КОМИТЕТ И ПАРТИЯ

Говорят, что, если бы не Андропов, а кто-то другой руково­дил КГБ, репрессии в стране могли принять сталинские масштабы. Это, конечно, не исключено. Находились члены политбюро, которые по каждому поводу требовали жестких мер. Андропов считал, что в массовых репрессиях нужды нет.

Руководитель представительства КГБ в Польше генерал-лейте­нант Виталий Григорьевич Павлов вспоминал, как в начале августа 1981 года он привел к Андропову польского министра внутренних дел Чеслава Кишака. Кишак подробно рассказал о ситуации в стране и по­делился планами на случай введения военного положения.

— Надо подходить к этому очень осторожно, — предостерег его Андропов. — Арестуете вы сто человек и сразу создадите многие сотни врагов из числа членов их семей и близких друзей. Лучше точ­но изымать ключевые фигуры.

При этом Андропов привел пример из своих наблюдений за ра­ботой сплавщиков леса в Карелии.

— Когда на реке возникал затор из бревен, сплавщики нахо­дили «ключевое» бревно и ловко его вытаскивали. Все! Затор ликви­дирован, сотни бревен плывут дальше. Вот так, — сказал Андропов, — лучше и действовать. Не увлекайтесь числом еще и потому, что чем больше вы арестуете людей, тем больше будет шума на Западе.

Но масштаб и накал репрессий определялись волей генерально­го секретаря. А Брежнев лишней жестокости не хотел. Писателю Константину Михайловичу Симонову он сказал:

— Пока я жив, — и поправился: — Пока я в этом кабинете, крови не будет.

Зато можно с уверенностью сказать, что другой человек на посту председателя КГБ, не наделенный изощренным умом Андропова, не додумался бы до такой всеобъемлющей системы идеологического контроля над обществом.

Комитет рождал не смертельный, как когда-то, но все равно страх. Партийная власть не была такой страшной. Она была более открытой. Партийным чиновникам можно было попытаться что-то дока­зать. С тайной властью спорить невозможно. Человека признавали преступником, но это делала невидимая власть. Оправдываться, воз­ражать, доказывать свою правоту было некому и негде. КГБ никогда и ни в чем не признавался.

Член политбюро Виктор Гришин писал в своих воспоминаниях:

«С приходом в Комитет государственной безопасности Андропов отменил все меры по демократизации и некоторой гласности в работе госбезопасности, осуществленные Хрущевым. По существу, восстановил все, что было во время Сталина (кроме, конечно, массовых репрес­сий)...

Он добился восстановления управлений госбезопасности во всех городах и районах, назначения работников госбезопасности в НИИ, на предприятия и учреждения, имеющие оборонное или какое-либо другое важное значение. Органы госбезопасности были восстановлены на железнодорожном, морском и воздушном транспорте...

Вновь стали просматриваться письма людей, почта различных организаций. Восстановлена система «активистов», «информаторов», а проще — доносчиков в коллективах предприятий, учреждений, по месту жительства. Опять началось прослушивание телефонных разговоров, как местных, так и междугородних».

На пленуме ЦК в апреле 1973 года Брежнев, отступив от тек­ста, счел необходимым поддержать Андропова:

— Мне хотелось бы особо сказать два слова о комитете госбезопасности, чтобы положить конец представлениям (я имею в виду не членов ЦК, а отдельных товарищей вне этого зала), будто комитет государственной безопасности только и занимается тем, что хватает и сажает людей. Ничего подобного. КГБ под руководством Юрия Владимировича оказывает огромную помощь политбюро во внешней политике. КГБ — это прежде всего огромная и опасная загранработа. И надо обладать способностями и характером. Не каждый может не продать, не предать, устоять перед соблазнами. Это вам не так что­бы... с чистенькими ручками. Тут надо большое мужество и большая преданность.

На пленуме получил слово и председатель КГБ. Он поблагода­рил Леонида Ильича:

— Теплые слова, которые были сказаны сегодня товарищем Брежневым, отношение политбюро и всего пленума Центрального коми­тета к органам государственной безопасности мы воспринимаем как высокое доверие и как большой аванс.

Андропов спешил выразить свою преданность генеральному се­кретарю:

— Доклад товарища Брежнева показал яркую и убедительную картину огромной работы, которую осуществляли политбюро Централь­ного комитета... Решения съезда выполняются неукоснительно, после­довательно и умно. И этом, как говорили все выступавшие вчера и сегодня, большая заслуга политбюро и лично генерального секретаря Центрального комитета нашей партии товарища Брежнева. Вчера това­рищ Подгорный сообщил о том, что товарищу Брежневу присуждена меж­дународная Ленинская премия за укрепление мира между народами. Из­вестно, что этой премии удостаиваются очень заслуженные, очень признанные международные деятели. И по-человечески, товарищи, радостно, что среди них — товарищ Леонид Ильич Брежнев, вложивший в благородное дело борьбы за мир так много сил, инициативы и энергии!

На пленуме Брежнев ввел Андропова в политбюро. Он стал пер­вым после Берии руководителем органов госбезопасности, возведенным на политический олимп. К шестидесятилетию, в 1974 году, Юрий Вла­димирович получил «Золотую звезду» Героя Социалистического Труда. 17 декабря 1973 года председатель КГБ, белобилетник, был произве­ден сразу в генерал-полковники. Через три года, 10 сентября 1976 года, Андропова произвели в генералы армии.

В эти дни он разговаривал с известным дипломатом Олегом Трояновским. Они были в хороших отношениях еще с тех пор, как Троя­новский был помощником Хрущева по международным делам. Андро­пов с некоторой обидой спросил Трояновского:

— Олег Александрович, что же вы меня не поздравляете?

— С чем, Юрий Владимирович?

— Ну как же? Мне присвоили звание генерала армии. Обходи­тельный Олег Александрович проявил невиданное фрондерство:

— А мне кажется, что тут нет предмета для поздравления. Вы — политический деятель, а не военный. Зачем вам генеральские чины?

Тут Трояновский, пожалуй, дал маху. Андропов с удовольстви­ем позировал в генеральском мундире. За звание и выслугу лет он получал четыреста рублей прибавки к семистам министерского жалова­нья. Правда, особых возможностей потратить деньги у него, как и у остальных членов политбюро, не было. Деньги за генеральское звание он перечислял в детский дом.

В начале восьмидесятых годов Советский Союз вошел в полосу тяжелого и необратимого кризиса. Зато империя госбезопасности до­стигла расцвета. Система территориальных органов охватила всю страну — чекисты обосновались даже в практически необитаемых райо­нах, где не только иностранных шпионов, но и собственных граждан практически не было. Структуры КГБ охватывали все отрасли экономи­ки и общественной жизни страны.

Изменился характер взаимоотношений между партийными струк­турами и госбезопасностью. Формально все оставалось по-прежнему: КГБ работает под руководством партии. Андропов по каждому поводу писал записку в ЦК и просил санкции. Приказ о назначении начальни­ка областного управления госбезопасности издавался только после того, как его кандидатуру одобряло бюро обкома партии. Разумеется, эта процедура носила чисто формальный характер, но теоретически первый секретарь обкома мог попросить прислать к нему кого-то дру­гого.

На практике КГБ становился все более самостоятельным. Ан­дропов подчинялся одному только Брежневу. Остальные члены политбю­ро не имели права вмешиваться в дела комитета госбезопасности. Су­слов, Косыгин или Кириленко, как самые влиятельные руководители партии и правительства, могли на заседании политбюро оспорить ка­кие-то слова Андропова, в чем-то ему отказать. Но делали это крайне редко.

КГБ — прерогатива генерального секретаря, и Брежнев не лю­бил, когда вмешивались в его дела. Даже члены политбюро знали не так уж много о работе комитета и остерегались выказывать свой интерес.

— Мы в ЦК часто надували щеки и считали, что решаем все во­просы, — говорил бывший член политбюро Александр Яковлев, — а надо кому-то поехать за границу — извините, без КГБ не поедет.

В республиках и областях существовал некий паритет влияния партийного хозяина и местного руководителя госбезопасности. Первый секретарь обкома или крайкома подозревал, что начальник областного (краевого) управления присматривает за ним и обо всем сообщает в Москву. Но местный чекист понимал, что он должен быть аккуратен и демонстрировать партийному руководителю уважение. Если он допустит ошибку и партийный секретарь на него пожалуется, Андропов за него не вступится. Председатель

КГБ неизменно демонстрировал почтение к партийному руко­водству.

Валерий Иннокентьевич Харазов, много лет проработавший вто­рым секретарем ЦК компартии Литвы, вспоминал, как к нему обратился с просьбой хозяин республики Антанас Юозасович Снечкус. Он сам за­шел к Харазову:

— Поехали вместе в Москву, к Андропову.

Юрий Владимирович решил поменять председателя КГБ Литвы ге­нерал-лейтенанта Юозаса Юозасовича Петкявичюса. Тот с 1952 года руководил литовским комсомолом. В 1960-м его взяли в КГБ. Через семь лет он возглавил республиканский комитет. Наверное. Андропова и его кадровиков смутило то, что Петкявичюс слишком долго работает в республике. А в Вильнюсе менять председателя комитета не хотели.

Опытный Снечкус позаботился о том, чтобы в таком деликатном разговоре рядом с ним был второй секретарь — русский. Разговор был долгий, и Андропов уступил руководству республики, оставил предсе­дателя литовского КГБ на месте.

Разумеется, заместитель Петкявичюса был русским, присланным из центрального аппарата. Председатель республиканского комитета докладывал первому секретарю ЦК, заместитель — второму. На собра­ниях руководящего состава в республиканский КГБ всегда приезжал второй секретарь.

Генерал Виктор Валентинович Иваненко руководил городским отделом КГБ в Нижневартовске, потом был заместителем начальника областного управления в Тюмени. Я спросил его:

— Как у вас складывались отношения с первым секретарем?

— Первый секретарь был для меня политическим руководителем. Я должен был докладывать ему обо всех происшествиях, о наиболее интересных результатах работы, о проблемах. Я был в роли подчинен­ного. Никаких указаний следить за ним, естественно, не было. Сбо­ром информации о партийно-советской элите нам было запрещено зани­маться. В партийных органах имелась своя «контрразведка» — орг­отделы, которые следили за партийной моралью.

— Дружба с чекистами всегда была полезной. Александр Влади­мирович Власов был в Якутске вторым секретарем обкома. Ему доса­ждал человек, писавший анонимные письма. Обратился за помощью в КГБ. Анонимщика нашли и «профилактировали», то есть провели с ним беседу, и он перестал досаждать обкому...

«Я знал, что среди руководителей, ближайших коллег но рабо­те меня называли «царем Борисом», — не без удовольствия вспоминал Борис Коноплев, который полтора десятка лет был первым секретарем Пермского обкома. — Думаю, что в основе лежала не насмешка, а ува­жительное отношение. Хотя, возможно, был и другой оттенок. Дей­ствительно, иногда случались с моей стороны резкие «царские» жесты и поступки, необоснованные жесткие оценки событий, критика поведе­ния отдельных руководителей».

Первый секретарь, пока он пользовался благоволением Москвы, был полным хозяином, и, конечно, каждый руководитель чекистского аппарата городского, районного масштаба стремился к установлению каких-то неформальных отношений с партийным руководителем. Как правило, первые секретари охотно приближали к себе чекистов: мало ли чего они настучат. Были редкие исключения, когда возникали острые конфликты между руководителями органов КГБ и партийными се­кретарями.

— В чью пользу они решались? — спросил я генерала Иваненко.

— Чаще в пользу первых секретарей. На моей памяти был толь­ко один случай, когда принципиальный чекист сумел доказать свою правоту и добился снятия первого секретаря горкома. Чекист получил информацию, что хозяин города обложил поборами секретарей партко­мов. Ему приходилось принимать гостей, надо было их угощать, а партийной кассой эти расходы не предусмотрены, поэтому секретари городских организаций приносили ему в -дипломате» неподотчетные деньги. Конфликт закончился победой сотрудника КГБ. Это был исклю­чительный случай. Во всех приказах говорилось, что «не подлежат проверке руководители партийных и советских органов, прокуроры, судьи». Неприкасаемые. Нам категорически запрещалось собирать ма­териалы на представителей партии и иных органов.

Чекисты жаловались, что им запрещено прослушивать телефоны в зданиях райкомов партии и райисполкомов. Оперативные мероприятия в отношении партработника — только с разрешения высшего партийного начальства.

Один из ленинградских чекистов вспоминал, как в декабре 1981 года к ним в райотдел приехал заместитель начальника об­ластного управления Анатолий Алексеевич Курков (см. книгу А. Мар­кова «Генерал из элиты КГБ»). Собрали оперативных работников. Каж­дый отчитывался. Один из них поспешил порадовать начальство:

— Появилась возможность отслеживать обстановку в райкоме партии. Получена первичная информация об аморальном поведении и стяжательстве отдельных работников партаппарата.

Курков остановил его:

— Кто дал вам право заниматься этим?

— Характер нашей работы, — неуверенно ответил молодой опе­ративник, — ведь враг, как нас учили на курсах, ориентируется именно на таких людей.

— Органы государственной безопасности, — сурово сказал Кур­ков, понимая, чем все это может закончиться, — это вам не полиция нравов, а партийные органы — не объект нашего контрразведыватель­ного внимания. Я вам приказываю эту вашу задумку немедленно выбро­сить из головы и прекратить сбор такого рода информации, а началь­нику райотдела завтра мне лично доложить, что у вас отсутствуют такие возможности в райкоме.

«С областным управлением КГБ у меня сложились нормальные отношения, — вспоминал Борис Ельцин свою работу в Свердловске. — Начальник управления Корнилов, как кандидат в члены бюро, участво­вал в его заседаниях. Я часто бывал в этом ведомстве, просил ин­формацию о работе КГБ...

Однажды у нас произошел трагический случай, связанный с си­бирской язвой. Для проверки, выяснения обстоятельств в Свердловск приехал заместитель председателя КГБ Владимир Петрович Пирожков. Это было в первые годы моей работы. Сидели у меня втроем — я, Пи­рожков, Корнилов. Шла спокойная беседа, и Корнилов между прочим сказал, что управление КГБ работает дружно с обкомом партии. И вдруг Пирожков рявкнул:

-- Генерал Корнилов, встать!

Тот вскочил, руки по швам. Я тоже в недоумении. Пирожков, че­каня каждую фразу, произнес:

— Зарубите себе на носу, генерал, во всей своей деятельно­сти вы должны не дружно работать с партийными органами, а вы обя­заны работать под их руководством, и только...

Надо сказать, за все десять лет, что я работал первым се­кретарем, ни одного шпиона не нашли, как ни старались. Корнилов по этому поводу сильно сокрушался, мол, плохо работаем: «В такой-то области хоть бы один шпион попался, а тут — ни одного»...

Егор Кузьмич Лигачев, который много лет был первым секрета­рем Томского обкома, потом заведующим отделом и секретарем ЦК, вспоминал о взаимодействии с областным управлением госбезопасно­сти:

— Аппарат управления госбезопасности был небольшой, но очень квалифицированный. Были, конечно, и срывы — ЭТО же живые люди. Увлекались бутылкой, женщинами, но редко.

— Начальник областного управления к вам приходил, доклады­вал обстановку? Что он вам рассказывал?

— Докладывал постоянно. Рассказывал о настроениях в коллек­тивах, работающих над секретной, военной тематикой. Настроения лю­дей в смысле быта, работы, порядка на предприятиях — это важная информация, мы из нее извлекали пользу. Бывало, не всегда люди в открытую могли говорить, а сотрудники КГБ, имея агентуру — без нее работать невозможно, знали эти настроения. Это нам помогало, мы могли не доводить дело до конфликтов.

— Вы знали, что делается у вас на секретных заводах и и институтах?

— Знал. Я, как первый секретарь, имел доступ повсюду, во все самые секретные институты, куда не всех работ-пиков обкома пускали — только первого и второго секретарей.

— Бывало ли, что к вам приходил начальник управления и го­ворил: вот у вас первый секретарь райкома пьет? Или вы и без него все знали?

— Без него знали. У нас был трезвый образ жизни. Наверное, потому, что Лигачев этого не терпел. Почему я был против пьянства? Чистосердечно вам скажу: не потому, что, как обо мне писали, я из религиозной семьи. Чепуху всякую городили. Я знал, что те, кто пьет, они обычно за столом, за бутылкой решают кадровые вопросы. Представляете, какие решения они принимают? Тот, кто пьет, обяза­тельно принимает подношения от подчиненных, потому что на пьянки деньги надо иметь...

— А вы твердо знали, что ваш начальник управления о вас в Москву не сообщал?

— Я думаю, нет, потому что меня не вызывали. Я никогда не ощущал, что есть какая-то информация обо мне. Наверное, мне бы сказали. Да и информировать-то не о чем было...

— У вас было ощущение, что за вами присматривают, что ваш телефон прослушивается?

— Не думал я об этом, честно скажу. Но мне говорили, что вас, Егор Кузьмич, прослушивают. Но у меня характер, что ли, та­кой, я не считался с этим. И на квартире, знаю наверняка, тоже прослушивали, потому что, когда власть поменялась, какую-то аппа­ратуру демонтировали. Наверное, прослушивали, система была такая,

— А это как-нибудь влияло на вас?

— Нет, абсолютно.

— Ну а если хотели о чем-то личном поговорить, зная, что телефон прослушивается, то что делали?

— Ничего. Никаких личных разговоров у меня не было. Сплет­нями я не занимался...

А что думали руководители местных органов КГБ об отношениях с партийными органами?

Генерал Валерий Павлович Воротников возглавлял Свердловское областное, затем Красноярское краевое управление КГБ. Он рассказы­вал мне:

— Есть формальные отношения и человеческие. Бывало, что по службе я должен пойти к первому секретарю и доложить ему важную информацию. Но я о нем столько всякого знаю, что докладывать ему не стану. Такое тоже бывало. Объективно нам не рекомендовали соби­рать информацию, касающуюся партийного руководства. Но такая ин­формация все равно к нам попадала, и таить ее мы не имели права. Мы ее сообщали в центр, и она возвращалась бумерангом.

Возникали ситуации, когда первый секретарь райкома приезжа­ет к начальнику областного управления и просит: «Поменяйте мне на­чальника райотдела. У меня не складываются отношения». Бывало и наоборот, когда руководитель местного отдела просил переместить его куда-нибудь, потому что у него не заладилось с партийным на­чальником. Но это скорее исключения. А мелкую информацию мы стара­лись и не вытаскивать на свет божий. Когда кто-то от чрезмерного усердия и выталкивал ее наверх, она там воспринималась соответ­ственно.

Был случай. Поехал один партийный работник за границу, там расслабился, допустил какие-то вольности. В составе группы был «источник». Когда вернулись, он написал об этом. Руководитель, ко­торый компоновал информацию для обкома партии, включил в нее и это сообщение. Дошло до первого секретаря. Проверили. Оказалось, что у того партийного работника язва желудка, он вообще не пьет. Все дамы, которые входили в делегацию, написали в объяснительных за­писках, как он замечательно себя вел.

— А потом, — продолжает генерал Воротников, — я был свиде­телем неприятной сцены, когда руководитель партийной организации высказал начальнику управления КГБ, что он по этому поводу думает.

Если возникала необходимость сообщить о поведении партийно­го работника, то не по такому мелкому поводу. Доносы вызывали та­кую реакцию, что второй раз уже не хотелось этим заниматься.

— Но ведь на местах руководители были уверены, что вы обо всем докладываете в Москву.

— Мы их в этом не разуверяли. На то и кошка, чтобы мышки боялись. Может быть, они себя от этого лучше вели...

А каким образом негативная информация о крупных партийных чиновниках попадала к председателю КГБ и что он должен был сделать в таком случае? Я спрашивал об этом бывшего председателя КГБ Вла­димира Ефимовича Семичастного:

— Если вам начальник областного управления сообщал, что первый секретарь пьет или завел себе любовницу, ведет себя недо­стойно и так далее, как вы поступали?

— Такие вещи на бумаге не писали и даже моим заместителям не докладывали. Это обсуждалось только во время личной встречи один на один. Начальник управления должен был получить у меня раз­решение прибыть в Москву для разговора по специальному вопросу или, будучи в Москве, попроситься на личный прием, все рассказать и спросить мое мнение.

— И что же?

— Я брал на заметку и говорил: посмотри дополнительно, как это будет развиваться, и доложи мне. Или, если я был уверен в том, что дело очень серьезное, шел в ЦК к Брежневу или к секретарю по кадрам Ивану Васильевичу Капитонову: посмотрите, есть сигналы... Я приехал в одну страну, со мной пять генералов. Наш посол устраива­ет обед, а к концу обеда он под столом. Резидент докладывает, что посол уже и на приемах появляется в таком виде. Это же позорище! Я своим накрутил хвосты: почему молчали. Это же наносит вред взаимо­отношениям с этой страной...

КГБ мог заниматься сколь угодно высокими лицами, только на проведение разработки руководящего работника надо было получить санкцию в ЦК.

«Андропов внедрил чекистов во все звенья государственной машины, — писал полковник Михаил Петрович Любимов из внешней раз­ведки. — Заместители руководителей от «органов» сидели в самых разных организациях: на радио, телевидении, в Министерстве культу­ры. Бездельники на теплых местах... Почему чекисты так любят Ан­дропова? Потому что при нем они так высоко поднялись».

В каждом министерстве, ведомстве, научном и учебном заведе­нии сидели официальные сотрудники комитета или чаще офицеры дей­ствующего резерва. Это понятие нуждается в объяснении. Так называ­ли сотрудников КГБ, которых командировали для работы за пределами органов и войск КГБ. В отличие от вооруженных сил они не отправля­лись в запас, а оставались на службе, но действовали под прикрыти­ем.

Скажем, появилось Всесоюзное агентство по авторским правам. Назначенному его руководителем известному журналисту Борису Дмит­риевичу Панкину секретарь ЦК Суслов объяснил, что это будет своего рода министерство иностранных дел в области культуры — развитие контактов с творческой интеллигенцией всего мира и продвижение за рубеж советских авторов.

Постановлением политбюро был установлен список должностей, замещаемых в агентстве по авторским правам сотрудниками КГБ: с Лу­бянки прислали одного из заместителей председателя всего ВААП и заместителей начальников всех управлений.

В 1980 году в Госплане создали службу безопасности, укомплектованную сотрудниками КГБ, Начальником сделали бывшего ру­ководителя военной контрразведки генерал-лейтенанта Ивана Лаврен­тьевича Устинова.

«В 1981 году начальник второго главного управления генерал Г.Ф. Григоренко, приезжавший в служебную командировку в ГДР, пере­дал мне от имени Юрия Владимировича Андропова предложение о пере­ходе в действующий резерв КГБ и назначении меня на вновь введенную должность советника по проблемам безопасности при председателе Госплана, — рассказывал Устинов в «Красной звезде». — В качестве помощников советника было введено в штат Госплана десять сотрудни­ков КГБ. В таком составе под официальным названием Службы безопас­ности начало работу сформированное оперативное подразделение...»

Подлинную цель создания службы объяснил генералу Устинову председатель КГБ. Андропов пригласил генерала и сказал:

— Обстановка в стране сложная, и я должен иметь достоверную информацию, что же у нас творится, особенно на экономическом фронте.

Иначе говоря, это была не инициатива Госплана, не объектив­ная потребность, а разведка КГБ внутри Госплана. Устинов доклады­вал председателю КГБ, «что происходило в Госплане, какие проблемы в стране, каковы предложения, перспективные разработки».

Такие же службы появились и в других ведомствах, в том чис­ле в Министерстве иностранных дел. Едва ли Громыко это нравилось, но и он, член политбюро, ничего не мог поделать. Ничего подобного прежде не было. Плохо замаскированные чекисты сидели в отделах кадров, в первых отделах, в отделах внешних сношений, которые за­нимались оформлением командировок за границу и приемом иностранных гостей. В оборонных министерствах один из заместителей министра представлял КГБ. Но чтобы создавать целые службы соглядатаев... Они только формально подчинялись руководителю ведомства. В реаль­ности исполняли указания Андропова и сообщали ему о ситуации вну­три того или иного министерства.

Иначе говоря, председатель КГБ управлял мощным аппаратом, который пронизывал всю страну. Генерал Валерий Павлович Воротников возглавлял Свердловское областное, затем Красноярское краевое управление КГБ. Он рассказывал мне:

— Система территориальных органов КГБ позволяла высшему ру­ководству держать в поле зрения всю страну. Иногда местные руково­дители просили о чем-то не сообщать: зачем людей беспокоить? С точки зрения местной власти, чрезвычайное происшествие пустяк. А с точки зрения центра, это очень важно. Например, прорвало трубы, снабжающие теплом рабочий поселок. Это произошло ночью. Утром уже стали восстанавливать. Я все знаю: масштабы ЧП, ход работ. Тут мне звонят и слезно просят не докладывать первому секретарю Свердловского обкома Борису Николаевичу Ельцину. И без этого было что рассказать первому секретарю, поэтому на докладе в понедельник я об этом деле умолчал. Вернулся к себе. Через полчаса звонит телефон, и я получаю очень серьезный втык: почему не рассказал о ЧП? У нас был очень строгий принцип: КГБ централизованная структура. То есть мне не сообщить центру всю правду о том, что творится на территории, самый тяжкий грех...

Шпионы попадались очень редко (тем более далеко от Москвы), терроризма еще практически не существовало. Гигантский механизм прокручивался впустую, но создавал у Андропова ощущение полного контроля над страной. Получаемой информацией Андропов делился с генеральным секретарем и частично с другими членами политбюро.

Часов в одиннадцать утра председатель КГБ знакомился с предназначенными для членов политбюро особыми, сверхсекретными ма­териалами разведки и контрразведки, после чего лично подписывал их. Вечером он подписывал вторую порцию спецсообщений для политбю­ро. Их доставляли в запечатанных конвертах. Вскрывать и читать их не имели права даже помощники членов политбюро,

Бумаги председатель КГБ рассылал по разной разметке: обыч­ную информацию всем членам политбюро для расширения кругозора, бо­лее узкую тем, кто курировал направление, о котором шла речь. Когда информация касалась внешней политики — обязательно Суслову и Громыко. Вес, что относилось к социалистическим странам, своему преемнику на Старой площади — Константину Викторовичу Русакову. Он стал секретарем ЦК по социалистическим странам.

За разметкой спецсообшений следила аналитическая служба первого главного управления. Аналитики разведки предлагали, кому и какую информацию послать, учитывали, кому она раньше посылалась, чтобы не получилось так что члена политбюро оповестили о начале каких-то событий, а уведомить об окончании забыли. Председатель КГБ вносил коррективы, иногда говорил: давайте расширим круг полу­чателей информации или, наоборот, сузим...

Ощущение власти, собственной значимости, высокого положения в стране наложило отпечаток на личность, манеры и даже выражение лица Андропова.

«Лицо волевое, холодное, губы тонкие, опущенные по краям, — таким запомнил его известный дипломат Олег Алексеевич Гриневский. — Но главное — это прозрачно-голубого, ледяного цвета глаза, кото­рые придавали острую пронзительность его взгляду.

В разговоре с подчиненными держался спокойно, холодно. Мог улыбаться, беседуя с иностранцами. Но взгляд его всегда оставался проницательно-изучающим. Даже когда Андропов смеялся. Такие ледя­ные глаза я видел еще только у одного человека — президента Ирака Саддама Хусейна».

Ходят разговоры о том, что у Андропова была собственная разведка и личная агентура, с которой он встречался на конспира­тивных квартирах. И будто бы эта глубоко законспирированная струк­тура и расчищала Андропову дорогу к власти. Сведений о личной раз­ведке Андропова не обнаружено. Не под силу одному человеку руково­дить целой службой. Но Андропов действительно с некоторыми людьми предпочитал встречаться на конспиративных квартирах комитета госбезопасности в центре Москвы.

Наверное, ему надоедал скучно и казенно обставленный слу­жебный кабинет. Понимал, что кому-то из его собеседников будет не по себе в здании на Лубянке. На конспиративной квартире ничто не мешало разговору, который приобретал более свободный и неофициаль­ный характер. К тому же ему не всегда хотелось, чтобы подчиненные фиксировали, с кем он встречается. А он приглашал пообедать людей, находившихся вне привычного круга общения, — из среды научной и творческой интеллигенции. Таким путем Юрий Владимирович пытался расширить свои представления о настроениях в обществе, формировавшиеся исключительно служебными сводками.

А может быть, чем черт не шутит, Юрий Владимирович и в самом деле хотел ощутить себя настоящим разведчиком, который про­водит вербовочные беседы и получает интересующую его информацию... Во всяком случае, шутки у него стали специфическими. Однажды он позвонил дипломату Олегу Трояновскому:

— Олег Александрович, что же вы исчезли? Приезжайте к нам, посадим вас (председатель КГБ сделал многозначительную паузу), на­поим чаем.

В 1973 году у Андропова появился новый помощник по делам политбюро — Игорь Елисеевич Синицын, сын бывшего сотрудника раз­ведки, но сам — сугубо штатский человек.

— Юрий Владимирович производил тогда впечатление очень крепкого человека, — рассказывал мне Игорь Синицын. — Он каждый день сорок минут занимался гимнастикой. Когда ехал в машине, то не забивался в глубь лимузина, а садился у окна на откидное сиденье. Правда, уже тогда у него на письменном столе стояли два вида соков — клюквенный и лимонный, да еще бутылочка трускавецкой минеральной воды.

Помощники знали, что у председателя барахлят почки, но дер­жался он молодцом. У него был очень напряженный график работы. Он приезжал к девяти утра и уезжал в девять вечера. Днем он час отды­хал, потом обедал и возвращался в свой кабинет, который покидал только для того, чтобы доложить срочные бумаги Брежневу, побывать помещении разведки в Ясеневе или пройти процедуры в больнице, И субботу сидел с одиннадцати до шести вечера и даже в воскресенье днем приезжал на несколько часов. Единственное развлечение, кото­рое он себе позволял, — это ежевечерние прогулки — десять тысяч шагов, как ему приписал личный врач. Когда уходил в отпуск, то две недели проводил в Крыму, а две недели в Минеральных Водах. Предсе­дателя КГБ тяжелая болезнь лишила всех иных человеческих радостей, кроме работы и наслаждения властью.

— Его состояние резко ухудшилось где-то в конце 1979 года, мне кажется, после поездки в Афганистан, — продолжал Синицын. — Он внешне изменился — очень облысела голова, кожа стала желтого цве­та. И рука стала слабой — ее даже опасно было пожимать.

А за пару лет до этого что-то в нем изменилось. Первые годы, по словам Синицына, Юрий Владимирович излагал очень интерес­ные идеи о переустройстве страны, экономики, банковской системы, а потом — как отрезало.

Свои идеи Андропов изложил в восемнадцатистраничной за­писке, которую 8 января 1976 года прислал Брежневу:

«Дорогой Леонид Ильич!

Настоящий документ, подготовленный мною лично, предназнача­ется только для Вас. Если Вы найдете в нем что-либо полезное для дела, буду очень рад, если нет — то прошу считать, что такового в природе не было».

И что же Андропов предлагал сделать? Взять на вооружение большевистскую партийность, строгую организованность и железную дисциплину. Выдвигать на партийную работу не специалистов, а про­фессиональных политических руководителей. А так называемые «дело­вые» люди, писал Андропов, «всякий разговор начинают с чирканья цифири на бумаге. И возникает вопрос: чем же такой руководитель отличается, например, от американского менеджера, для которого дело — это прежде всего расчеты, деньги, а люди — вопрос второсте­пенный, В наших условиях такие «деловые люди» — это деляги...».

Вот и все идеи Юрия Владимировича...

— К каждому заседанию политбюро, — говорил Синицын, — я готовил ему материалы — по всем пунктам повестки дня, чтобы он мог полноценно участвовать в дискуссии. Я очень коротко писал ему, что думаю по каждому из вопросов. И где-то в 1977 году обратил внима­ние на то, что он словно перестал читать мои заметки — раньше они были исчерканы его замечаниями, а теперь возвращались девствен­но-чистыми. Я спросил, что случилось. Он ответил: «Я все читаю, но зачем ты мне это пишешь? Хочешь, чтобы меня из политбюро выгнали?» Он стал бояться высказывать какие-то свежие мысли.

В феврале 1982 года Андропов совершил секретную поездку в Кабул. Считается, что там он тяжело заболел. Афганистан словно мстил за себя. Юрий Владимирович с трудом выздоравливал. А ведь то был самый важный год в его жизни. И остатки здоровья ему были по­зарез необходимы.

Некоторые действующие лица событий того времени полагают, что Андропов пытался ускорить свой приход к власти. Юрий Влади­мирович сам был серьезно болен и боялся, что не дождется, пока Леонид Ильич уступит ему место естественным путем. По мнению сто­ронников этой версии, Андропов пытался скомпрометировать и самого Брежнева, и его окружение. Поэтому Юрий Владимирович позаботился о том, чтобы по стране пошли слухи о коррупции в правящей семье. А слухи эти вертелись вокруг дочери генерального секретаря, Галины Леонидовны Брежневой, чьи любовные похождения и близкие отношения с некоторыми сомнительными персонажами активно обсуждались в ту пору в московском обществе.

Теперь уже известно, что никакого дела Галины Брежневой не существовало, преступной деятельностью она не занималась. Но она действительно была знакома с некоторыми людьми, попавшими в поле зрения правоохранительных органов.

Бывший член политбюро академик Александр Яковлев говорил мне:

— Брежнев побаивался Андропова. И справедливо: Андропов плел против него интриги. Мне известно, что Брежнев несколько раз поручал Суслову его одернуть.

— Какие интриги вы имеете в виду?

— Андропов был трусоватый человек. Он пытался укусить Бреж­нева через семью. Позволил информации, порочащей семью генерально­го секретаря, гулять по стране. Это компрометировало Брежнева...

Возможно ли, что Андропов допустил сознательную утечку ин­формации о темных делишках брежневской семьи, чтобы скомпрометиро­вать Леонида Ильича?

— Андропов был человек страшно осторожный, — считает гене­рал Виктор Иваненко. — Ни на какие опасные мероприятия против выс­шего руководства он бы никогда не пошел. Это не в его характере. Он осаживал ретивых подчиненных, которые призывали активно занять­ся высшими партийными чиновниками. А к Брежневу он и вовсе относился с пиететом.

Старшие члены политбюро звонили Леониду Ильичу напрямую, благо у каждого стоял аппарат связи с генсеком. Андропов этой при­вилегией не пользовался, звонил в приемную, спрашивал, как Леонид Ильич себя чувствует, один ли он — и только после этого просил со­единить. Юрий Владимирович робел перед Брежневым. Однажды он заго­ворил с Брежневым о том, что муж медсестры, которая ухаживает за генеральным секретарем, слишком много болтает, поэтому, может быть, есть смысл сменить медсестру? Между Брежневым Л медсестрой возникли отношения, выходящие за рамки служебных, и об этом стало широко известно.

Брежнев жестко ответил Андропову:

— Знаешь, Юрий, это моя проблема и прошу больше ее никогда не затрагивать.

Об этой беседе стало известно лишь потому, что огорченный Андропов пересказал ее академику Чазову, начальнику 4-го главного управления при Министерстве здравоохранения, объясняя, почему он не смеет вести с генеральным секретарем разговоры на неприятные темы. В эти последние брежневские годы у Андропова было сложное отношение к Леониду Ильичу.

Однажды на заседании политбюро тяжелобольной Брежнев отклю­чился, потерял нить обсуждения. После политбюро Андропов сказал Горбачеву, который уже был переведен в Москву:

— Надо, Михаил, делать все, чтобы и в этом положении под­держать Леонида Ильича. Это вопрос стабильности в партии, государ­стве, да и вопрос международной стабильности.

Если охрана докладывала Андропову, что Брежнев плохо себя чувствует, он немедленно находил академика Чазова, где бы тот ни был, и отправлял к генеральному секретарю. Андропов полностью за­висел от поддержки Брежнева, пишет Чазов. Юрий Владимирович пони­мал, что один из его главных недостатков — отрыв от партийных се­кретарей. В этом кругу — в отличие от Кириленко или Черненко — у него не было достаточной опоры.

Андропов искал возможности привлечь на свою сторону молодых партийных секретарей, поэтому заботился о карьере лично известного ему Михаила Сергеевича Горбачева. В воспоминаниях Горбачева живо описано, как в 1975 году Михаил Сергеевич обрушился на Андропова:

— Вы думаете о стране или нет?

— Что за дикий вопрос? — недоуменно спросил Юрий Владимиро­вич.

— В течение ближайших трех—пяти лет большинство членов по­литбюро уйдет, — пояснил свою мысль Горбачев. — Просто перемрет. Они уже на грани.

Михаил Сергеевич горячо заговорил о том, что надо выдвигать молодых работников:

— Помните, что в народе говорят: «Леса без подлеска не бы­вает».

Разумеется, нет оснований сомневаться в точности этого раз­говора, воспроизведенного Горбачевым по памяти, но что-то внушает сомнение. Трудно предположить, что первый секретарь крайкома поз­волял себе так резко разговаривать со всесильным Андроповым. Заво­дить разговор о том, что члены политбюро стары и скоро умрут, в присутствии тяжелобольного Андропова было даже по-человечески неприлично. Ставить вопрос о выдвижении молодых — как минимум нескромно.

Свидетели их бесед в Ставрополе говорят о том, что тональ­ность была, разумеется, иной — более чем почтительной. Андропов увидел в Горбачеве лично преданного ему человека, потому и прило­жил усилия для его выдвижения.

Горбачев познакомился с Андроповым из-за того, что Юрий Владимирович, страдавший болезнью почек, каждый год приезжал на Северный Кавказ лечиться. Из-за событий в Чехословакии знаменитый курорт в Карловых Барах высшие руководители посещать не могли. На курорты Кавказских Минеральных Вод фактически приезжало все круп­ное начальство — лечиться и отдыхать. Как тут не проявить внима­ние, не организовать отдых так, чтобы у большого начальника оста­лись наилучшие воспоминания? И грех было не воспользоваться воз­можностью побыть с московским начальством накоротке. Даже понятие такое появилось — «курортный секретарь*.

Впервые Андропов приехал в Ставропольский край в апреле 1969 года. Он разместился в Железноводске в санатории 4-го главно­го управления «Дубовая роща» для страдавших желудочно-кишечными заболеваниями. Там был трехкомнатный люкс, не очень уютный, для самых высокопоставленных пациентов.

Приветствовать члена политбюро прибыли первый секретарь крайкома Леонид Николаевич Ефремов, отправленный в Ставрополь в ссылку за слишком хорошие отношения с Хрущевым, второй секретарь крайкома Горбачев и начальник краевого управления госбезопасности Эдуард Болеславович Нордман, в прошлом белорусский партизан. По инструкции начальник управления на своей территории лично отвечал за безопасность члена политбюро, хотя Андропов приезжал с охраной. Впоследствии Андропов предпочитал санаторий «Красные камни» в Кис­ловодске, там был особняк для членов политбюро.

Вообще Андропов мало ездил по стране. В 1969 году побывал в Куйбышевской области. Председатель облисполкома Виталий Иванович Воротников записал в дневник: «Интересный рассказчик. Простой в обращении, без присущего некоторым его коллегам министерства, эру­дированный, сдержанный, но в то же время и остроумный собеседник».

Так что возможности познакомиться с партийными секретарями поближе у него просто не было. А Михаил Сергеевич Горбачев не упускал возможности побыть вместе с Андроповым. Когда председатель КГБ приезжал отдыхать, тоже брал отпуск и селился там же, в «Крас­ных камнях». Вместе гуляли, играли в домино.

Андропов обожал «забивать козла». Сажал рядом личного врача — Валентина Архиповича Архипова. Два раза в неделю в особняке по­казывали кино — по выбору председателя. Ездили в горы на шашлыки. Юрий Владимирович позволял себе немного сухого вина, расслаблялся, начинал петь. Однажды читал свои стихи. Он привозил с собой магни­тофонные записи Александра Галича, Владимира Высоцкого, эмигранта Рубашкина. Фактически эти записи были запрещены, советскому народу слушать их не разрешали, но себя председатель КГБ считал достаточ­но стойким.

— Андропов в какой-то момент хотел взять Михаила Сергееви­ча в кадры комитета госбезопасности, — рассказывал мне тогдашний начальник управления КГБ по Ставропольскому краю генерал Нордман.

Когда встал вопрос о назначении Горбачева первым секретарем крайкома, Андропов огорченно сказал:

— Опоздал я, опоздал.

Выяснилось, что он предполагал сделать Горбачева замести­телем председателя КГБ по кадрам. На эту должность как раз назна­чались вторые секретари обкомов или крайкомов — Чебриков, Пирож­ков. Если бы Андропов тогда взял Горбачева к себе заместителем, то Михаил Сергеевич имел шансы со временем возглавить комитет госбе­зопасности. В таком случае он бы точно не стал генеральным секре­тарем. Не было бы и перестройки... А был бы председатель КГБ гене­рал армии Горбачев...

Андропов понимал, что председатель КГБ — это человек, кото­рого побаиваются. И старался привлечь на свою сторону молодых пар­тийных секретарей, поэтому сделал все возможное для того, чтобы Горбачев переехал из Ставрополя в Москву. Ну и такой фактор, как землячество, тоже нельзя сбрасывать со счетов. Андропов хоть и ма­леньким уехал из края, все же здесь родился и считал себя ставро­польцем.

Академик Георгий Арбатов вспоминал, как однажды после его тирады насчет слабости кадров Андропов спросил его:

— Слышал такую фамилию — Горбачев?

— Нет.

— Ну вот видишь. А подросли люди совершенно новые, с кото­рыми действительно можно связать надежды на будущее.

«При всей сдержанности Андропова, — вспоминал Горбачев, — я ощущал его доброе отношение, даже когда, сердясь, он высказывал в мой адрес замечания. Вместе с тем Андропов никогда не раскрывался до конца, его доверительность и откровенность не выходили за раз и навсегда установленные рамки».

Когда Горбачева сделали секретарем ЦК по сельскому хозяй­ству и он переехал в Москву, Андропов не спешил афишировать свое расположение к Михаилу Сергеевичу. Горбачев, став членом политбю­ро, обосновался на даче рядом с Андроповым. Оказавшись с Юрием Владимировичем в одном партийном ранге, осмелился позвонить ему в воскресенье.

— Сегодня у нас ставропольский стол. И, как в старое до­брое время, приглашаю вас с Татьяной Филипповной на обед.

— Да, хорошее было время, — согласился Андропов. — Но сей­час, Михаил, я должен отказаться от приглашения.

— Почему? — искренне удивился Горбачев.

— Если я к тебе пойду, завтра же начнутся пересуды: кто? где? зачем? что обсуждали? Мы с Татьяной Филипповной еще будем идти к тебе, а Леониду Ильичу уже начнут докладывать. Говорю это, Михаил, прежде всего для тебя.

Внеслужебные отношения на трех верхних этажах власти — чле­ны политбюро, кандидаты в члены, секретари ЦК — исключались. Лич­ного общения между руководителями партии практически не было. Они недолюбливали друг друга и безусловно никому не доверяли. Сталин не любил, когда члены политбюро собирались за его спиной, и страх перед гневом генерального сохранился. Никто ни с кем без дела не встречался.

Избранный секретарем ЦК Николай Иванович Рыжков спросил у Владимира Ивановича Долгих, который уже десять лет как входил в высшее партийное руководство: как, мол, у вас проходят праздники, как их отмечают, где собираются, можно ли с женами?

Долгих с удивлением посмотрел на новичка:

— Никто ни с кем не собирается. Забудь об этом.

Запугав всех, Андропов и сам боялся собственного аппарата. Не позволял себе ничего, что могло бы повредить его репутации, что не понравилось бы Леониду Ильичу.

«Консерватизм Юрия Владимировича Андропова проявился и в личной жизни, поведении, — писал Гришин. — Его отличали замкну­тость, неразговорчивость, настороженное, недоверчивое отношение к людям, закрытость личной жизни, отсутствие желания общаться с то­варищами по работе (только два-три раза я видел его за товарище­ским столом по случаю встречи Нового года или дня рождения кого-то из членов политбюро, и то это было только тогда, когда присутство­вал Л,И. Брежнев).

Одевался Ю.В. Андропов однообразно. Длинное черное пальто зимой и осенью, темный костюм, неизменная темно-серая фетровая шляпа, даже летом в теплую погоду...»

Генерал Вадим Кирпиченко, всю жизнь прослуживший в развед­ке, тоже отмечал, что Андропов был человеком очень осторожным. Не брал на себя лишней ответственности, чтобы не создавалось впечат­ления, что он превышает свои полномочия. По всем мало-мальски се­рьезным вопросам писал бумагу в ЦК...

Андропов не хотел рисковать расположением Брежнева, а Лео­нид Ильич не любил, когда между членами политбюро возникали друже­ские отношения, и уж тем более не хотел, чтобы у председателя КГБ появлялись политические союзники.

Первый секретарь Ленинградского обкома Григорий Васильевич Романов в 1974 году выдал замуж вторую дочь. Свадьба прошла на его загородной даче, но по стране пошли разговоры о небывалой пышности торжества, говорили, что уникальный столовый сервиз был взят из Эрмитажа и пьяные гости разбили драгоценную посуду,

Романов был уверен, что эти слухи, которые были воспроизве­дены в передачах западных радиостанций, — результат заговора, ор­ганизованного из-за границы. Бывший помощник Лигачева Валерий Ле­гостаев пишет, что Романов обратился за помощью к Андропову. Тот подробно расспросил начальника Ленинградского областного управле­ния КГБ Даниила Павловича Носырева. Начальник управления поддержал своего первого секретаря.

Андропов, по словам Легостаева, согласился, что «радиоакция была санкционирована и осуществлена западными спецслужбами и имела своей целью подорвать позиции ленинградского первого секретаря в составе высшего политического руководства СССР.

На просьбу Г.В. Романова сделать об этом от имени КГБ СССР официальное заявление Ю.В. Андропов ответил:

— Ну, что мы будем на каждый их чих откликаться. Не обращай внимания, работай...

А ведь Андропову Романов нравился. Когда Юрий Владимирович станет генеральным секретарем, он переведет Романова в Москву. Но в должности председателя КГБ он не хотел проявлять особой заин­тересованности в судьбе одного из членов политбюро. Ведь у других могло создаться ощущение, что Андропов сколачивает свою группу. Если бы такое подозрение возникло у Брежнева, Андропов повторил бы путь бывшего комсомольского вожака Шелегина, вокруг которого сложилась группа влиятельных работников, и потерял свое кресло.

При этом Андропов понимал, что его время уходит с катастро­фической быстротой — он слишком болен, чтобы долго ждать. Юрий Владимирович готовился к тому, что произойдет после ухода Брежне­ва. Объективно он был заинтересован в том, чтобы возможные конку­ренты из брежневского окружения были надежно скомпрометированы.

Андропов наладил доверительные отношения с академиком Чазо­вым, который лучше всех был осведомлен о состоянии здоровья и Брежнева, и всех остальных членов политбюро. Один-два раза в месяц он встречался с Чазовым — или у себя в кабинете по субботам, или на конспиративной квартире комитета в одном из старых домов непо­далеку от Театра сатиры. Устраивался небольшой обед с учетом стро­гой диеты, прописанной Андропову.

«Разговор шел в основном о состоянии здоровья Брежнева, — вспоминает Чазов, — наших шагах в связи с его болезнью, обстановке в верхних эшелонах власти. Умный и дальновидный политик, с анали­тическим складом ума, Андропов, как шахматист, проигрывал возмож­ные варианты поведения тех или иных политических деятелей».

Начальник 4-го главного управления считал себя в негласной иерархии равным председателю КГБ. Доступ к генсеку и возможность влиять на него, возможно, давали ему основание так думать. Члены политбюро старались ладить с начальником кремлевской медицины. Ко всему прочему именно его генеральный спрашивал о здоровье других членов политбюро. И никто не знал, что именно он скажет за закры­тыми дверями.

Между Андроповым и Чазовым существовала «близость, возни­кающая между тяжелобольным пациентом и лечащим врачом». Она пере­росла в доверительные отношения.

«Чазов — фигура зловещая, не врач он, а бог знает кто еще, иначе не допустил бы такого лечения и смерти Леонида Ильича, — го­ворил потом бывший помощник генерального секретаря Виктор Ан­дреевич Голиков. — Он всю информацию тащил в КГБ. И там решали, как лечить больного, что рекомендовать...

Кто-то подсовывал ему зарубежные сильнодействующие таблет­ки. Из-за границы. Они его и доконали. Пусть мне вторую руку отре­жут, но я убежден, что Леонид Ильич умер не от инфаркта. Его напичкали этой дрянью. Тут Чазов, другие врачи недоглядели или уже не очень беспокоились о нем»,

Виктор Голиков стал помощником Брежнева еще в Молдавии, проработал с ним дольше всех. Леонид Ильич ему очень доверял. По­сле кончины Брежнева Голиков оказался не у дел и не мог скрыть своего недовольства новым руководством. Наверное, только этим мож­но объяснить его уверенность в том, что Брежнева уморили Андропов с Чазовым...

Юрий Владимирович мечтал вернуться из КГБ в аппарат ЦК КПСС, что открыло бы ему дорогу к должности генерального секрета­ря. Его беспокоило «разгоравшееся соперничество» между ним и Чер­ненко. По мере того как Брежнев слабел, Черненко становился для него все более близким человеком.

Константин Устинович, возглавляя общий отдел ЦК, контроли­ровал всю работу партийного аппарата. Он не только информировал Брежнева обо всем, что происходит, но и создавал иллюзию напряжен­ной работы генерального секретаря. Брежнев в последние годы так доверял Черненко, что подписывал принесенные им бумаги, не вникая в их суть.

«Долгие голы он был просто доверенным секретарем Брежнева», — писал Андрей Михайлович Александров-Агентов, помощник Леонида Ильича.

Заведующий общим отделом ЦК — должность важная, позволяющая оказывать серьезное влияние на формирование и осуществление поли­тики, вести контроль за исполнением решений политбюро, за претво­рением их в жизнь. Но должность не творческая, так что Черненко — это «канцелярист с большой буквы».

— Задача общего отдела — обслуживание высших органов пар­тии, — рассказывал мне старший помощник Черненко Виктор Васильевич Прибытков, — Имелось в виду организационно-техническое обслужива­ние. Но получилось иначе. Ни один документ, в том числе самый се­кретный, самый важный, не мог миновать общего отдела. Даже предсе­датель КГБ Андропов обращался к генеральному секретарю Брежневу через общий отдел. Личные беседы у них происходили достаточно ред­ко. Первым получателем и читателем его бумаг был заведующий общим отделом Константин Черненко.

Конечно, через общий отдел проходили тонны малозначащих, а то и просто пустых бумаг, которые приходили отовсюду. Но в целом они давали картину жизни страны. И это позволяло Черненко не хуже Андропова знать, что происходит в государстве.

После смерти видных партийных деятелей приезжали сотрудники КГБ и забирали весь его архив. Он поступал в общий отдел ЦК, в распоряжение Черненко. Эта судьба постигла архивы решительно всех — и Хрущева, и Микояна. Осечка вышла с Михаилом Андреевичем Сусло­вым, просто потому что у него вообще не оказалось никакого архива.

Только два человека имели доступ к архиву политбюро: гене­ральный секретарь и заведующий общим отделом. Но Брежнев архивными материалами не интересовался, а Черненко знал все, что там хранит­ся. А там лежали взрывоопасные материалы, которые таили от мира и еще больше от собственной страны: оригиналы секретных протоколов, подписанные с немцами в 1939 году о разделе Польши и Прибалтики, документы о расстреле польских офицеров в Катыни. И многое другое, что ограничено наисекретнейшим грифом «особой важности — особая папка». Даже члены политбюро не имели доступа к этим документам и просто не знали, что хранится в архиве политбюро.

«Черненко лично, именно лично — это было для него чрезвы­чайно важно, — вспоминал Александров-Агентов, — докладывал Леониду Ильичу все важнейшие документы, поступавшие в высшие эшелоны Цен­трального комитета, сопровождая это, когда было уместно, какими-то своими комментариями, может быть, рекомендациями. Причем делал он это, надо отдать должное, с большим искусством, поскольку обладал тонкой интуицией по улавливанию настроений и направления мысли на­чальства, умел подстроиться к этому направлению, умел доложить дело так, чтобы оно не вызывало раздражения, сглаживал острые углы, что осознанно или неосознанно, но весьма нравилось Леониду Ильичу...

Между ними установились весьма близкие, доверительные отно­шения, и Леонид Ильич, насколько я мог понять, неоднократно давал Черненко поручения даже самого деликатного характера, с которыми он не обратился бы ни к одному из других своих сотрудников и кол­лег».

Летом 1977 года Брежнева избрали председателем президиума Верховного Совета СССР. Черненко лежал в больнице, не мог присут­ствовать, очень огорчился из-за этого, прислал письменное поздрав­ление. Брежнев ему ответил 16 июня:

«Дорогой Костя!

С большим волнением я прочел твое поздравление в связи с избранием меня на пост Председателя Президиума Верховного Совета СССР. Твои слова в этом поздравлении не могли не тронуть моего сердца, не взволновать меня.

Заседание сессии Верховного Совета прошло хорошо, я бы ска­зал, великолепно. Бесконечные аплодисменты. Особенно бурно было встречено выступление Михаила Андреевича Суслова. После него я вы­ступил с благодарностью и обещал, как солдат, оправдать доверие нашей любимой Родины и нашей великой партии, сделать все, чтобы укрепился мир на земле и развивалось доброе сотрудничество между народами. Мой ответ был принят депутатами очень тепло.

Считай, что ты был среди нас. Остальные дела нормально. Ты не волнуйся. Ну, еще раз говорю: не торопись, в этом необходимости никакой нет. На ближайшее время ты все сделал.

Обнимаю тебя, крепко целую, желаю выздоровления».

Черненко, занимая все более высокие посты в партийной иерархии, сохранял за собой пост руководителя общего отдела, нико­го не подпуская к этой должности. Константин Устинович знал все партийные тайны и секреты, а подпускать к ним другого человека? В последние годы, когда Брежнев чувствовал себя совсем больным, Чер­ненко стал ему особенно нужен. Когда другие помощники приходили к Брежневу с какими-то неотложными вопросами, он раздраженно гово­рил:

— Вечно вы тут со своими проблемами. Вот Костя умеет доло­жить...

И проблемы у них были одинаковые. Оба жаловались на расстройство сна, оба в больших количествах потребляли сильнодей­ствующие снотворные препараты и транквилизаторы, которые расслаб­ляли их до такой степени, что они лишались способности действо­вать. Сначала они не могли уснуть, потом не в состоянии были про­снуться. И выводили себя из этого состояния с помощью не менее сильных и 1Иадривающих препаратов. Это пагубно влияло на память, па мозговую деятельность. Нарастали склеротические явления. А ведь именно блестящая память была самым важным качеством всех крупных политиков.

В последние годы жизни Брежнева роль Черненко невероятно возросла. Никто не мог обратиться к генеральному секретарю через голову Черненко. И получить подпись под нужной бумагой, и погово­рить с Леонидом Ильичом можно было только через Черненко. Он тща­тельно фильтровал информацию, поступающую к Брежневу, определял график работы генерального секретаря. Секретари в приемной генсека были его подчиненными.

Тем не менее едва ли Брежнев готовил его себе на смену. Знал ему цену. Но доверял полностью. Другое дело, что сам Черненко в какой-то момент подумал: «А почему бы и не я?»