Над морем уже темнело, когда к нашему дому приковылял старый пират. На его плече сидел попугай, бивший крыльями и кричавший: «пиастры! пиастры!». С этого вечера начались приключения, приведшие меня на остров сокровищ…

Да, начинать книгу таким образом просто и весело – внимание читателя приковывается сразу и до конца. Можно даже рассчитывать на чтение ночами напролет. А наша тема? Может ли она вызвать интерес широкой аудитории, радовать и волновать?

Начнем с самого слова. По-гречески полиглот значит многоязычный, то есть человек, владеющий многими языками. И особой тайны здесь нет – пресса периодически пишет о людях, способности которых почему-то превосходят средние.

Так, житель Франкфурта-на-Майне Л. Шютц свободно поддерживал беседу на 270 языках. Заметим, что, вероятно, проблему составляла доставка к нему собеседников, поскольку даже в очень большом городе найти более сотни носителей разных языков в общем-то трудно. А отсюда следуют две очевидные вещи. Во-первых, его способности использовались в обычной, каждодневной жизни хорошо, если на десятую часть. Во-вторых, это были явно аномальные способности – как у спортсмена, который прыгает за два метра: сколько ни смотри соревнования по телевизору, так высоко не прыгнешь.

В газетах постоянно мелькают подобные заметки о полиглотах. И вероятно, роман о внутренней жизни такого человека – своего рода донжуана языков, пленяющегося все новыми наречиями и покоряющего их в мгновение ока, – был бы занимателен. Но, кроме простого развлечения, какой вывод мог бы сделать отсюда обычный читатель? Что хорошо иметь большие способности и уметь их развивать? Или что возможности любого человека безграничны? Не случайно в интервью и записках знаменитых полиглотов обычен тот аргумент, что их достижения важны как доказательство реализации необозримых способностей человека. Конечно, любой из нас использует свой мозг едва на десятую долю, и, так же как знаменитый марафонец открывает чудеса резервов тела, полиглот делает то же самое в сфере разума. Но тогда самое место их описанию в научном труде. Спору нет – наука много сделала для понимания данного явления. Но это ли главное?

…Оставим на минуту современность и перенесемся на тысячелетие назад: в Киеве тогда шел 6476 год. Кочевники-печенеги осадили город, и некому было выбраться из него за подмогой. Положение у наших предков критическое. И тут из толпы выступает мальчик: он знает язык печенегов, попробует выдать себя за кочевника и пробраться сквозь стан. Что было дальше – прощание с родителями, напутствие соседей, – мы не знаем, но самое важное пробилось к нам сквозь толщу веков в виде живого рассказа. Обратимся к «Повести временных лет» и послушаем летописца без переводчиков.

«Отрок изиде из града с уздою, и ристаше сквозь печенеги, глаголя: „Не виде ли коня никтоже?“ Бе бо умея печенежски, и мняхуть и своего. И яко приближися к реце, сверг порты, сунуся в Днепр, и побреде». Конец этой истории хороший – подмога пришла вовремя.

Ну а еще за тысячелетие до этого похожий случай произошел в Древнем Риме. Отважный юноша, зная этрусскую речь, прокрался в стан неприятеля – только его схватили. Во время допроса он держал руку на огне. Подвиг Муция Сцеволы поразил древних и тоже дошел до нас в истории.

Схожесть эпизодов такого рода дала некоторым исследователям основание предполагать, что здесь мы имеем дело все-таки не с голым фактом, а с художественно переосмысленной реальностью. Но даже если это и так, то народ обобщил то, что нередко случалось в жизни и что соответствовало его идеалам. Следует сразу оговориться: в этих первых случаях из длинного ряда, о которых мы расскажем, звучание языков смешивается со звоном мечей. Так и должно быть – священный долг защиты Отечества завещан нам дедами и прадедами.

Но не будем забывать и о другой стороне медали: в мирное время эти же языки несли взаимопонимание и уважение, обогащали обе культуры. Всем известно, как много – от алфавита до самых основ государственности – дали этруски Риму. Что же касается соседей-кочевников, то на Руси не стыдились при случае ни родниться с ними, ни учиться у них.

…250 лет назад сложные взаимоотношения казахских кочевников с русским государством завершились добровольным присоединением их к России. С тех пор судьбы обоих народов связаны в радости и испытаниях. И вот, перелистывая посвященный этому юбилею сборник казахской поэзии, я обратил внимание на имя Надежды Лушниковой. Как своеобразно слились в ее стихе восточный сказ и европейская строгость:

Аул родной! Ты воспитал меня,
мою любовь до времени храня.
Язык казахский мне навеки дал –
сравнятся ль с ним и жемчуг, и коралл?

В строках, вышедших из-под пера Надежды Лушниковой, гармонично сочетаются русская частушка и народный праздник поэзии айтыс, где состязаются акыны. А началась ее история в годы войны. После гибели отца девочку воспитывали в казахском ауле. Она ходила в местную школу, слушала мудрых аксакалов – и музыка чужой речи проникала в душу.

А затем полились и стихи. Постепенно они нашли своих слушателей – и русская девушка стала членом Союза писателей Казахстана, признанным знатоком казахского языка и культуры. Живет Надежда Андреевна в маленьком городке Узунагаче, преподает ребятам из местного ПТУ казахский, а маленькой Гульжан, которую она удочерила после потери девочкой родителей, открывает сокровищницу русского слова. В этом примере, конечно, отразились тысячи схожих судеб, присущих нашей многонациональной стране. Чему учит детей Лушникова? Думается, что не только языку, но и жизненной мудрости, уважению к достоинству чужого народа…

Теперь мы ступили на более твердую почву для разговора о полиглотах. Да, знать много по количеству – важно. Но знать много по качеству, по сумме принесенного людям добра – неизмеримо важнее. В самом деле, ведь все упомянутые нами люди знали по одному языку, а разве малого они добились? По-видимому, важно не то, сколько языков было изучено, и даже не то, до какой степени совершенства. Существенно, что достигнуто то главное, ради чего язык понадобился. В иных условиях и несколько слов чужого языка могут стать золотым ключиком.

Наверное, и это еще не всё. Даже если не говорить о других языках, разве не нужно владеть историей родной речи? Действительно, ведь уже у Пушкина мы понимаем отнюдь не все. В самых простых оборотах есть смысл, который иногда совсем не очевиден. Знать прошлое своего языка – значит говорить с предками без переводчика. Разве это не то же многоязычие?

Согласитесь, здесь есть что-то от отношений между… физкультурой и спортом – пусть кто-то ставит рекорды, но это не заменяет того, что каждый должен быть здоровым и сильным. Точно так же, пусть редкие феномены достигают пределов возможностей, среднему человеку достаточно обладать основами языковой культуры. Может быть, это выразится в знании какого-то языка, но прежде всего в доброжелательной готовности к контакту с носителем другого языка, в умении выйти из него внутренне богаче. Поэтому, когда мы вместе с вами, дорогой читатель, будем искать ответ на вопрос: «Как стать полиглотом?», речь пойдет в первую голову об ориентации на многоязычие как части гармонично развитой, духовно наполненной личности.

Конечно, если читатель ищет на этих страницах приемы, позволяющие быстрее изучить нужный ему язык, то они есть и все будут даны. Но скажем сразу, что пропуск к успеху в этом деле – не навыки, а твердая внутренняя установка на доброжелательное любопытство к любой незнакомой речи.

В связи с этим мне приходит на память забавная игра, популярная у петербургских гимназистов прошлого века. Она состояла в том, что ребята собирали… слова из самых редких или малодоступных языков. Все здесь было как у настоящих коллекционеров: и использование любой возможности для пополнения своей коллекции, и ревнивое соревнование, и обмен. Мы, вероятно, не знали бы об этом поветрии, если бы не дневник маленького Алеши Шахматова. Откроем первую попавшуюся страницу. Вот и учет: за 50 санскритских и 3 готских слова выменял 60 исландских, за 40 персидских и 8 арабских – 50 финских и литовских. Впрочем, успех сменялся неуспехом: «У меня критическое положение. Желаю купить армянскую азбуку и несколько мифологических песен, но за них требуют 1200 слов санскритских. Такого у меня нет капитала».

Смешные и далекие от нас проблемы, но учтем, что из этого маленького чудака вырос большой знаток культуры своего народа. Современные биографы прямо пишут, что для истории русского летописания академик Шахматов сделал не меньше, чем Пушкин для нашей литературы. Впрочем, итоги деятельности Алексея Александровича каждый из нас ощущает весьма явственно – ведь если мы не мучимся сегодня с правописанием ятя, фиты и твердого знака, то этим мы обязаны реформе русской орфографии, во многом разработанной Шахматовым.

Конечно, читателю вовсе не требуется приниматься за коллекционирование иностранных или древнерусских слов. В нашем распоряжении вполне достаточно словарей и пособий. Но почему бы не заинтересоваться значением термина, услышанного на работе, не попробовать разобраться в технической характеристике станка, пришедшего из-за рубежа? Почему бы не узнать, как будет «яблоки» на языке симпатичного южанина, у которого вы их покупаете на рынке, и не удивить заезжих туристов приветствием на их языке? Знания, которые мы получаем по ходу дела и совершенно даром, могут помочь и в работе, и в налаживании добрых человеческих отношений.

Но уж если для такой учебы на лету нужны время и раскованность, которых вам не хватает, то расположить к ней своего ребенка – первый шаг к тому, чтобы сделать его и способным к иностранным языкам и умело пользующимся родным. И если начинать учение языкам, то не с найма репетиторов и не с зубрежки правил, а с воспитания того, что мы назвали доброжелательным любопытством. Тогда можно будет быстро и очень легко… Впрочем, постойте!

На первый взгляд общие контуры темы очерчены, и в принципе нам ничто не мешает взяться за ее практическое рассмотрение. Но тут, как писали в старину, перед мысленным взором сочинителя встает ситуация, не раз возникавшая на его выступлениях. Как только заходила речь с детях, с места поднимался серьезный слушатель и проникновенно говорил о том, сколько сотен часов было потеряно им на немецкий – и все без толку. (Аудитория при этом сочувственно вспоминает пресловутые «тысячи» – те самые тексты для домашнего чтения, без которых у нас в техникумах и институтах зачета не получить.) «Ну я – ладно, – заканчивал страдалец, – но у детей те же неудачи в школе. Видимо, неспособность к языкам передается по наследству. Какой прок в советах, если природа отказала?»

Вопрос правильный, и без внятного ответа на него двигаться дальше нельзя. Более того, есть за рубежом целое научное направление, которое исходит из того положения, что 4/5 интеллекта человека наследуются совершенно пассивно. Теоретиками этой школы усовершенствован, кстати, тип анкет – так называемые «ай-кью». Если вы плохо заполните их, доступа в целый ряд фирм или учебных заведений вам не получить. Есть и специальные тесты, определяющие ваши шансы выучить хоть один язык, а по их итогам они очень часто могут оказаться нулевыми.

По большому, как говорится, счету этот подход нельзя так просто забраковать. Скажем, английский полиглот прошлого века Дж. Боуринг мог говорить на ста языках и читал еще на ста отнюдь не потому, что его кто-то хорошо научил. Скорее всего, игра генов. Но всегда ли колоссальные природные способности приводят к овладению языками? Возьмем такой феномен, как неограниченная память.

Помните, как длинен роман В. Гюго «Собор Парижской богоматери»? Так вот, французский политический деятель Гамбетта свободно читал наизусть в прямом и обратном порядке не только его текст, но и все собрание сочинений писателя. Или наш современник А. Чиквашвили. Однажды друзья в шутку попросили его сказать, сколько слов произнесет комментатор матча тбилисского «Динамо» с московским «Спартаком», а сами для контроля включили магнитофон. Тбилисец устроился у телевизора, от души поболел за родную команду, а в конце сказал: 18 350 слов, 174 270 букв. Пять часов потратили друзья, чтобы убедиться в его правоте.

Примеры такого рода легко умножить. Автор особенно интересовался подобными случаями, беседовал с людьми, обладающими феноменальной памятью. И выяснилось, что многие из них знают не более 1–2 языков, но самое интересное – что и на родном иногда не вполне схватывают смысл того же репортажа, какие-то намеки, каждому из нас понятные с ходу.

Дело в том, что у них развита какая-либо одна способность – в данном случае механическая память и автоматический счет, – а другие вполне обычны. Язык же требует не только этих, но еще многих других способностей. Потому-то среди знаменитых полиглотов так мало людей, прославившихся еще на каком-то поприще, пусть даже на таком близком, как лингвистика. Вот другой пример. Десять лет назад скромный врач из Филадельфии А. Линген взял в руки пластинку. Как-то по-особому вглядевшись в нее, он обнаружил… что явственно слышит записанную на ней музыку. С тех пор у доктора открылась способность читать по бороздкам на диске, как по нотам, различая самые тонкие пиццикато и другие нюансы.

Удивительная острота зрения, его связь со слухом. В языках талант Лингена обнаружился бы, вероятно, в быстром освоении китайских иероглифов, на которое у обычных людей уходят годы, но, чтобы овладеть языком в целом, ему пришлось бы потрудиться не меньше, чем любому из читателей.

Мы вовсе не отрицаем огульно мнение зарубежных коллег. Но лучшие из разработанных ими тестов все же измеряют не более 3–4 из целой массы способностей. И, как это всегда бывает в жизни, в конечном счете успеха добивается не вундеркинд, развивший какую-либо одну способность, но средний человек, продуманно распределивший свои скромные силы. Есть ли какой-то способ, по которому можно измерить не части, а целое? Да, и это не выполнение придуманных задачек, а достижение реальной жизненной цели. И каждый из нас уже прошел этот тест при освоении родного языка.

Ошибочно было бы думать, что все мы делали это играючи или примерно одинаково. По-видимому, у одних этот путь напоминал ровную дорогу, а у других – кочки и овраги. Хотя результат вышел примерно тождественным, каждый пришел к нему своим путем. Одним словом, те 20 тысяч часов, которые нужны в среднем, чтобы из звуков новорожденного получилась осмысленная речь, были заполнены чередой открытий себя. Конечно, мы все начинали с природных задатков, но вот развивал их каждый по-своему.

Но, впрочем, читателю явно больше десяти лет, и он обратился к этой книге вовсе не за помощью в овладении родным языком. Какие выводы можно сделать из этого, уже пройденного, пути?

Во-первых, каждый человек способен к овладению любым языком. На этом положении основываются все серьезные специалисты по обучению языкам и, кстати, языковые программы наших школ и техникумов. Вот как высказывается на эту тему в проведенной «Литературной газетой» дискуссии о языковой одаренности заведующая кафедрой психологии Московского пединститута иностранных языков И. Зимняя: «„Феномена лингвистической безнадежности“ для нормального человека не существует». Смею заверить читателя, что ни один здоровый человек, полностью не способный к языкам, наукой пока не наблюдался.

Во-вторых, когда нам нужно взять крепость чужого языка, мы можем сделать это, лишь применяя опыт по штурму родной речи. Вся наша деятельность вообще устроена так, что мы учимся на ошибках и используем снова и снова приемы, освоенные при решении прежних задач. Казалось бы, вот и хорошо: вспомним, как учились с колыбели, и проблема решена.

Но вот беда! Если бы мы вели дневник при освоении родного языка, хотя бы помечали основные трудности… Однако, кроме смутных воспоминаний и старых игрушек, не сохранилось ничего. Впрочем, даже если бы родители вели день за днем записи, и это вряд ли помогло бы. Ведь мы учились, не водя пальцем по учебнику и не выписывая слова на карточки. Мы учились всеми, так сказать, фибрами души с восхода до заката. А раз так – нашим сознательным усилиям помогал могучий поток бессознательного, переработавший за те же 20 тысяч часов в 10 миллионов раз информации больше, чем разум. Вероятно, даже конспективная запись проделанной этим потоком работы превысила бы объем любой библиотеки в мире.

А впрочем, зачем нам эти промежуточные этапы? Главное, что мы поймали механизм того, как звуки связываются в речь, и успешно отлаживаем его на практике. Каждый из нас – опытный специалист в этом деле, важно только понять секреты собственного мастерства. А вот как далеко от нас ушла детская легкость – вопрос непростой. По мнению некоторых ученых, после языкового взрыва, приходящегося на возраст от 2 до 5 лет, что-то внутри закрывается. Как будто внутренние способности, которые в эти годы лепились, как пластилин, позже затвердевают, как мрамор. Отсюда следует то, что до 5–6 лет ребенок должен освоить начала какого-то языка. Потому американские ученые, вообще, как мы знаем, придающие большое значение раннему развитию врожденных задатков, ко второй половине 80-х годов и разработали около 1200 программ, по которым дети этого возраста овладевают 2–3 иностранными языками. У нас тоже есть богатый опыт – хотя бы накопленный в детских садах союзных республик, где есть много ребят, говорящих и на национальном, и на русском языках.

Другие, не менее серьезные ученые полагают, что явственно ощущаемый порог около 5–6 лет означает, скорее, не захлопывающуюся навсегда дверь, но временное отвлечение на какие-то более важные задачи. (Скажем, в старину крестьянские дети примерно этого возраста переходили к посильной трудовой деятельности.) А потом языковой расцвет может возвращаться, и не раз. Так показало обстоятельное обследование того, как изучают иностранные языки более 1/4 миллиона школьников разных стран, проведенное ЮНЕСКО. Выяснилось, что пик приходится на 12–15-летний возраст: подросток, впервые взявшийся за язык в эти годы, имеет шансы обогнать даже того, кто начал учебу на 8 лет раньше его.

По-видимому, есть и другие пики. Согласно специальным исследованиям, весьма перспективен возраст 27–30 лет, далее – 45–48. Впрочем, если это и так, речь идет только о периодах наибольшего благоприятствования, а ведь мы говорим на языке всю жизнь. Поэтому для начала занятий подходит любое время, главное – пустить в ход те способности, которые у каждого сформированы родной речью.

Составить какую-то инструкцию на этот счет нельзя. Ведь речь идет об очень личном, неповторимом даре. Вместе с тем наметить путь в принципе, показать уже проторенные тропинки и предостеречь от явно тупиковых направлений вполне возможно. Вот в этом смысле опыт больших полиглотов и драгоценен – он как бы лаборатория, в которой разрабатываются маршруты самой разной сложности. Мы в нее войдем и узнаем секреты полиглотов, чтобы срок изучения – 20 тысяч часов – для второго языка можно было сократить раз в 50.

Так вот, воспитать ребенка человеком, которому быстро и легко даются языки, вполне возможно. Да и для вас, уважаемый взрослый читатель, главная задача состоит, как ни странно, совсем не в том, сколько там слов выучивать пополам с головной болью, а в том, чтобы познать самого себя. И толстые словари с запутанными грамматиками скорее не препятствия, а инструменты на этом пути.

Мне вспоминается забавное высказывание одного политического деятеля. Разговорившись однажды с представителями прессы, он заметил, что французский язык качественно отличается от всех других: по-французски слова подбираются точно так, как складывается в голове мысль, ясно и пристойно, а в других языках все как-то с выкрутасами, неловко и искусственно. Веселые журналисты поспешили информировать читателей о редкой проницательности деятеля, не забыли и добавить, что он, конечно, был французом (в случае если бы похвалы удостоился арабский язык, говорящий наверняка был бы арабом). При редкостной наивности этот политик выразил то общее для всех и вполне верное убеждение, что родной язык имеет для каждого главное значение.

Отсюда и знакомое любому противоречие: с одной стороны, освоить иностранный язык можно, только идя от родного, а с другой – всякий выход за его границы болезнен, создает неизбежную неуверенность, часто превращающуюся в высокий барьер. Со всей ответственностью заявляю от имени полиглотов: каждый этот барьер ощущал, но при умелом подходе его можно практически сровнять с землей. Вот как формулирует эту закономерность один из авторитетных полиглотов нашей страны Е. Чернявский, освоивший около 40 языков: «Говоря упрощенно, каждый новый язык гораздо легче предыдущего. Если принять сумму усилий при изучении первого языка за условную единицу, то на второй потребуется уже половина усилий, на третий – 1/4, на четвертый – 1/8 и так далее. Если к этому „закону“ не предъявлять чрезмерных требований в отношении точности, то он вполне справедлив».

И вот что интересно: в самых общих чертах этот закон распространяется на любой язык, даже самый сложный, непривычный. С одной поправкой, конечно: мы здесь не говорим о письменности. Например, персидская вязь создает дополнительные трудности. Да что там персы! Иногда удивляешься, что за орфографию придумали себе те же англичане или французы. По этому поводу над соотечественниками подтрунивал английский писатель. Он произносил слово «фиш» (рыба) и просил собеседников написать его. Когда они писали fish, он важно утверждал, что на самом деле гораздо правильнее писать так: ghoti. И объяснял: в слове enough буквенное сочетание gh выражает звук «ф». Далее, в слове women буква «o» выражает звук «и». Наконец, в слове emotion «ti» выражают звук «ш». Следовательно, мы имеем полное право записать ф+и+ш как gh+o+ti!

Это, конечно, шутка, но в общем близкая к жизни. Школьники на уроках правописания изрядно мучатся. В говорящих по-английски странах для них даже создан особый словарь, в котором по тому, как слово произносится в жизни, можно найти – иногда с трудом, – как же его следует писать. В государствах, где такого словаря нет, результаты получаются иной раз из ряда вон выходящие. Так, на одной диктовке 430 французских школьников написали слово «хризантема» (chrysantheme) 156 разными способами. Вспомним добром академика Шахматова, благодаря которому мы не мучимся с ижицей и ятем, хотя и теперешнее русское написание пока оставляет желать лучшего, и вернемся к нашему «закону».

Так вот, если не говорить о, в конце концов, не принадлежащих языку внешних факторах вроде письменности, после того как мы первый раз преодолеем барьер собственной робости и неумелости, особенных сложностей дальше не будет. Каких-либо трудных или, наоборот, особо легких языков, пожалуй, и нет. Но при первом преодолении барьера поработать приходится всем, вне зависимости от способностей или условий, созданных семьей. И сделать это желательно скорее и раньше на первом попавшемся языке.

Здесь следует всячески поддержать тех мам и пап, которые, не мудрствуя лукаво, отдают своего ребенка в ближайшую группу или школу, не особенно заботясь, какой именно язык там изучается. В самом деле, важно скорее выработать навык, пробить широкую брешь в барьере боязни языка. Ну а если ребенок выучил итальянский, а потом захотел перейти на столь модный сейчас английский – большой беды нет, это нетрудно будет сделать самостоятельно. Вот что имеет колоссальную важность, так это увлеченный учитель, работоспособные товарищи, свежая атмосфера в школе.

В особо благоприятном положении в этом смысле у нас находятся жители многих городов и сел в национальных республиках и областях. Ведь для них доступны не только радио и телевидение, газеты и журналы на еще одном, кроме родного, языке. Им доступно живое повседневное общение с самым широким кругом носителей второго языка. Этой возможности упускать нельзя. И если, скажем, строителю, железнодорожнику или военнослужащему, приехавшему из Ярославля в Пярну либо в Самарканд, может просто не хватить и времени, и сил на знакомство с местным языком, то лишать ребенка такой возможности не следует. Даже если он и расстанется скоро с этими краями, барьер уже будет расшатан, и ребенок увезет с собой раскрывшуюся способность к языкам.

Ну а для русского, постоянно живущего в Баку или Ташкенте, знакомство с местным языком – просто дело чести, уважения к чужому национальному достоинству. Нежелание запомнить слова приветствия, благодарности на языке соседа справедливо расценивается как неуважение, особенно в тех районах нашей страны, где многоязычие принято издавна. Так, в Средней Азии никого не удивляло то, что замечательные писатели С. Айни и Х. Ниязи уверенно писали и по-таджикски, и по-узбекски. Отечественный языковед В. Костомаров подчеркивает, что это вообще не феномены для тех мест – там знание принадлежащих, кстати, к неродственным семьям узбекского и таджикского языков совершенно обычно.

Ну а о Кавказе и говорить нечего – помимо Дагестана, где на небольшой площади живут носители более 25 языков, во многих застольях человек, который не может сказать тоста по-грузински, армянски, а то и азербайджански, будет чувствовать себя не в своей тарелке. В Поволжье весьма распространено владение татарским языком, а к этому еще башкирским или, скажем, чувашским. И когда автор задавал местным жителям вопрос о том, не трудно ли это, ему часто отвечали с удивлением: дескать, а можно ли жить иначе?

Вероятно, так же ответили бы и читатели одной из популярных в Нигерии газет, где помещаются вперемежку статьи на 13 (!) языках. Я даже думаю, что если собрать за одним столом этих «стихийных полиглотов», то они быстро нашли бы общий язык. Вот кто изрядно удивил бы их, так это маститый исследователь многоязычия Г. Кливленд. Из составленной им таблички явствует, что, скажем, для носителя английского языка выучить русский примерно так же трудно, как финский, в два раза легче, чем японский, но на 1/3 сложнее, чем французский… Мы не будем спорить ни с маститым ученым, ни с почтенными горцами: главное – преодолеть первый языковой барьер, а какой язык поможет (именно поможет) это сделать – дело второстепенное.

Это следует из того, что, несмотря на самый непривычный звуковой строй и кажущуюся путаницу склонений и спряжений, все языки основываются в конце концов на едином фундаменте, на ряде общих глубинных законов. Поэтому замки всех языков открываются по существу одним и тем же ключом… А сколько их, этих замков?

По опыту любой из нас знает, что языков на свете очень много. Вот что парадоксально, так это то, что ни один самый толстый справочник или ведущий специалист не может дать точной оценки этого числа. По самому современному подсчету, предоставленному в распоряжение полиглотов Французской академией, население земного шара говорит сейчас на 2796 языках. Немного более высокой цифры – 3 тысячи языков – придерживаются отечественные языковеды. Правда, в деталях ученые мужи расходятся: так, если французы говорят о 8 тысячах диалектов этих языков, то у нас выделяют до 12 тысяч диалектов.

Согласитесь, что это уже очень много. Каково же было удивление автора, когда в выпущенном по последнему слову науки в ГДР лингвистическом справочнике он обнаружил цифру 5651 язык! Правда, ученые сразу поясняют: дело в том, что не менее 1400 языков либо находятся на грани исчезновения, либо готовы выступить в роли самостоятельного языка, но пока еще не добились всеобщего признания. И нужно с сожалением констатировать, что языков-«старцев» больше, чем языков-«младенцев».

Так, на грани вымирания находятся 250 языков, на которых говорят около 40 тысяч аборигенов Австралии. А ведь каждый из них навсегда уносит с собой древнюю мудрость и уникальные особенности. То же относится и к 170 языкам индейцев США, и к ряду языков самого, пожалуй, многоязычного государства современности – Папуа – Новая Гвинея, где говорят на 1010 языках.

Попробуйте себе представить этот океан наречий и говоров, но только скорее, а то нас торопится поправить еще один исследователь. Согласно его мнению, общее число безусловно перевалило отметку 6 тысяч – только полноправных языков, не считая диалектов! Впрочем, при некоторой начитанности и доброй воле в игру может войти любой читатель, вспомнив хотя бы некоторые древние языки, которые при благоприятных условиях могут ожить, или какие-нибудь редкие говоры. А мы не будем поднимать планку за рекордную цифру 6 тысяч, лучше отдохнем немного в обществе полабского языка.

Что это за язык? Думается, не каждый славист-профессионал сможет ответить на этот вопрос. Тем более были удивлены делегаты одного из недавних международных конгрессов славистов, когда их немецкий коллега Р. Олеш объявил, что прочтет свой доклад по-полабски. После некоторого размышления ученые припомнили, что да, было такое славянское племя, жившее на южном берегу Балтики в седой древности. Холодные волны моря бились о камни острова Руяна (теперь остров Рюген в составе ГДР), где стояла гордая столица Аркона, а князь Готшалк уже в XI веке заботился о просвещении подданных… К несчастью, полабские славяне (венды) были крайними на западе, а значит, ближайшими к германским феодалам.

Истлевшие страницы хроник воскрешают для нас крестовый поход 1147 года, когда на Аркону навалилось 200-тысячное войско. Славяне храбро отбивались, но, когда их недавние союзники – датчане – перешли на сторону врага, железный поток затопил их. Началось длительное и жестокое онемечивание, которое, впрочем, немного сдерживалось тем, что часть земли Полабян была болотистой и нездоровой для колонистов. На этих-то клочках земли среди топей, в чем-то схожих с Полесьем, и сохранились остатки древней культуры до нового времени.

И вот, когда от пламени самобытной культуры остались лишь тлеющие искры, потомок ушедшего в небытие народа взялся за перо. Сердце щемит при чтении записей крестьянина-самоучки Яна Шульце, который торопился нацарапать в тетрадке слова древнего языка, уходившего вместе с ним. Послушаем его голос: «Я решил в этом, 1725 году записать вендский язык для потомства, потому что на этом языке трудно говорить, а также трудно писать… У нас вот нынче такая бабушка. Мне 47 лет. Когда я и еще три человека в нашем селе умрут, вероятно, уже никто не будет знать, как по-вендски называлась собака» (оригинал по-немецки).

К счастью, такие мысли приходили в голову не только ему. К чести немецкой культуры нужно сказать, что горячее участие в этом деле принял великий философ Г. Лейбниц, а знаменитый языковед А. Шлейхер даже начал одно из писем по-полабски. Хотя и со значительными потерями, полабская языковая культура и основы мировосприятия были сохранены для потомков.

Поэтому нам не хотелось бы воспринимать доклад Р. Олеша лишь как шутку или ученое упражнение. В том, что немецкий ученый с коллегами взялись за воссоздание звучания вытоптанного языка, есть нечто символичное. Этим отдан духовный долг, сделан шаг доброй воли, так важной в отношениях между народами и в наши дни.

Выражая благодарность ученому, стоит вспомнить о языке народа со схожей судьбой – серболужицком. После тяжелых испытаний, последним из которых было его полное запрещение в годы нацизма, язык возрожден и пользуется всеми правами в ГДР. Сейчас на нем говорят около 100 тысяч человек, и, если читателю доведется побывать под Лейпцигом, он сможет побеседовать с представителями местного славянского населения без помощи переводчика, благо наши языки еще не успели далеко разойтись.

Рассказать о непростой судьбе двух западнославянских языков нам помогла обстоятельная книга белорусских славистов А. Супруна и А. Калюты. Но невеселые истории об утрате старых языков нам рассказал бы специалист по любой другой языковой семье. А ведь каждое наречие – сокровищница, столетиями концентрировавшая духовный потенциал народа. Поэтому часто повторяемое сегодня слово «экология», означающее охрану и растительности, и животного мира, и традиционного образа жизни – говорит же Д.С. Лихачев об экологии культуры, – мы имеем право отнести и к языкам.

Языки надо беречь, и это не только общее пожелание относительно культурной политики. Это дело каждого из нас. У одного в памяти сохранились украинские или татарские слова языка, на котором говорила бабушка, у другого – какой-то освоенный в отпуске или дальней командировке диалект… Все это – богатство, которое нужно если не умножать, то уважать. И уж во всяком случае не позволять сыну бездумно проскочить мимо напевной речи «Слова о полку Игореве» в спешке школьной программы.

Такая вот экология языков. Ну а кроме этого общего вывода мы имеем основание вывести и один частный. Он состоит в том, что полного успеха здесь быть не может: ведь выучи 2–3 языка или 10–15 – все равно это в принципе равнозначно по отношению к тысячам существующих языков. Большая ли разница – освоить 1/1000 или 1/200 от их числа? Впрочем, о тысячах говорить серьезно не стоит – прежде всего потому, что 2/3 из них не имеют письменности. Учтем даже то, что из оставшейся трети лишь 500 языков удовлетворительно описаны. Выучил ли хоть один, самый гениальный, полиглот по крайней мере большую их часть? Если опираться только на строго документированные данные последних двух веков, то мы можем вспомнить прежде всего Л. Шютца, дошедшего до 270 языков. Немногим уступили ему датчанин Р. Раск – 230 и англичанин Дж. Боуринг – 200. Далее идут полиглот из ГДР Г. Гестерман – 123, итальянцы Дж. Меццофанти и К. Тальявини – от 100 до 120 языков, а замыкает список наш современник Ж. Шмидт, освоивший 66 языков.

Как видите, при самой большой форе, данной полиглотам, лишь самые феноменальные из них приблизились к отметке 1/2 тех языков, которые реально можно освоить по книгам. А это означает, что любой из них все равно делал то же, что и обычный человек, – выбирал самый нужный для себя язык. По возможности сократить число языков, которые хотелось бы изучить, – это умение, к которому мы и перейдем.

До сих пор мы говорили о возможностях, которые лежат на поверхности. Для того чтобы достичь качественного перелома в своих отношениях с языками, подойдет любая возможность, предоставленная жизнью. Но дальше, чтобы овладеть речью по-настоящему, нужно приложить время и труд, купить словари или поступить на курсы. И дабы не тратить сил зря, надо сразу и точно выбрать объект их приложения. Размышляли на эту тему многие. То есть справлялись при случае с многоязычной ситуацией, были полиглотами в самом широком смысле почти все.

Но систематически приступали к изучению чужого языка не так много людей – не более чем каждый восьмой житель нашей планеты свободно владеет иностранным языком. И что самое неприятное: будь ты даже асом в одном языке – взяв в руки простейшую газету на другом, вряд ли что-нибудь поймешь. Поэтому нужно выбрать для изучения такой язык, который пригодился бы в жизни больше всего. Но многие ли могут точно рассчитать хотя бы собственную жизнь лет на 20 вперед, не говоря о детях, которые только поступают в школу? Что и говорить, задача трудная, но разрешимая.

По подсчетам одних полиглотов, 11 языков по числу говорящих на них охватывают 2/3 населения земного шара. Другие полиглоты поправляют их, утверждая, что таких общераспространенных языков немного больше – 14. Но даже эта цифра очень невелика. Вдумайтесь: в любой точке земного шара не менее 6 человек из 10 говорят на одном из этого небольшого количества языков! Причем на деле внутри этого скромного числа есть родственные группы, так что, зная один язык из такой группы, при незначительном усилии можно понять и несколько близких к нему. Познакомимся с ними.

Первая семья – индоевропейские языки, названные так потому, что они распространились на огромной территории прежде всего Индии и Европы. Сюда относится русский язык, дающий ключ ко всем славянским, но тесно связанный и с другими своими родственниками – немецким и английским, а также французским, испанским, португальским. Английский мы поставили посредине, поскольку его строй очень близок к немецкому, но по разным историческим причинам до 45 процентов самого обычного английского текста заполнено французскими по происхождению словами. Ну а понимание между испанцем и португальцем ничуть не хуже, чем между русским и болгарином, если каждый будет говорить на своем языке.

В эту же семью входят и близкородственные индийские языки. К ним относятся лишь недавно разделившиеся хинди и урду, а также бенгальский.

Языком, широко распространенным от африканского побережья Атлантики до Индии, является могучий представитель семитской семьи – арабский. А несколько севернее, на огромной территории от Босфора до Якутии, расположились народы, говорящие на очень близких друг другу тюркских языках, так что понять соседа всегда нетрудно. Сюда относятся такие языки, как турецкий или узбекский. А Дальний Восток представлен двумя совершенно непохожими языками, которые сближены иероглифической письменностью, – японским и китайским.

Чтобы достигнуть таких позиций, каждый из языков прошел сложный путь с захватывающей историей. В общем, это отразилось на их распространении. К примеру, языки Азии обычно занимают компактную целостную территорию, а европейские, такие, как английский или французский, разбросаны по всем материкам за счет колонизационной политики. В современном мире, где политически зависимых стран остается все меньше, названные языки на равных правах повышают свое значение. Служа во многих случаях языками-посредниками, они принимают на себя качественно новые функции и становятся мировыми языками. Так называемый клуб мировых языков, объединяющий языки, официально принятые ООН в качестве рабочих, постоянно расширяется, и это положительная тенденция.

Итак, один подход к тому, как выбрать полезный для себя язык, мы нашли. Существенным его недостатком является только то, что мы опирались лишь на число говорящих, но ведь есть и масса других мотивов, по которым человек усаживается за словари. Всего, конечно, не угадаешь, но какие-то 5–6 запросов у людей, наверное, будут все-таки общими. И здесь нам на помощь приходит опыт бывалых полиглотов, обобщенный известным знатоком языков М. Пеи. Внутри диаграммы, которую вы видите перед собой, отражены те факторы, которые делают язык ценным для изучения. В каждом секторе проставлены примерные оценки их сравнительной важности, полученные в результате бесед с людьми, взявшимися за освоение языков. Начнем знакомство с нижнего левого сектора нашей диаграммы. Мы только что занимались именно этим: оценивали языки по тому показателю, как много людей на них говорит. Этот фактор один составляет не менее четверти значения каждого языка (или еще можно так сказать, что из каждых 100 человек 25 взялись за данный язык потому, что на нем говорит много народу).

В верхнем правом углу стоят примерно равнозначные: торговый статус (12%) и промышленный вес (13%). К примеру, японский уступает китайскому по числу говорящих, но он обслуживает так высоко развитые промышленность и торговлю, что это уравновешивает оба языка, а для специалиста по электронике или химии делает японский неизмеримо более важным.

В верхнем левом углу отражено культурное значение языка (10%), несколько ниже – значимый уровень грамотности (остающийся пока проблемой для многих стран «третьего мира»). Сюда же относится и сравнительная трудность языка и письменности (8%). Наконец, военно-политический статус (7%). Здесь мы считаем нужным поправить М. Пеи: сегодня следует ориентироваться только на мирное сосуществование. Поэтому тут будем говорить лишь о политическом весе. Вот, к примеру, финский язык. Страна, где на нем говорят, уступает скандинавским соседям и по числу говорящих, и по хозяйственному развитию. Однако постоянные усилия Финляндии в налаживании мира и коллективной безопасности – вспомним хотя бы Хельсинкское совещание – существенно повысили ее престиж.

В нижнем правом углу диаграммы обозначен научно-технический статус языка (12%), а также распространение в мире (13%). Последнее не нуждается в пояснениях. Например, итальянский язык при всей его неоценимой культурно-исторической значимости сейчас замкнут рамками одной страны. А его сосед и родственник – испанский – чувствует себя как дома не только в Европе, но и в Латинской Америке, Африке, кое-где в Азии.

Ну вот, а дальше надо выбирать. Делается это так: берете в руки энциклопедию или какой-нибудь достаточно подробный справочник типа популярного у нас «Страны мира» и внимательно ищете там сведения об интересующем вас языке. Затем напротив каждого сектора нашей диаграммы ставите знак +, если данный признак есть, и знак ?, если им можно пренебречь, и потом складываете те проценты, против которых стоит плюс. Представим себе для большей наглядности какой-нибудь реальный случай. Вот, к примеру, мой знакомый, учащийся строительного техникума. Съездив на экскурсию в Таллинн, он заинтересовался эстонским языком и вернулся в Ленинград с самоучителем. Перед тем как сесть за занятия, он спросил меня, насколько значим этот язык в современном мире. Вместо ответа я предложил ему построить диаграмму. Вот как мы рассуждали.

Если начинать с левого нижнего угла, то Эстония – самая маленькая из союзных республик. Однако в рамках так называемой уральской семьи языков у эстонского есть много родственников, с которыми – например, финским и карельским – взаимопонимание не встречает сложностей. С учетом этого ставим здесь плюс.

Что касается торгово-промышленного статуса, то при близости Эстонии к Ленинграду у нас наладились деловые связи. Обычны поездки специалистов, обмен опытом. Другими словами, знание эстонского языка тут тоже нелишне. В общем, смело ставим два плюса.

Переходим к культуре. Она в Эстонии достаточно высока. Вспомним хотя бы о театре «Ванемуйне» в Тарту или о таллиннском старом городе. И все это в пределах 6–8 часов езды на автобусе. Так что и здесь плюс.

Что же касается трудности языка, то при всем добром отношении к эстонскому нужно поставить минус. Дело в том, что если для русского языка большинство языков прибалтийских народов – родственники: скажем, польский – близкий, латышский и литовский – подальше, а шведский – дальний родственник, то эстонский представляет совершенно другую структуру, и, к сожалению, изучение его требует от носителя русского языка большого труда… Ну а политический вес определен тем, что эстонский – язык союзной республики, со всеми вытекающими отсюда последствиями (ставим плюс).

Остается нижний правый угол. Научный статус языка в целом ряде отраслей весьма высок, и строительство традиционно в них входит – снова плюс. Что же касается распространения, то родственники эстонского языка – коми, удмуртский, марийский и другие – занимают очень компактную, небольшую территорию: они не так разбросаны, как, скажем, тюркские языки. Ставим минус.

Теперь можно сделать вывод. На плюсы у нас пришлось 79% – то есть в пользу того, что за язык стоит приняться, говорят 4/5 учтенных нами мотивов.

Мой знакомый поблагодарил меня и ушел, а я задумался, в какой мере такая «точность» отражает истинное положение дел. Конечно, у каждого свой вкус. Однако, думая о том, не взяться ли за какой-нибудь язык, полиглоты в самых общих чертах рассуждают примерно так же. Может быть, что-то из их опыта в этом направлении вам пригодится – подумайте. Во всяком случае необходимо избегать односторонности, будете вы пользоваться диаграммами или нет. Когда вы слышите: «Меня интересует немецкий, но только для работы», или «По вечерам я собираюсь учить французский, но исключительно для собственного удовольствия», или еще что-нибудь в этом роде, можете не сомневаться – у говорящего очень мало шансов овладеть языком. Надежда на то, что язык станет легче от того, что вы отбросите все его роли, кроме одной, – иллюзия.

Точно так же, как нельзя выучить язык, используя какой-то один прием, одну способность, так и не забыть его, не растратить вложенных в его освоение усилий в нашей хлопотливой жизни можно, лишь прибегая к его помощи в самых разных ситуациях. Как известно, с очень ограниченными способностями можно добиться блестящего результата, если точно рассчитать силы. Так же и с языком. Нужно продуманно выбрать его, так, чтобы он возникал на вашем жизненном пути постоянно. Вот и вся премудрость.

Если же вам что-то осталось неясным, советую перечитать подробную биографию А.С. Пушкина. Мало кто владел так, как он, умением учить языки легко, с вдохновением, одним словом – по-пушкински! Не будем повторять, сколько книг на многих языках было в библиотеке поэта – вы наверняка не раз читали об этом. Как и о том, что французский был для Александра Сергеевича практически родным языком. А сколько прекрасных строк навеяно Пушкину певучей речью его кишиневских знакомых? Трудно сказать, зато о его методах учебы они охотно поведают: «Подав… гостю стул, Пушкин принимался забрасывать его разного рода вопросами на молдавском языке… Некоторые фразы, которые чаще всего надобно было употреблять и которые ему особенно не давались, он записывал прямо на стенах, чтобы они были всегда на виду». А вот английский в начале прошлого века был распространен в общем меньше французского. И кстати, по этой причине считался вдвое труднее. Зато теперь, когда французский в целом ряде сфер сдал свои позиции, сложнее стал уже он. Ничего удивительного: тот язык, который постоянно «лезет в уши», обычно и расценивается как более простой. Впрочем, мы отвлеклись. Так вот, английский был реже слышен, и Пушкин взялся за него сравнительно поздно.

Современник вспоминает: «Я заподозрил его знание языка и решил подвергнуть его экспертизе. Для этого, на другой день, я зазвал к себе его родственника Захара Чернышева, знавшего английский язык как свой родной, и, предупредив его, в чем было дело, позвал к себе и Пушкина с Шекспиром. Он охотно принялся переводить нам его. Чернышев при первых же словах… расхохотался: „Ты скажи прежде, на каком языке читаешь?“ Расхохотался в свою очередь и Пушкин, объяснив, что он выучился по-английски самоучкой, а потому читает английскую грамоту, как латинскую». Прервем цитату и, не тратя слов на сожаления о том, как это у гения были друзья, которые могли над ним подтрунивать, зададимся вопросом: кто же из них лучше знал английский язык?

В школярском смысле слова ответ ясен, и он не в пользу поэта. Но в более глубоком, общечеловеческом смысле?

Что в имени тебе моем?
Оно умрет, как шум печальный
Волны, плеснувшей в берег дальный,
Как звук ночной в лесу глухом.

 Помимо того что это прекрасная русская поэзия, это еще очень тонкая перекличка с известным вопросом шекспировского Ромео. А вот написанное в том же 1830 году: «Суровый Дант не презирал сонета…», где отправной точкой для полета фантазии Пушкина стала строка английского поэта Вордсворта. А помните это:

Есть упоение в бою,
И бездны мрачной на краю,
И в разъяренном океане,
Средь грозных волн и бурной тьмы…

Ну конечно, это строки из «Пира во время чумы», а в подзаголовке там стоит: «Из вильсоновой трагедии» – и следует ее название по-английски. А сколько нитей, восходящих к байроническим стихам, вплетено в ткань «Евгения Онегина»!

Как естественно и мощно были подхвачены слова и чувства английских бардов потоком вдохновения русского поэта, какое новое развитие получили заложенные в них ассоциации в мире нашей культуры… Так знал ли Пушкин английский? Да, и не хуже, чем любой собеседник. Поэтому нас не удивит подтверждающее нашу мысль завершение рассказа мемуариста: «Но дело в том, что Чернышев нашел перевод его совершенно правильным и понимание языка безукоризненным». Вот это верно. Кстати, заметим, недостаток в чтении Пушкина не был существенным с чисто лингвистической точки зрения. Дело в том, что английское написание изобилует трудностями не просто так, а потому что оно воспроизводит старинное произношение. То есть если в наши дни слово time читается «тайм», а слово cause – «кооз», то было время, когда они читались как «тиме» и «каузе». Следовательно, читая по буквам, поэт как бы придерживался старинного произношения, еще не вполне забывшегося во времена Шекспира…

Прервавшись ради поучительной истории, трудно удержаться и дальше. Тем более что сюда так и просится похожее происшествие, случившееся с одним одесским маляром в начале века. Было ему под 20 лет, когда он явственно ощутил интерес к языку. Случайно нашему герою попалось в руки пособие по английскому. Но вот беда – начало, в котором излагались запутанные правила чтения – как мы уже знаем, камень преткновения, – как раз и было оторвано. Нисколько не смутившись, молодой человек бодро взялся за язык, также руководствуясь мудрым правилом: читать как бог на душу положит. Кстати, и здесь нашелся очевидец, сохранивший для истории методику полиглота: «Делал он это без отрыва от малярного производства – весь пол был исписан английскими словами!»

А потом было много всего – и работа в газете «Одесские новости», и любимые детворой стихи про Крокодила и Муху-Цокотуху, и мантия почетного доктора одного из старинных английских университетов. Конечно, вы уже догадались, что речь идет о Корнее Чуковском. Помешали ему трудности в начале учебы или, может быть, он не уловил духа языка? Но вернемся к Пушкину.

Все-таки и в нашей области есть чему у него поучиться – прежде всего этой постоянной готовности искать и находить в родной речи оттенки и обороты, точно совпадающие со строем самого далекого на первый взгляд языка. Впрочем, здесь помимо простой талантливости, вероятно, отразилось и присущее русскому национальному характеру умение найти общий язык с самым непохожим народом. Оно выработалось после нелегкого исторического пути, а русский язык бережно сохранил в себе все краски, которыми он обогатился от этих контактов, – они и сейчас готовы заиграть под рукой мастера слова.

Примерно об этом мы говорили в Пушкинском заповеднике с Семеном Степановичем Гейченко. День уже клонился к концу, было жарко, а мимо нас все шли паломники, приехавшие из разных краев. Слышалась узбекская и эстонская, французская и чешская речь. Отвечая на приветствия гостей, Семен Степанович вспоминал то об украинце, привезшем барвинок с могилы Т. Шевченко, то о литовце, принесшем земли с кургана Мицкевича, то о композиторе Б. Бриттене, который написал романсы на стихи Пушкина. На обложке издания – оставшийся перед глазами английского гостя вид озера Маленец, а в саму партитуру введен звук била, ударами которого отмечались часы в заповеднике. Здесь, в этих местах, столько давших творчеству поэта, особенно чувствуется какое-то теплое доверие, с которым к нему относятся представители разных народов: многим из них Пушкин, в свою очередь, открыл врата в мир русской культуры.

Может быть, поэтому культура перевода у нас так высока. Крупнейшие поэты всегда поддерживали эту пушкинскую традицию (наверное, лишь Есенин был одним из немногих, кто не ощущал глубокой тяги к иностранным языкам; тем не менее его стихи из так называемого персидского цикла – вспомним хотя бы «Шаганэ ты моя, Шаганэ» – сравнивают с пушкинскими подражаниями арабскому).

Есть чем гордиться и другим народам. Вот, например, Латвия. До недавнего времени латыши знакомились с литературами разных народов прежде всего по переводам на мировые языки. «Но вот, – пишет местный литератор, – молодые латышские поэты решили установить прямые связи, без посредства подстрочников, с поэзией наших республик». И закипела работа: Л. Бриедис поехал учиться в Молдавию, У. Берзинь составил антологию переводов с азербайджанского языка и успешно работает с родственным ему турецким, Н. Кална не пожалела времени на туркменский, а К. Скуниек уверенно переводит с болгарского и польского… «Учите латышский, учите грузинский, учите молдавский! Язык – душа народа, язык – такой взгляд на мир, какого у вас нет и быть не может, – продолжает автор, – язык – это будущие друзья и единомышленники. Язык – путешествия, открытия, встречи, которых без него никогда не будет».

Признавая общечеловеческое значение Пушкина, латыши с гордостью называют имя своего соотечественника Я. Райниса, автора прекрасных переводов Лермонтова, Шекспира, Гете, Шиллера, Гейне… Ну а соседи латышей – литовцы – с гордостью укажут на основателя своей письменности К. Донелайтиса. По тяжелейшим условиям, в которых развивался поэт, его можно сравнить разве что с Т. Шевченко. Литовский просветитель вышел из самой гущи крестьян, боролся с нуждой, с трудом попал в школу для бедных. Зато, добравшись до знаний, он стал подлинным чудом. Как рассказывают современники, Донелайтису не составило бы труда в стихах перейти на греческий, продолжить по-немецки, ввести латинскую строфу и закончить на литовском. Вот это полиглот! Степень влияния таких людей на родную культуру трудно преувеличить.

Лучше всего о переменах, происшедших на литовской земле, мог бы поведать нам наш современник, полиглот Э. Пундзявичюс. Родился Эдуардас тоже на селе (кстати, недалеко от родных мест Донелайтиса), и какую-нибудь сотню-полторы лет назад ожидала бы его такая же трудная судьба, как и старого просветителя, но строй жизни переменился радикально. Работая сельским учителем, наш герой взял себе за правило запоминать в день по 10 слов какого-либо языка. Шли годы – и в его активе мало-помалу набралось 16 языков народов нашей страны и мира. Читая вышедшие на них книги, полиглот нашел много интересного и решил сделать несколько переводов. Настоящий перевод – дело сложное, требующее помимо знания языков еще и особых профессиональных качеств. Но в издательствах республики Пундзявичюса приняли доброжелательно, что-то поправили, в чем-то помогли – и стали выходить в его переводах книги писателей Румынии и Франции, США и Сальвадора. Сейчас Эдуардас взялся за турецкий язык, так что если вас интересует методика работы или вы знаете какой-нибудь родственный язык – скажем, татарский или киргизский, – заезжайте летом в Гарляву Каунасского района, и вы познакомитесь с очень интересным собеседником.

Но почему мы говорим только о гуманитарных занятиях? Навыки полиглота могут быть полезны в любом без исключения деле. Передо мной вырезка из «Ленинградской правды». На фотографии девушка с короткой стрижкой, в больших модных очках. Вокруг – водоворот людей, приезжающие и отъезжающие группы туристов, а у нее разложены на прилавке киоска газеты и журналы, марки и открытки, как обычно в почтовом отделении.

После окончания ПТУ-87 Татьяна Ковалева пришла работать в киоск гостиницы «Прибалтийская». Одно из необходимых тут умений – помочь гостю нашего города купить нужный набор открыток или конверт. Одним словом, довольно специфическое общение. А русским языком многие не владеют. Все началось с немецкого – пришлось освежить в памяти оставшиеся со школы знания. Когда язык «пошел», Татьяна записалась на курсы французского. Трудностей в работе убавилось. Английский, близкий к обоим этим языкам, освоила уже самостоятельно – по разговорникам и пластинкам. А дальше на успех работали те два фактора, о которых мы с вами подробно говорили. Во-первых, барьер, после того как 1–2 языка пробили в нем брешь, стал много ниже. Во-вторых, после естественного освоения 2–3 мировых языков следующие нужно было выбрать очень продуманно.

 В самом деле, представим себя на месте Татьяны. Помните нашу диаграмму? Прежде всего она взялась за широко распространенные языки с большим числом говорящих на них. А дальше все определялось составом тех групп туристов, с которыми приходится работать чаще всего. Для Ленинграда это, конечно, скандинавские соседи: с одной стороны, близкие друг другу шведский, датский, норвежский языки, с другой – финский. Далее – языки ближайших братских стран; чешский, польский, понятные русскому без особых усилий, и требующий их венгерский. Вот Татьяна и выучила прежде всего языки-ключи – шведский, финский, венгерский. Разве для этого нужны какие-то особые таланты? Покупателей много, тут особо не разговоришься, главное – основные слова вежливости, гостеприимства, сотня-другая профессиональных терминов, больше в общем-то и не надо.

Кстати, это – очень важное понятие, не хотелось бы, чтобы оно проскользнуло мимо вашего внимания. Речь идет о частотности слов. В каждой ситуации есть слова, которые встретятся почти наверняка, а есть и такие, которых точно не будет. Вероятно, самые частые – «здравствуйте», «спасибо», «да». Вспомните хотя бы, на скольких языках вы можете попрощаться: «Гуд бай, ауфвидерзеен, чао…» – в том-то и дело. Именно на этом в немалой степени основываются легенды о полиглотах. Ведь если точно знать наиболее часто употребляемые слова – а их всего 2–3 сотни, – то объясниться можно всегда. Кстати, и диаграмма М. Пеи построена на перечислении тех ситуаций, в которых язык понадобится в первую очередь, а это та же самая частотность. «Работает виртуозно», – говорят о Т. Ковалевой на почте, и мы тоже кое-чему от нее научились.

Крепкая традиция изучения языков сформировалась и в наших науке и технике. Крепкая и очень давняя, поскольку у истоков стоял человек, сделавший для научно-технического развития России не меньше, чем Пушкин для словесности. Речь идет о М.В. Ломоносове. С каким опозданием пробился он к знаниям, какие препятствия преодолел, помнят все. Но вот что бы хотелось здесь отметить – в его родной среде поморов знание литературных иностранных языков отнюдь не было предметом гордости и с детства не прививалось. А как Михайло Васильевич учил языки?

Латынь открылась ему за несколько месяцев. Через полтора года после начала учебы он владел ею как разговорным языком. Дальше последовали немецкий и итальянский, английский и французский, польский и греческий… А что касается каких-то особых секретов, то их было немного. В основном трудился один: оставался, так сказать, принципиальным самоучкой. Твердо стоял на том, что язык нужно постоянно оттачивать на самых разных занятиях. Такое переключение дает и отдых голове, и расширяет кругозор. «Тупа оратория, косноязычна поэзия, неосновательна философия, неприятна история, сомнительна юриспруденция без грамматики», – любил говаривать Ломоносов. Отдых для него – ни в коем случае не бездействие, но только смена труда. И тут нам, пожалуй, не удержаться от соблазна дать слово самому Михайле Васильевичу, отвечавшему изящному вельможе И. Шувалову на вопрос, когда же он отдыхает: «Всяк человек требует себе от трудов успокоения: для того, оставив настоящее дело, ищет себе с гостьми, или с домашними препровождения времени, картами, шашками и другими забавами, а иногда и табачным дымом, от чего я давно отказался, затем что не нашел в них ничего, кроме скуки».

Однажды, когда в молодежной аудитории автору довелось привести в пример Ломоносова как образец отношения к языкам, слушатели возразили: мол, раньше все было другое, языковая культура была выше. Достаточно вспомнить людей, окончивших старую гимназию. Нет, с этим согласиться трудно. Возьмем хотя бы близкую ученому по времени и духу Е.Р. Дашкову. Екатерина Романовна, первая в мире женщина – президент Академии наук, по таланту ровня Ломоносову, но в отличие от него получила раннее образование. Однако вот что она пишет: «Мое воспитание, в свое время признанное за самое лучшее, ограничивалось немецким, французским и итальянским языками, историей, географией, арифметикой, катехизисом, рисованием и танцами». Да, Екатерина Романовна скромна, но при всей скромности писать стихи на латыни для нее было затруднительно. А разве только стихи писал Ломоносов? Химики, астрономы, геологи лишь в наши дни проникают в глубину его мыслей и прозрений. Выходит, колоссальная занятость не мешала занятиям языками. А может быть, они-то и давали отдых?

Проверим эту догадку на примере замечательного астронома Н. Коперника. По масштабам переворот в наших представлениях о Вселенной, совершенный им, требовал сил не одного человека, а целого института! И он тратит свое – буквально золотое – время, чтобы переводить с греческого на латинский сочинение Феофилакта Симокатты под названием… Нет, вы только вчитайтесь в него: «Нравственные, сельские и любовные письма». Что это, чудачество? Но если бы один Коперник…

Вы видели когда-нибудь толстенные тома сочинений Гегеля, так мощно продвинувшего учение о диалектике? Тоже был довольно занятой человек. Знакомый с Гегелем романтический поэт К. Брентано однажды застал его за весьма своеобразным занятием – «он читал героический эпос и Нибелунгов и, чтобы насладиться ими, переводил их себе на греческий!»

Приведя эти и другие похожие примеры, автор уже думал, что убедил аудиторию. Но не тут-то было. С места поднялся вдумчивый слушатель и заметил, что все сказанное доказывает только одно. А именно, что люди, живущие в постоянной горячке творчества, в колоссальном поисковом напряжении, для компенсации нуждаются в какой-либо вялой, монотонной, бесцветной механической работе. Просто в данном случае им подвернулись языки, а в принципе подошло бы и вязание.

Не могу не согласиться с таким мнением. Кстати, ученые упорно твердят, что ресурсы мозга неисчерпаемы и для их полного использования необходимо все время менять виды деятельности. И все-таки дело обстоит не так просто. Помнится, сразу каких-то весомых возражений автору в голову не пришло. Но уже по дороге домой в памяти всплыли, на мой взгляд, доказательные примеры. Речь пойдет о шахматистах, только не экстра-класса, а просто неплохих. Нагрузка на память у них очень большая, все время в голове идет механический перебор вариантов, просчет ходов. Но особые взлеты здесь нечасты.

Вот, к примеру, Н. Шорт, английский международный мастер с 1980 года. Он рано начал играть в шахматы, много занимается теорией, и тем не менее в родной болтонской школе ему пришлось даже повоевать за право учить греческий. (Такой факультатив вообще-то возможен, но других охотников на него не нашлось.) Немногим старше Шорта – 1948 года рождения – немецкий шахматист Р. Хюбнер. Четырежды сражался Роберт за шахматную корону, что не помешало ему освоить греческий и латынь. Причем так капитально, что для углубления языковых знаний ему была выделена стипендия на поездку по ряду стран. Дело происходило в 1980 году, пора было снова претендовать на титул чемпиона – и Роберт… отказался. Вы думаете, он отдался шахматам? Представьте себе удивление его секунданта, гроссмейстера Х. Хехта, когда Хюбнер подошел к нему с тетрадкой и попросил проверить, хорошо ли он выучил финские и венгерские слова.

Таких примеров из нашей сегодняшней жизни можно назвать вполне достаточно, но мы обратимся к шахматисту прошлого века И. Цукерторту – просто потому, что он интересен как личность. С пороком сердца ушел на фронт австро-прусской войны, много раз был ранен, получил 9 орденов и медалей за храбрость – и был уволен за призывы к миру. Увлекся шахматными сеансами вслепую и подорвал на этом здоровье – потерпел поражение в матче за звание чемпиона мира 1886 года с гениальным Стейницем. Но как потерпел! Соперник назвал одну из разыгранных Цукертортом комбинаций, «может быть, даже самой красивой из всех, когда-либо созданных на шахматной доске». И в этой насыщенной жизни он нашел время, чтобы овладеть 13 языками – русским, немецким, арабским, турецким, испанским, английским… Ну уж нет, механической работы у каждого из названных шахматистов было с избытком, и никому это не помешало любить и знать хотя бы 1–2 языка.

А значит, прав не только пытливый слушатель или автор. Правы все. Получается так, что для тех, кому не хватает спокойной, монотонной работы головы, изучение языка дает ее с избытком. А если ее слишком много? В языке вы найдете возможности увлекательных взлетов, маленьких открытий. Выходит, это помогает вовремя отыскать противовес однобокому развитию личности, снимает перегруженность одних способностей и простаивание других. И все прошедшие перед нами люди были талантливы в первую очередь в том, что сумели нащупать свою слабость и превратить ее с помощью языков в силу. Вот видите, мы опять пришли не к приемам быстрого запоминания или природным талантам, а к доступному каждому человеку умению познать себя. А здесь дело только в упорстве, в стремлении к поставленной цели.

В этой работе не может помешать ничто. Вероятно, о крайнем случае рассказывает автобиография Г. Шлимана, раскопавшего древнюю Трою, в существование которой в его годы никто не верил. А с чего он начинал? Талантов особых не было, на окончание школы не хватило денег – однажды Шлиману пришлось просто просить милостыню на обочине амстердамской дороги. На всю жизнь он остался упорным самоучкой, но и в своей очень трудной жизни нашел силы на несколько дюжин языков. Причем русским он овладел без чьей-либо помощи за шесть недель. Конечно, говорил по-русски небезупречно и с изрядным акцентом, но что значили неизбежные сбои по сравнению с богатством личности этого человека, знакомого с арабским и французским, голландским и греческим… Кстати, не замечаете ли одной особенности: уже в который раз третьим-четвертым из освоенных языков оказывается греческий? Со странным упорством этот не самый легкий и распространенный язык привлекает силы самых разных людей. Нет ли тут какого-либо секрета полиглотов? Есть, и мы сейчас им займемся.

Прежде всего, классические языки – латинский и греческий – носители мировоззрения, лежащего у самых истоков нашей культуры. На этих языках были заданы важные вопросы, на многие из которых человечество до сих пор ищет ответы. А если добавить к ним язык предков каждого читателя – для многих это, вероятно, будет древнерусский, – то получится как бы пуповина, соединяющая современность с теми ее началами, от которых пока преждевременно отрываться. В этом смысле и любовь Пушкина или Гегеля к древним языкам, и то, как быстро расходятся пластинки с чтением «Слова о полку Игореве» в оригинале, – явления одного порядка.

Позвольте, вправе спросить читатель, а как же Дарвин с Эйнштейном? Ключевой роли этих людей в современной культуре отрицать не приходится, а к языкам они были на редкость неспособны. Действительно, на первый взгляд тут все наоборот. Скажем, Эйнштейн просто страдал в старой, ориентированной на классическую ученость гимназии. Отвращение к подобному воспитанию было таким сильным, что молодой гений на вступительных экзаменах в институт хорошо сдал математику, но с треском провалился на иностранных языках… И что верно, то верно: Дарвин понял бы «неудачника». Читая автобиографию великого естествоиспытателя, мы встречаем пассаж, удивляющий страстностью и теперь, – что же говорить о чопорном прошлом веке в Англии?

«Ничто не могло быть вреднее для развития моего ума, как школа доктора Батлера. Преподавание в ней было строго классическое, и кроме древних языков преподавалось только немного древней географии и истории, – прочувствованно пишет автор и далее честно признается: – В течение всей моей жизни я не мог одолеть ни одного языка». Конечно, молодым людям, которым портили языками настроение, можно посочувствовать. Но есть тут и мораль, более важная для нас.

Дело в том, что в средневековой европейской культуре господствовала установка на старину. О чем бы ни шла речь, древние авторитеты – будь то Аристотель, Эвклид или Гиппократ – это уже знали. Надо было лишь хорошо вчитаться и вынести нужные сведения. Соответственно и язык культуры был древним и общим для всех. Потом в культуре и общественной жизни произошли глубокие перемены – на глазах возникали молодые профессии, науки, ремесла. Беспрецедентность этой ломки обеспечивалась новыми (национальными) языками. Не случайно Ломоносов был не только знатоком латыни, но – что для нас важнее – стал основоположником русского литературного языка.

Конечно, в условиях этого этапа старинная система воспитания уже сдерживала умы, ставила прогрессу палки в колеса. Отсюда-то и скверные отношения Ч. Дарвина и А. Эйнштейна с древними языками. Ну а то, что оба отнюдь не были тупицами в языковом отношении, не подлежит сомнению. Тот же Эйнштейн пленил Р. Роллана мягким и точным французским. Все это подтверждает ту мысль, что выбор языка – дело очень серьезное.

Кстати, хорошим примером тому может служить… периодическая система элементов Менделеева. Нет, мы не собираемся говорить здесь о химических формулах, хотя это – незаменимый и понятный любому специалисту язык. Мы займемся историей ее открытия. Помните, Дмитрий Иванович пытается найти закономерность… отчаивается… засыпает… видит во сне то, что никак не давалось… просыпается и, подбежав к столу, уверенно записывает таблицу? Работа сделана, нужно только озаглавить ее – и рука быстро выводит: «Опыт системы элементов, основанной на их атомном весе и химическом сходстве». Стоп! На каком языке это было написано? Речь идет о 1869 годе. За 200 лет до этого мыслима была только латынь, за 100 – латынь с не очень пока привычным русским, ну а теперь он пишет по-русски и ниже… по-французски. Дело опять не в личных симпатиях, а в законах развития общества!

Перейдем от химии к физике. Вот вам почти наш современник, большой ученый А. Иоффе. Способным к языкам он себя не считал, для образования избрал реальное училище, где ими тоже не досаждали. Но вот молодого человека посылают в командировку к самому Рентгену. Приехав, он убеждается, что переводчиков нет и не предвидится, время идет, а маститый физик понимает только имя своего нового ассистента. Тогда Иоффе просит месяц, берет на него тяжелую даже для рентгеновских сотрудников норму – 100 лабораторных работ – и не только блестяще их выполняет, но и овладевает всеми оттенками немецкого! Согласитесь, что и тут дело совсем не в даре, полученном от родителей.

К такому выводу подводят и другие случаи, которые можно взять из какой угодно области. Вот хотя бы биология – мы пока совсем о ней не говорили, а предмет интересный, просто потому что здесь приходится много работать и головой и руками. И тем не менее И.И. Мечников, поднявший авторитет отечественной науки работами по микробиологии, свободно пишет труды на всех основных для этой темы языках – русском, французском, немецком. Не менее сделавший в ботанике А.Н. Бекетов свободно владел этими тремя языками плюс итальянским. Кстати, заметьте: классические языки для той эпохи так же редки, как они часты для других времен. Исключение составляет знаменитый физиолог прошлого века И.Е. Грузинов. Но он пришел в экспериментальную науку своеобразным путем: до медико-хирургической окончил духовную академию… И тем не менее, решив на досуге поделиться своими знаниями в языках, ученый издает грамматику и готовит словарь английского.

Казалось бы, прогресс ушел вперед, классические языки отстали? Ничего подобного, и парадокса в этом нет. Ведь по ходу быстрого развития люди не только многого достигли, но многое и утратили. К примеру, развивая науку и технику, мы порой забывали о природе – и теперь о восстановлении нарушенного единства печется экология. Леча разные болезни, мы упускали человека как целое – и сейчас частные дисциплины снова собираются в единую «науку о человеке». Давая ему образование в юности, мы недооценивали огромный, если его умело использовать, потенциал зрелости и старости – и сегодня нашей задачей становится полностью слить учебу и труд в так называемом непрерывном образовании. Конечно, готовых решений нет, но если кто и думал над этими проблемами, то только древние. И в XX веке классические языки как бы набрали новые силы, они снова привлекают самых молодых и пылких!

Разумеется, автор не агитирует читателя засесть за древнегреческую грамматику. Но почувствовать все происшедшие перемены хотя бы на примере родного языка необходимо. Ведь вся эта история в языке есть, она заложена в самых обычных словах и для любознательного всегда готова выдать свои тайны. Вот вам греческие слова, попавшие к русским очень давно, в дни седой византийской древности, когда, как говорится, щиты прибивались к вратам Цареграда. Это – кровать и кукла, оладья и уксус, тетрадь и школа. В основном обиходные слова.

Более поздние заимствования главным образом обязаны усилиям книжников и ученых и несут с собой бо?льшую или меньшую часть классической культуры. Когда слово попало к нам давно или оно как-то удачно отвечает своим звуковым обликом и оттенками смысла духу русского языка, оно сохраняет иноязычный привкус, но приживается хорошо: грамматика и геометрия, автомат и атом, термос и стадион. А если слово явно не приживается, как, например, с трудом произносимое «оториноларингология», значит, это заимствование, скорее всего, новое и неудачное (кстати, этому искусственному термину, обозначающему нужную и серьезную науку, не повезло дважды, поскольку его русский перевод «ухо-горло-нос», к сожалению, идет вразрез с традициями отечественной терминологии).

Ну и наконец, современность, когда мы возвращаемся на совсем ином, высоком уровне к идеям, выдержавшим проверку временем. Вот слово «ноосфера», которое у нас ввел В.И. Вернадский. Его греческие основы – слова «нус» (ум) и «сфера», ясное без перевода, а передает оно полностью понятие всей Земли с ее недрами и лесами, воздухом и людьми как единого целого, на которое мощно влияет преобразовательная воля человечества.

Вот очень важное слово «экология» – буквально «наука о доме», призванная не допустить бездумного уничтожения природных богатств и живности.

А слово «космос», любовно отобранное древними мудрецами, потому что оно означает не просто пустое пространство, но разумное, идеальное сцепление многих деталей в стройное целое. В этом смысле в старину вполне могли назвать космосом продуманный убор женщины, важно лишь чтобы он был красив целиком, без малейшего изъяна.

Вот какую сложную и интересную историю таят в себе самые обычные слова. Впрочем, ставить здесь точку было бы рано – ведь наше время особенно многоязычное в том смысле, что границы всех культур стремительно расширяются и народы, едва знавшие о существовании друг друга, вступают в плодотворные связи. Нет никакого сомнения, что наш язык, как это было не раз, гостеприимно откроет двери для слов, несущих важные для образа жизни других народов понятия.

Мне вспоминается прекрасная история, происшедшая с туркменским энтузиастом Б. Смирновым. Началась она в Киеве 1917 года. Дело было на вокзале: расписания движения поездов практически не существовало, толпы народа бурлили на перронах и штурмовали составы, идущие в любых направлениях. Наш герой тоже попытался попасть в них, но ему даже близко подойти не удалось. Осталось достать подобранную на перроне книжечку, занять одно из немногих спокойных мест на вокзале – им оказалось пространство под багажным столом – и ждать. Сидеть пришлось три дня, а книжка, потерянная кем-то, оказалась санскритско-русским словарем. Поскольку делать было нечего, молодой врач погрузился в чтение столбцов слов и выражений на певучем и исключительно богатом языке Древней Индии. Время текло незаметно, и с вокзала уехал уже всамделишный полиглот. А через несколько лет ему в руки попала сокровищница индийской культуры – «Махабхарата», книга, очаровавшая до этого Толстого и Гегеля, Вернадского и Эйнштейна, правда читавших ее в переводах, а ведь в отличие от них русский врач понимал подлинный текст!

 Решение сделать хороший перевод древнего эпоса было ответственным. Во-первых, потому, что речь шла о главном для большинства индусов памятнике. Во-вторых, потому, что нагрузок с него никто не снимал: шел прием больных, операционные дни, надо было готовить пособия по нейрохирургии. Оставались вечера и ночи – не так много, но через 20 лет работа все-таки была окончена, и перевод первого тома «Махабхараты» увидел свет в Ашхабаде.

Чего только не произошло за эти годы! Вспомнить хотя бы страшное землетрясение в 1948-м. Дом Бориса Леонидовича рухнул, его завалило обломками – только дверь, упавшая сверху, спасла врачу жизнь. Но первое, что сделал извлеченный из-под руин энтузиаст, – вернулся обратно и с риском для жизни вытащил почти готовый перевод. Само публикование его заняло доброе десятилетие, последние строки писались Смирновым уже незадолго до смерти. Эта работа была высоко оценена специалистами и безусловно стала крупным явлением отечественной культуры. Не случайно Дж. Неру назвал ее памятником дружбы на границе Индии и России.

Вчитываясь в переведенные со знанием дела строки, мы теперь можем понять какие-то более глубокие черты духовной жизни индийского народа, по-новому оценить и содержание, вкладываемое страной в новые понятия, – скажем, политики неприсоединения, с последовательностью проводимой Индией. Примеры такого плодотворного заимствования легко умножить. В этой связи необходимо вспомнить о так называемом принципе дополнительности, который был введен Н. Бором как основа квантовой физики. Смысл данного термина стоит иметь в виду вовсе не одним физикам, поскольку он занимает свое место в представлениях широкой общественности на Западе и постоянно всплывает в дискуссиях о проблемах мира.

Дело в том, что датский ученый распространил принцип дополнительности и на сосуществование двух общественных систем, основанных на противоположных принципах. В общем, здесь прослеживается известная близость нашему понятию мирного сосуществования. Вместе с тем, конечно, есть и отличия. Одно из них состоит в том, что при разработке своих воззрений Н. Бор опирался на идеи традиционной китайской мысли. Такая ориентация характерна для многих его западных коллег, и, несомненно, важную роль тут опять-таки сыграли увлеченные своим хобби полиглоты-любители.

Хотя бы одного из них хочется представить читателю. Дж. Нидэм – вообще-то кабинетный исследователь, профессиональный биохимик. Увлекшись китайским, он нашел в этой древней культуре так много интересного для своих соотечественников, что стал выпускать том за томом серию «Наука и цивилизация в Китае», ставшую настоящим бестселлером и давшую массу свежих идей в самых неожиданных областях…

Наконец, третья крупнейшая культура Востока – арабская. Сколько поучительных и интересных историй можно рассказать о ней! Собственно говоря, сама культура арабского мира в известном смысле слова начинается с многоязычия. Ведь когда Европу окутало средневековье и достижения античности стали быстро забываться, арабы приложили много сил, чтобы перевести все, что можно, на свой язык, и, кстати, когда интерес к знаниям у европейцев возродился, передали обратно все, что сохранили. Не так уж сильно преувеличивал Э. Ренан, когда писал, что сочинения Аверроэса, так много давшие европейской философии, – это «латинский перевод с еврейского перевода комментария к арабскому переводу сирийского перевода, сделанного с греческого текста». Вот так! Что-то вроде цепочки полиглотов, бережно донесших знания до нас…

Авторитет арабской науки еще в XVIII веке был настолько значителен, что английский астроном Галлей (помните комету, названную его именем?) специально изучил арабский, чтобы читать на нем литературу по специальности.

Такой же труд предпринял М. Бертело, кстати, работавший и над санскритом вместе с только что упоминавшимся Ренаном. Материалистическая трактовка учения о веществе, данная Вертело, многим обязана изучению работ арабских ученых в оригинале. А это было непросто, при том что выдающийся химик синтезировал ряд сложных углеводородов и органических соединений, а всего выпустил 1800 научных трудов…

Вот видите, какие непростые вещи связаны с древними языками, казалось бы давно утратившими свое значение. А что тогда говорить о новых? Еще полвека назад даже многие их носители серьезно сомневались, смогут ли они понести на себе бремя современной науки и техники, политической жизни, средств массовой информации. А теперь они энергично перенимают эти функции, вторгаются в учебники и патенты, спецификации и телевидение. Так что с каждым днем увеличивается вероятность, что очень нужная любому читателю информация под руками, но только записана она на таком языке, о котором раньше и речи не было.

К примеру, в Восточной Африке стремительно набрал силу язык суахили – сейчас им пользуются, по самым скромным подсчетам, 40 миллионов человек. Точнее, пользовались как разговорным давно, но вот недавно на суахили была защищена первая диссертация по физике! Если все пойдет так и дальше, то скоро может образоваться отрасль точных наук, для знания которых необходимо будет уметь просмотреть справочник на суахили. И это очень хорошо – растет влияние целой группы развивающихся стран. Точно так же в свое время немецкий и английский робко отбивали свои права у латыни. Всего 400 лет назад, в 1582 году, мыслитель Р. Малкастер с горечью писал о родном языке: «Английский малозначителен. Его знают только на нашем острове, да и то не везде». А в Германии XVII века Ф. фон Логау сочинял в том же настроении:

В беде Германия, а с ней – ее язык.
Со всех сторон он помощь брать привык.
Вот речь французская, вот итальянский склад.
Мы отовсюду тащим наугад.

В аналогичном положении находился и русский язык. Потребовалась самоотверженная работа многих светлых умов, чтобы вывести его за достаточно короткий срок в число мировых. В самом деле, через какие-то 100 лет после появления грамматики Ломоносова великий немецкий математик К. Гаусс, достигнув почтенного 63-летнего возраста, будучи не только занятым, но и больным человеком, откладывает все и считает нужным усесться за русский. И это не причуда, ведь ему нужно вникнуть в труды Лобачевского, открывшего в далекой Казани, вне всякого сомнения, удивительные вещи. Правда, потом Гаусс проштудирует восьмитомник Пушкина, но поначалу речь шла все-таки о специальности.

Так вот, можно ли гарантировать, что открытия масштаба неевклидовой геометрии не появятся на суахили? Почему бы и нет. Скажем, для составления карты климатов Африки, прямо связанных с долгосрочными прогнозами погоды и для нашей страны, сотрудникам Института географии Академии наук СССР пришлось обработать записи на 25 языках, в том числе и совсем редких.

Сообщений такого рода в последнее время появляется все больше. Так, в 1985 году группа боливийских электронщиков-программистов под руководством А. Гусман де Рохаса объявила о создании высокоэффективной системы перевода с одного из 5 мировых языков на другой. Ее окрестили ЭВМ-аймара – по названию одного из языков индейцев Боливии и Перу. В прошлом он считался неперспективным, однако внутренняя четкость и простота построения подали ученым идею использовать его в качестве посредника. Скажем, английский текст переводится на язык аймара, чтобы уже с него быть переведенным на французский. Выяснилось, что индейский язык в данном случае не только превосходит общепринятый в этих странах испанский, но и может сравниться со специально созданными для перевода искусственными языками программирования.

Уже потом, заинтересовавшись языком аймара, специалисты докопались не только до того, что он обеспечивает общение 2,5 миллиона местных жителей, но и до того, что его исключительные гибкость и выразительность не случайны.

Еще до прихода европейцев индейцы Южной Америки серьезно задумывались над тем, как облегчить взаимопонимание людей, говорящих на разных языках. Вот что писал об этом несколько столетий назад Гарсиласо де ла Вега – сын испанского конкистадора и инкской принцессы, стоявший еще очень близко к вымирающей индейской культуре: «Главная причина заключалась в том, что чужеродные народы… беседуя друг с другом и проникая в глубины своих сердец, полюбили бы одни других, словно они являлись единой семьей и родными». Для этого из всего разнообразия языков были отобраны и искусно обработаны два языка – кечуа, а также уже знакомый нам аймара, – для того чтобы и через много столетий поражать языковедов своим богатством…

Мы нарочно остановились на малоизвестных, так сказать, экзотичных для нашего читателя языках, поскольку массу более известных и близких примеров он может привести сам. Ну в самом деле, где еще возможен такой взлет языков, чтобы можно было подписаться на научно-популярный журнал на осетинском или пособие для автолюбителей на каракалпакском, послушать радио на коми или посмотреть телепередачу на якутском? Во многих промышленно развитых странах все это производит несколько фантастичное впечатление.

К примеру, во Франции есть несколько языков национальных меньшинств. К ним относится и бретонский – в прошлом язык богатой культуры, широко распространенный по всей Европе, а сейчас угасающий на крайнем западе страны, в Бретани. Еще лет 30 назад конверт с письмом, адрес на котором был написан по-бретонски, без разговоров возвращался отправителю. Честно говоря, автору не попадались более поздние сведения по работе французской почты. Будем надеяться, что положение исправилось, тем более что в 1982 году по требованию местной общественности в школах параллельно с уроками французского были разрешены и уроки бретонского. Правда, все еще «в порядке эксперимента», как сухо сообщали телеграфные агентства. А ведь это культурная страна, где уважают и знают языки. Здесь, например, даже учрежден специальный приз для писателя, написавшего лучшее произведение года по-французски (только чтобы это не был его родной язык).

Не менее сложна языковая ситуация и в соседней Бельгии. Население этой страны состоит из бельгийцев, предпочитающих французский язык (валлонов), и из их соотечественников, говорящих на языке, близком к голландскому (фламандцев). Ж. Аппара, бургомистр одного из городов, где представителей обеих групп живет примерно поровну, не только плохо знал фламандский, но и категорически отказывался его употреблять. Казалось бы, много ли нужно было знать? Сотню-другую слов, тем более что язык фламандцев – практически диалект голландского, да и с немцами на нем довольно просто объясниться. Так что жест доброй воли вполне был бы полезен и в жизни. Но доблестный мэр уперся намертво, а когда Государственный совет решил сместить его, засел в здании муниципального Управления… Кончилась история ни много ни мало правительственным кризисом. По сообщению информационных агентств, премьер-министр Бельгии В. Мартенс подал королю… прошение об отставке.

Конечно, и в этом случае речь идет не о врожденной неспособности к языкам, а о совершенно определенной жизненной позиции. Бельгийскому мэру стоило бы задуматься над примером своего коллеги по политической деятельности из Швейцарии Ж.-А. Шевалла. Уроженец города Лозанны, он удовлетворительно владеет французским и немецким. В общем, это минимум для швейцарца, а по исторически сложившимся особенностям страны многие знают и итальянский, и другие языки. Но вот, заняв высокий пост военного министра, Жорж-Андрэ обнаружил… что не понимает своих коллег по кабинету министров. Это неудивительно, поскольку они объяснялись на местном диалекте немецкого языка – так называемом швюцер-тютш, который сейчас претендует на роль государственного языка швейцарцев немецкого происхождения и почти непонятен для немцев из других стран. Как говорил по этому поводу авторитетный местный языковед, «у нас уже есть немало людей, которые не в состоянии понять несложные тексты, записанные на нормальном немецком». Ну что же, всякое бывает. И министр, недолго думая, уселся за парту и в ударном порядке освоил этот самый швюцер-тютш. В данном случае обошлось без правительственного кризиса…

А вот крайний пример языковых конфликтов – обстановка, сложившаяся в Южно-Африканской Республике. Помимо английского здесь разрешен второй государственный язык – африкаанс. Собственно, это говор голландского, занесенный сюда белыми колонистами и сейчас выросший в особый язык. В самой его структуре ничего уродливого, конечно, нет: язык как язык, грамматика его вышла недавно и у нас. Но черное население воспринимает африкаанс как символ апартеида. И вот когда в 1976 году его попытались навязать местным школьникам силой, Соуэто забурлил. Около 50 подростков было убито и в 5 раз больше ранено. С тех пор это название не сходит со страниц газет.

Пути решения подобных конфликтов – в общественных преобразованиях. А что касается самих языков, то нет такого, который не был бы способен обеспечить общение в любых областях жизни. Вернемся к списку важнейших языков, данному в начале этого раздела. Разумеется, он не предусматривает всех возможных запросов, но в общем довольно обоснован.

Возьмем хотя бы потребность читателя с техническим складом ума. По данным ЮНЕСКО, в наши дни на английском издается 50 процентов всех книг по науке и технике, на русском – 10, на немецком и французском – тоже примерно по 10 процентов. Как видите, все эти языки входят в наш список. Хотелось бы только предостеречь вас от той распространенной ошибки, когда на основании цифр такого рода делают далеко идущие выводы о роли какого-нибудь народа в научно-техническом прогрессе.

Вот совершенно объективный показатель – число патентов, зарегистрированных страной за год по всем международным правилам. Так сказать, чистое количество изобретений и открытий. Последние цифры свидетельствуют: в год СССР дает 80 тысяч патентов, столько же – США, а Япония при всем своем весе – только 50 тысяч. То есть по уму советские инженеры, техники и рабочие никому не уступают. Другое дело – как поставлена служба переводов и информации. Эта отрасль у нас действительно отстает, поэтому и литературы по специальности на русском выпускается меньше, чем следовало бы. Правда, нужно учесть, что, когда вдумчивый профессионал перевел патент или статью, машинистка его отпечатала, редактор выправил, текст еще не выполнил свою задачу. Специалист еще должен прочесть его и как-то внедрить в практику. А в этом отношении даже у английского все совсем не гладко. Когда переводчики научно-технической литературы из ФРГ стали проверять, как читаются переводы, то выяснилось, что 80 процентов из них в лучшем случае кем-то однажды пролистаны и оставлены пылиться на полке!

Отсюда следуют важные выводы, прямо касающиеся начинающих полиглотов. Во-первых, желательно, чтобы специалист сначала бегло просматривал новые поступления и сам определял, что нужно переводить, а не шел бы на поводу у переводчика. Во-вторых, если каждый сможет быстро разобраться в тексте или схеме на другом языке и понять пусть только 1/4, но сразу внедрить в дело, будут сэкономлены не одни деньги и время, будет значительно повышен темп перестройки. И в-третьих, почти у каждого языка из нашего списка есть несколько близких родственников. Это значит, что если познакомиться с несколькими «основными» языками, то можно без каких-либо дополнительных усилий в 2–3 раза расширить круг языков, на которых вам доступна информация по специальности. А у этого, расширенного, списка есть интересная особенность – он практически совпадает с перечнем языков, на которых вообще появляется мало-мальски полезная научно-техническая информация. Мы его давать не будем, так как при желании читатель легко может с ним ознакомиться по вполне доступным изданиям (к примеру, по журналу «Химия и жизнь», № 3 за 1980 год). Входящие в этот перечень языки особого удивления не вызовут, за исключением, возможно, эсперанто и интерлингвы. О них стоит поговорить особо.

Даже овладев 2–3 языками, мы все равно не осваиваем и половины списка мировых языков. Более того, людей, достигших хотя бы этого, в сущности не так много. Отсюда возникает естественный вопрос: нельзя ли сократить список до одного языка – так, чтобы, основательно изучив его, применять во всех случаях, как таблицу умножения? Эта проблема назрела давно. Возьмем тот же письменный перевод. Интересная деталь – до 39 процентов всех книг в странах – членах ЮНЕСКО переводные! Это же сколько бумаги уходит, не говоря о силах!

Более того, общее число переводов на земном шаре каждый год увеличивается на 15–20 процентов. Во главе этого процесса идет Советский Союз, далее страны немецкого языка – ГДР и ФРГ, не отстают США, Испания, Япония, Франция.

Спору нет, рост информационных потоков – примета культуры развитых государств. Но ведь эти потоки уже не текут и даже не несутся, они просто обрушиваются на головы людей. Подсчитано, что химик, который знал бы весь «большой» набор из 3–4 десятков языков и читал без перерыва 24 часа в сутки, за год прочел бы едва 1/20 опубликованной по его специальности литературы. Это характерно для любой развитой отрасли.

В устном переводе – та же перегрузка. Возьмем для примера недавно учрежденный консультативный орган, так называемый «европейский парламент». Пока в нем было 6 членов-учредителей, говорящих на 4 языках, можно было обойтись 4 переводчиками – французским, немецким, итальянским и голландским. С принятием в его состав Великобритании, Дании и Греции сразу потребовалось еще 14 переводчиков, в силу того что число возможных сочетаний двух языков выросло с 12 до 42. Вступление же стран, говорящих по-испански и португальски, повысило количество таких комбинаций на несколько десятков – приглашать стали не меньше 30 переводчиков. Да, по-видимому, уже на этом этапе без какого-то международного средства общения не обойтись.

Проблему эту человечество осознало давно – можно считать, что вопрос был поставлен добрых 2 тысячи лет назад. После приложения изрядных усилий здесь наметилось два возможных пути. Первый из них проникнут верой в силу человеческого разума, в способность всех людей договориться об общем искусственном языке. В самом деле, почему бы тем же полиглотам не сесть за стол и не придумать такой язык? Ведь были же разработаны единые системы знаков дорожного движения, математических формул…

Рассуждая в таком духе, за решение проблемы брались многие. Первой серьезной попыткой можно считать проект древнеримского врача II века н.э. Клавдия Галена, который, кстати, заложил и основы фармакологии. С течением времени эта благородная мечта не угасла, напротив – чем более разобщенными казались люди, тем больше трудились над своими вариантами общего языка И. Ньютон и Р. Декарт, Т. Кампанелла и Ф. Бэкон. А в резолюции одного из конгрессов I Интернационала прямо записано: «Всеобщий язык… был бы всеобщим благом и весьма содействовал бы единению народов». Всего только за последние двести лет было выдвинуто около 600 искусственных языков!

Многим различаются эти проекты. Есть среди них чисто письменные – таков, к примеру, язык «абасама», обнародованный после 25-летних трудов индийцем Гопалакришной. Он сплошь цифровой, весь состоит из кодов. А есть и чисто устные языки – один из них придуман для Театрального центра при ЮНЕСКО режиссером П. Бруком. На него часто переходят актеры по ходу представления. Есть языки маленькие, например омо, созданный в начале века уральским художником В. Венгеровым. «Чарма эс люво Днипр» – так звучат на нем знаменитые гоголевские слова: «Чуден Днепр при тихой погоде…» (Это звучание очаровало земляков изобретателя, и вот уже в одном из свердловских клубов образовался кружок по изучению омо.) А есть и гиганты, сплотившие многие тысячи энтузиастов. Таков эсперанто – не зря он занял место в весьма престижном списке больших языков. С ним стоит познакомиться поближе.

Эсперанто – в переводе «надеющийся» – был придуман польским врачом-окулистом Л. Заменгофом в 1887 году. Этот безусловно талантливый человек отобрал из всех, особенно крупных европейских, языков наиболее распространенные корни, придал им музыкальное звучание и связал простейшей грамматикой, не знающей исключений, да еще и правописание приравнял к произношению. Получился кристально чистый язык, который осваивается за неделю и который готов решить любые проблемы перевода. Все это привлекло к нему массу энтузиастов, и одним из первых был, кстати, Л. Толстой. На язык были оперативно переведены сотни книг, некоторые страны ведут на нем и радиовещание. Сейчас ряды эсперантистов объединяют более 2 миллионов человек. Они отметили столетие своей речи на 72-м Международном конгрессе эсперанто, который приняла, конечно, Варшава. Заслуги этого языка в деле укрепления дружественных связей так существенны, что была даже подана заявка на награждение движения эсперантистов Нобелевской премией мира 1987 года.

И все же, несмотря на очевидные успехи языка, большинство международных организаций и информационных серийных изданий вовсе не торопятся на него переходить. Причины этого самые разные. Так, по подсчетам французского специалиста Ж. Ландэ, 83 процента слов эсперанто построены на корнях, близких к французским, 14 процентов – к немецким. По его мнению, славянские языки могут чувствовать себя недооцененными.

В какой мере это справедливо, автор не решается говорить, поскольку не является эсперантистом. Но есть же совершенно объективные факты. С 1979 года работает Советская ассоциация эсперанто, в отечественных издательствах выходят соответствующие книги и словари, живо проходят учебные встречи – к примеру, 22-й слет наших эсперантистов в Иванове. Они вовсе не чувствуют себя ущемленными. В самом деле, если даже подсчеты француза точны, язык вовсе не ограничивается словарем. Есть и грамматика – скажем, синтаксис, и здесь эсперанто очень обязан славянским языкам. А этого так просто, как слова, не подсчитаешь. И потом, если уж очень понадобилось бы, можно было бы разработать свой вариант эсперанто как сделал это венгерский энтузиаст З. Мадьяр, опубликовавший недавно результаты работы по упрощению эсперанто и очищению его от немецких корней, – язык назван им «романид».

И потом, всех запросов все равно не удовлетворить. Скажем, для вьетнамца эсперанто будет ничуть не легче какого-то европейского языка. Дело в другом: во-первых, для любого из его собеседников эсперанто – не родной язык, он тоже на него потратил силы; во-вторых, его надо выучить один раз и затем можно говорить с эсперантистом какой бы то ни было страны. А это – довольно весомые преимущества. Кроме того, на уровне современных научных представлений пока нельзя придумать язык, который был бы равно близок к любому наречию на земле. Но будь даже хотя бы 3–4 больших искусственных языка, приближенных каждый к одной из крупнейших языковых семей, это бы уже сильно упростило дело.

И в данном случае хорошая идея пришла в голову Ж. Ландэ. Он взял словарь восстановленного лингвистами языка, на котором говорили предки всех народов, принадлежавших к индоевропейской семье в III тысячелетии до н.э.: русских и индусов, англичан и испанцев и многих других. На этих-то самых древних и общих корнях и построен искусственный язык «уропи» (то есть «европейский»). Его главное преимущество, несомненно, в том, что в отборе слов исключен произвол – все они равно родные для говорящих на современных индоевропейских языках. И потом, изучая их, мы попутно продвигаемся к истокам, к речи предков…

Эта наивная, но в чем-то беспроигрышная идея, конечно, приходила людям в голову и раньше. Фантазер и, как мы помним, любитель полабского языка А. Шлейхер еще в прошлом веке написал басню на этом восстановленном им праязыке. Правильность и сама возможность такой реконструкции подвергнуты справедливой критике языковедов. Но сколько полиглотов нараспев повторяли полные смутного очарования строки на том, что Шлейхер считал языком, на котором говорили 4 тысячи лет назад: «Аквасас аа вавакант: крудхи аваи, кара агхнутаи видидвантсвас…» Только не предъявляйте особых требований ни к точности русской транскрипции, ни к переводу: «Кони сказали: послушай, овца, наше сердце печалится…»

Но, предположим, найдутся ученики, которые выучат новый искусственный язык, издатели, которые издадут на нем книги и журналы. Дело может пойти. И тогда новое наречие встретится с одной преградой, о которой вам наверняка не доводилось читать раньше.

По каким-то еще, скажем прямо, неясным, но могущественным законам язык не может существовать без сложностей и исключений, устаревших конструкций и пока полупереваренных нововведений. Видимо, это некие присущие всему живому принципы. Противодействовать им – все равно что пытаться проложить все сосуды в теле человека по линеечке или заставлять кошку ходить на задних лапах. Все, что нам кажется трудным, все, чему нужно долго учиться и чему так тяжело учить, все эти неудобные изгибы, непоследовательности, бесконечное разнообразие вариантов – все это и есть жизнь. И она выносит свой приговор любому придуманному языку. Пока он искусственный, то есть легкий, простой, разбирающийся, как игрушка из детского конструктора, – это не инструмент для выражения тонкой души человека. Когда же он становится теплым и родным, из всех углов вылезают самые диковинные штуки, и простоты как не бывало.

Что-то подобное происходит и с эсперанто. Как только его отпускают со вторых ролей и начинают писать на нем стихи или объясняться с девушками, возникают тысячи недомолвок и устойчивых выражений, вырастающих из родного языка того, кто говорит: русского, испанского, любого другого, – изменяется выговор – и преимущества искусственного языка тают на глазах.

Если заглянуть в историю, такое происходило не раз. Вот, скажем, латынь в средние века уж на что была международным языком, многие на ней говорили в быту. Французский язык – вообще ее прямой потомок, а в английском до сих пор 1/6 нормального текста составляют латинские слова. И тем не менее уже в XVI веке англичане и французы, говоря по-латыни, совершенно не понимали друг друга. Мешало все – от выговора до непривычного построения фраз. Тот же порочный круг характерен и для интерлингвы, на которой мы не будем специально останавливаться, и для любого другого международного, а тем более искусственного языка.

Сразу оговоримся: «порочный» совсем не значит «непреодолимый». Возьмем, например, проблему космического языка, приспособленного для общения между космонавтами, а если нужно – и для переговоров с жителями других планет. Проектов здесь сколько угодно. Кстати, было бы ошибкой думать, что все они современные. Еще Вольтер мечтал о межпланетном языке. В его сочинении «Микромегас» земляне уверенно объясняются с жителями Сатурна, хотя у первых 5 чувств, а у вторых 72. А К.Э. Циолковский предсказывал, что в будущем обитатели Солнечной системы разовьют вот такой способ общения: «На одной из видных частей тела, сквозь его прозрачную покрышку… играет ряд живых картин, следуя течению мыслей существа и точно их выражая; зависит это от прилива подкожных жидкостей разных цветов в чрезвычайно тонкие сосуды, которые и вырисовывают ряд быстро меняющихся и легко понятных картин». Как верно замечают современные исследователи, эта мечта об общении, минующем звуки, особенно трогательна для довольно одинокого и практически глухого человека.

А в наши дни мощные радиотелескопы направляют к скоплениям звезд, отстоящих от нас на тысячи световых лет, послания, написанные на вполне реальных космических языках. Как правило, они состоят из «слов», выражающих натуральный ряд чисел, атомные номера важнейших элементов таблицы Менделеева, структуру ДНК – носителя наследственности человека – и другие понятия, определяющие жизнь человеческого рода. Вот строчка одного из таких посланий:

 Оно было отправлено в 1974 году со станции Аресибо, адресовано скоплению из 300 тысяч звезд созвездия Геркулеса и дойдет до получателя через… 23 985 лет! Нет никакого сомнения, что такое «письмо» – триумф идеи искусственных языков. Но все же стоит отметить, что, когда участникам полета «Союз – Аполлон» нужно было обеспечить общение, снизив возможность сбоя до минимума, космонавты обратились к родным языкам – русскому и английскому…

Вот и мы вслед за ними обратимся ко второму пути построения международного языка. Это не искусственный, а естественный язык, только готовый к такой роли в силу своего авторитета. Попытки подобного решения предпринимались уже более 3 тысяч лет назад. Тогда роль посредника в отношениях между многими ближневосточными народами принял на себя аккадский язык – дальний предок арабского. Но, как и следовало ожидать, мысль о том, что мировое сообщество нуждается в мировом языке, до конца была продумана примерно на тысячу лет позже древними греками. В самом деле, кому, как не им, выпало решать эту задачу. Ведь на греческом языке объяснялись купцы в финикийских портах и легионеры на улицах гордого Рима, египетские ремесленники на знойном Ниле и предки славян у стен Ольвии… И сразу же возникли вопросы, на которые до сих пор не получено удовлетворительного ответа. Прежде всего, чтобы язык был хорошим посредником, кто-то должен сохранять его стройным и общепонятным, то есть нормировать. А кто будет этим заниматься?

Естественный ответ: тот, для кого этот язык родной. Но такое решение дает очевидные преимущества одному народу, предоставляет ему право проводить через язык – хотя бы через те новые слова, которые в него допускаются, – свое мировоззрение и образ жизни. Однако отнюдь не все хотят получать с языком-посредником такое дополнение. А если язык начнут нормировать и перекраивать в каждом крупном центре, то очень скоро у него появятся диалекты или, того и гляди, они превратятся в особые языки – и тогда прощай, единство. Подобные процессы наметились уже в греческом, однако, поскольку проблемы финикийских портов и египетских оазисов далеки от нас, обратимся к современной Европе. В последние века языки-посредники набирались отсюда – еще недавно это были французский с немецким, а сегодня на первый план выдвинулся английский, которым мы и займемся.

По целому ряду причин для многих стран этот язык оказался в настоящее время одним из наиболее приемлемых вариантов. На его поддержку не жалели сил и средств. Результаты не замедлили сказаться. Сейчас английский – первый язык для 345 миллионов человек и второй еще для 400 миллионов. Обучение английскому и в нашей стране поставлено на широкую ногу. Достаточно сказать, что не менее половины средних школ дают знания в этой области. А всего английский язык сейчас изучают в мире 120 миллионов человек, плюс 80 процентов всех компьютеров общаются с операторами по-английски.

Спору нет, цифры высокие, однако они не могут вывести английский за пределы порочного круга, объективно присущего любому международному языку. Возьмем для примера такую нацию, как французы. Хотя у них есть собственный высокоразвитый язык, 3/4 всех докладов на научно-технические конференции они представляют по-английски. В то же время подсчитано, что только 30 процентов ученых в мире понимают без труда даже письменный английский. А это значит, что добрая половина людей, которые и так дополнительно потрудились, чтобы перевести свой доклад на английский, все равно не смогут грамотно ответить на вопрос или принять живое участие в дискуссии. Это, конечно, непорядок, особенно если учесть, что речь идет о самой образованной части населения. Но в конце концов непонимание здесь не приносит больших осложнений: можно попросить товарищей перевести или разобраться потом по стенограмме. А в ответственных ситуациях?

Вот, скажем, морские перевозки. Объем их все время растет, а безопасность плавания пока оставляет желать лучшего. Когда Международная морская организация, работающая под эгидой ООН, стала интересоваться причинами кораблекрушений, выяснилось, что в большом количестве случаев происходили крушения судов, для экипажей которых родным языком был… английский. Дело в том, что на море этот язык традиционно используется для переговоров между судами либо с портовыми службами. Так вот, скажем, малаец, выучивший нужные здесь две сотни фраз, всегда поймет, к примеру, португальца. Ведь стандартных ситуаций, могущих привести к аварии в открытом море или при маневрах в порту, всего 36 – соответственно и слов нужно немного. А какой-нибудь английский боцман из Йоркшира, во-первых, говорит богатым языком, насыщенным жаргоном, словечками-паразитами, да еще с трудным для иностранца выговором. А во-вторых, он плохо себе представляет, что с другой стороны на переговорах по радио сидит человек, знающий всего 400 слов. Отсюда частое непонимание. Так функционирование языка как родного мешает его использованию в качестве международного.

Но предположим даже, что обучение языку-посреднику поставлено очень широко. Всегда ли это приносит желаемый результат? К сожалению, нет. В нем быстро появляются местные нововведения, превращающие его в особый язык. Классическим примером тому может служить язык пиджин-инглиш. Он возник из беспорядочной смеси английских корней с туземными наречиями Новой Гвинеи. После достижения ею независимости быстро пошел в гору, стал государственным языком, на котором ведется радиовещание и книгопечатание.

Похожий процесс идет на Филиппинах. Здесь периодика до такой степени наводнена английскими выражениями, что для ее понимания недостаточно ни местного тагальского, ни литературного английского. Филиппинские журналисты прозвали новое наречие «баклиш», от тагальского слова «бакла» – двуполый.

Такое явление беспокоит местную общественность, и в основном не потому, что некоторые функции национального языка перенимаются международным. Это – процесс объективный. Важнее другое: то, что смешанная двуязычная культура от народного мироощущения ушла, но к высокой культуре хотя бы на английском не пришла, а остановилась на полдороге, питаясь убогими видеофильмами, жаргоном диск-жокеев и книжками «про шпионов». Не случайно, когда общественность европейских стран заинтересовалась смешанными языками, растущими как грибы, выяснилось, что они характерны в основном для молодежи, не признающей ничего, кроме поп-культуры. Во Франции такой язык прозвали франглийским, в Дании – америдатским…

Эта медаль имеет и оборотную сторону. Молодежь, росшая в англоязычных странах в послевоенное время, когда популярность их языка в мире росла, привыкла, что родная речь придет на помощь в любом случае, и потеряла интерес к языкам вообще. Скажем, если в США традиционно языками владел каждый четвертый, то первая же серьезная проверка в конце 70-х годов установила, что едва 7 процентов выпускников вузов могут с грехом пополам даже со словарем разобраться в простенькой заметке на иностранном языке. Иными словами, ориентация на один-единственный язык повлекла к заметному падению уровня культуры не только за границей, но и у него дома. Когда же этот процесс стал прямо понижать прибыли американских предпринимателей, они его заметили и начали быстро поправлять положение. В общем, за первую половину 80-х годов удалось поднять число изучающих японский язык на 40 процентов, русский – на 27, китайский – на 16 процентов и так далее, но сам этот процесс означает, что идея одного международного языка переживает кризис.

Впрочем, читателю не следует думать, что здесь сплошные недостатки. Были найдены и перспективные решения, и что интересно: они оказались схожими. Помните наш пример с моряками? Выделив 36 типичных аварийных ситуаций, специалисты отобрали только те слова и выражения, которых тут совершенно достаточно, чтобы справиться с ними. В морской словарь вошли и английские, и всем известные слова из других языков. Этот язык – естественный в том смысле, что он не придуман, но он же – искусственный в том смысле, что англичанину его нужно вызубрить так же, как бразильцу. По схожему пути пошли и космонавты, участники советско-американского полета. Американцы изучили русский, особое внимание уделив профессиональному языку авиации и космонавтики, а наши пилоты сделали то же по-английски. Но для вящей надежности каждый говорил на чужом языке – ведь как бы ни коверкал иностранец наш язык, мы всегда поймем главное, что он хочет сказать.

Не будем умножать число подобных примеров – их много. Лучше остановимся и подумаем. Сначала мы обсуждали, чем хорош искусственный международный язык, и пришли к выводу, что лучше все-таки естественный, то есть описали своего рода порочный круг. Теперь же, когда мы взялись за естественные языки, выясняется, что они могут нести международные функции, только если их нормализовать, ограничить, – другими словами, сделать их наполовину искусственными. Опять какой-то заколдованный круг! И если вы, уважаемый читатель, думаете, что это хитрый прием, который автор применил для захватывающего изложения, и что сейчас все разъяснится и будет найден правильный ответ, то это не так. По-видимому, живое человеческое общение поминутно создает бесконечное множество ситуаций, которые буквально разорвут тесно сшитую одежду одного-единственного, пусть самого хитро придуманного, языка. Наиболее правильный выход из положения – использовать целую палитру языков, промежуточных между искусственным и естественным в соответствии с запросами живой практики.

К примеру, так: на крайнем фланге будет стоять язык дорожных знаков. Он не нуждается ни в каких элементах естественного языка, придуман от начала до конца и поэтому всем понятен. Где-то рядом пойдет язык математических формул – искусственный текст, состоящий из знаков, создает строгость изложения, ну а постановку задачи и пояснения можно написать на любом естественном языке: финском ли, таджикском ли. Примерно в центре расположится морской язык, наполовину придуманный, наполовину естественный. И наконец, ближе к естественным стоят профессиональные языки, скажем, шоферов, официантов. Ведь у них искусственно придуманы и жестко закреплены только важнейшие термины, все остальное – как в разговорном языке.

Мы начали с того, как бы свести 6 тысяч языков к одному, и убедились, что это не получается. А коли так, раз невозможен международный язык, значит, каждому народу нужны полиглоты!