В МАСКАРАДНЫХ ОДЕЖДАХ,

В незапамятные времена человечество выработало ритуалы жертвоприношений, очертило круг обычаев, которых следует неуклонно придерживаться. Отступить от установленных правил значило вызвать на себя гнев и сверхъестественных сил, и своих соплеменников.

Первобытное сознание четка разграничивало понятия добра и зла. Древний человек превосходно знал, что такое хорощо и что такое плохо. Что можно и чего нельзя. То, , чего нельзя, – табу.

Табу – полинезийское слово, составленное из ta – «отмечать» и ри – «всецело выделенный», «священный», tapuwnvi tabu значит: «неприкосновенный, запретный». Это слово привез с островов Тонга в Европу английский мореплаватель Джеймс Кук.

У племен, находящихся на нижней ступеньке общественного развития, табу – это «кодекс запрещений», назначение которого – регламентировать и охранять жизнь сообщества людей.

Нельзя разбрасывать пепел – «ты сгоришь». Нельзя ворошить палкой крысиную нору – «земля разверзнется и поглотит тебя».

В Африке, в Бенине, многие крестьяне и в наши дни воздерживаются от работы в поле в базарные дни. Преступившие эту традицию могут быть убиты молнией, посланной разгневанным богом дождя. В ряде африканских деревень возбраняется выращивать лук (таков нелепый обычай, корни которого нам неизвестны), и жители вынуждены покупать лук у соседей.

Запреты, нарушение которых якобы неминуемо влечет за собой жестокую кару со стороны духов, божеств, прочих фантастических сил, не были достоянием только первобытных племен. Христианская религия, осудившая многие традиции и обычаи язычников, выработала свою систему запретов, цель которых – укрепить влияние церкви. Впрочем, в равной мере это относится и к другим религиям.

Но табу налагается не только на ряд действий и предметов. Оно распространяется и на слова.

И вновь перед нами интереснейшее явление языка, раскрывающее множественность проявлений взаимосвязи и взаимозависимости слов.

Я имею в виду табу и эвфемизмы.

Языковое табу существовало во все обозримые времена и у всех народов. Другое дело, что в основе их лежали и лежат разные причины. Наши далекие предки наивно верили в тождество вещи и ее названия. Имя является неотделимой частью человека. Тот, кто владеет его именем, обретает над ним власть. Поэтому нельзя подлинное имя вождя племени, воина, родственника произносить вслух – это может помешать им в бою или на охоте, обезоружить их перед врагом или зверем. Нельзя употреблять и имя зверя, на которого охотишься. Это его сердит и оскорбляет, а поэтому удачи не жди. Те же тихоокеанские островитяне и ныне не будут хвалить внешность ребенка, потому что тогда «он умрет». У кафров женщина не имеет права публично произносить имени мужа, и она придумывает замены имени.

Следы наивных представлений явственно проступали в мировоззрении греков. Своих жестоких богинь кары и мести они нарекли вторым, подставным, именем – Эвмениды, что значит благосклонные.

У древних евреев на имя их божества также налагалось табу. Нарушение его каралось смертью. В связи с этим имя божества забылось, и только в прошлом веке ученые установили, что звучало оно – Яхве. Вместо этого «настоящего» имени употреблялось три других: Иегова, Саваоф и Адонай.

Запреты, возникшие в сфере общественной жизни на разных ступенях развития человечества, вызвали необходимость замены «страшных», нежелательных, грубых слов другими. В языкознании их назвали эвфемизмами (от греческих слов, переводимых «хорошо, вежливо говорю»). Это еще один источник образования синонимов.

Слуга Сганарель из комедии Мольера восклицает: «Это дело неба!» Великий француз во всех своих пьесах иыпуладен был заменить этим словом подразумевающееся – бог, которое запрещалось произносить со сцены.

Под строжайшим запретом у суеверных людей был и черт (дьявол, бес, сатана). У писателя Мельникова-Печерского есть такая сценка:

« – Не послушаю я наветов дьявола, – начала было Дуня, но порывистым движением Варенька крепко схватила ее за руку.

– Не поминай, не поминай погибельного имени, – оторопевшим от страха голосом она закричала».

Ну, а если все же требовалось его упомянуть, то как быть? Очень просто. Ему придумали сравнительно благопристойные эвфемизмы: он, нечистый, нечистая сила, враг, вражья сила, черный, зеленый, лукавый, луканъка, шут, шишига, антипка, анчутка.

Вряд ли в способности «перекрестить» черта русским уступают англичане, французы, итальянцы. Большинство немцев сейчас в разговоре, не задумываясь, могут послать друг друга к черту, а было время, когда он фигурировал под «псевдонимами» враг, противник, живодер, мучитель, искуситель, злюка, черный, музыкант…

Пережиток суеверий до сих пор проглядывает в лексике охотников и рыбаков.

«На охоте, – вспоминает В. Солоухин в рассказе „Зимний день“, – мы не говорим ни „лось“, ни „зверь“, но единственно „он“. Кажется, то же бывает и на других охотах на крупного зверя».

Все верно. Уже в далекие времена охотники переименовали арктоса в вежливое медведь (общеславянское «медоед», «тот, кто ест мед»). Но, видимо, забыв через века, что медведь – имя-заменитель, прибегли к вторичному переименованию. Его стали величать: хозяин, ломака, мохнач, лесник, косолапый, бурый, а то и совсем по-людски – Топтыгин, Потапыч, Михайло Иваныч.

Бьр – «бурый» – назвали его и немцы.

Следы языкового запрета лингвисты нашли в слове рыба. Как полагают, в языке пращуров ее название было иным – цивс. Но произносить это слово остерегались, чтобы не вернуться без улова. Последовала замена. Наша рыба пошла от родственного немецкого слова руппе, что означало «личинка угря».

Ни пуха ни пера – желаете вы приятелю, идущему на экзамен. А ведь «пожелание наоборот» досталось нам от промыслориков.. Остерегаясь лесных духов, оберегающих обитателей лесов и преследующих охотника, люди изобрели «обезвреживающую от сглаза» словесную формулу. Высказанные вслух недобрые слова должны были усыпить бдительность духов и сопутствовать успеху. А смысл замаскированного пожелания был таков: «чтоб тебе принести побольше пуха и пера» (то есть зверя и птицы).

Точь-в-точь такое же значение имеет и бытующее среди рыбаков выражение ни пера ни чешуйки (где перо – «рыбий плавник»). Но эти слова еще не вышли из рамок профессиональной лексики. Видимо, потому, что «охотничьего» пожелания вполне достаточно.

Я порою остерегаюсь произнести столь точное слово куда. «Куда ты идешь?» Для одних, как полагается, это обычный вопрос. Другие недовольно попрекнут: «Куда, куда. Теперь пути не будет». Наверно, поэтому с удовольствием слушал известных эстрадных артистов, высмеявших это сакраментальное «куда».

Штепсель. Куда ты?

Тарапунька. Да разве можно так спрашивать: «Куда, куда?» Ты же мне дорогу закудыкал! У меня же теперь неприятности будут. Верная примета!

Штепсель. Неужели оттого, что я спросил «куда», у тебя будут неприятности? Как ты можешь в это верить? Позор!

Тарапунька. Ну хорошо, мне ты не веришь, по классикам ты веришь? Пушкину ты веришь?

Штепсель. Верю. Ну так что?

Тарапунька. А что у Пушкина Ленский перед дуэлью пел?

Штепсель. «Куда, куда вы удалились…»

Тарапунька. Ага, видишь, «куда, куда!» Вот его и застрелили.

Кстати, мир артистов тоже не безупречен в отношении всякого рода примет. Прочтите превосходный рассказ Карела Чапека «Как ставится пьеса». В нем как бы продолжается разговор о «пожеланиях наоборот»:

«Люди театра, как известно, суеверны. Не вздумайте, например, сказать актрисе перед премьерой: „Желаю успеха“. Надо сказать: „Ну, ползи, недотепа“. Актёру не говорите: „Желаю удачи“, а скажите: „Сломай себе шею“, да еще плюньте в его сторону. Так же и с генеральной репетицией: считается, что для того, чтобы премьера прошла гладко, на генеральной репетиции обязательно должен быть скандал. В этом, видно, есть какая-то доля истины. Во всяком случае нельзя доказать обратного, потому что еще не бывало генеральной репетиции без скандала».

Словесные табу, о коюрых мы до сих пор говорили, определялись главным образом верованиями, суевериями и предрассудками, так сказать, примитивным мышлением человека далекого прошлого. То немногое, что донеслось до нас, – не более как «рудиментарные остатки», которые по мере приобщения людей к передовой культуре сойдут на нет.

Но слова-запреты встречаются и у культурных народов, рождаются и в новое время.

В конце XVIII века недоброй памяти император Павел декретом велел изъять из употребления слово общество. Вместо слова гражданин предписывалось употреблять обыватель, вместо отечество – государство. Здесь в силу вступили уже иные, социально-политические факторы.

Или морально-этические. Врачи, желающие смягчить диагноз или скрыть его жестокую суть от больных, запишут в историю болезни или скажут вместо чахотка – tbc («тэбэцэ», что является аббревиатурой слова туберкулез), вместо рак употребят cancer, что по-латыни то же самое.

Помните, как Дон-Кихот наставлял своего оруженосца, готовящегося вступить во владение островом?

– Не вздумай, Санчо, жевать обеими челюстями сразу, а также эрутировать в присутствии кого бы то ни было.

– Я не понимаю, что значит эрутировать, – объявил Санчо.

Идальго из Ламанчи пояснил:

– Эрутировать, Санчо, значит рыгать, но это одно из самых грубых слов во всем испанском языке, хотя оно и весьма выразительно. По сему обстоятельству люди с нежным слухом прибегли к латыни и слово рыгать заменили словом эрутировать.

Одно слово – запрещено. Другое, подменное, – рекомендовано.

Эвфемизмами мы можем считать и уже известные нам синонимы слова умереть: окончить земной путь, переселиться в мир иной – так мягче, и они часто бывают оправданы.

Из соображений такта мы не всегда дурака назовем дураком. Зачем, когда в языке созданы равнозначные шутливые эвфемизмы; у него винтика не хватает, у него не все дома, он пороха не выдумает, он с приветом.

Не так давно в зоопарке я услышал; как мне кажется, свежее слово – февралик. Так окрестила старушка подвыпившего верзилу, который весьма усердно переругивался со львом.

– Почему февралик? – поинтересовался д.

– Да как же, – ответила старушка. – Что у февраля дней не хватает, что в голове у этого ума.

Сравнение было неожиданным. Новый эвфемизм? Не полоумный, не дурак, а февралик. Право, оно не без успеха посоперничает с только что приведенными образными выражениями.

Оправданы ли подобные «вежливоговорения»?

Ответ напрашивается сам собой. Порою да, как в языке врачей. Порою «по великом раздумье», ибо иносказание не каждый раз бывает уместнее прямоты.

В документах, в беллетристике, в живой разгоэорной речи нередко попадаются на глаза и довольно пикантные эвфемизмы не менее пикантных табу.

Петр I предписывал дьякам и подьячим «самим проверять стрельбою два ружья каждый месяц… Буде заминка в войне приключится, особливо при баталиях, по нерадению дьяков, бить оных кнутом нещадно по оголенному месту».

«По тому месту, откуда ноги растут», как определит позднее Помяловский ту часть бурсацкого естества, что частенько отведывала розог.

Но имеются еще и такие эвфемизмы, рекомендовать которые значило бы сделать вас посмешищем для собеседников.

Одно время помещичье-мещанская среда слепо копировала «заграницы» – и галантную форму обхождения, и наряды, и способ кудревато выражаться. Атмосфера, язык французских салонов, где под словами «наперсник граций» разумели зеркало, а под «удобством собеседования» кресло, перенесенные на русскую почдеу, стали предметом энергичного осуждения со стороны передовой интеллигенции, виднейших наших писателей. Склонность дворянок и мещанок во дворянстве к изысканной фразеологии высмеял Гоголь в «Мертвых душах».

«Еще нужно сказать, что дамы города N отличались, подобно многим дамам петербургским, необыкновенною осторожностью и приличием в словах и выражениях. Никогда не говорили они: „я высморкалась, я вспотела, я плюнула“, а говорили: „я облегчила себе нос, я обошлась посредством платка“. Ни в коем случае нельзя было сказать: „этот стакан или эта тарелка воняет“. И даже нельзя было сказать ничего такого, что бы подало намек на это, а говорили вместо того: „этот стакан нехорошо ведет себя“ или что-нибудь вроде этого».

Иначе говоря (словами пушкинской «Эпиграммы»):

Нельзя писать:

«Такой-то де старик,

Козел в очках, плюгавый клеветник,

и зол, и подл»: все это будет личность.

Но можете печатать, например,

Что господин парнасский старовер,

(в своих статьях) бессмыслицы оратор,

Отменно вял, отменно скучноват,

Тяжеловат и даже глуповат;

Тут не лицо, а только литератор.

Следует ли относить к эвфемизмам язык кода, шифра и других видов маскировки подлинного значения слова? Как быть, например, с танком?

В начале 1916 года в Хетвильде (Англия), в присутствии высших военных чинов, было проведено испытание «большого вилли» – бронированного автомобиля на гусеничном ходу. Боевая машина пошла в серийное производство, а военные чины стали подыскивать стальным чудовищам новое имя. Название должно было сохранить в секрете их назначение, и в то же время казаться правдоподобным для постороннего наблюдателя.

Было предложено три наименования: цистерна, резервуар и танк («бак»). Остановились на последнем. Погруженные на железнодорожные платформы, покрытые брезентом, танки впрямь напоминали огромные баки, о назначении которых вряд ли кто мог догадаться. Военная тайна была сохранена.

Но эвфемизм ли танк? Единого мнения на этот счет нет.

И можно ли, к примеру, имя нашей прославленной в годы Великой Отечественной войны «катюши» считать маскировочным названием реактивного орудия? Видимо, следует разграничить солдатское ласковое прозвище и наименование, официально данное бронированной машине в целях дезориентации противника.