1. Антивоенная тенденция

Прежде всего мы должны выдвинуть тезис, что Гомер осуждает всякое стихийное богатырство, всякую неразумную бойню и если признает войну, то только войну справедливую, т. е. такую, которая может защитить свободу и независимость мирных народов. Так как "Илиада" наполнена картинами войны, то может создаться впечатление, что в этой поэме и нет ничего, кроме войны, что она там и превозносится и что это апофеоз героев, проводящих свою жизнь на войне. Это впечатление, однако, ошибочное.

Хотя старые герои, Ахилл и Агамемнон, продолжают быть в "Илиаде" центральными фигурами и они наделены здесь разнообразными героическими добродетелями, все же — явно или неявно — трактуются как неприемлемые всякие черты их, связанные с капризами, самодурством, воинским зверством и пр. Уже в эпизоде "Посольства" (Илиада, IX) прекрасно рисуется капризное упорство Ахилла, как нечто отрицательное, и его неспособность удовлетворительно мотивировать свое поведение (особ. 254 слог). Хотя тут и нет выраженной на словах критики, но отношение самого Гомера к этому вопросу совершенно ясно, особенно если вспомнить такую сентенцию, как "Смягчимы сердца благородных" (XV.203).

При последней роковой встрече с Ахиллом Гектор предлагает ему договор, но которому победивший из них возьмет себе доспехи побежденного, а его тело отдаст его родным. Ахилл мрачно отвергает это предложение, ссылаясь исключительно на право сильного и на невозможность совместной жизни волков и овец или львов и людей (XXII.254–272). И когда умирающий Гектор повторяет свое предложение уже в виде предсмертной мольбы, то Ахилл даже и здесь свирепо его отвергает, разъяренный и руководимый только одним чувством мести за Патрокла (337–354). После такого неблагородного, зверского поступка его мягкое отношение к Приаму в XXIV песни есть только признание своей вины и моральная победа над ним его врагов. Посейдон (XIV.139 слог) порицает мрачное злорадство Ахилла по поводу поражения греков. С содроганием сердца слушатели "Илиады" воспринимали описание издевательств Ахилла над трупом Гектора (XXII.395 слог). Труп Гектора Ахилл повергает ниц перед трупом Патрокла (XXIII.24 слог). В костер Патрокла Ахилл бросает двенадцать юных троянцев, убивши их собственными руками (XXIII.175 слог). А после погребения Патрокла Ахилл снова возобновляет свое надругательство над трупом Гектора, волочит его вокруг могилы Патрокла и бросает его лежать ничком на берегу моря (XXIV.15–22). Этот самый Патрокл, ближайший друг Ахилла, и тот ему говорит (Илиада, XVI.33–35), что он рожден не от Пелея и Фетиды, но скалами и морем и что именно от них у него такое жестокое сердце.

Даже Аполлон, который сам довольно зверского поведения, и тот возмущен дикостью Ахилла и дает ему уничтожающую характеристику (XXIV.39–54), указывая на его свирепость, зверство, несправедливость, бесстыдство, клокотание страстей и безрассудство. Звериное исступление Ахилла возмущает и прочих богов и самого Зевса (XXIV.113–116).

После всего этого трудно сказать, что Гомер идеализирует старый стихийный и зверский героизм.

Не лучше обстоит дело и с Агамемноном, которого порицает и Диомед (IX.36–39), и Нестор (IX.109 слог), и Посейдон (XIII.111 слог), и весь народ (II.222 слог); он сам себя осуждает (II.375 слог, IX.18, 115 слог).

Таким образом, старый стихийный героизм в "Илиаде" заметно критикуется; и ему противопоставляется герой нового типа, именно Гектор, которому теперь уже несвойственно ничего зверского или безрассудного, но который является идейным защитником своей родины и не действует из-за чувств мести, корыстолюбия или властолюбия.

Гомер доходит до прямого осуждения и войны вообще. Беспощадную, зверскую, беспорядочную войну, или войну для войны, олицетворяет собой у Гомера фракийский Арес; и в уста Зевса вложена замечательная отповедь этому Аресу, где война охарактеризована самыми бранными эпитетами (V.888 слог). Войну очень резко критикует Нестор (IX.63 слог):

Ни очага, ни закона, ни фратрии тот не имеет,

Кто межусобную любит войну, столь ужасную людям.

Люди на войне открыто объявляются у Гомера только бессмысленными пешками в руках богов (XVI.688–691). Налицо промелькнувшее даже и осуждение самого похода на Трою и притом не только со стороны Гектора (XV.720), но и со стороны Ахилла (IX.327).

Таким образом, необузданная бойня и аморальные агрессоры осуждены у Гомера раз навсегда. Война признается здесь только при условии ее морального оправдания. И в этом смысле все симпатии Гомера не на стороне Ахилла, когда он вступает в бойню ради мести, но на стороне Гектора, который сражается и погибает только за свою родину. Конечно, Гомер смотрит на Троянский поход гораздо шире, вовсе не только троянскими глазами. Но в таком случае он исходит из того морального оправдания похода греков под Трою, которое вытекало из похищения Парисом Елены и спартанских сокровищ. В этом свете изображены у Гомера и капризы Ахилла. Ахилл, со всем своим гневом и узкочеловеческим себялюбием, действует в грандиозном морально-политическом окружении; и если в чем-нибудь Ахилл оправдан, то только как защитник своего народа и восстановитель его попранных прав. Так Гомер корректирует старый стихийный героизм в новом морально-гуманистическом направлении.

Обсуждая эту, ярко выраженную у Гомера антивоенную тенденцию, необходимо, однако, оценивать ее в контексте всего гомеровского творчества. Малейшая изоляция этих антивоенных настроений, т. е. малейшее игнорирование всего прочего, что есть у Гомера, тотчас же превращает наше правильное наблюдение в недопустимую модернизацию Гомера, а перекличку с ним наших современных настроений и идей превращает в неимоверное искажение всего этого древнего художественного творчества.

Прежде всего примеров на "эпическое" или "бесстрастное" изображение войны у Гомера сколько угодно. Песни XII–XV "Илиады" наполнены такими изображениями; и было бы слишком грубо и вульгарно, если бы мы эту антивоенную тенденцию стали требовать от Гомера решительно во всякой строке или решительно во всяком образе из военной жизни.

Далее, необходимо учитывать обще-эпическую идеологию, всегда возводящую всякое мелкое событие, не говоря уже о крупных, к общим закономерностям природы и истории, в силу чего война очень часто трактуется в эпосе как общеисторическая или даже обще-космическая необходимость. В частности, Троянская война трактовалась в древности как результат решения Зевса сократить население Земли, которую тяготило и подавляло разросшееся человечество. И дело здесь вовсе не в мифологии как таковой. Ведь мифология является не чем иным, как отражением наиболее общих закономерностей самой же человеческой жизни. Участвуя в Троянской войне, и греки и троянцы, помимо защиты своей родины, сознавали еще общеисторическую необходимость этой войны. Те и другие были против этой войны. Но если бы это отрицание войны было просто каким-то пацифизмом, это не был бы Гомер, и таковым утверждением мы только исказили бы его идеологию и его художественный стиль. Все дело в том и заключается, что здесь гомеровские герои переживают страшную антиномию: они до глубины души не хотят воевать, но они считают, что война в данном случае исторически необходима. Не учитывая этой гомеровской антиномии, мы впадем в очень дурную модернизацию, искажая всю подлинную идеологию и весь подлинный художественный стиль Гомера.

Далее, вовсе нельзя сказать, что греческие герои никогда не хотят воевать. Мирмидонцы, например, пришедшие с Ахиллом, очень страдают от того, что Ахилл перестал воевать, и когда Ахилл примирился с Агамемноном и решил вернуться к боям, то на военное собрание пришли даже те из ахейцев, которые раньше никогда не воевали, и пришли даже хромые и раненые герои (Илиада, XIX.42–53):

Даже такие, что раньше всегда при судах оставались,

Кормчие, что на судах мореходных рулем управляли,

Кто продовольствием ведал и был раздавателем пищи, -

Все на собранье спешили, узнав, что Пелид быстроногий

Снова явился, так долго чуждавшийся горестной битвы.

Двое, хромая, брели, — служители бога Ареса, -

Сын боестойкий Тидея и царь Одиссей богоравный.

Шли, опираясь на копья: их раны еще не зажили.

Оба, придя на собранье, в переднем ряду поместились,

Самым последним пришел повелитель мужей Агамемнон,

Тяжкою раной страдая: и он середь схватки могучей

Пикою был поражен Антеноровым сыном Кооном.

В связи с этим необходимо сказать, что является традиционной ошибкой трактовка образа Ферсита. Его критика царей действительно демократическая. Что он отражал антивоенные настроения греческого войска, это тоже совершенно правильно. Но при этом обычно забывают три обстоятельства.

1) Ферсит — двоюродный брат Тидея и дядя Диомеда. Значит, он вовсе не из народных низов, но самый обыкновенный гомеровский аристократ.

2) Его антивоенная агитация не имеет никакого значения для народа. Наоборот, когда его Одиссей усмирил, то все весело рассмеялись и только похвалили Одиссея, выражая надежду, что Ферсит теперь уже больше не будет агитировать против царей и их оскорблять (Илиада, II.270–277). Следовательно, народ не за Ферсита, но против него, считая его изменником и дезертиром.

3) На собрании, которое состоялось после усмирения Ферсита, народ выражает восхищение по поводу речи Одиссея, предлагавшего выбирать между продолжением героической войны и позорным бегством на родину, единогласно выбирая войну, а не позор отступления (Илиада, II.333–335). При этом сам Одиссей прекрасно понимает все тягости войны и сам хотел бы не воевать, а сидеть дома в мирной обстановке, однако он не хочет сам себя позорить (291–298). Следовательно, Одиссей и народная масса думают о войне совершенно одинаково, расценивая Ферсита как изменника и дезертира. Больше того, поскольку мифология здесь, как и везде, есть только отражение исторической действительности, стремление греков довести войну до победного конца символизировано в виде Афины Паллады, якобы вкладывающей в греков это военное мужество (453 слог):

В это мгновение всем им война показалась милее,

Чем возвращение в полых судах в дорогую отчизну.

И вообще греческая воинская масса вовсе не против Троянской войны, но, наоборот, всецело за нее. И если греческое войско (Илиада, II) спешит к судам, чтобы отправляться домой, то это оно делает не против воли царей, но, наоборот, в силу приказа Агамемнона. Правда, народ убегает к судам с большой радостью. Однако вернуться домой — это мечта и самого Одиссея и даже самого Менелая (III.97-102), как это мы только что видели. И, наконец, напрасно думают, что бранить царей за дармоедство — это привилегия Ферсита. Ахилл тоже говорит Агамемнону (Илиада, I.231): "Царь, пожиратель народных богатств, — над презренными царь ты!" Следовательно, совершенно ясно, что в образе Ферсита у Гомера ярко выражена антивоенная и даже антиаристократическая тенденция, но что нельзя брать изолированно только одну речь Ферсита, а нужно его речь и весь его образ понимать в контексте всего гомеровского творчества.

Наконец, и случаев прямого бахвальства зверствами на войне у Гомера тоже немало. Правильно писал о Гомере его переводчик Н. Минский (впрочем, не умеющий оценить Гомера по его существу): "Гомер с виртуозностью и неистощимыми подробностями рассказывает о том, как герои крошили друг друга на поле сражения, выливали внутренности на землю, вышибали зубы, обрубали руки и ноги, какие наносили копьями затейливые раны. Герои бросаются в битву как хищные волки, сдирают доспехи с убитых, уродуют тела и, наступив на них ногою, громко похваляются совершенным подвигом" ("Северн. Вестн.", 1896, № 5, страница 1).

Подводя итог высказанному выше об антивоенной тенденции у Гомера, необходимо указать, что все творчество Гомера представляет собою порыв от стародавней дикости и варварства к цивилизации, что, коренясь в стихийных инстинктах звериного прошлого, он везде преодолевает это последнее своими новыми и светлыми идеями культурной и мирной жизни всего человечества и что остатков этого прошлого у него столь же достаточно, как и новых идей прогресса и мира. Антивоенная тенденция у него поэтому выражена очень ярко, очень резко и совершенно несомненно; но она у него, не выражая его целиком, а выражая только его прогрессивную сторону, должна пониматься нами не больше, как только тенденция. И это тенденция колоссальной значимости.