Глава 8. ВЕЛИКИЙ РУССКИЙ ЯЗЫК

«Берегите наш язык, наш прекрасный русский язык, этот клад, это достояние, переданное нашими предшественниками!» – призывал в одной из своих статей замечательный знаток и мастер языка Иван Сергеевич Тургенев.

Что значит: «беречь» язык? От кого или от чего «беречь»? Разве у языка есть враги или ему грозят какие-то опасности?

Да. На своем историческом пути каждый язык такие опасности встречает. Приходится бороться с ними и нашему языку. И я сейчас хочу поговорить с вами о трех из них, важнейших.

Под аркой ворот моего дома одно время висел такой плакат-объявление:

ГРАЖДАНЕ! ПРОСЬБА СДАВАТЬ ВЕСЬ УТИЛЬ ДВОРНИКУ, КОТОРЫЙ НАКОПИЛСЯ!

Не знаю, видели ли вы когда-нибудь, как «накопляется дворник». Мне этого наблюдать не приходилось. Конечно, каждый грамотный человек, прочтя эти строки, улыбался; мысленно исправив синтаксическую ошибку, он все-таки понимал, что́ хотел сказать автор. Но для этого требовалось некоторое усилие. Хорошо, что перед нами была одна безграмотная фраза. А если бы так была написана целая страница? Каких бы трудов стоило ее прочесть и понять?!

Первая опасность, грозящая языку, – это искажение в результате невежества, невладения языком.

Искажения бывают не только в синтаксисе речи. Еще чаще они возникают из-за неверного употребления слов. При этом иногда не так-то легко разобраться в допущенной ошибке.

На улицах Ленинграда встречается красиво напечатанный в типографии плакатик пожарной охраны:

НЕ СТАВЬТЕ ЭЛЕКТРОПЛИТКИ НА СГОРАЕМЫЕ ПРЕДМЕТЫ!

Смысл и справедливость плаката не вызывают сомнения. Но что вы скажете о самом слове «сгораемый»?

От глагола «летать» можно легко образовать причастие действительное: «летающий». Это тот, кто летает. Но можно ли произвести от него страдательное причастие «летаемый»? Ни в коем случае. Летаемый – это тот, кого «летали бы другие». А ведь «никого летать» нельзя…

Точно так же можно тот или иной предмет «сжигать», но «сгорать» может только он сам. Поэтому легко указать на «сгорающие» вещи; «сгораемых» же – нет и быть не может. «Сгорать» – глагол непереходный; законам русского языка противоречит образование от него страдательных причастий…

«Да… А как же „несгораемые“ шкафы?» – спросите вы. Это дело особое. Русский язык знает ряд прилагательных типа «неувядаемый», «непромокаемый» и прочие, но все они начинаются с отрицания «не». Не бывает «увядаемых цветов» или «иссякаемой» энергии. Не может быть и «сгораемых предметов». Они встречаются лишь в речи тех, кому нет дела до чистоты языка. Но нас она заботит. Так не будем же наводнять язык «летаемыми машинами», «спимыми детьми» или «умираемыми со смеху людьми»! Будем считать ошибкой и слово «сгораемый».

Не так давно профессор С. И. Соколов из Алма-Аты пожаловался мне на то, что в научных работах по сельскому хозяйству наряду с термином «орошаемые земли» стали употреблять и выражение «орошаемое земледелие».

Профессор совершенно прав. «Орошаемый» значит «тот, кого (или „что“) орошают». Земли можно орошать; они могут быть «орошаемыми». «Земледелие» оросить невозможно: это же не «вещь», а «понятие» или «явление». Очевидно, назвать его «орошаемым» значит совершить грубейшую ошибку против элементарной грамотности.

Да этого и нет смысла допускать: такое земледеление искони веков удобно, грамотно и точно называлось «поливным».

Слово «сгораемый» ошибочно по своему грамматическому строению. А вот слово «зво́нить», которое то и дело произносят с ударением на первом слоге, неправильно по звучанию, по самому произношению своему. Такие неверные, противоречащие нормам литературной речи ударения мы допускаем часто. Искалеченные слова сильно засоряют наш язык, тем более что изгнать их из него, раз уж они привились среди малограмотных людей, бывает очень трудно. Однако даже и тут положение небезнадежно.

Вот пример. Больше четверти века миллионы русских людей произносили «мо́лодежь» вместо «молодёжь»: в просторечье часто незаконно переносят ударения на начало слова («по́ртфель», «про́цент» и т. п.). С этим боролись педагоги в школах, об этом писали языковеды и мастера языка, – всё напрасно.

И вдруг за последние годы произошло чудо: теперь все стали говорить: «молодёжь», совершенно правильно. Что случилось?

Это очень интересный факт. Поэт Лев Ошанин написал широко известный «Гимн молодежи». Помните, там есть строки:

Эту песню запевает молодёжь,
Молодёжь, молодёжь!
Эту песню не задушишь, не убьёшь,
Не убьёшь, не убьёшь!

Тут уж никак не произнесешь «мо́лодежь»: этому мешает и ритм песни и рифма. Песню поют все, и правильное произношение прививается само собою, хотя, возможно, поэт совершенно не думал о том, что его произведение выполнит, наряду с другими, и эту полезную работу.

Сто́ит обратить внимание на одну очень важную сторону этого вопроса. Не всегда легко разобраться в том, что является правильным и что неправильным в языке. Ведь язык все время меняется; меняются понемногу, постепенно и его слова и сама его грамматика. Бывшее правильным вчера становится сомнительным сегодня и совсем неверным завтра. При этом нередко новое правило распространяется не сразу на все слова определенного типа, а сначала лишь на некоторые из них, временно оставляя другие в покое. Это очень осложняет положение: порою ответить на вопрос, как надо говорить, какая из двух форм слова или какое из двух его значений правильно, оказывается далеко не так-то просто.

Чтобы стало совершенно ясно, о чем я говорю, сто́ит разобраться в нескольких примерах.

Возьмем для начала такое широко известное слово, как «рентген». Оно имеет несколько значений: так называют и определенное физическое явление, лучи Рентгена, и медицинский аппарат для облучения ими, и самую процедуру этого облучения, и, наконец, – едва ли не чаще всего, – весь тот амбулаторный или больничный кабинет, который занят рентгеноскопией. Все поминутно говорят: «Меня назначили на рентген», «Рентген – великое дело!», «В этой больнице даже рентгена нет…» И в 99 случаях из 100 произносят это слово так: «рентге́н», с ударением на последнем слоге. Именно с этим ударением слово «рентге́н» напечатано и в словаре Ушакова. Очевидно, такое произношение надо считать правильным, литературным. Тем не менее случается слышать жаркие споры между сторонниками этой формы и людьми, которые предпочитают говорить «ре́нтген», делая ударение на первом слоге слова. Любопытно послушать аргументы и доказательства обеих сторон.

«Ре́нтген» произносят обычно люди, во-первых, немолодые и, во-вторых, знающие иностранные языки. «Слово „ре́нтген“, – говорят они, – это, собственно говоря, фамилия ученого Вильгельма-Конрада Рёнтгена, открывшего знаменитые лучи. Рёнтген был немцем, а немецкие фамилии всегда несут ударение на первом слоге. Особенно бесспорно это в данном случае, потому что фамилия „Ре́нтген“ по-немецки произносится как „Рёнтген“, а пишется через „oe“: „Roentgen“.

Так какие же основания у нас менять эту фамилию, переиначивая расположение ударений в ней и вообще искажая ее? Ведь у нас теперь даже „улицу Рёнтгена“ в Ленинграде называют „улицей Рентге́на“, – разве это не возмутительно? Тогда придется, пожалуй, фамилию Ге́те произносить как „Гете́“, хотя она тоже пишется по-немецки „Goethe“; сделать из „Ли́биха“ – „Либи́ха“ или из „Ма́йера“ – „Майе́ра“… Это безграмотно, и так дело не пойдет, товарищи!»

Так сердито говорят так называемые «пуристы», сторонники строгой правильности в нашей речи. Мы уже сталкивались с ними, рассуждая о словарях. Что же отвечают им их противники? Ведь доказательства как будто довольно сильны!

Противники указывают вот на что. Всё только что сказанное справедливо. Нам нельзя было бы отходить от правильного произношения данного слова, восходящего к немецкой фамилии, если бы наш язык всегда и всюду до сих пор соблюдал такую точность. Но этого не только нет, этого никогда и не бывало.

Очень многие иностранные фамилии мы употребляем, допуская в них значительные переделки, «русифицируя их». Так, например, фамилия гениального английского драматурга по-настоящему (то есть по-английски) выговаривается как «Шэ́йкспиэ», а мы ее произносим (и, вероятно, всегда будем произносить!) как «Шекспи́р». Мы очень долго говорили (да и сейчас этот обычай вовсе не вывелся) «Дон-Жуан», хотя, как нам с вами теперь хорошо известно, испанского имени «Жуан» нет и быть не может; в Испании есть имя «Хуан»: недаром Пушкин в «Каменном госте» всюду называл своего героя «Дон-Гуаном». Мы называем Гейне – «Гейне»: а ведь точное произношение этой фамилии будет «Ха́йнэ». Мы говорим «Париж», хотя французы именуют свою столицу «Пари». Мы говорим «Стамбул» про тот город, который по-турецки называется «Истанбул»[131]. Еще более причудливо коверкаем мы имена менее известных языков – голландского, датского, шведского. Исправить все это просто невозможно, да вряд ли и необходимо. А уж что касается тех случаев, когда имя собственное стало названием вещи, так тут и говорить ничего не приходится. Все произносят «рентге́н»; значит, и нам, грамматикам, надо подчиниться этому без особых рассуждений. Попытки же ввести точную передачу немецкого слова здесь совершенно неуместны: они отзывают языковой манерностью, щегольством, пуризмом.

Что тут можно возразить? И эти доказательства тоже выглядят весьма разумными и справедливыми. Но сторонники слова «ре́нтген» не остаются в долгу.

«Значит, вы советуете, – говорят они, – считать нормальным, правильным всякое произношение, широко распространенное? Но разве эти два свойства всегда совпадают? Ведь если идти по этому пути, придется узаконить заведомо неправильное, основанное на плохом владении русским языком, произношение слов. Да и сейчас постоянно можно услышать различные, очень распространенные, но заведомо недопустимые искажения русских слов. Иногда не сразу даже узнаешь и поймешь, как такой языковой уродец мог возникнуть и почему он живет. Очень часто нынче выговаривают слово „юный“ как „юнный“ (и даже „юность“ как „юнность“). Неясно, почему привилась такая нелепая ошибка речи; может быть, под влиянием таких слов, как „длинный“, „сонный“, а весьма возможно, под прямым воздействием быстро распространившегося слова „юннат“. Но ведь „юн+нат“ – слово составное; оно сложено из двух разных слов: „юный“ и „натуралист“; тут понятно, откуда взялось это второе „н“. В словах же „юный“, „юность“, „юноша“ этому лишнему „н“ совершенно не место. А если судить по широте распространения, так неизвестно еще, какое из двух произношений встречается чаще? А вдруг неверное? Что же, так и узаконить его?

Некоторые неправильности речи объясняются очень благородными причинами, стремлением людей, не слишком хорошо владеющих литературной речью, как можно точнее и лучше подражать ей. Они чересчур стараются и нередко перегибают палку. У них получается то, что языковеды зовут «гиперурбанистическим», то есть «слишком уж городским», произношением. Вместо давно обрусевшего слова «рельсы» начинают говорить «рэльсы»; слово «пионер» произносят как «пионэр»; даже простую «шинель» заменили «изящной» «шинэлью»; выговаривают «рай-и-он» вместо обычного «район», который в правильной речи должен просто звучать как «раён».

Не так давно многие трамвайные кондуктора Ленинграда слово «Финляндский» (вокзал) выговаривали «фильяндский». Это была очень широко распространившаяся неправильность. Конечно, ее всеобщность не сделала ее допустимой. С повышением грамотности среди кондукторов Лентрамвая ошибка эта начала исчезать, и очень хорошо! «Так говорят многие, очень многие!» Но разве следует подражать и подчиняться им? Разумеется, это недопустимо: произношение слов надо устанавливать не большинством голосов, а в соответствии с данными науки, в соответствии с историей нашего языка. Иначе мы его страшно испортим.

Таким образом, обрисовываются две точки зрения на язык и на те изменения, которые каждый день, каждую минуту происходят в нем. Представители одной призывают к бережной охране нашего литературного языка от всевозможных нововведений, от всяких новых слов, новых фонетических навыков и привычек, от какого бы то ни было отступления от языка, который завещали нам великие мастера слова XIX и начала XX века. Другие считают этот взгляд нежизненным и требуют свободы для развития всех явлений, которые словесно создает в языке его творец и хозяин – народ.

Спрашивается теперь: кто же прав, а кто нет? Какая из двух позиций на самом деле полезна для нашего языка, а какая бесполезна или, может быть, даже вредна? Если вы потребуете от меня ответа на эти вопросы, ваши требования будут естественными и законными.

Но, как это ни неожиданно, дать на них прямой и безоговорочный ответ просто немыслимо. Потому что в обеих точках зрения есть и здравые и неправильные стороны. Крайности обеих, безусловно, вредны для развития языка. Если бы которая-нибудь из них возобладала, то язык либо окаменел бы навсегда в своем развитии, либо же литературная речь перестала бы отличаться от породивших ее народных говоров, утратила бы присущие ей рамки и законы и перешла в то состояние беспорядка и хаоса, из которого выбралась давно.

Вторую опасность можно связать с той же, быстро исчезающей бедой – недостаточной культурой, слабым знанием общерусского языка. Она заключается в том, что великое множество новичков, каждый день все в большем масштабе овладевающих вершинами нашей советской культуры, а значит, и литературным языком, приходит из разных областей страны. А в большинстве областей нередко говорят в быту еще не на общерусском языке, а в значительной мере на областных диалектах.

Писатель Д. Н. Мамин-Сибиряк рассказывает о недоумении ставшего петербургским чиновником жителя Сибири, когда приехавший земляк произнес перед ним следующую фразу на уже забытом чиновником родном «сибирском» диалекте: «Лонись мы с братаном сундулей тенигусом хлыном хлыняли», и объяснил, что это на чисто русском (только «сибирском») языке означает: «Вчера мы с двоюродным братом неторопливо ехали в отлогую гору верхом, сидя вдвоем на одной лошади».

В этой фразе, конечно, «областные» словечки подобраны с чрезмерной щедростью. Но вы и сами понимаете, что́ получится, если мы будем книги, предназначенные для чтения в любой части нашей великой страны, уснащать то «псковскими» (вроде «мяклыша» – белой бабочки), то «лужскими» (наподобие глаголов «гнетить» – жечь или «достогнать» – догнать) местными словами. Их поймут под Псковом и в Луге, по перед ними встанут в недоумении рязанцы или тверяки-калининцы.

Вместо того чтобы служить средством общения между людьми всех областей, язык наших книг станет серией загадок для каждого человека. Вот почему право на введение таких «местных» слов в общерусский язык мы можем предоставить только крупным мастерам слова – писателям: они знают ему меру и будут делать это лишь там и тогда, где и когда новое слово обогатит, а не затемнит и не засорит общерусский язык.

Опасность засорения языка «диалектизмами», таким образом, не очень велика. Получая образование, сталкиваясь с книгой, газетой, ораторскими выступлениями, каждый из нас начинает стараться «говорить как все» и сам вытравляет из своей речи «областные» словечки своего детства.

Хуже обстоит дело с другим слоем «языкового мусора», с так называемыми «варваризмами».

Еще в середине XVIII века поэт и драматург Александр Сумароков написал небольшую пьесу – «Пустая ссора». В ней действуют щеголи того времени и их подруги, модные дамы. Вот каким языком изъяснялись эти тогдашние «стиляги»:

Деламида. Вы так флатируете мне, что уже невозможно…

Дюлиш. Вы не поверите, что я вас адорирую.

Деламида. Я этого, сударь, не меретирую.

Дюлиш. Я думаю, что вы достаточно ремаркированы быть могли, что я опрэ вас в конфузии…

Деламида. Я этой пансэ не имею, чтобы в ваших глазах эмабль имела…

Русская речь все время перебивается у них иноземными словами, странными гибридами французских корней, немецких суффиксов и русских окончаний: «флатировать» – льстить, «адорировать» – обожать, «пансэ» – мысль, и т. п. Это было как раз в то время, когда русское дворянство «баловалось» французским языком, предпочитая любое родное слово заменить чужестранным.

Сумароков резко возражал против этой порчи русского языка.

Взращен дитя твое и стал уже детина,
Учился, научён, учился, стал скотина;
Французским словом он в речь русскую плывет:
Солому пальею, обжектом вид зовет[132].
И речи русские ему лишь те прелестны,
Которы на Руси вралям одним известны.

И в другом месте:

Другой, не выучась так грамоте, как до́лжно,
По-русски, думает, всего сказать не можно,
И, взяв пригоршни слов чужих, сплетает речь
Языком собственным, достойну только сжечь.

Так писал Сумароков в стихах, добавляя в прозе, что «слова немецкие и французские нам не надобны, кроме названия таких животных, плодов и прочего, каких Россия не имеет. Восприятие чужих слов, а особенно без необходимости, есть порча языка…»

Возразить на это нечего. Через семьдесят лет после Сумарокова Пушкин повторил его мысли:

Сокровища родного слова, –
Заметят важные умы, –
Для лепетания чужого
Пренебрегли безумно мы.
Мы любим Муз чужих игрушки,
Чужих наречий погремушки,
А не читаем книг своих…

Порок употребления ненужных иноземных слов – а это и есть «варваризмы» – не исчезал. Он только видоизменялся и принимал другие формы. В XX веке уже никто не «баловался» поминутно французской речью, но возникла мода поминутно употреблять всевозможные «ученые» термины, позаимствованные из чужих языков, причем нередко без достаточного понимания их значения и смысла. Дошло, как это ни странно, своеобразное языковое кокетство и до наших дней. При этом самой худшей формой его и сейчас является употребление иностранных слов, смысл которых неясен говорящему.

В двадцатых годах один завклубом хвастливо приглашал меня в свой клуб, уверяя, что, с тех пор как он начал там работать, клуб стал образцовым, «доведен, можно сказать, до высшего вакуума».

Слово «вакуум» по-латыни означает абсолютную пустоту. Я страшно удивился и не сразу сообразил, в чем дело: клуб был при большом заводе, изготовлявшем воздушные насосы. Инженеры нередко хвалили свою продукцию, замечая, что насосы эти «дают высший вакуум», а незадачливый зав решил, что слово «вакуум» равносильно слову «качество».

Как-то раз мне довелось подслушать разговор в вагоне дальнего поезда. Почтенная дама, желая обрисовать капризный характер своей взрослой дочери, заметила: «Она ничем не довольна. У нее, знаете, муж аллигатор с большим стажем, а она и то ворчит!»

Аллигатор, как известно, вид крокодила. Мы все ахнули, узнав о нашей современнице, которая, как сказочная красавица, была «батюшкой за морского змия выдана»; но скоро все выяснилось: наша собеседница спутала слова «аллигатор» и «ирригатор», то есть «инженер, заведующий ирригацией, орошением земель».

Вот против такого ненужного, бессмысленного и тем более неправильного употребления варваристических терминов возражают и возражали все мастера русской речи[133]. Особенно важно для нас то негодование, с которым говорил об этом В. И. Ленин.

«Русский язык мы портим. Иностранные слова употребляем без надобности… меня употребление иностранных слов без надобности озлобляет…» – писал он, особенно негодуя на неправильное, неточное употребление чужих слов вперемежку с русскими. Чистоте нашего языка великий учитель и вождь придавал большое значение.

Да и неудивительно: язык для него был орудием и оружием всемирной борьбы, основным средством связи с широчайшими массами народа, средством повышения культуры, средством познания мира. Так как же можно коверкать его, делать невнятным, невразумительным, малопригодным для его сложной и тонкой работы?

Каждый из нас, говорящих по-русски, должен на своем небольшом участке бороться против всех трех опасностей, ведущих к порче и ослаблению нашего великого и могучего русского языка.

Иван Сергеевич Тургенев не напрасно призывал относиться к языку с благоговением. Подумайте сами. Много столетий назад жили наши предки – сначала гордые и свободолюбивые анты, потом создавшие свое могучее государство русичи. И они на заре истории говорили уже по-русски, на том языке, которым пользуемся и мы с вами.

Русский народ шел своим великим историческим путем век за веком. Как ни менялось его лицо, лицо многомиллионного народа, он оставался самим собой и при Владимире Киевском, и при Иване IV, и во дни 1812 года, и в наши величайшие в истории годы. Что же скрепляло его единство? Что такое живет в этих долгих веках неистребимое, что заставляет нас чувствовать своим братом и соплеменником и сурового воина Святослава, и мудрого летописца Нестора, и славного флотоводца Ушакова?

Я думаю, мы не ошибемся, если ответим: русский язык! Он прожил долгие, очень долгие столетия. Он менялся из года в год, из века в век, и все же за тысячелетия остался тем же русским языком. Да, тем же самым! На этом языке – русском! – семьсот пятьдесят лет назад прозвучали величавые, дышащие прекрасной поэзией и глубоким патриотизмом слова Игоря-князя, призывавшего своих «кметей»-воинов к защите Родины:

«Братие и дружино! Луце же потяту быти, неже полонену быти!», то есть легче претерпеть смерть в бою за Русь, чем быть взятым в плен ее врагами.

Этот же язык гремит боевой трубой в знаменитом обращении Петра I в день Полтавской битвы: «А о Петре ведайте, что ему жизнь не дорога, только бы жила Россия в блаженстве и славе…»

На этом языке клеймил ужасы крепостничества Радищев; учил «науке побеждать» гениальный Суворов; Пушкин и Лермонтов слагали свои изумительные строфы; декабристы обращались друг к другу с зашифрованными письмами о желанной свободе; писал пламенные статьи Виссарион Белинский; говорил о том, «что надо делать» передовым людям своего времени, мудрый Чернышевский…

Этот же – наш, современный и в то же время бесконечно древний по корню и происхождению своему – русский язык в его сегодняшних новых и совершенных формах воплотил в своих звуках величайшие идеи мира, которыми живет наша страна. На нем начертаны новые Программа и Устав и все глубокое учение Коммунистической партии Советского Союза. На нем прозвучали первые декреты Советской власти, были записаны титанические планы пятилеток. По-русски Ленин призывал народ Родины к Октябрю. По-русски и сегодня обращается к нам Центральный Комитет партии, направляя наши пути к светлой цели – коммунизму.

Ни на миг не прерывалась за тысячелетие волшебная нить языка, соединившая в одно целое предков и потомков, создавшая русское племя, русский народ и нацию. За это время русский язык стал одним из самых совершенных, отточенных, гибких и полновесных языков мира. Сыны России и иностранцы удивляются его простоте и мощи. Михаил Ломоносов находил в нем соединенные вместе «великолепие ишпанского, живость французского, крепость немецкого, нежность итальянского, сверх того богатство и сильную в изображениях краткость греческого и латинского языка».

Знаменитый французский писатель Мериме сто лет спустя слово в слово подтверждал этот отзыв русского: «французский язык, подкрепленный греческим и латинским, призвав на помощь все свои диалекты… и даже язык времен Рабле, – разве только он один мог бы дать представление об этой утонченности и об энергической силе… русского языка».

Великий Энгельс восклицал: «Какой красивый русский язык: все преимущества немецкого, без его ужасной грубости». Английский романист Герберт Уэллс полагал, что именно нашему языку суждено в будущем лечь в основу языка всечеловеческого.

Значение и вес нашего языка неизмеримо возросли за последние десятилетия, с тех пор как наша страна стала советской. Новый мир, родившийся в 1917 году, заговорил на нем через все рубежи и границы со всеми народами Земли, со всем человечеством.

Именно поэтому и изучают сейчас наш язык с такой надеждой и любовью трудящиеся мирные люди всего мира. Именно поэтому русские слова – «Советы», «Москва», «колхоз», «мир», «спутник» – звучат теперь и в городах Франции, Англии, Италии, и в джунглях Вьетнама, и над просторами дружественных нам стран народной демократии, и даже в трущобах Нью-Йорка и Чикаго. Везде рождается стремление как можно полнее узнать язык, на котором выражены величайшие в истории мира мысли.

Да будь я
и негром преклонных годов,
и то
без унынья и лени
я русский бы выучил
только за то,
что им
разговаривал Ленин.

Это написал Владимир Маяковский. Давайте же и мы, – кому выпало на долю счастье и честь знать русский язык по рождению, – изучать его глубоко и пристально, чтобы речь каждого из нас была достойна великой истории этого могучего и свободного языка.