ПОЧЕМУ НЕЛЬЗЯ ВЕРИТЬ В БОГА

Когда я назвал сегодняшнюю свою лекцию «Почему нельзя верить в бога», то, конечно, я не имел при этом в виду какого бы то ни было запрета верить в бога. В любого бога или любых богов, по нашим законам, может верить всякий, кто хочет и у кого для этой веры есть достаточно внутренних предпосылок.

Но нельзя больше верить в бога людям, обладающим полнотой современного социального и научно–этического сознания. Я при этом подчеркиваю: социального и научно–этического, ибо есть немало ученых людей, которые высокую науку соединяют с верой в то или иное божество.

Ряд ученых людей являются верующими и часто в той или другой форме признают существование божественного миропорядка. Но, конечно, нельзя найти ни одного человека, верующего в бога, среди таких ученых и образованных людей, которые обладают полнотой современного общественного и морального самосознания. И вот я постараюсь в сегодняшней лекции показать вам, почему мы, люди современные, люди авангарда человеческого, не можем сохранить никакой веры в бога, никаких следов этой веры.

Прежде всего я начну с тех возражений, которые относятся к области науки и которые разрушают представление о боге в природе.

Вера в бога в природе трактуется или, лучше •сказать, слагается из двух основных элементов: во–первых, из веры в то, что, кроме природы видимой, поддающейся нашим ощущениям, имеется еще невидимая, чисто духовная природа, так называемый потусторонний мир, мир неземной, мир духов; другим элементом является человеческое представление о том, что мир видимый должен быть кем–то создан и устроен и должен был кем–то быть управляем. Обе эти идеи мы сейчас и разберем.

Мы, люди материалистического отношения к общественным явлениям, прежде всего, когда встречаем какую–нибудь идею, какое–нибудь верование, спрашиваем себя, как оно возникло. В самом деле, если мы встречаем среди современных нам людей таких, которые утверждают, что, кроме мира материи, существуют' еще какие–то бесплотные духовные существа, мы спрашиваем себя, как это странное представление может возникнуть в умах людей. Мы обыкновенно указываем при этом, что человек никогда таких духов не видел, они невидимы и неслышимы. Их проявлений мы непосредственно не наблюдаем, потому что если бы мы наблюдали их, то должны были бы сказать, что они вполне поддаются наблюдению и относятся к миру опыта.

Когда люди, верующие в существование этих духов, спорят против этого положения, то мы знаем, что они противоречат себе. При исследовании всякого явления нужен научный подход для того, чтобы узнать, какое количество энергии на данное передвижение материи затрачено и откуда такая энергия взялась. Более образованные, более тонкие современные сторонники существования духов знают прекрасно, что «дух» состоит из так называемых чисто психических явлений, которые, по их мнению, не имеют материальной природы. Но безразлично, имеем ли мы дело с образованным спиритуалистом', который заявляет, что духи могут проявлять себя через нашу мысль, через нашу волю, или с необразованным, который говорит, что духи могут проявляться в виде призраков или проявлять себя в спиритических сеансах², — в том и другом случае мы находим людей, которые говорят: «Мы сами не видели, но другие рассказывали», они или лгут, т. е. сознательно обманывают, или грубо заблуждаются.

Несмотря на то, что есть целый ряд блестящих разоблачений всякого рода спиритических сеансов, несмотря на то, что они разлагаются чрезвычайно просто на шарлатанство и легковерие, тем не менее эта вера в человеке продолжает сидеть прочно, потому что происхождение ее — древнее, потому что вера в духов срослась с человеком, и только мало–помалу современный опыт, современное миросозерцание выбрасывают эти ошибочные представления.

И действительно, когда мы обращаемся к древности, поскольку она проявляет себя в разных археологических находках и в этнографии, поскольку мы наблюдаем дикого человека в состоянии, в котором десятки тысяч лет тому назад находились наши предки, мы встречаем уже это представление о духах, но встречаем в такой форме, что сразу начинаем постигать, как человек пришел к мысли о том, что есть два мира — телесный и духовный.

Действительно, в опыте дикаря имеется целый ряд фактов, которые он никак не может объяснить иначе, как через теорию духов.

Как вы знаете, теория духов, или анимизм, распадается, во–первых, на веру в то, что каждый человек имеет свою душу, и на веру в существование духов вне человека.

Первоначально оба эти верования тесно связаны. И в духах, которые проявляются для дикаря в воющем ветре, который сгибает деревья, в горячих лучах солнца, в зимней стуже, во всяком почти явлении природы, которое больно или благотворно на него действует, в духах, которых он считает за воли, определяющие эти явления, он всегда видит человеческую душу, именно душу уже умершего человека.

К представлению о душе первобытный человек приходит сравнительно легко. Когда другой человек умер внезапно, не потому что он был ранен в драке и т. п., а от болезни или старости, первобытный человек ищет объяснения, почему он умер. В большинстве случаев первобытные люди умирают насильственной смертью: растерзает его зверь или убит он в битве с другим племенем, и потому у первобытного человека имеется всегда представление, что для смерти нужна какая–то насильственная причина. Но вот человек почему–то ослабел, начал хиреть, потом он жалуется на какую–то боль и умирает. Что значит умер? Как будто уснул, но нельзя разбудить, и тело становится голодным. Дух, дыхание, которое свойственно живому существу, покинуло его, улетело из этого мертвого человека, и вместе с ним улетело и тепло. Значит, когда этот дух, это дыхание улетело, тело перестало быть теплым. Значит, дух, после того как вылетел из тела, унес с собой тепло и ту силу, которая помогала человеку двигаться. Значит, такой дух сидит в теле и повелевает телу двигаться, а само по себе оно двигаться не может.

Вот представление о смерти, которое мы находим у всех дикарей, хотя бы они были отделены друг от друга целым океаном.

Я сказал, что смерть похожа на сон, и сказал, что тем не менее имеется разница. Действительно, спящего можно разбудить, и примитивный человек видит в этом только признак, что из спящего душа не вышла совсем, она сохранила с ним какую–то связь. Если встряхнуть такого человека, то он оживает, если спросить, что с ним было, когда он лежал, как бездыханный, то он расскажет свой сон. Человек первобытный не имеет представления, что сон есть только результат внутреннего физиологического процесса. Он считает, что то, что он видел во сне, он видел в действительности, и впадает в противоречия. Он знает, что он был там–то, ловил рыбу или охотился на дикого зверя, видел покойного отца, а вместе с тем он знает, что лежал здесь и не двигался. Это подкрепляет представление о том, что тело лежало и не двигалось, а душа где–то бродила. Это подкрепляет представление о том, что у каждого человека, кроме тела, есть еще какое–то духовное существование. Если человек умер, тело его разлагается, а потому тело обыкновенно как–нибудь уничтожают: отдают на съедение птицам или собакам, в другом месте бросают в море, в третьем закапывают, потому что нельзя держать тело, оно разлагается и становится вредным…

Но что же делается с душой? Душа, как оказывается, не улетает совсем, она остается близко к живым людям, она снится им, пока память об умершем свежа. Дикарь начинает эту душу принимать за причину явлений, которые он вокруг себя видит. Если он пошел на охоту и на него не вышел зверь и он вернулся голодный, то он говорит: «Напрасно мне не помог мой покойный отец или брат и не пугнул на меня зверя». И наоборот, если ему повезет, он приписывает это покровительству своих умерших друзей, и он приучается смотреть на себя, как на существо, у которого есть ряд незримых покровителей и незримых врагов. Иногда оказывается, что как будто враги побеждают, человеку делается плохо, в особенности возьмите такое явление, как болезнь. Если у человека оказывается чахотка или тиф, он чувствует, что его где–то гложет, колет, сверлит. Именно тут, когда он не видит проявления какого–нибудь вещественного орудия, он думает, что на него влияет какой–то незримый мир и что его колет незримой стрелой незримый враг, покойный враг.

Он, таким образом, не может равнодушно относиться к этому сонму духов, он хочет быть с ними в дружбе, как с ним были в дружбе эти люди, лишенные теперь тела. К ним нужно относиться так же, как к людям, имеющим тело. Нужно их задабривать, давать подарки. По мнению дикаря, человек за гробом тоже хочет есть, и самый лучший подарок, который можно ему привести, — иго какая–нибудь жертва, благодаря которой он может насытиться. И вот каждый дикарь, если он выливает некоторое количество похлебки или крови на землю, воображает, что он что–то делает своим подарком, что он приноси! какой–то дар незримым духам; он верит в то, что, чем больше он будет задабривать этих духов, тем больше выгод он может получить от них.

Дикарь начинает задумываться о ветре, о грозе, о перемене погоды, об удаче или неудаче в охоте, о солнце, о звездах, о ночи и дне, поскольку с усложнением его хозяйства все это входит в круг его хозяйственного обихода, и, чем чаще он задумывается об этом, тем больше укрепляется в мысли о существовании духов. Почему это так? Если то, что делаю я, зависит от моей души, то то, что делается в природе, зависит от великих могучих душ, которые когда–то были людьми. Первобытный человек приходит к выводу, что душа есть у тигра, у кенгуру, у каждого растения, у каждого явления, что эта душа похожа на человеческую душу. Постепенно утрачивается сознание о душе умерших людей, а просто говорят: дух, душа, незримая воля божества, с которой нужно иметь дело: либо умилостивлять ее, либо запугивать. Примитивный жрец, какой–нибудь шаман, сам верит тому, что он умеет поговорить с этим духом, он знает, какие подарки нужно сделать этим духам, потому что хороший шаман каким–нибудь бренчанием или танцами, полными конвульсий, может разогнать духов, по представлению дикаря.

Вот без таких опытных людей, знахарей, ведунов, людей, которые знают, как можно обращаться с духами, на них воздействовать, примитивный человек считал бы себя страшно заброшенным и угнетенным, если бы знал, как мы, что природа есть совокупность масс материи, на которую можно воздействовать только через посредство техники.

Техника у дикаря так ничтожна, он так слаб перед явлениями природы, что он считал бы себя какой–то песчинкой, брошенной в страшную, непонятную машину. Между тем он уверен, что природа зависит от каких–то человекоподобных существ, с которыми можно входить в специальные отношения, в какие он входит с каким–нибудь покорившим его племенем. Вот примитивное представление о потустороннем мире.

Но по мере того как развивается человеческое общество, изменяется представление о мире. Человеческое общество изменяется прежде всего тем, что в нем появляются классы, говоря вообще, господствующие классы и порабощенные.

Когда военная каста захватывает земли, скот и подчиняет себе при помощи своих дружин и челядинцев массы рабов или полурабов, то представление о душе высших людей и низших распадается. Душа вождя, конечно, и на том свете могуча, как она была могуча и на этом свете, она встречает поддержку предков, которым она молилась, когда умирали их знаменитые потомки. Она входит в жилище отца, который был могуч и на земле. Мы знаем, что в древнем эпосе цари и их приближенные как на земле называются божественными или полубогами, так и там, на том свете, они остаются могущественными, и наоборот. тень простого человека, смерда, остается и на том свете такой же чернью, какой она была здесь,

Мы знаем, что над прахом царей строят пирамиды или насыпают какие–нибудь курганы, устраивают военные игры перед их могилами, сжигают их оружие, их коней, их жен, чтобы они последовали за ними на тот свет. А о черни никто не думает, разве только родственники выльют каплю молока или еще чего–нибудь им на прокорм.

Мы знаем, что у древних греков души таких умерших людей похожи на целый сонм незримых птиц, которые с писком летают везде, где пахнет жареным, и стараются получить свой пай, между тем как умерший сытый воин там становится еще богаче. Постепенно возникает представление, что такие явления, как гром и молния или восход солнца, его шествие по небу, есть следствие проявления грозной могучей воли этих людей, предков царей, предков вельмож.

Предки царей и вельмож — это боги. Царский род ведет свое происхождение от бога, и когда одно племя завоевывает другое, то бог–покоритель становится старшим богом.

Так постепенно возникает представление о едином царе .богов, и, чем шире земное слияние народов, тем больше отдельные царства небесные сливаются в одно царство. ' Император римский был господином мира. Тем больше, конечно, ценили и главного бога этого государства. Он истолковывается как бог всемирный, а других богов или не признают больше, или признают как узурпаторов, которые стараются сопротивляться единому богу, но которых он подчиняет своей власти, или, наконец, как его вельмож и наместников. Таким образом, мы вступаем в полосу национального бога, развивающегося вместе с монархом, вместо с монархами, из которых каждый претендует на главенство.

Разумеется, с ростом интернациональных сношений приходят к таким выводам, что одна нация, скажем, какие–нибудь персы со своим Хосросм³, заявляет, что ее великий бог есть вместе с тем величайший бог мира, а какая–нибудь сопротивляющаяся им Византия со своим Ираклием⁴ заявляет, что их бог есть единый верный бог. II тут можно прийти к заключению, что есть единый бог, но ему неправильно молятся. И действительно, эта идея возникает.

Было время, когда, скажем, верующие в Иегову, в нынешнего христианского бога, верили в этого Яхве, как бога своего племени, и говорили: «Наш бог есть бог крепкий и рядом с собой других богов не терпит. Когда бог Дагон⁵ захватил этого Яхве, то оба бога передрались и наутро статуя Дагона оказалась разбитой».

Если вы обратите внимание на распри германцев и англичан в империалистическую войну, то увидите, что немецкие священники с восторгом подписывались под изречением своего Вильгельма, который говорил, что победителем будет «наш старый немецкий бог». Этот бог должен был обеспечить победу Германии. Но в то же время английские пасторы доказывали, что так как бог справедлив, умен и благороден, то он может поддержать только одну Британию. Что на самом деле думал про себя этот единый бог, про которого думали все, я не знаю.

Таково представление об этом боге, вырастающее постепенно, в результате того, что ошибочно построенный еще в дикарские времена потусторонний мир организуется и фантастически отражает иерархическую организацию, организацию классовую, организацию бюрократическую, увенчанную властителем, организацию, которая слагается на земле.

На самом деле, конечно, современная наука не оставляет от всего этого построения камня на камне.

Мы прекрасно знаем теперь, что смерть наступает вовсе не оттого, что какое–то теплое дыхание, которое заведует всеми процессами в теле, покидает это тело. Мы знаем прекрасно, что об этом так же глупо говорить, как если бы, зная, что существует паровая машина, мы, когда она сломалась, сказали бы, что она перестала двигаться потому, что из нее вылетел пар. А человеческая машина, человеческий организм, точно так же ломается, расходуется и тогда становится негодной для действования, действовать больше не может, и тогда прекращается дыхание, кровообращение, основной процесс жизни, тогда замирает вся вообще жизнь, превращается в дезорганизованную та материя, которая, будучи хорошо организована, является субстратом нашей мыслительной деятельности. Когда у вас повреждена какая–нибудь часть мозга, вы оказываетесь не в состоянии впоминать или владеть одной ногой или одной рукой, и врач может прямо сказать, в какой части вашего мозга произошло разложение, которое вызвало такую прореху в вашем сознании или активной жизни.

Между тем болезнь дикарь стремился объяснить через посредство вмешательства незримого мира. Место духов теперь занимают бактерии, которые тоже «незримы», но которые можно рассмотреть в микроскоп. Это чудесные существа, Которые не только вредят нам, но «волшебно» помогают. Мы знаем, что бактерии проникают в поры нашего тела, попадают к нам вместе с пищей, которую мы едим, вместе с воздухом, которым мы дышим, размножаются с невероятной быстротой. Если бы в нашем теле не было других бактерий, которые бы боролись с враждебными нам, то мы погибли бы. Насколько сказочна эта внутренняя картина борьбы бактерий, видно из того, что одна бактерия некоторых видов может наплодить в три дня столько бактерий, что для того, чтобы их перевезти, нужен был бы поезд… Эти чудесные силы открыла наука и, борясь с ними, покоряет их себе. Они–то и являются главным источником всяких болезней.

Если же мы будем говорить о смене дня и ночи, о громе, грозе, то тут нужно быть очень и очень невежественным, чтобы втягивать в это дело какую–то душу или бога, так как все эти явления изучены, и мы точно можем сказать, какими причинами они обусловливаются.

Бог или божественное существо, которому послужило основой представление о мире духов, с корнем вырвано, но и без корня растение продолжает жить, и люди, которые не верят в то, что болезнь происходит от наговора, которые прекрасно знают, что нельзя отвлечь пожар тем, чтоб вынести иконы и молиться какому–нибудь угоднику, а что это несчастье можно отвратить, только устроив хорошую пожарную команду, тем не менее в других областях продолжают верить в бога прежде всего как в создателя этого мира, а потом как в правителя его.

Если вы доказываете, что нельзя допускать существования бога и ангелов, существования бога со всем его двором, начиная с божьей матери до последнего вестника, разносящего приказания этого бога по всей вселенной, то вас спрашивают: «Ну, а кто же создал мир?» Из этого видно, как современный человек некритически воспринимает жалкое представление своих отдаленных предков. Конечно, когда вы видите какое–нибудь корыто или сани, то вы спрашиваете, кто их сделал, потому что корыто или сани не могут быть сами созданы, но, когда вы видите какую–нибудь гору пли озеро, вы не спрашиваете, кто это сделал, а вы спрашиваете, как это возникло. Вам могут сказать, как произошел какой–нибудь горный кряж или вырос лес. Это происходит само, как говорят, т. е. производится рядом естественных причин, 6e;i вмешательства чьей–либо воли. Для того чтобы сказать, как произошла нынешняя поверхность Земли, нужно рассказать, какова она была раньше, какая сила внутри пли вне. земли действовала и определила современные формы земной коры, но то же самое относится и ко всем явлениям мира. Мира никто не должен был «сделать».

Не таково представление примитивного человека, которому кажется, что всякая вещь непременно кем–то сделана. Примитивный человек весьма наивен, он судит обо всем по аналогии с собой. Если топор сделал он, то он думает, что и море и сушу должен был кто–то сделать, и когда вы узнаете его миф о том, как сделан мир, то вы увидите, что, оказывается, удочкой бог выудил мир из моря или была пустыня, а бог ударил своей палицей, вызвал ручьи, и началось развитие мира. Одним словом, дикарь предполагает какие–то хаотичные, беспорядочные, первоначальные формы, потом бог начинает работать над этим и приводить в порядок мир. Дикарю нужна идея, что бог мог создать мир из ничего. Он всегда думает, что бог создал мир из плохого материала, в котором человек может жить. Если мы поставим вопрос, как может быть мир упорядочен так, что люди могут в нем жить, то можем прийти к выводу, что его должен был упорядочить разум.

Я не стану читать лекции о том, чем объясняется целесообразность, которую мы наблюдаем в миро, но достаточно указать на одну основную научную идею объяснения этого мира. Такой мир, части которого не прилажены друг к другу, т. е. части которого разрушают друг друга, такой мир не будет устойчивым, в этом разрушении части его должны дойти до всеразрушения, если они не приладятся таким образом, что смогут сосуществовать.

Стало быть, априорно можно сказать, что мир в течение определенного времени должен быть слажен таким образом, чтобы его части могли сосуществовать. Если мы говорим: «существует многообразный мир, со многими Частями», то мы говорим тем самым: «частями, приладившимися друг к Другу в известном примитивном, грубом порядке». (II он действительно примитивен, он действительно груб.) Ведь мир далек от полной «разумности». Мы видим, какая масса страданий на Земле. Там, где дело идет о живых существах, разве мы можем сказать, что мир хорошо устроен, что в мире нет страданий, когда каждый момент жизни покупается ценой гибели мириад существ разумных, полуразумных и т. д.? Сам человек живет, постоянно пожирая какие–нибудь живые существа, живет убийством. Начиная с самых низших, еще незримых миров, мы видим борьбу, страдания, зло. Нельзя говорить, что свет устроен хорошо. Но он в некоторой степени сладился, потому что все неустойчивое в мире должно разрушаться до тех пор, пока не наступит какое–то относительное равенство.

Но теперь нам говорят, что бог создал мир из ничего. Тут мы встречаемся с самой нелепой идеей, которую, подумавши, не может принять даже самый неумный человек, верующий в бога. Неверующий человек может принять какую угодно идею о боге, ибо он не боится компрометировать бога.

Если мы сейчас спросим верующего, в какого бога он верит, то, конечно, всякий верующий скажет, что он верит только в абсолютного бога, т. е. такого бога, который всеблаг, всемогущ, вездесущ и вечен. Получается так, что бог вечен и в течение бесконечного количества веков бог существовал и никакого мира не делал, но потом почему–то в одну известную минуту взял да и сделал мир! Что же это значит? Что же, бог догадался о чем–то или соскучился? Как же это произошло, что он вышел из своего существования, которое всеблаженно, и рядом с собой создал мир, который далеко не всеблажен. Каждый из вас, когда у него что–нибудь болит, скажет: ^Нет, мир не всеблажен, страдание есть». Вот в один прекрасный день, а может быть и не день, так как дня еще не было, бог удосужился и создал мир, наполненный злом и всевозможными страданиями.

Поистине можно сказать, что бог тогда сошел с ума! Он создал рядом с собой мир, полный греха, но ведь это было преступно с точки зрения бога, если допускать, что он все знает и может! Если бог всегда равен самому себе, то и мир всегда должен быть равен самому себе, потому что самый лучший бог должен иметь самый лучший мир, но мир, повторяю, полон зла и полон греха. Это есть коренное внутреннее противоречие. Когда мне говорят: «Вы не можете объяснить, как создан мир, а мы можем объяснить: его создал бог», то на самом деле говорят глупую вещь, ибо вездесущий, всеведущий, всеблагий бог создать такого мира, какой мы наблюдаем, не мог. Такой бог предполагает или отсутствие мира, или существование мира всегда в гармонии с богом, а не такого «грешного».

Перейдем теперь к богу–мироправителю. Тут мы уже должны выдвинуть вперед не наши соображения научного характера, а наши соображения общественно–морального характера. Так называемые деисты⁶ заявляют, что бог правит миром через разум. Часто говорят: бог есть душа, есть разум мира; мир существует в боге, и бог его хранит, бог его упорядочивает, бог делает так, что этот мир живет и что он благ, благоустроен.

Другие буржуазные мыслители, пантеисты⁷, заявляют, что они даже не отличают бога от мира, что вся вселенная проникнута этим всемогущим, вездесущим богом, этот бог воодушевляет каждую частицу вселенной и всю ее вместе. Почему мы не можем принять такого представления?

Прежде всего посмотрим на то, хотим ли мы его принять. Это очень важная вещь. Один из позднейших философов, выступавших за веру, повторил то, что говорил еще более великий философ, Кант⁸: о боге нельзя сказать, что он есть, и нельзя сказать, что его нет. Потому что если мы скажем, что он никак себя не проявляет и может для наших чувств проявить себя только через явления природы, то мы этим самым скажем, что он находится за пределами нашего опыта. Но обо всем, что есть в нашем опыте, можно спорить, есть оно или нет, потому что можно привести доказательства, а о том, что за пределами нашего опыта, о том, что запредельно, мы не можем ничего утверждать. Так что, если мы скажем «бога пет», а вы скажете «бог есть, но он запределен», то спорить нельзя, потому что нельзя привести доказательства того, что бог есть, но только себя ничем не проявляет.

Тогда, говорят Джеме⁹ и Кант, выступает человеческий разум, человеческое сердце. Человеку так страшно подумать, что он автомат, который может быть каждую минуту мучительно разрушен, что человек жаждет видеть где–то за Солнцем, за звездами отца небесного, который хранит его, который в конце концов делает этот мир приемлемым, который как–то вознаградит его за страдания, который как–то проведет гармонию, к которой человек стремится, и весь этот ужас, который мы вокруг себя наблюдаем, устранит. Эта жажда надежды на лучшее, эта жажда истолковать мир так, чтобы в нем мыслимо было жить, есть основание веры.

Человек жаждет этой веры в бога, ему нужен царь, потому что он привык повиноваться в жизни, потому что в жизни он раб, ему доставляет наслаждение говорить: «Я раб божий». Он проползет на брюхе перед каким–нибудь начальником, и ему не противно ползать на брюхе, ему страшно приятно предположить^ что он в руках божьих. «Да будет воля твоя», — твердит раб и произносит другие рабские изречения, которые дают возможность человеку успокоиться. Но иногда он задумывается и спрашивает: почему же праведник оказывается несчастным и умирает среди несчастия, а грешник, тот самый насильник и лукавец, которому в жизни удается все именно потому, что он ничем не брезгует, попирая голову этого праведника, делается все выше и выше и кончает свою жизнь в почестях и богатстве, и почему этот насильник не испытывает на себе длани всемогущего бога? Почему бог зримо не протянет руку тому, кто уповает на него? Если есть справедливый и благий бог, то каждый человек не может не спрашивать его: «Боже, почему ты это терпишь, почему справедливость твоя может существовать рядом с жизнью, пропитанной неправдой, которая царит на Земле?»

На это можно давать разные ответы, и религия давала их. Прежде всего: бог правду видит, да не скоро скажет; бог грехи терпит; или: ну, вот, ужо придет время, и он все разберет. Почему он терпит — вещь опять непонятная, ибо благий бог должен был создать наилучший мир. Если он не создал этого мира, то или он не смог, или но знал, что из него получится. Если он допускает возможность, чтобы мир мучился и страдал, и говорит: «После дождичка в четверг ты получишь блаженство», я спрашиваю, зачем богу нужно было играть в игрушки, заставить целый ряд душ, подобных ему, страдать и грешить для того, чтобы в один прекрасный день привести все к благу? Но наивный ум верит в эту сказку: через тысячу лет, через две тысячи, а может быть, завтра придет спасение, пути господни неисповедимы!.. Рабская душа допускает и рабское объяснение. Из послания апостола Павла мы видим, что когда угнетаемые задаются таким вопросом, то апостол спрашивает: «А ты кто, человек, что смеешь рассуждать против бога?»¹⁰ Рабское рассуждение, рабский ответ! В течение всего периода времени, когда в человечестве преобладало рабство, крепостная зависимость, холопство, они, эти рабы, эти холопы, очень легко мирились с таким представлением о боге.

Есть еще другое объяснение, оно также неприемлемо по тем самым соображениям, о которых я только что говорил, но оно как будто, с другой стороны, все же более приемлемо. Это, во–первых, так называемое мессианическое верование. Оно заключается в том, что когда–нибудь в будущем, благодаря какому–то особому посланнику бога, человеку, людям на земле будет хорошо жить. Оно относит правду божию к будущему. Другое представление, которое в христианстве живет рядом с представлением о страшном суде, — это представление о загробном мире. В дохристианских религиях мы находим уже это представление. Исповедующие его говорят, что на земле есть грешники и праведники, что праведники страдают на земле, а грешники счастливы в этой жизни, но на том свете будет совершенно иначе. На том свете праведник получит венец сияющий, будет допущен в рай, где его будут ласкать гурии¹¹, одним словом, какому народу как больше по вкусу проводить время, а грешник будет терзаться всеми муками ада, или, как говорит Тертуллиан, мы будем там сидеть словно в театре и будем смотреть, как будут мучить господ, которые нас давили и мучили здесь, и это доставит нам наслаждение.

И в «книге любви», евангелии, приводится та же мысль. Там рассказывается о том, как бедняк Лазарь питался крохами, падающими со стола господина его. Умер богач, и Лазарь, бедный праводник, сидит на лоне Авраама, а богач томится в огне и просит, чтобы он дал ему хотя бы каплю воды, и бедняк (они добродушны в большинстве случаев) забыл обиду и говорит: «Вот я принесу ему сейчас воды напиться», но Авраам, который мыслит божественно, т. е. беспощадно, палачески, говорит: «Нет, ты не должен этого делать, он должен гореть в огне вечном»¹². В этой «книге любви» вы постоянно видите изречение «ввергнуть в тьму кромешную, где будет плач и скрежет зубовный». Нигде самый жестокий правитель не проводит этого так решительно, как христианский бог. Не смерть, а вечная мука, и притом самая изысканная, какую только можно себе представить, ждет грешников.

Теперь мы спрашиваем себя: если это так, если правление божие может быть признано праведным, потому что он исправляет ошибки на том свете и там, на том свете, существует воздаяние, то можем ли мы сказать: «Праведен ты, господи, и праведен суд твой»? Нет, мы должны сказать: «Когда вы, священники, стараетесь спасти таким образом вашего бога, вы его топите окончательно, вы делаете его совершенно неприемлемым». Почему?

Сейчас мы это очень легко докажем и докажем неопровержимо, самыми простыми терминами, против которых ни одно разумное существо не может возразить. Бог наказывает грешников. Мы спрашиваем себя: почему же грешник грешен, по какой причине? Мы знаем, что, по вашему представлению, если говорим с верующими людьми, бог создал мир из ничего. Он всемогущ и мог создать его, каким хотел, он всеблаг — значит, мог создать самым лучшим. Он всеведущ, т. е. заранее знал, что выйдет из его создания, и вот он создал такой мир, в котором я оказался грешником. Я его спрашиваю: «Почему ты создал такой мир, в котором я оказался грешным?» И никак из этих клещей вы не выйдете, ибо он мог создать мир, в котором не было бы грешников.

Верующий человек вам скажет, что бог создал мир безгрешным, но вот Адам взял да и согрешил, и за это мир теперь расплачивается. Я спрашиваю: почему же Адам, которого бог создал по образу и по подобию своему, стал грешить? Почему он, когда ему Ева подала яблоко, не сказал ей: «Нет уж, пожалуйста, не надо, кушай сама!» Адам должен был сказать богу: «Ты, всемогущий, создал меня плохим, вложил в меня плохой характер, а теперь ты же меня выгоняешь из рая! Где же твоя справедливость!» Правда, для этого как будто есть оправдание. Адам мог сказать: «Бог создал меня хорошим, но меня соблазнила Ева». Но и тут оправдания никакого быть не может, так как Ева создана самим же богом из ребра Адамова. Но Еву соблазнил змий, а это есть дьявол, и тут уже радостно заявляют нам, что бог посеял, видите ли, одну хорошую пшеницу, но пришел «враг человека» и посеял плевелы, т. е. все зло происходит от сатаны.

Но тогда мы спрашиваем верующих: эта темная сила — сатана — она равна богу или нет? Если она приблизительно равна так, как Деникин Красной Армии, тогда надо с ним драться, и тогда, значит, бог не всемогущ, ибо всемогущий может все уничтожить в одну минуту. Если сатана — темная сила, то почему же бог допускает существование сатаны, если в результате существования сатаны человек, часть человеческих «душ», будут гореть в аду неугасимым огнем!

Это, конечно, очевидная чепуха, и мы только потому об этом говорим, что люди старые, которые еще не успели этого продумать, говорят об этом как о чем–то разумном. Но когда люди умные, ученые начинают повторять те же самые россказни только иными, более учеными словами, то мы говорим, что это слабоумие, мешающее им понять истину, ибо из их противоречий выпутаться нельзя. Можно выпутаться только, признав бога не всеблагим, не всеведущим, не всемогущим.

Но мне кажется, что такого бога верующему человеку не нужно. Если мы скажем, что бог есть, но мир существует сам по себе, то мы разрушим единственное очарование, которое есть за богом. И человек очень могуч, и человек многое знает и в сердце своем носит добро. Лучше надеяться, что человек опытом своим и умом уничтожит то неприятное, тот хаос, который существует в природе. Допускать же существование бога, который не всемогущ, не всеобъемлющ, — это нежелательно ни с какой стороны. Всемогущий бог, по крайней мере, желателен со стороны сердца. Но если в мире есть страдание, а оно есть, если в мире есть грех, а он есть, то в таком случае бог не может быть всеблагим, вездесущим, всезнающим.

Правда, есть еще одно объяснение: бог дал человеку свободную волю. От этой–то свободной воли вся беда и произошла. Это жалкий прием! Хорошо, бог дал ему свободную волю. Знал ли бог, что из этой свободной воли произойдет зло? Знал, ибо он всеведущ. Итак, он сознательно дал свободную волю, зная, что она целую массу людей погубит. Что значит свободная воля? Это значит, что человек свободно проявляет свое «я», свой характер… и я всегда могу сказать богу: «Если моя свободная воля повела меня в дурную сторону, а свободная воля какого–нибудь другого человека повела его в хорошую сторону, то я спрашиваю себя: почему ты мне не дал такой воли, как ему? Почему в меня вложена такая воля, которая влечет в дурную сторону?» Если все происходит от бога, если нет другого источника бытия, то каждый грех совершает бог, каждое преступление имеет свой корень в нем, и он никого карать не имеет права. Если бы он действительно существовал и сидел на каких угодно престолах и был окружен сонмом каких угодно ангелов и гремел громами, то современный человек все равно должен был бы ему сказать: «Ты тиран, и признавать тебя я все равно не могу, так как я не раб, а свободный человек!»

Если бы такой человек сидел в раю, то он там должен был бы устроить революцию такую же, как на земле, так как в аду сидят грешники, которые попали в ад не по своей вине, а по вине бога, не сумевшего создать такой мир, в котором не было бы греха.

Поэтому все традиционное представление о божестве совершенно не выдерживает критики, оно неприемлемо для свободного, гордого человека, который привык рассуждать своими мыслями, своим разумом, который не позволит себя морочить и сердце которого полно искренней любви.

Если мы, люди коммунистической совести, не кричим криком по поводу каждого страдания, то это потому, что кричать глупо, мы сами во многом виноваты, а если бы бог был, мы должны были бы быть самыми страстными богоборцами, ибо бог имел все возможности сделать нас хорошими, а он сделал нас грешными, жалкими, ограниченными. Достоевский говорил: бога я готов принять, но мира не приемлю. Но так как мир есть действительность, то незачем омрачать свою мысль, незачем искушать свое сердце представлением о скверном правителе. Крестьяне прежде говаривали: «Сам–то царь хорош, только до него далеко, а до бога высоко». И как в царстве какого–нибудь богдыхана творилось много неправды и как какой–нибудь крестьянин считал, что царь все знает, да к нему далеко, и старался подать челобитную какому–нибудь вельможе, так, совершенно так же верующий человек, как мы его наблюдаем в церквах, начинает молиться какому–нибудь святому для того, чтобы богоматерь или другие замолвили словечко богу.

Полная аналогия всему тому, что мы видим в отношении земной жизни! Как какой–нибудь безграмотный крестьянин хочет подать челобитную и идет к адвокату, потому что он не знает, как говорить с чиновником, так крестьянин, когда случится засуха, идет к священнику и говорит: «Похлопочи там где–нибудь в небесном департаменте погод, для тебя лучше сделают».

Однако мы очень сильно отличаемся как от буржуазных верующих, так и от буржуазных неверующих. Буржуй верующий, если он образованный человек, придумывает утонченную религию; если он образованный человек, он понимает, что на этом рае или аде далеко не уедешь, но вместе с тем он думает, что ему самому нужна вера. Относительно трудящихся он совершенно убежден, что им вера необходима. Когда я был в ссылке в Тотьме и там архимандрит что–то напакостил, то мне содержатель местной пивной говорил: «Дурно делает архимандрит, потому что когда архимандрит ведет себя предосудительно, то вера в бога падает: тогда всякий придет, да и хапнет , мою выручку». У него было такое убеждение, что если полицейский может потащить вора здесь в кутузку, то ангел может потащить его в ад на том свете. И вор этого особенно боится, ибо полиция может прозевать, а небо всеведуще.

Буржуй и для себя жаждет бога, потому что есть явления, которые он но может объяснить. Явления природы ему может объяснить какой–нибудь ученый, но в общественных явлениях он чрезвычайно зависит от каких–то случайных сил. Сегодня он выиграл на бирже, а завтра нет. Тысячи случайностей даже самого крупного буржуя делают игралищем каких–то неожиданностей в его повседневной жизни. Любят его или не любят, здоров он или нет — все это тоже плохо поддается учету. Все это заставляет человека разбираться и выбирать из нескольких представлений или то, что миром правит случай и что он сам есть игралище этого случая, который не поддается учету, или другое представление, а именно — за этим случаем есть какая–то сила, провидение, которое этим случаем руководит.

И вот с фатальной силой известная часть буржуазии, буржуазных мыслителей примыкает к этому учению, тем более, что на это их наталкивает желание сохранить бога как полицейскую силу для бедных. Такой буржуй не может даже хорошенько сказать, доброе ли это провидение или злое. Иной из буржуев верит по–христиански, иной по–теософски¹³, иной верит, что есть не только добрый бог, но и злой. Но вера во что–то мистическое, что–то таинственное продолжает быть ему присуща.

Я могу остановиться еще на одном веровании, очень утонченном, и разобрать его на всякий случай, если здесь есть люди, которые к нему чувствуют пристрастие. В первые века христианства развивается особое представление о боге, на первый взгляд логичное. Это — представление о боге, которое развернули неоплатоники¹⁴. Их вера заключается в том, что бог никакого мира не создавал. Он, действительно, всеблажен, всемогущ, вездесущ, по материя, которая есть зло, которая есть грязь, которая есть абсолютное отрицание бога, от века существует рядом с ним. Так они существуют, не трогая друг друга. С одной стороны — божество, чистый свет, с другой стороны — абсолютный мрак, который есть материя, и вот мы являемся каким–то неведомым путем попавшими слабыми искрами этого бога, затерявшимися во мраке. То, что мы затерялись во мраке, то, что мы пленники материи, — это сказывается в наших страстях, в нашей любви к этой материи, в том, что мы прикованы к земному, а то, что мы святые, то, что мы тянемся к свету, сказывается в нашей тоске, в нашем желании вернуться в тот свет, спокойствие, о котором нельзя сказать, бытие оно или нет.

На востоке это учение развито еще более широко, оно было своеобразно развернуто учителями буддизма¹⁵. Все живое стремится вырваться из этого миража явлений для того, чтобы перестать быть, но это «перестать быть» не значит уничтожиться, сделаться равным нулю. Это значит потерять все страсти, всякое, желание двигаться, всякую жизнь, ибо жизнь предполагает изменение. Если бы мы были всеблаженны, то мы но изменялись бы, мы застыли бы и перестали проявлять себя. Такое существо ничем себя не проявляет, но оно потому себя ничем не проявляет, что оно всеблаженно и в блаженности своей оно вечно. Это, по буддизму, нирвана. Это уже не райское представление о боге. Человек хочет как–то вырваться из этого болота бытия, в котором он далеко не всеблажен.

Это миросозерцание, жаждущее обмана. В многострадальной Индии после страшных общественных невзгод, когда голод, эпидемии, внутренние раздоры совершенно потрясли человеческое сердце, или в греко–римском мире на его закате, когда каждый сенатор дрожал перед императором, который мог отнять у него не только имущество, но и жизнь только потому, что он богат, и когда император в свею очередь дрожал перед своим вольноотпущенником, чтобы он не распорол ему брюхо, а солдат трепетал, чтобы император, заметив его взгляд, не бросил его на съедение львам, — вот в таком мире, где не давала удовольствия с никакая жизнь, где не было надежды впереди, там оставалось только надеяться на то, что можно как–то вырваться из этого материального ада. К любви, к жизни, к природе, могущей доставить радость, относились, как к греху. Человека, отказавшегося от всех радостей жизни, считали за идеал, считали за самое высокое, что может быть достигнуто человеческой душой.

Если свободный человек нынешнего времени отбрасывает религию раба, то современный активный борец говорит: оставьте меня с вашей нирваной! Нирвана навевает на него непроходимую скуку. Лсссинг¹⁶, великий немецкий критик, сказал: если бы бог в одной руке держал истину, в другой — искание истины, я бы сказал: оставь истину для себя, мне дай искание. Современный человек говорит буддисту: «Оставь это блаженство для себя, для меня важнее видеть всегда новое, я хочу творить!» Нынешний европеец прежде всего пролетарий, сознательный пролетарий, любит труд, любит природу, он любит борьбу, он рвется не к блаженству, а к постоянным, вечно идущим вперед завоеваниям в области знания, красоты и правды. Поэтому нам миросозерцание буддизма чуждо, поэтому мы не хотим его. Мы не хотим отказываться от жизни. Мы знаем, что она нас заставляет страдать, но мы знаем также, что испокон веков наши отцы, деды и мы сами формируем этот земной шар, мы видоизменяем эту землю и эта–то работа доставляет нам 'содержание жизни, это отвечает нашему идеалу.

Мы идем к тому, чтобы перед нами вспыхнули реальные идеалы, еще более отдаленные от теперешней нашей жизни. В этом наша жизнь и наше счастье. Поэтому про такого бога, который спит во всеблаженном состоянии, мы не хотим слышать. Это бог усталых людей, а мы не устали. Мы молоды, в нас силы кипят, и мы считаем себя выше этого бога. Мы не можем верить в этого бога — богдыхана, покоящегося где–то в непробудной дремоте. По причинам научным мы тоже не можем в него верить, потому что нельзя привести ни одного веского доказательства его бытия. Это есть выдумка, за которую с точки зрения научной нельзя сказать ничего, и тем самым она бесповоротно падает.

Возьмем теперь буржуазный атеизм. Когда типичный буржуа становится неверующим, когда он не верит «ни в сон, ни в чох», тогда он становится негодяем, потому что, когда он верит, тогда его сдерживает страх суда божия. Ничто другое его сдерживать не может. Его индивидуалистическая совесть целиком связана с богом. Даже величайший мудрец буржуазного мира, Кант, говорит: человек не должен спрашивать награды за добро, которое он делает. Он может не верить в то, что зло будет наказано; Он должен исполнять свой долг только в силу этого самого долга. Если он для своего поступка допускает какое–нибудь другое объяснение, он уже не моральный человек. Казалось бы, на какую высоту поднимается Кант! А между тем он допускает существование бога! Он говорит: мы не можем отрешиться от веры, что бог направляет нас к добру. У Канта нет уверенности, что буржуазный человек может удерживаться от совершения злых и выгодных ему поступков, если сможет совершать их безнаказанно.

Когда я говорю о буржуазном человеке, я говорю не только о капиталисте, но и о всяком собственнике. Собственность наставляет его: вот твой домишко, вот твои детишки — конкурируй. Но в этой конкуренции нельзя прямо красть у своего ближнего. Если ты будешь конкурировать так, что украдешь что–нибудь, то тебя засадят. Конкурировать можно лишь в пределах закона. Но зато в пределах закона ты можешь пустить по миру и своего конкурента, и своего рабочего, и, чем больше ты наживешь, тем больше тебе честь и слава. Каждый буржуй не может думать ни о чем другом, как о том, как бы ему побольше эксплуатировать своих ближних. Весь буржуазный строй есть строй эгоистический. Поэтому буржуазная политическая экономия говорит: мы берем за основу человека–эгоиста, который стремится к прибыли. Это так же верно, как то, что тяжелые предметы падают на землю. Остальное является исключением. Но если остальное является исключением, то оно все же может умеряться совестью.

Человек может говорить себе: да, но есть и другие законы! В течение 6 дней конкурируй, надувай всех своих покупателей, а в 7–й день такой человек идет к обедне, где ему говорят: люби ближнего твоего! Буржуй, может быть, будет бить себя в грудь, будет налагать на себя эпитимии¹⁷, будет ставить пудовые свечки перед иконой, построит целый монастырь. Если это будет более культурный европеец, то он, потрясенный словами какого–нибудь профессора о высоком и прекрасном, считает нужным открыть университет, потому что это, по крайней мере, успокоит его на тот предмет, что он грабит, грабит и грабит, а для души–то что же? Надо подумать и о душе!.. Этот вопрос о душе задает и какой–нибудь Пахомыч и Карнеджи¹⁸. Им думается так: «Или у нас нет никакой души, и, стало быть, все тлен и чепуха? Хотелось бы думать, что есть бессмертная душа, которая ведет человека в сторону добра. И по крайней мере один процент нашей наживы мы будем откладывать на это добро».

Никто не будет говорить о том, сколько людей он пустил по миру, а все будут знать и говорить о том, что он построил университет! Эти соображения как–то хоть немножко умеряют буржуа.

Но когда он знает, что все позволено и из него вырастет лопух, тогда он знает только разгул, разврат, все, что может доставить удовольствие. «Берегись, конечно, полицейского, берегись суда. Но что касается бога, что касается совести, долой ее — это устарело, пора от нее отделаться. Все хорошо, что может безнаказанно доставить мне наслаждение». Так рассуждает атеист буржуазный.

И очень часто люди говорят: вот к чему приводит неверие. Неверие — это отсутствие всякой любви. Неверие — это оголтелость именно потому, что буржуазно мыслящий человек, все равно — капиталист или мещанин, но может себе представить иначе источника любви и подвига самоотвержения, как эгоистично. Для других человеческая личность может быть доброй только постольку, поскольку человек верит в бессмертие и в какой–то отчет в другой жизни. Мы коммунисты, мы люди нового миросозерцания, мы отделались от старой веры совершенно, но не впадаем в какой–нибудь нигилизм, на который указывают нам разложившиеся индивидуалистические типы, потому что коммунист не считается прежде всего со своей личностью, как главной ценностью. Ему вера не нужна. Не только потому, что отвращение внушает ему бог, который обо всех печется и вместо с тем строит скверный мир, но и потому она ему не нужна, что у него есть другой источник силы, который делает его великим и фактически бессмертным.

Буржуй в своем мире отгорожен от других людей тысячами перегородок. У настоящего социалиста пет перегородок. Он не отделяет себя от других, и особенности от рабочих. Рабочему получить такое миросозерцание помогла сама жизнь. Она помогла ему стать на эту высшую ступень человеческого самосознания, она научила его тому, что его «я» своей смертью может этому «мы» помочь. И для него настолько это реально, что ему нельзя говорить одним языком с мещанином, для которого, как я говорил, существует такое миросозерцание: если моя душа бессмертна, то я связан с потусторонним миром, а если я только от колыбели до гроба, то с чем я связан?

Эти два миросозерцания настолько различны, что буржуй совершенно не может понять психологию коммуниста, как какой–нибудь добропорядочный священник не может ему поверить, что можно быть атеистом и можно сказать: «Вот я лежу на смертном одре израненный, и я вместе с тем с радостью думаю о том, что будет завтра и через 20 лет, я думаю о тех женщинах и детях, о внуках, как они будут жить. Я оглядываюсь на человечество в прошлом, смотрю на то, как волнуется оно вокруг меня, и, глядя вперед, я вижу гигантскую силу человечества, вышедшую из недр хаотической, неясной, мучительной природы. Делая постоянные завоевания над этой природой, мы постепенно изобрели ту технику, которая дала возможность человеку наложить свою руку на природу, но наука, техника, поскольку они остались в руках только меньшинства, создают целое море бедности, целое море страданий. И я вижу, как в этом человечестве его наиболее забитые, исстрадавшиеся части начинают организовываться, постигать ту истину, что, до тех пор пока человек человеку — волк, не может быть настоящего могущества, и человек не может обрести ключи к своему счастью. А потому надо, чтобы люди стали братьями, тогда создается единая душа человечества, способная планетами играть, как золотыми мячами. Этого надо достичь во что бы то ни стало, и этого нельзя достичь россказнями о такой правде, о какой говорит господствующая религия.

Этого можно достичь только мечом. Потому что часть человечества безнадежно погублена своими привилегиями, потому что, пока эти привилегии не потрясены, не сломаны до конца, она не может расстаться с ними. И вот, живя в такой момент, когда вздымаются .первые военные волны к тому, чтобы устроить на земле царство правды и развернуть перед человечеством горизонты, его стремление к идеалу, мы чувствуем себя счастливыми и совершенно мало думаем о том, умру я в субботу или в воскресенье, через год или два года. Это почти ничего не значит для меня. Я считаю, что я маленькая щепочка, которая кружится в этом водовороте, но у меня есть маленький запас сил и я, отдаваясь великому делу, могу вместе с другими привести к тому, что победит то, что я считаю добром, а не то, что я считаю злом».

Это не новая «вера». Верят там, где не могут знать. Это новое знание, которое переживает отдельные человеческие единицы. Мы пе верим, а знаем, что мы стоим на правильной дороге. Мы с гордой песней идем в эту борьбу, и нам кажется жалким, как свечка перед солнцем, то, чем стремятся заменить это миросозерцание религиозные люди. Мы говорим, что это хлам, это груда разлагающегося мусора.

Я получил здесь одну записку, но, очевидно, товарищ, писавший ее, но ожидал, что я здесь скажу. Он вообразил, что я скажу, если нельзя верить в бога, то нужно стать атеистом на буржуазный манер и жить в брюхо. Нет. Он очень ошибся. Тот энтузиазм, который окружает нас, не меньше того, который переживали христианские мученики, с той только разницей, что, если вы спросите христианского мученика: «Почему пошел ты на страдание?» — он скажет: «Я хотел приобрести венец мученичества», а революционер скажет: «Потому что я люблю людей». И тогда судите, кто из них святее и чье мировоззрение выше. Одно из них — все еще рабская религия. Это все еще «твори волю пославшего тебя», а другое говорит: нас никто не посылал, и мы не слуги, которых отправили за каким–то делом… Мы жили жалкими бедняками, валявшимися в грязи, и всякая свинья могла нас съесть. Природа могла растоптать. Но так как мы явились организованными существами, мы смогли развернуть наши знания и чувства. Мы, постепенно видоизменяясь, начинаем отличаться от самых разумных животных, и мы стали постепенно завоевателями — архитекторами мира.

Мы поставили перед собой определенный идеал и соответственно этому идеалу пересоздаем вселенную, начиная с земли. Кто такое «Мы»? Нам могут сказать: «Вы можете это сделать, вы, которые живете всего 60—70 лет?» Но ведь мы говорим вообще о человеке. Отдельные человеческие личности могут рождаться и умирать, а человечество постоянно живет, и оно не только живет, оно развертывается и стоит на пороге, с одной стороны, грубой силы, с другой стороны, настоящего братства. Маркс учит: настоящая человеческая история начнется, когда не будет раба и господина, когда не будет людей ученых и людей физического труда, когда люди братски разделят между собой бесконечное многообразие всякой творческой работы и, помогая друг другу и переплетаясь друг с другом золотыми нитями, не будут бояться смерти, а в каждом рождающемся будут приветствовать новое проявление единого человечества, а то, что было до сих пор, есть лишь печальное и трудное введение в историю.

Вот почему, товарищи, нам нельзя верить в бога — потустороннего творца мира или в бога, который является хозяином либо целью мира, словом — ни в какого бога.

Против всего этого возмущается наша научная, наша моральная совесть. И когда нам говорят: «Вы разрушаете этот храм, но что создаете на его месте?» — мы отвечаем: «Мы создаем храм, гораздо более величественный. Мы создаем веру человека в себя». Когда христианство кричало о страшном суде, когда кричало о боге правды, который хочет очистить землю, то оно ждало этого страшного суда в лице сына божьего, который сойдет с небеси, окруженный ангелами. А мы не только пророчествуем, мы делаем. Но только вместо ангелов мы ставим само сознательное человечество.

«Страшный суд» начался. Но мы на этом но успокаиваемся и даже не спрашиваем, почему это «судьба жертв искупительных просит». Мы знаем, что природа не имеет в себе никакого сердца потому, что природа есть необъятный разлив сил и энергии, нецелесообразный, который создает и разрушает в слепой игре, в борении частей. Но из этого борения частей возникла мысль, возшп; ее величайший представитель, которого мы находим в нашем опыте, — человек. И этот человек, упорядочивая спои внутренние силы, иачинают понемногу развертывать свою власть над природой, чтобы принять то, что в ней есть хорошего, сломить то, что в ней есть дурного, и пересоздать ее. Пересоздать общество, пересоздать мир! До тех пор делать это, пока человек почувствует себя удовлетворенным и пока он не сможет сказать: «Правда и счастье мною обеспечены».

Но мы не кричим о таком рае и не думаем, что человек когда–то успокоится в трудах своих. Напротив, нам хочется сказать, что высшее счастье есть необъятное желание человека завоевывать все большее и большее и что нет пределов этому.

Приходит к нам какая–то усталая философия и говорит, что все это бесцельно. Мы говорим, что человек должен идти все выше со ступеньки на ступеньку, ибо человек в XX в., который хочет нести с честью это звание, хочет быть все лучше, и не сам по себе, а ведя за собой все человечество.

Нам не нужно церковных свечей и фонарей. Нам нельзя верить в бога, так же как нельзя верить в чурбан какого–нибудь тунгуза. Это прошло, как отмерло.

В отдельных закоулках мы все еще видим людей, которые молятся богу, которые надеются на бога и которые вследствие этого дурно выполняют свое человеческое назначение, которые вследствие этого искажают свое назначение, и, видя это, мы вынуждены не только отказаться от веры в бога, но мы должны бороться за то, чтобы и другие сбросили эти лохмотья и, надев лучшие одежды, стали бороться за лучшее человечество.

Это не есть тот нигилизм, которым нас пугают: «внутреннее опустошение», «лишение идеала». Это есть подъем на высшую стадию развития. К этому мы вас зовем. Это — есть новейшая моральная и научная точка зрения. Вот почему нельзя и не надо верить в бога и можно и надо верить в человечество, а для нашего времени в его авангард — пролетариат.