвованием собственными идеалами, раз этого требуют интересы «дела». «В. Крестовский — псевдоним», как женщина страстно преданная этим опошливаемым «дельцами» идеалам, прекрасно понимала истинную цену всех этих софизмов. Отступничество этого рода должно было глубоко огорчать ее, и я сомневаюсь, найдется ли в какой-либо другой литературе такая коллекция «групп и портретов» всякого рода предателей, какую можно найти в ее «Альбоме» и в особенности «У фотографа». Читая эти рассказы, вы чувствуете, что сердце автора обливается кровью, и это делает «группы и портреты» Н. Д. Хвощинской одним из лучших образчиков «субъективного реализма», какие мы имеем в русской литературе.

Если бы настоящая книга претендовала быть курсом русской литературы, я должен был бы довольно подробно анализировать нескольких поэтов, принадлежащих к эпохе, описанной в последних двух главах. Мне придется, однако, ограничиться краткими замечаниями, хотя большинство этих поэтов, несомненно, сделались бы любимцами других наций, если бы они писали на языке более известном Западной Европе, чем русский.

Это в особенности можно сказать о Кольцове (1808— 1842), поэте из народа, который воспевал в своих песнях, находящих всегда отклик во всяком поэтическом уме, безбрежные степи южной России, поэзию земледельческого труда и вместе с тем печальное существование русской крестьянки, любовь, являющуюся лишь источником страданий, судьбу, которая бывает не матерью, а мачехой, и то быстро бегущее счастье, которое оставляет после себя лишь слезы и скорбь.

Стиль, содержание, форма — все оригинально в произведениях этого поэта степей. Даже форма его стихотворений отличается от установленной в русской просодии: это нечто музыкальное, как русская народная песня, и столь же неправильное. Однако каждая строка произведений Кольцова (его второго периода, когда он освободился от подражательности и стал истинно народным поэтом), каждое выражение и каждая мысль находит отзыв в сердце читателя и полна поэтической любви к природе и людям. Подобно лучшим русским поэтам, Кольцов умер очень молодым, как раз в тот период, когда его талант достиг полного развития и в его стихотворениях начали звучать более глубокие мотивы.

Никитин (1824—1861) был другим русским поэтом, вышедшим приблизительно из той же среды, но он обладал гораздо меньшею оригинальностью, чем Кольцов. Он родился в мещанской семье, также на юге России. Жизнь его в семье, глава которой был постоянно пьян и которую молодому поэту приходилось поддерживать, была ужасна. Он также умер молодым, но после него осталось несколько прекрасных и глубоко трогательных поэтических произведений, в которых он с простотой, которую мы найдем позднее лишь у беллетристов-народников, описывал народную жизнь; произведения эти окрашены глубокой печалью, в основе которой лежала собственная несчастная жизнь поэта.

А. Плещеев (1825—1893) был в продолжение последних тридцати лет одним из любимых русских поэтов. Подобно многим другим талантливым людям его поколения, он был арестован в 1849 году в связи с «делом Петрашевского», за которое Достоевский поплатился каторжными работами. Его нашли даже менее «виновным», чем был великий романист, и Плещеева сослали солдатом в Оренбургскую область, где он, вероятно, и умер бы от солдатской службы, если бы Николай I сам не умер в 1855 году. Плещеев был «помилован» Александром, и ему было разрешено жить в Москве.

В отличие от многих из своих современников, Плещеев сохранил бодрость духа, вопреки преследованиям и тяжелым годам реакции, которые пришлось переживать России. В его произведениях всегда звучала та же нота энергии, свежести и веры в туманные, хотя несколько абстрактные идеалы, которая характеризовала его первые поэтические произведения в сороковых годах. Лишь к концу жизни, под влиянием болезни, в его стихотворения начали врываться пессимистические мотивы. Помимо оригинальных стихотворений, его перу принадлежат многие превосходно исполненные переводы из немецких, английских, французских и итальянских поэтов.

Кроме вышеупомянутых трех поэтов, искавших вдохновения в скорбях и радостях действительной жизни или в высших гуманистических идеалах, в русской литературе имеется группа поэтов, классифицируемых обыкновенно как поклонники «чистой красоты», или «искусства для искусства».

Ф. Тютчев (1803—1873) может быть рассматриваем как лучший или, во всяком случае, как наиболее ранний представитель этой группы. Тургенев в 1854 году говорил с высокой похвалой о его произведениях, восхвалял его поэтическое понимание природы и тонкий вкус. На Тютчеве замечается влияние эпохи Пушкина, и несомненно, что он обладает впечатлительностью и искренностью, необходимыми для истинного поэта. Но несмотря на это, его стихотворения не пользуются большой популярностью и кажутся скучноватыми современным читателям.

Аполлон Майков (1821 — 1897) часто рассматривается как поэт чистого искусства для искусства; во всяком случае, он сам проповедовал эту доктрину, но в действительности его произведения принадлежат к трем различным областям. В юности он был эстетическим поклонником Греции и Рима, и главное произведение этого периода «Три смерти» (1852) (в окончательной форме разработанное в 1882 году в поэме «Два мира») было посвящено изображению столкновения между античным язычеством, с его поклонением природе, и христианством — причем в его поэме лучшими типами являлись представители язычества. В это же время им написано было несколько поэм из истории церкви. В шестидесятых годах, под влиянием либерального движения в России, его произведения начинают проникаться духом свободы. К этому периоду относятся его лучшие поэмы и целый ряд превосходных переводов из Гейне. И наконец, после упадка либерального движения поэт перешел в реакционный лагерь и, вместе с утратой симпатии читателей, утратил и свой талант. За исключением некоторых произведений, созданных в этот период упадка, стихотворения Майкова отличаются большой музыкальностью, истинно поэтичны и не лишены силы. В юношеских произведениях и некоторых стихотворениях периода шестидесятых годов Майков достиг истинной красоты.

Н. Щербина (1821-1869), также поклонник классической Греции, стоит упоминания ради его прекрасных антологических стихотворений из жизни Древней Греции, в которых он превосходит даже Майкова.

Я. Полонский (1820-1898), современник и близкий друг Тургенева, проявлял все элементы великого художника. Его стихи отличаются большой мелодичностью, его поэтические образы богаты и в то же время естественны и просты; наконец, сюжеты его произведений не лишены оригинальности. Благодаря всем вышеуказанным качествам, его произведения всегда встречались с интересом. Но он не обладал ни той силой, ни той идейной глубиной или напряженной страстью, которые могли бы создать из него великого поэта. Его лучшее произведение “Кузнечик музыкант” написано в шутливом тоне, а наиболее популярные стихотворения представляют желание приблизиться по стилю к народной литературе. Вообще Полонский был поэтом людей спокойного, умеренного “интеллектуального” типа, не любящих докапываться до сути великих задач жизни. Если он даже и касался иногда подобных вопросов, то проявлял лишь мимолетный интерес к ним; они не были для него мучительными вопросами жизни.

Одним из поэтов этой группы, может быть, наиболее характерным из них, был А. Шеншин (1820-1892), более известный под псевдонимом А. Фет. Он всю жизнь оставался поэтом “чистого искусства для искусства”. Правда, он писал немало по экономическим и социальным вопросам, но произведения эти — самого реакционного характера — были написаны в прозе. Что же касается его стихотворений, то все они посвящены преклонению перед красотой и изображению ее а той или иной форме. В этом направлении он достиг большого успеха, Его лирические стихотворения отличаются большим изяществом и иногда почти прекрасны. Природу, в ее спокойных, мягких проявлениях, навевающих тихую бесцельную грусть, он изображал иногда с редким совершенством, а также те душевные настроения, которые носят неопределенный, слегка эротический характер. Но взятая в общем его поэзия монотонна. Его “Воспоминания”, вышедшие недавно в двух томах, очень интересны. Так как он был другом Л. Н. Толстого и Тургенева, то они содержат ценные данные для биографии Тургенева и Толстого, а также около сотни их писем.

К той же группе можно причислить А. К. Толстого, стихотворения которого иногда достигают высокого совершенства и звучат как пленительная музыка. Чувства, выражаемые в них, иногда не отличаются особенной глубиной, но форма и музыкальность стиха всегда прекрасны. Кроме того, его стихотворения носят печать оригинальности, причем эта оригинальность особенно ярко проявилась в произведениях, написанных в стиле народной поэзии. Теоретически он также проповедовал доктрину “искусства для искусства”, но он никогда не мог оставаться верным этой доктрине, и, изображая жизнь древней эпической России или период борьбы между московскими царями и феодальными боярами, он выражал свое восхищение старым временем в чрезвычайно прекрасных стихах. Ему также принадлежит повесть “Князь Серебряный” из времен Ивана Грозного, пользующаяся большой популярностью; но его главный труд — драматическая трилогия из того же интересного периода русской истории (см. гл. VI).

Почти все упомянутые нами поэты много занимаюсь переводами и обогатили русскую литературу таким количеством переводов со всех языков, вообще так прекрасно выполненных, что ни одна литература, не исключая даже немецкой, не может похвалиться аналогичным богатством. Некоторые переводы, как, например, “Шильонского узника” (выполненный Жуковским) или “Гайаваты”, могут быть названы классическими по своему высокому совершенству. Весь Шиллер, большинство произведений Гёте, почти весь Байрон, значительная часть произведений Шелли, все заслуживающее внимания у Теннисона, Вордсворта, Крабба, все, что можно было перевести из Барбье, Виктора Гюго и т. д., так же известно в России, как и на родине этих поэтов, а иногда даже более. Что же касается таких фаворитов, как Гейне, то я сомневаюсь, потеряли ли что-либо его лучшие произведения в тех превосходных переводах, которыми мы обязаны нашим лучшим поэтам; то же можно сказать и о песнях Беранже, которые, в вольных переводах Курочкина, не уступают оригиналам.

Кроме того, в русской литературе имеется целый ряд прекрасных поэтов, сделавших переводы своей специальностью и приобретших известность почти исключительно благодаря им. Таковы Н. Гербель (1827—1883), приобретший себе имя в литературе превосходным переложением «Слова о полку Игореве» (см. гл. I) и позднее — многими переводами из западноевропейских поэтов. Им был издан «Шиллер в переводах русских поэтов» (1857), вслед за которым последовали такие же издания произведений Шекспира, Байрона и Гёте, оказавшие громадное влияние.

Михаил Михайлов (1826—1865), один из наиболее блестящих сотрудников «Современника», осужденный в 1861 году по обвинению в политическом преступлении к каторжным работам в Сибири, где он и умер четыре года спустя, особенно прославился своими переводами из Гейне, а также из Лонгфелло, Гуда, Теннисона, Ленау и др.

П. Вейнберг (род. 1830), известен прекрасными переводами из Шекспира, Байрона («Сарданапал»), Шелли («Ченчи»), Шеридана, Коппе, Гуцкова, Гейне и др. и изданием произведений Гёте и Гейне в русских переводах. Он до сих пор продолжает обогащать русскую литературу прекрасными переводами лучших произведений иностранной литературы.

Л. Мей (1822—1862), автор целого ряда поэм из народной жизни, написанных очень выразительно, и нескольких драм, из которых особенно замечательны драмы из древнерусской жизни (одна из них, «Псковитянка», дала Римскому-Корсакову сюжет для его оперы), также много занимался переводами. Он не только переводил современных западноевропейских поэтов — английских, французских, немецких, итальянских и польских, но также поэтов греческих, латинских и древнееврейских, причем переводил с оригиналов, зная в совершенстве все вышеупомянутые языки. Помимо превосходных переводов из Анакреота и идиллий Теокрита, он дал прекрасную поэтическую версию «Песни песней» и других мест Библии.

Д. Минаев (1835—1889), автор большого количества сатирических стихотворений, также принадлежит к группе поэтов-переводчиков. Им сделаны были хорошие переводы из Байрона, Бернса, Корнуэлла, Мура, Гёте, Гейне, Леопарди, Данте и др.

А. А. Соколовский (род. 1837) много переводил в стихах и прозе из Гёте и из Байрона, для изданий Гербеля; но главный его труд был единоличный перевод всего Шекспира, который он и издал в 1898 году, с обширными примечаниями.

Наконец, я должен упомянуть хотя одного или двух переводчиков в прозе, а именно И. Введенского (1813— 1855), которого переводы главных произведений Диккенса очень славились в пятидесятых годах, и Л. П. Шелгунову (1832—1901), которая перевела всю «Всемирную историю» Шлоссера и многое из Ауэрбаха и Шпильгагена.

Примечания:

2

Английские читатели найдут полный перевод этой поэмы в работе профессора Л. Винера “Anthology of Russian Literature from the Earliest Period to the Present Time”, изданной в 2-х томах в 1902 году фирмой Putham & Sons в Нью-Йорке. Профессор Винер превосходно знаком с русской литературой и сделал очень удачную выборку наиболее характерных мест из произведений русских писателей, начиная с древнейшего периода (911 г.) и кончая нашими современниками, Горьким и Мережковским.

20

Легенда о телесном наказании, которому будто бы подвергали Достоевского на каторге, опровергается его биографами (см. Биографию, Письма и Заметки из записной книжки И. Ф. Достоевского, Спб., 1883, с. 140-141), близко знавшим его д-ром Яновским и братом писателя. Падучей Достоевский страдал, по словам А.П. Милюкова, близко знавшего его в 40-х годах, до ссылки, но припадки были слабыми и редкими; болезнь, несомненно, обострилась на каторге. По новейшему исследованию Мартынова («Дело и люди века», т. III, с. 263), Достоевский телесному наказанию на каторге не подвергался, хотя был однажды случай, когда плац-майор Кривцов хотел наказать его розгами, но об этом немедленно дали знать генералу де Граве, который сделал Кривцову публичный выговор. Из собранных Мартыновым материалов о пребывании Достоевского и Дурова на каторге видно, что некоторые из начальствовавших лиц (генерал Бориславский и др.) всячески старались смягчить участь петрашевцев в Омске, насколько это, конечно, было возможно в то суровое время. (Прим. пер.)

21

Парижский студент, рассуждая под влиянием теории борьбы за существование, убил ростовщицу. Он нисколько не раскаялся, а держался вызывающим образом по отношению к своим обвинителям и к суду.

22

О Достоевском было писано очень много, и в последнее время на русском языке явились две выдающиеся работы, посвященные разбору основных мотивов творчества: «Легенда о великом инквизиторе Ф. М. Достоевском» В. В. Розанова (2-е изд., Спб., 1902 г.) и большое исследование, в двух томах Д. С. Мережковского: «Л. Толстой и Достоевский» (Спб., 1901 и 1902 г.). Обе работы в высшей степени поучительны, а в последней во множестве рассеяны, кроме того, удивительно тонкие и меткие замечания о художественных достоинствах отдельных мест Достоевского. Для выяснения болезненной психологии самого Достоевского обе работы, и в особенности вторая, являются драгоценным пособием, — по крайней мере, для выяснения той раздвоенности миросозерцания, которая заставляла Достоевского так страстно желать религиозной дисциплины, чтобы удержать человека от способности соединять самые низкие порывы с высшими. Кроме того, из обоих сочинений, а особенно из разбора Мережковским последней трилогии Достоевского, становится ясным до очевидности, что лучшие стороны Достоевского — его любовь к обиженным судьбою — вытекали из совершенно другого источника, чем его потребность религии. Не она вдохновила его лучшие страницы — этого она, очевидно, не могла, так как это даже не было религиозное чувство простого человека, а какое-то требование религиозной дисциплины, но она, несомненно, затмила его понимание живой действительности и толкала его в тот лагерь, где именно из-за лучших порывов его натуры на него смотрели как на врага, — вернее даже не религии, а церковной дисциплины, чтобы не давать людям «переходить за черту».