XXXVII

Князь Голицын не того ожидал. Пленница обещала ему открыть всю истину, обязывая даже хранить в тайне, что он от нее узнает, и вдруг он получает какой-то фантастический рассказ о том, что она черкешенка, хотевшая основать химерическое государство на Тереке.

Пленница, говоря, что намерена была на Тереке между русскими владениями и землями независимых горцев устроить под верховною властию Екатерины новое государство из немецких колонистов, кажется, желала польстить императрице, подать ей выгодное о своих намерениях мнение и чрез то достигнуть свободы или по крайней мере облегчения своей участи. Известно, что с самого начала своего царствования Екатерина заботилась о привлечении в Россию поселенцев из западной Европы, учредила особую "канцелярию опекунства иностранных", председателем которой назначила князя Григория Орлова, ассигновала большие суммы для переселения немцев на берега Волги, дала им огромные участки превосходной земли, избавила их от платежа податей и от выполнения рекрутской и других повинностей. Переселившихся на таких условиях в Россию немецких колонистов в первые три года было около ста тысяч человек. Затем число иностранцев, желавших переселиться на привольные берега Волги, сделалось так значительно, что канцелярия опекунства иностранных, будучи не в состоянии удовлетворять просьбам об отправлении их на казенный счет на отведенные места, ходатайствовала у императрицы о прекращении на время колонизации. Екатерина, видя, что водворение колонистов в юго-восточной части империи с началом турецкой войны не может продолжаться по причине недостатка денежных средств, с сожалением согласилась на такую приостановку. Водворение немцев в пределах русской империи с такими правами и преимуществами, какие даровала им Екатерина, было, как оказалось впоследствии, политическою ошибкой великой государыни. Призванные ею немцы во сто лет не принесли России ни малейшей государственной пользы, но возбудили в окрестном русском населении мысль, что правительство явно покровительствует чужим в ущерб интересам коренных русских подданных. Эта мысль принесла в свое время немало вреда. Но Екатерина не предвидела этого и, как мы сказали, согласилась на временное приостановление колонизации с сожалением. Пленница, хорошо знавшая современные политические дела, знала, конечно, и об этом. И вот она хватается за мысль о колонизации французов и немцев на берега Терека, без издержек русского казначейства, надеясь, что это понравится Екатерине и облегчит, быть может, ее участь. Вероятно, в том же смысле написан был и проект принцессы о торговле России с Азией, который она составила еще в Оберштейне и отдала Горнштейну для отправления к русскому вице-канцлеру.

Но расчеты пленницы не увенчались успехом. Голицын не обратил особого внимания на новое ее показание. Ему оставалось одно: исполняя повеление императрицы, обещать Елизавете брак с Доманским и даже возвращение в Оберштейн к князю Лимбургскому. Приехав нарочно для того в Петропавловскую крепость, он прежде всего отправился в комнату, занимаемую Доманским, и сказал ему, что брак его с той женщиной, которую знал он под именем графини Пиннеберг, возможен и будет заключен хоть в тот же день, но с условием.

— С каким? — живо спросил обрадованный Доманский. — Я все готов сделать, чтобы достичь счастия быть ее мужем. За эту цену я готов хоть навсегда оставаться заключенным в крепости.

— Скажите, кто она такая.

— Видит бог, что не знаю, кто она такая. Я бы все сказал, если бы знал.

— Кто подал ей мысль назваться дочерью императрицы Елизаветы Петровны?

— Не знаю. Еще прежде, чем я узнал ее, о ней уже все говорили, что она русская великая княжна.

— Кто были участники в ее замыслах?

— Не знаю. Я бы все сказал, но не знаю. Все, что знаю, я сказал, больше ничего не знаю. Но обвенчайте нас, и я хоть сейчас дам подписку, что добровольно обрекаю себя на вечное заключение в этой крепости, если по каким-либо высшим соображениям нельзя даровать ей свободу. Я готов все принести в жертву для нее, только не разлучайте нас.

Князь Голицын пошел в каземат, где содержалась пленница. Она была так слаба, что не могла подняться с постели. Фельдмаршал начал разговор с нею строгими упреками за то, что она обманула его: обещалась рассказать всю истину о себе, а написала такой же вздор, как и прежде. Совершенно изнеможенная смертным недугом, пленница не возражала, но слабым голосом клялась фельдмаршалу, что все написанное ею истинная правда, что она не знает, кто были ее родители, и больше того, что прежде говорила и писала, по совести не может ничего сказать.

— Вы католического исповедания? — спросил ее князь Голицын.

— Да, я должна держаться этого исповедания.

— Почему?

— Потому что обещала это моему мужу, — отвечала пленница.

— Мужу? Вы замужем? Кто же ваш муж?

— Князь Филипп Лимбургский. Впрочем, я еще не присоединена к римской церкви и ни разу не приобщалась по католическому обряду.

— Почему же вы прежде хотели иметь духовником священника греко-восточного исповедания?

— В моем отчаянном положении я часто не имею полного сознания о том, что говорю.

Добрейший князь Александр Михайлович был рассержен неудачей своих расспросов. Он строго сказал пленнице:

— Так я вам не пришлю ни греческого, ни католического духовника. Слышите вы это?

— Не пришлете, так и не нужно, — равнодушно отвечала больная.

Фельдмаршал замолчал и через несколько времени спросил пленницу:

— Зачем же вы прежде не сказали мне, что вы супруга князя Лимбургского?

Она не отвечала на это ни слова Голицын опять спросил:

— Вы с князем Лимбургом венчались по церковному обряду?

— Мы священника не призывали, — отвечала пленница, — но князь Лимбургский дал мне торжественное обещание жениться на мне и в виде залога совершил в мою пользу запись на пожизненное владение принадлежащим ему графством Оберштейн.

— Знает ли князь о вашем происхождении?

— Столько же, как и я сама.

— Кто же знает?

— Помню, что старая моя няня Катерина в детстве моем говорила, что мой учитель арифметики Шмидт да еще маршал лорд Кейт знают, кто мои родители.

— Какой маршал Кейт? — спросил Голицын

— Брат того Кейта, который служил в русской армии во время войны против турок.

— Вы знали лично генерала Кейта?

— Нет, я его не знала, но брата его, лорда Кейта, видела один раз и то мельком, проездом через Швейцарию, куда меня маленькую возили из Киля. От Кейта я получила и паспорт на обратный путь. Помню, что у него жила турчанка, присланная ему братом его из Очакова или с Кавказа. Она воспитывала несколько маленьких девочек, вместе с нею взятых в плен; они жили при ней и после. Я видела ее и с девочками после смерти лорда Кейта, проездом через Берлин. Турчанка жила тогда в Берлине. Хоть я и знаю, что я не из числа воспитывавшихся у ней девочек, но очень может быть, что я черкешенка. Наверное же ничего не знаю о моих родителях, но позвольте мне написать письмо к друзьям моим, они постараются собрать сведения о моем рождении. Они сделают это.

— Это совершенно бесполезно, — заметил князь Голицын. — Лучше вас самих никто не знает о вашем происхождении, только вы говорить не хотите. Но я знаю, кто вы, я имею явные на то доказательства.

— Кто же я? — приподнявшись и устремя испытующий взор на фельдмаршала, сказала пленница.

— Дочь пражского трактирщика.

Больная вскочила с постели и с сильнейшим негодованием вскричала:

— Кто это сказал? Глаза выцарапаю тому, кто осмелился сказать, что я низкого происхождения!

— Признайтесь однако, что вы провели детство в Праге? — сказал князь Голицын.

— Никогда я там не бывала, — ответила пленница.

Силы оставили ее, она упала на постель.

Когда пленница несколько успокоилась, князь завел речь о Доманском. Она слушала равнодушно, но когда Голицын сказал, что Доманский неотступно просит руки ее, и что если она хочет, может выйти за него замуж хоть в тот же самый день, пленница засмеялась.

— Этот жалкий человек! — сказала она насмешливым тоном. — Да ведь он совершенно необразован! Ведь он порядочно не знает ни одного языка! Помилуйте! Возможно ли это?

Принцесса забыла "Мосбахского незнакомца", забыла и то, что в Рагузе подавала Доманскому большие надежды на свою руку.

Попавший в сваты фельдмаршал уговаривал пленницу не пренебрегать предложением Доманского, которое при настоящем ее положении должно считаться очень выгодным.

— Я бы вам дозволил видеться с ним без свидетелей и переговорить обо всем, что считаете нужным, — сказал он ей.

Пленница отвечала решительным отказом. Она не хотела видеть Доманского и сказала, что и в таком случае не могла бы выйти за него замуж, если б этот поляк по своему образованию и развитию более подходил к ней, потому что дала клятву князю Филиппу Лимбургскому и считает себя уже неразрывно с ним связанною.

Тогда князь Голицын, во исполнение воли императрицы, обещал пленнице от своего лица исходатайствовать свободу и дозволение отправиться к князю Лимбургу в Оберштейн, но только в таком случае, если она откроет ему свое происхождение.

Луч надежды на свободу, казалось, животворно подействовал на больную женщину. С неподдельным чувством благодарила она фельдмаршала, но затем сказала, что, к сожалению, ничего не может прибавить к сказанному прежде о своем происхождении. Не верила ли она обещанию князя Голицына, не решалась ли возвратиться к друзьям после окончательно скомпрометировавшей ее истории, после беременности, которая не могла остаться в тайне, опасалась ли, что они отвернутся от сидевшей в крепости самозванки, близость ли смерти, которую она уже чувствовала, удерживали ее воспользоваться предлагаемою свободой?.. Она, впрочем, попросила перо и при князе Голицыне написала дополнение к своему сознанию, но написанные ею сведения были совершенно ничтожны. Она написала, что на шестом году от рождения ее посылали из Киля в Сион (в Швейцарии), потом снова возвратили в Киль через область, управляемую Кейтом,[71] что о тайне рождения ее знал некто Шмидт, дававший ей уроки, и что в детстве помнит она еще какого-то барона фон-Штерна и его жену, и данцигского купца Шумана, который платил в Киле за ее содержание. "Меня постоянно держали в неизвестности о том, кто были мои родители, — заключила она. — Впрочем, я тогда мало заботилась об этом, не ожидая от того никакой пользы".

Князь Голицын, прочтя это признание и не найдя в нем того, что надеялся видеть, ушел от пленницы, объявив, что она, как нераскаявшаяся государственная преступница, осуждается на вечное заключение в крепости.

Больше он уже не видал этой несчастной женщины.

Августа 12 он доносил императрице о "бесстыдном упорстве арестантки во всем". "Это упорство, — писал фельдмаршал, — показала она в последнее со мною свидание, когда ни Доманский, ни она не прибавили ни слова к данным прежде показаниям, несмотря на то, что обоим обещаны были, казалось бы, высшие из земных благ, каких они желают: ему — обладание прекрасною женщиной, в которую он влюблен до безумия, ей — свобода и возвращение в свое графство Оберштейн. Все старания арестантки, — продолжал князь Голицын, — истолковать в свою пользу дело о найденных у нее духовных завещаниях, возмутительном манифесте и прочих бумагах вполне опровергаются тем, что они писаны ею собственноручно. Из показаний ее ясно только одно, что она бесстыдна, бессовестна, лжива и зла до крайности. Все мои старания узнать от нее истину об ее сообщниках остались совершение напрасными. Ничто не подействовало на нее: ни увещания, ни строгость, ни ограничение в пище, одежде и вообще в потребностях жизни, ни разлучение со служанкой, ни постоянное, наконец, присутствие караульных солдат в ее комнате. Впрочем, — заключил фельдмаршал, — может быть, эти меры и будут со временем в состоянии довести ее до полного признания, так как совершенное лишение надежды на свободу, по всей вероятности, не останется без влияния на арестантку".

Примечания:

7

(второй выпуск. Спб. 1847, т. III, стр. 550)

71

Ганновер?