Михаэль Дорфман Башевис–Зингер: Портрет, который ни в какие рамки не укладывается...

Михаэль Дорфман

Башевис–Зингер: Портрет, который ни в какие рамки не укладывается

Давайте поговорим о Башевис–Зингере, пока он еще не стал классиком, пока его портрет еще не добавили к иконостасу или, как по Талмуду, не построили вокруг него ограды, а его книги не покрылись пылью. Все в его образе и творчестве вызывает вопросы. Даже его личное имя. Как звали писателя? Ицхак, как настаивает современное израильское произношение, переиначивающее на свой лад еврейские имена; Исаак, как по–русски пишут в энциклопедиях; Айзик, как указано в некоторых наших изданиях в переводе с «американского»; Ицик, как на его родном идише; или же Иче, как произносили это имя в его молодости где–нибудь на еврейских Налевках в Варшаве?

На каком языке он писал? На идише, или же идиш был языком его черновиков, как утверждают некоторые критики? К какой литературе его отнести: к еврейской, польской или американской? Заслуженно ли досталась ему Нобелевка, или же были более достойные, чем он? Споры не утихают и по сей день, а значит, писатель Башевис–Зингер остается современным и актуальным для нас, хотя в 2004–м ему бы исполнилось сто лет.

Идиш сегодня — это язык вовсе не мертвый. По разным подсчетам, на нем разговаривает до полумиллиона человек, хотя родным и разговорным он остается лишь в ультрарелигиозных еврейских кварталах в Америке и Израиле. Зато в некоторых кругах художественной еврейской интеллигенции, подобно определенным русских кругам, бытует вера в необходимость «ходить за словом и учиться у мужика». Вот мы и направились в поисках читателей Башевис–Зингера к нашему «мужику» — в торгующий книгами на идише магазин в одном из наиболее религиозных еврейских кварталов Большого Нью–Йорка.

На вопрос, имеется ли что–нибудь из Башевис–Зингера, хозяин магазина, добрейший рэб Мойшеле (имя изменено по его просьбе), замкнул пальцем уста и скороговоркой забормотал что–то вроде «не приведи Господь». По ходу беседы выяснилось, что не только любые произведения Башевис–Зингера, включая его замечательные детские книжки 60–х годов, но даже творчество классиков еврейской литературы Шолома Аша и Шолом–Алейхема подвергалось анафеме различными раввинами.

— За распространение «такого» тут могут и стекла выбить, — патетическим шепотом сказал книготорговец. — Могут даже поджечь.

Улицы религиозных еврейских кварталов действительно пестрят плакатами, так называемыми «пашкэвилями» (идиш. от слова пасквиль), где подвергаются анафеме и проклинаются раввины, канторы и простые евреи и, разумеется, книги. Некоторые представители «народа Книги» не стесняются публично жечь неугодную литературу. Не так давно в Нью–Йорке во дворе известнейшей и крупнейшей йешивы «Мир» раввины жгли тираж труда раввина Натана Каменицкого «Творившие великое». На полутора тысячах страниц сын одного из видных духовных вождей религиозного американского еврейства Америки рабби Якова Каменицкого создал жизнеописания крупных раввинов конца XIX — начала ХХ столетия. Труд всей жизни раввина горел в костре из–за каких–то мелких обид и теологических разногласий с нынешним руководством его общины. Двадцать лет назад раввины любавичского движения ХАБАД предали анафеме даже широко известного раввина Адина Штейзальца за «слишком живые» подробности его книг о библейских героях. Им не понравилось, что — в полном соответствии с Библией — пророк Елисей у него лысый, а царь Давид — рыжий. Хасидами проклят романтизировавший и популяризовавший хасидизм во всем мире замечательный философ Мартин Бубер. Некий раввин по фамилии Либерман из того же ХАБАДа предал анафеме друга и критика Бубера, крупнейшего исследователя хасидизма и еврейской мистики иерусалимского профессора Гершома Шолема. Тем более, здесь под запретом вся великая светская еврейская литература.

Впрочем, здесь евреи вовсе не являются исключением. В прошлом году на литургии Торжество Православия, что в воскресенье в первой седьмице Великого поста, я с удивлением обнаружил, что имена графа Льва Толстого и еще целого ряда деятелей русской истории числятся в длинном списке тех, кого Русская православная церковь предает анафеме.

Идиш в религиозных кварталах удивительно беден и лапидарен, совершенно лишен абстрактных понятий. У нашего, говорящего на идише «народа», как и у легендарного русского «мужика», можно порой отыскать искрометное выражение, сочную брань, поучиться изощренному использованию талмудических и библейских выражений в ругательном, а часто и откровенно матерном смысле. Неоткуда взяться здесь образным богатствам. Истинные сокровища языка — еврейского, русского, любого другого — накоплены в книгах, в литературе, но она–то как раз нашим «мужикам» недоступна, а их пастырям и вовсе кажется бесполезной и опасной. Впрочем, наш книготорговец рэб Мойшеле не подвел. Из каких–то глубин, заговорщицки улыбаясь, он достал редкое старое издание одной из самых эротических новелл Башевис–Зингера — «Тойбеле и ее демон», правда, лишь по–английски. И, подумав, предложил целый список эротических, а то и откровенно порнографических названий еврейской тематики. В списке, впрочем, оказалась и серьезная литература: «Языческий рэбе» Синтии Озик, «Романтика в погребальном свете» Тины Розенбаум, «Шлюха из Менза» Вуди Аллена и совсем уж непереводимое на русский язык «Пип–шоу» Натана Энгландера. И весь богатый ассортимент был по–английски.

— Наши «эпикорусы», — с улыбкой заметил рэб Мойшеле, употребив древнее талмудическое название еретика, происходящее от имени греческого философа Эпикура, — на еврейском языке такое не осилят.

* * *

В 1935 году Ицик Зингер приезжает в Нью–Йорк, не зная ни слова по–английски. Его старший брат Исроэль–Йегошуа устраивает «зеленорога» (как дразнили в Нью–Йорке новых эмигрантов) работать в ежедневной еврейской газете «Форвардс» («Вперед»). В течение двадцати лет Зингер пишет в газете новости, фельетоны, заметки и рассказы под различными псевдонимами: Варшавский, Сегал, Башевис. Последний псевдоним писателя — от имени матери Басшева, хотя, как и во всем у Башевис–Зингера, и здесь мог быть некий скрытый смысл, и псевдоним на самом деле взят от имени библейской царицы Вирсавии, доставшейся царю Давиду через предательство его военачальника Урии–хеттянина. Сюжет о бесе, соблазнившем женщину, в свою очередь соблазняющую царя отправить ее мужа на гибель, вполне в духе писателя. Правда, у Башевис–Зингера дух плотской любви соблазняет девушку переодеться парнем и пойти учиться в религиозную йешиву.

Идишистская литература в первой половине ХХ века по праву входила в круг крупнейших и развитых европейских литератур. Она включала весь спектр художественных направлений и течений, охотно усваивала модернистские и революционные художественные идеи XX века. В США, Мексике и Аргентине на идише творили писатели, драматурги и поэты, ставились спектакли, снимались фильмы. Еще и сегодня количество названий произведений художественной литературы, изданных на идише, намного превышает число выпущенных на иврите. В Нью–Йорке творила плеяда замечательных литераторов: Мани Лейб, Целия Дропкин, Мойше–Лейб Хальперн, Х. Левик (Левик Хальперн) Анна Марголин, А. Лайэлс (Эрн Гланц–Лейэрс) и Яков Глатстейн, многие другие. Все они, как рожденные в Америке, так и выходцы из Старого Света, от Бесарабии до Литвы, вырабатывали свой ответ художественным влияниям эпохи — русскому и итальянскому футуризму, «Гарлемскому ренессансу», кубизму, литературе «потерянного поколения», имаджизму. Нью–Йорк того времени был самым крупным и наиболее разнообразным еврейским городом в мире, поощрявшим необыкновенный культурный обмен.

И все же в основе своей светская еврейская литература хранила верность нравственным идеалам Талмуда: общественному служению, деловой порядочности, семейной преданности, дерех–эрец — уважению себя и других, показной благопристойности и деловой щепетильности. В отличие от религиозной еврейской традиции, где такие идеалы рассматривались как господние заветы и средство служения Богу, в светской еврейской культуре этические идеалы обрели самостоятельную ценность. Светская культура разделяла религиозный идеализм, веру в извечную мессианскую мечту, толкуя ее как стремление к улучшению общественного порядка. Литература на идише опиралась на рационалистический морализм европейского и еврейского движения просвещения XVIII—XIX вв. В глазах читающей публики еврейская литература прежде всего выполняла просветительские задачи, а уж потом обеспечивала культурный народный досуг. Образцами считались произведения русского критического реализма, европейского натурализма и американского социального романа Джека Лондона, Эптона Синклера, Теодора Драйзера. Живым классиком почитался Шолом Аш, замечательный еврейский писатель, автор большого числа романов. Мастером–реалистом был и босс Башевис–Зингера — издатель «Форвертса» Авраам Каган, поэт и переводчик на идиш «Песни о Гайавате» Соломон Блаумгартен, многие другие. Богатая и разнообразная еврейская литература в Америке, разумеется, не ограничивалась социальным реализмом.

Среди всего этого разнообразия читатели литературы на идише определяли Башевис–Зингера как газетного фельетониста, автора «несерьезных» рассказов, а то и порнографера. Его творчество не воспринимали из–за его «старомодности». Новаторство писателя разглядели значительно позже. Башевис–Зингер раздражал критиков и большую часть публики своей отчужденностью от общественных проблем, игнорированием «важных» тем. Писатель считал еврейскую литературу зараженной мессианскими социалистическими идеями, гуманизмом и сентиментализмом. «Смерть — это истинный мессия», — заканчивает Башевис–Зингер свой роман «Семья Мушкат». Правда, по–еврейски он не осмеливается этого сказать. Так он заканчивает лишь английскую версию.

Даже без того многим казалось, Башевис–Зингер намеренно задевает чувствительные для евреев темы, более того — издевается над традиционным еврейским здравомыслием. Вкус критиков оскорблял подчеркнуто потусторонний смысл произведений писателя, суеверные местечковые герои, неистовые страсти. «Магический реализм» писателя резко отличается от идеализма еврейской литературы. В некоторых еврейских литературных кругах Башевис–Зингера рассматривали как «изменника Израиля» — по названию одного из его рассказов. «Изменял» писатель лишь по отношению к привычным шаблонам идишистской литературы. Создавая свой мир, Башевис–Зингер пренебрегал веками устоявшимися искусственными границами между ученым и простонародным, между законом и преданием, между кодексом–галахой и мифом–сказкой–агадой. Рационалисты уличали писателя в вере в духов и бесов, хуже того, в манипулировании мрачной языческой мистикой, оплодотворявшей в первой половине ХХ века тоталитарные националистические движения во всем мире.

* * *

В благодарственной телеграмме Нобелевскому комитету по случаю получения Нобелевской премии писатель пишет: «(Нобелевская премия) - чудесный сюрприз не только мне, но и всем читателям на идише». Известный тщательным выбором выражений, писатель намекает: не писателям и не литературе. С читателями у Башевис–Зингера тоже все складывалось непросто. Он скоро обнаружил, что в Америке не существует широкой читательской аудитории, подобной той, к которой он привык в Польше. Писать на «птичьем» языке евреев нью–йоркских, чикагских или бостонских улиц писатель считал ниже своего достоинства. Башевис–Зингер негативно отзывался об «американском» идише и творчестве американских идишистских еврейских писателей, считая его искаженным «идглиш». «Башевис был в ужасе от состояния идиша в Америке, считал это декадансом и извращением, — рассказывает редактор собрания сочинений Зингера профессор Илан Ставанс, автор книг о трансформации языка идиш в Латинской Америке. — Он писал на «космополитическом», по его мнению, идише. /…/ Хотя, разумеется, он не был абсолютно прав. Преобразование эмигрантского языка (креолизация) — процесс естественный. Точно так же идиш преображался, смешиваясь с испанским в Латинской Америке. Но идиш — один из немногих языков, чье развитие было прервано искусственно. Возьмите испанский язык в США. Он стремительно креолизуется, превращаясь в Spenglish. И если процесс будет продолжаться, то лет через сто на «спэнглише» вполне возможна высокая литература».

Башевис–Зингер однажды писал, как почувствовал, будто читатель предал его. Писатель не побоялся вступить в конфронтацию со всей американской литературой на идише. Он вернулся к традиционным, буквально самым первым литературным техникам на идише — к монологу. Ведь идиш начинался как разговорный язык. Именно в монологе существовал наибольший выбор изобразительных средств. Классики литературы Менделе Мойхер–Сфорим, Шолом–Алейхем и И. — Л. Перец тоже широко использовали монолог. Башевис–Зингер был настолько традиционным, что стал новатором. Он создал удивительную серию, казалось бы, традиционных монологов. Но здесь читателя ожидал сюрприз. Оточенный, полный еврейской учености, замечательных идиом монолог произносит… дьявол. Еще более необычно для писателей на идише свободное и откровенное описание сексуальных отношений, любви и страсти.

Появившись по–английски, рассказы Башевис–Зингера сразу завоевали обширную аудиторию, о которой он не смел бы мечтать в среде читателей на идише. Там просто не знали о еврейских спорах. На одном из первых его публичных появлений перед говорящей по–английски публикой писателя запросто спросили, верит ли он в шейдим (древнеевр. — чертей, демонов, духов и привидений). Писатель тогда смутился, пожал плечами и пробормотал что–то очень еврейское, вроде бы «и да, и нет». Лишь потом, когда Башевис–Зингер понял, что ему нечего стесняться, он отвечал на дежурный вопрос одинаково: «Да, я верю в неизвестные силы». Трудно говорить о неизвестных силах, но после смерти его старшего брата от сердечного приступа внезапное обретение веры в свой талант позволило Башевис–Зингеру нарушить длившееся семь лет молчание, преодолеть эмигрантский стресс, выйти к аудитории.

Смерть талантливого старшего брата, опекавшего его, стала для Башевис–Зингера своеобразным катарсисом. Он освободился от опеки, от страха необходимости писать «как надо», и понял, что можно писать как считаешь нужным и про то, во что веришь. Было еще одно обстоятельство. В 1943 году Башевис–Зингер отчетливо осознает, что и в Европе у него больше нет читателя. В августе он пишет для журнала «Ди цукумнфт» («Будущее») эссе «О еврейской литературе в Польше», где заключает, что польского еврейства больше нет. Одним из первых Башевис–Зингер понимает размеры катастрофы, постигшей еврейский народ. Задолго до теологов, размышлявших о «проблемах веры после Освенцима», писатель определяет: гетлехт он а гот, велтлех он а велт — «по–божески не иметь бога, по–мирскому не иметь мира». Когда Башевис–Зингер понял, что в Америке читателя у него не было, а в Европе уже нет, он приступил к переосмыслению еврейской литературы — и ему это удалось. Из писателя конфликтного, осужденного критиками и многими читателями, он с годами превращается в символ, с которым мир ассоциирует еврейскую литературу.

* * *

В начале 50–х годов ХХ века вокруг нью–йоркского журнала «Партизан ревю» образовалась группа молодых американских евреев–литераторов, получившая позже название «нью–йоркских интеллектуалов». Их занимал поиск самоидентификации и самоопределения в американской художественной жизни. Лидером кружка стал Ирвинг Хоу, тогда еще не помышлявший написать «Мир наших отцов» — книгу в Америке хрестоматийную. Совместно с еврейским литератором Элиезером Гринбергом Хоу осуществляет выпуск сборника «Сокровищница идишистских рассказов». В сборник вошли не только произведения признанных классиков — Шолом–Алейхема, Ицхок–Лейбуш Переца и Менделе Мойхер–Сфорима, но и авторов, неизвестных за пределами круга читателей на идише. Среди них Башевис–Зингер.

Ирвинг Хоу отметил повесть Башевис–Зингера «Гимпл–глупец» и опубликовал ее в «Партизан ревю». Публикация сразу же принесла писателю широкую известность среди читающей американской публики. «Нью–йоркские интеллектуалы» Нэтан Глэзер, Ирвинг Хоу, Дэниел Белл, Ирвинг Кристол, как и писатели еврейского происхождения Сол Беллоу, Филипп Рот, с восторгом восприняли творчество Башевис–Зингера, определив его в свои «литературные прадедушки». Влияние Башевис–Зингера на творчество американских писателей–евреев представляет обширную тему для исследований. Ведь они, блистательные нью–йоркские интеллектуалы, первое поколение родившихся в Америке «истинных американцев», выпускники престижных университетов Новой Англии, очень отличали себя от Зингера. Они выражали чаяния и надежды целого поколения американского среднего класса, выросшего после II Мировой войны, стать настоящими американцами. Вероятно, не будь Холокоста, американские интеллектуалы были бы совершенно иными. Их вряд ли занимали бы их еврейские корни, и они едва ли обратили бы внимание на творчество Башевис–Зингера.

«Нью–йоркским интеллектуалам» Хоу, Беллоу или Филиппу Роту, даже вдумчивым и мудрым литературоведам и исследователям культуры Гарольду Блуму или Альфреду Казину казалось, что, осуществляя мечту родителей, они, первые в своем роду амэриканэр геборэн (идиш — «рожденные в Америке»), становятся «как все», стопроцентными американцами. Лишь позже многие из них с удивлением обнаружили, что их локальный еврейский опыт выходцев из еврейских кварталов Бруклина, Бронкса, Бостона или Чикаго отражает весь конфликт великого перелома, становления послевоенного американского общества, оправляющегося от последствий «великой депрессии» и переходящего в неожиданную реальность «нового блистательного мира» постиндустриального потребительского общества. Подобное уже случалось за полстолетия до того. Тогда открытые Фрейдом закономерности стали достоянием мировой науки потому, что психологическая дилемма венских евреев оказалась универсальным симптомом перехода к индустриальному обществу, показала, какую цену необходимо платить за буржуазную «современность». Не случайно наиболее известный роман о еврейских терзаниях – «Синдром Портного» Филиппа Рота разворачивается на кушетке психоаналитика. От Фрейда до Рота еврейский модернизм соединял в себе безмерную отчужденность и скрупулезный критический интеллект, что и позволило определить генеральную линию развития американской литературы.

Для очень разных американских писателей–евреев поколения 50–х — Сола Беллоу, Филиппа Рота, Бернарда Маламуда и многих других — Башевис–Зингер стал «литературным предком», «трогательным дядюшкой из провинции». Сам Башевис–Зингер был их старшим современником, коллегой; жил и творил рядом с ними. Он не желал быть «прадедушкой».

Обоюдное творческое влияние, разумеется, происходило. Несомненно, что после знакомства Башевис–Зингера с творчеством Филиппа Рота писатель стал более раскрепощен в своих сексуальных образах, свободней вводил психоаналитические элементы в творчество. Филипп Рот интервьюировал Башевис–Зингера, ввел его в круг авторов, рецензируемых в «Нью–Йорк Таймс Бук Ревю», определяющем рейтинг американских авторов на книжном рынке. Башевис–Зингера и Рота критиковали, по сути, за одно и то же: за эгоизм, за чрезмерную сексуальность, за «бесстыдство».

С Солом Беллоу (получившим Нобелевскую премию по литературе за три года до Башевис–Зингера) писатель порывает со скандалом. И это был далеко не первый и, уж конечно, не последний человеческий и творческий скандал в его жизни. Литературный Нью–Йорк полнился слухами о несносном характере Башевис–Зингера, о мелочной издевательской жадности, о выплачиваемых нерегулярно мизерных гонорарах литсотрудникам, об оскорблениях переводчиков. Скандалов не избежали ни известные и самостоятельные — Сол Беллоу, Айзик Розенфелд, Доротеа Страус или Майра Гинзбург, — ни покорные и зависимые: Рут Шахнер–Финкель, Эвелин Торнтон, Герберт Лотман, Элизабет Шуб или Розанна Гербер. Каждый раз это были другие люди, и каждый раз писатель со скандалом порывал с ними. Башевис–Зингер так и не нашел «своего» переводчика. Чудо его творчества в том, что все «авторизованные переводы», вроде бы выполненные разными людьми, составляют удивительную гармонию, подчиненную хорошо узнаваемому и ни на кого не похожему стилю писателя.

Башевис–Зингера постоянно сопровождали разговоры об отсутствии лояльности и о непорядочности, постоянные скандалы и тяжбы с редакторами и издателями. Писатель был полностью «неподконтролен», отказывал в пресловутом «эксклюзиве» на свое творчество кому бы то ни было. Как известно, талант далеко не всегда сопровождается корректностью и порядочностью. Всеми правдами и неправдами писатель сопротивлялся диктату и закабалению, с удивительным постоянством пренебрегал так называемыми кодами «интеллектуальной собственности», защищающими капиталистический рынок и монополии отрасли, но никак не авторов и творцов. Всемирная слава писателя свидетельствует лишь о том, что он выбрал правильную стратегию.

* * *

Влияние Башевис–Зингера на очень разных американских авторов–евреев младших поколений выражено ясней. Очень разные авторы, из разных поколений — Синтия Озик и Джонатан Сэфран–Фоэр — и вовсе сделали Башевис–Зингера прототипом своих героев. Синтия Озик озаглавила свое эссе о творчестве Башевис–Зингера «Книга творения» — так называется библейская «Книга Бытия» по–английски, а писателя она назвала Американским хозяином (мастером) Книги творения. Озик, если и известна русскому читателю, то в основном по ее резким произраильским заявлениям. Между тем в начале 60–х она считалась «надеждой американской еврейской литературы» и ее творчество и художественные идеи во многом определили пути в творчестве целого направления еврейских авторов, предвосхитили основные векторы общественной жизни американского еврейства. «Если мы будем дуть в шофар (ритуальный рог, применяемый евреями для богослужений. — Авт.) по–еврейски, в устье, то наш голос прозвучит громко, — писала Синтия Озик в 1970 году в эссе «К новому идишу», — Если же мы будем искать общечеловеческие смыслы, то это подобно попытке дуть в широкую часть шофара: нас не услышат вовсе». Озик призывала к созданию «нового идиша» на основе английского языка, к переосмыслению еврейской литературы как постоянного тела диаспоры, по аналогии с тем, как талмудическая литература стала телом и смыслом иудейской религии за 2000 лет до того.

На тривиальный вопрос: а к какой литературе отнести Башевис–Зингера — к еврейской, американской или польской? — можно было бы не отвечать, поскольку его книги давно вошли в сокровищницу литературы мировой. Башевис–Зингер, несомненно, еврейский писатель, его труды глубоко еврейские, несут в себе особый парадоксальный еврейский юмор, чудесное мировосприятие, передаваемое нашим народом через столетия, языки и страны. Источники его творчества — в мире хасидских легенд, фольклора учеников йешив, народных суеверий. Несомненно, что «горячими» темам его молодости были Шопенгауэр, Фрейд, Ницше, Кафка, вернувшие в оборот бессознательное и иррациональное. Говорили о влиянии отца — полубезумного еврейского школяра, посвятившего жизнь вычислению точной даты прихода мессии. Башевис–Зингер был современником Гершома Шолема, открывшего миру огромную роль мистических тайных учений в еврейском сознании. Творчество Башевис–Зингера сравнивали со сложным символизмом израильского лауреата Нобелевской премии Ш. — Й. Агнона, с язычеством Йонатана Ратоша и Бердичевского, с Шагалом.

Что касается последнего, рассказывают, что как–то Башевис–Зингера пригласили выступить в одном из университетов Техаса. Сотрудник университета, приставленный опекать писателя, спросил:

— Мистер Зингер, после чтения там будут вопросы. На какой вопрос вы любите отвечать? Я бы мог его задать из зала.

— Вы знаете, — ответил писатель, — многие сравнивают мои произведения с творчеством Марка Шагала. Спросите, что я об этом думаю.

Когда пришло время, молодой человек спросил:

— Мистер Зингер, как вы относитесь к сравнению вашего творчества с Марком Шагалом?

— Самый глупый вопрос, который мне когда–либо задавали, — ответил писатель.

* * *

Был ли он американским писателем?

«Очевидно, Башевис–Зингер не был американским писателем, — отвечает Илан Ставанс, редактор трехтомного юбилейного собрания сочинений писателя в серии «Американская библиотека». — Но он стал американским писателем».

Башевис–Зингер был не просто американским автором, но, по сути, создателем нового направления в американской литературе. Башевис–Зингера можно по праву назвать зачинателем эмигрантской, или, как ее называют в американском литературоведении, этнической литературы. Он первым в американской литературе использовал свой родной язык, происхождение, наследие предков, уникальный опыт своего народа для того, чтоб переосмыслить и заново определить магистральное направление американской литературы. Ошеломляющий успех Башевис–Зингера на крупнейшем в мире американском книжном рынке открыл дорогу множеству писателей–эмигрантов европейского, азиатского и латиноамериканского происхождения. Их меньше интересовали подробности еврейской жизни в местечке. Они учились у Зингера древнему, исходящему еще от Библии и Талмуда еврейскому искусству рассказывать свои истории так, чтоб они приобретали универсальный смысл.

Путь писателя, приехавшего в Америку в 1935 году без единого слова по–английски, а в 1978 году уже произносившего по–английски свою Нобелевскую речь (хоть и начатую на идише), воодушевил многих и многих эмигрантских авторов во всем мире, по сути делавших то же в Америке, Британии, Франции, даже в Израиле или России. Ведь эмиграция была не только личной судьбой Башевис–Зингера, далеко не только участью евреев Европы. Сотни миллионов человек во всем мире узнали удел эмиграции. И здесь, как и прежде, еврейский опыт писателя опять оказался универсальным. Башевис–Зингер показал путь, раскрыл технологию творчества, по которому эмигрантский писатель приходит к иноязычной читательской аудитории. Не случайно, когда дети нашей эмиграции: Алона Кимхи в Израиле, Лара Вапняр, Борис Фишман, Гарри Штейниц, Сана Красиков в Америке или Дэйвид Безмозгис в Канаде стали писать, то и они, по сути, вошли в дверь, открытую Башевис–Зингером.

Сегодня едва ли наберется несколько сотен тысяч людей, для которых идиш родной. Да и те вряд ли относятся к читателям Башевис–Зингера. Во время его переезда в Америку в мире на идише разговаривало 11 миллионов человек. И все же с самого начала карьеры Башевис–Зингер испытывал трудности в достижении признания у широкой читательской аудитории на идише. Писателю повезло, что по приезде в Америку брат взял его на работу в самую престижную в Америке еврейскую газету. Башевис–Зингер прошел прекрасную школу журналистики, что и позволило отточить технику короткого рассказа. В еврейских кругах до сих пор задаются вопросом: остался ли Башевис–Зингер еврейским писателем, приспосабливая свои истории для американского рынка?

Нам посчастливилось беседовать с замечательным американским драматургом, классиком американского театра Джозефом Стейном, большое число пьес которого идет на Бродвее, в том числе «Грек Зорба» и «Скрипач на крыше». Рассуждая об адаптации произведений Шолом–Алейхема «Заколдованный портной» и «Тевье–молочник», Стейн сказал: «Разумеется, приходится переосмысливать идишистские тексты для американской и затем для интернациональной аудитории /…/ произведения иного темпа, иной аудитории… Башевис–Зингер основательно перерабатывал свои истории, да и самому Шолом–Алейхему пришлось бы иначе переписать свои произведения, захоти он преуспеть на американской сцене».

Пожалуй, трудно согласиться с критиками, считавшими произведения писателя на идише лишь черновиками к его английским авторизованным переводам. Сам писатель не раз говорил о том, что идиш — живой, экспрессивный язык, в то время как английский он считал языком скрытым, полным подтекстов и умолчаний. Лучше всего отношение Башевис–Зингера определяет еврейская поговорка, которую часто приходится слышать от людей, для которых идиш — родной язык: «По–английски (по–русски, на иврите) надо говорить, зато идиш говорится (редстэ) сам».

Очевидно, идея совместной переводческой работы пришла к писателю после успеха его повести «Гимпл–глупец», переведенной Солом Беллоу. Ирвинг Хоу пишет в мемуарах, что «нью–йоркские интеллектуалы» хорошо знали идиш, были выпускниками светских американских еврейских школ. Все они получили образование еще в дореформенную пору, до того, как под давлением сионистских функционеров еврейское образование в Америке отбросило идиш в пользу иврита, что сформировало американское еврейство как общину, а не как народ. Хоу вспоминает, что Сол Беллоу был очень занят и неохотно откликнулся на приглашение. В конце концов Беллоу пришел и сел за пишущую машинку, заявив, что у него есть время лишь чтоб переводить на месте. Перевод был сделан экспромтом, со слуха. Повесть читали по кускам, обсуждали, а Беллоу переводил и печатал. Так родился американский писатель I.B. Singer (Айзик Башевис). Ему было 49 лет.

Хотя английский и еврейский языки принадлежат к одной языковой группе, но перевод с идиша — дело непростое. Башевис–Зингер отлично понимал, что создает не просто разные версии, но по сути разные произведения по–еврейски и по–английски. На идише он пользовался псевдонимами в полном соответствии с еврейской литературной традицией, где псевдоним — часть нарратива, по сути еще один герой–рассказчик. Ицхок Башевис у него — для «качественной», высокой прозы, Ицхок Варшавский — для среднего качества, для литературных статей и рассказов для детей, а Д. Сегал — для полемической, желтой журналистики. Еще он писал эротическую прозу. На идише все псевдонимы отличаются по стилю, по языку и метафорическому ряду, а по–английски сам писатель все свел под именем Башевис–Зингер и добивался стилистического единства. Другой пример приводит исследователь идиша Хонэ Шемрук в предисловии к иерусалимскому сборнику рассказов писателя 1979 года.

Герой повести «Гимпл–глупец» (по–русски его именуют еще «Гимпл–дурень») начинает свой рассказ: «Их бин Гимпл там. Их халт мих нист фар кейн мар» ( «Я Гимпл–глупец. Я же не думаю, что я глуп»). Сол Беллоу перевел оба слова одинаково fool. Но в еврейском тексте герой назван Гимпл–там — арамейским словом, значащим не только «простак», но и «наивный», а еще «невинный» (в смысле «невинное дитя»). Слово это ассоциируется с одной из самых популярных еврейских притч из пасхального предания «Хагады» о человеке, имевшем четыре сына — хорошего, злого, простого (там) и такого, что не умел спросить. Это же слово связано со знаменитым рассказом замечательного хасидского мастера и учителя начала XIX века рабби Нахмана из Браслава о мудреце и простаке. Во втором предложении используется еврейское слово германского корня нар — «дурак, фигляр, клоун», точно соответствующее английскому fool. При переводе Беллоу опустил различия между там и нар, пренебрег хорошо знакомыми еврейски образованному читателю религиозными и фольклорными нюансами и оттенками всех смыслов слова нар. Возможно, труды Башевис–Зингера когда–нибудь удостоятся академического перевода либо найдут увлеченного переводчика, и читатель получит комментарий — подобный тому, какой сделал Исраэль Шамир для романа Ш. — Й. Агнона «Сретение невесты».

В современной книжной индустрии, где велика роль редакторов, внутренних рецензентов и литобработчиков, Башевис–Зингер сумел найти идеально правильную форму, обеспечившую всемирную славу его произведениям. Работа с переводчиками была подлинным творческим актом, где писатель не знал уступок. «Авторизованные переводы» писателя по сути своей стали вторыми оригиналами его произведений. Писатель читал вслух переводчикам текст, небольшими кусками, обсуждал каждое выражение, искал аналоги, тщательно полировал, часто переделывал характеры и сюжет, приспосабливал еврейские рассказы к американскому читателю. Только с английских «авторизованных переводов» писатель позволял делать переводы на другие языки. Поэтому некоторые сделанные в последнее время в России — якобы с идиша и явно вопреки воле писателя — переводы имеют жалкий топорный вид и даже отдаленно не напоминают подлинные тексты Башевис–Зингера. Исключением стали переводы на иврит, сделанные с идиша сыном писателя Исраэлем Замиром.

Уезжая из Польши, Башевис–Зингер бросил там молодую жену Рахиль с новорожденным сыном на руках. Семья их позже попала в Палестину. Единственный сын писателя вырос в кибуце Бейт Альфа, перевел свою фамилию на иврит (Зингер на идише означает «певец», как и Замир на иврите).

Исраэль Замир рассказывал в интервью израильской газете «Едиот ахронот» о своих встречах с отцом в Нью–Йорке:

— Я часто бывал у него на квартире в районе Централ парк. Каждый раз он давал мне доллар. Этого, по его мнению, должно было хватать на проезд и еду. Я удивлялся его скупости, но ничего не говорил. Мне было стыдно сказать, что я голоден.

Известный скупостью Башевис–Зингер по отношению к сыну проявил королевскую щедрость:

— Понадобилось время, чтоб сломить отчуждение, понять, что мир вовсе не черно–белый /…/ Я потихоньку стал читать его книги… /…/ Однажды он спросил меня: «Почему бы тебе не перевести что–нибудь мое?» /…/ Я удивился, но он поддержал меня… Мы долго сиживали вместе /…/ Он читал свои вещи, и мы тщательно, порой часами полировали их, искали нужное слово /…/ пока он не оставался удовлетворенным.

* * *

Замир, похоже, так и не понял, какой поистине царский подарок получил от судьбы. Он до сих пор тщательно избегает слова «отец», подчеркивает, что никогда не называл Башевис–Зингера «папа»:

— По телефону я говорил ему: «Слушай»… Лишь когда был маленьким, то начинал письма «Дорогой папа». Он был для нас человеком, живущим в Америке и раза два в год присылавшим два–три доллара в письме.

Отношения писателя с сыном всегда отличала отчужденность и холодность. Как отец, так и сын написали о своей первой встрече после Второй мировой войны. У Башевис–Зингера — лукавый, умудренный опытом и не сильно обремененный принципами еврейский человек созерцает наивного и самонадеянного, полагающегося на силу пришельца, которому многое предстоит узнать в этом мире. У Замира это встреча 25–летнего «нового ивритского человека», с высоты своего исторического оптимизма взирающего на смешного, немного жалкого своего отца, олицетворяющего все то, что сионизм был призван отменить.

Сегодня Исраэлю Замиру 74. И он с горечью замечает:

— Отец был богаче меня… Он продал права на свои произведения, включая экранизацию и театральные постановки, американскому издательству за очень большие деньги. /…/ Когда я хотел написать пьесу «Влюбленные и приятные» по его новелле «Двое», то вынужден был обратиться к американскому издателю. Только потому, что я сын писателя, они разрешили мне сделать перевод бесплатно. Иначе театру «Габима» пришлось бы заплатить большие деньги.

Израильский национальный театр «Габима» действительно не способен заплатить за постановку Башевис–Зингера. Театр «Габима», один из ранних символов сионизма, начинал когда–то в Москве с благословения Вахтангова. Символично, что первой и наиболее известной постановкой стал созвучный произведениям Башевис–Зингера «Диббук» («Одержимая духом» — евр.) Анского. Многолетний директор театра, выдающийся знаток культуры и умница, но из рук вон плохой администратор Яков Агмон рассказывал нам, как трудно было представить, чтоб лет тридцать, даже двадцать назад в «Габиме» захотели бы играть что–то «местечковое», из Башевиса. Сегодня, да и уже в течение последних пятнадцати лет театр находится в состоянии перманентного банкротства. Зато созданный труппой из Москвы под руководством Евгения Арье театр «Гешер» («мост» — ивр.), по мнению одних, «самый профессиональный израильский театр», по мнению других — «единственный не местечковый», с успехом ставит пьесы по мотивам Башевис–Зингера.

— Отец не любил постановок и экранизации своих произведений, считая, что они уводят от смысла, — замечает Исраэль Замир в интервью, — но я рад, что Евгений (Арье) сделал это хорошо, придерживаясь оригинала.

Постановки «Гешера» прошли в конце июля 2004 года в престижном нью–йоркском «Линкольн–Сентер» в рамках празднования 100–летней годовщины со дня рождения писателя с аншлагом. Влиятельный критик Лоренс Лопейт (в своем ток–шоу на нью–йоркском общественном радио WNYC) назвал «Гешер» самым еврейским театром в мире еще и за то, что там не ограничивают себя выдуманными идеологическими и языковыми рамками, а играют на всех наиболее распространенных сегодня языках еврейского народа — английском, иврите и русском.

* * *

Разумеется, во всем, что касается жизни и творчества Башевис–Зингера, субъективное тесно связано с извечными еврейскими конфликтами и архетипами. Символично, что современный стопроцентный израильтянин, профессиональный литератор Исраэль Замир не может согласиться, что он мог что–то унаследовать от идишиста Башевис–Зингера. «Все, что выучил, это из книг», — уверено замечал Замир. Так и современный Израиль до сих не готов к синтезу, не готов признать творчество Башевис–Зингера, как и всю культуру восточноевропейских евреев, своей интегральной частью. После получения Нобелевской премии повесть Башевис–Зингера «Раб» вошла в израильскую школьную программу. Но лишь по разделу «иностранная литература». Когда уже писалось это эссе, пришло сообщение, что Еврейский университет в Иерусалиме из–за недостатка средств вынужден закрыть академические программы на идише. Выяснилось, что идиш у них тоже в Департаменте иностранных языков.

Сионизм создавался на отрицании «галута» («изгнание» — ивр.), прежде всего языка идиш, еврейского быта в диаспоре. Всякое еврейское преуспеяние в диаспоре рассматривается сионистской идеологией как ненужное, а то и вредное. Тем более когда речь идет о культуре, которую сионизм взялся заменить. Еще сегодня фраза на идише в говорящей на иврите израильской компании вызывает приступ какого–то нездорового смеха. Нетрудно понять, почему именно историческая повесть «Раб», где есть мотив возвращение в Сион, включена в израильские хрестоматии. Она входит в обязательную школьную программу, и ее скучный разбор надолго отбивает у израильского школьника желание читать что–либо из Башевис–Зингера. Кстати, полные восточноевропейской мифологической и религиозной еврейской символики романы единственного израильского лауреата Нобелевской премии Шмуэля–Йосефа Агнона, писавшего на иврите, израильские школьники тоже читают с трудом. Скажем еще, что скверный русский перевод повести «Раб», выполненный в общем–то хорошим израильским издательством «Алия», надолго отбил у нас вкус к творчеству Башевис–Зингера.

Впрочем, Замир, сам писатель, переводчик, бывший заместитель главного редактора органа кибуцного движения «Ал–Амишмар» («На посту» — ивр.), с горечью говорит об отношении к творчеству и личности Башевис–Зингера в Израиле: «В Нью–Йорке есть улица его имени, в районе, где он жил. У меня же нет достаточного количества денег, чтоб в Израиле назвали его именем улицу».

* * *

Особый накал страстей приобрела полемика вокруг творчества и личности писателя, когда стало известно о присуждении ему Нобелевской премии в 1978 году. Не единожды Нобелевская премия по литературе, по уставу присуждаемая лично, символизировала всемирное признание не писателя, а литературного явления, направления, а то целой национальной литературы. Похожая ситуация произошла и с Пабло Нерудой, и с Александром Солженицыным, и с Иваном Буниным. Многие считали, что премия присуждена не самому Башевис–Зингеру, а всей еврейской литературе.

Газеты же писали, что есть более достойные и даровитые таланты, например талантливейший прозаик, старший брат писателя Исроэль–Йегошуа Зингер или поэт Яков Глатстейн. Речь действительно идет о талантливой литературе. Глатстейн — проникновенный лирик, мастер и новатор еврейской поэзии. Возможно, лишь «вундеркинд еврейской поэзии» Ицик Фефер может сравниться с ним в виртуозном владении еврейским стихом. И. — Й. Зингер действительно великолепный стилист, много лучше своего младшего брата. Башевис–Зингер, как и Шолом–Алейхем до него, действительно силен не стилистикой, не хорошо скроенной фабулой. Оба они приобрели всемирную известность не повестями и романами, а особым еврейским умением создавать и рассказывать короткие истории. Хотя даже самые средние роман Башевис–Зингера — это все же хорошие романы. Вызывает сожаление, что внимание русских переводчиков и издателей больше привлекали романы писателя, чем короткие рассказы.

Еврейские критики всегда находили в богатом талантами, зато бедном средствами еврейском литературном мире Америки много кандидатов на Нобелевскую премию. Некоторые и вовсе писали, что идиш для Башевис–Зингера не более чем прикрытие, рекламный трюк конъюнктурщика, проходной билет, позволяющий проталкивать порнографические рассказы, эксплуатируя ностальгию американских евреев–заправил литературного мира.

«Я глубоко презираю его, — заявила в июне 2004 года 75–летняя Инна Градэ, вдова еврейского писателя Хаима Градэ. — И очень сожалею, что Америка отмечает юбилей этого богохульного клоуна… Я презираю его именно за то, что он попытался затащить еврейскую литературу и иудаизм, американскую культуру и литературу обратно в Моав».

Инна Градэ, в течение 25 лет борющаяся против несправедливого, по ее мнению, восхваления Башевис–Зингера, намекает на библейскую страну, где дочери соблазнили библейского патриарха Лота совершить инцест. Хаим Градэ — великолепный писатель, лауреат Пулитцеровской премии 1983 года за состоящий из трех романов сборник «Раввины и женщины», безвременно скончался через год после ее получения. В новом издании сборник называется «Святой и простак», что подчеркивает лейтмотив творчества Градэ — конфликт между верой и традицией, скептическое исследование базисных конфликтов религиозной жизни.

В 1980 году, во время получения Инной Градэ почетной докторской степени в наиболее престижном в мире американском религиозном еврейском университете Йешива–юниверсити, критику творчества Башевис–Зингера аудитория встретила аплодисментами. В ответ президент университета, известный исследователь талмудического права профессор Норманн Ламм с пониманием заявил: «Были времена, когда литература, даже наша еврейская литература, захлебывалась в грязи греха цинизма и легкомыслия, затоплялись зловонными потоками аморальности (в оригинале — потоками дерьма: scatological swamp. — Авт.), воспевая очарование демонического и сексуальной распущенности»

В академических и религиозных еврейских кругах до сих пор продолжают считать, что Нобелевская премия по праву должна была достаться Хаиму Градэ. Во 2001 году ректор религиозного израильского университета «Бар–Илан» раввин Эммануэль Рекман и известный манхэттенский адвокат Стивэн Вагнер опубликовали эссе, где настаивали: «Факт, что не Хаим Градэ получил Нобелевскую премию, … а ее получил наихудший из возможных, наименее приемлемый с еврейской точки зрения автор».

* * *

Инна Градэ далеко не одинока. Противники творчества почившего тринадцать лет назад нобелевского лауреата и сегодня не оставляют своей критики. «Каждую строчку в поэзии Хаима Градэ, каждый отрывок его прозы одушевляет ответственность за евреев, за их историю, за культуру, за народ боль и забота, — пишет в «Нью–Йорк Таймс» раввин и профессор Аллен Нейдлер. — Ничего подобного я не нахожу, читая Зингера». Рабби Нейдлер, к слову сказать, профессор, руководитель Отделения еврейских исследований Университета Дреу, бывший Директор исследовательского отдела нью–йоркского еврейского института YIVO и декан Еврейского академического центра им. Макса Вейнреха. Как в старой поговорке «два еврея — три мнения», причем каждый претендует на обладание некоей универсальной и единственной «еврейской правдой».

Многим до сих трудно простить Башевис–Зингеру, что он никак не укладывался в рамки мифов: не пострадал в Катастрофе, не участвовал в героическом сопротивлении, не был филантропом, презирал всякую общественную деятельность, не являл собой образец нравственности или религиозного усердия. У Нейдлера имелся и другой кандидат, тоже замечательный поэт: «В то время как Абрам Суцкевер голодал и воевал с нацистами в литовских лесах, под пулями создавая великую поэзию на идише, воспевшую трагическую судьбу евреев, — пишет Нейдлер в недавней (17.06.04) статье в «Нью–Йорк Таймс», — Зингер поедал сырные блинчики в «Знаменитом молочном кафетерии» на 72–й улице и размышляя о польских шлюхах и еврейских бесах».

Манипуляция памятью Холокоста вызывает до боли обидные воспоминания: то ли «шли, как овцы на бойню», то ли «Ташкент защищали». Тем более несправедливы они по отношению к автору наиболее, возможно, пронзительного в современной литературе реквиема по погибшим.

«Я — черт, рожденный засвидетельствовать, что не осталось больше бесов на свете. Зачем бесы, если люди стали бесами?..

… Я все видел… разрушение Польши. Там больше нет евреев, больше нет чертей. Женщины не выплеснут воды на двор в разгар зимы. Никто больше не чурается набрать четное число предметов. Никто не постучит на рассвете в передней синагоги. Никто не остерегается нас, вычищая грязь. Рабби замучили в пятницу, в месяце нисан. Общину вырезали, святые книги сожгли, кладбище осквернили. «Книга творения» вернулась к Творцу… нет больше грехов, нет больше соблазнов!.. Мессия не приходил к евреям, а значит, евреи ушли к мессии. Здесь больше не нужны бесы».

Рассказ этот по–русски назвали «Последний демон», хотя речь идет не о романтическом лермонтовском Демоне или Пане символистов (они у Башевиса тоже есть), а о народных бесах и чертях, вроде пушкинских из «Сказки о попе».

Отношение самого писателя к теме Холокоста отличается от принятого в еврейских кругах. Башевис–Зингер не раз касался темы, особенно в поздних романах «Враг» и «Тени над Гудзоном». Гитлеровские концлагеря он сравнивает со сталинским ГУЛАГом, а коммунизм у него такое же зло, как и нацизм. Отношение писателя к Холокосту отличает чувство вины. Писатель не винит в гибели евреев себя, Америку, весь мир. Вина, по его мнению, в том, что могли бы помочь, не молчать. Еще более редкое в еврейском сознании толкование Холокоста — герои «Теней над Гудзоном» несут в себе вину за то, что уцелели. Даже после смерти Башевис–Зингер не перестает раздражать адептов культа Холокоста. Выступающие за права животных вегетарианцы назвали свою кампанию «Холокост в тарелке». В ответ на нервные протесты еврейских кругов они ссылаются на убежденного вегетарианца Башевис–Зингера, говорившего: «Там, где речь заходит о животных, любой человек становится нацистом. Для зверей каждый день — Треблинка».

Знаток еврейской литературы раввин Марк Левин из Лондона заметил: «Ожесточенным критикам творчества, а особенно личности почившего тринадцать лет назад Башевис–Зингера стоило бы помнить, что религиозная еврейская традиция предполагает волю Господа во всем, что творится в мире. Религиозный комментарий по определению должен не вопрошать и критиковать, а находить аргументы, почему правильно то, что угодно Господней воле. Если Господь допустил всемирную известность грешника и сластолюбца, то еще вопрос: кого мы критикуем? Целесообразней нам подумать, чем это хорошо для евреев».

Как часто бывает, художественная литература предсказывает явления задолго до их возникновения. Еще в 1968 году в повести «Зависть, или идиш в Америке» Синтия Озик вывела талантливого поэта Эдельштейна (прототипом которому, очевидно, послужил поэт Глатстейн) и его антагониста, писателя Островера (автор не скрывала, что это сатира на Башевис–Зингера). Эдельштейн отчаянно жаждет перевода своих стихов на английский язык, чтоб «унести их прочь из гетто!!! Ведь груз молитв, вырывающихся из массовых захоронений, должен как–нибудь уцелеть». Напротив, Островера широко переводят и публикуют. Эдельштейн заявляет в повести: «Островер — это мир, а? Пантеист, язычник, гой! — восклицает Эдельштейн. — Он взывает к человечеству, а? А тот, кто взывает к евреям, он что, не взывает к человечеству?»

Если еврейская сторона жаждала ответственности за свое еврейство, то американская сторона жаждет идентичности. Американская национальная мифология гласит, что после приехавших в поисках свободы пилигримов, отцов–основателей, все остальные волны эмиграции приезжали, грубо говоря, за колбасой и лишь затем волей–неволей начинали помогать строить Америку. От писателя «этнического», а по сути эмигрантского, здесь ожидают свидетельства от первого лица о голоде, лишениях, погромах, этнических чистках, религиозных преследованиях. Башевис–Зингер не имел, да и не заботился о создании подобного «героического имиджа», об удовлетворении ожиданий рекламного рынка. Секрет непреходящего всемирного успеха писателя в другом.

«В том то и разница между хорошим и плохим писателями, — говорит Илан Ставанс. — Хороший писатель убеждает читателей своим творчеством, а плохой старается удовлетворить заказ на то, что нужно».

И к чести американской публики, она приняла необычного автора.

* * *

«Еврейской улице», верней, некоторым ее переулкам как–то не по себе, что нобелевский комитет, а за ним и мировая культура приняли творчество Зингера и отметили его как представителя еврейской литературы. Евреи далеко не одиноки. Памятна свистопляска вокруг присуждения Нобелевской премии жившему в эмиграции Ивану Бунину. Вокруг него, как и вокруг Зингера, разразилась дискуссия, мало занимавшаяся творчеством. Русская эмигрантская пресса утверждала, что премия дана всей ушедшей в изгнание русской литературе. Тоже называли целый список «более достойных кандидатов». Так же издевались над «старческим любованием пороком» в «Темных аллеях», так же по косточкам разбирали непростую личную жизнь великого русского писателя, жившего с женой и любовницей, которые к тому же, поселившись вместе, состояли в лесбийской связи.

Личная жизнь писателя Башевис–Зингера еще раз подтверждает известное правило, что таланту не всегда по пути с нравственностью. Накануне отъезда в Америку он и вовсе по сути был, как сегодня бы сказали, жиголо. Да и американский период личной жизни писателя можно определить емким русскими словечком «ходок», а американцы бы интеллигентно назвали «сексуально обсцессивный». Такая обсцессивная сексуальность никак не вяжется с домашней внешностью провинциального дядюшки. Писатель постоянно искал любовные аферы, был плохим отцом, неверным мужем, ненадежным партнером и скверным работодателем.

Единственный сын писателя Исраэль Замир с горечью замечал, что лишь работа над переводом произведений Башевис–Зингера примирила его с творчеством, но отнюдь не с личностью отца. Замир отрицает, будто что–то унаследовал от отца:

— Если во мне есть что–то (от отца), — говорит сын писателя, — то только из его книг. Я дважды ездил в США как посланник. Мы встречались раз в неделю, много времени проводили вместе. У нас создалась своеобразная близость. Он был большим бабником, и мне часто приходилось его прикрывать, врать, будто бы он находится у меня. Между нами была близость, но приятельская, а вовсе не как у сына с отцом.

* * *

Светская культура на идише сделала возможным интеграцию еврейской культуры в мировую. Теория Сэпира–Уорфа гласит, что каждый язык особенным образом структурирует мир для людей, говорящих на нем. Другими словами, люди видят мир не таким, какой он есть, а через некие ментальные структуры, которые и являются основой мировоззрения, и, можно сказать, национальной души. Вопреки расхожим расистским и фашистским идеям, национальная душа передается не через кровь, гены или канонические правила, а через язык. Причем один из основных принципов современной лингвистики гласит, что словарный запас (глоссарий) и грамматика являются наиболее подвижными и поверхностными слоями языка. Фонетика — более глубинный компонент. Недаром среди на 98 процентов латинского глоссария французского языка вдруг всплывает древняя галльская фонетика, а фонетика идиша проявляется в речи московского или нью–йоркского жителя. Речь вовсе не идет об акценте. Ментальные структуры, отражающие наиболее глубинные архетипы еврейского национального характера, продолжают жить в тех языках, на которых говорят евреи и идентифицируют себя евреями.

Трудно согласиться со статьями в русскоязычной прессе, повествующими, будто бы Башевис–Зингер был певцом еврейского местечка, классиком идишистской литературы. Наоборот, творчество его было новаторским, соединяющим старое, говорившее на идише еврейство с новой реальностью, с новой жизнью, с переходом на новый язык, в совершенно иной мир. Писатель много думал и говорил о так называемой проблеме «смерти языка идиш»:

— Наш язык умирает едва ли не последние 200 лет. Но правда об идише — это правда о еврейском народе: умирая, мы возрождаемся вновь и вновь.

Умирая в своих носителях, влача жалкое существование в резервациях религиозных гетто, сохраняясь в тиши университетских кафедр, идиш, подобно латыни, сумел возродить свою душу и стать важнейшей частью мировой цивилизации. Культура идиш стала неотъемлемой частью национальных культур Америки, Канады, Мексики, Аргентины, Польши, Чехии, Словакии, Германии. В Беларусь и Украину, как когда–то в Испанию, приходит понимание того, что иудаика и еврейская культура являются важным формантом их современной национальной культуры. Идиш живет в городской европейской культуре, в фольклоре и литературе Нью–Йорка, в кинематографии Голливуда. «Смех сквозь слезы», отмечавшийся Горьким как характерный еврейский признак, через сто лет стал нормативом русской культуры — и здесь тоже возрождение моделей и менталитета людей, мысливших на идише. Идиш, по выражению Башевис–Зингера, «язык гордый и не знающий слов войны», стал важной частью коллективного сознания израильтян. Позволю себе предположить, что именно идишистская доминанта израильского менталитета не допустит озлобления и скатывания Еврейского государства до образа и подобия своих многочисленных врагов.

Для решения спорных вопросов хорошо бы определить то, с чем все или хотя бы большинство спорщиков согласны. Большинство же согласно с тем, что Башевис–Зингер был писателем, привнесшим потусторонний мир еврейских преданий в мировую литературу. Он был писателем школы «магического реализма», подарившим еврейской литературе критического реализма фантастику и сюрреализм. Благодаря творчеству Башевис–Зингера назидательная и развлекательная народная наша литература, гневно отрицаемая ассимиляторскими и сионистскими идеологами, стала достоянием миллионов читателей во всем мире. В общем, Башевис–Зингер, несомненно, потрясающий писатель.

Писатель далеко не случайно получил свою Нобелевскую премию и стал для мира символом великой созидающей еврейской культуры. Всемирное признание и живой неослабевающий интерес к его творчеству — не только дань уважения вкладу идиша в мировую культуру. Личность Башевис–Зингера наглядно показывает универсальный процесс перехода с одного языка на другой, постоянно происходящее в еврейском народе в течение всей его многотысячелетней истории. Уникальный еврейский опыт опять особенно важен в стремительно меняющемся современном мире, где похожий процесс переживают сотни миллионов. Творчество писателя отразило, а во многом предвосхитило и сформировало новые тенденции многокультурного мира, отрицающего иерархию культур, признающего равноправное сосуществование самобытных этнических и культурных единиц. Творчество Башевис–Зингера продолжает золотую цепь еврейской традиции, оберегаясь от грозящей его сынам опасности предаться фундаментализму, а с другой, его учителям и поводырям избегнуть окостенения и догматизма.