Глава 36

Вечное возвращение

Напрасно все-таки Достоевский ляпнул, не подумав, что, мол, «все мы вышли из гоголевской „Шинели“». Во-первых, я терпеть не могу, когда кто-нибудь вот так вдруг начинает вещать от лица всех: «мы». Пусть это даже будет сам Достоевский. На редкость мудацкая манера! Вот он точно вышел из гоголевской «Шинели» — так и говорил бы про себя: «Я вышел…» А то подобные высказывания надолго потом сбивают с толку безмозглую толпу. Стоит только какому-нибудь авторитетному писателю, а тем более, так называемому «классику», с глубокомысленным видом изречь какую-нибудь сногсшибательную глупость, как все потом сто лет будут, как попугаи, ее повторять. Не помню уж, кто первый изрек про Пушкина: «Наше все!», — кажется, Тютчев, а может быть, опять Достоевский или же Фет… И вот все до сих пор так и долдонят: «Наше все, наше все…» И выражение-то какое-то нечеловеческое, — по-моему, по-русски так вообще не говорят: чем-то даже напоминает современный рекламный щит с надписью типа: «Твой аромат — твои правила!» Сейчас такие плакаты на каждом шагу попадаются, но ведь в XIX веке русский язык так не коверкали…

Нет. Каждый писатель «вышел» из чего-то своего, причем часто из чего-то такого, о чем другие даже и не догадываются, а может быть, он и сам толком не понимает. Мне, например, кажется, что из какого-нибудь Алексея Толстого и его «Хождения по мукам» тоже многие вышли и самым неожиданным образом. Да хотя бы вот из той сцены, где некий пресыщенный и утомленный жизнью поэт Бессонов совращает одну из сестер, не такую уж и юную, в общем-то, особу.

Прообразом Бессонова, как известно, был Александр Блок — так, во всяком случае, часто говорят и пишут «толстоведы»… Таким образом, Алексей Толстой как бы незаметно подводит читателей к мысли, что оскорбленные в лучших чувствах сестры Катя и Даша впоследствии с неизбежностью должны преисполниться ненавистью к царскому режиму и вообще всей старой рафинированной культуре, мешавшей невинным и простодушным существам вроде Кати, Даши, Горького и самого Алексея Толстого самоутвердиться в этом мире…

Одним словом, мне почему-то кажется, что именно из этой сцены вполне могла родиться «Лолита» Набокова, в которой уже главный герой Гумберт Гумберт оттягивается на тупой обывательской мамаше Лолиты, как бы мысленно отыгрываясь на ней за Блока-Бессонова, которого бессмысленные наглые матроны вроде нее и Кати-Даши с чисто детской непосредственностью и невинностью втоптали в грязь. Честно говоря, я никогда не была большой поклонницей Набокова, но тем не менее, сцена чтения дневниковых записей своего нового мужа мамашей Лолиты, должна признаться, доставила мне несколько приятных минут. Жаль, что в романе эта сцена длится очень недолго, и мамаша Лолиты почти сразу после этого попадает под автомобиль.

Трагическая участь всех американских домохозяек, включая Митчелл!

Последнее обстоятельство особенно огорчительно, так как отсутствие в романе этой законченной идиотки сразу же лишает его настоящего напряжения, и все действие постепенно скатывается к банальной педофилии, временами переходящей чуть ли не в тошнотворную роковую любовь… В конце концов, Набокову ничего не остается, как кое-как завершить свой роман, так как его юная Лолита, ко всему прочему, грозит вырасти в очередную перезрелую и рассерженную на весь мир Настасью Филипповну, уже однажды описанную Достоевским, которого, как известно, Набоков сильно недолюбливал…

И при чем здесь «Шинель»? Если внимательно проследить за моей мыслью, то получается, что все «мы» (признанные и непризнанные классики русской литературы, включая Достоевского) вышли из «Сестер» Алексея Толстого! Вот так! Не сомневаюсь, что теперь толпа безмозглых олигофренов еще лет двести будет мусолить вслед за мной это мое открытие… Хотя, честно говоря, я совсем недавно до такого додумалась, даже сама себе немного удивляюсь. А получилось почти как у Ницше. Вечное возвращение! Круговорот Лолиты, Кати, Даши и Настасьи Филипповны в природе!

Смешно сказать, а ведь раньше, когда мне попадалось в какой-нибудь статье, — например, в Литературной Энциклопедии — имя Набокова, у меня перед глазами сразу же всплывала узкая, раздвоенная на конце, наподобие вилки, рыбная кость с натянутой между острыми кончиками струной. Только и всего!

Правда эта ассоциация сохранялась только до тех пор, пока я думала, что имя Набоков произносится с ударением на первом слоге… По правде говоря, это даже трудно сейчас объяснить — со стороны выглядит даже как-то неправдоподобно. А ведь нечто подобное я могла бы сказать и про Бальмонта.

Помню, однажды одна из моих университетских сокурсниц поправила меня: «Не Бaльмонт, а Бальмoнт!» — с ударением на последнем слоге, и в ее голосе прозвучало невыносимое презрение. В тот день я совершила еще одну ужасную оплошность. Вместе с нами на курсе училась девочка по фамилии Балмон, она казалась мне очень красивой: большие серо-голубые глаза, маленький изящно очерченный ротик, прямой нос, длинная толстая русая коса — настоящая икона, сказочная красавица, сошедшая с картины Васнецова. С тех пор, правда, мои представления о красоте сильно изменились, но тогда она казалась мне просто неземной красавицей. Хотя моя подруга Лара обратила мое внимание на то, что у Балмон очень толстые уродливые ноги, но она всегда носила длинные юбки, закрывавшие даже щиколотки, так что этот дефект не так уж бросался в глаза. И я осмелилась предположить, что, возможно, Балмон — такая неземная возвышенная красавица, дивное создание — является правнучкой или еще какой-нибудь отдаленной родственницей Бальмонта. Но тут уже ее подруга, толстая круглая бесформенная девушка в очках, презрительно глядя даже не на меня, а куда-то поверх, отчеканила: «У Бальмонта не было сыновей. У него было две дочери». Я буквально онемела перед столь поразительной осведомленностью, мне нечего было возразить. К тому же, я еще и ударение в фамилии Бальмонта неверно ставила… Я почувствовала себя жалкой убогой идиоткой.

Хотя, на самом деле, и сам Бальмонт был очень странным персонажем. Всю жизнь зарабатывал переводами, а значит, был не особо богатым. У меня на книжной полке и теперь стоит целое антикварное собрание сочинений Кальдерона в переводах Бальмонта… Тогда на какие же шиши он объездил весь мир: побывал на Канарах, Балеарских островах, в Африке, Испании, Америке? Годами жил в Париже? С трудом верится, что все расходы компенсировали издатели его переводов — переводчики всегда влачили жалкое нищенское существование. Однако больше всего у Бальмонта я люблю переводы Эдгара По и еще, конечно, его фамилию, именно так, с ударением на последнем слоге, на французский манер. А вообще-то, он, бедняга, явно страдал психическим расстройством: в молодости сиганул из окна третьего этажа, потом примкнул к революционерам, периодически менял баб и даже в стихах воспевал свой якобы очень «сладкий поцелуй»… Короче говоря, что-то есть в нем и от меня самой, точнее, в этих странных несоответствиях и перипетиях его личной жизни, и главным образом, в его манере впадать в крайности… Нет, и вправду, он чем-то похож на меня, но от этого я не чувствую к нему особой симпатии. Отнюдь! Мне нравится в нем только та часть его личности, которая раздражает всевозможных литературоведов. Чем-то в этом отношении он даже напоминает мне Северянина, хотя, на самом деле, до Северянина ему далеко. Почти так же далеко, как мне до Чарской! Как ни крути, но Северянин не утруждал себя переводами, потому что по-настоящему царственный поэт никогда не возьмется за это лакейское и унизительное занятие, даже если будет умирать с голоду…

Тем не менее, несмотря на очевидность всего того, что я только что высказала, всех этих моих догадок, прозрений и неопровержимых аксиом, сам Набоков вряд ли когда-нибудь, даже в мыслях, был способен представить себя «вышедшим из Алексея Толстого». Трудно себе такое вообразить. И все-таки, это именно так! К счастью, сам Набоков уже давно помер, и мне не придется вступать с ним в какие-либо длинные препирательства на этот счет. Что хочу — то и говорю! Большинство людей вообще очень плохо осознают самих себя, и вступать с каждым в препирательства, что-то им доказывать — очень утомительное занятие, на которое не хватит ни времени, ни сил. Итак, Набоков, как и все мы, вышел из «Сестер» Алексея Толстого! И если Набоков чем-то недоволен, то пусть себе лежит в своей могиле и помалкивает, раз уж ему так не повезло, и он умер раньше меня. Может даже в знак протеста перевернуться в гробу — да сколько угодно — я не возражаю, мне от этого ни холодно, и жарко!

Хотя я и признательна ему за несколько приятных минут, которые я вместе с этой безмозглой мамашей Лолиты провела за чтением дневника Гумберта Гумберта. И более того, готова признать, что в этом месте своего романа ему даже удалось достичь некоторой символической обобщенности, естественно, в меру отпущенных ему свыше способностей. Потому что все эти «дамы бальзаковского возраста» вроде лолитиной мамаши и вправду бывают очень утомительны и надоедливы, так что хочется иногда немного отвести душу. Что я при помощи Набокова и сделала!

Правда сегодня, наверное, нет уже никакой необходимости говорить всерьез о каких-то там «отпущенных свыше способностях» писателя, «божьем даре», «искрах вдохновения» и т. д., и т. п. — вся эта возвышенная туфта давно устарела.

Так что лично я употребляю это выражение разве что просто так, шутки ради…

На самом деле, все гораздо проще. Писатель способен достичь символической обобщенности и убедительности ровно в той мере, в какой у него накопилось настоящей злобы к потенциальному объекту своего описания. И пример Набокова — лишнее тому свидетельство. Насколько он ненавидел всяких обывательских баб, которые его на протяжении жизни всячески доставали, настолько ему эта, уже неоднократно упоминавшаяся мной тут сцена с дневником и удалась. А попутно он еще немного отомстил за таких, как Блок и Кузмин, но это уже не так и важно… Короче говоря, никакого вмешательства высших сил писателю не требуется. А перефразируя известное высказывание знаменитого боксера-тяжеловеса, которое тот изрек, когда ему еще окончательно не отшибли мозги, я бы так сказала: «Писатель должен порхать среди разнообразных цветов жизни, подобно бабочке, ну хотя бы для того, чтобы все думали, что он собирает и разносит необходимую растительному миру пыльцу, а потом вдруг — раз, и жалить, как пчела, то есть выпускать в цель накопившийся у него за все это время яд!» На большее, к сожалению, писатель не способен, но хотя бы это…

Набоков, в сущности, так и поступил. Большинство обывателей думали и продолжают думать, что он просто очень любит эту малолетнюю Лолиту, и доверчиво тянут свои невинные «детские» ручонки к его роману, но не тут-то было — там их все-таки ждет несколько весьма неприятных минут.