Глава 12

Знамения и предвестия

24-26 мая 1453 года

Нам слышатся предвестия в ответах и приветствиях людей. Мы подмечаем, как кричит домашняя птица, следим за полетом ворон; сие служит для нас предзнаменованием. Мы обращаем внимание на сны и верим, что они предсказывают будущее… именно эти грехи и им подобные навлекают на нас кары, ниспосланные Господом.

(Иосиф Вриенний, византийский писатель XIV в.)

Монограммы на стенах.

Пророчество, откровение, грех… Чем меньше времени оставалось до конца мая, тем сильнее городских жителей охватывал священный ужас. Вера в знамения всегда являлась особенностью жизни Византии. Сам Константинополь основали после того, как Константину Великому перед решающей битвой у Мульвийского моста (это случилось за тысячу двести сорок лет до описываемых событий[25]) явилось таинственное знамение — видение креста. Византийцы с жаром искали и толковали знамения. По мере того как империя неуклонно приближалась к закату, их поиски порождали все больший пессимизм. Бытовало широко распространенное убеждение — византийской империи суждено стать последней империей на Земле, причем считалось, что последнее столетие существования мира началось около 1394 года. Люди вспоминали старинные книги пророчеств времен прежних арабских осад. Их афористичные стихи-предсказания широко цитировались: «Горе тебе, Город на семи холмах, когда двадцатое послание будет зачитано на твоих бастионах. Тогда падение твое приблизится, и гибель ждет твоих владык». Турки, в свою очередь, воспринимались как народ из Апокалипсиса, чье появление знаменовало наступление последнего суда — кары, посланной Богом в наказание за грехи христиан.

В напряженнейшей обстановке люди неустанно изучали знамения, предвещавшие, по их мнению, гибель империи — или всего мира: эпидемии, природные катаклизмы, явление ангелов. С самим Городом (настолько древним, что длительность его существования не укладывалась в умах его обитателей) связывалось немало легенд, древних пророчеств и событий, наделявшихся сверхъестественным смыслом. Его памятники, созданные тысячу лет назад (с какой целью — жители уже позабыли), воспринимались как магические криптограммы, в которых читалось будущее: барельеф, украшавший подножие статуи на Форуме Быка, содержал зашифрованное пророчество о гибели Города, а жест Юстиниана, чья громадная конная статуя указывала на восток, более не выражал уверенности в господстве над персами. Он простирал руку, предвещая, откуда явятся те, кто погубит Город окончательно.

В таких условиях предчувствия последнего суда все усиливались по мере того, как шла осада. Погода «не по сезону» и ужас перед непрерывным артиллерийским обстрелом убедили православных верующих — со взрывами и черным дымом приближается конец. Антихрист в обличье Мехмеда стоял у ворот. Широко распространились рассказы о предвестиях и пророческих снах: как ребенок увидел ангела, охранявшего городские стены и оставившего свой пост; как из собранных устриц закапала кровь; как появилась гигантская змея, опустошающая земли; как землетрясения и грозы с градом, обрушившиеся на Город, свидетельствовали о «приближении всеобщей гибели». Все указывало на скорое исполнение сроков. В одном из документов монастыря Святого Георгия также увидели своего рода пророчество: он был разделен на квадраты в соответствии с порядком наследования трона императорами, по императору на каждый квадрат. «К тому времени все квадратики оказались заполнены, и они [толкователи] говорили, что пустым остался лишь последний», — квадрат, предназначенный Константину XI. Представления византийцев о времени событий, разворачивающихся в цикличном характере, симметричности, подтверждались вторым пророчеством относительно императоров: как своим основанием, так и гибелью Город будет обязан императору по имени Константин, сыну Елены. Это имя носили и мать Константина I, и мать Константина XI.

Очевидно, в подобной лихорадочной обстановке боевой дух гражданского населения падал. Продолжительные службы, во время которых возносились молитвы об избавлении, велись по всему Городу. День и ночь непрерывные молебствия не прекращались в храмах, за исключением собора Святой Софии — он стоял пустой, и в него никто не заходил. Нестор Искандер свидетельствовал: «Все люди стекались к святым церквам Божиим, плача, и рыдая, и руки к небу простирая, моля у Бога милости». С точки зрения православных верующих, молитва представляла собой труд, столь же необходимый для спасения Города, сколь и тяжелые ночные работы по переноске камней и хвороста для починки ограждения: таким образом поддерживалось «силовое поле» божественной защиты, окружавшей Город. Настроенные наиболее оптимистично вспоминали ряд пророчеств с противоположным смыслом: Город охраняет сама Мария, Матерь Божия, и его невозможно захватить, поскольку в нем хранится такая реликвия, как Честной Крест Господень. Если даже врагам удастся войти в Город, они смогут продвинуться не дальше колонны Константина Великого, а затем с небес сойдет ангел с мечом и обратит их в бегство.

Но беспокойство в ожидании апокалиптических событий усилилось из-за неутешительных новостей, принесенных матросами венецианского брига 23 мая, а в ночь полнолуния начало увеличиваться по нарастающей. Полнолуние, по-видимому, приходилось на следующие сутки, 24 мая, хотя дата может быть неточна. Луна играла важнейшую роль в том, что можно назвать психикой Города. Это светило, поднимающееся над медным куполом храма Святой Софии, отражающееся в спокойных водах Золотого Рога, сияющее над Босфором, являлось символом Византии с древних времен. Луна напоминала золотую монету, выкапываемую из холмов Азии каждую ночь. Вещая, непостоянная и вечная, она своим ростом и ущербом соотносились в сознании жителей с древностью Города и бесконечным числом повторяющихся временных циклов, прошедших за его жизнь. Считалось, что в последнее тысячелетие существования Земли миром правит Луна. В этот период «жизнь коротка, а судьба переменчива». В конце мая особенный страх вызывало твердое убеждение в том, что Город нельзя взять, пока луна растет. После 24 мая ей предстояло вновь пойти на убыль, и было непонятно, какое будущее ожидает горожан. Перспектива наступления этой даты наполнял население ужасом. Казалось, пророчества, звучавшие все то время, что существовал Город, сошлись в одной точке.

Понятно, что 24 мая люди ожидали сумерек с мрачными предчувствиями. После очередного дня мощного обстрела неожиданно все стихло. Наступила чудесная весенняя ночь — время, когда очарование Константинополя наиболее сильно: на западе еще видны последние отсветы дня, и слышится отдаленный шум волн, плещущихся у приморских стен. «Облаков не было, — вспоминал Барбаро, — и воздух был чист и прозрачен, как кристалл». Однако когда взошла луна (прошел час после захода солнца), глазам стражи предстало необычное зрелище. Там, где все ожидали увидеть полный золотой круг, они разглядели «всего лишь едва видную трехдневную» луну. В течение четырех часов она оставалась слаба и мала. Затем, словно в муках, «мало-помалу она стала увеличиваться до полного круга и в шестом часу ночи образовала полный диск». В частичном затмении обороняющиеся усмотрели пророчество. Они испытали огромное потрясение. Ведь растущая луна — символ турок! Разве не мелькали очертания полумесяца на знаменах, развевавшихся над лагерем Мехмеда? Согласно записям Барбаро, «императора чрезвычайно испугал этот знак, как и всех его приближенных… но турки устроили у себя в лагере великое торжество по поводу знака, ибо теперь казалось — победа достанется им». То был тяжелый удар для Константина, боровшегося за поддержку боевого духа населения Города.

Клеймо с изображением Одигитрии.

На следующий день, возможно, по инициативе Константина, было решено, дабы ободрить людей, еще раз воззвать к самой Святой Деве. Вера в сверхъестественные возможности Богоматери оставалась огромной. Наиболее почитаемая ее икона, Одигитрия — «та, что указывает путь», — была талисманом, обладающим, как полагали, чудесной силой. Ее приписывали кисти святого Луки Евангелиста. С давних времен икона играла почетную роль в успешной защите Города. Во время осады Константинополя аварами в 626 году ее носили по бастионам. В 718 году, по мнению верующих, Одигитрия вновь спасла его от арабов. Поэтому громадная толпа собралась утром 25 мая близ места, где находилась икона — церкви Святого Спасителя в Хоре неподалеку от городских стен: горожане искали спасения у Девы. Одигитрию, установленную на деревянной платформе, водрузили на плечи людям, набранным из числа членов братства иконы, и покаянная процессия двинулась вниз по улице. Священники в черных рясах махали кадильницами. За ними — вероятно, босиком — шли миряне: мужчины, женщины и дети. Певчие сопровождали народ, исполняя священные гимны. Назойливо звучащие в ушах четвертьтоны песнопений, стенания людей и традиционные молитвы, обращенные к Деве-охранительнице, раздавались в утреннем воздухе; курился фимиам. Снова и снова горожане громко восклицали, моля о духовной защите: «Спаси Город Твой, да будет на то воля Твоя. Ты знаешь его. Движем Тебя пред нами, как оружие наше, оборону нашу, щит наш, военачальника нашего: да сразишься Ты за народ Свой». Считалось, будто путь подобным процессиям указывает сила, исходящая от самой иконы, подобная той, что ведет рудознатцев с «лозой» в руках.

И тут произошло нечто, оказавшее в накаленной атмосфере страха и религиозного усердия ужасающий эффект. Икона внезапным и необъяснимым образом выскользнула из рук тех, кто нес ее — это произошло «без какой-либо причины или видимой силы» — «и упала на землю». Пораженные ужасом люди с дикими криками бросились вперед, дабы вернуть изображение Девы на прежнее место, но икона прилипла к земле, словно придавленная свинцом. Поднять ее было невозможно. Долгое время священники и носильщики с криками и молитвами трудились изо всех сил, пытаясь вытащить чудотворный образ из грязи. В конце концов его вновь подняли. Однако напуганные люди сочли случившееся дурным предзнаменованием. Вскоре последовало нечто еще более ужасное. Процессия, вновь вытянувшаяся змеей, не успела пройти и нескольких шагов, как на нее обрушился жестокий шторм. В полуденном небе трещали молнии, грохотал гром. Проливной дождь и больно бьющий град поражали участников шествия в испачканных одеждах столь жестоко, что люди «не могли ни стоять, ни идти». Те, кто нес икону, в неуверенности остановились. Потоки воды низвергались по узкой улице с такой силой, что угрожали смыть детей, очутившихся у них на пути. «Многие из тех, кто участвовал в процессии, оказались в опасности: их могло унести; они могли утонуть в водах, разбушевавшихся с невероятной силой и мощью, если бы люди не схватили их и с трудом не вытащили из мчащегося потока». Движение процессии пришлось прекратить. Толпа разошлась, не сомневаясь в причинах неудачи. Святая Дева отвергла молитвы. Шторм «точно предсказал близкое разрушение всего: подобно стремительно мчащимся безжалостным потокам вод, он унесет и уничтожит все».

Хранимый Богом Город

На следующее утро горожане пробудились и обнаружили — Город укрыл плотный туман. Очевидно, в безветренную погоду туман в неподвижном воздухе держался над Городом целый день. Все сделалось приглушенным, молчаливым, невидимым. Казалось, сама природа подтачивает волю обороняющихся. Объяснение туману, появившемуся «не в сезон», можно было дать лишь одно: «Господь удаляется, оставляет Город, отвергает его и полностью отворачивается от него. Ибо Господь скрывается в облаке; так он появляется и так вновь исчезает». К вечеру атмосфера, казалось, стала еще плотнее. «Над Городом начала сгущаться великая тьма». И тут жители узрели нечто еще более странное. Вначале стражи, стоявшие на стенах, увидели Константинополь озаренным огнями, как будто враг поджег его. В тревоге люди побежали посмотреть, что случилось. Когда же они взглянули на храм Святой Софии, то громко закричали. Над куполом мерцал странный свет. Нестор Искандер (легко поддававшийся волнению) так описывал увиденное: «В куполе великой церкви Премудрости Божией из окон взметнулось огромное пламя, и долгое время был объят огнем купол церковный. И собралось все пламя воедино, и воссиял свет неописуемый, и поднялся к небу. Люди же, видя это, начали горько плакать, взывая: «Господи помилуй!» Когда же огонь достиг небес, отверзлись двери небесные и, приняв в себя огонь, снова затворились». Верующим казалось ясно — Господь покинул Константинополь. В османском лагере неестественно плотный воздух и неземное свечение подействовали на войска сходным образом: они вызвали неуверенность и панику. Мехмед не мог уснуть в своей палатке. Когда он увидел сияние над Городом, то поначалу испугался и послал за муллами, чтобы те истолковали знамения. Те явились и надлежащим образом объяснили их в пользу дела мусульман: «Это великий знак: Город обречен».

На следующий день депутация священников и министров отправилась к Константину высказать ему свои предчувствия. Они истолковали, как надлежало, появление таинственного света и попытались убедить императора отправиться в безопасное место, откуда он смог бы организовать эффективное сопротивление Мехмеду. «Знаешь, о цесарь, обо всем предсказанном Городу этому. И вот ныне опять страшное знамение было: свет неизреченный, который в великой церкви Божией Премудрости сопричастен был прежним святителям и архиереям вселенским, а также ангел Божий, которого ниспослал, укрепляя нас, Бог при Юстиниане-цесаре для сохранения святой великой церкви и Города этого, в эту ночь отошли на небо. И это знаменует, что милость Божия и щедроты его покинули нас, и хочет Бог предать Город наш врагам нашим». Из-за овладевших им чувств и от полного истощения Константин упал на землю в глубоком обмороке и долгое время лежал без сознания. Придя в себя, он дал прежний ответ: если он покинет Город, то его имя сделается посмешищем во веки веков. Он останется и, если понадобится, умрет вместе со своими подданными. Кроме того, он приказал им не вести среди горожан речей, которые привели бы их в уныние, дабы «не впали люди в отчаяние и не ослабели в деяниях своих».

Прочие отреагировали по-разному. Ночью 26 мая корабль под командованием некоего венецианца Николаса Джустиниани (он не имел отношения к Джованни Джустиниани, герою осады) проскользнул за цепь и уплыл, воспользовавшись ночным ветром. Несколько судов меньшего размера вышли из маленьких гаваней, расположенных вдоль приморских стен со стороны Мраморного моря, хитростью преодолели морскую блокаду и двинулись к портам Эгеиды, где жители говорили по-гречески. Некоторые из горожан побогаче искали убежища на итальянских судах в бухте Золотой Рог, считая, что на них будет легче всего спастись в случае окончательной катастрофы. Другие начали подыскивать безопасные убежища в черте Города. Мало кто питал иллюзии в отношении того, что может принести с собой поражение.

В рамках системы средневековых воззрений небесные знамения и не соответствовавшие сезону явления погоды, столь снизившие боевой дух горожан, являлись недвусмысленными знаками воли Божией. На самом деле наиболее вероятное объяснение вызвавших ужас феноменов связано с территориями, лежащими далеко от Константинополя — в Тихом океане, и соперничает даже с наиболее зловещими образами Страшного суда. Приблизительно в начале 1453 года буквально взорвался вулканический остров Кувейа, находившийся на тысячу двести миль восточнее Австралии. Восемь кубических миль раздробленного камня было выброшено в стратосферу с силой, в два миллиона раз превышающей силу взрыва бомбы в Хиросиме. То был Кракатау[26] Средневековья — событие, из-за которого испортилась погода во всем мире. Вулканическая пыль, подхваченная господствующими в атмосфере воздушными потоками, разнеслась надо всей планетой и вызвала снижение температуры гибель урожаев на территории от Китая до Швеции. В южном течении реки Янцзы, где климат мягок, как во Флориде, в течение сорока дней продолжался снегопад. Исследование годичных колец в Англии показало: в данный период произошла остановка роста деревьев. Частички пыли из Кувейа, богатые серой, вполне могли стать причиной нетипичного похолодания и неустойчивой смеси дождя, града, тумана и снега, поразивших Город той весной. Будучи взвешены в атмосфере, они также могли вызвать зловещие закаты и странные оптические эффекты. Именно вулканические частицы, сами по себе или вкупе с эффектом огней святого Эльма — свечением в результате разрядов атмосферного электричества, — окружили 26 мая медный купол собора зловещими полосами света и были причиной странного видения, убедившего горожан, что Господь отступился от них. (Пугающее свечение после взрыва вулкана Кракатау в 1883 году сходным образом встревожило жителей Нью-Йорка. Однако в ту эпоху наука была значительно более развита: люди предположили, что разгорелся гигантский пожар, и вызвали пожарную команду.)

Лихорадочная атмосфера дурных предчувствий царила не только в Городе. В последнюю неделю мая в османском лагере также наступил жестокий кризис в умонастроениях солдат. Глухой ропот недовольных раздавался под турецкими знаменами. Стоял пятый месяц арабского лунного года: в течение семи недель турки штурмовали Город с земли и с моря. Им приходилось терпеть ужасную весеннюю погоду и нести огромные потери под стенами. Траншеи были забиты растоптанными трупами, которые убирали оттуда в неведомых количествах. День за днем над равниной поднимался дым погребальных костров. И все же, глядя из моря расположенных в правильном порядке палаток, турки видели — стена стоит по-прежнему. Там же, где они разрушили ее выстрелами гигантских пушек, появились длинные земляные валы с уложенными сверху бочками, словно насмешка над упрямым врагом. Двуглавый орел по-прежнему реял над бастионами, в то время как лев Святого Марка над императорским дворцом напоминал о помощи Запада и заставлял в тревоге думать о том, что, быть может, к Городу движутся подкрепления. Никакие полчища не могли так эффективно вести продолжительную осаду, как османы. Они понимали, в чем заключаются правила лагерной жизни, лучше, чем любая западная армия. Умение быстро сжигать трупы, оберегать источники воды, удалять экскременты, проводя соответствующую санитарную обработку, — все это занимало важное место в военном искусстве османов. Однако постепенно «арифметика осады» оборачивалась против них. Подсчитано, что в Средние века для армии численностью в двадцать пять тысяч человек, ведущей осаду (что было в три раза меньше армии, расположившейся у Константинополя), требовалось девять тысяч галлонов[27] воды и тридцать тонн фуража в день, чтобы она могла прокормиться. За время осады, продолжавшейся шестьдесят дней, такая армия должна была избавиться от одного миллиона галлонов мочи людей и животных и четырех тысяч тонн чистого веса биологических отходов. Вскоре летняя жара должна была усугубить материальные затруднения мусульман и усилить угрозу поражения. Времени на раздумья не оставалось: требовалось безотлагательно принять решение.

Действительно, после семи недель военных действий обе стороны ощущали неимоверную усталость. Все признавали, что нельзя дольше медлить с развязкой. Нервы были натянуты до предела. В этой обстановке битва за Город превратилась в поединок Мехмеда и Константина, причем борьба велась за состояние боевого духа войск. В то время как Константин наблюдал упадок веры в успех в Городе, идентичная ситуация таинственным образом возникла и среди солдат османской армии. Точная последовательность событий и датировка их остаются неясными. Прибытие венецианской бригантины, которая 23 мая принесла сообщение о том, что флот не явится освобождать Константинополь, османы, вероятно, сочли за появление передового судна этого самого флота. На следующий день по палаткам быстро распространилось известие о том, что к Дарданеллам приближается мощный флот, а армия венгерских крестоносцев под командованием Яноша Хуньяди, «грозного белого рыцаря», уже пересекла Дунай и марширует на Эдирне. Наиболее правдоподобное объяснение таким слухам заключается в следующем: Константин предпринял последнюю попытку подорвать боевой дух турок и дал распространиться ложному сообщению. Последствия не замедлили сказаться. Всех находившихся на равнине охватили неуверенность и тревога. Они расходились, точно волны. Говоря словами хрониста, люди вспомнили, как «многие короли и султаны поднимались… и собирали и вооружали большие армии, но ни один не достиг подножия крепости. Несчастные, израненные и разочарованные, они отступили». Отчаяние овладело обитателями лагеря, и, если верить Леонарду Хиосскому, «раздались возгласы турок, порицавших султана». Во второй раз сомнение и ощущение опасности овладело высшим командованием османов, и давние разногласия относительно ведения осады обострились вновь.

Для Мехмеда настал кризисный момент. Если бы он не взял Город, то это могло бы оказаться фатальным для его репутации, а время и терпение его армии истекали. Ему необходимо было снискать доверие своих людей — и действовать решительно. Ночь затмения обеспечила благоприятный момент для поддержки слабеющего боевого духа войск. Религиозное рвение мулл и дервишей, прибывших к месту осады, дало хороший результат: благоприятная интерпретация лунного затмения распространилась по лагерю. Однако оставалась неуверенность в отношении того, надо ли продолжать осаду. С характерной для него смесью проницательности и коварства Мехмед решил предпринять еще одну попытку убедить Константина сдаться и покончить дело миром.

Приблизительно 25 мая он направил в столицу своего эмиссара Измаила — знатного грека-ренегата, дабы тог сообщил византийцам, какая участь может ожидать их. Он указывал им на безнадежность их положения: «О греки, воистину вы стоите на краю пропасти. Так почему же вы не отправите посла, чтобы договориться с султаном о мире? Если вы доверите это мне, я предложу ему на рассмотрение ваши условия. В противном случае ваш Город будет порабощен, ваши жены и дети станут невольниками, а сами вы погибнете все до единого». Византийцы со вниманием отнеслись к этому предложению и решили разузнать о нем побольше, однако сочли нужным подстраховаться: они сочли за лучшее послать человека «невысокого ранга», нежели рисковать жизнью одного из первых людей Города. Сего несчастного привели в красную с золотом палатку, и он простерся перед султаном. Мехмед кратко предложил две возможности: пусть Город ежегодно выплачивает гигантскую дань в сто тысяч безантов или же все жители покинут его, «забрав с собой все, чем владеют, и каждый отправляется туда, куда захочет». Предложение Мехмеда было передано императору и его совету. Уплатить дань Город, доведенный до нищеты, не мог, а мысль уплыть и покинуть Константинополь оставалась неприемлемой для Константина. Поэтому он сообщил, что отдаст все, что имеет, за исключением Города. Мехмед резко ответил: остающиеся возможности — сдача Города, смерть от меча или переход в ислам. Возможно, именно поэтому у горожан возникло ощущение неискренности предложения Мехмеда: он послал Измаила, «дабы изучить настроения греков… узнать, что думают греки о происходящем и насколько тверда их позиция». Однако их добровольная сдача для Мехмеда по-прежнему оставалась наилучшим вариантом. Сохранились бы в целости сооружения Города, где Мехмед планировал устроить столицу. Согласно законам ислама, ему пришлось бы разрешить своим войскам трехдневный грабеж, если бы они взяли Город силой.

Никто не знает, насколько близко подошли защитники к решению о добровольной сдаче. Предполагают, будто генуэзцы, чьей колонии в Галате также косвенным образом угрожала опасность, оказывали давление на императора, дабы тот отверг предложение о капитуляции. Однако непохоже, чтобы Константин, будучи весьма последовательным в своем отношении к происходящему, сколь-либо серьезно задумывался о сдаче Константинополя. Для обеих сторон уже поздно было вести переговоры о капитуляции: и те, и другие слишком ожесточились. Пятьдесят дней противники издевались друг над другом, убивали друг друга на стенах и казнили пленников на виду у их соотечественников. Ситуацию могло разрешить либо снятие осады, либо захват Города. Дука, вероятно, точно уловил смысл ответа Константина: «Наложив сколь возможно более тяжкую дань, вы хотите заключить мирный договор и отступить, ибо не знаете, одержите ли победу или будете обмануты. Ни в моей власти, ни во власти кого-либо из горожан сдать вам Город. Вот наше общее решение: мы предпочтем умереть, чем сохранить свою жизнь».

Если Константин распускал по османскому лагерю слухи о приближении западных армий, то следовало иметь в виду — это было обоюдоострое оружие. Находившиеся вне стен люди не знали, что предпринять, однако угроза освобождения Города подталкивала к активным действиям. Решительный ответ Константина в корне изменил ход споров в османском лагере. Вероятно, на следующий день, 26 мая, Мехмед созвал военный совет, дабы решить дело так или иначе — снять осаду или приступить ко всеобщему штурму. В ходе последовавшей дискуссии повторилось произошедшее на встрече во время кризиса после поражения на море 21 апреля. Старый визирь, турок Халил-паша, заговорил вновь. Осторожный, он боялся последствий безрассудства молодого султана и возможного противодействия со стороны всего христианского мира. Халил был свидетелем превратностей фортуны в годы правления отца Мехмеда и понимал, какие опасности влекут за собой волнения в армии. Он страстно призывал к миру: «Власть Вашу, которая и так уже очень велика, Вы можете еще более усилить скорее мирным, нежели военным путем. Ибо исход войны неясен — куда чаще ей сопутствуют бедствия, нежели процветание». Он упомянул о призраке венгерской армии и итальянского флота и убеждал Мехмеда отменить тяжелые денежные санкции в адрес греков и снять осаду. Вновь Заганос-паша, перешедший в ислам грек, указал на колоссальное неравенство сил, на то, что мощь противника ежедневно тает и он близок к полному истощению. Он высмеял утверждение, будто с Запада может прийти помощь, продемонстрировав хорошее знание реального положения дел в политике итальянцев: «Генуэзцы расколоты на группировки, на венецианцев напал граф[28] Миланский — никто из них не подаст никакой помощи». Заганоса вновь поддержали генералы, такие как Турахан-бей, командующий европейской армией, и сильная группировка религиозных деятелей, возглавляемая шейхом Акшемсеттином и муллой Гурани.

Разгорелся спор. Наступил решающий момент в борьбе за власть между двумя фракциями при османском дворе, бушевавшей уже десять лет. Ее исход должен был оказать чрезвычайное влияние на будущее османского государства. Однако не менее важным для участников обеих группировок являлось то, что от победы в споре (они понимали это) зависела их жизнь: если их политическая стратегия потерпит неудачу, то их отдадут в руки палача и повесят — или тайком задушат. В итоге Мехмед пренебрег угрозой поражения или бунта в армии ради воинской славы. Вероятно, перед тем, как принять окончательное решение, он велел Заганосу обойти лагерь и сообщить о настроении войск. Если все обстояло именно так, ответ, естественно, оказался недвусмысленным — Заганос, как и следовало ожидать, «обнаружил» армию исполненной энтузиазма и ожидающей решающей атаки. Мехмед счел, что время сомнений прошло: «Назначай день битвы, Заганос. Готовь армию, окружи Галату, дабы она не могла оказать врагу помощь. И действуй быстро».

Новость о том, что на подготовку к атаке отведены ближайшие шесть дней, облетела лагерь. Мехмед знал — нужно воспользоваться моментом и укрепить нетвердый боевой дух своих войск, настроив их на последний штурм, а также ошеломить врага. С наступлением вечера 26 мая глашатаи двинулись вдоль палаток, выкрикивая приказы султана. Перед всеми палатками следовало зажечь факелы и костры. «И возле каждой палатки в лагере загорелось по два огня, и костры были столь велики, что от их великого света казалось, будто наступил день». В недоумении и замешательстве защитники смотрели с зубцов, как кольцо огня постепенно расширялось. Светящийся круг все увеличивался и наконец охватил пространство до самого горизонта — от лагеря, находившегося перед ними, до холмов вокруг Галаты и через воды — до берега Азии. «Это странное зрелище было поистине невероятным, — писал Дука. — Поверхность воды вспыхивала подобно молниям». «Казалось, что море и земля охвачены огнем», — вспоминал Тетальди. В дополнение к замечательному освещению ночного неба зазвучали, постепенно усиливаясь, барабанный бой и восклицания верующих, все быстрее повторявших: «Иллала, Иллала, Магомет Руссолала» — «Бог есть и всегда пребудет, и Мухаммед слуга его» — столь громко, что казалось, будто «должны разверзнуться небеса». В лагере османов царили исключительный энтузиазм и радость: воины всем сердцем восприняли весть о решающем нападении. Поначалу некоторые из тех, кто был на стенах, обрадовались, ошибочно приняв иллюминацию за пожар, охвативший вражеские палатки. Они вскарабкались наверх, стремясь получше все рассмотреть, — и поняли истинное значение мерцания на горизонте и диких криков. Огненное кольцо произвело на горожан желаемое воздействие: храбрость защитников истощилась настолько, что «они казались полумертвыми и не могли не вдохнуть, ни выдохнуть». Изумление, охватившее жителей при виде религиозного рвения противника, уступило место панике. Они начали горячо взывать к Деве и повторяли молитвы о спасении: «Спаси нас, Господи». Если им требовалось какое-либо подтверждение того, что означали крики и огни, то вскоре они получили его. Под покровом ночи христиане, мобилизованные в османскую армию, тайно пустили стрелы над укреплениями. К стрелам были привязаны письма, где коротко сообщалось о близящемся штурме.

При свете костров велись грандиозные приготовления. Все пространство наполнили фигуры людей, тащивших хворост и другие материалы для заполнения рва. В течение всего дня пушки вели опустошительный обстрел по укреплению Джустиниани в долине Лика. Вероятно, в тот день пал сильный туман, а нервы оборонявшихся были уже измотаны страшными знамениями. «Я не могу описать всего, что сделали со стеной пушки, — сообщал Барбаро. — Мы понесли великие потери и испытали великий страх». Настала ночь, и измученные защитники под руководством Джустиниани приготовились вновь заполнять бреши, однако яркий свет костров озарял стены, и обстрел продолжался долгое время даже во тьме. А затем с изумившей [защитников] внезапностью ближе к полуночи огни угасли, крики возбужденных солдат затихли, обстрел прекратился и гнетущее молчание воцарилось под покровом майской ночи — молчание, потрясшее стражей столь же сильно, сколь и дикие торжества. Весь остаток ночи Джустиниани и жители города трудились над восстановлением вала.

К тому времени постепенное разрушение стены вынудило оборонявшихся внести небольшое изменение в систему мер по защите Города. Время от времени они предпринимали неожиданные вылазки из ворот во внешних укреплениях, дабы мешать действиям врага. Когда же стена разрушилась и ее заменила баррикада, совершать рейды со своих позиций, не привлекая внимания противника, стало гораздо труднее. Кое-кто из стариков знал о замурованной калитке, расположенной ниже царского дворца (и совершенно незаметной). Она находилась в вершине острого угла, образованного пересечением стены Феодосия с менее ровной стеной Комнина. Древний проход был известен под разными названиями: Цирковые ворота, или Деревянные ворота, и именовался так потому, что некогда через него шел путь к деревянному цирку за пределами Города. Маленькая калитка, защищенная мощными стенами, давала возможность людям выскользнуть наружу и разбить противника, находящегося на насыпи. Константин приказал открыть проход, намереваясь продолжить вылазки, наносившие урон противнику. Казалось, никто не помнил о древнем пророчестве. Во время первой предпринятой арабами осады в 669 году появилась странная книга пророчеств — так называемое «Откровение Псевдо-Мефодия». Среди множества предсказаний, содержавшихся в ней, имелись следующие строки: «Горе тебе, Византий, ибо Измаил [Аравия] захватит тебя. И все всадники Измайловы переберутся [сюда], и первый среди них поставит свой шатер пред тобою, Византий, и начнет битву, и сломает Деревянные Ворота, и продвинется до самого Быка»[29].

Примечания:

2

Имеется в виду битва при Пуатье (732 г.), где Карл Мартелл разбил войско арабов под предводительством Абд аль-Рахмана.

25

Точнее, 1140. Битва у Мульвийского моста произошла в 313 году.

26

Вулкан на одном из островов Зондского архипелага, об извержении которого упоминается ниже. Оно было столь сильным, что в Джакарте, расположенной в ста пятидесяти километрах от него, рушились дома. В атмосферу было выброшено восемнадцать кубических метров вулканической пыли, оседавшей в радиусе пяти тысяч трехсот километров.

27

Английский галлон равен 4,54 л.

28

Видимо, ошибка — Миланом управляли в то время герцоги.

29

Имеется в виду Форум Быка в Константинополе.