Моммзен в своей книге о римском уголовном праве пишет: «При исследовании начал человеческого развития мы обнаружим, что ни один народ не дал нам так мало информации о своих традициях, как италийцы. Рим является единственным представителем италийской расы, прошедшим историческое развитие; ко времени возникновения в нем истинных традиций он был уже высокоразвитой нацией, находившейся под сильным влиянием более высокой греческой цивилизации и возглавлявшей великий национальный союз городов-государств. В ранней истории Рима абсолютно нет неримских традиций. Даже для самих римлян эти отдаленные века покрыты мраком. Тщетно мы будем искать какие-либо воспоминания о возникновении и подъеме Рима как среди его обезличенных и лишенных мифологии божеств, так и в тех юридических сказках, помещенных в хроники, которые глубоко национальны, несмотря на свою повествовательную форму. Рим – мужественная нация, никогда не оглядывавшаяся на свое детство».

Возможно, замечание Моммзена сильнее применимо к сексуальной жизни Рима, чем к любому другому аспекту его истории – под сексуальной жизнью мы понимаем взаимоотношения полов. В историческое время мы видим у римлян и моногамный брак, и различные внебрачные взаимоотношения (которые варьируют от самых, как мы бы выразились, низменных до наиболее утонченных); но практически ничего мы не знаем о том, как эти взаимоотношения развивались.

В связи с ограниченностью места наш труд по истории римской цивилизации не может представить или подвергнуть критическому разбору все взгляды на римский брак и внебрачные отношения. Тем не менее, попытаемся воспроизвести несколько наиболее важных взглядов на эту проблему, – взглядов, которые сейчас вновь занимают первейшее место в дискуссиях просвещенного мира.

В эпоху ранней республики основой римской социальной жизни был моногамный брак, в котором всецело доминировал муж. Власть отца (patria potestas) управляла всей жизнью римской семьи в исторические времена; мы снова столкнемся с этим, когда речь пойдет об образовании. Но было бы неверно заключить, что сексуальные отношения ограничивались только браком, основывавшемся на отцовском доминировании. Наоборот, как мы увидим, свободные сексуальные отношения, как бы ни называть их – «свободной любовью» или «проституцией», – сосуществовали с браком даже в самые ранние известные нам эпохи. Но как объяснить сосуществование моногамного брака и таких взаимоотношений?

Фрайерр Ф. фон Рейтценштайн пишет в своей книжке «Любовь и брак в Древней Европе»: «Во-первых, ясно, что людям был неизвестен полный connubium, то есть юридический брак; во-вторых, обычным в древнейшие времена был брак через похищение. Но для дальнейшего развития брака особенно ценны свидетельства из римского законодательства и истории. Благодаря юридическому гению римлян мы можем присмотреться к каждой стадии их развития, хотя этот же самый гений до такой степени изгладил следы древнейших эпох, что мы не можем получить о них никакого представления. Мы не можем сомневаться в существовании матриархата, которому способствовало влияние этрусков… Брак как связующий союз, конечно, был неизвестен плебеям; соответственно, их дети принадлежали к семье матери. Такие агамные или внебрачные взаимоотношения еще существовали в Риме в позднейшие эпохи и составляли основу широко развитой системы свободной любви, которая вскоре превратилась в проституцию разных видов».

Подобные мнения, во многом основанные на предположениях, в действительности восходят к углубленным исследованиям швейцарского ученого Бахофена. Пока преобладала моммзеновская школа мысли, Бахофен долго оставался в почти полном забвении, но сейчас он снова пользуется всеобщим признанием. В своей важной работе «Легенда о Танакиль – исследование влияния Востока на Рим и Италию» он пытается доказать, что в древней Италии владычеству сильной отцовской власти предшествовало состояние полного матриархата, представленного в основном у этрусков. Он полагает, что исключительное развитие патриархата, который представляет собой преобладающий тип законных взаимоотношений в исторический период, происходило повсеместно, являясь громадным и несравненным достижением цивилизации. На с. 22 своего основного труда «Право матери» Бахофен выделяет три этапа в развитии брака: примитивный этап – неразборчивые сексуальные связи; средний этап – брак с доминированием жены; последний и наивысший этап – брак с доминированием мужа. Он пишет: «Принцип брака и принцип авторитета в семье, подкрепляющий брак, является частью духовного ius civile (гражданского законодательства). Это переходный этап. Наконец, за этим этапом следует наивысший этап – чисто духовный авторитет отца, посредством которого жена подчинена мужу, и все значение матери переходит к отцу. Это высочайший тип законодательства, который был развит римлянами в наиболее чистом виде. Нигде больше идеал potestas (власти) над женой и детьми не достиг столь полной завершенности; и также нигде больше соответствующий идеал единой политической imperium (верховной власти) не преследовался столь сознательно и настойчиво». Бахофен добавляет: «ius naturale (естественный закон) древних времен – не умозрительная философская конструкция, какой ius naturale стал в более позднюю эпоху. Это историческое событие, реальный этап цивилизации, более древний, чем чисто политический статусный закон, – это выражение древнейших религиозных идеалов, свидетельство о ступени в развитии человечества… Но предназначение человека состоит в том, чтобы бросать новые и новые вызовы законам действительности, в преодолении материальной стороны своей природы, которая связывает его с животным миром, и в подъеме к более высокой и чистой жизни. Римляне изгнали из своих законов физический и материалистический взгляды на человеческие взаимоотношения более последовательно, чем другие народы; Рим с самого начала строился на политическом аспекте imperium; в сознательной приверженности этому аспекту Рим видел свое предназначение…»

Мнение Бахофена мы не станем ни опровергать, ни поддерживать. Однако он может сослаться на таких авторов, как Цицерон, который в своем трактате «О нахождении» (i, 2) так говорит о первобытном состоянии человечества: «Никто не знал законного брака, никто не видел своих законных детей».

Более того, даже современные ученые, например Ганс Мюлештайн (в своих знаменитых книгах «Рождение Западного мира» и «О происхождении этрусков»), следуют Бахофену, находя очень сильное этрусское влияние в течение всего доисторического развития Рима. И недавние раскопки дали серьезные доказательства в поддержку этой точки зрения. Вероятно, мы можем согласиться с ней, заключив, что матриархат в каком-то виде преобладал в течение столетий до того, как началось истинное развитие римской семьи и римского государства, основанное на patria potestas, и что остатки матриархата сохранились в разнообразных формах свободных сексуальных отношений, которые сосуществовали с моногамным браком, признаваемым государством. Конечно, при современном уровне знания истории это более или менее ненадежные гипотезы; возможно, в будущем, особенно когда мы расшифруем этрусский язык, они превратятся в исторический факт.

После этих вступительных замечаний опишем брак, каким он был в Риме в исторические времена.

До 445 года до н. э. официальный брак (iustae nuptiae) мог быть заключен только между патрициями – членами правящего класса. Между патрициями и плебеями не существовало connubium, то есть не было таких брачных отношений, которые могли быть признаны в гражданском суде. Позже историки напишут, будто бы злобные децемвиры первыми наложили запрет на браки между патрициями и плебеями (Цицерон. О государстве, ii, 37). Но на самом деле запрет этот входил в число старых законов, которые до того соблюдались только по обычаю, а в 445 году до н. э. были зафиксированы на так называемых Двенадцати таблицах. Впоследствии, после длительной и тяжелой классовой борьбы, запрет был отменен трибуном Канулеем.

В данной связи было бы интересно упомянуть историю Виргинии. Вероятно, за этим сказанием не лежит никаких исторических фактов, но она любопытна с точки зрения своего влияния на литературу (например, «Эмилию Галотти» Лессинга). Приведем сказание так, как его рассказывает Дионисий Галикарнасский, – этот вариант менее известен, чем другие (Дионисий Галикарнасский. Римские древности, xi, 28):

«Жил плебей по имени Луций Виргиний. Он был одним из лучших воинов в Риме и командовал центурией в одном из пяти легионов, участвовавших в Эквинской кампании. У него была дочь Виргиния, самая прекрасная девушка в Риме, обрученная с бывшим трибуном Луцием. (Луций был сыном Ицилия, который ввел должность трибунов и первым ее занимал.) Аппий Клавдий, глава Совета Десяти, увидел девушку, когда она занималась в школе – в то время школы для детей размещались вокруг форума, – и был потрясен ее красотой, ибо она была уже во вполне зрелом возрасте. И без того порабощенный страстью, он еще сильнее разжигал ее, снова и снова проходя мимо школы. Жениться на девушке он не мог, потому что она была обручена с другим и сам он был женат; кроме того, он презирал плебеев и считал позором взять плебейку в жены; да и брак такой запрещался тем самым законом, который он лично внес в Двенадцать таблиц. Поэтому он попытался сперва соблазнить ее деньгами. У нее не было матери, и Аппий непрерывно присылал людей к женщине, воспитавшей ее. Он передал этой женщине много денег и обещал дать больше. Своим слугам он запретил называть женщине имя влюбленного в девушку, велел лишь передать, что он – один из тех, которые могут погубить или спасти любого. Однако он не преуспел и узнал лишь, что девушку стерегут еще тщательнее, чем прежде.

Совсем сгорая от любви, он решился действовать смелее. Послав за одним из своих родственников по имени Марк Клавдий, храбрецом, который мог помочь в любом деле, он признался ему в своей страсти. Затем, объяснив Марку, что тот должен сказать и сделать, он отправил его с несколькими негодяями в школу. Марк схватил девушку и пытался увести ее через форум на глазах у граждан. Поднялось возмущение, сразу же собралась большая толпа, и он не сумел доставить девушку в назначенное место. Тогда он отправился в магистрат. В то время Аппий сидел один на судейской скамье, давая советы и отправляя правосудие тем, кто в нем нуждался. Когда Марк начал было говорить, зрители стали возмущенно кричать, требуя подождать, пока не прибудут родственники девушки.

Вскоре явился ее дядя, Публий Нумиторий, пользовавшийся у плебеев большим уважением. С собой он привел многих друзей и родственников. Чуть позже пришел Луций, с которым Виргинию обручил ее отец. Его сопровождал сильный отряд юношей-плебеев. Едва подойдя к судейской скамье и не успев отдышаться, он потребовал сказать ему, кто осмелился схватить дочь свободного гражданина и с какой целью. В ответ было молчание. Затем Марк Клавдий – человек, схвативший девушку, – сказал такую речь: «Аппий Клавдий, я не совершал никаких поспешных или насильственных действий по отношению к этой девушке. Я ее законный хозяин, и я увожу ее в соответствии с законами. Я расскажу вам, как вышло, что она принадлежит мне. От моего отца я получил в наследство женщину, которая много лет была рабыней. Когда она забеременела, жена Виргиния – которая была ее подругой – убедила ее отдать ей ребенка, если он родится живым. Рабыня сдержала слово, ибо она родила вот эту девушку Виргинию, сказала нам, что ребенок родился мертвым, а сама отдала его Нумитории. Бездетная Нумитория удочерила девочку и вырастила ее как родную дочь. Я долго не знал об этом; но теперь мне все рассказали. У меня есть много надежных свидетелей, и я допрашивал рабыню. И теперь я апеллирую к закону, по которому дети принадлежат их истинным, а не приемным родителям, и по которому дети свободных родителей свободны, а дети рабов – рабы, принадлежащие владельцам их родителей. По этому закону я заявляю о своем праве забрать дочь моей рабыни. Я готов обратиться с этим делом в суд, если кто-нибудь даст мне надежную гарантию, что девушку тоже приведут в суд. Но если кто-нибудь желает решить дело сейчас же, я готов к немедленному рассмотрению дела, без задержек и без каких-либо гарантий относительно девушки. Пусть мои противники решают, что они предпочтут».

После того как Марк Клавдий изложил свое дело, против него выступил с длинной речью дядя девушки. Он сказал, что лишь тогда, когда девушка достигла брачного возраста и ее красота стала очевидной, объявился истец со своим бессовестно наглым иском, который к тому же печется не о своей пользе, а о другом человеке, готовом на удовлетворение любых своих желаний, не считаясь ни с чем. Что же касается иска, он сказал, что отец девушки ответит на него, когда вернется домой из военного похода; сам же дядя девушки заявит формальный встречный иск на обладание девушкой и предпримет необходимые юридические шаги.

Эта речь пробудила в публике сочувствие. Но Аппий Клавдий хитроумно ответил: «Я хорошо знаю закон о залогах за людей, которые объявлены рабами, – он запрещает претендентам на владение этими людьми содержать их у себя до рассмотрения дела. И я не отменю мной же введенный закон. Вот каково мое решение. По этому делу встречный иск заявили два человека, дядя и отец. Если бы они оба присутствовали, девушку до рассмотрения дела надо было бы отдать на попечение отца. Однако, так как он отсутствует, я постановляю отдать девушку ее владельцу, а ему выставить надежных поручителей, что он приведет ее в суд, когда вернется ее отец. Что же до поручителей и честного и внимательного рассмотрения дела, Нумиторий, я уделю большое внимание всем этим вопросам. А пока же отдай девушку».

Женщины и все собравшиеся принялись громко причитать и жаловаться. Ицилий, жених девушки, поклялся, что, пока он жив, никто не посмеет ее увести. «Аппий, отруби мне голову, и тогда уводи девушку куда хочешь, да и всех других девушек и женщин, чтобы все римляне поняли, что они уже не свободные люди, а рабы… Но помни – с моей смертью Рим постигнет либо великое несчастье, либо великое счастье!»

Виргинию схватил ее мнимый владелец; но толпа вела себя так угрожающе, что Аппий был вынужден на время уступить. Отца девушки вызвали из лагеря. Как только он прибыл, дело было рассмотрено. Он привел самые убедительные доказательства законности ее рождения, однако Аппий объявил, что давно подозревал о сомнительности ее происхождения, но из-за множества обязанностей до сих пор не мог расследовать дело подробно. Угрожая силой разогнать толпу, он приказал Марку Клавдию увести девушку, дав ему эскорт из двенадцати ликторов с топорами.

Когда он сказал это, толпа рассеялась. Люди стонали, били себя по лбу и не могли сдержать слез. Клавдий хотел было увести девушку, но она цеплялась за отца, целуя его, обнимая и называя ласковыми именами. Измученный Виргиний решился на поступок невыносимо трудный для отца, но уместный и достойный храброго свободного человека. Он попросил разрешения в последний раз обнять дочь и попрощаться с ней наедине, прежде чем ее уведут с форума. Консул разрешил ему это, и его враги отошли чуть в сторону. Отец обнимал ее, ослабевшую, почти бездыханную и льнущую к нему, называл ее по имени, целовал ее и вытирал ее обильные слезы, а тем временем потихоньку отводил в сторону. Приблизившись к лавке мясника, он схватил с прилавка нож и пронзил сердце дочери со словами: «Дитя мое, я отправляю тебя свободной и непорочной в край мертвых; ибо, пока ты жива, тиран не оставит тебе ни свободы, ни непорочности!»

Рассказ кончается свержением тиранов-децемвиров, но нам это уже не интересно. Неизвестно, основана ли эта история на факте или является выдумкой, иллюстрирующей свержение тиранов, главное, что в ней отражается растущее у обывателей чувство собственного достоинства и их ненависть к касте благородных, ведущих себя тиранически, в данном случае особенно в связи с браком. Аппий считает ниже своего достоинства вступать в законный брак с девушкой из низшего класса и по этой причине решается на описанное выше преступление; Виргиний же – обыватель, гордый принадлежностью к своему классу и отказывающийся терпеть беззаконие, предпочитая убить дочь, чем позволить ей вступить в позорный, по его мнению, союз с членом другого сословия – к тому же сословия, чьи привилегии он больше не может признавать.

Если мы хотим понять сущность законного брака в Риме (iustum matrimonium), то сперва нужно провести разницу между браками, в которых женщина переходит «под руку» (in manum) супруга, и теми, в которых это не происходит. Что означает эта фраза? Вот что: в девичестве женщина, как и все дети, находится под властью отца. Ее отец имеет над ней patria potestas. Если она выходит замуж за человека, «под чью руку» переходит, это означает, что она уходит из-под власти отца и оказывается под властью (manus) мужа. Если она выходит замуж sine in manum conuentione (не подпадая под власть мужа), она остается под властью отца или его юридического представителя – на практике муж не получает прав на ее собственность. В поздние эпохи, в связи с постепенной эмансипацией римских женщин, независимость от мужей в смысле имущественных прав была для них преимуществом; соответственно, они старались избегать браков, в которых бы переходили в manus своих мужей.

Супружеская власть (manus) приобреталась лишь через три формы брака, признававшиеся гражданским судом – confarreatio, coemptio и usus. Мы должны рассмотреть их подробно постольку, поскольку они имеют отношение к нашей теме; более тонкие детали – некоторые из них весьма спорные – являются законной сферой истории римского правосудия.

Самая старая и самая торжественная форма брака, соответствующая нашему церковному венчанию, – confarreatio. Это слово происходит от названия пирога (farreum libum), который являлся обязательной частью церемонии. Дионисий так говорит о confarreatio («Римские древности», ii, 25): «Римляне в стародавние времена называли бракосочетание, совершавшееся посредством духовных и мирских церемоний, confarreatio, выражая всю его сущность в одном слове, производном от названия употреблявшейся при церемонии полбы (far), которую мы называем zea… Точно так же, как мы в Греции считаем ячмень древнейшим зерном и под названием oulai используем его, начиная жертвоприношения, так и римляне считают, что полба – самое ценное и древнейшее из всех зерен, и без него не разжигают жертвенного огня. Этот обычай еще жив; не изменились и некоторые более дорогостоящие жертвоприношения. И церемония получила свое имя от того, что жены делят с мужьями самую древнюю и самую святую пищу, соглашаясь точно так же разделить с ними жизнь и судьбу; таким образом между супругами образуются тесные связи нераздельного родства, и такой брак оказывается нерасторжимым. Закон требует от жен жить лишь к удовольствию своих мужей, так как больше им некуда деваться, а мужьям – повелевать своими женами как вещами, необходимыми и неотчуждаемыми от них».

Описывать ритуалы подробно нет необходимости: главным среди них было жертвоприношение, которое производил верховный жрец (pontifex maximus) и жрец Юпитера (flamen Dialis) в присутствии десяти свидетелей. Содержание некоторых ритуалов сейчас уже почти невозможно расшифровать. Бахофен интерпретирует церемонию такого брака в книге «Легенда о Танакиль». В более поздние времена эта форма брака оставалась обязательной для родителей некоторых жрецов, но становилась все более обременительной (Тацит. Анналы, iv, 16). Разумеется, это была старейшая и самая аристократическая форма брака; первоначально она являлась обязательным видом брака для патрициев и просуществовала долгое время наряду с более простыми и менее церемониальными формами.

Отношение других видов брака к старейшему confarreatio остается темой дискуссий. В наше время в целом принято, что вторая форма (coemptio) первоначально применялась для браков среди простонародья, поскольку плебеям аристократический confarreatio был недоступен. Признанный авторитет в области права, Карлова в своей книге об истории римского права предполагает, что coemptio восходит к временам Сервия и было введено как законная форма брака для плебеев. Сперва брак через coemptio не требовал от жены (если она была плебейкой) входить в семью (gens) мужа. Это возбуждало недовольство среди простолюдинов, в результате чего закон трибуна Канулея юридически приравнял coemptio к confarreatio. Но последний продолжал существовать в качестве привилегии патрицианского класса.

Третья форма брака – брак по обычаю, или usus. В законах Двенадцати таблиц говорилось, что непрерывное сожительство в течение года должно считаться законным браком. Главная особенность этого брака – в исключениях, а не в правилах: если сожительство прерывалось на три ночи подряд (trinoctium), то manus не имел места, то есть брак был вполне законным, но жена не уходила из-под власти отца под власть мужа. Это устанавливалось законами Двенадцати таблиц (Гаи. Институции, i, III). Брак по обычаю, по мнению Карловы, предназначался для упорядочения постоянных союзов между иностранцами и римлянами. И только позже он стал использоваться для освобождения жены из-под власти мужа. Как пишет Карлова, широкая распространенность формы, при которой жена могла оставаться вне власти мужа посредством trinoctium, восходит к «временам, когда после завоевания Италии Рим начал задумываться о заморских завоеваниях, о том, чтобы освободиться от религиозного мировоззрения и разрушить старую мораль». Позже мы более подробно обсудим то, что можно назвать борьбой римских женщин за эмансипацию; поэтому мнение Карловы сейчас оставим без рассмотрения. Неизвестно, появился ли этот тип брака «без manus» в результате законодательного акта или просто со временем оказался узаконенным. Однако ясно, что он был известен поэту Эннию в годы 1-й Пунической войны.

Три рассмотренные нами формы брака различаются именно в этом отношении. При confarreatio на церемонии присутствовал верховный жрец, и брак осуществлялся одновременно с manus. При coemptio муж получал manus в специальной юридической церемонии, которая сама по себе не нужна была для свадебного обряда. При usus год сожительства был равнозначен браку, но manus не имел места, если только за этот год не происходило перерыва, называвшегося trinoctium.

Юридически церемония coemptio представляла собой шуточную покупку: муж покупал жену за символическую сумму. Приставка co подчеркивает, что муж получал власть над женой как над родственницей, равной ему по положению (Карлова). Но если жена передает себя под власть мужа – она не пассивная фигура в церемонии, а ее активная участница.

Брак посредством coemptio был самой распространенной формой в позднюю эпоху. Мы знаем, что confarreatio был архаическим обычаем и вышел из употребления из-за своей чрезмерной усложненности. Юрист Гай говорит, что в его дни брак посредством usus был упразднен, частично законодательно, а частично по обычаю («Институции», i, III).

В задачу нашего труда не входит более подробное рассмотрение взаимосвязи этих трех форм брака. Однако ясно, что ритуалы, совершавшиеся при всех трех формах, были почти идентичны. Решение, какие именно ритуалы выполнять, принимали бракосочетающиеся стороны. Современные ученые (см., напр.: Рейтценштайн. Указ. соч. и др.) считают, что церемонии при coemptio и usus произошли от церемонии, использовавшейся при браке confarreatio, и являются всего лишь ее разновидностями. Попробуем дать краткую сводку самых распространенных ритуалов, какими они сохранились в описаниях свидетелей.

На свадьбе по типу confarreatio присутствовали верховный жрец и жрец Юпитера; из этого можно заключить, что священный обряд проходил в священном месте, вероятно в курии или здании Сената. Но для свадебной церемонии других типов не требовалось специального места, и они совершались в доме невесты. Бракосочетанию обычно предшествовало обручение, но если оно расторгалось, это (по крайней мере, в поздние времена) не могло быть основанием для судебного иска (Ювенал, vi, 200; Кодекс Юстиниана, v, I, I). На церемонии обручения жених давал будущей невесте плату либо железное кольцо, которое она носила на безымянном пальце левой руки. Позже при обручении обычно заключали брачный контракт. Вся церемония обручения, как правило, проходила в присутствии гостей и заканчивалась банкетом.

Свадьбу нельзя было проводить в некоторые дни года. По религиозным соображениям под этот запрет подпадал весь май, первые половины марта и июня, календы, ноны и иды каждого месяца и многочисленные римские праздники. Ритуалы обычно начинались за день до церемонии: в тот день невеста снимала платье, которое носила в девичестве, и посвящала его богам вместе со своими детскими игрушками. Теперь она надевала свадебный наряд: специально сотканную тунику, шерстяной кушак и – самое главное – flammeum (большое красное покрывало на голову). Особое внимание уделялось ее прическе. Обычно волосы невесты с помощью железного наконечника копья с загнутым концом заплетались в шесть кос. Авторитетный источник сообщает, что позже это делалось копьем, вынутым из трупа гладиатора, – возможно, потому, что такое оружие считалось наделенным собственной мистической властью (Becker. Roman Private Antiquities, v, I, 44). Под красным покрывалом невеста носила венок из цветов, собранных собственноручно. Остальные присутствовавшие на церемонии также носили гирлянды цветов.

По словам Цицерона («О дивинации», i, 16, 28), брак начинался с гаданий, проводившихся рано утром; в древние времена гадали по полету птиц, а позже по внутренностям священной жертвы. Тем временем собирались гости, и им официально объявляли результат гаданий. Затем заключался свадебный контракт в присутствии десяти свидетелей – хотя это было необязательно (Цицерон. Цит. по Квинтилиану, v, 11, 32). После этого жених и невеста торжественно заявляли, что согласны вступить в брак. При бракосочетании по типу confarreatio или coemptio невеста говорила: «Quando ti, Caius, ego, Caia»[7] – формула, смысл которой стал предметом многих споров и которая, согласно Рейтценштайну, означает: «Если ты отец семьи, то я буду ее матерью». Эти слова, очевидно, подразумевали, что жена готова и желает войти под manus мужа и таким образом вступить в его семью (gens). После этого заявления молодоженов подводили друг к другу, и pronuba соединяла их руки (pronuba обыкновенно была замужней женщиной, символизировавшей богиню Юнону. У Клавдиана (ix, 284) сама Венера появляется как pronuba, соединяя руки невесты и жениха). После этого важнейшего момента церемонии новобрачные шли к жертвеннику, чтобы лично принести главную жертву. Не следует путать эту жертву с той, что приносилась рано утром. В древнейшие времена она состояла из фруктов и упомянутого выше пирога – в соответствии с правилами confarreatio; позже жертвой было животное, обычно свинья или бычок. Во время жертвоприношения невеста и жених сидели на двух стульях, связанных друг с другом овечьей шкурой. Auspex nuptiarum, или, при confarreatio, присутствующий жрец, читал слова молитвы, и новобрачные повторяли их, обходя вокруг жертвенника. Потом следовали поздравления и пожелания новобрачным, а затем пир (напр., Ювенал, ii, 119).

Наконец наступала ночь. Начинался последний этап церемонии – deductio, процессия, сопровождавшая невесту к дому жениха. Древний обычай требовал, чтобы муж вырывал невесту из рук матери, к которой она бежала за защитой. (Фест («О значении слов», 288) выражается совершенно ясно: «Они делали вид, что девушку вырывали из-под защиты матери, а если ее мать не присутствовала, из-под защиты следующего ближайшего родственника, причем ее тащили (trahitur) к мужу».) Этот обычай явно восходит к первобытному браку через похищение. Затем невесту вела к дому мужа веселая процессия – впереди шли флейтисты и мальчик с факелами, затем (согласно множеству росписей на вазах) новобрачные в экипаже, а вокруг и за ними – гости и любые зрители, оказавшиеся поблизости. Процессия распевала «фесценнические» песни – первоначально фаллического характера, так как слово fescennius происходит от facsinum (мужской половой орган). Вполне вероятно, что в древнейшие времена исполнялся также фаллический танец, – этот обычай мы видим у первобытных народов (Рейтценштайн. Цит. соч.). Известно, что песни содержали весьма непристойные шутки (см. одну такую песню в «Ахарнянах» Аристофана; ср. Рейтценштайн. С. 46). Интересное изображение подобной процессии мы видим в знаменитой свадебной песне Катулла. Она состоит из хора юношей, обедавших с женихом, и девушек – подружек невесты. Вот ее начало:

Юноши! Веспер взошел. Подымайтесь! Веспер с Олимпа,
Жданный нами давно, наконец свой факел возносит.
Стало быть, время вставать, отходить от столов изобильных.
Скоро невеста придет, и славить начнут Гименея.
К нам, о Гимен, Гименей! Хвала Гименею, Гимену!

Хор девушек отвечает:

Юношей видите ль вы, подружки? Вставайте навстречу!
Правда, вечерней звезды показался огонь из-за Эты.
Значит, время пришло, – поспешно юноши встали,
Смело встали, сейчас запоют: нужна им победа!
К нам, о Гимен, Гименей! Хвала Гименею, Гимену![8]

Когда процессия достигала дома мужа, обычай требовал, чтобы жена смазала дверные косяки жиром или маслом и обвязала их шерстяными нитями. Затем муж переносил жену через порог, потому что коснуться порога считалось для новобрачной плохой приметой. Оказавшись внутри, жена совершала обряд вступления во владение огнем и водой: вместе с мужем она зажигала новый очаг, а затем ее окропляли водой. Тем самым она получала разрешение делить домашнюю и религиозную жизнь с мужем.

Финал свадьбы сопровождался несколькими священными обрядами. Pronuba готовила брачное ложе и давала невесте все необходимые указания. Сама невеста молилась Юноне Виргинензис и Цинции, богине, которой посвящалось развязывание пояса. Муж снимал с жены пояс, и она садилась (вероятно, голая) на фаллос бога плодородия по имени Мутун-Тутун. В древнейшие времена первый половой акт, вероятно, проходил в присутствии свидетелей. Возможно, первоначально с невестой совокуплялись друзья мужа. Согласно Бахофену, это был пережиток свободной проституции, предшествовавшей свадьбе в первобытную эпоху: «Естественные и физические законы чужеродны и даже противоположны брачным узам. Поэтому женщина, вступающая в брак, должна искупить свою вину перед Матерью-Природой и пройти через этап свободной проституции, в ходе которой она достигает брачного целомудрия через предварительное распутство». В более поздние времена друзья мужа бросали орехи в спальню новобрачных. Наконец, следует заметить, что половому акту молодоженов покровительствовал ряд божеств, чьи имена свидетельствуют, что они представляли различные моменты полового акта.

На следующий день невеста принимала родственников и приносила первую жертву богам своего нового дома.

(Следует отметить, что одним из важнейших источников для приведенного выше описания является «Private Antiquities of Rome» Беккер-Марквардта (1864).)

Теперь можно задать следующий вопрос. Какими в действительности были эти браки? Что мы знаем о супружеской и семейной жизни римлян в различные периоды их истории? В старых и новых трудах по римской морали зачастую можно прочесть, что римский брак начал разрушаться уже в раннюю римскую эпоху, самое позднее – в начале империи. Предполагается, что эта дегенерация в значительной степени несет ответственность за крушение империи, казавшейся непоколебимой. Например, вот цитата из крупного авторитета по римской супружеской жизни, А. Россбаха. Она взята из его труда «Римские свадебные и брачные памятники» (1871): «Если мы рассмотрим эти памятники в соответствии с эпохами, в которые они были созданы, то они представляются напоминаниями о славном прошлом, о дисциплинированной семейной жизни римлян с их домашними ритуалами, суровой отцовской властью, моралью и жертвенностью на благо общества, которые внесли такой сильный вклад в развитие государства».

Возможно, нам удастся найти достоверное описание римской супружеской жизни, из которого мы сумеем получить достаточно точное представление о ней. Такое описание следует искать у Дионисия Галикарнасского: «Ромул не позволил ни мужу привлекать жену к суду за измену или неверность, ни жену – мужа за плохое обращение или несправедливый развод. Он никак не определил размер приданого, которое должна приносить жена или которое должно возвращаться ей. Он не издал никаких подобных законов, кроме одного – который оказался подходящим во всех случаях. Закон гласит: «Жена, соединенная с мужем священными обрядами, должна разделять с ним все имущество и все ритуалы». Хотя Дионисий говорит о законе, введенном Ромулом, его замечание не противоречит предположению, что римский брак (в древнейшие времена, имеющие хоть какое-то значение для истории) отличался простотой и регулировался лишь несгибаемой patria potestas. Но современному разуму трудно увидеть что-нибудь выдающееся или благородное в жизни древнеримской женщины, которая проходила в узких рамках непреложных обычаев и жесткого подчинения, а ее идеалом была austeritas (благородная суровость). Жизнь римской женщины, хоть и нравственно безупречная, «была лишена изящества, которым обладали греческие женщины, и не имела того жизнерадостного очарования, которое приносит счастье мужу» (Беккер-Марквардт). Сенека справедливо пишет, что во времена 1-й Пунической войны «нескромность считалась не пороком, а кошмаром».

Кроме того, римлянка, происходившая из богатой или знатной семьи, имела репутацию высокомерной, надменной и властной женщины, что являлось обычной темой для шуток в римской комедии. Римской матроне жилось достаточно привольно: ей не приходилось готовить и делать черную работу. Она лишь пряла и ткала со служанками, вела домашнее хозяйство и воспитывала маленьких детей. У римлян (в отличие от греков) не было специальных помещений, где женщина вела жизнь затворницы, скрытую от глаз всех, кроме других женщин и немногих родственников-мужчин. Она ела вместе с мужем, сидя рядом с ним за столом. Однако ей запрещалось пить вино – древняя римская мораль считала это проступком, достойным смерти. Домочадцы, в том числе и муж, называли ее domina («хозяйка»). Ее присутствие было гарантией особенной вежливости в манерах и разговорах. В ту раннюю эпоху от нее не ждали, что она как-то приобщится к культуре, и стимулировать ее интеллектуальное развитие мог разве что ее муж. Образование женщины было главным образом направлено на практические цели. Выходя из дому (чего она не могла сделать, не оповестив мужа и не взяв спутницы), она надевала длинную stola matronalis (платье матроны). Однако она могла появляться в театре, суде или на религиозной церемонии, и на улице все должны были уступать ей дорогу. Прикасаться или как-то приставать к ней было абсолютно запрещено.

В целом изображение римской семейной жизни, которое Плутарх дает в жизнеописании Катона Старшего, едва ли можно назвать особо идеалистичным. Он пишет («Марк Катон», 20): «Он взял жену скорее хорошего рода, чем богатую, полагая, правда, что и родовитости и богатству одинаково свойственны достоинство и некоторая гордыня, но надеясь, что женщина знатного происхождения, страшась всего низкого и позорного, окажется особенно чуткой к добрым правилам, которые внушает ей муж. Тот, кто бьет жену или ребенка, говорил он, поднимает руку на самую великую святыню. Он считал более почетной славу хорошего мужа, чем великого сенатора, и в Сократе, знаменитом мудреце древности, его восхищало лишь то, как неизменно снисходителен и ласков был он со своей сварливой женой и тупыми детьми.

У Катона родился сын, и не было дела настолько важного (не считая лишь государственных), которое бы он не отложил, чтобы постоять рядом с женой, когда она мыла или пеленала новорожденного. Она сама выкармливала младенца, а нередко подносила к своей груди и детишек рабов, желая такого рода общим воспитанием внушить им преданность и любовь к сыну». Очень многозначительно поведение Катона после смерти его первой жены. Плутарх говорит (24): «Сам же он, отличаясь железным здоровьем и незыблемой крепостью тела, держался дольше всех, так что даже в глубокой старости продолжал спать с женщиной и – отнюдь не по возрасту – женился вот при каких обстоятельствах. Потеряв жену, он женил сына на дочери Павла, приходившейся сестрою Сципиону, а сам, вдовствуя, жил с молодою служанкой, которая ходила к ним потихоньку. Но в маленьком доме, где бок о бок с ним жила невестка, связь эта не осталась тайной. И вот однажды, когда эта бабенка прошла мимо спальни, держась, по-видимому, слишком развязно, старик заметил, что сын, не сказав, правда, ни слова, посмотрел на нее с резкою неприязнью и отвернулся. Катон понял, что его близкие недовольны этой связью. Никого не упрекая и не порицая, он, как обычно, отправился в окружении друзей на форум и по пути, обратившись к некоему Салонию, который прежде служил у него младшим писцом, громко спросил, просватал ли тот уже свою дочь. Салоний сказал, что никогда не решился бы это сделать, не спросивши сначала его совета. «Что ж, – заметил Катон, – я нашел тебе подходящего зятя, вот только, клянусь Зевсом, как бы возраст его вас не смутил: вообще-то он жених хоть куда, но очень стар». В ответ Салоний просил его принять на себя эту заботу и отдать дочь тому, кого сам выберет: ведь она его клиентка и нуждается в его покровительстве; тогда Катон, не откладывая, объявил, что просит девушку за себя. Сначала, как и следовало ожидать, Салоний был ошеломлен этой речью, справедливо полагая, что Катон слишком стар для брака, а сам он слишком ничтожен для родственной связи с домом консула и триумфатора, но, видя, что тот не шутит, с радостью принял предложение, и, придя на форум, они тут же объявили о помолвке… У Катона от второй жены был сын, названный в честь матери Салонием»[9].

Еще одно изображение семейной жизни в старые добрые времена появляется у Тацита в «Диалоге об ораторах»: «Некогда в каждой римской семье сын, родившийся от порядочной женщины, возрастал не в каморке на руках покупной кормилицы, а окруженный попечением рачительной матери, которую больше всего хвалили за образцовый порядок в доме и неустанную заботу о детях. Подыскивалась также какая-нибудь пожилая родственница, чьи нравы были проверены и признаны безупречными, и ей вручался надзор за всеми отпрысками того же семейства; в ее присутствии не дозволялось ни произнести, ни сделать такое, что считается непристойным или бесчестным. И мать следила не только за тем, как дети учатся и как выполняют свои другие обязанности, но и за их развлечениями и забавами, внося в них благочестие и благопристойность. Мы знаем, что именно так руководили воспитанием сыновей и мать Гракхов Корнелия, и мать Цезаря Аврелия, и мать Августа Атия, взрастившие своих детей первыми гражданами Римского государства»[10].

Эти описания, особенно описание Плутарха, показывают нам: то, что мы называем любовью, едва ли имело какое-то отношение к этим бракам. Более того, муж и жена очень часто были просватаны друг за друга родителями в раннем детстве по той или иной причине, обычно экономического характера. Самый ранний возраст, в котором можно было жениться, составлял 15–16 лет; женщина могла выйти замуж в 12 лет. Тацит женился на 13-летней девушке, когда ему самому было около 25 лет. Если при этих условиях между мужем и женой действительно возникала любовь, то это была скорее счастливая случайность, чем общее правило. Катону Старшему приписывают такую фразу: «Все народы правят своими женщинами, мы правим всеми народами, но наши женщины правят нами». Тацит же заметил: «Истинный римлянин женился не по любви и любил без изящества или почтения». Прежде всего римляне женились, чтобы родить наследников, – таково было их свободное и естественное отношение к вопросам пола.

Тем не менее, положение жены в семье не было подчиненным. Наоборот. Ее не привязывали к мужу какие-либо нежные чувства; ничего подобного римский характер не знал, особенно в «лучшие» времена, то есть в период старой республики. Но жена вместе с мужем управляла большим домашним хозяйством, во благо или во зло. Таким образом она заполняла свою жизнь, которая могла бы показаться нам очень приземленной. Колумелла ярко живописует ее следующими словами («О сельском хозяйстве», xii, praef.): «У греков, а потом и у римлян вплоть до поколения наших отцов забота о доме лежала на жене, в то время как отец приходил в свой дом как в место отдыха от тревог форума. Дом содержался с достоинством и уважением, с гармонией и прилежностью; жена была полна благороднейшего рвения сравняться в своем трудолюбии с мужем. В доме не было разногласий, и ни муж, ни жена не требовали никаких особых прав: оба трудились рука об руку».

В этой связи мы должны также обсудить вопрос материнства в жизни римской женщины. Мы уже знаем о матери Кориолана, Ветурии, женщине из легендарного прошлого, пред чьей гордостью даже доблесть ее сына обращалась в ничто. Ливий (ii, 40) пишет: «Тогда римские матери семейств толпой сходятся к Ветурии, матери Кориолана, и к Волумнии, его супруге. Общее ли решение побудило их к этому или просто женский испуг, выяснить я не смог. Во всяком случае, добились они, чтобы и Ветурия, преклонных уже лет, и Волумния с двумя Марциевыми[11] сыновьями на руках отправились во вражеский лагерь и чтобы город, который мужчины не могли оборонить оружием, отстояли бы женщины мольбами и слезами. Когда они подошли к лагерю и Кориолану донесли, что явилась большая толпа женщин, то он, кого не тронуло ни величие народа, воплощенное в послах, ни олицетворенная богобоязненность, представленная жрецами его взору и сердцу, тем более враждебно настроился поначалу против плачущих женщин. Но вот кто-то из его приближенных заметил Ветурию между невесткой и внуками, самую скорбную из всех. «Если меня не обманывают глаза, – сказал он, – здесь твои мать, жена и дети». Как безумный вскочил Кориолан с места и когда готов уже был заключить мать в объятия, но женщина, сменив мольбы на гнев, заговорила: «Прежде чем приму я твои объятия, дай мне узнать, к врагу или к сыну пришла я, пленница или мать я в твоем стане? К тому ли вела меня долгая жизнь и несчастная старость, чтоб видеть тебя сперва изгнанником, потом врагом? И ты посмел разорять ту землю, которая дала тебе жизнь и вскормила тебя? Неужели в тебе, хотя бы и шел ты сюда разгневанный и пришел с угрозами, не утих гнев, когда вступил ты в эти пределы? И в виду Рима не пришло тебе в голову: «За этими стенами мой дом и пенаты, моя мать, жена и дети?» Стало быть, не роди я тебя на свет – враг не стоял бы сейчас под Римом, и не будь у меня сына – свободной умерла бы я в свободном отечестве! Все уже испытала я, ни для тебя не будет уже большего позора, ни для меня – большего несчастья, да и это несчастье мне недолго уже терпеть; но подумай о них, о тех, которых, если двинешься ты дальше, ждет или ранняя смерть, или долгое рабство». Объятия жены и детей, стон женщин, толпою оплакивавших свою судьбу и судьбу отчизны, сломили могучего мужа. Обнявши своих, он их отпускает и отводит войско от города прочь».

Ветурия – легендарная личность, но Корнелия, знаменитая мать злосчастных Гракхов, является нам в ярком свете истории. Как выразился Бирт, она – «римская Ниоба»: другие ее сыновья рано умерли, а два оставшихся сына, реформаторы, погибли в жестоких схватках на улицах Рима.

Трагическая судьба также выпала Агриппине, матери Нерона, о которой речь пойдет ниже.

Но помимо этих великих исторических фигур, простое совершенство римской жены и матери является нам во множестве трогательных и красноречивых надгробных надписей. Очень важно, что большинство из них посвящено памяти женщин не высокородных, а из среднего и низшего слоев общества. Большое их число содержится в труде Фридлендера «История римской морали». Конечно, процитировать все их мы не можем, но несколько характерных примеров приведем. Надгробная надпись республиканского периода гласит: «Коротки мои слова, путник: остановись и прочти их. Под этим бедным камнем лежит прекрасная женщина. Родители назвали ее Клавдией. Она неизменно любила своего мужа и родила двоих сыновей. Одного она оставила на земле, другого погребла на груди земли. Ее слова были добрыми, а походка гордой. Она заботилась о своем доме и своей пряже. Я закончил; можешь идти». Вот другая, имперского времени: «…Она была духом-хранителем моего дома, моей надеждой и моей единственной любовью. Чего я желал, желала и она, чего я избегал, избегала и она. Ни одна из самых сокровенных ее мыслей не была тайной для меня. Она не знала небрежения в прядении, была экономна, но и благородна в своей любви к мужу. Без меня она не пробовала ни еды, ни питья. Разумным был ее совет, живым ее ум, благородной ее репутация». На саркофаге начертаны следующие слова:

«Здесь лежит Амимона, супруга Марка;
Доброй была она, миловидной и прилежной,
Усердной хозяйкой, экономной и опрятной,
Целомудренной, почтенной, набожной и тактичной».

Эти немногие примеры с трудом могут дать представление о массе подобных надписей.

Но самый величественный из всех памятников римским женщинам – «Царица элегий», написанная Проперцием для Корнелии, жены Эмилия Павла Лепида (последняя элегия в книге IV). После безвременной смерти Корнелии поэт рисует ее мысленный образ, обращая элегию к тем, кто оплакивает Корнелию, чтобы утешить их горе. Ни один из известных образцов обширной римской литературы не дает нам более прелестного и простого изображения высот, до которых мог подняться римский брак. Закончим наш разговор о браке в раннюю римскую эпоху цитатой из этого благородного и глубокого произведения человеческого разума.

Павл, перестань отягчать слезами мою ты могилу,
Вскрыть никакою мольбой черных дверей не дано.
Раз как только вступил погребенный в подземное царство,
Неумолимая сталь все запирает пути.
Пусть мольбы твои бог и услышит во мрачном чертоге,
Все-таки слезы твои выпьет тот берег глухой.
Трогают вышних мольбы; но примет лишь деньги паромщик,
Тени с костров за собой бледная дверь заключит.
Так-то печальные трубы звучали, как голову снизу
Мне, поджигая, с одра факел враждебный совлек.
Чем мне тут помогло супружество с Павлом, чем предков
Колесницы? Или славы залоги моей?
Были ли парки ко мне, Корнелии, менее злобны?
Вот же я то, что пятью пальцами можно поднять.
Клятые ночи, и вы, озера с теченьем ленивым,
Вся и волна, что кругом ноги объемлет мои,
Хоть преждевременно я вступила сюда невиновна,
Тени моей да воздаст суд благосклонный отец.
Если ж близ урны судьей Эак тут какой восседает,
Жребий сперва получа, кости пусть судит мои.
Пусть восседает и брат к миносскому креслу поближе,
И со вниманьем большим хор предстоит Эвменид.
Груз свой оставь ты, Сизиф; уймись, колесо Иксиона;
Влаги обманчивой пусть Тантал успеет схватить.
Пусть сегодня Цербер ни на чьи не кидается тени,
И с не гремящим замком цепь распростерта лежит.
Буду сама за себя говорить: коль солгу, в наказанье
Скорбная урна сестер пусть мне плеча тяготит.
Ежели слава кого украшала трофеями предков,
Нумантийских дедов Африка мне назовет.
Им под стать и еще толпа материнских Дибонов,
И поддержан своим каждый отличием дом.
Тут как претекста уже уступила факелам брачным,
И уж повязкой иной волос был влажный увит:
Павл, я с ложем твоим сочеталась, чтоб так лишь расстаться.
Пусть этот камень гласит: муж у меня был один.
Прахом предков клянусь, пред которым ты, Рим, преклоняйся,
Африка, пав к их ногам, с бритой лежит головой;
Тем, кто Персея, на вид подражавшего предку Ахиллу,
И Ахиллом своим чванный их дом сокрушил,
Что не смягчала никак для себя я закона цензуры,
И ни единым пятном лар не стыдила у нас.
Не повредила таким Корнелия пышным трофеям,
Нет, и в великой семье я образцовой была.
Жизнь не менялась моя: вся она до конца безупречна,
Прожили в славе добра между двух факелов мы.
Мне природа дала по крови прямые законы:
Чтоб из-за страха судьи лучшей я быть не могла.
Как бы строго меня ни судили таблички из урны,
Хуже не стать ни одной, что просидела со мной.
Ни тебе, что смогла канатом снять с места Цибебу,
Клавдия, редкая ты жрица богини в зубцах;
Ни тебе, для кого, как Веста огонь свой спросила,
Белое вдруг полотно вновь оживило очаг.
Милой твоей головы, я, Скрибония мать, не срамила.
Что ж ты желала б во мне, кроме судьбы, изменить?
Материнскими я и сограждан слезами хвалима,
Цезаря вздохи моим лучшей защитой костям.
Он вопиет, что была его дочери кровной достойна
Жизнью сестра; и при всех слезы у бога текли.
Все же почетную я себе заслужила одежду,
Не из бесплодного я дома изъята судьбой.
Ты, мой Лепид, и ты, Павл, моя и по смерти отрада,
Даже смежились мои очи на вашей груди.
Дважды видела я на курульном кресле и брата;
Только он консулом стал, тут умчало сестру.
Дочь, ты была рождена образцом цензуры отцовской,
Мне подражая, держись мужа навек одного.
Поддержите свой род потомством; отвязывать рада
Я челнок, чтоб зол не умножала судьба.
Женского высшая в том состоит награда триумфа,
Если свободно молва хвалит потухший костер.
Ныне тебе, как залог я общий, детей поручаю.
Эта забота о них дышит и в пепле моем.
Матери долг исполняй ты, отец; всю мне дорогую
Эту толпу выносить шее придется твоей.
Плачущих станешь ли их целовать, поцелуй и за матерь.
Стал отныне весь дом бременем ныне твоим.
Если сгрустнется тебе, когда их при этом не будет,
Только войдут, обмани, щеки отерши, целуй.
Будет с тебя и ночей, чтоб, Павл, обо мне сокрушаться,
Чтоб в сновидениях ты часто мой лик признавал.
И когда говорить ты начнешь с моим призраком тайно,
Как бы ответов моих каждому слову ты жди.
Если, однако же, дверь переменит напротив постелю,
И на ложе мое мачеха робко придет,
Дети, сносите тогда и хвалите брак вы отцовский,
Вашей пленясь добротой, руку она вам подаст,
И не хвалите вы мать чрезмерно; сравненная с первой,
Примет в обиду себе вольное слово она.
Если ж останется он, мою лишь тень вспоминая,
И настолько еще прах мой он будет ценить,
То научитесь сейчас облегчать грядущую старость,
Чтоб ко вдовцу у забот не было вовсе путей.
Что у меня отнято, пусть к вашим прибавится годам,
Из-за детей моих пусть Павл будет старости рад.
Пусть хорошо ему жить; как мать, я утраты не знала.
Вся ватага пошла следом моих похорон.
Я защитила себя! В слезах вы, свидетели, встаньте,
Как благодарна за жизнь плату земля воздает!
Нравы и в небо введут: пусть буду я стоить заслугой,
Чтобы вознесся мой дух к предкам своим в торжестве[12].

Брак типа confarreatio в раннем Риме не мог быть расторгнут. Но в те времена confarreatio был единственной законной формой брака. Следовательно, в тот период развод был неизвестен. Дионисий пишет («Римские древности», ii, 25): «Сведущие люди единодушно считают, что в Риме на протяжении пятисот двадцати лет не был расторгнут ни один брак. Но в 137-ю олимпиаду, в консульство Помпония и Папирия, некто Спурий Карвилий (довольно известный человек), говорят, расстался со своей женой, став первым, кто так поступил. Цензоры заставили его поклясться, что он не может жить с женой, так как желает иметь детей, а она бесплодна – но плебеи с тех пор ненавидели его за этот развод (пусть и вынужденный)».

Дионисий также сообщает, что, если жена совершала измену или пила вино, семейный совет в присутствии мужа приговаривал ее к смерти. Согласно Плутарху («Ромул», 22), «Ромул издал также некоторые законы. Самый суровый из них состоит в том, что женщина не имеет права уйти от мужа; но муж может прогнать жену, если она оказалась виновной в отравлении или подмене детей или была поймана в прелюбодеянии»[13]. Совершенно ясно, что жены (поскольку Рим в те древние времена был государством мужчин для мужчин) не могли развестись с мужьями, но мужья могли развестись с женами, главным образом по причине измены.

Согласно законам Двенадцати таблиц, расторжение брака происходит в форме изгнания жены мужем; по словам Валерия Максима («Меморабилия», ii, 9, 2), такой развод произошел в 306 году до н. э. Следующие проступки давали мужу право дать жене развод: измена, употребление вина, а также peruerse taetreque factum (капризное и отвратительное поведение), о чем трудно сказать что-либо более определенное. Многое зависело от воли мужа; но, как показывает вышеупомянутый отрывок из Валерия Максима, прежде чем дать жене развод, муж был обязан собрать семейный или дружеский совет. Вот как Геллий описывает первый развод («Аттические ночи», iv, 3): «В памяти людской сохранилось предание, будто на протяжении чуть ли не пятисот лет от основания Рима ни в самом Городе, ни в Лации не было ни каких-либо тяжб, ни юридических правил по супружеским делам, поскольку, наверное, тогда еще не видели причин для разводов. Да и Сервий Сульпиций в книге, озаглавленной «О приданом», написал, что впервые стали нужны юридические нормы, касающиеся супружеских дел, тогда, когда… знатный муж Спурий Карвилий, прозванный Руга, разошелся с женой, которая по причине телесного изъяна была бесплодной»[14]. Из этого отрывка видно, что первое расторжение брака в Риме было вызвано бесплодием жены. По мнению Беккера-Марквардта, это был не первый развод, но первый, не связанный с позором и осуждением жены. В данном случае за женой сохранялось приданое, хотя, если жена уличалась в неверности, оно оставалось после развода за мужем. (Юридическая формула для развода без супружеской неверности была tuas res tibi habeto – «оставь свою собственность при себе».)

Все эти описания сходятся в том, что в раннем Риме разводы были редки. Но можем ли мы на этом основании сделать вывод о высокой нравственности в семейной жизни? Это другой вопрос. Не следует забывать, что закону неизвестны были поступки, которые считались бы покушением на основы брака со стороны мужа: руки у последнего были развязаны. А свобода жен была столь ограниченна, что у них редко появлялась возможность совершить проступок, особенно перед лицом ужасающего наказания. Жену могли не только изгнать с позором и бесчестьем из дома, в котором она жила, но и предать смерти по решению семейного совета, действовавшего заодно с мужем.

В эту раннюю эпоху не было установлено никаких наказаний за неверность – вероятно, потому, что муж брал дело в свои руки или обращался к семейному совету для вынесения наказания. Например, Валерий Максим («Меморабилия», vi, 1, 13) упоминает несколько случаев, когда супружеская неверность наказывалась поркой, кастрацией или familie stuprandus – последнее наказание заключалось в том, что слуги и подчиненные потерпевшего мужа учиняли сексуальное бесчестье неверной жене. Аналогично подлежал суровому наказанию муж, совершавший адюльтер с замужней женщиной, но только не с рабыней или проституткой, хотя мы бы тоже сочли это изменой. Например, Валерий Максим приводит такой рассказ про Сципиона Африканского Старшего («Меморабилия», vi, 7, 1): «Терция Эмилия, его жена… была настолько добра и терпелива, что, узнав о его забавах с одной из служанок, сделала вид, что ничего не замечает, чтобы не бросить тень вины на Сципиона, покорителя мира». А у Плавта («Два Менехма», 787 и далее) отец так отвечает на жалобы дочери:

Твердил я часто: мужа слушайся,
Не следи за ним, куда он ходит, что он делает.

Когда же она жалуется на его измены, он говорит:

Он прав.
Будешь наседать – добьешься, крепче с нею свяжется.

После чего добавляет:

Золото тебе и платье он дает? Съестной запас,
Слуг предоставляет ли? Так будь благоразумнее[15].

Катон лаконичным и прозаическим языком описывает весь контраст между изменой мужа и жены (цит. по: Геллии. Аттические ночи, x, 23): «Уличив жену в измене, можешь смело убить ее без суда. Но если измену совершишь ты или измену совершат с тобой, она и пальцем пошевельнуть не имеет права». И все же, если муж изменял жене с рабыней, решительная женщина знала, как поступить. Об этом говорится у Плавта («Два Менехма», 559 и далее; «Ослы», v, 2), и Ювенала (ii, 57). Ювенал говорит о «любовнице грязной», которая «сидит на жалком чурбане» и трудится под присмотром жены.

Раннее христианство отличалось суровой идеалистичностью в отношении сексуальных связей. Следующее высказывание было хотя бы теоретически верным: «В нашей среде то, что запрещено женщинам, равно запрещено и мужчинам». (Иероним. Послания). С другой стороны, Августин вынужденно признается: «Если изгнать проституток из общества, оно из-за неудовлетворенной похоти обратится в хаос» («О порядке», ii, 12).

Итак, мы видели, что в раннем Риме не было узаконенного наказания за измену, совершенную как мужем, так и женой. Это подтверждается заявлением Катона (цит. по Квинтилиану, v, 11, 39), что обличенная в любодеянии обличается одновременно и в отравлении. При отсутствии закона непосредственно против измены с этим преступлением боролись таким странным косвенным способом. Первые юридические наказания за измену появляются во время нравственных реформ Августа, разговор о которых будет ниже. Наказания включали ссылку и лишение некоторых имущественных прав; к лицам из низших классов применялись телесные наказания. В более поздние времена имелась тенденция к ужесточению этих наказаний. Констанций постановил, что измена должна наказываться сожжением заживо или утоплением в мешке, а Юстиниан приказал заключать изменивших жен в монастыри. Эти позднейшие меры можно назвать, по выражению Моммзена, «благочестивым зверством».

Во время поздней республики в связи с общим улучшением положения женщины развод упростился и стал более распространен. Важным моментом было то, что брак без manus мог быть просто объявлен как соглашение между двумя сторонами. Это, конечно, вело к множеству фривольных результатов. Валерий Максим («Меморабилия», vi, 3, 12) говорит о браке, который был расторгнут, потому что жена ходила на игры без ведома мужа. А Цицерон в одном из своих писем[16] упоминает о жене, получившей скорый развод еще прежде, чем муж вернулся домой из провинции, просто потому, что она познакомилась с другим человеком и захотела стать его женой. И мы не можем удивляться, когда узнаем, что Сулла женился пять раз, Помпей – пять, Овидий – три раза. Следовательно, нельзя сказать, что упрощенный развод появился лишь во время империи – когда, тем не менее, к браку и разводу стали относиться еще более легко. Сенека пишет («О благодеяниях», iii, 16, 2): «Разве какая-нибудь женщина станет краснеть от развода, после того как некоторые знатные и благородные женщины считают свои годы не по числу консулов, а по числу мужей и разводятся, чтобы выйти замуж, а выходят замуж, чтобы развестись?» Конечно, подобная практика не избежала бича язвительно-гротескной сатиры Ювенала. Он пишет (vi, 142 и далее, 224 и далее):

К Бибуле что же горит таким вожделеньем Серторий?
Любит, по правде сказать, не жену он, а только наружность.
Стоит морщинкам пойти и коже сухой позавянуть,
Стать темнее зубам, а глазам уменьшиться в размере,
Скажет ей вольный: «Бери-ка пожитки да вон убирайся!
Нам надоело с тобой: сморкаешься часто; скорее,
Живо уйди! Вон с носом сухим приходит другая».

А вот о жене, которой так же легко избавиться от мужа:

Так она мужу велит; но скоро она покидает
Царство жены и меняет семью, затоптав покрывало,
Вновь исчезает – и снова приходит к постылому ложу;
Входа недавний убор, занавески она покидает,
В доме висящие там, и у двери зеленые ветви.
Так возрастает число, и в пять лишь осенних сезонов
Восемь будет мужей – достойный надгробия подвиг![17]

Поскольку нет сомнения, что возросшее число разводов имело более глубокую причину, нежели «упадок эпохи», мы оставим пока эту тему и обратимся к ней позже, в разделе об эмансипации римских женщин.

Но было бы несправедливо обвинять только женщин в так называемом упадке брака. Мы знаем, что даже в ранние времена мужчины не слишком стремились к ответственности отцовства. Если бы это было не так, мы бы не могли понять, почему человек, упорно отказывавшийся жениться, подлежал наказанию со стороны цензоров с наложением некоторого денежного взыскания. Цицерон пишет («О законах», iii): «Цензоры да… запрещают оставаться безбрачными». Согласно Валерию Максиму («Меморабилия», ii, 9, 1), цензорский указ против безбрачия был издан уже в 403 году до н. э. Ливий (lix., epit.) и Геллий («Аттические ночи», i, 6) рассказывают, что в 131 году до н. э. цензор Метелл произнес знаменитую речь по этому вопросу; в ней содержатся значительные положения, ярко освещающие римскую концепцию брака: «Если бы мы могли жить без жен, не было бы и всех этих забот. Природа устроила так, что мы не можем жить с ними в мире, но и вовсе без них нам не прожить, а посему мы должны стремиться к вечной пользе, а не к временному удовольствию». Самое интересное то, что оратор состоял в счастливом браке, имел четырех сыновей, двух дочерей и одиннадцать внуков; он говорил опираясь на собственный опыт. Из Геллия («Аттические ночи», i, 6, 6) мы узнаем официальную точку зрения: «Государство, в котором браки нечасты, не может быть в безопасности».

После войны с Ганнибалом низшие классы увеличились численно. Теперь авторы откровенно писали об уклонении от браков. Плутарх пишет («О любви к потомству», 497e): «Бедняки не заводят детей, опасаясь, что если те будут плохо питаться и не получат образования, то вырастут невежами, лишенными каких-либо добродетелей». Кроме того, существовали и соображения, о которых говорит Проперций (ii, 7, 13):

Где для отечественных триумфов детей мне доставить?
Никому из моей крови солдатом не быть.

Сенека приводит еще одну причину («Фрагменты», xiii, 58): «Самая бессмысленная вещь на свете – жениться с целью родить детей, чтобы наш род не пресекся, или чтобы иметь опору в старости, или чтобы получить наследников». Даже у государства отпал сильнейший побудительный мотив к поощрению браков: оно перестало нуждаться в непрерывном притоке молодых солдат для своих бесконечных войн. В длительный период мира в первые столетия новой эры Риму не требовалось такого количества воинов для сохранения своего статуса или расширения владений. В то время было гораздо проще вести образ жизни одного из персонажей писем Плиния («Письма», iii, 14) – бывшего претория, который жил на своей вилле с несколькими наложницами. (Естественно, он не был женат.) И наконец, для человека, знакомого с философией, семья была не чем иным, как ненужным бременем. Вот что говорил Цицерон (цит. у Сенеки, «Фрагменты», xiii, 61): «Гирций спросил Цицерона, женится ли тот теперь, расставшись с Теренцией, на сестре Гирция. Цицерон ответил, что никогда больше не женится снова, потому что ему не совладать с философией и с женой одновременно». Он же так высказывается в «Парадоксах стоиков»: «Или в нашем представлении останется свободным тот, которым повелевает женщина, устанавливая ему свои законы, предписывая, запрещая все, что ей угодно?»[18]

Итак, мы видим, что с постепенным освобождением личности из оков традиционной морали и требований общества число причин не вступать в брак увеличивалось. Такой процесс неоднократно повторялся в истории.

Естественно, государство иногда старалось обуздать этот процесс законодательно, ведь под угрозой было само его существование. Первым такую попытку предпринял Август. Его указы о нравственности были решительными и радикальными, но не дали особого эффекта, поскольку государственное законодательство в таких случаях всегда мало помогает. Моммзен описывает их в замечательных выражениях; они были, по его словам, «одним из самых впечатляющих и долгодействующих нововведений в уголовном законодательстве, известных истории». Они известны как Juliae rogationes и включают в себя lex sumptuaria, lex Julia de adulteriis et de pudicitia, lex Julia de maritandis ordinibus и lex Papia Poppaea-принятые между 18 годом до н. э. и 9 годом н. э. Их назначение можно описать словами Беккера-Марквардта: «Наказывать лишением имущественных прав за безбрачие мужчин в возрасте от 20 до 60 лет и женщин от 20 до 50 лет и за бездетность мужчин старше 25 лет и женщин старше 20 лет; наделить в качестве поощрения различными правами и привилегиями родителей трех или более детей; способствовать подходящим бракам между отпрысками сенаторских семей; и ограничивать разводы некоторыми правилами и постановлениями».

Август жестко проводил эти законы в жизнь. Какого результата он добился? Выслушаем свидетельства нескольких современников. Светоний («Август», 34), описывая закон о порядке брака для всех сословий, говорит: «Этот последний закон он хотел сделать еще строже других, но бурное сопротивление вынудило его отменить или смягчить наказания, дозволить трехлетнее вдовство или увеличить награды. Но и после этого однажды на всенародных играх всадники стали настойчиво требовать от него отмены закона; тогда он, подозвав сыновей Германика, на виду у всех посадил их к себе и к отцу на колени, знаками и взглядами убеждая народ не роптать и брать пример с молодого отца»[19]. У Кассия Диона («Римская история», 54, 16) читаем: «В Сенате раздавались громкие жалобы на распущенность женщин и молодежи; этой распущенностью объяснялось постоянное уменьшение числа браков, и сенаторы пытались вынудить Августа исправить положение личным примером, намекая на его многочисленные любовные похождения. Он сперва ответил, что необходимые меры уже приняты и что невозможно принять закон на все случаи жизни. Но потом, поскольку сенаторы продолжали докучать ему, сказал: «Вы бы сами приказывали своим женам все, что сочтете нужным. Лично я так и делаю». Но после этих слов они стали приставать к нему еще сильнее, желая знать, что именно он приказывает Ливии. И он был вынужден сказать несколько замечаний о женском платье и украшениях, появлении женщин в общественных местах и скромном поведении – не заботясь, что его слова расходятся с его делами». В другом отрывке Кассий Дион рассказывает, что император произнес большую и подробную речь в защиту своих законов. Хотя приведенная Дионом речь вряд ли подлинна до последнего слова, все же она дает представление об общих идеях и задачах юлианского законодательства; поэтому приведем несколько цитат из нее (Кассий Дион.

Римская история, 56, 1 и далее): «Во время триумфальных игр всадники бурно настаивали на отмене закона о безбрачии и бездетности. Тогда Август собрал в разных частях форума тех всадников, которые были неженаты, и тех, которые были женаты, включая и имевших детей. Увидев, что женатых намного меньше, чем остальных, он опечалился и обратился к ним приблизительно с такой речью:

«…Рим изначально был лишь горсткой мужчин; но, надумав жениться и завести детей, мы превзошли весь мир не только своей силой, но и числом. Мы должны помнить это и преодолевать свою смертность, передавая свою породу, как факел, по нескончаемой линии наследников – и таким образом совместными усилиями обратить свою смертность (это свойство нашей природы, которое не позволяет нам сравняться в счастье с богами) в вечную жизнь. Именно с этой целью наш Создатель, первый и величайший из богов, разделил людей на два пола, мужской и женский, и вложил в оба любовь и сексуальные желания, позаботившись, чтобы их союз приносил плоды – чтобы новые поколения даже смертную жизнь превратили в бессмерную… И конечно, нет большего благословения, чем хорошая жена, которая печется о вашем доме, следит за вашим состоянием, воспитывает ваших детей, наполняет счастьем ваши здоровые дни и заботится о вас, когда вы больны, делит с вами радость и утешает вас в беде, обуздывает ваши юношеские страсти и смягчает суровую старость… Вот лишь несколько из тех примуществ, которыми пользуются женатые и имеющие детей. Что же касается государства – ради которого мы вынуждены многим поступиться, – без сомнения, почетно и необходимо (если мы хотим, чтобы города и люди существовали, если мы хотим править другими и чтобы весь мир нам подчинялся), чтобы обильное население в мирное время пахало землю, плавало по морям, занималось искусствами и ремеслами, а в войну с большим рвением защищало бы не только свои пожитки, но и семью, и выращивало бы новых людей на смену погибшим…» Затем он так обратился к неженатым мужчинам: «Как мне называть вас? Мужчинами? Вы еще не доказали право на такое имя. Гражданами? По вашей вине город гибнет. Римлянами? Вы делаете все возможное, чтобы само это имя исчезло… Город – это мужчины и женщины, а не здания, колоннады и пустынные форумы. Представьте себе справедливый гнев, который бы охватил великого Ромула, нашего основателя, если бы он сравнил время и обстоятельства своего рождения с вашим отказом заводить детей даже в законном браке… Те, старые римляне, рожали детей даже от чужестранок, а вы отказываете римлянкам в праве стать матерями ваших детей… Вы не такие затворники, чтобы жить без женщин, – никто из вас не ест и не спит в одиночку. Все, чего вы желаете, – свободы для чувственных удовольствий и излишеств…»

Таким был антимальтузианский идеал, лежавший в основе законодательства Августа. Но оно не нашло решительных сторонников; все сословия уже давно боролись за расширение личных свобод. Принимаемые меры были обречены на неудачу – тем более что все знали: сам принцепс до той поры не заботился о соблюдении строгих моральных норм. Результатом в итоге стало создание дотоле неслыханной системы полицейского шпионажа за самыми интимными подробностями частной жизни и множество браков, заключенных из чисто корыстных мотивов. Сенека говорит: «Что мне сказать о мужчинах, из которых многие женились, приняв имя мужа лишь для того, чтобы насмехаться над законами против безбрачия?» Согласно «Дигестам» (xlviii, 5, 8), мужья зачастую получали доход от неверности своих жен и фактически были их сутенерами. Тацит пишет («Анналы», iii, 25): «Но зато росло число тех, кому угрожала опасность, – ведь каждая семья по навету доносчиков могла подвергнуться разорению, и если раньше она страдала от порчи нравов, то теперь – от законов».

Вдобавок был издан закон, который мы обсудим позже – о том, что женщина, чей дед, отец или муж были всадниками, не имеет права продаваться за деньги. Таким ничтожным был истинный эффект законодательства Августа.

Одним из важнейших обстоятельств, не позволивших закону принести практическую пользу, было то, что он распространялся только на свободнорожденных граждан.

Поэтому под него не подпадали рабы и различные категории продажных женщин. Это позволяло мужчинам столь же свободно получать сексуальное удовлетворение вне брака, как и прежде. Кроме того, свобода проституток должна была быть очень привлекательной для так называемых приличных женщин, которые теперь подпадали под законодательные ограничения, и поэтому многие из них облачались в одеяния проституток, чтобы не иметь помех со стороны закона (ср: «Дигесты», xlvii, 10, 15, 15).

Закончить разговор о законодательстве Августа мы можем, заметив, что в нем впервые юридически признается конкубинат, то есть сожительство вне брака. Кодекс среди своих основных задач ставил поощрение подходящих браков между сенаторскими семьями. При этом закон неизбежно учитывал наличие «неподходящих» брачных отношений – например, если сенатор имел желание жениться на вольноотпущеннице или бывшей проститутке или жил с ней как муж с женой. Все подобные случаи юридически признавались конкубинатом. Мужчина мог брать выбранную им женщину в наложницы, вместо того чтобы жениться на ней; но он был обязан сообщать об этом властям. Такое сожительство внешне ничем не отличалось от брака, и его последствия были чисто юридическими: дети считались незаконными и не могли предъявлять к отцу каких-либо претензий. Поэтому высокопоставленные мужчины часто брали себе наложниц после смерти первой жены, чтобы не наносить ущерба правам рожденных от нее детей. Например, так жили императоры Веспасиан, Антонин Пий и Марк Аврелий. Конкубинат не противоречил принципу моногамии, так как (Паул. Сентенции, ii, 29, 1) было невозможно одновременно иметь жену и наложницу. Соответственно, звание наложницы не было унизительным, и оно появляется на надгробиях.

Как мы часто упоминали, ранняя Римская республика, насколько позволяет судить нам история, была государством мужчин для мужчин. Мы можем сослаться на важные положения, выдвинутые М. Вертингом в его книге «Характер женщин в мужском государстве и характер мужчин в женском государстве» (Карлсруэ, 1921). Когда он говорит (с. 35), что «стандарты социального поведения в мужском государстве обращаются в противоположность в женском государстве», его замечание без всяких оговорок может быть приложено к раннему Риму. Правящий пол – мужчины – имел все имущественные права; при браке жена приносила приданое мужу; мужчины имели «тенденцию поручать подчиненному полу – женщинам – дом и хозяйство в качестве сферы их деятельности». Но Вертинг выделяет и многие другие характерные черты мужского государства в связи с семейной жизнью; и все они вполне приложимы к раннему Риму, особенно положения о женском целомудрии, представляющие собой «двойной моральный стандарт».

Далее Вертинг утверждает, что, если в государстве, где доминирует один пол, другой пол освобождается, «одновременно с потерей правящим полом своей власти специфические функции и природа полов также меняются». То есть мужчина, до тех пор выступавший лишь как суровый повелитель и хозяин, грубый солдат, могущественный и энергичный политик, становится более мягким, более гуманным – хотя эти качества доселе считались немужественными. Женщина до тех пор была не более чем целомудренной и скромной домохозяйкой и матерью, теперь же она выступает как независимая личность: она отбрасывает узы, прежде связывавшие ее, провозглашает свое право на счастье и стремится к нему со всем старанием. И при этом те, кто признавал лишь мужское государство и его идеологию, провозглашают ее поступки вырождением.

Именно такая перемена произошла в истории Рима, и она побуждает нас задаться вопросом, каким образом прежняя республика, которой управляли мужчины, могла превратиться в то государство, развитие которого мы наблюдаем в имперский период.

Вертинг полагает, что ответ будет следующим: «Как общее правило, давление доминирующего пола первоначально приводит к его полной власти и полному подчинению другого пола. Эта власть и подчинение побуждают правителей усиливать давление – до того момента, когда оно станет столь сильным, что породит противодействие вместо подчинения». Таким образом, считает он, ход истории представляет собой колебания между доминирующей властью мужчин и женщин.

Эта идея, без сомнения, привлекательна. Но в Древнем Риме ситуация была другая. Старый республиканский институт семьи постепенно изменил свою природу; но, по нашему мнению, причина этого изменения была чисто экономическая, и сейчас мы это обоснуем.

Едва ли было случайностью, что все античные авторы называют окончание 2-й Пунической войны поворотным пунктом в морали и общественной традиции Рима, а также началом эмансипации римских женщин. В то время Рим перестал быть государством земледельцев. Начало этих зловещих перемен описывается в известном пассаже Аппиана («Гражданские войны», i, 7): «Римляне, завоевывая по частям Италию, получали тем самым в свое распоряжение часть завоеванной земли и основывали на ней города или отбирали города, уже ранее существовавшие, для посылки в них колонистов из своей среды. Эти колонии они рассматривали как укрепленные пункты. В завоеванной земле римляне всякий раз выделенную часть ее тотчас либо разделяли между поселенцами, либо продавали или же сдавали в аренду; невозделанную же вследствие войн часть земли, количество которой сильно возрастало, власть не имела времени распределять на участки, а от имени государства предлагала возделывать ее всем желающим на условиях сдачи ежегодного урожая в таком размере: одну десятую часть посева, одну пятую – насаждений. Определена была также и плата за пастбища для крупного и мелкого скота. Римляне делали все это с целью увеличения численности италийского племени, на которое смотрели как на племя в высокой степени трудолюбивое, а также чтобы иметь в своей стране союзников. Но результат получился противоположный. Богатые, захватив себе большую часть не разделенной на участки земли, с течением времени пришли к уверенности, что никто ее никогда у них не отнимет. Расположенные поблизости от принадлежащих им землям небольшие участки бедняков богатые отчасти скупали с их согласия, отчасти отнимали силою. Таким образом богатые стали возделывать обширные пространства земли на равнинах вместо участков, входивших в состав их поместий. При этом богатые пользовались покупными рабами как рабочей силой в качестве земледельцев и пастухов с тем, чтобы не отвлекать свободнорожденных земледельческими работами от несения военной службы. К тому же обладание рабами приносило богатым большую выгоду: у свободных от военной службы рабов беспрепятственно увеличивалось потомство. Все это приводило к чрезмерному обогащению богатых, а вместе с тем и увеличению в стране числа рабов. Напротив, число италийцев уменьшалось, они утрачивали энергию, так как их угнетали бедность, налоги, военная служба. Если даже они и бывали свободны от нее, то все же продолжали оставаться бездеятельными: ведь землею владели богатые, для земледельческих же работ они использовали рабов, а не свободнорожденных».

Каким бы ни был источник этого отрывка, в нем показывается неизбежный результат военной экспансии Рима. Истинные представители и продолжатели этой политики – старые римские семьи – постепенно вымерли, и их сменили рабы; а мелкие землевладельцы, пережившие многочисленные войны, превратились в безработный городской пролетариат.

Великие завоевания на Западе и Востоке имели и другие результаты, описанные многими авторами. Выращивать в Италии зерно стало невыгодно, поскольку римский рынок затопило привозное, что вызвало обвал цен (Ливий, xxx, 26). Победоносные армии вернулись домой (особенно с Востока) с огромными богатствами. Ливий пишет (xxxix, 6): «Именно это азиатское воинство впервые [в 186 году до н. э.] познакомило Рим с чужеземной роскошью, понавезя с собой пиршественные ложа с бронзовыми накладками, дорогие накидки и покрывала, ковры и салфетки, столовое серебро чеканной работы, столики из драгоценных пород дерева. Именно тогда повелось приглашать на обеды танцовщиц и кифаристок, шутов и пантомимов, да и сами обеды стали готовить с большими затратами и стараниями»[20].

Полибий подтверждает («История», xxxi, 25, как цитирует Афиней, «Пирующие софисты», 6, 274 и далее): «Катон публично выразил свое неудовольствие тем, что многие люди завозят в Рим чужестранную роскошь: они покупают за триста драхм бочонок соленой рыбы с Черного моря и готовы за красивого раба заплатить больше, чем за поместье». У Веллея Патеркула («Римская история», ii, 1) мы читаем о несколько более позднем периоде: «Могуществу римлян открыл путь старший Сципион, их изнеженности – младший: ведь избавившись от страха перед Карфагеном, устранив соперника по владычеству над миром, они перешли от доблестей к порокам не постепенно, а стремительно и неудержимо; старый порядок был оставлен, внедрен новый; граждане обратились от бодрствования к дреме, от воинских упражнений – к удовольствиям, от дел – к праздности. Тогда ведь воздвиг Сципион Назика портик на Капитолии, тогда Метелл построил то, о чем мы уже говорили, тогда же был сооружен в цирке самый красивый портик Октавия, за общественным великолепием последовала частная роскошь»[21].

Если изучить все эти свидетельства непредвзято, то неизбежно придем к следующему выводу: произошло экономическое превращение небольшого государства мелких земледельцев в могущественную олигархию процветающих, но необразованных землевладельцев, торговцев и финансистов, которым противостоял класс пролетариев. Легко понять, что в ходе этой экономической перемены должны происходить гражданские беспорядки и характерная классовая борьба, так как новое богатство и роскошь подавляли старую мораль, открывая невообразимые возможности для тех, кто мог захватить и удержать власть. Гражданские войны Мария и Суллы, Помпея и Цезаря были неизбежны. Братья Гракхи сделали последнюю тщетную попытку поставить на ноги старый Рим мелких земледельцев, но эпоха Суллы уже представляла собой лишь борьбу за власть и богатства Рима. Веллей пишет («Римская история», ii, 22): «Все государство пришло в беспорядок… алчность стала подавать повод к жестокости, а виновность стала определяться размером имущества, и, кто был богат, тем самым был уже виновен, каждый сам оплачивал угрозу своей жизни, и ничто не казалось бесчестным, если сулило прибыль».

Старая организация семьи со всеми ее ограничениями личной свободы посредством господствующей patria potestas была обречена на гибель – хотя она гарантировала известный минимум нравственности и порядочности.

И не следует удивляться этому распаду, если вспомнить аналогичные обстоятельства бума в Германии после Франко-прусской войны или даже в период после Первой мировой войны. Когда рушится целая экономическая эпоха, невозможно, чтобы природа и облик женщин остались неизменными, особенно когда новое богатство и новые возможности оказывают более сильное воздействие на дух женщин, чем мужчин.

Средняя римская женщина той эпохи видела новые и беспрецедентные возможности в удовлетворении своего врожденного тщеславия, амбиций и чувственности. Но более глубокие натуры приветствовали возможность получить и улучшить образование, развить свои танцевальные, музыкальные, певческие и поэтические таланты. Античная литература сохранила для нас несколько примеров. Саллюстий оставил превосходное изображение эмансипированной женщины такого типа («Катилина», 25). Он пишет:

«Среди них [сторонников Катилины] была и Семпрония, с мужской решительностью совершившая уже не одно преступление. Ввиду своего происхождения и внешности, как и благодаря своему мужу и детям, эта женщина была достаточно вознесена судьбой; знала греческую и латинскую литературу, играла на кифаре и плясала изящнее, чем подобает приличной женщине; она знала еще многое из того, что связано с распущенностью. Ей всегда было дорого все, что угодно, но только не пристойность и стыдливость; что берегла она меньше – деньги или свое доброе имя, было трудно решить. Ее сжигала такая похоть, что она искала встречи с мужчинами чаще, чем они с ней. Она и в прошлом не раз нарушала слово, клятвенно отрицала долг, была сообщницей в убийстве; роскошь и отсутствие средств ускорили ее падение. Однако умом она отличалась тонким: умела сочинять стихи, шутить, говорить то скромно, то неясно, то лукаво, – словом, в ней было много остроумия и много привлекательности».

Саллюстий отзывается об этой даме с известным пристрастием; но мы видим, что Семпрония была исключительно культурной женщиной, высоко поднявшейся над уровнем средней римской матроны. Именно таких, как она, женщин воспевали немецкие романтики. В сущности, она сознавала свои права женщины и не обращала внимания на предрассудки своих честных, но недалеких сестер. Естественно, к таким женщинам и в наши дни иногда пристает репутация аморальной, экстравагантной, развратной особы. Чтобы судить о Семпронии верно, мы должны помнить, что она происходила из выдающейся семьи, будучи женой консула Децима Юния Брута и матерью Децима Юния Брута Альбина, одного из убийц Цезаря.

Разумеется, неверно приписывать образованию и культуре ответственность за превращение серьезной матроны древних времен в похотливую и распутную гетеру. Это доказывает, например, прелестный отрывок из Плиния. Он восхваляет свою жену за живость ума («Письма», iv, 19): «Ум у нее очень острый, большая сдержанность. Меня она любит: свидетельство целомудрия. Прибавь к этому любовь к литературе; она родилась от привязанности ко мне. Она держит у себя мои произведения, перечитывает их, даже заучивает наизусть. Как она беспокоится перед моими выступлениями и как радуется после них! Она расставляет людей, которые бы ей сообщали, какими возгласами согласия и одобрения сопровождали мою речь, каков был исход суда. Когда я рецитирую, она сидит тут же за занавесом и жадным ухом ловит похвалы мне. Она поет мои стихи и даже аккомпанирует себе на кифаре: у нее не было учителя музыки; ее учила любовь, лучший наставник»[22].

Но обвинения римских женщин в аморальности имеют долгую историю. Не случайно, что одна из первых подобных жалоб появилась почти одновременно с началом эмансипации. Плиний Старший («Естественная история», xvii, 25 [38]) рассказывает, что консул Пизон Фруг примерно в середине II века до н. э. сетовал по поводу исчезновения целомудрия в Риме. А старейший римский сатирик Луцилий (живший в то же время), как передают, «клеймил излишества и пороки богачей» («Схолия к Персию», 3, 1). Аналогичные выступления появлялись на протяжении столетий. Их хватит не на одну книгу, поэтому нескольких характерных примеров будет вполне достаточно.

Саллюстий («Катилина», 13) замечает, что после эпохи Суллы «мужчины стали вести себя как женщины, женщины – открыто торговать своим целомудрием». В шестой «Римской оде» Горация («Оды», iii, 6) содержится знаменитое обвинение:

В грехом обильный век оскверняются
Сначала браки, семьи, рождения.
Отсюда выйдя, льются беды
В нашей отчизне, во всем народе.
Едва созревши, девушка учится
Развратным пляскам, хитрым ласкательствам,
От малых лет в глубинах сердца
Мысль о нечистой любви лелея.
А выйдя замуж, юных поклонников
За чашей ищет, – даже без выбора,
Кого б запретною любовью,
Свет погасив, одарить украдкой, —
О нет, открыто, с мужнина ведома
Бежит по зову – кликнет ли лавочник
Или испанский корабельщик,
Щедро платящий за час позора[23].

Овидий с шокирующей откровенностью заявляет («Любовные элегии», i, 8, 43): «Чиста лишь та, которой не ищут». Проперций пишет в том же духе (ii, 32, 41 и далее):

Кто ж, при избытке таком распутства спрашивать станет,
Как столь богата она? Дал кто? Откуда он дал?
О, какое в наш век великое счастье для Рима,
Если хоть дева одна нравам пошла вопреки!
Делала ведь до нее безнаказанно Лесбия тоже.
Та, что позднее живет, меньше заслужит хулы.
Древних латинок кто тут, да строгих ищет сабинок,
Тот в наш город ногой, верно, недавно вступил.
Ты скорее бы мог осушить и волны морские,
И созвездье сорвать смертной рукою с небес,
Чем добиться, чтобы отказались грешить наши девы.
Были, как правил Сатурн, нравы такие еще,
И как воды текли Девкалиона по свету,
И затем, как вода Девкалиона стекла.
Ты скажи мне, как мог сохранить в целомудрии ложе?

Интересно, что Проперций не верит в высокую мораль старого Рима. Он откровенно говорит (ii, 6, 19):

Ты ввел преступленье,
Ромул, волчицы лихой вскормленный сам молоком.
Ты беззаветно внушил похитить невинных сабинок;
В Риме теперь от тебя всячески дерзок Амур.

При императорах жалобы на распущенность женщин многократно умножились. Сенека говорит («К Гельвии», 16, 3): «Ты не присоединилась к большинству женщин и избежала величайшего зла нашего века, порочности». Однако Сенека был слишком хорошо образован, чтобы не знать, что «и предки наши жаловались, и мы жалуемся, да и потомки наши будут жаловаться на то, что нравы развращены, что царит зло, что люди становятся все хуже и беззаконнее. Но все эти пороки останутся теми же и будут оставаться, подвергаясь только незначительному изменению, подобно тому как море далеко разливается во время прилива, а при отливе снова возвращается в берега. Порою станут более предаваться прелюбодеяниям, чем другим порокам, и разорвет узы целомудрие, порою будут процветать безумные пиры и кулинарное искусство – позорнейшая пагуба для отцовских богатств. Порою будет распространен чрезмерный уход за телом и попечение о внешности, прикрывающее собою духовное безобразие. Будет время, когда худо управляемая свобода перейдет в нахальство и дерзость. По временам станет распространяться жестокость в частных и общественных отношениях и неистовые междоусобные войны, во время которых подвергнется профанации все великое и святое. Будет время, когда войдет в честь пьянство и будет считаться достоинством пить вино в самом большом количестве. Пороки не ждут в одном месте: подвижные и разнообразные, они пребывают в смятении, подстрекают и прогоняют друг друга. Впрочем, мы всегда должны заявлять о себе одно и то же: мы злы, злыми были и, с неохотой добавлю, злыми будем» («О благодеяниях», i, 10). Итог своим мыслям он подводит в Письме 97: «Ты ошибаешься, Луцилий, если думаешь, будто только наш век повинен в таких пороках, как страсть к роскоши, пренебрежение добрыми нравами и все прочее, в чем каждый упрекает свое столетье. Это свойства людей, а не времен: ни один век от вины не свободен».

Мы должны запомнить слова этого спокойного и бесстрастного мыслителя, чтобы рассмотреть жалобы Ювенала и насмешки Марциала в верном свете. К сожалению, мы слишком привыкли выслушивать именно их гневные преувеличения, а не спокойные размышления Сенеки.

Тацит в «Германии» противопоставляет чистую и неиспорченную мораль германцев так называемым порочным нравам своих современников («О происхождении германцев и местоположении Германии», 17–19). В другом месте он говорит («Анналы», iii, 55): «Но после того как начали свирепствовать казни и громкая слава стала неминуемо вести к гибели, остальные благоразумно притихли и затаились. Вместе с тем все чаще допускавшиеся в Сенат новые люди из муниципиев, колоний и даже провинций принесли с собою привычную им бережливость, и, хотя многие среди них благодаря удаче или усердию к старости приобретали богатство, они сохраняли, тем не менее, прежние склонности. Но больше всего способствовал возвращению к простоте нравов державшийся старинного образа жизни Веспасиан. Угодливость по отношению к принцепсу и стремление превзойти его в непритязательности оказались сильнее установленных законами наказаний и устрашений. Впрочем, быть может, всему существующему свойственно некое круговое движение, и как возвращаются те же времена года, так обстоит и с нравами; не все было лучше у наших предшественников, кое-что похвальное и заслуживающее подражания потомков принес и наш век. Так пусть же это благородное соревнование с предками будет у нас непрерывным!»

В поддержку этих утверждений можно привести много примеров истинного героизма женщин так называемой эпохи упадка; упомянем лишь некоторые.

Веллей Патеркул («Римская история», ii, 26) рассказывает о женской верности в эпоху Мария: «Да не забудется благородный поступок Кальпурнии, дочери Бестии, супруги Антистия: когда ее муж был зарезан, как было сказано выше, она пронзила себя мечом». Далее, повествуя о времени, когда Антоний воевал с убийцами Цезаря и вписал многих из своих личных врагов в проскрипционные списки, он говорит (ii, 67): «Однако примечательно следующее: наивысшей по отношению к проскрибированным была верность у жен, средняя – у отпущенников, кое-какая – у рабов, никакой – у сыновей». Этот факт подтверждается многими примерами из Аппиана («Гражданские войны», iv, 36 и далее). Он начинает с общего замечания: «И поразительные примеры любви жен к мужьям… имели тут место» – и приводит многочисленные примеры, из которых мы упомянем лишь некоторые из глав 39 и 40.

«Лентула, тайно бежавшего в Сицилию, жена просила взять ее с собой и с этой целью не спускала с него глаз. Он не желал, чтобы она подвергалась опасности наравне с ним. Будучи назначен Помпеем претором, он сообщил жене, что он спасся и состоит претором. Она, узнав, где находится муж, убежала из-под надзора матери с двумя рабами, с которыми благополучно совершила трудный путь под видом рабыни и вечером из Регия переправилась в Мессину. Легко разыскав преторскую палатку, она застала Лентула не в пышной обстановке претора, но с непричесанными волосами, лежащим на земле, в неприглядных условиях, все это из-за тоски по жене. Апулею жена пригрозила, что выдаст его, если он бежит один. И вот против воли он взял ее с собою. Помогло ему в бегстве, которого никто не подозревал, то обстоятельство, что он отправился в путь вместе с женой, рабами и рабынями, на глазах у всех. Жена Анция завернула его в постельный мешок и поручила носильщикам за плату доставить его из дома к морю, откуда он и убежал в Сицилию».

В более поздние времена мы узнаем о не менее преданных женах – так что осуждение всей этой эпохи является, мягко говоря, преувеличением. Тацит пишет («Анналы», xv, 71): «За Приском и Галлом последовали их жены Аргория Флакцилла и Эгнация Максимилла; большое богатство Максимиллы сначала было за нею сохранено, в дальнейшем – отобрано; и то и другое содействовало ее славе». Знаменитый переводчик Тацита А. Штар – один из немногих ученых старшего поколения, которые не понимали каждое слово Тацита буквально, – замечает по этому поводу: «Общество, которое в полной мере оценивает такие качества, не может быть окончательно испорченным». (Данный случай относится к концу правления Нерона.) И наконец, самый знаменитый из подобных примеров женской добродетели – геройская стойкость старшей и младшей Аррии. Вот как Плиний рассказывает о старшей («Письма», iii, 16): «Болел Цинна Пет, муж ее, болел и сын – оба, по-видимому, смертельно. Сын умер; он был юношей редкой красоты и такого же благородства. Родителям он был дорог и за эти качества, и как сын. Она так подготовила похороны, так устроила проводы, что муж ничего не узнал; больше того, входя в его комнату, она говорила, что сын жив и чувствует себя лучше; на постоянные расспросы отца, как мальчик, отвечала: «Хорошо спал, с удовольствием поел». Когда долго сдерживаемые слезы прорывались, она выходила из комнаты и тогда уже отдавалась горю; наплакавшись вволю, возвращалась с сухими глазами и спокойным лицом, словно оставив за дверями свое сиротство. Обнажить нож, пронзить грудь, вытащить кинжал и протянуть его мужу со словом бессмертным, внушенным свыше: «Нет, не больно» – это, конечно, поступок славы великой. Но когда она это делала и говорила, перед ее глазами вставала неумирающая слава. Не больший ли подвиг – скрывать слезы, таить скорбь; потеряв сына, играть роль матери, не ожидая в награду бессмертной славы»[24]. Тацит так рассказывает о ее дочери («Анналы», xvi, 34): «Обратился он [ее муж] с увещанием и к Аррии, высказавшей желание умереть вместе с мужем, последовав в этом примеру своей матери Аррии, и уговаривал ее не расставаться с жизнью и не лишать единственной опоры их общую дочь».

Как можно видеть по этим примерам «высокой» и «низкой» женской нравственности, эмансипация римских женщин привела к развитию самых разных типов характера. Это позволяет нам сделать вывод, что эмансипацию нельзя критиковать исключительно с моральной точки зрения. Конечно, можно рассматривать все развитие общества только как процесс прогрессивного сексуального освобождения женщин; но новая свобода нашла выражение не только в сексуальной жизни. В первую очередь женщины добились экономической свободы.

Выше мы объясняли, что при ранней республике женщины экономически зависели от мужчин. Первоначально бракам всегда сопутствовал manus, что, как мы видели, означало полное подчинение жены мужу. Когда брак старого типа, в котором господствовал муж, постепенно стал заменяться свободным браком, женщины начали пользоваться экономической свободой. При свободном браке женщина сохраняла всю свою собственность, за исключением приданого, которое отходило мужу. Если ее отец умирал, она становилась sui iuris – до тех пор она была полностью в его власти, но теперь либо оказывалась полной хозяйкой своей собственности, либо брала опекуна, чтобы помогал ей справиться с хозяйством. Опекун нередко входил в более тесные взаимоотношения с ней и во многих случаях в конце концов становился ее любовником. Со временем, очевидно, женщины стали владеть весьма значительной собственностью. Если бы это было не так, не было бы попыток уменьшить ее размеры – в 169 году до н. э. lex Voconia запретил женщинам получать наследство. Геллий («Аттические ночи», xvii, 6) сообщает, что Катон следующими словами рекомендовал принять этот закон: «Сначала жена приносит тебе большое приданое. Потом она получает много денег, которые не отдает мужу, а лишь вручает ему в качестве займа. И наконец, разозлившись, приказывает своему сборщику долгов всюду следовать за своим мужем и требовать от него оплаты». Этот закон до сих пор служит предметом дискуссий среди ученых. Разумеется, он не мог принести особых результатов, поскольку законы о наследстве с течением времени становились все более и более благоприятными для женщин, и в конце концов при Юстиниане оба пола получили почти равные права. Женщина в итоге была признана дееспособной и юридически, и экономически. Но эти последние этапы развития происходили в эпоху преобладания христианства, и поэтому выходят за рамки нашей книги.

Кроме сексуальной и экономической свободы, полученной женщинами в раннем Риме, происходила и их политическая эмансипация. Она имеет намного меньшее значение, чем эмансипация в половой и экономической жизни, однако заслуживает того, чтобы посвятить ей небольшое обсуждение, так как без нее изображение жизни римской женщины будет неполным.

Женщины в Риме не имели абсолютно никаких политических прав. Мы читаем у Геллия («Аттические ночи», v, 19), что «женщинам запрещено участвовать в народных собраниях». Но с другой стороны, римская матрона пользовалась гораздо большей личной свободой, чем греческая женщина. Как мы уже говорили, она принимала участие в мужских трапезах, жила в передней части дома и могла появляться на публике, как пишет в своем предисловии Корнелий Непот. По словам Ливия (v, 25), во время галльского вторжения женщины свободно жертвовали государству свое золото и драгоценности, а впоследствии получили право ездить на религиозные праздники и игры в четырехколесных экипажах, а на обычные праздники и по будним дням – в двухколесных экипажах. Кроме того, некоторые религиозные обряды совершались исключительно женщинами – подробнее мы поговорим об этом ниже. Можно напомнить читателям о поведении женщин во время нападения Кориолана на Рим. Постепенно освобождаясь от оков старой патриархальной семьи, женщины создавали различные союзы для защиты своих общих интересов. Мы не имеем точных сведений об этом этапе, но авторы эпохи Тиберия говорят о существовавшем прежде ordo matronarum – сословии, почти что сообществе замужних женщин (Валерий Максим. Меморабилия, v, 2, 1). У Сенеки («Фрагменты», xiii, 49) находим следующие слова: «Одна женщина появляется на улицах в богатом наряде, другую все прославляют, и только меня, беднягу, женское собрание презирает и отвергает». Светоний («Гальба», 5) также знает о собраниях матрон – явно постоянном институте, представляющем женские интересы. При императоре Гелиогабале (Элий Лампридий. Гелиогабал, 4) для «сената женщин» (mulierum senatus, как его называет Лампридий) был построен зал на Квиринале, где обычно происходили встречи conuentus matronalis (собрание замужних женщин). Однако указы этого «сената» Лампридий называет «нелепыми» и говорит, что они в основном касались вопросов этикета. Следовательно, никакого политического значения они не имели. Догадка Фридлендера («История римской нравственности», v, 423) может быть верной: он полагает, что эти собрания восходят к какому-то религиозному союзу женщин.

Нет политического значения и в событии, которое так живо описывает Ливий (xxxiv, 1); однако оно существенно для понимания характера римской женщины, и по этой причине мы рассмотрим его подробнее. В 215 году до н. э., в условиях ужасного напряжения войны с Ганнибалом, римляне приняли закон lex Oppia, который ограничивал использование женщинами украшений и экипажей. Однако после победы Рима эти суровые меры, казалось бы, потеряли необходимость, и женщины требовали отменить этот закон. Он был аннулирован в 195 году до н. э., во время консульства Марка Порция Катона, хотя этот консерватор из консерваторов поддерживал его всем своим влиянием и властью. Вот что пишет Ливий:

«Среди забот, что принесли римлянам великие войны, – и те, что недавно закончились, и те, что вот-вот грозили начаться, – возникло дело, о котором и упоминать бы не стоило, если бы не вызвало оно бурные споры. Народные трибуны Марк Фунданий и Луций Валерий предложили отменить Оппиев закон. Этот закон провел народный трибун Гай Оппий в консульство Квинта Фабия и Тиберия Семпрония, в самый разгар Пунической войны; закон запрещал римским женщинам иметь больше полуунции золота, носить окрашенную в разные цвета одежду, ездить в повозках по Риму и по другим городам или вокруг них на расстоянии мили, кроме как при государственных священнодействиях. Народные трибуны Марк и Публий Юнии Бруты защищали Оппиев закон и сказали, что никогда не допустят его отмены. Многие видные граждане выступили за Оппиев закон, многие – против него. На Капитолии чуть ли не каждый день собиралась толпа; все римляне тоже разделились на сторонников и противников Оппиева закона, женщин же не могли удержать дома ни увещевания старших, ни помышления о приличиях, ни власть мужа: они заполняли все улицы и все подходы к форуму, умоляли граждан, которые спускались на форум, согласиться, чтобы теперь, когда республика цветет и люди день ото дня богатеют, женщинам возвратили украшения, которые они прежде носили. Толпы женщин росли с каждым днем, так как приходили женщины из окрестных городков и селений. Уже хватало у них дерзости надоедать своими просьбами консулам, преторам и другим должностным лицам; самым неумолимым оказался один из консулов – Марк Порций Катон».

Далее Ливий описывает великое ораторское состязание главных оппонентов – твердолобого Катона и либерального Валерия; он перечисляет все доводы, которые те приводили за закон и за его отмену. Самые интересные фрагменты их речей – те, в которых они высказывают совершенно противоположные взгляды на характер и желаемое положение женщин в законодательстве и в общественной жизни. Катон заявил: «Предки наши не дозволяли женщинам решать какие-либо дела, даже и частные, без особого на то разрешения; они установили, что женщина находится во власти отца, братьев, мужа. Мы же попущением богов терпим, что женщины руководят государством, приходят на форум, появляются на сходках и в народных собраниях. Ведь что они сейчас делают на улицах и площадях, как не убеждают всех поддержать предложение трибунов, как не настаивают на отмене Оппиева закона. И не надейтесь, что они сами положат предел своей распущенности; обуздайте же их безрассудную природу, их неукротимые страсти. Сделайте это и имейте в виду, что требования Оппиева закона – самое малое из того бремени, которое налагают на женщин наши нравы, установления нашего права, которое они хоть как-то снесут своей нетерпеливой душой. В любом деле стремятся они к свободе, а если говорить правду – к распущенности». Далее в своей речи Катон особенно осуждает тот факт, что женщины желают свободы ради большей роскоши: «Каким предлогом, более или менее благозвучным, прикрывается этот мятеж женщин? Мне ответят: «Мы хотим блистать золотом и пурпуром, мы хотим разъезжать по городу в повозках в дни празднеств и чтобы везли нас как триумфаторов, одержавших победу над законом, отвергших его, поправших ваши решения. Да не будет больше предела тратам нашим и нашей развратной роскоши».

Трибун Валерий возражает Катону следующим заявлением: «Женщины и раньше выходили на улицы – вспомни о сабинских женщинах, о женщинах, вышедших навстречу Кориолану, и других случаях. Кроме того, вполне правомерно, ничем не рискуя, отменять законы, как только обстоятельства, призвавшие их к жизни, изменятся, как бывало уже не раз… Сейчас все сословия в государстве, – говорит он (и здесь мы снова приводим его слова в версии Ливия), – все и каждый чувствуют, как счастливо изменилась судьба государства, и только одни наши жены не могут наслаждаться плодами мира и спокойствия. Мы, мужчины, отправляя должности, государственные и жреческие, облачаемся в тоги с пурпурной каймой, дети наши носят тоги, окаймленные пурпуром, мы дозволяем носить окаймленные тоги должностным лицам колоний и муниципиев, да и здесь, в Городе, самым малым из начальствующих людей, старшинам городских околотков; не только живые наряжаются, но даже и мертвых на костре покрывают пурпуром. Так ужели одним только женщинам запретим мы носить пурпур? Выходит, тебе, муж, можно коня покрывать пурпурным чепраком, а матери твоих детей ты не позволишь иметь пурпурную накидку! Что же, даже лошадь у тебя будет наряднее жены?» Он указывает на то, что, даже если эта уступка и будет сделана, женщины все равно останутся под властью своих мужей и отцов: «Пока ты жив, ни одна не выйдет из-под твоей руки, и не они ли сами ненавидят свободу, какую дает им вдовство или сиротство; да и в том, что касается их уборов, они предпочитают подчиняться скорее тебе, чем закону. Твой же долг не в рабстве держать их, а под рукой и опекой; и вам же любезнее, когда называют вас отцами и супругами, а не господами… Женщины слабы, они должны будут подчиняться вашему решению, каково бы оно ни было; но чем больше у нас власти над ними, тем более умеренной должна она быть»[25].

(Смотри превосходную книжку Тейфера «Об истории женской эмансипации в Древнем Риме».)

Неизвестно, насколько точно Ливий приводит эти речи. Тем не менее они передают атмосферу и взгляды оппозиции; даже во времена Ливия мужчины из правящих классов точно так же противились эмансипации женщин. Можно напомнить читателям, что после этого исторического собрания Сената женщины не успокоились, пока устаревший, по их мнению, закон не был отменен. Но не следует воображать, что после этого успеха женщины приобрели какое-либо существенное влияние на римское правительство. В принципе женщины и тогда, и позже были отстранены от политики. Но невзирая на это, умные и волевые римские женщины все же имели сильное политическое влияние через своих мужей. Не будем говорить о легендарных фигурах Танакиль или Эгерии; но вспомним Корнелию, мать Гракхов, Порцию, знаменитую жену Брута, или умную и осторожную Ливию, жену императора Августа. В истории позднего Рима мы видим много женщин со свирепой и неумеренной амбицией: например, Фульвия в такой степени помыкала Марком Антонием, что он чеканил ее изображение на серебряных монетах и позволял ей (Плутарх. Антоний, 10) «властвовать над властелином и начальствовать над начальником». В истории имперского периода мы встречаем таких амбициозных и властных женщин, как Агриппина Младшая, мать Нерона, Юлия Домна, мать Каракаллы, и Юлия Меза, бабка Гелиогабала.

Мы уже говорили, что в раннем Риме существовали разнообразные сексуальные взаимоотношения помимо брака. По поводу их происхождения ученые до сих пор теряются в догадках. Поскольку о периоде до галльского вторжения нет достоверных сведений, невозможно сколько-нибудь точно определить, как эти сексуальные взаимоотношения возникли и развивались в первые столетия истории Рима. Свидетельства таких пристрастных авторов, как Ливий, сознательно или бессознательно направлены на то, чтобы показать упадочному, как они считали, настоящему лучшее и более чистое прошлое. Поэтому мы не можем сказать, насколько верна с исторической точки зрения история смерти целомудренной Лукреции, не можем и заключить, что ранняя республика в нравственном отношении стояла выше ранней империи, когда жил и работал Ливий.

В речи Цицерона в защиту Целия имеется чрезвычайно важный фрагмент, который не читают и не изучают в школах (20): «Но если кто-нибудь думает, что юношеству запрещены также и любовные ласки продажных женщин, то он, конечно, человек очень строгих нравов – не могу этого отрицать – и при этом далек не только от вольностей нынешнего века, но даже от обычаев наших предков и от того, что было дозволено в их время. И в самом деле, когда же этого не было? Когда это осуждалось, когда не допускалось, когда, наконец, существовало положение, чтобы не было разрешено то, что разрешено?»

В том же духе пишет Сенека Старший («Контроверсии», ii, 4, 10): «Он не сделал ничего плохого, он любит проститутку – обычная вещь для молодости; погодите, он исправится и заведет жену». И ниже: «Я наслаждаюсь удовольствиями, доступными моему возрасту, и живу по правилам, установленным для молодых людей». А согласно Горацию, даже суровый моралист Катон был вполне либерален в этих вопросах. Гораций говорит в «Сатирах» (i, 2, 31 и далее):

Встретив знакомого раз, от девок идущего, «Славно!» —
Мудрый воскликнул Катон, изрекая великое слово:
«В самом деле: когда от похоти вздуются жилы,
Юношам лучше всего спускаться сюда и не трогать
Женщин замужних»[26].

Из подобных отрывков мы можем получить представление об истинном положении дел в раннюю эпоху, особенно из уверенного заявления Цицерона, что мораль предков была не настолько сурова, чтобы запрещать молодым людям иметь дело с проститутками. Значит, в этом отношении Рим не мог ко времени Цицерона сильно измениться или деградировать. Еще один интересный факт – Ливий (который утверждает, что впервые luxuria были принесены армией из Азии) пишет в своей первой книге, что, согласно некоторым источникам, Ларенцию, кормилицу Ромула и Рема, пастухи называли lupa. Но lupa означает и волчицу и женщину, которая отдается любому. Кроме того, Ливий вполне спокойно приводит такой рассказ из эпохи вскоре после царствования Порсены (ii, 18): «В этом году в Риме во время игр сабинские юноши из озорства увели несколько девок, а сбежавшийся народ затеял драку и почти что сражение. Казалось, что этот мелкий случай станет поводом к возмущению». Таким образом, даже в те времена в Риме были подобные фигуры.

Палдамус в книге «Римская сексуальная жизнь» (1833) на с. 19 привлекает внимание к тому факту, что «ни один письменный язык настолько не богат на слова, означающие самые грубые из физических сексуальных отношений, как ранняя латынь. Это хорошо видно по старым словарям, а именно словарям Нония и Феста. Все эти слова совершенно лишены жизнерадостной и игривой прелести; это выражения тупой чувственности». Можно также процитировать переводчика Плавта, Л. Гурлитта (Гурлитт был честным и непредвзятым исследователем истории цивилизации; тем не менее, рецензент презрительно отозвался о его труде, беспричинно обозвав его «полузнанием». Мы цитируем с. 15 его «Erotica Plautina»). Гурлитт пишет: «В эпоху, прославившуюся своей очевидной нравственной деградацией, римляне придумали для себя идеальное прошлое. Доныне школьников заставляют читать отрывки из римских поэтов и прозаиков, которые изображают благородный, простой народ. Можно разрешить педагогам использовать эти отрывки, если не забывать, что реальность имела совсем иной аспект».

Безусловно, правда, что проституция и частые визиты молодых людей к проституткам были старым и общепризнанным обычаем в Риме; римлянам не пришлось ждать, чтобы этот обычай был занесен из Греции. Как мы уже говорили, чистота брака и защита девственности – это совсем другое дело; но для вульгарных и чувственных римлян требовать от молодых людей добрачного воздержания было бы абсурдно и неестественно.

Теперь обратимся к детальному обсуждению явлений, которые в Риме обозначались как «проституция» – каким бы односторонним ни мог показаться этот термин с современной точки зрения. Но сперва мы должны привлечь внимание к фундаментальной разнице между современной проституцией и свободными сексуальными взаимоотношениями у римлян. Сегодня проституткой обычно называют действительно «падшую» женщину, то есть выпавшую из класса уважаемых граждан. Но в Риме женщина, имевшая сексуальную связь с мужчиной вне брака, была либо рабыней (которая не боялась лишиться социального статуса) или вольноотпущенницей (аналогичная ситуация), либо свободно живущей представительницей высших классов, не лишившейся уважения к ее личности и к ее положению. Вполне возможно, что в особенно высокоморальных кругах ее называли безнравственной, но ясно одно: все, связанное с сексом, считалось совершенно естественным и невинным и было гораздо более доступно, чем в наши дни. Все эти дамы легкого поведения – от любовницы и музы знаменитого поэта до тысяч ее безымянных сестер – были прислужницами Венеры и Купидона; их сердца не разрывались от угрызений совести, и поэтому они не были столь низко падшими, как современные проститутки.

Среди этих жриц любви мы можем выделить вслед за Палдамусом несколько классов. Но очевидно, что женщина, удостоившаяся чести быть возлюбленной прославленного поэта, тем самым достигала более высокого социального положения, чем многие менее удачливые ее сестры, бесследно пропавшие в пучинах веков. В самом ли деле возможно выделить среди них высший и низший классы? Сомнительно. Но всегда и везде утонченные мужчины и женщины остаются в меньшинстве: действительно чувствительных людей очень мало. Поэтому нечего удивляться, когда нам много говорят о женщинах, служивших лишь преходящим чувственным усладам среднего римлянина, и мало о тех, кто ценился выше и был более почитаем. Катуллова Лесбия – кто бы она ни была в действительности, – разумеется, была личностью, и (если только все это не придумал поэт) она, разумеется, не была Ипсифиллой[27]. Поэтому, вероятно, было бы более справедливо сказать так: среди многих известных нам женщин – сексуальных спутниц римских мужчин – были действительно запоминающиеся личности, образованные и утонченные, и множество других, о которых мы знаем лишь то, что они удовлетворяли чувственные желания мужчин.

В другом разделе книги мы поговорим более подробно о женщинах, которые вдохновляли знаменитых поэтов. Палдамус, без сомнения, прав, когда говорит: «И кем были те женщины, которым посчастливилось прославиться в стихотворениях (красноречивых или не очень) их возлюбленных? Разумеется, они были не матроны, не замужние женщины из какого-либо общественного класса; и разумеется, они были не проститутки. Они составляли особое сословие женщин, в некоторых отношениях аналогичное вольноотпущенницам. Своим высоким образованием и многосторонностью они компенсировали отсутствовавшие у них права гражданства и привилегии. Иногда они даже отвергали эти права как ненужное бремя и образовали прослойку между аристократией и женщинами из низших классов – между matrona или materfamilias и meretrix>>. Сомнительно, справедливо ли причислять к этой прослойке таких женщин, как Саллюстиева Семпрония; она принадлежала к знатному семейству и была женой консула и матерью Децима Юния Брута Альбина, одного из убийц Цезаря. Следовательно, она не была женщиной, о которой можно судить лишь по ее сексуальной жизни. Я гораздо сильнее склонен видеть в ней одну из эмансипированных женщин, которых не понимали соседи, но не проститутку. Мы встречаем женщин такого типа и в истории, и в настоящее время; возможно, они принадлежат к особому типу, которых Блюхер (в своей известной книге «Роль сексуальной жизни», ii, 26) называет «свободными женщинами». «Свободные женщины, – пишет он, – принадлежат к промежуточному миру. Их дух находится под властью известного мужества; их внешние манеры говорят о живом и возбуждающемся характере, точно так же, как манеры мужчин-художников говорят о гамлетовской нежности и чувствительности. Свободная женщина считает свою принадлежность к женскому полу проблемой, – это видно либо по сознательному мастерству и утонченности, с которым она проводит свои любовные интриги, либо по борьбе за равенство с мужчинами, которые до тех пор притесняли ее своими правилами и законами. В своем окончательном и чистейшем воплощении свободная женщина – исследователь и пророк того, что сообщает женскому полу его наивысшую ценность – эроса… Но совершенно точно, что во все эпохи у всех народов эти два типа женщин всегда разделялись очень отчетливо и решительно, и их преследовали или прославляли в соответствии с тем, насколько сильно их боялись. Но хотя эти женские типы являются предметом общественного суждения, мы не должны считать их общественными типами. Они – природные феномены. Одна женщина рождается женой, другая – проституткой; и ни одна женщина, рожденная для свободной любви, не станет женой посредством брака».

Идеи Блюхера подтверждаются тем, что среди наиболее выдающихся римских гетер (если использовать это слово в блюхеровском смысле) были актрисы и танцовщицы, а если спуститься на уровень ниже, то и арфистки и другие музыканты (такие женщины подпадают под блюхеровское определение «гетеры» вместе с эмансипированными женщинами, которые освободились от старой морали и получали у старых римлян прозвище «развращенных»). Большим любителем таких женщин был Сулла (как уже говорилось выше); Цицерон обедал с некоей Киферис («Письма к близким», ix, 26); а судя по одному замечанию Макробия, философы особенно любили общество таких «образованных гетер» – что несложно понять.

Но граница между проституткой и женщиной свободного образа жизни, которая не любила за деньги, была очень зыбкой. Это видно из указа начала I века н. э., времен Тиберия: указ запрещал женщинам, чьи деды, отцы или мужья были римскими всадниками, продаваться любовникам за деньги (Тацит. Анналы, ii, 85). В раннее время подобные случаи, конечно, происходили гораздо реже, поскольку у женщины было меньше возможностей расстаться со своей социальной позицией матроны, укреплявшейся столетиями.

Теперь рассмотрим истинную проституцию в раннем Риме, то есть те случаи, когда женщина сознательно желала получать деньги, предоставляя свое тело для сексуальных услуг. Сперва мы должны указать, что в течение столетий государство не замечало этой проблемы. Моммзен пишет в «Римском уголовном праве»: «Снисходительное отношение Римской республики к невоздержанности тесно связано с общим упадком нравственности и появлением распущенности, бесстыдства и откровенности». Мы приводим это утверждение лишь как свидетельство отношения к этому вопросу в раннем Риме, не соглашаясь с подразумевающимся подтекстом – что закон в данном случае был великодушен. Законы Августа о нравственности не содержали абсолютно ничего нового; в моммзеновском смысле ситуация не «улучшилась». Но факт остается: первоначально римляне не знали юридического запрета на иные, помимо брачных, сексуальные связи, хотя, согласно Тациту («Анналы», ii, 85), эдилы вели официальный список проституток, «в соответствии с принятым у наших предков обыкновением».

Однако актрисы, флейтистки и танцовщицы, предававшиеся свободной любви, не заносились в этот список и не считались проститутками. Если проституцией занимались высокопоставленные женщины (то есть из аристократических кругов), они уже во время Самнитской войны (Ливий, x, 31) подлежали штрафу. Позже, во время войны с Ганнибалом, их действительно наказывали ссылкой (Ливий, xxv, 2). Соответственно, любая женщина, не принадлежащая к старой аристократии, пользовалась в своей сексуальной жизни такой свободой, какой сама желала, за единственным исключением – профессиональные проститутки должны были быть внесены в эдильский список. Когда суровый Тацит говорит, что это занесение в списки проституток считалось наказанием («Наши предки думали, что признание вины было для развратных женщин достаточным наказанием»), он забывает, что очень немногие из женщин, отдававших свое расположение даром или за деньги, придавали какое-либо значение своей репутации в глазах правящего класса. Иначе было бы бессмысленно запрещать женщинам благородного происхождения записываться в эти списки, как они делали, чтобы жить свободно.

Настоящие профессиональные проститутки из этих списков были исключительно рабынями. Женщины свободного образа жизни были, как правило, бывшими рабынями, вольноотпущенницами; по крайней мере, они точно не были римлянками по рождению.

Неизвестно, когда в Риме открылся первый публичный дом. Плавт, без сомнения, знал про такие заведения. Их подробное описание можно опустить, поскольку оно приводится у Лихта в «Сексуальной жизни в Греции». Здесь можно лишь добавить, что они размещались во втором районе Рима, в квартале Субура, между холмами Целий и Эсквилин. Но согласно Ювеналу и другим авторам, дома, служившие борделями, находились и в Вике Патриции, рядом с цирком Максима, и за городскими стенами. Ювенал, Катулл и Петроний обычно называют их lupanaria; Ливий, Гораций и Марциал пользуются словом fornices. По lupanar, сохранившемуся в Помпеях, мы можем судить, что бордели имелись в каждом крупном провинциальном городе. Маленькие темные комнатушки с непристойными росписями оставляют впечатление грязного, нездорового места; однако даже в те времена принимались ограниченные меры против инфекционных болезней посредством стирки и мытья. (Более подробно об этом см.: Блох. Происхождение сифилиса, ii, с. 652 и далее.)

Содержатель борделя назывался leno, содержательница – lena, их профессия называлась lenocinium. Девушки в борделях были рабынями. Торговля этими служительницами похоти, должно быть, процветала. У Плавта («Перс», 665) за девушку, похищенную из Аравии, платят 100 мин. Сенека Старший («Контроверсии», i, 2, 3) описывает продажу похищенной девушки: «Она стояла нагая на берегу, и покупатель критиковал ее, осматривая и ощупывая все части ее тела. Хотите знать, чем кончился торг? Пират продал, сутенер купил». В одной из эпиграмм Марциала (vi, 66) содержатся интересные подробности:

Раз девчонка не слишком доброй славы,
Вроде тех, что сидят среди Субуры,
С молотка продавалась Геллианом,
Но в цене она шла все невысокой.
Тут, чтоб всем доказать ее невинность,
Он, насильно схватив рукой девчонку,
Целовать ее начал прямо в губы.
Ну чего ж он добился этим, спросишь?
И шести за нее не дали сотен![28]

Я придаю большое значение информации, которую приводит Розенбаум в «Истории сифилиса». Он говорит, что множество проституток селились рядом с цирком Максима и приставали к мужчинам, которых садистское удовольствие от игр приводило в сильное сексуальное возбуждение.

Кроме проституток, живших в борделях, в Риме и, без сомнения, в провинциальных городах было много девушек, которых содержали для сексуальных целей. Хозяева гостиниц, харчевен и пекарен часто заводили рабынь такого рода для ублажения своих посетителей (Гораций. Послания, i, 14, 21). Были и уличные проститутки – scorta erratica. Для них в латыни имелось множество названий: noctilucae (ночные бабочки); ambulatrices (по-бродяжки); bustuariae (смотрительницы могил), которые занимались своим ремеслом на кладбищах, а одновременно являлись профессиональными плакальщицами; и diobolariae (двухгрошовые), находившиеся на самом дне. Этот список можно продолжить. Местом работы этих женщин были углы улиц, бани, глухие уголки города, и – согласно Марциалу (i, 34, 8) – даже могилы и надгробия.

Большое число этих женщин легкого поведения, без сомнения, свидетельствует о спросе на их услуги. Кто были их клиенты? Во-первых и главным образом, молодые люди. Мы уже говорили о либеральных взглядах римлян на добрачное сексуальное поведение мужчин. Поэтому нет ничего удивительного в том, что молодые холостяки удовлетворяли свои инстинкты с проститутками. Но нельзя забывать и о другом. Согласно Кассию Диону («Римская история», 54, 16), в начале империи в Риме свободнорожденных женщин было гораздо меньше, чем мужчин. Согласно Фридлендеру, мужское население превышало женское на 17 процентов. Неизбежным последствием было то, что многие мужчины не могли жениться, даже если хотели, и поэтому им приходилось обращаться к проституткам.

Кроме молодых людей, основными клиентами проституток были солдаты, моряки, многие вольноотпущенники, рабы и мелкие торговцы; из Плавта мы узнаем, что в борделях иногда встречались представители криминального мира (Плавт. Пуниец, 831 и далее; «Псевдол», 187 и далее; Гораций. Эподы, 17, 20; Ювенал, viii, 173 и далее; Петроний. Сатирикон, 7).

Более поздние авторы, такие, как Светоний и Тацит, говорят, что бордели посещали и имели дело с проститутками особенно испорченные представители императорского дома. Но это ни о чем не говорит. Подобные сенсационные известия не могут считаться исторической правдой, хотя их приводит Мюллер в своей «Сексуальной жизни древней цивилизации» (1902) – книге, полезной исключительно лишь как собрание свидетельств.

Можно процитировать интересную работу Польманна «Перенаселение в древних городах в связи с коллективным развитием городской цивилизации» (1884). Он указывает, что «невообразимое скопление людей, живших буквально друг у друга на головах, было невозможно без разнообразных осложнений семейной жизни, без смешения полов и умножения соблазнов в такой степени, которая неизбежно подрывала мораль нации, тем более что она почти не имела противовеса в виде нравственного и интеллектуального просвещения масс». Мы можем предположить – хотя точных цифр у нас нет, – что проституция резко увеличилась, когда население Рима достигло миллиона. (В имперскую эпоху население города составляло 1–2,5 миллиона.) По крайней мере существенно, что в правление Калигулы был введен налог на проституток (Светоний. Калигула, 40), а содержателям борделей позже также пришлось платить налог (Лампридий. Александр Север, xxiv, 3).

Наконец, соответственное признание или презрение, которого удостоивались женщины подобного типа, является важным свидетельством взглядов римлян на сексуальную жизнь. Как и в случае с мужской гомосексуальностью, люди, развлекавшиеся с проститутками, не подрывали тем самым своей репутации, но женщины, принимавшие деньги в обмен на свои услуги, лишались уважения. По римским законам свободнорожденный мужчина не мог жениться на lena или lenone lenaue manumissa (содержательнице борделя или вольноотпущеннице содержательницы или содержателя борделя); а сенатор и его наследники не могли жениться на quaestum corpore faciens (женщине, жившей продажей своей тела). (Источник: Россбах. Исследование римского брака. С. 467.) С другой стороны, сводник мог стать римским гражданином (Ювенал, vi, 216) – еще одно доказательство, что Рим был исключительно мужским государством и что только женщина, занимавшаяся проституцией, подлежала вековечному осуждению. Была и внешняя разница: «бесчестные женщины», особенно проститутки, должны были носить другую одежду, чем уважаемые девушки и матроны; а именно в качестве верхней одежды им полагалась только тога, которая была исключительно мужским одеянием (Гораций. Сатиры, i, 2, 63 и 82).