Я покинул Куябу в июне, а теперь уже сентябрь. Вот уже месяца три как я брожу по плато. Пока отдыхают быки и мулы, я живу в лагере с индейцами, а в то время, как неровная иноходь мула набивает мне синяки, вспоминаю отдельные эпизоды из своего путешествия и размышляю о смысле своей затеи.

Меня начинает одолевать скука. Уже несколько недель перед моими глазами расстилается однообразная саванна, такая сухая, что живые растения трудно отличить здесь от увядшей зелени, тут и там виднеющейся на месте покинутого лагеря. Отдельные черные следы пожаров в бруссе сменяются землей, сплошь выжженной солнцем.

Мы прошли от Утиарити до Журуэны, затем до Жуины, Кам-пус-Новус и Вильены. Теперь мы двигались к последним постам на плато: Трес-Буритис и Баран-ди-Мелгасу, которые находятся уже на спуске.

Почти при каждом переходе мы теряли одного или двух быков— они гибли от жажды, усталости или из-за отравления ядовитой травой. Переходя через речку по прогнившему мостику, несколько быков упали в воду вместе с грузом, и мы с большим трудом спасли экспедиционную казну. Но подобные происшествия случаются редко. Ежедневно повторяется одно и то же: разбивка лагеря, подвешивание гамаков и противомоскитных сеток, размещение грузов и вьючных седел в местах, недоступных термитам. Назавтра готовимся в путь, и все происходит в обратном порядке.

Когда встречаем группу индейцев, устанавливается другой привычный порядок: перепись, выяснения, как на их языке называются части тела, термины родства, определение родословных, составление описи имущества. При этом я чувствую, что, убежав от бюрократии, сам становлюсь бюрократом. Дождя нет уже пять месяцев и вся дичь покинула эти места. Мы бываем счастливы, если нам удается подстрелить тощего попугая или поймать большую ящерицу тупинамбис[79], которую мы варим вместе с рисом; иногда печем прямо в панцире сухопутную черепаху или броненосца, имеющего темное жирное мясо. Но чаще всего приходится довольствоваться тем самым сушеным мясом, которое приготовил для нас несколько месяцев назад мясник в Куябе. Каждое утро мы раскладываем на солнце и проветриваем толстые, кишащие червями листы этого мяса, а на следующий день обнаруживаем их в том же самом состоянии. Правда, один раз кто-то убил дикую свинью. Недожаренное, с кровью мясо оказало на нас более возбуждающее действие, чем вино. Каждый съел не меньше фунта, и тогда я понял, чем объясняется распространенное среди многих путешественников мнение о прожорливости «дикарей». Достаточно хоть немного пожить их жизнью, чтобы испытать ненасытный голод и понять, что его утоление приносит нечто большее, чем насыщение, — счастье.

Постепенно пейзаж меняется. Древние кристаллические или осадочные породы, которые выходят на поверхность в центральной части плато, уступают место глинистым почвам. Саванна сменяется зоной сухого леса с ореховыми деревьями (но не нашими, а бразильскими Bertholletia excelsa) и с большими деревьями копаифера, вырабатывающими бальзам. Прозрачные ручьи становятся мутными из-за желтой и гнилостной воды. Повсюду виднеются изъеденные эрозией косогоры, у подножия которых простираются болота, заросшие высокой травой сапезаль и рощами пальмы бурити. Наши мулы, топая по их берегам, продираются через заросли диких ананасов, на которых растут небольшие плоды желто-оранжевого цвета с мякотью, изобилующей множеством больших черных зернышек. По вкусу они напоминают нечто среднее между культурным видом ананаса и великолепной малиной. От земли поднимается запах, которого я не ощущал уже несколько месяцев, — запах теплого шоколадного настоя. Его испускает тропическая растительность и органический распад.

От последнего уступа плато, отвесно падающего к телеграфному посту Баран-ди-Мелгасу, начинается прерия.

И вот, насколько хватает глаз, перед нами протянулась долина Машаду (Жипарана. — Г. М.), а за нею — амазонский лес, который простирается на полторы тысячи километров до границы с Венесуэлой. В окрестностях Баран-ди-Мелгасу некоторые участки прерии с зеленой травой окружал влажный лес, откуда доносились громкие трубные звуки жаку, птицы-собаки. В течение трех дней мы ходили на охоту в лес и возвращались в лагерь, нагруженные дичью. Нас охватило какое-то исступление: мы только и занимались тем, что готовили пищу и ели. Отныне у нас не будет недостатка ни в чем. Тщательно сберегаемые запасы сахара и спиртного растаяли моментально. Из амазонской пищи особенно вкусны были токари, или бразильские орехи, сердцевину которых можно растереть до белого соуса или жирного крема.

Вот список наших гастрономических упражнений, который я обнаружил в своих заметках: колибри, поджаренные на брошетах и подающиеся в горящем виски; хвост каймана, поджаренный на решетке; жареный попугай, подающийся в горящем виски; рагу из дикого индюка и почек разных пальм в соусе из токари и с перцем; жаку в жженом сахаре.

После этого разгула и мытья (во время путешествия мы порой по нескольку дней не могли снять комбинезоны) я начал строить план относительно второй части путешествия. Отныне я решил передвигаться по рекам, а не по заросшим лесным просекам. У меня осталось всего семнадцать быков из тридцати одного, с которыми мы начинали путешествие, да и они в таком состоянии, что уже не могут идти дальше.

Мы делимся на три группы. Начальник отряда и с ним несколько человек пойдут сухопутным маршрутом до первых поселков серингейрос, где он надеется продать лошадей и часть мулов. Другие останутся в Баран-ди-Мелгасу с быками, чтобы те могли восстановить силы на пастбищах с сочной травой. Эту группу будет возглавлять Тибурсио, старый повар, которого все любят. Когда быки восстановят силы, отряд возвратится по прежней дороге в Утиарити. Будем надеяться, что это произойдет без затруднений, ибо животные пойдут налегке, а дожди, которые скоро начнутся, превратят эти пустынные пространства в зеленую прерию.

Наконец, научный персонал экспедиции и остальные люди возьмут на себя заботу о багаже, который они доставят на пироге до обитаемых районов, где мы расстанемся.

Сам я рассчитываю перейти в Боливию через реку Мадейру, пересечь эту страну на самолете, вернуться в Бразилию через Ко-румбу и оттуда возвратиться в Куябу, а затем примерно в декабре оказаться в Утиарити. Там я встречусь со своим отрядом, чтобы завершить дела экспедиции. Начальник поста в Баран-ди-Мелгасу одалживает нам два галиота (легкие дощатые лодки) и гребцов. Прощайте, мулы! Теперь остается только спуститься по течению реки Машаду. Забыв, что сухой сезон кончился, мы в первый вечер не позаботились найти укрытие от возможного дождя и подвесили гамаки между деревьями на берегу. Гроза разразилась среди ночи с грохотом скачущей галопом лошади. Прежде чем мы проснулись, гамаки наши уже превратились в ванны. Мы наскоро развернули брезент и спрятались под ним, потому что растянуть его в этом потопе было невозможно. О сне не могло быть и речи. Присев на корточки в воде и поддерживая брезент головами, мы все время вынуждены были следить за тем, чтобы складки брезента не наполнялись водой, и спешили вылить ее прежде, чем она протечет насквозь.

На следующий день дождь продолжал лить, и мы плыли на пост Пимента-Буэну, непрерывно выливая из лодок воду. Этот пост расположен при слиянии одноименной реки с Машаду. Там жило человек двадцать: несколько белых из внутренних территорий и индейцы, работавшие на линии, — кабиши из долины реки Гуапоре и тупи-кавахиб с реки Машаду. Вскоре я получил о них важные сведения. Одни касались ведущих первобытный образ жизни людей тупи-кавахиб, которых на основании прежних сообщений считали уже исчезнувшими, другие — одного неизвестного племени, которое жило, как говорили, в нескольких днях пути по реке Пимента-Буэну. У меня тотчас же возник план разведать эти места, но как это сделать?

И вот мне представился благоприятный случай. На посту остановился один бродячий торговец, по имени Бахья, который каждый год совершал далекое путешествие: он спускался до реки Мадейры, запасался товарами в прибрежных складах, поднимался в пироге по Машаду, а затем по реке Пимента-Буэну. Там по знакомой ему тропинке он три дня тащил пирогу и груз через лес до маленького притока реки Гуапоре, где сбывал свой товар по бешеным ценам, так как местность, где он заканчивал свой путь, совершенно не снабжалась.

Бахья заявил, что готов подняться по реке Пимента-Буэну дальше того места, где кончался его обычный маршрут, при условии, что я заплачу ему товарами, а не деньгами. Это была выгодная для него сделка, поскольку цены амазонских оптовиков выше тех, по которым я делал покупки в Сан-Паулу. Я ему уступил несколько кусков красной фланели, к которой чувствовал отвращение с тех пор, как в Вильене произошел такой случай. Я преподнес красную фланель индейцам намбиквара, а на следующий день увидел, что в нее с головы до ног закутаны буквально все, не исключая собак, обезьян и прирученных кабанов. Час спустя, когда в лагере вдоволь насладились этой выходкой, куски фланели оказались разбросанными по бруссе, и на них никто больше не обращал внимания. В свое импровизированное путешествие по реке я взял две пироги, четырех гребцов-индейцев и двух наших людей.

Ничто не может воодушевить этнографа больше, чем перспектива попасть первым из белых в какую-нибудь общину аборигенов. Уже в 1938 году это высшее вознаграждение было возможно лишь в нескольких регионах мира, причем все их легко было сосчитать по пальцам одной руки. С тех пор эти возможности еще более сузились.

Итак, я смогу испытать ощущение путешественников прежних времен и тем самым понять, что испытало человечество в пору Великих открытий, когда оно совершенно неожиданно для себя узнало, что составляет лишь часть целой обширной системы, и, дабы познать себя, оно сначала должно рассмотреть свой неузнаваемый образ в том зеркале, осколок которого, забытый прошедшими веками, вскоре бросит для меня одного свой первый и последний отблеск. Уместен ли подобный энтузиазм в XX веке? Как бы ни были плохо изучены индейцы с реки Пимента-Буэну, при встрече с ними я не мог испытать того потрясения, которое выпало на долю таких великих путешественников, как Лери, Штаден, Теве, четыреста лет назад вступивших на бразильскую землю. Мы уже не увидим того, что предстало перед их глазами. Цивилизации, которые им довелось наблюдать первыми, хотя и развивались по иным линиям, чем наши, все же достигли своего совершенства, соответствующего их природе. Общества же аборигенов, которые мы можем изучать сегодня (а нынешние условия было бы иллюзорно сравнивать с теми, что превалировали четыре века назад), несмотря на их удаленность и изолированность, были сражены тем чудовищным катаклизмом, которым стало для этой столь большой и столь невинной части человечества развитие западной цивилизации.

Однако условия путешествия остались теми же. После тяжелого перехода по плато было необычайно приятно плыть по живописной реке.

Прежде всего требовалось возобновить привычку к жизни на воде, приобретенную три года назад на реке Сан-Лоренсу. Надо было вспомнить, что я знал о различных по формам и размерам пирогах, выдолбленных из ствола дерева или собранных из досок. Опять пришлось привыкать часами сидеть на корточках в воде, которая проникает через трещины в дереве и которую непрерывно вычерпываешь маленьким калебасом. Кроме того, необходимо было соблюдать чрезвычайную осмотрительность при каждом движении, чтобы не перевернуть лодку. Индейцы говорят: «У воды нет волос», то есть, если выпадешь за борт, не за что будет ухватиться. Надо запастись терпением, чтобы при каждом препятствии в речном русле выгружать тщательно уложенные продукты и материалы, переносить их из пироги на скалистый берег и возобновлять эту операцию через каждые сто метров.

Эти препятствия могут быть разными: безводное русло, стремнины, водопады. Каждому из них гребцы тотчас же дают название по какой-нибудь памятной подробности: например, по детали пейзажа (кастаньял — «каштановая роща», «пальмы»); по случаю на охоте (веадо — «олень», арарос — «попугаи араураке»); по личным связям путешественника с этим местом (криминоза — «преступница»); энкренка — непереводимое существительное, выражающее затруднительное положение, и т. д.

Гребцы пробуют нужные ритмы. Сначала ряд мелких ударов: плюф, плюф, плюф… затем сильный рывок. Два резких постукивания по борту пироги чередуются с ударами весел: тра-плюф-тра, тра-плюф-тра; наконец налаживается походный ритм, когда один раз весло погружается в воду, а затем просто скользит по поверхности, но по-прежнему это сопровождается постукиванием и отделяется от следующего движения еще одним постукиванием: тра-плюф-тра-ш-тра; тра-плюф-тра-ш-тра… Таким образом поочередно выставляются то синяя, то оранжевая поверхность лопасти весел. Пролетающие над рекой большие попугаи ара при каждом своем повороте сверкают золотыми перьями живота или лазурной спиной.

Воздух уже не столь прозрачен, как во время сухого сезона. На заре все тонет в густой розовой пене утреннего тумана, поднимающегося от реки. Уже тепло. Постепенно источник этого неопределенного тепла уточняется. То, что было рассеянной температурой, становится солнечным лучом, падающим на какую-то часть лица или рук. Начинаешь понимать, почему исходишь потом. Оттенки розового цвета умножаются, появляются голубые островки. Создается впечатление, что туман еще больше густеет, в то время как он рассеивается.

Мы с трудом поднимаемся вверх по реке, и гребцам требуется отдых. Утро проходит в том, что мы грубой удочкой с наживкой из диких ягод ловим рыбу для пейшады — амазонской ухи. Это желтые от жира пакус, которых едят ломтями, держа за кость подобно натуральной котлете; пираканжубас — серебристые, с красным мясом; румяные дорады; каскудо в панцирях, как омары, но черного цвета; пятнистые пиапарас; пиава, куримбата…

Надо быть очень осторожным с ядовитыми скатами и электрическими скатами пураке, которых ловят без наживки, — их разряд может убить мула. Но еще больше, как рассказывают мужчины, следует бояться малюсеньких рыбок, которые якобы проникают в мочевой пузырь того, кто находится в воде. Иногда через гигантскую зеленую плесень, которую образует лес на берегу, нам доводится наблюдать внезапное возбуждение стаи всевозможных обезьян: гуариба — ревунов, паукообразных обезьян, капуцинов, обезьян цог-цог, которые за час до зари будят лес своими криками: у них огромные миндалевидные глаза, высокомерная осанка и шелковистая пышная шкура. Тут же целые семейства маленьких обезьян: уистити, или мармозетки, разные виды макак — «ночные» с глазами цвета темного желатина, «с ароматом», «солнечные глотки» и т. д.

Достаточно выпустить в эти скачущие стаи одну пулю, чтобы почти наверняка убить какую-нибудь обезьяну. Поджаренная, она превращается в детскую мумию со скрюченными ручками. Рагу из нее имеет вкус тушеного гуся.

Около трех часов пополудни небо темнеет, доносятся раскаты грома, и дождь широкой вертикальной полосой закрывает полнеба. Дойдет ли она до нас? Полоса распадается на струи, а с другой стороны появляется свет, сначала золотистый, а потом полинявшего синего цвета. Лишь середина горизонта еще закрыта дождем. Но тучи тают, пелена расходится в стороны и наконец рассеивается. Остается пестрое небо, на синем и белом фоне которого громоздятся черные тучи. Пока не началась следующая гроза, самое время пристать к берегу. Высаживаемся там, где лес кажется не таким густым. Наскоро вырубаем полянку большими ножами и смотрим, нет ли среди оставленных стволов пао ди новато — дерева новичка, названного так потому, что только простак может привязать к нему свой гамак: с этого дерева тут же обрушивается целая армия красных муравьев. Проверяем, не осталось ли также пао дальо — дерева с запахом чеснока.

Если повезет, мы найдем дерево совейра; когда надрежешь его ствол, то за несколько минут из него выльется больше «молока», чем дает корова. Оно жирное и пенистое, но, если пить его сырым, во рту все покрывается как бы прорезиненной пленкой.

На миртовом дереве араса растут фиолетовые плоды величиной с вишню и со вкусом терпентина; они кисловатые, а если раздавить их в воде, она покажется газированной.

Стручки дерева инга наполнены нежным сладким пушком, ба-кури напоминает грушу, и, наконец, ассая — самое вкусное из всего, что дает лес: ее свежий отвар напоминает густой, пахнущий малиной сироп, но, если оставить этот напиток на ночь, он свертывается, как творог, и становится кислым. Пока одни поглощены кулинарными заботами, другие подвешивают гамаки под навесами из веток, образующими легкую пальмовую крышу. И вот все успокаиваются возле лагерного костра. Приходит время историй с непременными привидениями и призраками: оборотнем, лошадью без головы или старухой с головой скелета. В отряде всегда найдется бывший старатель (гаримпейро), который сохранил тоску по тому периоду своей жизни, когда каждый день озарялся для него надеждой на богатство: «Однажды, когда я занимался тем, что «писал» — то есть промывал гальку, — в мой таз попало небольшое сверкающее зернышко величиной с ри-синку; оно испускало ослепительный свет. Я не думаю, что существует более прекрасная вещь… Смотришь на него, и как будто тебя ударяет электрическим током!»

Начинается спор: «Между Розариу и Ларанжалом на холме есть сверкающий камень. Его видно за километры, особенно ночью». — «Это, наверное, горный хрусталь?» — «Нет, хрусталь не дает света в темноте, так сверкает только алмаз». — «И никто не нашел его?» — «О, такие алмазы… час их находки и имя владельца предопределены давно!»

Те, кому не хочется спать, устраиваются иногда до зари на берегу реки, зачастую они просто подкидывают дрова в огонь, но если заметят следы кабана, капибары [80] или тапира, то толстой палкой ритмично бьют по земле: пум… пум… пум. Животные думают, что это падают плоды и прибегают на шум, причем в неизменном порядке: сначала кабан, потом ягуар.

Теперь, обсудив дневные происшествия и пропустив по кругу мате, остается только проскользнуть в гамак с противомоскитной сеткой, напоминающий то ли кокон, то ли бумажного змея. Устроившись, каждый заботливо подтягивает сетку за край вверх, чтобы она нигде не касалась земли. Теперь она образует что-то вроде кармана. Тяжелый револьвер своим весом удерживает ее, оставаясь к тому же под рукой. Вскоре начинается дождь.

Мы поднялись по реке за четыре дня; стремнин было так много, что приходилось раз по пять в день выгружать, переносить и вновь нагружать лодки. Река протекала среди скал, которые разделяли ее на многочисленные рукава; посередине громоздились, зацепившись за подводные глыбы, снесенные течением деревья с приставшей к ним землей и растительностью. На этих импровизированных островках растения быстро оживали. Деревья росли прямо из воды, цветы распускались сквозь струи. Казалось, не было больше ни реки, ни берегов, существовал лишь лабиринт букетов, освеженных течением, и прямо из пены вырастала почва.

Это содружество стихий простиралось и на живых существ. Для своего существования индейцы нуждаются в огромных пространствах. Но здесь изобилие животных свидетельствовало о том, что в течение десятилетий человек был бессилен поколебать естественное равновесие. На деревьях висело, пожалуй, больше обезьян, чем листьев. Стоило только протянуть руку к выступающим из воды скалам, и она тут же натыкалась или на черных как смоль крупных диких индюков с янтарным или коралловым клювом, или на синие, переливающиеся муаром крылья жакамина. Птицы от нас не убегали. Когда я созерцал эти живые драгоценности, бродящие среди струящихся лиан и потоков листвы, перед моим взором вставали те картины Брейгеля, где рай изображался в виде трогательной близости между растениями, зверями и людьми.

На пятый день после полудня, увидев узкую пирогу, причаленную к берегу, мы поняли, что прибыли на место. Негустая рощица подходила для лагеря. Индейская деревня находилась в километре от берега. На залеже, имеющей яйцевидную форму, располагались огород и три коллективных хижины полусферической формы; над каждой возвышался наподобие мачты центральный столб. Две главные хижины стояли друг против друга по краю площади для церемониальных танцев. Третья располагалась поодаль, и от нее через огород к площадке вела тропинка.

Население деревни состояло из двадцати пяти человек; кроме них мы встретили еще мальчугана лет двенадцати, который говорил на другом языке. Я понял, что он был пленником, захваченным на войне. Однако жители деревни обращались с ним так же, как и со своими детьми. У мужчин и женщин губы были проткнуты вставкой из застывшей смолы, похожей по виду на янтарь. И те и другие носили перламутровые блестящие бусы из кружков, пластинок или целых полированных раковин. Запястья, предплечья, а также лодыжки были перевязаны хлопковыми ленточками. Наконец, у женщин в проколотую носовую перегородку была продета какая-то жилка с нанизанными на нее белыми и черными кружками.

Эти люди резко отличались от намбиквара по физическому облику: коренастый торс на коротких ногах, очень светлая кожа. Здешние индейцы тщательно удаляли с себя все волосы: ресницы выдергивали руками, а брови — с помощью воска, давая ему сперва застыть, а потом снимая вместе с волосками. Спереди волосы были острижены, или, точнее, выжжены, закругленной челкой, не закрывающей лоб. Виски оголялись способом, который я больше нигде не встречал. Он состоит в том, что волосы продевают в петельку туго скрученного шнурка, затем исполнитель берет в зубы один его конец, левой рукой придерживает петельку, а правой дергает за второй конец. Волокна шнурка скручиваются плотнее и, сжимаясь, выдергивают волосы.

Эти индейцы, называвшие себя именем «мунде», никогда не упоминались в этнографической литературе. Они говорят на бодро звучащем языке, в котором слова оканчиваются на ударные слоги: зип, зеп, пен, зет, тап, кат, подчеркивающие их речь как бы ударами цимбал. Этот язык походит на ныне уже исчезнувшие диалекты, распространенные в низовьях реки Шингу, и на те, что недавно были записаны на правых притоках реки Гуапоре. Мунде живут неподалеку от их истоков. Насколько я знаю, после моего посещения никто больше не видел мунде, кроме одной женщины-миссионерки, которая встретила нескольких из них в конце 1940-х годов в верховьях Гуапоре, где нашли пристанище три семьи этих индейцев.

Я провел в деревне мунде приятную неделю, ибо хозяева оказались чрезвычайно простыми, терпеливыми и сердечными. У меня вызывали восхищение их огороды, где росли кукуруза, маниок, батат, арахис, табак, тыквы, различные виды бобов и фасоли. Когда мунде расчищают участок леса, они оставляют пни от некоторых деревьев, где размножаются толстые белые личинки, которыми они лакомятся.

Круглые хижины пропускали рассеянный свет, сверкающий в солнечных лучах, проникающих через щели. Хижины были построены из воткнутых по кругу жердей. Все жерди соединялись примерно на четырехметровой высоте и были привязаны к центральному столбу, который проходил через кровлю. Стоящие внутри столбы образовывали контрфорсы. Между ними висело с десяток гамаков, сплетенных из хлопковых веревок. Остов был покрыт пальмовыми ветками; их листья были срублены с одной стороны и перекрывали друг друга наподобие черепицы.

Диаметр самой большой хижины достигал двенадцати метров; там жили четыре семьи, причем каждой отводилось пространство между двумя столбами. Всего таких площадок было шесть, но две из них, соответствующие противоположным дверям, оставались свободными, чтобы не мешать проходу. Я проводил в хижине целые дни, сидя на одной из тех деревянных скамеечек, которыми пользуются индейцы; они сделаны из половинки выдолбленного пальмового полена, положенного на плоскую часть. Мы ели кукурузные зерна, поджаренные на глиняной доске, и пили из калебаса маисовую водку — напиток, напоминающий нечто среднее между пивом и супом. Внутри калебасы были черными из-за какой-то содержащей уголь обмазки, а их наружные стенки украшали линии, зигзаги, круги и многоугольники, выполненные насечкой или выжженные.

Даже не зная языка и не имея переводчика, я все же попытался проникнуть в некоторые аспекты мышления индейцев и жизнь их общества. Я стремился выяснить состав группы, родственные отношения в ней и терминологию родства, названия частей тела, обозначения цветов согласно шкале, с которой я никогда не расставался.

Этот ожидаемый мною сперва с энтузиазмом случай оставил у меня ощущение пустоты. Я хотел добраться до людей, находящихся на низшей ступени первобытного состояния. Казалось бы, посетив этих привлекательных индейцев, которых никто не видел до меня и никто, возможно, не увидит после, я должен был быть удовлетворен. Но, увы! Об их существовании я узнал лишь в самом конце пройденного пути, и у меня уже не было времени, чтобы их изучить. Из-за ограниченных средств и физического истощения, в каком находились мои товарищи и я сам, у меня не было возможности проводить длительное исследование, и я должен был ограничиться лишь кратким знакомством с этими индейцами. Они были готовы познакомить меня со своими обычаями и верованиями, а я не знал их языка. Они были не дальше моего отражения в зеркале, я мог их коснуться, но не мог понять. Это было одновременно и наградой и наказанием.

Спустились мы по реке удивительно быстро. Гребцы теперь пренебрегали переносом грузов. У каждой стремнины они направляли нос пироги прямо в круговорот. В течение нескольких секунд нам казалось, что пирогу подбрасывает на месте, тогда как окружающий пейзаж убегает назад. Внезапно все успокаивалось: преодолев стремнину, мы оказывались в мертвых водах, и только тогда у нас начинала кружиться голова.

За два дня мы добрались до Пимента-Буэну, где я составил новый план, который нельзя понять без некоторых пояснений. В конце своего обследования Рондон обнаружил несколько индейских объединений, говорящих на языке тупи. С тремя из них ему удалось вступить в контакт, остальные же проявили явную враждебность. Самая крупная из этих групп располагалась в верховье реки Машаду, в двух днях пути от левого берега, на ее притоке Игарапе-ду-Лейтан — «ручей поросенка». Это была группа, или род, такватип, то есть «бамбука». Группы тупи-кавахиб образовывали обычно одну деревню, ревниво охраняли свои охотничьи угодья и соблюдали экзогамию, заботясь прежде всего о заключении союзов путем браков с соседними группами. Индейцев такватип возглавлял вождь Абайтара. На той же стороне реки Машаду, на севере, жила группа, известная лишь по имени своего вождя Питсара, а на юге, на реке Тамурипа, обосновались ипотиват (вид лианы), вождя которых звали Каман-джара; наконец, между этой последней рекой и Игарапе-Какоаль обитали жаботифет — «люди черепахи» со своим вождем Маира. На левом берегу Машаду, в долине Риу-Муки, жили паранават — «люди реки», которые на все попытки вступить с ними в контакт отвечали стрелами. Немного южнее, на Игарапе — Итаписи, обитала еще одна неизвестная группа.

Таковы по крайней мере были те сведения, которые мне удалось собрать в 1938 году у искателей каучука, обосновавшихся в этом районе со времен обследования Рондона, причем сам он в своих донесениях о тупи-кавахиб сообщал лишь отрывочные данные.

Беседуя с тупи-кавахиб, работающими на посту в Пимента-Буэну, я пополнил список названий родов до двадцати. Исследования Курта Нимуендажу, эрудита и этнографа, немного проясняют прошлое этого племени. Термин «кавахиб» напоминает название одного старинного племени — кабахиба, часто упоминавшегося в документах XVIII–XIX веков. Оно жило тогда в верхнем и среднем течении реки Тапажос. По-видимому, оно было постепенно вытеснено оттуда другим племенем — мундуруку и, перемещаясь на запад, распалось на несколько групп, из которых известны лишь па-ринтинтин в низовьях Машаду и тупи-кавахиб[81], живущие южнее. Таким образом, есть все основания считать, что эти индейцы являются последними потомками крупных племен тупи со среднего и верхнего течения Амазонки. Они в свою очередь были родственны прибрежным племенам, с которыми познакомились в эпоху их расцвета путешественники XVI и XVII веков, чьи рассказы легли в основу этнографической мысли нового времени. Попасть, и возможно первым, в еще не тронутую деревню тупи значило бы соприкоснуться через четыреста лет с Лери, Штаденом, Соаресом де Соуза[82], Теве[83] и даже Монтенем, который вспоминал в своих «Опытах» о разговоре с индейцами тупи, встреченными в Руане. Какой соблазн!

К тому времени, когда Рондон встретился с тупи-кавахиб, люди такватип во главе с честолюбивым и энергичным вождем Абайта-рой распространили свое влияние на многие другие группы тупи. Проведя месяцы почти в пустынной глуши плато, спутники Рондона были поражены «километрами» (правда, язык сертана легко идет на преувеличения) плантаций, отвоеванных людьми Абайта-ры у влажного леса или у игапо — затопляемых берегов. Именно благодаря им индейцы смогли снабжать продовольствием исследователей, которым угрожал голод.

Через два года после встречи с людьми такватип Рондон убедил их перенести деревню на правый берег Машаду, напротив устья реки Сан-Педру. Это было удобнее для наблюдения, снабжения продовольствием и использования индейцев в качестве лодочников; на этих реках, изобилующих стремнинами, водопадами и ущельями, они зарекомендовали себя искусными навигаторами, ловко управляющими своими легкими судами из коры.

Мне еще удалось получить описание этой деревни (сейчас ее уже нет). Как отметил Рондон при посещении деревни такватип, когда она стояла еще на прежнем месте, хижины в ней были четырехугольные, без стен. Они представляли собой двускатную кровлю из пальмовых веток, поддерживаемую врытыми в землю стволами. Около двадцати хижин размером примерно четыре на шесть метров располагались по двадцатиметровому в диаметре кругу, в центре которого стояли два более просторных жилища площадью восемнадцать на четырнадцать метров. Одно из них занимал Абайтара, его жены и малолетние дети, а другое — его самый молодой женатый сын. Два старших неженатых сына жили, как и остальное население деревни, в маленьких хижинах, стоящих по КРУГУ. и» как все другие холостяки, питались в жилище Вождя. Между жилищами, стоящими в центре и по окружности, располагалось множество курятников.

Хижинам этой деревни было далеко до просторных жилищ, описанных авторами XVI века, но еще дальше было нынешнее положение деревни от состояния ее при Абайтаре, когда в ней было более пятисот жителей. В 1925 году Абайтара был убит. После смерти этого повелителя Верхнего Машаду в деревне начался период насилий, который еще более сократил ее население, состоявшее после эпидемии гриппа 1918–1920 годов всего из двадцати пяти мужчин, двадцати двух женщин и двенадцати детей. В том же 1925 году четыре человека (в том числе и убийца Абай-тары) пали жертвой мщения, главным образом на любовной почве. Оставшиеся в живых решили покинуть деревню и подняться на пирогах до поста Пимента-Буэну, находившегося в двух днях пути от деревни. В 1938 году из них уцелело пять мужчин, одна женщина и одна маленькая девочка. Они говорили на деревенском португальском языке и, судя по внешнему виду, уже смешались с новобразильским населением этих мест. Можно было считать, что история тупи-кавахиб закончилась — по крайней мере тех, которые жили на правом берегу реки Машаду. Осталась лишь группа паранават на ее левом берегу, в долине Риу-Муки.

Однако, добравшись до Пимента-Буэну в октябре 1938 года, я узнал, что за три года до этого на реке появлялась неизвестная группа тупи-кавахиб; их вновь видели спустя два года. Последний оставшийся в живых сын Абайтары (он носил имя своего отца), gоселившийся в Пимента-Буэну, посетил как-то их деревню. Она затерялась среди леса в двух днях пути от правого берега реки Машаду, и к ней не вела ни одна тропинка. Вождь этой маленькой группы обещал сыну Абайтары посетить его вместе со своими людьми на следующий год, то есть примерно в то время, когда мы попали в Пимента-Буэну. Это обещание имело большое значение для индейцев, живших на посту, ибо, страдая из-за нехватки женщин (одна взрослая женщина на пять мужчин), они обратили особое внимание на ту часть рассказа молодого Абайтары, где отмечался излишек женщин среди индейцев его группы. Будучи сам уже много лет вдовцом, Абайтара рассчитывал, что установление сердечных отношений с этими родственными индейцами позволит ему обзавестись супругой.

В таких условиях, и не без труда (ибо Абайтара опасался последствий этой авантюры), я уговорил его ускорить встречу и стать моим проводником.

Место, где мы должны были углубиться в лес, добираясь до тупи-кавахиб, находится в трех днях пути на пироге ниже поста Пимента-Буэну, в устье Игарапе-Паркинью. Это тоненький ручеек, впадающий в Машаду. Неподалеку от слияния этих рек, в том месте, где берег был несколько выше, мы заметили небольшую сухую площадку и выгрузили там свое имущество: несколько ящиков с подарками для индейцев и запасы сушеного мяса, фасоли и риса. Мы разбили лагерь несколько основательнее обычного, так как он должен был просуществовать до нашего возвращения. День прошел за этим занятием и подготовкой к путешествию. Положение оказалось довольно сложным. Выше уже говорилось, что я расстался с частью своего отряда. Врач экспедиции Жан Веллар, страдающий приступами малярии, поехал вперед и отдыхал в маленьком поселке серингейрос, расположенном в трех днях пути плавания на пироге вниз по реке. Поэтому наш наличный состав сводился к моему бразильскому коллеге Луису ди Кастро Фарин, моей персоне, Абайтаре и еще пяти мужчинам; двоих из них мы оставили сторожить лагерь, а троих взяли с собой в лес.

При таком ограниченном составе, учитывая, что каждый из нас помимо оружия нес гамак, противомоскитную сетку и одеяло, и речи не могло идти о том, чтобы взять с собой какое-то продовольствие, кроме небольшого запаса сушеного мяса и фариньи-дагва (в буквальном переводе — водяной муки). Ее готовят из вымоченного в реке маниока, который, сбраживаясь, затвердевает кусками, напоминающими гальку. Если их хорошенько размочить, они приобретают вкус коровьего масла. Остальной пищей нам должны были служить токари — кастанейру, или бразильские орехи, в изобилии растущие в этих местах. Когда плод этих деревьев («еж») срывается с ветки, растущей на большой высоте (двадцать— тридцать метров), он может убить человека. Его разбивают, зажав между коленями, ударом большого ножа. Этот «еж», содержащий тридцать — сорок больших треугольных орехов с молочно-голубоватой мякотью, может прокормить нескольких человек.

Выходим в путь до зари. Сначала мы пересекаем лагейрос — почти оголенные пространства, где материнская порода плато выходит на поверхность в виде плит; затем там, где породы перекрываются слоем аллювиальной почвы, идем через заросли высокой копьевидной травы сапезаль, а через два часа углубляемся в лес.

Меня влечет лес. Я нахожу в нем то же очарование, что и в горах, но он более спокоен и приветлив. Долгие странствия по саваннам Центральной Бразилии вновь сделали для меня привлекательной ту дикую природу, которую любили древние: молодую траву, цветы и влажную свежесть чащ. Сообщество этой растительности препятствует проникновению человека, торопится скрыть следы его пребывания. В лес подчас бывает нелегко проникнуть, и он требует от того, кто туда углубляется, тех же уступок, которые — более непосредственно — предъявляет гора к ходоку.

Лес не имеет такой протяженности, как большие горные цепи, он быстро смыкается и заключает в себе микровселенную, которая изолирует человека так же надежно, как и пустынные пространства. Целый мир трав, цветов, грибов и насекомых ведет там независимую жизнь, в которую мы можем быть приняты лишь в том случае, если проявим терпение и смирение. Пройдя по лесу несколько десятков метров, забываешь о внешнем мире, одна вселенная сменяется другой, менее приятной для взгляда, но более привлекательной для слуха и обоняния. Возрождаются считавшиеся исчезнувшими блага: тишина, свежесть, покой. Близость с растительным миром дарует то, в чем нам ныне отказывает море и за что горы заставляют платить слишком высокую цену.

Самые характерные особенности леса раскрылись для меня, когда я столкнулся с ними в самом их выразителвном проявлении в Бразилии. Между лесом, где я намеревался встретиться с тупи-кавахиб, и лесом наших широт разница столь велика, что ее трудно выразить словами. Если смотреть издали, амазонский лес представляется грудой застывших пузырей, вертикальным нагромождением зеленых наростов. Но когда прорываешь пленку и проникаешь внутрь, начинаешь его воспринимать по-другому: эта расплывчатая масса превращается в величественную вселенную. Лес предстает не земным беспорядком, а каким-то инопланетным миром.

Как только глаз привыкает распознавать эти сближенные планы, а разуму удается преодолеть первое впечатление скученности, становится видимой целая сложная система. Различаешь нависающие друг над другом ярусы, которые, несмотря на разницу в высоте и пространстве, воспроизводят одну и ту же конструкцию: самый низкий ярус составляют кустарники и травы, которые не превышают человеческого роста; над ними высятся бледные стволы деревьев и лианы, пользующиеся пространством, свободным от всякой растительности. Немного выше эти стволы утопают в ярко-красных цветах бананов. Затем они вырываются из этой пены, чтобы снова исчезнуть в цветах пальм, еще выше они снова появляются, и там от них отходят в стороны первые горизонтальные ветви, лишенные листьев, но отягощенные растениями-эпифитами— орхидеями и ананасообразными. Взгляд почти не достигает того места, где эта вселенная смыкается обширными кронами, то зелеными, то лишенными листьев, но в этом случае покрытыми цветами-белыми, желтыми, оранжевыми, пурпурными или сиреневыми.

Этим воздушным верхним ярусам соответствуют другие, нижние, расположенные прямо под ногами путника. Сперва кажется, будто идешь по земле, погребенной под пружинящим переплетением корней, побегов, островков травы и мхов, но когда нога не находит твердой опоры и ты рискуешь упасть в глубокие ямы, понимаешь, что до почвы еще далеко. А присутствие Лусинды еще больше осложняет продвижение.

Лусинда — это маленькая обезьянка вида Lagothryx[84], с цепким хвостом, сиреневой кожей и мехом, похожим на беличий. Обычно этих обезьянок называют барригудо [85] из-за характерного для них большого живота.

Я получил Лусинду совсем крошечной от одной женщины намбиквара, которая кормила ее изо рта и носила на голове, чтобы волосы заменяли зверьку шкуру матери (ведь обезьяны носят своих малышей на спине). Теперь ее кормили не изо рта, а из бутылочки со сгущенным молоком и из рожка с виски. Крепкий напиток валил бедное животное в сон, но зато это обеспечило мне ночной покой. Днем же Лусинда соглашалась пойти лишь на один компромисс: отказаться от моих волос в пользу левого сапога, на котором висела с утра до вечера, вцепившись в него всеми четырьмя лапами. Однако это было возможным, когда я передвигался верхом или в лодке. Теперь же я шел пешком, и Лусинде приходилось плохо: прикосновение каждой колючки, каждой низкой ветки, каждая рытвина вызывали у нее пронзительные крики. Все усилия заставить обезьянку пересесть мне на руку, на плечо, посадить даже в волосы оказались тщетными. Ей был необходим левый сапог — единственная, по ее мнению, защита и безопасное место в этом лесу, где она родилась и жила. Однако нескольких месяцев, проведенных Лусиндой с человеком, оказалось достаточным, чтобы сделать ее столь же чуждой лесу, как если бы она выросла среди благ цивилизации. И вот так, хромая на левую ногу, под непрестанные, раздирающие уши вопли Лусинды я шел, стараясь не терять из виду спину Абайтары.

Наш проводник продвигался в зеленых сумерках скорым коротким шагом. Когда он обходил большие деревья, на какой-то момент казалось, что он исчез. Ударами ножа Абайтара прокладывал путь сквозь кустарники и лианы, отклоняясь то вправо, то влево от непонятного нам маршрута, который тем не менее вел нас вперед.

Кончалось утро, когда мы внезапно столкнулись лицом к лицу с двумя индейцами. У старшего, мужчины лет сорока, одетого в рваную пижаму, до самых плеч спускались длинные волосы. Другой, с коротко остриженными волосами, был совершенно голый, не считая маленького соломенного чехла, прикрывающего его срам. В корзинке за его спиной сидел большой орел-гарпия. Его лапы и крылья были связаны пальмовыми ветками, так что он являл собой жалкое зрелище, несмотря на красивое серо-белое оперение и гордо посаженную голову с мощным желтым клювом, которую венчала корона из торчащих перьев. У обоих индейцев в руках были лук и стрелы.

Из разговора, завязавшегося между встреченными индейцами и Абайтарой, следовало, что старший был вождем той деревни, куда мы направлялись, а второй — его помощником. Они шли впереди остальных ее обитателей, которые разбрелись по лесу. Все они шли к реке Машаду, намереваясь посетить пост Пимента-Буэ-ну, о чем они договорились год назад. Орел был подарком, предназначенным для хозяев.

Все это нас не устраивало, потому что мы хотели не только встретить этих индейцев, но и посетить их деревню. Поэтому, пообещав вручить им многочисленные подарки в нашем лагере на реке Поркинью, мы убедили их повернуть обратно, чтобы принять нас в деревне (к чему они выказали чрезвычайное отвращение), а потом вместе вернуться к реке. Как только соглашение было достигнуто, связанного орла без дальних разговоров бросили на берегу ручья, где, очевидно, ему не удалось избежать голодной смерти или гибели от муравьев. В течение двух следующих недель о нем не говорили, разве что наскоро констатировали его смерть: «Он сдох, орел».

Оба кавахиба скрылись в лесу для оповещения своих жен о нашем прибытии, и мы снова двинулись в путь.

Случай с орлом давал пищу для размышлений. Многие прежние авторы сообщали, что тупи выращивали орлов, они кормили их обезьяньим мясом и периодически вырывали из них перья. Рон-дон отметил этот обычай у тупи-кавахиб, а другие свидетели — у некоторых племен на реках Шингу и Арагуая. Поэтому не было ничего удивительного ни в том, что одна из групп тупи-кавахиб имела орла, ни в том, что эту считавшуюся самой ценной собственностью птицу они несли в подарок, особенно если наши индейцы решили (как я начал было подозревать, а потом и удостоверился) навсегда покинуть свою деревню и присоединиться к цивилизации.

Тем более непонятным было их решение бросить орла на произвол судьбы. Однако при изучении истории колонизации в Южной Америке и в других местах приходишь к выводу, что подобный решительный отказ от традиционных ценностей, это разрушение привычного образа жизни, когда исчезновение того или иного элемента влечет за собой немедленное обесценивание всех остальных, — характерное явление.

Скудный ужин из нескольких зажаренных кусков сушеного мяса дополняли дары леса: орехи токари, плоды дикого какао с белой, кислой и как бы шипучей мякотью, ягоды с дерева апама, плоды и зерна лесного кажу.

Всю ночь дождь стучал по навесам из пальмовых листьев, прикрывающим гамаки. Лес, хранящий молчание в течение всего дня, на заре огласился криками обезьян и попугаев.

Мы снова отправились в путь. Каждый старался не терять из виду спину идущего впереди, зная, что стоит отклониться на несколько метров — и потеряешь ориентир, никем не будешь услышан. Ибо одна из самых поразительных особенностей леса состоит в том, что он представляет собой более плотную, нежели воздух, среду: свет, проникая сюда, окрашивается в зеленый цвет и слабеет, а звуки голосов глохнут. Необыкновенная, царящая здесь тишина (возможно, результат таких условий) призвала бы к молчанию и путника, если бы его к этому уже не понуждало пристальное внимание к дороге. Физическая усталость вызывает тяжелое чувство подавленности.

Время от времени наш проводник наклонялся к невидимой тропе, поднимал какой-то листок и показывал под ним копьевидный кусок бамбука, воткнутый наискосок в землю, для того чтобы вражеская нога напоролась на него. Эти устройства тупи-кавахиб называют «мин» и защищают с их помощью подступы к деревне; в прежние времена мин делали больших размеров. После полудня мы добрались до группы деревьев кастанейру, вокруг которых индейцы вырубили небольшую поляну, чтобы легче было подбирать падающие плоды. Там разбил лагерь весь наличный состав деревни: обнаженные мужчины с чехлами для полового члена и женщины, тоже обнаженные, если не считать обвязанного вокруг поясницы куска тканого хлопка, когда-то покрашенного в красный цвет и выцветшего от носки. Всего мы насчитали шесть женщин, семь мужчин (в том числе одного юношу) и трех маленьких девочек в возрасте от одного до трех лет. Безусловно, это, одна из самых маленьких групп, которую можно себе представить и которой удалось просуществовать отрезанной от всякого общения с внешним миром тринадцать лет после исчезновения деревни Абайтары.

Среди этих индейцев было два человека с парализованными нижними конечностями: молодая женщина, опиравшаяся на две палки, и мужчина, также молодой, который ползал по земле подобно безногому калеке. Его вздувшиеся и, по-видимому, наполненные серозной жидкостью колени резко выступали над исхудавшими голенями. Тем не менее обоим калекам удавалось передвигаться по лесу и даже с видимой легкостью совершать дальние переходы. Может ли быть, чтобы полиомиелит или какое-либо другое заболевание распространилось среди этой группы индейцев еще до их длительных контактов с цивилизацией?

При виде этих несчастных, предоставленных самим себе, было прискорбно вспоминать слова Тевэ, который побывал у прибрежных индейцев тупи в XVI веке. Он утверждает, что этот народ, «состоящий из тех же элементов, что и мы… никогда… не страдает от проказы, паралича, летаргии, язвенных или почечных болезней или от других наружных и внутренних пороков тела». Он и не подозревал, что он и его спутники были предвестниками этих болезней.

К концу дня мы добрались до деревни. она располагалась на высоком берегу, обрывающемся к стремительно несущимся водам реки Игарапе-ду-Лейтан, правого притока машаду. Деревня состояла из четырех более или менее квадратных домов, расположенных в один ряд вдоль реки. Два самых больших дома служили жилищем, как это можно было заключить по гамакам из хлопковых веревок, подвешенным между столбами. В двух других уже давно, видимо, не жили, и они походили на навесы Или укрытия. На первый взгляд эти дома напоминали бразильские жилища этого района. На самом деле они были сооружены по-иному: столбы, поддерживающие высокую двускатную кровлю из пальмовых веток, располагались по внутреннему периметру кровли, и поэтому строение напоминало форму квадратного гриба. Ложные стены, или ограды, были возведены вертикально к крыше, но не достигали ее. Они состояли из расколотых вдоль стволов пальм, связанных друг с другом выпуклой стороной наружу.

В главном доме, который помещался между двумя навесами, в стволах, составляющих стены, были вырезаны пятиугольные бойницы, а внешнюю их поверхность покрывали схематично выполненные рисунки красного и черного цветов с помощью краски уруку и какой-то смолы. Эти рисунки изображали персонаж из какой-то легенды, женщину, орла-гарпию, детей, жабу, собаку, большое непонятное четвероногое, две зигзагообразных линии, двух рыб, ягуара и, наконец, следовал симметричный узор, составленный из квадратов и полумесяцев.

Эти дома ничем не походили на жилища соседних индейских племен. Вероятно, однако, они имели какую-то традиционную форму. Когда Рондон открыл индейцев тупи-кавахиб, их дома уже были квадратными или прямоугольными с двускатной крышей. Кроме того, грибовидная форма не соответствует новобразильской технике строительства. К тому же различные археологические материалы подтверждают, что подобные дома с высокой кровлей были свойственны некоторым еще доколумбовым цивилизациям[86].

Еще одно своеобразие тупи-кавахиб: подобно своим родственникам паринтинтин они не разводят и не употребляют табак. Увидев, как мы распаковываем запасы скрученного в виде веревок табака, вождь деревни презрительно воскликнул: «Ианеапит!»— «Да это же отбросы.!»

В отчетах Комиссии Рондона отмечается, что в период ее первых контактов с индейцами тех так раздражало присутствие курильщиков, что они вырывали у них сигары и сигареты. Однако в отличие от паринтинтин у тупи-кавахиб есть для табака свой термин: они его называют тем же словом, что и мы, — «табак». Этот термин имеет, очевидно, карибское происхождение, восходя к старым наречиям аборигенов Антильских островов. Переходное звено найдено среди языков жителей реки Гуапоре, в которых встречается тот же термин либо потому, что они заимствовали его из испанского языка, либо в связи с тем, что культуры Гуапоре представляют собой наиболее выдвинутый на юго-запад авангард древней антильско-гвианской цивилизации (как на это указывают многие признаки), которая также оставила свои следы в низовьях реки Шингу[87]

Следует добавить, что намбиквара — закоренелые курильщики, а другие соседи тупи-кавахиб — кепкириват и мунде — нюхают такого-то грызуна, веретена, несколько луков длиной примерно в 1,7 метра. Стрелы были различных типов: с бамбуковым копьевидным наконечником — для охоты, или с наконечником в форме зубьев пилы — для войны, либо с несколькими остриями — для рыбной ловли. Увидел я и несколько музыкальных инструментов: флейты Пана с тринадцатью трубками и флажолеты с четырьмя отверстиями.

С наступлением темноты вождь весьма торжественно принес нам кауи и рагу из гигантской фасоли и горького перца, которое жгло рот. Это блюдо показалось нам необычайно вкусным после шести месяцев пребывания среди намбиквара, которым неведомы соль и перец. Из-за своего нежного нёба они даже остужают кушанья перед едой, заливая их водой. В небольшом калебасе хранилась местная соль — бурая вода, такая горькая, что смахивала на какой-то яд. Поэтому вождь, довольствовавшийся тем, что смотрел, как мы едим, даже глотнул ее, чтобы успокоить нас. Эта приправа приготовляется из золы дерева тоари-бранко.

Достоинство, с которым нам предложили скромный ужин, напомнило мне, что вожди тупи в прежние времена «держали открытый стол», как писал один из путешественников.

Еще более меня удивила такая деталь: после ночи, проведенной под одним из навесов, я обнаружил, что мой кожаный пояс прогрызли сверчки. Я никогда не страдал от этих насекомых, остававшихся для меня совершенно незаметными во время путешествий среди индейцев каинганг, кадиувеу, бороро, пареси, намбиквара, мунде. И именно среди тупи судьба предназначила мне пережить злоключение, которое постигло Ива де Эврё[88] и Жана де Лери за четыреста лет до меня.

Вот как они описывают этих насекомых: «Они не больше наших сверчков, тех, которые по ночам тянутся к огню. Если они что-нибудь находят, то не преминут это сгрызть. Например, они набрасываются на сафьяновые воротники, и те, кому они принадлежат, находят их утром совершенно белыми и выскобленными». Поскольку сверчки (в отличие от термитов и других насекомых-разрушителей) довольствуются тем, что уничтожают лишь верхнюю пленку кожи, то я нашел свой пояс «совершенно белым и выскобленным». Он стал вещественным доказательством удивительного «симбиоза», существующего не одну сотню лет между этими насекомыми и человеком.

Как только встало солнце, один из наших людей направился к лесу, чтобы подстрелить нескольких голубей, порхавших на опушке. Вскоре мы услышали выстрел, но не обратили на него ни малейшего внимания. Спустя несколько минут прибежал, запыхавшись, индеец и в состоянии сильного возбуждения пытался нам что-то объяснить, но поблизости не было Абайтары, выступавшего в роли переводчика. Индеец был крайне взволнован, лицо его покрывала мертвенная бледность.

Тем временем со стороны леса послышались приближавшиеся громкие крики, и мы увидели, как по огородам бежит наш охотник, придерживая левой рукой правую разможженную кисть. Оказывается, он оперся на ружье, которое выстрелило. Луис и я стали размышлять над тем, что же делать. Три пальца и ладонь были почти раздроблены. По-видимому, требовалась ампутация. Но нам не хватало мужества сделать ее и оставить инвалидом нашего спутника, которого мы наняли вместе с братом в небольшой деревне в окрестностях Куябы. Мы чувствовали за него особую ответственность из-за его молодости. Кроме того, нас особенно привлекала в нем его крестьянская честность и деликатность. На нем лежала обязанность заниматься вьючными животными, а это требовало большой ловкости рук. Чтобы распределить грузы на спине быка, нужна немалая сноровка. Ампутация была бы для него катастрофой. Не без опасения мы решили укрепить пальцы на прежнем месте, сделать повязку с помощью тех средств, которыми мы располагали, и отправились в обратный путь. Я наметил такой план действий. После возвращения в лагерь Луис поедет с раненым в Урупу, где находился наш врач, а я, если индейцы, согласятся с этим планом, останусь с ними в лагере на берегу реки и буду ждать две недели возвращения за мной галиота.

Три дня потребуется для спуска по реке и примерно восемь, чтобы плыть обратно вверх по течению. Индейцы, устрашенные несчастным случаем, из-за которого, по их мнению, могли измениться наши дружественные намерения, согласились на все, что мы им предложили. Не дождавшись, пока они закончат сборы, мы отправились обратно.

Путь проходил в кошмарной обстановке, от него сохранилось мало воспоминаний. Раненый стонал всю дорогу, но шагал так быстро, что нам не удавалось его догнать. Он шел во главе нашего отряда, даже впереди проводника, не испытывая ни малейшего колебания в выборе маршрута. Ночью его удалось заставить спать с помощью снотворного. К счастью, у него не было никакой привычки к лекарствам и снотворное подействовало очень быстро.

Во второй половине следующего дня мы добрались до лагеря. Осмотрев руку раненого, мы обнаружили на ней кучу червей, которые причиняли ему невыносимые страдания. Но когда три дня спустя он был передан заботам врача, тот сделал заключение, что черви, поедая разлагавшиеся ткани, спасли его от гангрены. Надобность в ампутации отпала. Длиннейший ряд хирургических операций, длившихся больше месяца, при которых Веллар использовал свою ловкость вивисектора и энтомолога, вернули Эмидио руку. Прибыв в Мадейру в декабре, я отправил еще не поправившегося парня в Куябу на самолете, чтобы сберечь его силы. Но когда в январе я вернулся в эти места для встречи с основным своим отрядом и посетил его родителей, то был осыпан упреками. Но не по поводу страданий их сына — они восприняли их как обычное происшествие в жизни сертана, — а за мое варварство: ведь я поднял его в воздушные сферы — дьявольское место, в которое, по их мнению, не подобало попадать христианину.

Вот в какую новую индейскую семью я попал. Прежде всего это Таперахи, вождь деревни, и его четыре жены: Маруабаи, самая старшая, и Кунхатсин, ее дочь от предыдущего брака, затем Так-ваме и Ианопамоко, молодая парализованная женщина. В этой полигамной семье росло пятеро детей: Камини и Пвереза, юноши, которым по виду было соответственно семнадцать и пятнадцать лет, и три малолетних девочки — Паераи, Топекеа и Купе-кахи.

Помощнику вождя Потьену, сыну Маруабаи от предыдущего брака, было лет двадцать. В семью также входили старая женщина Виракару, два ее юных сына — Таквари и Карамуа (первый — холостой, а второй женат на своей едва достигшей зрелости племяннице Пенхане) и, наконец, их двоюродный брат, молодой, разбитый параличом мужчина по имени Валера.

В противоположность намбиквара тупи-кавахиб не делают секрета из своих имен, каждое из которых имеет свое значение, как это отметили у тупи путешественники XVI века: «Подобно тому как мы даем клички животным, — замечает Лери, — так и они называют себя именами тех существ и предметов, которые им известны, например Саригои (четвероногое животное), Ариньян (курица), Арабутен (бразильское дерево), Пиндо (высокая трава) и другими им подобными».

Объяснения индейцев подтверждали эти наблюдения. Таперахи, по их словам, это маленькая птичка с черно-белым оперением, имя Кунхатсин означало женщину с белой или светлой кожей' имена Такваме и Таквари производились от слова «таквара», означающего разновидность бамбука, Потьен — значит «пресноводная креветка», Виракуру — кожный клещ, Карамуа — растение, Валера — также разновидность бамбука.

Штаден, еще один путешественник XVI века, говорит, что женщины «обычно берут имена птиц, рыб и плодов», и добавляет, что каждый раз, когда муж убивает пленника, он и его жена принимают еще одно имя. Мои товарищи соблюдали этот обычай — так Карамуа зовется также Жанаку, потому что, как мне объяснили «он уже убил человека».

Тупи-кавахиб принимают разные имена, переходя от детства к юности, а затем к зрелому возрасту. Поэтому у каждого есть уже два, три или четыре имени. Они представляют большой интерес, потому что каждый род предпочитает использовать определенный набор имен, образованных от одних и тех же корней и соотносящихся с названием рода. В деревне, которую я изучал, жители в большинстве своем принадлежали к роду миалт (кабан), но он образовался путем браков с родами паранават (реки), таква-тип (бамбук) и некоторыми другими. Все члены последнего из перечисленных родов назывались именами, произведенными от эпонима: Такваме, Такваруме, Таквари, Валера, Топехи (плод бамбука) и Карамуа (тоже растение).

Самой поразительной чертой социальной организации наших индейцев была почти полная монополия вождя над женщинами группы. Из шести достигших зрелости женщин четыре были его женами. Если учесть, что из двух остальных одна, Пенхана, была его сестрой, то есть находилась под запретом, а другая, Виракару, — старухой, не представлявшей больше ни для кого интереса, то получалось, что Таперахи содержит столько женщин, сколько ему позволяет его материальное положение. В его семье главная роль принадлежит Кунхатсин, самой молодой, не считая калеку Ианопамоко, и — здесь суждение индейцев совпадает с мнением этнографа — очень красивой. В соответствии с иерархией Маруабаи является второстепенной женой, и ее дочь имеет над ней превосходство. Кунхатсин, по-видимому, участвует в делах мужа больше, чем другие жены. Те же занимаются домашними работами: детьми, кухней. Детей выкармливают и воспитывают вместе, сообща. Я не мог определить, кто мать грудного младенца, поскольку его кормила то одна женщина, то другая. Главная жена сопровождает мужа в его передвижениях, помогает ему принимать гостей, хранит полученные подарки, управляет домочадцами. Это положение прямо противоположно тому, что я наблюдал у намбиквара, где главная жена играет роль хранительницы очага, тогда как молодые сожительницы активно участвуют в делах мужа.

Привилегия вождя в отношении женщин группы покоится, по-видимому, прежде всего на представлении, что природа вождя выше обычной. За ним признают непомерный темперамент; он впадает в состояние транса, и порой его приходится обуздывать, чтобы удержать от убийства. Он обладает даром предвидения и другими талантами, наконец, его половые запросы превосходят обычный уровень и для их удовлетворения требуется много жен.

В течение тех двух недель, пока я жил в лагере индейцев тупи-кавахиб, меня часто поражало анормальное поведение (по сравнению с поведением его товарищей) вождя Таперахи. Казалось, он стал жертвой мании переселения. По крайней мере три раза в день он перемещал свой гамак и навес из пальмовых листьев. И всякий раз за ним следовали его жены, помощник Потьен и маленькие дети.

Каждое утро он исчезает в лесу с женами, как мне сказали индейцы, для совокупления. Через полчаса или через час они возвращаются и готовятся к новому переселению.

Вождь, пользуясь полигамной привилегией, в то же время предоставляет женщин своим товарищам и гостям. Потьен не просто его помощник, он участвует в жизни семьи вождя, получает от него средства к существованию, пользуется и другими милостями, при надобности служит нянькой и кормит из рожка младенцев.

Что касается чужеземцев, то вожди тупинамба проявляют к ним неизменную щедрость, о чем сообщают нам все авторы XVI века. С момента нашего появления в деревне Абайтара сразу получил дань гостеприимства хозяев — ему отдали в пользование Ианопамоко; впрочем, она была беременна. Вплоть до моего отъезда он делил с ней свой гамак и получал от нее пищу. По признанию Абайтары, эта щедрость была не бескорыстной. Таперахи предлагал Абайтаре окончательно уступить ему Ианопамоко в обмен на его дочурку Топехи, которой в то время было лет восемь. «Вождь хочет жениться на моей дочери», — говорил Абайтара. Он не был в восторге от этого обмена, ибо калека Ианопамоко не могла быть женой: «Даже не способна, — говорил он, — сходить на реку за водой». Обмен здоровой, многообещающей девочки на взрослую, физически неполноценную женщину выглядел слишком неравным. У Абайтары были иные запросы: за Топехи он хотел получить маленькую двухлетнюю Купекахи, подчеркивая, что она была дочерью Такваме, подобно ему входившей в род так-ватип. Саму же Такваме, по его замыслу, нужно было уступить другому индейцу с поста Пимента-Буэну. Таким образом, брачное равновесие оказалось бы частично восстановленным, ибо, после того как закончатся все эти сделки, Таперахи потерял бы из четырех жен двух, но приобрел бы третью в лице Топехи.

Чем закончились эти споры, не знаю, однако в течение двух недель, которые я провел в семье Таперахи, они вызывали напряженные отношения между действующими лицами, так что порой атмосфера становилась тревожной. Абайтара исступленно держался за свою двухгодовалую невесту, которая, несмотря на его тридцать или тридцать пять лет, казалась ему супругой, выбранной по душе. Он делал ей мелкие подарки, а когда она резвилась на берегу, то не уставал ею любоваться, заставляя и меня восхищаться ее крепкими детскими формами: какой красивой девушкой она станет лет через десять — двенадцать! Длительное ожидание его не пугало, правда, он рассчитывал на Ианопамоко в качестве временной заместительницы. В его нежном отношении к девчушке смешивались обращенные в будущее эротические мечтания, отцовское чувство ответственности за юное существо и сердечное товарищеское отношение старшего брата, у которого поздно появилась сестренка.

Неравенство в распределении женщин вносит и обычай левирата[89] — наследование жены братом. Именно так был женат Абайтара — на жене своего покойного старшего брата. Против своей воли ему пришлось уступить приказанию отца и настояниям женщины, которая, как он сетовал, «без конца вертелась рядом».

Одновременно с левиратом тупи-кавахиб практикуют братскую полиандрию[90]. Так, худенькую и едва созревшую маленькую Пен-хану делили между собой ее муж Карамуа и его братья Такварн и Валера (причем этот последний был всего лишь классификационным братом двух остальных). «Он дает (свою жену) взаймы своему брату», потому что «брат не ревнует к брату». Обычно деверя и свояченицы, не избегая друг друга, держатся сдержанно. Когда женщину дают взаймы, это замечают по тому, что ее отношения с деверем становятся несколько фамильярнее. Они вместе болтают, смеются, и деверь кормит ее. Однажды Таквари получил взаймы Пенхану. В то утро, сев завтракать, он попросил своего брата «сходить за Пенханой и пригласить ее поесть». И хотя Пенхана была сыта, так как уже позавтракала с мужем, тем не менее она пришла и согласилась немного поесть, после чего сразу же ушла. Так же и Абайтара, покидая мой очаг, уносил свою еду к Ианопамоко, чтобы разделить ее с нею. Таким образом, сочетание полигамии и полиандрии разрешает у тупи-кавахиб проблему, вызываемую исключительным правом вождя на женщин группы.

У тупи-кавахиб институт вождя представлял собой сложную организацию, с которой наша деревня сохраняла по сути лишь символическую связь. Подобное наблюдается при небольших, пришедших в упадок королевских дворах, где один из верноподданных берет на себя роль камергера, чтобы спасти престиж короля. Таким выглядел Потьен рядом с Таперахи. Благодаря его усердию в услужении своему господину и уважению, которое он ему выказывал, а также почтительности, оказываемой своему вождю остальными членами группы, порой казалось, что Таперахи командовал, как некогда Абайтара, несколькими тысячами подданных или подчиненных.

Вождь и заботится о своих людях, и ведет переговоры с чужеземцами, причем не без находчивости, как мне пришлось в этом убедиться.

У меня был большой алюминиевый котелок, служивший нам для варки риса. Как-то утром Таперахи в сопровождении Абайтары в качестве переводчика пришел просить у меня этот котелок. За это он обязывался наполнять его для нас местной водкой в течение всего того времени, которое мы проведем вместе. Я попытался объяснить, что мы не можем обойтись без этой кухонной посуды.

Однако, пока Абайтара переводил, с лица Таперахи, к моему удивлению, не сходила широкая улыбка, как если бы мои слова отвечали его желаниям. Когда Абайтара закончил излагать причины моего отказа, Таперахи, по-прежнему веселый, схватил котелок и бесцеремонно присоединил его к своему имуществу. Мне оставалось только согласиться с этим. Впрочем, верный своему обещанию, Таперахи в течение целой недели снабжал меня превосходным кауи из смеси кукурузы и токари. Я потреблял его в громадных количествах, ограничивая себя лишь заботой о слюнных железах трех малышек. Этот случай напомнил мне одну из записей Ива де Эврё: «Если кто-нибудь из них пожелает получить что-то принадлежащее себе подобному, он откровенно выражает тому свое желание. И нужно, чтобы вещь была владельцу очень дорога, чтобы он не отдал ее немедля, однако с обязательством, что если у просителя есть другая вещь, которая нравится дающему, тот отдаст ее, как только он ее у него попросит».

Представления тупи-кавахиб и намбиквара о роли вождя довольно сильно различаются. Когда к тупи-кавахиб пристаешь с расспросами на эту тему, они говорят: «Вождь всегда весел». Необычайная энергия, которую проявлял по любому случаю Таперахи, служит лучшим комментарием к их определению. Тем не менее нельзя объяснить выбор вождя только его личными особенностями. В отличие от намбиквара титул вождя тупи-кавахиб наследуется по мужской линии: например, Пвереза будет преемником своего отца. Хотя Пвереза был моложе своего брата Камини, но он имел, как я заметил, другие преимущества перед старшим братом.

В прошлом одной из обязанностей, вменяемой вождю, было устройство праздников, на которых его называли «господином» или «хозяином». Мужчины и женщины разрисовывали себе тело, в частности, фиолетовым соком из листьев неизвестного мне растения, который служил также для украшения рисунками глиняной посуды. На праздниках танцевали и пели под аккомпанемент четырех или пяти больших «кларнетов», сделанных из бамбуковых палок длиной более одного метра, внутрь которых была вставлена маленькая бамбуковая трубочка с вырезанным на одной стороне язычком. «Хозяин праздника» приказывал мужчинам носить музыкантов на плечах. Эта игра-состязание напоминает соревнование бороро в поднятии мариддо и индейцев жес — в переносе бегом ствола дерева. Приглашения на праздник делались заранее, для того чтобы у участников было время собрать и закоптить мелких животных (крыс, обезьян, белок), связку которых они надевали на шею. При игре в «колесо» деревня делилась на две команды: младшую и старшую. Команды собирались на западной стороне круглой площадки, тогда как два метателя занимали места один на севере, другой на юге. Они посылали навстречу друг другу катящиеся колеса, сделанные из среза ствола. В момент, когда эта мишень проходила перед игроками, они старались попасть в нее стрелой. За каждое попадание в цель выигравший получал одну стрелу противника. Эта игра имеет поразительные аналоги в Северной Америке,

Была и такая игра: стреляли в мишень на манекене, и не без риска, ибо на того, чья стрела втыкалась в столб, служивший подставкой, выпадал фатальный жребий магического происхождения. Наказывались и те, кто, вместо того чтобы сделать манекен в виде соломенной куклы или обезьяны, дерзнул вырезать его из дерева в виде человека.

Так протекали дни в собирании крох той культуры, которая некогда завораживала Европу и которая на правом берегу верхнего течения реки Машаду исчезнет, возможно, в момент моего отъезда. 7 ноября 1938 года, в тот же час, когда я ступил на галиот, вернувшийся из Урупы, индейцы направились в сторону Пимента-Буэну, чтобы присоединиться там к своим товарищам и к семье Абайтары. Итак, я присутствовал при печальном конце этой умирающей культуры. И все же меня ожидал сюрприз. Произошло это в начале ночи, когда все пользуются последним отблеском лагерного костра, что-бы приготовиться ко сну. Вдруг вождь Таперахи, уже лежавший в своем гамаке, начал петь нетвердым и нерешительным голосом, который, казалось, принадлежал не ему. Немедленно двое мужчин — Валера и Камини — подошли и уселись на корточки у его ног. Дрожь возбуждения пронизала маленькую группу. Валера издал несколько призывных звуков. Пение вождя стало четким, его голос окреп. И внезапно я понял, что происходит: Таперахи разыгрывал спектакль или, точнее, оперетту, со смесью пения и разговорной речи. Он один воплощал в себе дюжину персонажей и каждого из них представлял особым тоном голоса: пронзительным, фальцетом, гортанным, гудящим. Однако лейтмотивом проходила музыкальная тема. Мелодии казались удивительно близкими к грегорианскому пению. Мне представлялось, что я слушаю экзотическую версию «Свадебки» [91].

С помощью Абайтары, столь поглощенного представлением, что я с трудом смог вырвать у него объяснение, мне удалось в какой-то степени понять сюжет этого спектакля. Речь шла о фарсе, героем которого была черно-желтая птица жапим, отличающаяся модулированным пением, которое создает иллюзию человеческого голоса. Ее партнерами выступали животные (черепаха, ягуар, сокол, муравьед, тапир, ящерица и так далее), предметы (палка, пест, лук) и, наконец, духи, например призрак Маира. Каждый из этих многочисленных персонажей находил свое выражение в стиле исполнения, столь соответствующем его природе, что очень скоро я сам стал узнавать их. Интрига закручивалась вокруг приключений Жапима, которому угрожали остальные животные, но он различными способами разыгрывал их и в конце концов одержал над ними верх.

Представление, которое повторялось (или продолжалось) две ночи подряд, каждый раз длилось около четырех часов. Временами на Таперахи, казалось, находило вдохновение, и он говорил и пел без подготовки. Со всех сторон раздавались взрывы смеха. В другие моменты силы его, по-видимому, истощались, голос слабел, он перескакивал от одной темы к другой, не останавливаясь ни на одной. Тогда Валера или Камини приходили ему на помощь, либо возобновляя свои призывные крики, что давало главному актеру передышку, либо предлагая ему музыкальную тему, либо, наконец, временно беря на себя одну из ролей, так что на какой-то момент мы присутствовали при настоящем диалоге. Оказавшись снова «в седле», Таперахи пускался в новое развитие темы.

Через какое-то время становилось заметным, что это поэтическое творчество сопровождалось у актера потерей сознания и им целиком завладели его персонажи. Голос его столь резко менялся в зависимости от природы изображаемых персонажей, что трудно было поверить, что он принадлежит одному человеку. В конце второго сеанса Таперахи, продолжая петь, внезапно поднялся со своего гамака и принялся беспокойно ходить, требуя кауи. В него «вселился дух». Внезапно он схватил нож и бросился на Кунхат-син, свою главную жену, которой еле удалось убежать от него в лес, где она спряталась. Наконец, мужчины усмирили вождя и заставили его лечь в гамак, где он тотчас же уснул. На следующий день все шло обычным чередом.

Прибыв в Урупу, откуда ходят моторные суда, я нашел своих спутников в просторной соломенной хижине на сваях, разгороженной ка несколько помещений. В Урупе мы вынуждены были пробыть не меньше трех недель, ожидая, пока после дождей в реке поднимется вода и придет первая в этом сезоне лодка.

Нам нечего было делать, и мы распродавали остатки снаряжения среди местного населения или обменивали его на кур, яйца и молоко, ибо там было несколько коров. Но в основном предавались лени и восстанавливали силы.

По утрам, растворяя в молоке запасы шоколада, мы наблюдали, как Веллар извлекает осколки костей из руки Эмидио и постепенно приводит ее в порядок. В этом зрелище было нечто отвратительное и завораживающее; в моем сознании оно складывалось в образ леса, полного различных зримых форм и угроз. Взяв за модель свою левую кисть, я принялся рисовать пейзажи из рук, выпирающих из тел, скрученных и запутанных, как лианы. После дюжины эскизов, которые почти все исчезли во время войны (на каком немецком чердаке, всеми забытые, валяются они теперь?), я почувствовал облегчение и снова стал вести наблюдения над предметами и людьми.

От Урупы до реки Мадейры посты на телеграфной линии устраивались близ поселков серингейрос, благодаря чему берега здесь заселены спорадически. Образ жизни в них менее кошмарен, чем в поселках на плато. По крайней мере он разнообразнее и отличается нюансами в зависимости от местных возможностей. Есть, например, хозяйства, где выращиваются арбузы, этот тепловатый и розоватый снег тропиков, есть хозяйственные дворы, где держат черепах, которых семья ест по воскресеньям вместо курицы. В праздничные дни курицу подают с боло подре (буквально «гнилой пирог»), ша ди буро («ослиное снадобье», то есть кукуруза на молоке), баба ди моса («слюни барышни»: кислый творог, политый медом) и с острым соусом из сока маниока, перебродившего в течение нескольких недель со стручками горького перца. Это считается здесь изобилием. Выражаясь на амазонском наречии, в котором предпочитаются превосходные степени, все эти блюда «колоссальны» по вкусу. Вообще говоря, то или иное средство либо десерт «чертовски» хороши или плохи, водопад — «головокружительный», дичь — «чудовищна». В разговоре мелькает колоритный набор крестьянских искажений, например перестановка гласных. Слова отделяются длительными паузами, прерываемыми лишь восклицаниями («О боже!» или: «Вздор!»), которые относятся к различным мыслям, неясным и темным, подобно лесу.

Редкие бродячие торговцы, обычно сирийцы или ливанцы, проведя целые недели в пути, привозят в лодках медикаменты или старые газеты, и те и другие одинаково испорченные сыростью. Из одной газеты, оставленной в хижине серингейро, я узнал с опозданием на четыре месяца о Мюнхенском соглашении и мобилизации.

Такой образ жизни способствует развитию у лесных жителей более богатого воображения, чем у жителей саванны. Среди них немало поэтов. Например, мне встретилась семья, в которой отец по имени Сандоваль, а мать — Мария составляли имена своих детей из определенного набора слогов своих имен. Имена девочек звучали так: Вальма, Вальмария и Вальмариза, а у мальчиков — Сандомар и Маривал; в следующем же поколении — Вальдомар и Валькимор. Более «образованные» называют своих сыновей Ньютон и Аристотель и с удовольствием смакуют популярные в Амазонии лекарства, которые носят такие названия: драгоценная настойка, восточный элексир, средство Гордона, бристольские пилюли, английская вода и небесный бальзам. Если они и не принимают, с роковыми для себя последствиями, бихлоргидрат хинина вместо глауберовой соли, то во всяком случае так привыкают к лекарствам, что для успокоения зубной боли им требуется за один раз проглотить целый тюбик аспирина. Действительно, было нечто символическое в том, что из небольшого склада, замеченного нами в низовьях Машаду, отправлялось на лодках вверх по реке лишь два вида товаров: клистирные кружки и могильные решетки.

Наряду с этой «ученой» медициной существует и другая, народная, которая сводится к «запретам» или «молитвам». Пока женщина беременна, она не подвергается никаким запретам в пище, но после родов в течение первых восьми дней она может есть лишь курицу и куропатку. Вплоть до сорокового дня кроме этого ей разрешается есть оленину и некоторую рыбу. Начиная с сорок первого дня она может возобновить брачные отношения и добавить к своему рациону мясо кабана и так называемых белых рыб. Но в течение года для нее остается еще под запретом мясо тапира, сухопутных черепах, а также оленя, дикого индюка и «кожаных» рыб. Информаторы объясняют это так: «По велению божьего закона женщина очищается лишь на сороковой день. Это восходит к началу мира. С наступлением месячных женщина нечистая, мужчина, живущий с ней в это время, тоже становится нечистым. Это закон, который бог установил для женщины». И в качестве заключительного пояснения: «Женщина — вещь очень тонкая».

И вот уже на стыке с черной магией — «Молитва высохшей жабы» в книге св. Киприана, продающейся бродячими торговцами. Там сообщается: нужно достать большую жабу, в пятницу закопать ее по шею и давать ей глотать раскаленные угли. Спустя неделю она исчезнет. Но на этом месте появляется «росток дерева с тремя ветками» трех цветов. Белая ветка предназначена для любви, красная — для отчаяния, черная — для траура. Название молитвы происходит от того, что жаба высыхает, потому что ее не ест даже стервятник.

Тот, кто произносит молитву, срывает ветку, соответствующую моменту, и прячет ее от чужих глаз. Молятся, когда закапывают жабу в землю:

Я закапываю тебя в землю на одну пядь, Я держу тебя у себя под ногами сколько возможно, Ты должна вызволить меня из всякой опасности, Я освобожу тебя, когда только закончу свое дело… и далее в том же духе.

Пользуются также «Молитвой боба» и «Молитвой летучей мыши».

Там, где реки проходимы для небольших моторных судов то есть там, где цивилизация, представленная Манаусом, — это уже реальность, а не просто стершееся воспоминание, встречаются фанатики и изобретатели. Таков, например, один начальник поста. Чтобы обеспечить себя, свою жену и двух детей, он обрабатывает один среди леса огромные участки земли, изготовляет фонографы и целые бочки водки. Но против него ополчается судьба. На его лошадь каждую ночь нападают летучие мыши, так называемые вампиры. Он делает для нее защитную попону из палаточного полотна, но лошадь рвет ее о ветки. Тогда он пытается обмазать животное перцем, а когда и это не помогает — медным купоросом. Но вампиры «все вытирают своими крыльями» и продолжают пить кровь бедной лошади. Подействовало единственное средство: он обрядил лошадь в четыре скроенные и сшитые

кабаньи шкуры. Его бесчисленные затеи помогают ему забыть самое большое разочарование: посещение Манауса, где все его сбережения растаяли между вымогателями — врачами, нечестным хозяином гостиницы, где его морят голодом, и собственными детьми, опустошающими магазины при пособничестве поставщиков.

Вспоминаются и другие вызывающие сострадание фигуры из амазонской жизни, выросшие в этой среде эксцентричности и отчаяния. Это те, кто путешествовал, подобно Рондону и его спутникам, по необследованным территориям. Среди них были люди, которые позволяли убить себя, но не отвечали выстрелом на нападения индейцев. В глубине лесов рыщут также сорвиголовы, ищущие племена, известные им одним, и грабящие их скудные урожаи. Встречаются, наконец, и искатели приключений, бродящие по кромке лесов вдоль реки Машаду, где обитают индейцы мунде и тупи-ка-вахиб. Я передаю здесь неумело написанный, но не лишенный интереса рассказ, который я вырезал как-то из одной амазонской газеты.

«В 1920 году цена на каучук упала, и большой хозяин (полковник Раймундо Перейра Бразил) забросил участки каучуконосов, которые здесь, на берегу Игарапе-Сан-Томе, оставались более или менее неиспользованными. Прошло много времени с тех пор, как мне пришлось покинуть земли полковника Бразила, но я не мог забыть этих плодоносных лесов. Постепенно я пробуждался от апатии, в которую нас повергло неожиданное падение цен на каучук, и все чаще стал вспоминать об орешниках, которые видел на Игарапе-Сан-Томе.

И вот однажды в Гранд-отеле в Белен-ду-Пара я встретил своего прежнего хозяина, полковника Бразила. Я спросил у него разрешения использовать его рощи ореховых деревьев. И он благосклонно разрешил мне, сказав: «Все это заброшено, это очень далеко, и там остались только те, кому не удалось бежать. Я не знаю, как они живут, и это меня не интересует. Ты можешь отправиться туда».

Я собрал свои скудные ресурсы, попросил товары в кредит, купил билет на пароход «Амазон-ривер» и направился в Тапажос. Мы встретились в Итайтубе: Руфино Монте Пальма, Мелентино Теллес де Мендоса и я. Каждый привел с собой пятьдесят человек. Мы объединились и преуспели. Вскоре мы добрались до устья реки Игарапе-Сан-Томе. Там мы обнаружили целое поселение, заброшенное и мрачное, опустившихся стариков, почти голых жен-шин, боязливых детей.

Как только были построены пристанища и все было готово, я собрал своих людей и всю эту ораву и сказал им: «Вот припасы для каждого — патроны, соль и мука. В моей халупе нет ни часов, ни календаря; ежедневно работа будет начинаться, как только мы сможем различить очертания своих мозолистых рук, а отдыхать будем с наступлением ночи, которую нам даровал бог. Кто не согласен, не получит еды; им придется довольствоваться кашей из пальмовых плодов. Запасов нам хватит на шестьдесят дней, и мы должны этим воспользоваться; мы не можем терять ни часа из этого драгоценного времени».

Мои компаньоны последовали моему примеру, и через шестьдесят дней у нас было 1420 бочек (в каждой примерно 130 литров) орехов. Мы погрузили их в пироги и спустились по реке до Итайх-тубы. Я остался с Руфино Монте Пальма и частью отряда в ожидании парохода «Сантельмо», что заняло добрых две недели. Прибыв в порт Пиментал, мы погрузились с орехами и нашими людьми на небольшой пароход «Сертанежо», доставивший нас в Белен. Там, в городе, мы продали 500 гектолитров орехов по 47 мильрейсов (по 2 доллара 30 центов) [92]. К несчастью, в пути умерли четыре человека.

Мы больше туда не возвращались. Но сегодня, когда цена доходит до 220 мильрейсов за гектолитр, каких только выгод не обещает нам возделывание орехов! Это куда более надежное занятие, чем поиски алмазов под землей с их вечной неопределенностью. Вот, друзья из Куябы, как добывают орехи в штате Мату-Гросу».

За шестьдесят дней они заработали сумму, эквивалентную 3500 долларам. А что сказать о сборщиках каучука, при агонии которых я присутствовал в последние недели своего пребывания в Бразилии?

Серитал[93]

Два основных вида деревьев, дающих латекс, — Hevea и Castilloa на местном наречии называются соответственно серинга и кауша. Первое из них имеет большее значение. Оно растет лишь вблизи рек, берега которых составляют некое неопределенное владение. По какому-то не очень четкому разрешению правительства эта территория была уступлена не собственникам, а «патронам». Эти pat-roes de seringal содержат склады с продовольствием и различными припасами либо самостоятельно, либо (и это чаще) в качестве концессионеров какой-либо небольшой компании речных перевозок, располагающей монополией на плавание по этой реке и ее притокам.

Сборщик каучука (серингейро) прежде всего является «клиентом» магазина той зоны, где он обосновывается. Он обязуется покупать в нем все товары и продавать ему весь свой сбор за предоставление ему рабочих инструментов и продовольствия на сезон и за место, где он собирает латекс. Это несколько петлеобразных маршрутов, начинающихся и заканчивающихся у хижины, построенной на берегу, и проходящих мимо основных производительных деревьев, уже размеченных в лесу другими служащими патрона: лесником и помощником.

Ранним утром (ибо работать, как считают, надлежит в темноте) серингейро отправляется по одному из своих маршрутов, вооруженный изогнутым ножом и лампой, укрепленной, как у шахтера, на шляпе. Он ловко надрезает каучуконосы тонкими насечками, так называемым «флагом» или «рыбьей костью», так как неумело надрезанное дерево может либо остаться сухим, либо вытечь.

К десяти часам утра он обрабатывает от 150 до 180 деревьев. Позавтракав, серингейро возвращается на свою «дорогу», обходит надрезанные деревья и собирает латекс, который стекает в цинковые банки, привязанные к стволу. Их содержимое он выливает в мешок, изготовленный из грубой хлопчатобумажной ткани, пропитанной каучуком. По возвращении, к пяти часам вечера, начинается третья стадия работы серингейро, то есть «откармливание» и формирование каучукового шара: «молоко» медленно стекает в массу, намотанную на поперечную палку, подвешенную над огнем. Оно свертывается в дыму тонкими слоями, которые равномерно распределяют по шару, медленно вращая его вокруг оси. Шар считается готовым, когда достигает стандартного веса, колеблющегося в разных районах от тридцати до семидесяти килограммов. Если деревья дают мало латекса, изготовление шара может занимать несколько недель. Шары (существует множество их разновидностей в зависимости от качества латекса и техники приготовления) выкладывают вдоль реки, куда за ними каждый год приезжает патрон, чтобы их собрать и спрессовать на своем складе. Он делает из них pelles de borracha — «каучуковые кожи», затем закрепляет их на плотах и отправляет в Манаус или Белен. При преодолении водопадов плоты нередко разваливаются, и их приходится терпеливо собирать вновь.

Итак, если говорить коротко, серингейро зависит от патрона, а тот — от судоходной компании, контролирующей главные пути. Эта система является следствием падения цены на каучук, происшедшего после 1910 года, когда с бразильским стал конкурировать каучук с азиатских плантаций. В то время как собственно добыча каучука сохраняла интерес только для неимущих, речной транспорт приносил все большие доходы, тем более что товары на серингалах продаются вчетверо дороже их рыночной цены. Наиболее состоятельные прекратили добычу каучука, оставив за собой фрахт судов, который обеспечивал им контроль за всей системой сбора и распределения каучука, поскольку патрон в большой мере зависит от милости транспортировщика: тот может или поднять тарифы, или отказаться снабжать его клиентов продовольствием. Ведь патрон, магазин которого пуст, теряет клиентов: они сбегают, не заплатив долгов, или умирают на месте от голода. Патрон находится в руках транспортировщика, клиент — в руках патрона.

В 1938 году каучук стоил в пятьдесят раз дешевле своей цены в конце великого каучукового бума. Несмотря на временное поднятие курса в период последней мировой войны, положение сегодня остается не блестящим. В разные годы сбор одного серингейро на берегах Машаду колеблется от 200 до 1200 килограммов. В самом благоприятном случае выручка позволяла ему в 1938 году купить примерно половину необходимых для существования товаров: риса, черной фасоли, сушеного мяса, соли, пуль, керосина и хлопчатобумажной ткани. Остальная часть всего необходимого восполняется за счет охоты и покупки в долг, который чаще всего возрастает вплоть до его смерти. Даже если у серингейро нет маленьких детей, если он питается только тем, что приносит ему охота, и маниоком, который он сам выращивает, его минимальные расходы на питание одни поглощают весь этот доход.

Патрон в свою очередь живет в страхе перед банкротством, которое подстерегает его, если клиенты исчезнут, не возместив аванса. Чтобы клиенты не удрали, за рекой устраивают слежку. Через несколько дней после того как я расстался с тупи-кавахиб, у меня произошла на реке странная встреча, оставшаяся в памяти как само воплощение серингала. Я цитирую по своей путевой книжке запись от 7 декабря 1938 года: «В 10 часов погода серая и сырая. Навстречу нашим пирогам идет небольшая моторная лодка, управляемая худым мужчиной. В лодке его жена — толстая мулатка с курчавыми волосами и ребенок лет десяти. Они без сил. Женщина рассказывает со слезами. Они возвращаются из шестидневной поездки по изобилующей водопадами реке Машадинью, куда отправились в поисках одного из клиентов, который бежал со своей подругой, забрав пирогу и вещи, полученные под аванс. Он оставил записку, сообщавшую, что товар слишком дорог и у него не хватает средств оплатить счет. Служащие патрона, чувствуя свою ответственность, отправились на поиски беглеца, чтобы схватить его. У них есть карабин». Обычно это винчестер сорок четвертого калибра, которым пользуются на охоте, а при случае — и для других целей.

В серингале настолько привыкли к болезням и нищете, что даже небольшая радость делает жизнь людей не столь мрачной. Безусловно, уже далеко то время, когда высокие цены на каучук позволяли строить у слияния рек дощатые постоялые дворы и шумные притоны, где серингейрос за одну ночь теряли богатство, сколоченное за несколько лет, и отправлялись назавтра начинать все сызнова, добиваясь аванса от патрона. Я видел напоминающие о былом блеске развалины одного из бывших постоялых дворов, известного под названием «Ватикан». По воскресеньям туда направлялись мужчины в полосатых шелковых пижамах, мягких шляпах и лакированных ботинках, чтобы послушать виртуозов, исполняющих соло выстрелами из револьверов разного калибра. Теперь никто в серингале не может больше купить роскошную пижаму. Но своеобразное очарование по-прежнему придают серингалу те молодые женщины, которые ведут сомнительный образ жизни сожительницы серингейро. Об этих ненадежных союзах здесь говорят так: «жениться в зеленой церкви». Такая группа женщин иногда устраивает в складчину «бал», при этом каждая дает или пять мильрейсов, или кофе, или сахар, или предоставляет свой барак, немножко более просторный, чем другие, или фонарь.

Они приходят в легких платьях, накрашенные и причесанные, и целуют при входе руку хозяев дома. Грим они употребляют не столько для того, чтобы казаться красивыми, сколько с целью придать себе видимость здоровья. Под румянами и пудрой они скрывают оспу, чахотку и малярию. Они живут с мужчиной в бараке серингейро, весь год ходят в лохмотьях и растрепанные, но на бал они приходят нарядные. А ведь как-никак им нужно пройти в вечернем платье, в туфлях на каблуках два-три километра по грязным лесным тропинкам. Перед тем как нарядиться, они помылись в мутных дождевых ручьях (днем был ливень).

Потрясающий контраст между этими хрупкими внешними признаками цивилизации и чудовищной действительностью, ожидающей за дверями.

Плохо скроенные платья обтягивают типично индейские формы: очень высоко и почти подмышкой посаженные груди и торчащий живот. У женщин — маленькие руки и худые ноги красивой формы, очень тонкие запястья.

Мужчина в белых полотняных брюках, грубых ботинках и пижамной куртке приглашает свою партнершу на танец. Он ведет ее за руку на середину площадки, устланной соломой и освещенной шумящей керосиновой лампой. Несколько секунд они выжидают такта, отбиваемого каким-либо незанятым танцором с помощью коробки с гвоздями, которую он встряхивает: раз-два-три, раз-два-три… Ноги шаркают по скрипящему полу, настланному на сваях.

Танцуют танцы какого-то другого века. Особенно любят деш-фейтеру, состоящую из ритурнелей. В промежутках звуки аккордеона и шестиструнной или маленькой четырехструнной гитары замолкают, чтобы дать возможность кавалерам (каждому по очереди) прочитать импровизированные двустишия, полные насмешливых или любовных намеков. Дамы со своей стороны отвечают тем же, впрочем, не без затруднений, ибо они смущаются. Одни, покраснев, прячутся, другие скороговоркой, неразборчиво проговаривают какой-либо куплет — как маленькие девочки рассказывают урок. Вот куплет, который однажды пропели в Урупе одной юной особе в наш адрес:

Один врач, второй профессор, другой инспектор музея, Выбирай среди троих того, кто станет твоим.

По счастью, бедная девушка, к которой он был обращен, не нашлась, что ответить. Когда бал продолжается несколько дней, женщины меняют платье каждый вечер. Это был уже не каменный век, в котором еще живут намбиквара, и не XVI, куда меня привели тупи-кавахиб, но уж наверняка еще XVIII, каким его можно себе представить по небольшим портам на Антильских островах или на побережье. Я пересек целый континент, но близкий конец моего путешествия я почувствовал сначала благодаря этому возврату из глубины времен.

Примечания:

7

Атлантида, Геспериды, Пасторали, Счастливые острова — на древних картах названия новых земель, существование которых не всегда подтверждалось.

8

Поэтические повествования уэльских (а не шотландских) бардов говорят об одном плавании в Америку. «По преданию, такое путешествие совершил в XII веке сын галльского короля Оуэна Гуиннида, которого звали Медок об Оуэн Гуиннид. Барды… рассказывают, как Медок открыл на западе обширную плодородную землю, населенную необычными людьми, язык и нравы которых поразили галльских мореплавателей. Патриоты Уэльса предполагали, что это была Флорида. Колонизовать столь обширную страну малочисленная группа галлов не могла, и Медок вернулся в Европу. Сообщения о плавании Медока «в Америку» в настоящее время считаются малоправдоподобными» (см, Стингл М. Индейцы без томагавков. М., 1978 г.).

9

Лас-Касас (1474–1566 гг.) — испанский гуманист, историк, публицист. Многие годы жил в Центральной Америке (Гаити, Куба). Особо известен трудами «История Индии» и «Апологетическая история», в которых описываются политическая история Нового Света, а также жизнь индейцев. Они пронизаны стремлением автора защитить индейцев от жестокостей испанских колонизаторов. Длительное время оба сочинения оставались неопубликованными и увидели свет первое — только в конце XIX в., второе — в начале XX в.

79

Эта ящерица достигает одного метра; она съедобна (прим. ред.).

80

Грызун, крупная морская свинка (прим. ред.).

81

Тупи-кавахкб и паринтинтин являются остатками кабахиба — древнего племени тупи, обитавшего несколько веков назад в верховьях реки Тапажос. Позднее, по-видимому в XVII веке, оно было разгромлено и частично уничтожено индейцами мундуруку. Его остатки расселились по Тапажосу и его притокам, образовав племена тупи-кавахиб и паринтинтин.

Тупи-кавахиб делятся на территориальные группы итогапук и бока негра. Кроме того, им родственны паранават, вирафед, тукунафед.

82

Габриэль Соарес де Соуза (1540–1592 гг.) — португальский сеньор, владелец энженьо, то есть плантации сахарного тростника с заводом для его переработки. Соарес де Соуза поселился в Бразилии примерно в 1570 году, а в 1587 году опубликовал книгу «Описательный трактат о Бразилии 1587 года». В ней содержатся ценные этнографические наблюдения, относящиеся не только к тупикамоа штата Бани, но и к такуйя Амазонии и Ла-Платы.

83

Андре Теве (1502–1592 гг.) — автор книг «Особенности Антарктической Франции» (Париж, 1557 г.), «Универсальная космография» (Париж, 1575 г.) и ряда других сочинений. Теве побывал в Бразилии, в районе Рио-де-Жакгйрэ, там, где в 1555 году группа гугенотов, бежавших от религиозных гонений из Франции, основала колонию и назвала ее Антарктическая Франция.

Эта колония просуществовала до 1567 года, когда ее территорию заняли португальцы. В сочинениях Теве содержатся интересные, но иногда недостоверные сведения об индейцах тупинамба, особенно о межплеменных войнах, ритуальном каннибализме, шаманстве, погребальных обычаях и мифологии.

84

Шерстистая, или мохнатая обезьяна Гумбольдта (прим. ред.).

85

Буквально «пузатый» (португ. — браз., прим/ перев.).

86

Хотя в то время, когда Рондон открыл индейцев тупи-кавахиб, их дома были прямоугольными в плане, это еще не доказывает, что жилища такой форм являются традиционными для этого племени. Дело в том, что тупи-кавахиб, как и паринтинтин, — остатки ныне не существующего племени кавахиб, или кабахиба, первые контакты которого с европейцами датируются началом XVIII века. Поэтому очень возможно, что предки тупи-кавахиб, как и многие племена Амазонии, сменили традиционные для этой области круглые жилища на прямоугольные под влиянием европейцев. Ссылка же Леви-Строса на существование прямоугольных или квадратных жилищ с двускатной крышей ничего не доказывает, так как предки тупи-кавахиба — кабахиба — жили очень далеко от центров этих цивилизаций и находились вне зоны их влияния.

87

Неясно, что Леви-Строс имеет в виду под названием «антильско-гвианская цивилизация». Во всяком случае оно не точно. Ни на Антильских островах, ни в Гвиане не было доколумбовых цивилизаций, непременными признаками которых являются наличие городов и классовой структуры общества. О цивилизациях, да и то ранних, можно говорить лишь применительно к древним майя Мексики и Гватемалы и к индейцам Андского нагорья в Южной Америке (инки и др.). Наиболее же развитые племена Антильских островов имели так называемую циркум-карибскую, еще предклассовую по уровню развития, культуру. Нет также оснований говорить о «следах происхождения» людей этой культуры в низовьях реки Шингу.

Это один из наиболее ценных источников по этнографии Северной Бразилии начала XVIII века. Особенно много он содержит данных об индейцах.

88

Ив де Эврё (1570–1630 гг.) в 1613–1614 годах посетил Северную Бразилию (нынешний штат Мараньян). Выпустил книгу «Путешествие на Север Бразилии, совершенное в 1613 и 1614 годах отцом Ивом де Эврё» (Париж, 1615 г.).

89

Левират (от лат. levir — деверь, брат мужа) — брачный обычай, в соответствии с которым младший брат имеет права на жену старшего брата и в случае смерти последнего обязан жениться на ней. В поздней форме обычай левирата включает только обязанность или право вдовы на брак с младшим братом своего покойного мужа.

В доклассовом обществе и на ранних этапах классового общества обычай левирата бытовал у многих народов земного шара, в том числе в Сибири, на Кавказе, в Средней Азии и т. д.

90

Полиандрия — многомужество, довольно редкая пережиточная форма группового брака, при которой одна женщина имеет несколько мужей, чаще всего приходящихся друг другу братьями. В XIX веке полиандрия бытовала, в частности, у алеутов и некоторых групп эскимосов; значительно дольше она сохранялась у некоторых этнических групп Тибета и Северной Индии.

91

Музыка балета И. Стравинского (прим. перев.).

92

Курс доллара дается на 1938 год (прим. перев.).

93

Заросли каучуковых деревьев, браз. (прим. перев.).