22. ТРУДЫ И РАДОСТИ

Основой внутреннего мира россиян было православие. Быть русским автоматически значило быть православным. А человек другой национальности, принявший православие, воспринимался уже, как “свой”. Когда кабардинский князь Урускан Куденетович в 1624 г. приехал на службу к царю и принял крещение, он стал князем Борисом Куденетовичем Черкасским, впоследствии дослужился до боярина, стал видным военачальником. Вера во многом определяла и стереотипы поведения. Как подметил О.А. Платонов, на Западе с Эпохи Возрождения люди стали ориентироваться сугубо на “сесветное житие”, а на Руси “угождали на будущее житие”. Кампензе писал о русских папе Клименту VII: “Обмануть друг друга почитается у них ужасным, гнусным преступлением; прелюбодеяние, насилие и публичное распутство также весьма редки; противоестественные пороки совершенно неизвестны; а о клятвопреступлени и богохульстве вовсе не слышно. Вообще они глубоко почитают Бога и святых Его и всюду, где только встретят образ Распятого, немедленно падают ниц… В церквях не заметно ничего неблагопристойного или бесчинного, напротив, все, преклонив колена или простершись ниц, молятся с искренним усердием. Отец мой и многие другие почтенные особы, проживавшие некоторое время в Москве, говорили, что московитяне были бы гораздо праведнее нас, если бы не препятствовал тому раскол наших церквей”.

Но, конечно, в большинстве русские не были и аскетами. Любили и погулять, и повеселиться. А православные традиции широко дополнялись и более древними, дохристианскими. С которыми Церковь периодически пробовала бороться, но они продолжали существовать до ХХ в. — если в столице раз или два в столетие объявлялось о необходимости изжить остатки язычества, то на местах священников избирали сами прихожане. И эти служители видели, что на самом-то деле в древних обрядах не осталось никакого языческого содержания, предпочитая закрывать на них глаза. А чересчур рьяного гонителя старины прихожане могли и “попросить”.

Народная фантазия населяла окружающий мир множеством сказочных существ. Любой русский с пеленок знал, что в лесу обитает леший с лешачихой и лесовухами, в болоте — болотник с девками-марухами и своими дочерьми-лихорадками, в реке ведет хозяйство водяной, по лугам и полям периодически резвятся русалки, а за порядком там присматривают дед-полевик и строгие девы-полевицы. В избе обязательно шебуршал домовой, на гумне — гуменник, в овине — овинник, в бане — банник или банница. Иногда соотношение таких представлений с христианством определяют как “двоеверие”. Что вряд ли корректно. Никому же не приходило в голову молиться лешему или русалкам. Просто человек жил в тесном симбиозе с природой, и эти существа выступали наглядной персонификацией разных стихий и отраслей хозяйства.

Нетрудно заметить, что характер взаимоотношений с ними определялся отношениями человека и той или иной стихии. Болота и речные омуты представляли опасность, и водяной с болотником рисовались весьма коварными и злобными персонажами. А леший не был другом, но не был и врагом, допуская “мирное сосуществование”, если соблюдать ряд правил. Кстати, хорошо видно и то, что подобные “правила общежития” соответствовали нормам разумного хозяйствования и отношения к природе. Леший мог наказать за хищническую рубку деревьев, за охоту в период выведения молодняка. Домовой помогал справному хозяину и аккуратной хозяйке, но начинал вредить растяпам и неряхам. Банница не дозволяла мыться “в третий пар” (угореть можно). Если же не нарушаешь комплекса общеизвестных правил, то и “нежить” для тебя опасности не представляет. А в итоге получалось, что православие и дохристианские традиции переплетались в самобытную канву обычаев, делающих жизнь богаче и ярче. Даже детям часто еще давали 2 имени, христианское и древнерусское — Любим, Смирной, Волк, Дружина, причем в обиходе употреблялось второе.

У наших предков не было телевизоров или дискотек. Но они-то от этого не страдали. Существовали другие развлечения, от которых они, надо думать, получали не меньше радости, чем выпадает на нашу с вами долю. Иностранцы упоминают на льду реки “конские бега и другие увеселения” (Герберштейн). И то, что “молодежь упражняется в разнообразных играх, весьма близких, однако, к военному искусству, они состязаются, например, в бегании взапуски, кулачном бою, верховой езде, стрельбе. В каждой игре есть свои награды” (Фоскарино). И пляски: “А состоят их танцы более в движении руками, ногами, плечами и бедрами. У них, особенно у женщин, в руках пестро вышитые носовые платки, которыми они размахивают при танцах — оставаясь, однако, почти все время на одном месте” (Олеарий). В праздники сооружались качели как известных нам видов — доска на веревке или положенная на бревно, так и забытых — с подвижной частью в виде большой крестовины. По городам и деревням ходили гусляры, труппы скоморохов с медведями, кукольники: “Эти комедианты завязывают вокруг тела одеяло и расправляют его вокруг себя, изображая таким образом переносной театр, с которым они могли бы бегать по улицам, и на котором в то же время могут происходить кукольные игры” (Олеарий).

А весь годичный цикл полевых работ органично сочетался с циклом народных праздников. И ведь каждый из них был особенным и отмечался со своими, только ему присущими обрядами. Так, в день зимнего солнцеворота все жители в деревнях выходили за околицу, жгли костры и звали солнце “повернуть на лето”. И катили с горы колесо, гадая по длине пробега, будет ли год удачным. Разумеется, это был пережиток древних славянских верований, но и к царю приходил звонарь колокольни Ивана Великого, сообщал об увеличении дня и за “радостную весть” получал награду — 24 рубля. Праздник солнцеворота соединился и с христианской традицией, за неделю до Рождества начиналось “Пещное действо”. В храмах разыгрывались мистерии, изображавшие “трех отроков в пещи огненной”, спасаемых ангелом, и по всей России открывался карнавал. Люди, наряженные “халдеями”, “при множестве пылающих огней, производимых посредством пороха… должны бегать по городу, переодетые в шутовское платье, и делая разные смешные штуки… В Москве царь и царица всегда бывают при этом торжестве” (Флетчер).

Карнавал перетекал в предрождественское колядование, когда ряженые (в том числе непременные “медведь” и “коза”), а также процессии с Вифлееемской звездой ходили по домам, славили Господа, в песнях-колядках выражали пожелания хозяевам и выпрашивали подарки. Не дать было нельзя — счастья не будет. И хозяйки специально пекли из теста коровок, лошадок, барашков, как бы одаривая ряженых коровами и баранами. К Рождественскому сочельнику (последнему дню поста, когда к столу подавалось сочиво) полагалось сделать в доме капитальную уборку и сходить в баню — непременно вместе, всей семьей. За праздничным столом подавали тех же печеных коровок и лошадок, а на почетное место, под образа, сажали украшенный сноп хлеба.

Первую неделю после Рождества называли Святки — “святые вечера”. А последующие дни до Крещения — “страшные вечера”. Считалось, что в это время особенно проказит нечистая сила. Разделял же их “самый старый новый год”. До XIV в. новый год встречали по римской традиции, с 1 марта, потом по византийской традиции с 1 сентября. Но в народных обычаях он связывался с солнцеворотом. Ведь как раз к этому времени заканчивался и солнечный, и сельскохозяйственный год. Однако солнцеворот падал на Рождественский пост, и “народный новый год” очутился между Рождеством и Крещением. В этот вечер к столу подавалось 12 блюд, на столе насыпались семена для будущего посева и в их кучку втыкался крестик. А посуду со стола (как и на Рождество и Крещение) на ночь не убирали — говорили, что после живых к столу должны прийти души предков.

Период от Рождества до Крещения считался лучшим временем для гаданий. Допустим, на урожай — на ночь в поле выставляли соломинки разных злаков, и которая покроется инеем, то и уродится. Но чаще гаданием занимались девицы — на суженого. Бросали башмачок — куда упадет носком, оттуда и быть жениху. Или рассыпали на ночь золу в бане, а по следам на ней толковали о судьбе. Слушали — на распутьях, у окон чужого дома, у церковных дверей, стараясь судить о будущем по услышанным звукам. Капали воск в воду, разглядывая полученные фигурки. Очень действенным гаданием считалось в темноте подойти к овину, задрать подол, сунув в окошко голый зад, и ждать, как “овинник лапкой коснется”. Если мягко — муж добрым будет, а если колюче — злой. В Крещенский сочельник старухи жгли на дворе солому — чтоб на том свете родителям было теплее, и “домовничали”, с молитвой наносили мелом кресты на окна и двери, отгоняя зло. Бабы собирали в горшки крещенский снежок — холсты белить и “от сорока недугов лечить”. Мужики чистили копыта коням — чтоб весь год не захромали. А молодежь ночью шла за околицу “снег полоть” — для будущего урожая. У божницы ставили чашку с водой и смотрели — верили, что в самый момент Христова Крещение вода колыхнется и небо растворится на миг. И если в этот миг глянуть в небо и помолиться, все сбудется.

Крещение было на Руси одним из самых пышных праздников. На реках происходило водосвятие. В Москве обязательно участвовали царь и патриарх со всем клиром. На льду строились полки стрельцов, возводились сооружения для церковной службы, стекалось множество горожан и приезжих (Маскевич писал о 300–400 тыс.) После молебна и освящения воды ее черпали в бочки, ведра, кувшины. “Вы также увидите тут женщин, которые погружают детей своих с головой и ушами в воду, и множество мужчин и женщин, которые бросаются в прорубь, кто нагой, кто в платье, тогда как, по-видимому, можно обморозить палец, опустив его в воду” (Флетчер). Аналогичные действа происходили в уездах — при участии воевод, местных гарнизонов и церковных иерархов, в селах — внутри общин с приходскими священниками. А участники и участницы “халдейских” игрищ и колядок обязательно должны были окунуться — лицедейство считалось не совсем “чистым” занятием, но крещенская вода смывала грех.

Следующая “праздничная полоса” была на Масленицу. Пекли блины, варили пиво, ходили в гости на “тещины посиделки”, устраивали катания на лошадях и с горок. И “вьюнишник” — обычай величания молодых, поженившихся зимой или осенью. От каждого молодожена обязательно требовалось прокатить супругу на санях, продемонстрировав “миру” свою любовь и заботу о ней. Люди водили хороводы, жгли чучело зимы, устраивали взятие снежных крепостей и кулачные бои — стенка на стенку, городской конец на конец. С этим обычаем, кстати, цари тоже пробовали бороться. Потому что, несмотря на строгие правила — запрет пользоваться любыми подручными средствами, бить лежачих и преследовать желающих выйти из боя, все равно увлекались и случались увечья, а то и жертвы. Но запреты и увещевания оставались втуне, молодецкая забава продолжалась из столетия в столетие.

В марте, на “сороки” (Сорок мучеников) люди встречали весну, хозяйки пекли жаворонков. А на Благовещенье существовал обычай после церковной службы покупать птиц (наловленных к этому дню пацанами) и выпускать на волю. Птички как бы возносили молитвы освободившего их прямо на небо. Красивейшим праздников было и Вербное воскресенье. Стрелецкие полки строились на Красной площади, опять собиралась вся Москва.

“Людей, мужчин и женщин, собралось столько, что они не помещались на площади. Поэтому они заняли крыши ближайших домов и сараев, из-за чего некоторые крыши от большой тяжести провалились” (Роде). И открывалась торжественная процессия. Несли кресло патриарха, потом на колеснице везли мальчиков-певчих и разукрашенное дерево с золотыми яблоками. За ней шли князья и бояре с ветками вербы, потом священники и монахи с хоругвями и иконами, а дальше на “осляти” ехал патриарх, а под уздцы ее вел царь. Люди же провозглашали “осанну” и устилали путь перед патриархом цветными полотнищами и одеждами.

В чистый четверг, кроме большой уборки, святили соль — как полагали, становившуюся средством от болезней и зол. На Пасху все православные выходили на крестный ход. Царь в этот день допускал к руке и одаривал яйцами каждого, кто попал вместе с ним в храм. А на Радуницу поминали усопших. Это было сугубо женским делом. Бабы расстилали на могилах рушники, раскладывали пироги, рыбу, крашенки. Читались традиционные “оклички” и “плачи”. Хотя они являлись только данью обычаю. “Если мимо проходил знакомый, женщины обращались к нему, разговаривали со смеющимся ртом”, а потом дальше “выли” (Олеарий). На кладбище присутствовали несколько священников, переходили с места на место, служа по заказу панихиды. Но принесенную снедь в то время на могилах не оставляли, а отдавали слугам священников и нищим.

После Великого поста начинались молодежные игры и хороводы. В зависимости от праздника эти сборища бывали радуницкие, никольские, зилотовы, русальные, семицкие, троицкие, всесвятские, пятницкие, купальские, петровские. Хороводные напевы очень древние, в них встречаются имена языческих божеств, хотя давно уже забылось, кто есть кто, и что это вообще были боги. Но обрядовые песни дополнялись импровизированными, веселыми, а часто и “солеными” частушками. А игр существовало множество, в том числе с поцелуями — как раз во время таких игр молодые люди знакомились, подбирали себе женихов и невест. На Николая-Чудотворца (“Никола-весенний”) в сельских общинах устраивались братчины (на них, в отличие от прочих пиров, посторонние не допускались). А на апостола Симона Зилота справляли “именины матери-Земли”. Эти праздники знаменовали начало полевых работ. На Преполовение был женский день. Снова святилась вода в реках, но только для женщин. Толпы баб, раздевшись, входили в воду по пояс, а после прочтения молитв и водосвятия трижды окунались. Хотя иностранцы отмечают, что за женщинами и священниками при этом следовало много любопытных мужиков (Лунд и Вебер).

Осуществлялись в эти дни и дохристианские обряды, должные повысить плодородие. И некоторые были весьма далеки от понятий целомудрия. Так, бытовало поверье, что после сева яровых хозяин должен совокупиться с женой на пашне, сбросив семя в землю. Сажая капусту, последнюю рассаду накрывали горшком и белым платком с особым наговором (чтобы капуста была круглой и белой). От хозяйки также требовалось босиком и в одной рубахе, подпоясанной красными нитками, выходить по утренней росе на огород, чтобы найти первый огуречный цветок. И с молитвой и заговором перевязать его ниткой, снятой с себя — чтоб огурцы вязались. А перед прополкой огородов девушки “обегали гряды” для защиты от вредителей — собирались тайком в одну из ночей и неслись вокруг деревни в чем мама родила.

Неделя перед Троицей называлась русальной, и в селах “изгоняли русалок”. Выбирали самую красивую девицу, украшали ее лентами и венками и в одной сорочке, с распущенными волосами, везли верхом на кочерге. За ней шли все жители, подгоняя березовыми ветками, а она отбивалась метлой, которую держала в руках. Спроваживали “русалку” к полю, и она скрывалась во ржи, где ее гоняла молодежь. Семик — четверг накануне Троицы, был девичьим праздником. Они собирались на всполье, украшали лентами и завивали, сплетая вместе, две березки. “Крестили кукушку” — под березками на платке ставили птичку, сплетенную из травы “кукушкины слезки”, вешая на нее крестик. Плели венки и целовались через них — “кумились”. Считалось, что “семицкие кумушки” должны жить душа в душу хотя бы до Троицы. Вечером следовали общие хороводы, уже с парнями — на Семик проходили “смотрины невест”. Накануне Троицы в церквях и на кладбищах опять проходило поминовение усопших. А когда наступал этот праздник, украшенные семицкие березки срубали и обносили вокруг села. В этот день после хороводов шли на реку пускать венки, гадая о судьбе — чей венок с чьим соединится, чей дольше проплывет, чей утонет. В Москве же на Троицу было торжественное шествие с участием царя, впереди которого несли “лист и веник” — охапку зеленых березовых веток.

В день летнего солнцеворота звонарь колокольни Ивана Великого опять приходил к государю и докладывал, что солнце повернуло на зиму. Получая за “дурную весть” символическое наказание — должен был 24 часа просидеть в чулане колокольни. А в народе праздник солнцеворота приурочился к дням Аграфены-Купальницы и Рождеству Иоанна Предтечи (23 и 24 июня по ст. стилю). Готовились купальские костры — поверх дров их засыпали шиповником, крапивой и другими колючими и жгучими растениями. Огонь добывался обязательно “живой”, с помощью трения. Делал это один из стариков, а принять огонь на бересту должна была непременно первородная девственница. Вокруг костров водились хороводы, прыгали через них в одиночку и попарно, парень и девушка. Если не разомкнули руки — то и любовь не разорвется. Несли к реке и хоронили “Купалу” или “Кострому” — соломенное чучело, развязывая и пуская по воде солому. И сами купались. Как осуждающе отмечал Стоглавый Собор: “В городах и селах мужи и жены, отроки и девицы собираются вместе и со всякими скоморошествами, с гуслями и с сатанинскими песнями, с плясками и скаканием, ходят по улицам и по водам, предаются различным играм и пьянству, и бывает отрокам осквернение и девам растление; а под конец ночи спешат к реке с великим криком, как бесные, и умываются водой”. Но и в этом случае осуждения не срабатывали.

Купальская ночь считалась лучшей для сбора лекарственных трав. И колдовских тоже. Верили, что как раз тогда можно найти “разрыв-траву”, разрушающую железо и показывающую клады, корень “архилина”, с которым можно не бояться ни злого человека, ни злого духа, “тирлич-траву”, отвращающую гнев сильных и дающую богатство и славу, “перелет-траву”, дающую счастье на всю жизнь, ну и предел могущества — цвет папоротника. Обеспечивающий довольство, здоровье, богатство, понимание языка зверей и птиц, открытие всех кладов, власть над духами…

В Петров день снова устраивались братчины. Готовили брагу и пиво, обязательно резали барана. Раскладывали костры на пригорках и встречали рассвет: по поверьям, в этот день “небо раскрывалось” и солнце “играло” — покажется, спрячется, а потом уже взойдет. Это была последняя хороводная ночь, дальше начиналась “страда”, период самых интенсивных работ. Хотя и работы сопровождались праздниками. На Ильин день справляли “зажинки” — начало жатвы. Закосив ниву, оставляли “бороду”, несжатый пучок, который украшали цветами, завивали и прикапывали землей. На день происхождения Честных Древ Животворящего Креста Господня (Медовый Спас) святили соты. И еще раз происходило водосвятие, на реках собирались “крестьяне с женами и детьми… женщины окунали детей в воду, некоторые взрослые сами бросались в реку” (Олеарий). Но после этого купание в реках уже запрещалось. А на Успение Пресвятой Богородицы отмечались “дожинки”, окончание жатвы. Это был женский праздник. Последний сноп, увитый цветами и лентами, торжественно, с песнями, несли в дом и устанавливали на почетном месте.

1 сентября, на Симеона-летопроводца, был официальный Новый Год. Он считался праздником семейным. Люди собирались у старшего в роду, сидели за столом до первых петухов. В полночь колокольный звон, а в городах — вестовые пушки, извещали о наступлении нового “лета от сотворения мира”. Люди с семейных посиделок шли к заутрене. Снова были пышные торжества, где участвовали царь и патриарх, на Красной площади собирались тысячи людей. Патриарх со всем клиром благословлял народ, желая счастья в новом году. Кроме того, 1 сентября традиционно считался днем новоселий, переездов в новые избы. Опять же, с соответствующими обрядами — перевозом в лапте домового, запуском в дом кошки и собаки. А у девушек был обычай хоронить мух и тараканов в морковных и свекольных “гробах” — чтобы исчезли. Это была первая встреча осени.

Период с 1 по 8 сентября, до Рождества Богородицы, назывался “бабьим летом”. И вторую встречу осени отмечали одни женщины. Шли рано утром к рекам и озерам с овсяным хлебом и осуществляли какие-то свои ритуалы, до нас не дошедшие. Третья встреча осени была на Воздвижение Животворящего Креста Господня. Устанавливались и подновлялись кресты на дорогах, проводились крестные ходы вокруг сел — оградить их на год от нечистой силы. С сентября начинались “капустки” или “капустные посиделки”, когда девушки и женщины рубили капусту для засолки — проходили они весело, с шутками, частушками, местными музыкантами.

Покров Богородицы, 1 октября, был сроком заключения договоров, найма на работу — подряжались “до Покрова”. К этому сроку, когда собран урожай, собирались и подати. На Покров обычно играли и свадьбы. На Введение во храм Пресвятой Богородицы начинали торговать санями. Крестьяне выходили на дороги ставить вешки — указатели для путников. И открывались зимние дороги, продукцию везли на базары. В начале декабря справляли “грамотник”: детей, чья помощь в хозяйстве больше не требовалась, отправляли учиться. Ну а 6 декабря, на “Николу-зимнего”, отмечался конец сельскохозяйственного года. В общинах устраивались складчины, куда, в отличие от братчин, зазывали и знакомых, и случайных прохожих. И пировали — чтобы через Рождественский пост начать новый цикл.

Кстати, вкусно покушать на Руси вообще любили. “Руссские роскошны в кушаньях и любят хорошие напитки”(Лизек). Из различных документов нам известно множество тогдашних блюд: “Заяц черный, голова свиная под чесноком, ноги говяжьи, тетерев под шафраном, лебедь медвяной, журавли под зваром с шафраном, зайцы в рассоле, куря в лапше, уха в зверине, лососина с чесноком”, “зяблики с солеными лимонами, тетерева, фаршированные ветчиной со сливами и огурцами”, “курица жареная с огурцами”. Но порядок подачи блюд отличался от нынешнего. Сперва шли холодные закуски, потом жареное мясо или рыба, потом супы, а потом сладости. А в качестве приправы на столе стояли соленые огурцы, соленые сливы и уксус с солью и перцем.

Хлеб тоже производился разнообразный. “Крупитчатый, мельничный, овсяный, решетный, ситный… булки сдобные, кренделя с маком, сухари сладкие, калачи”. А в постные дни русские умели “из рыбы, печенья и овощей приготовлять многие разнообразные кушанья” (Олеарий). Брембах за царским столом насчитал “более 100 кушаний из рыбы, печенья и студня”, к которым подавались “соусы и варенье из айвы, вишни, слив, земляники”. “Домострой” называет “уху с пряностями да простую уху, уху налимью, уху щучью с перцем, уху плотвичью, уху из лещей, из карасей…уху в мешочке, уху толченую, уху стерляжью, уху судачью, уху из потрошков стерляжьих… Пупки осетровые сухие, пузырек белужий под соусом, вязига под хреном, присол щучий, присол стерляжий, щука паровая, схаб белужий”. Икру употребляли не только соленую, но и вареную в молоке. Делали и “икряные блины”, добавляя ее в тесто. Бурх писал, что икра на Руси — “весьма распространенное кушанье”.

Вкусные вещи умели готовить не только в домах вельмож. Было известно не менее 20 видов каш, разные виды щей — “шти капустны, шти борщовы, шти репяны…” И при зимних путешествиях обычно брали с собой кадку замороженных щей, по мере надобности откалывали, разогревали и ели. В крестьянском рационе важное место занимала репа — она до картошки считалась “вторым хлебом”. На основе кваса готовились окрошка, ботвинья, свекольник, тюря. Часто варили кисель. Пирогов насчитывалось более 50 видов: подовые (испеченные на печном поду без масла), пряженые (в масле), дрожжевые, пресные, слоеные. Их делали разных размеров и формы — круглые, квадратные, вытянутые, треугольные, открытые (расстегаи), закрытые. Начинка была мясная, рыбная, творожная, овощная, с яйцом, кашами, фруктами, ягодами, грибами, горохом. Причем разные пироги подавались к разным бдюдам. С гречневой кашей — к щам из свежей капусты, с соленой рыбой — к кислым щам, с морковью — к ухе, с мясом — к лапше. Очень популярной была “сушеная и соленая рыба, которую они едят сырой”(Маржерет). Между прочим, то, что русские едят “сырую” рыбу и “сырое мясо” (соленое сало), очень шокировало европейцев, считавших это признаком “варварства”.

На сладкое шли варенья, печенья, фрукты, пекли пряники (в тесто добавлялись пряности и мед). Олеарий описывает “сухое варенье из смородины и других ягод, спрессованное в виде большого богемского сыра и в виде свернутых кусков, похожих на подошвенную кожу”. Из напитков самым распространенным был квас (тоже существовало множество сортов). Зимой грелись медовым сбитнем. Изготовлялись соки из вишни, малины, черешни. Олеарий высоко оценивает русское “хорошее пиво” (а он, как немец, в этом толк знал). Водку умели гнать еще со времен Ивана Калиты, и в XVI в. Меховский описывал: “Из овса делают жгучую жидкость или спирт и пьют, чтобы спастись от озноба и холода, иначе от холода они замерзли бы”. Для изысканного стола ее настаивали на корице, мяте, зверобое, лимонах. Упоминается и “двойная водка” — двойной перегонки и очистки.

В богатых домах употребляли импортные вина, “романею” (итальянское), “ренское” (рейнское и французское). Но в XVII в. в России стало развиваться и собственное виноделие — отличный виноград рос в Астрахани и на Тереке. Существовали разнообразные сорта браги и медов. “Великолепный и очень вкусный мед они варят из малины, ежевики, вишни” (Олеарий). Меды бывали еще смородиновые, яблочные, можжевеловые, костяничные. В летнее время напитки хранили в погребе или в специально оборудованных ледниках и подавали охлажденными. Иностранцы приводят и любопытный рецепт блюда, употреблявшегося с похмелья — “крошат жареную баранину с мелко нарезанным огурцом и перцем, добавляют смесь уксуса и огуречного рассола и едят ложками”.

Кроме перечисленных торжеств случались и другие. Так, престольные праздники сельских, ремесленных патрональных или уличных церквей считались и праздниками данного села, цеха, улицы. В Москве толпы зрителей собирали пышные встречи иностранных посольств — все иноземцы пишут о тысячах “празднично одетых мужчин и женщин”, заполонявших в таких случаях улицы. Бывали и домашние торжества. С особым размахом праздновались савдьбы. С подачи чужеземцев в труды наших историков вошло утверждение, что в России брак устраивался только родителями, а жених и невеста до самого дня свадбы не видели и не знали друг друга. Что ж, возможно, зарубежным гостям их собеседники разъясняли именно таким образом — мол, у нас вот так все, никакого легкомыслия… Но критики этот стереотип не выдерживает. Ну сами подумайте, как мог крестьянский парень не знать и не видеть своих односельчанок? Или сын ремесленника — дочерей других мастеров, которые росли на той же улице и крутились на том же базаре? Значит, такой подход к браку был возможен только для знати, для ничтожной доли населения. Да и то сомнительно. Неужто в церкви или во время каких-то торжеств юноши втихаря на девиц не заглядывались? Михаил Федорович впервые познакомился с Машей Хлоповой еще в белозерской ссылке.

Выбор будущих супругов был действительно в воле родителей. Но дочерьми, в отличие от Европы, в наложницы не торговали. И наверняка ведь знали, на кого их чадо положило глаз на хороводах и капустках. И даже когда симпатии детей не учитывали, в этом были не только отрицательные стороны. Вдруг мальцу какая прошмандовка голову вскружила? Опыт старших помогал избежать скороспелых браков по минутной влюбленности. И необеспеченных семей, где материальные проблемы любую любовь задушат. Женились-то очень рано. Стоглав запрещал венчать только девочек младше 12 лет, а юношей младше 15. Кроме того запрещалось вступать в брак родственникам до шестого колена (троюродные братья и сестры), связанным своячеством, кумовством, крестным родством. Запрещались и браки с иноверцами.

Описания русской свадьбы в разных источниках несколько различаются. Но можно выделить и общую канву. Предварительно родители той и другой стороны договаривались о приданом (ну а как же — для будущей семьи подспорье), о распределении расходов, в чьем доме играть свадьбу. Несмотря на сложный регламент, торжество было веселым, бурным, а некоторые обычаи выглядят вообще весьма “игривыми”. Семьи съезжались накануне, и сваха с помощниками устраивала брачную постель. На сеннике, на ржаных снопах, покрытых одеялами. Рядом ставили кадки с пшеницей, овсом, ячменем. Жених и невеста обменивались подарками (его подарки должны были непременно включать в себя белила, румяна, зеркальце). После чего расходились на “мальчишник” и “девичник” — в бани. Кэтрин Вильмот, посетившая крестьянский девичник, описала, как 30–40 подруг раздевали невесту и разоблачались сами. Мыли ее, наносили макияж на физиономию, она при этом традиционно “плакала”: “Как я покину батюшку? Как брошу матушку?…” А голые приятельницы пили вино и плясали, “как вакханки”. Заглянуть в другую баню, где проходил “мальчишник”, иностранка, видимо, постеснялась.

На следующий день начиналось не с брачной церемонии, а с праздничного стола. И тут жених и невеста в самом деле видели друг дружку лишь “косвенно” — прижимались щеками через натянутый между ними платок и смотрелись в одно зеркало. Сваха распускала косу невесты и переплетала в две — как у замужних, после чего убирала ее волосы под кику. Причесывала и жениха. А гости веселились, выступали шуты и скоморохи. Тематика свадебных шуток носила ярко выраженный сексуальный характер. Несколько женщин (на свадьбе знати — дворянок) “сперва рассказывают сказки с прибаутками, благопристойные, а потом поют песни такие срамные и бесстыдные, что уши вянут. Русским, однако, это очень нравится”. (Маскевич). “Тем временем женщины становятся на скамейки и поют разные неприличности” (Олеарий). Видимо, речь идет о частушках.

А уж после застолья свадебный поезд отправлялся в церковь. После венчания отец невесты слегка шлепал ее плеткой, приговаривая, что последний раз увещевает ее отцовской властью, и передавал сие орудие женику. Который затыкал плетку за пояс, но выражал уверенность, что она не понадобится. Молодая земно кланялась мужу в знак покорности, а он покрывал ее полой кафтана в знак защиты. При выходе из храма молодых осыпали хмелем, конопляным и льняным семенем (для плодовитости) и ехали домой. По дороге дружки молодого в шутку пытались отнять жену, а он ее крепко удерживал. Пиршество возобновлялось, но молодым в этот день полагалось быть трезвыми. Невесту сразу же уводили в сенник, раздевали до сорочки, а следом дружки вели жениха. Их оставляли одних, они ужинали традиционной жареной курицей и укладывались. А у дверей дежурил пожилой родственник или слуга, периодически спрашивая: “Устроились ли?” Когда слышал утвердительный ответ жениха, извещал пирующих, что было сигналом для пущего веселья. Наутро следовал опять поход мужской и женской компаний в бани. Причем молодых теперь требовалось обмывать не только водой, а еще медом и вином. Так что балдели и резвились еще и похлеще, чем пред свадьбой. И последующие “два дня проходили в еде, плясках и увеселениях” (Олеарий).

Если один из супругов умирал, как для мужчин, так и для женщин допускались второй и третий брак. Но не четвертый. И лишь священнику полагалась только одна жена. Развод Церковь допускала лишь в совершенно исключительных случаях. И на практике, если супруги надоедят друг другу, способ расторжения брака был один — кто-то из них или оба могли по взаимному согласию уйти в монастырь. Впрочем, описанные традиции соблюдались далеко не везде. В Сибири и южном приграничье военный быт упрощал обычаи, и люди женились, свободно сходясь друг с другом. А на Дону браки заключались на майдане — атаман спрашивал, любы ли молодые друг дружке, и объявлял их мужем и женой. Легким был и развод — казак свидетельствовал, что его “половина” была хорошей женой, но любви больше нет. И слегка отталкивал ее от себя. После чего другой холостях был вправе накрыть ее полой зипуна, предлагая себя в мужья.

Положения женщин коснемся особо. Еще Герберштейн в XVI в. указал, что “московитяне” держат жен взаперти, и те занимаются только прядением и шитьем. После него то же самое сообщали еще несколько иностранцев (не все). И в исторических работах сложился устойчивый штамп о “закрепощении” и “затворничестве” разнесчастных русских баб. А в качестве доказательства добавляется пресловутый “Домострой”, созданный в 1556 г. и приписываемый духовнику Ивана Грозного попу Сильвестру, где тоже рекомендуется не выпускать своих благоверных со двора, а “непослушных жен сурово сечь хотя и без гнева”.

Но, господа ученые! Обращаясь к давним источником, надо ж и собственную голову на плечах иметь! Ну какое затворничество могло быть у крестьянок? А кто в поле будет работать, за скотиной ходить? А насчет горожанок те же самые иностранцы, которые добросовестно переписывали измышления Герберштейна (считавшегося большим авторитетом), противоречили сами себе, рисуя на соседних страницах обратное. Ранее я уже приводил их цитаты о толпах “мужчин и женщин” на различных празднествах и торжествах. И на базарах постоянно упоминается множество женщин — и продавщиц, и покупательниц. “Любо, в особенности, посмотреть на товары или торговлю стекающихся туда московитянок. Несут ли они полотна, ниток, рубах или колец на продажу, столпятся ли там позевать от нечего делать, они поднимают такой крик, что новичок, пожалуй, подумает, не горит ли город” (Таннер)…

В документах Смутного времени приводятся свидетельства об изрядных контингентах “гулящих” бабенок и маркитанток, наводнявших военные лагеря и казачьи таборы. А Фоскарино, Олеарий и Таннер описывают московских проституток. Они выступали под видом продавщиц холста, но обозначали себя, держа в губах колечко с бирюзой. Очень удобно — если появится наряд стрельцов, спрятала колечко во рту, и попробуй докажи.

Да и поведение других женщин было далековато от какой-либо “закрепощенности”. В Москве сгорел дом вдовушки Ульяны Ивановой, а она, как выяснилось при разбирательстве, ушла в это время к дьячку Тимофею Голосову, да и засиделась, заболталась в гостях. В Устюге объявили набор 150 девиц, желающих ехать в Сибирь для замужества — набрались мгновенно. А Олеарий рассказывает о случае в Астрахани, когда голштинцы отправились к баням поглазеть на русских купальщиц. Четыре красотки, попарившись, плескались в Волге, и немецкому солдату вздумалось поплавать с ними. Они принялись в шутку отбрызгиваться, но одна, разыгравшись, зашла слишком глубоко и стала тонуть. Ее подруги ринулись к солдату, умоляя помочь, он не заставил себя упрашивать и вытащил ее в объятиях. А молодки, как были нагишом, облепили немца, осыпая восторгами и поцелуями благодарности. Где ж тут хоть тень закрепощенности? Небось, сами и разыграли “бедствие”, чтобы с парнем поближе пообщаться.

Получается, что затворничество касалось только верхушки общества? Но опять не сходится! Дворяне и дети боярские значительную часть времени проводили на службе. А кто их хозяйство вел? Жены, разумеется. “Повесть о Юлиании Осорьиной”, написанная в XVII в. сыном героини, дворянином Дружиной Осорьиным, подтверждает — муж отсутствовал, то год, а то и 2–3, и поместьем управляли мать и жена. Ну а представительницы высшей знати и сами находились на службе. Боярыни заведовали гардеробом царя, под их личным присмотром полагалось возить государевы одежды стирать на реку. Свой двор был и у царицы, а у царских детей боярыни и княгини служили мамками и няньками. Словом, каждый день являлись “на работу”, хоть и в “женском коллективе”.

Царица регулярно ездила на богомолье в те или иные монастыри. И всякий раз ее сопровождали 5–6 тыс. знатных дам. Причем Маржерет и Гюльденстерн упоминают, что при поездке в Троице-Сергиев монастырь за ней ехало “множество женщин” верхом, и “сидели они на лошадях по-мужски”. О том, что боярыни часто ездили верхом, пишет и Флетчер. Ну-ка попробуйте после комнатного сидячего затворничества прокатиться от Москвы до Сергиева Посада и обратно в седле! Что с вами будет? Получается, что знатные дамы где-то имели возможность тренироваться и на лошадях кататься. Очевидно, в своих деревнях, где столичный этикет можно было отбросить и вести себя гораздо более вольготно. Придворный врач Коллинз сообщает, что стольник Милославский, служивший в Пушкарском приказе, жил очень бедно, и его дочь Мария — будущая царица, вынуждена была собирать в лесу грибы и продавать их на базаре. Выходит, и для знати не исключалось, что их дочери могли в лес бегать и рынок посещать.

Если же в Москве кто-то из аристократок не покидал своего двора, то надо учитывать, что представляли собой боярские дворы. Это были целые городки, населенные массой челяди и прислуги, от 500 до 3–4 тыс. чел. Что отнюдь не однозначно тоскливому одиночному заточению “в тереме”. А если коснуться принятых в то время занятий женщин шитьем, то зададимся вопросом, а что они шили? В “Повести о Юлиании Осорьиной” дворянка изготовляет одежду для нищих и на продажу — чтобы выручить деньги на свою благотворительность. А жены и дочери знати, ясное дело, корпели не над посконными портами и рубахами, они занимались не шитьем, а вышивкой. Которую жертвовали потом в храмы и монастыри. До нас дошло немного образцов их творчества, но они поражают красотой и великолепием — пелены, плащаницы, покровцы, воздуха, даже целые вышитые иконостасы! То есть, выходит, что женщины вели насыщенную хозяйственную и “служебную” жизнь, путешествовали, а на досуге занимались высоким искусством… Можно ли это считать “закрепощенным” состоянием?

Законодательство, кстати, защищало многие права женщин. Вдова становилась полноправным “юридическим лицом”. Но всего через 6 недель после смерти мужа имела право снова выйти замуж. Если она родила ребенка, то получала 1/3 имущества покойного мужа (на остальное могли претендовать его родственники или, если это поместье, возвращалось в казну). Если родила 2 детей — получала 2/3, а 3 детей — все. Но если детей от брака не было, вдове только возвращалось приданое (то бишь исключался соблазн замужества со стариком ради наследства). В целом же русская женщина пользовалась гораздо большей свободой, чем это принято считать.

И нравы были относительно свободными. До повального распутства, как во Франции и Италии, не доходили, но и не ограждались драконовскими законами, как в Англии, Германии, Голландии. Иностранцы с удивлением отмечали, что “у них нет законов для обуздания блуда, прелюбодеяния и других вопросов”(Флетчер), и “прелюбодеяние смертью не наказывается” (Олеарий). Правда, русская терминология отличалась от европейской. Прелюбодеянием назывался только повторный брак при живом супруге, т. е. двоеженство и двоемужество. Что являлось уголовным преступлением и подлежало наказанию кнутом. Добрачная связь девицы, как и связь с чужой женой или мужем, относились просто к “блуду”. А гулящих вдовушек и профессионалок “нижней профессии” даже к блудницам не причисляли, а называли “прелестницами”. А “блуд” под действие закона не попадал, вопросами морали занималась Церковь. Поэтому муж-рогоносец, если он полный дурак и готов вынести свой позор напоказ, мог пожаловаться церковным властям. Тогда, если измена будет доказана, жене назначали строгое покаяние, епитимью, могли дополнить и телесным наказанием. Но и женщина могла обратиться в церковь в аналогичных и других случаях для защиты своей чести. Роде описывает, как в деревне Спас на р. Сходне крестьянка пожаловалась священнику на приставания односельчанина. И тот, собрав прихожан, велел высечь виновного.

Ну а что касается часто цитируемого “Домостроя”, то времена его создания очень отличались от XVII в. Да и был он отнюдь не юридическим и не церковным актом, а всего лишь пособием по ведению домашнего хозяйства. Во многих разделах весьма толковым, но выражал только “личное мнение автора”. И когда он рекомендовал готовить “журавля под зваром с шафраном”, это вовсе не значило, что все россияне были обязаны стряпать такое блюдо. А другие русские произведения, напротив, пропагандировали “совет да любовь”. И если человек хотел сохранить эти “совет да любовь”, имело ли для него смысл руки распускать? Если же увлекался “силовыми методами”, могла вмешаться община. И известны челобитные воеводам, вроде жалобы на посадского Короба, который “пьет и бражничает безобразно, в зернь и в карты играет, жену свою бьет и мучит не по закону…” Мог и приходской священник агрессивного муженька вразумить. Наконец, и русские бабы за себя постоять умели. И порой наоборот, не жене, а мужу круто приходилось. Не зря же пословица тех времен гласила: “От злой жены одна смерть спасет да пострижение”.

До нас дошла созданная в XVII в. великолепная поэтическая “Притча о старом муже и молодой девице”. Вельможа сватается к красавице, соблазняя ее богатыми нарядами, множеством “рабов и рабынь”, пирами и увеселениями, коими он станет ее потешать. Она ему отказывает из-за возраста, поскольку “неугоден будеши младости моей и всему моему животу не утеха будеши”. Старик говорит, что со своим богатством может сосватать ее и у родителей. Девица подтверждает, что это возможно, но перечисляет целый арсенал средств, которыми она начнет его изводить — от угощения сухими корками и недоваренными мослами до побоев “по берещеной роже, неколотой потылице, жаравной шее, лещевым скорыням, щучьим зубам”. Обещая ему “от распаления” обзавестись любовником, которому достанутся все блага: “Младу отроку молодцу, хорошему моему советнику, калачи крупичетые, да сахар на блюде, да вино в купце, в золотом венце, и яз перед миленким стою с трепетом и з боязнию, чтобы меня миленкой любил, и жаловал, и дрочил почасту”. Старик все же делает по-своему, и молодая приводит угрозы в исполнение. В результате он “три годы бегал и удавился, а красная девица вышла замуж за молотца хорошево”. Художественное произведение? Но написанное не на пустом месте, раз пользовалось популярностью. К примеру, дворянин Скорятин дважды обращался с челобитными к самому царю, жалуясь на жену Пелагею — что била его, кусала, угрожала топором. Однако власть не сочла для себя возможным вмешиваться в их семейные отношения.

Разумеется, я упоминаю об этом не в качестве каких-то позитивных примеров. А чтобы показать — люди XVII в. вовсе не были безликими и абстрактными схемами, какими мы нередко привыкли их представлять. Они были обычными живыми людьми, со своими достоинствами и недостатками, принципами и слабостями, повседневными делами и проблемами. Так же, как мы с вами. Хотя во многом они отличались от нас — были проще, честнее, искреннее. Были более чувствительными к понятиям “правды” и справедливости. Возможно, вы сочтете, что я идеализировал тогдашних русских в противовес европейцам. Что ж, предоставлю слово известному немецкому поэту Паулю Флемингу, совершившему в 1636-39 гг большое путешествие через Новгород, Москву и Астрахань. Он писал о России:

“Так значит, здесь сошла ты в наше поколенье
Святая простота, святое украшенье
Ушедшее от нас? Так значит, вот страна,
Что честью, правдою и до сих пор полна?”