РЕЛИГИЯ И ПРОСВЕЩЕНИЕ

Товарищи, вы являетесь работниками того же третьего фронта, на котором работает и Наркомпрос нашей Федеративной Республики! Дело просвещения «< включает в себя неизбежно и борьбу с религиозными предрассудками, начиная от самых темных суеверий и кончая самыми утонченными формами религиозной мысли и даже идеалистической философией, которая, отказываясь от сколько–нибудь глубоких и наивных форм старой религии, старается сохранить хоть что–нибудь.

Весь этот темный массив в человеческой культуре, который мы называем в общем религиозной мыслью, религиозным чувством, есть тяжелое бремя на плечах трудового человечества. Это тем более тяжело, что значительная часть именно трудового человечества оказывается еще под его обаянием, оказывается еще скованной его темными цепями, а соответственный уклон многих так называемых образованных людей в область полной или половинчатой религиозной мысли способствует закреплению этих цепей. Самое своеобразное в нашей борьбе против религии заключается в том, что вражда здесь у нас самая сильная, самая глубокая… И тем не менее, как раз в этом месте нашего соприкосновения со старым миром, где взаимная ненависть очень жгуча и где опасность для обеих сторон очень велика, мы не можем пустить в ход никакого прямого оружия, мы совершенно не можем действовать открытой силою.

Не говоря уже об общей вредоносности религии, относительно которой нечего нам с вами распространяться, — нужно сказать, что и опасность непосредственная, социально–политическая опасность в этом месте фронта велика. Было бы в высшей степени легкомысленно считать, что так называемая живая церковь' — на самом деле только полуживая церковь, а противоположные ей церковные группы и вовсе мертвы. Нет, они представляют собой довольно, сильного зверя, с которым более или менее нам придется перемериться. Если бы Советская власть хоть сколько–нибудь качнулась, если бы открылись какие–нибудь отдушины для контрреволюции, мы можем сказать с уверенностью, что эта контрреволюция сейчас же сомкнется с церковными рядами и что церковь дернет за те многочисленные нити, которыми она располагает и которые могут воздействовать на еще далеко не вымерший фанатизм наших крестьян, просто обывателей, женщин, подчас женщин–работниц и т. д.

Это опасный враг, который, чувствуя сейчас, что мы сильнее, притаился, втянул в лапы когти, иногда старается даже ласково мурлыкать, окрашивается в розовый цвет, выдавая себя за «советское духовенство»^..]

Политика нетерпимости с нашей стороны заблагостным учением для тех темных масс, среди которых мы его распространяем. Кроме того, мы вносим грамотность единственную, которая возможна. Почему вы нас отталкиваете? Почему вы не хотите нам дать простора? И глухим ропотом толщи населения поддерживают эти протесты, эти заявления мусульманских попов.

И тут нам нужно быть еще осторожнее, потому что одна из наших заповедей есть терпимость. Мы не можем от этого пункта нашей программы отойти. Всякому человеку предоставляется мыслить и верить, как он хочет. Мы можем переубедить людей, но мы не можем запрещать их верования. Если бы мы стали это делать, то в какое положение мы попали бы? По отношению к православной церкви мы, действительно, повели бы политику, резко противоположную царской, но по отношению к еврейской религии, мусульманской и другим — мы бы оказались в положении царских насильников. Нам могли бы сказать, что вот власть–то другая, а гонят нашу веру так же, как и при царской власти! Вот почему по всему этому фронту нам нужна величайшая осторожность. Но это делает этот фронт, может быть, и наиболее увлекательным.

Это — необходимость: не загонять ударами, а вырвать понемногу самые корни. Это —операция очень тонкая, но чрезвычайно плодотворная и чрезвычайно радостная. Потому что хорошо поставленная антирелигиозная пропаганда связана неразрывно и с общехозяйственным подъемом, и с повышением уровня грамотности, и с ознакомлением населения с естественнонаучными данными, которые просвещают его по части того, что творится в мире, ознакомляют его с законами и гнала бы болезнь внутрь. Ударяя церковь но танке, мы, в сущности, вогнали бы ее глубже, как гвоздь. Нам нужно не бить, а вырывать. Тут нужны другие, несравненно более тонкие приемы. Нам приходится не только не надеяться на физическую силу, на силу государственной власти по отношению к церкви, нам приходится бояться пустить в ход эту силу, нам приходится с величайшей осторожностью относиться даже к косвенным формам насилия, даже, например, к очень сверху вниз бросаемой насмешке, к издевательству власть имущих над тем, кто не смеет ответить, потому что такое преждевременное торжество над церковью прибавит усердие верующим, озлобит их, припаяет их серьезнее, чем прежде, к попам. А всякие формы поповского мученичества — это самый настоящий яд для нас!

Даже тогда, когда поп поступает, как контрреволюционер, когда попы хотели сорвать национализацию церковного имущества для помощи борьбе с голодом, когда, таким образом, за памп был огромный юридический перевес, разве кто–нибудь смел бы осудить нас за наши сильные удары по церкви? Мы этих ударов не сделали, и даже те, которые были нанесены некоторыми товарищами, не без основания потом осуждались. Некоторые товарищи потом говорили, что, в сущности говоря, те большие строгости, которые тогда пускались в ход, может быть, в конечном итоге принесли больше вреда, чем пользы, потому что, повторяю, каждый шаг, мало–мальски превращающий вот этого толстопузого пьяного взяточника попа, который отвратителен самому народу и постепенно вырисовывался в юмористический образ попа–обиралы, всякий шаг, который превращает его в стойкого защитника какого–то христова учения, готового своею кровью постоять за это учение, — есть прямой удар для нас. Мы должны заботиться о том, чтобы никоим образом не позволить священнослужителей, которых мы правильно используем в этом отношении, как юмористическую фигуру, бьющую по церкви, превратить в каких–нибудь исповедников и мучеников.

Если это так по отношению к церкви православной, то мы в Наркомпросе еще больше испытываем это по отношению к церкви мусульманской, магометанской. Она, в общем, если не прямо угнеталась, то косвенно была в опале при царской власти. Если мы ведем политику против муллы, против мечети и темных масс, а в мусульманстве преобладают именно темные массы еще гораздо больше, чем у нас в деревне, то темными массами это учитывается, как национальный гнет, как правительственная расправа над их национальным лицом, над тем, что для них дорого и свято. Прибавьте к этому, что школы мусульманские до сих пор во многих местах являются не светскими, а церковными школами Если мы их запрещаем и в то же время не можем дать сейчас же сети школ светских, потому что у нас нет достаточно мусульманской интеллигенции в Башреспублике или в Кирреспублике, то получается, что мы вырываем у них их арабскую грамоту и оставляем их в полной тьме, невежестве и неграмотности. А муллы на этом великолепно отыгрываются. Они заявляют: мы за Советскую власть, мы готовы собираться на съезды, именем Аллаха мы заявляем, что благословение Магомета лежит на Советской власти! Коран наш говорит почти то же самое, что говорил Ленин, — он является с социальными науками. Одно из самых сильных оружий, какое мы можем употребить против религии, — это есть разъяснение человеку того, как религия произошла, как развивалась, какую роль сыграла она, в общем, до сих пор и какую играет сейчас.

Словом, эта пропаганда, взятая под известным углом зрения борьбы с одним из страшных врагов, с богом мнимым и со всеми его вовсе не мнимыми приспешниками, чрезвычайно широка. Она требует от активного безбожника, от активного борца, участвующего в этой борьбе, широкого образования, хорошей подготовки естественнонаучной, хорошей подготовки исторической, знания быта тех людей, с которыми он говорит, большого знания их психологии для того, чтобы как–нибудь не обидеть их, не оскорбить, не оттолкнуть, кое–что медленно расшатать.

Все это задачи, которые требуют большого умственного напряжения.

Нечего говорить, что большим оружием против церкви является искусство. Церковь всегда сама была во всеоружии искусства: она развертывала великолепную архитектуру, вводила торжественные песнопения, красивые обряды, она взяла к себе на службу и живопись, и скульптуру, словом, все искусства служили церкви. И церковь умела очень хорошо привлечь к себе человеческие сердца. Делала это все она во имя своего возвеличения. Мы теперь, в свою очередь, и сатиру, и пафос наших революционных идей вооружаем всеми этими цветами искусства. Вооружая тонкими изящными стрелами художественного смеха, мы двигаем все это против церкви. Этим оружием искусства нам придется, вероятно, чем дальше, тем больше бороться против обаяния какого–нибудь «рождества христова» или «светлого христова воскресенья» со всеми его бытовыми прикрасами, со всей его церковной изузоренностью, которая влечет к себе даже тех людей, которые обычно и не думают о религии, р тут детские воспоминания влекут его на эту эстетику, на этот мед церковный! Что мы можем противопоставить атому наиболее яркого, как не наши праздники! Но необходимо, чтобы эти праздники были бы глубокими по замыслу, были бы завлекательны и создали бы новые и яркие страницы быта, создали бы такие же привлекательные формы общения между нами под красным знаменем, под солнцем зачинающейся жизни, которые сделались бы дорогими нашему сердцу, которые у наших октябрят, у наших пионеров превратились бы в такую твердую, насквозь разумную привычку к коллективному торжеству, в какую церковь сумела превратить свои праздники. Вы видите, какая это огромная, какая чрезвычайно значительная задача! Все это пока что находится еще в самом начале, в самом зародыше, потому что мы еще плохо подготовлены, потому что нам надо еще колоссально много учиться. Но когда мы вспомним, что всякий шаг в этой учебе делает из нас вооруженных воинов против самой гнетущей тьмы, которая тяготеет над нашими братьями, то, конечно, мы с великой радостью, с великой готовностью возьмемся за эту подготовку, потому что она обещает нам огромную радость победы над тем чудовищем, каким в наших глазах справедливо является всякая религия.

С этой точки зрения я считаю, что не может быть никакой наркомпросовской работы, начиная от первого букваря и кончая работой в вузах или работой в академиях, которая не была бы атеистичной, не была бы активно безбожной. Не может быть такой работы по антирелигиозному самопросвещению или по просвещению других, которая не была бы вместе с тем фронтом просвещения вообще. Здесь мы с вами абсолютно едины, и вы представляете собой только более квалифицированный и более четко, именно данным специальным орудием вооруженный отряд в общей нашей просветительной работе.

В. И. Ленин так часто, так выразительно подчеркивал, что как только мы отобьемся, как только мы защитим свое физическое существование, нам сейчас же нужно будет заняться цивилизацией, поднятием культуры наших народных масс именно в направлении здоровой научности, здоровых форм братской общественной жизни. И в тот момент, который мы сейчас переживаем, прямо можем сказать, смеем сказать и даже должны сказать, что нет теперь работы более важной, чем просвещенческая, в той ее части, где приобретаются необходимые для нас положительные знания, где народ технически вооружается для дальнейшего роста, так и там, где он оздоровляет себя и ассенизирует свою жизнь, где он впервые создает условия культурной гигиены, ибо церковь это — зараза, ибо церковь это — миазмы, отравляющие нашу жизнь, и огромное количество сил она отвлекает всякими бреднями о потустороннем мире и о судьбах души после смерти от реальных задач.

Мы должны с этим бороться, но не в том смысле, чтобы молодецкими, джигитскими наездами как–то врываться в церковь, разрушать ее, словом, действовать беспорядочно. Это было бы приемом какого–то торопыги, больше могущего наделать беды, чем на самом деле победить врага.

Наша задача должна заключаться в очень основательной, добросовестной и с необычайным напряжением производимой работе по самовооружению и затем по широкому просвещению масс. Это тот лозунг, который мы должны перед собой поставить. И если, как я уже сказал, каждый букварь должен начинаться не только словами «мы не рабы», но должен начинаться и словами антирелигиозной агитации, если мы каждому маленькому ребенку должны давать противоядие против того, что ему говорят в его семье, то с другой стороны ваша работа может и должна покоиться только на широкой базе общего, естественнонаучного и социального образования. Только вооруженный этими знаниями безбожник может действительно с реальными, конкретно ощутимыми плодами вести свою борьбу против церкви.

Я, товарищи, от всей красной армии просвещения приветствую ваш первый съезд, зная, что он во многом будет способствовать и наиболее блестящему целесообразному вооружению того специального отряда нашей работы, который, прежде всего, посвящает себя разрушению всякой религии и вместе с тем косвенно даст нам, всем просвещенцам, много интересных идей, ибо наша и ваша работа сплачивает нас в одно единое целое.

* * *

Переходя к вопросам, поставленным мне отдельными участниками съезда, их следует разбить на четыре основные группы: вопрос о религии и антирелигиозной пропаганде в школе, вопрос о выступлении против нас служителей культа, вопрос о сектантстве и вопрос о роли искусства в борьбе против религии[…]

Заданный мне вопрос о причине того, почему попы наглеют и иногда имеют тенденцию к нападению, в частности, например, Введенский, говорящий иногда то, чего не решаются сказать эсеры и меньшевики, объясняется тем нашим отношением к попам, о котором я уже говорил. Поп может обнаглеть, потому что мы боимся обидеть попа. Попробуй–ка Введенскому зажать рот! Скажут: «Ага, коммунисты испугались попа, им приходится прибегать к насилию», — и от этого звук его голоса не сделается ниже. Если бы мы загнали попов в подполье, мы получили бы колоссальную их организацию, и нам гораздо выгоднее высмеивать попов, доказывать их неправоту. Поэтому поп и чувствует, что он более обеспечен, чем меньшевик. Если выйдет меньшевик в пиджачке, мы с ним не будем церемониться, а выйдет черносотенец в рясе, если, конечно, он не скажет какой–нибудь очень чудовищной вещи, его не тронут, так как невыгодно для нас создавать гонение на церковь. Разумеется, этим пользуется и такой талантливый обманщик, каким является Введенский[…]

Необходимо остановиться на одном остром вопросе в разрезе антирелигиозной пропаганды, это — вопрос о сектантстве, которое является одной из опаснейших религиозных форм, в особенности тогда, когда сектантство приобретает как бы революционный характер. Ведь надо сказать, что • религиозные протесты, антирелигиозные движения, революционная мысль, когда она опиралась на буржуазные восходящие волны или па пролетариат, когда она опирается на индустрию, на город, она очень способна выбиться из–под идеи бога, но когда она опирается на крестьянство, то хотя бы по той простой причине, что крестьянство, зависящее от погоды, гораздо труднее рвет с богом, революционные лозунги крестьянства и его вождей, его интеллигенции, выливаются в религиозные формы, и получается такая мешанина, которую так гениально отметил В. И. Ленин в Толстом.

. Что говорит В. И. Ленин о Льве Толстом, самом большом сектанте и самом влиятельном в этом лагере? Ленин не называет Толстого идеологом барства, аристократии, он говорит, что Толстой есть идеолог крестьянства, и это свидетельствует о высокой степени зоркости Владимира Ильича. Толстой — крестьянский идеолог, и его революционность, его противоправославие, его противоцаризм, его противокапитализм — все это симпатичные стороны, которые вытекают из крестьянского мировоззрения. Но дальше идет непротивление злу, дальше идет сохранение бога, стремление в своей душе найти спасение, далее — отказ от науки, техники и сажание капусты стародавним крестьянским способом, распад общества, натуралистическая хозяйственная организация при добрососедских отношениях — все это от плохого крестьянства, в этом сказываются дурные отсталые стороны крестьянства. И так всегда у сектантов. Чем лучше сектантство, чем более передовые воззрения крестьянства оно выражает, тем часто оно опаснее, потому что на эту удочку, особенно когда сектант искренний, талантливый человек, на эту удочку ловятся крестьянские сердца, и в атом есть яд старых религиозных предрассудков[…)

Толстовцы говорят: вы—коммунисты и мы— коммунисты, вы — противники власти и мы — тоже, вы говорите, что государство падает, и мы то же говорим. Вы говорите, что люди равны, и мы за полное братство. Мы — за любовь между людьми. А все–таки вы, коммунисты, утопаете в крови, вы взялись за оружие против оружия, вы отвечаете насилием на насилие. Вы обагряете руки с крови, как воины и как палачи, а мы нет. мы остаемся до конца верны нашему завету мира и любви. Это, конечно, подкупающая вещь. А когда вы их спросите следующее: коммунизм родился, коммунизм строится, а хищные звери, которые его окружают, хотят его затоптать, растерзать людей, которые первые проснулись и первые хотят принести людям искупление, и вот, когда мы будем защищаться от людей, которые придут с белым террором, вы где будете? Они отвечают: мы, конечно, будем в стороне, и мы будем призывать всех не браться за оружие. Ведь это косвенная служба реакции, и, конечно, реакция должна приветствовать, должна желать, чтобы было побольше толстовцев. Что это на самом деле, как не дезертирство!

И поэтому своими прекрасными фразами они разваливают наши ряды, они обезоруживают нас, они служат службу этому белому зверю, и если бы он пришел и стал творить суд и расправу, что бы они стали делать? Толстовцы, конечно, пищали бы и говорили бы, что это бесчеловечно, что они не могут молчать, они бы сказали: «наденьте веревку на мою старческую шею»! Но от этого ничего бы не изменилось, это чисто словесный протест. Поэтому мы должны ко всякому сектантству толстовского типа относиться с величайшей подозрительностью и зоркостью, но нельзя здесь употреблять и насилия. А иначе представители сектантства говорят: царь нас насиловал, и Советская власть надевает на нас намордник. Это — их оружие против нас. Нам нужно вести борьбу тем оружием, которым мы и должны вооружиться — идейным оружием. Вот почему ни один советский работник не имеет такой тонкой задачи, как мы с вами, безбожники, потому что мы пе можем употребить в ход силы, мы должны быть очень вежливы, очень мягки во внешней форме, а в конце концов вместе с этим должны быть гибки и сильны, как сталь, бить без промаха и попа и религиозные предрассудки. Мы должны в сердцах наших слушателей снискать симпатии, чтобы они слушали нас с доверием, чтобы они не замкнулись, потому что даже это есть форма насилия, когда ему кажется, что мы пришли и врываемся в двери его сердца; нужна большая осторожность и мягкость, а за осторожностью и мягкостью — больше силы, решительности, определенности в аргументации, которая могла бы производить величайшее разрушение в поповском лагере.

Поднятый здесь вопрос об отношении религии и искусства является вопросом огромного интереса, большой сложности и потому требует в полном объеме, конечно, особого и пространного доклада, так что коснуться его в настоящем докладе приходится только в нескольких словах. В частности, утверждение, которым пользуются и служители культа, что искусство и религия одно и то же, вещи, друг от друга но отделимые, основывается на совершенно чудовищном смешении понятий. Искусство есть лишь форма, а не какое–нибудь определенное содержание, и этой формой можно пользоваться для самых различных целей. Можно ли спрашивать: речь является религией или но является религией? Конечно, не является, но всякая религия пользуется языком, с другой стороны, языком пользуемся и мы для антирелигиозной пропаганды. Таким образом, нельзя утверждать, что есть какая–то связь между религией и речью. Точно так же и искусство. Искусство может быть религиозным и может быть антирелигиозным. Искусство есть только особого порядка метод организовывать действительность. Путем образов оно воздействует не на ум человека, а непосредственно на его чувство. С этой точки зрения, оно может служить всему, чему угодно, в него можно влить какое угодно содержание, контрреволюционное и революционное. Вот почему, поскольку религия великолепно использовала искусство, и нам придется бороться с религией на почве искусства. Конечно, искусство способно теми благороднейшими чувствами, которые овладевают нами, в такой мере вдохновить, что при помощи его можно с успехом бороться с религиозными баснями. Само собой разумеется, что религиозное чувство выражает идеологию определенных классов, а антирелигиозное — других классов, и каждый класс должен выражать свои мысли, свое мировоззрение всеми идеологическими методами, в том числе и искусством.

Общего вопроса об отношении религии и искусства я несколько раз касался. Это очень богатая тема, на которую,, как я сказал, можно было бы прочесть целый доклад, но я лишен возможности это сделать. Конечно, несомненен тот факт, что искусство как идеология, служившая все время господствующему классу, должно было довольно тесно слиться с другой идеологией, служившей господствующему классу, — с религией. Такая спайка очень часто случается. Религия охотно одевается в узорные одежды искусства. Художник очень часто оказывается под обаянием жреца, но когда появляется новая власть, которая начинает борьбу с религией, она тоже выделяет себе художников. В эпоху первого появления атеистической мысли в Греции она также вела художественным путем борьбу с религиозными предрассудками, — например, в некоторых произведениях Еврипида, во всем новом быте, глубоко жизнерадостном, который развертывала афинская буржуазия. То же самое произошло в эпоху Возрождения, когда аскетическая икона сменилась светской, радостной, высмеивающей часто попов, противопоставляющей радостную жизнь поповщине.

То же самое во время Французской революции, когда большой взрыв атеистической мысли сопровождало одновременное движение искусства, когда оно выдвинуло таких художников, как Давид, когда устраивали всякие празднества, имевшие атеистический характер. Так что власть, когда она боролась против религии, сама вооружалась искусством. Искусство это было, разумеется, молодое, не всегда оно равнялось с религиозным искусством, но иногда и превосходило его. В эпоху Возрождения это искусство поднялось на невероятную высоту. Атеистическая беллетристика имеет у себя большую библиотеку великолепных произведений за то время, когда буржуазия шла под знаменем науки. Так что здесь в искусстве — очень крупные ценности антирелигиозного характера. Что касается пролетариата, поскольку он будет выдвигать своим оружием искусство, оно, разумеется, будет лишено всякой примеси религиозности и, наоборот, будет выступать против религии и явится могучим орудием против того опиума, который варит церковь для отравы населения.