XXXII

После Чарномского к допросу привели Доманского. Он ни слова не сказал о знакомстве с принцессой в Германии, когда бывал у нее в Оберштейне, и был известен под названием "Мосбахского незнакомца". Свое показание начинает он с пребывания в Венеции, "Иностранная дама" (так называет Доманский принцессу), узнав из газет, что князь Радзивил намеревается отправиться в Константинополь, приехала в Венецию, чтобы под его покровительством отправиться туда же. Когда собрались в путь и корабль был уже готов к отплытию, князь Радзивил поручил мне проводить на него "иностранную даму", сказав, что это русская "великая княжна", рожденная покойною императрицей Елизаветою Петровною от тайного, но законного брака. Я поверил словам палатина тем более, что еще в 1769 году слышал от графа Паца, служившего в России, что императрица Елизавета действительно находилась с кем-то в тайном браке. Когда мы жили в Рагузе, князь Радзивил, желая удостовериться в личности "иностранной дамы", которую называли великою княжной, писал в Мангейм к Бернатовичу, прося его доставить о ней точнейшие сведения. Бернатович вскоре уведомил, что она действительно принадлежит к высокому, знатному роду. Французские офицеры, находившиеся при Радзивиле в Рагузе, были ежедневными собеседниками "иностранной дамы", и она им рассказывала о своих приключениях. Офицеры писали в те города, в которых, по словам ее, она имела временное пребывание, и оттуда получены были ответы, что действительно в тех городах некоторое время жила проездом "принцесса Елизавета".

Радзивил, по словам Доманского, живя в Рагузе, через несколько времени стал сомневаться в действительности царственного происхождения графини Пиннеберг и говорил ему, что вследствие этого сомнения он утаил переданные ему принцессой письма к султану и великому визирю. "Она мне отдала эти письма для отправления в Константинополь, — сказывал "пане коханку" Доманскому, — но я, не желая более впутываться в ее замыслы, я оставил их у себя, а ее обманул: сказал, что отправил их к Коссаковскому в Турцию для вручения по принадлежности". Когда Радзивил уехал обратно в Венецию, продолжал Доманский, принцесса сделала нам с Чарномским предложение сопровождать ее в Неаполь, Рим, а оттуда в германские ее владения. Так как путешествие это соответствовало дальнейшим моим намерениям, то я охотно согласился, тем более, что она задолжала мне восемьсот червонцев, из которых триста принадлежали мне, а остальные были заняты мной для нее в Рагузе. Я потому более согласился ехать с нею, что надеялся на получение должных ею мне денег, если не в Италии, то в принадлежащем ей графстве Оберштейн. Я уговаривал и Чарномского не оставлять этой дамы, но французский консул в Рагузе, у которого в доме она прежде жила, советовал Чарномскому не очень доверяться этой женщине. Чарномский сказал об этом мне и, по общему нашему совету, обратился к ней, прося откровенно признаться, кто она действительно, и обещая ей следовать за нею во всяком случае, кто бы ни была она. Выслушав Чарномского, принцесса с гневом сказала "Как вы осмелились подозревать меня в принятии на себя ложного имени?" Чарномский смутился и замолчал. Тогда я, находясь под влиянием обворожительного ее обращения и ума, уговорил Чарномского сопровождать ее хоть до Рима, где она намеревалась провести не более восьми дней. Стесненные денежные обстоятельства принцессы породили во мне новые подозрения в ее происхождении, и я несколько раз спрашивал ее, кто она такая, и каждый раз она называла себя русскою великою княжной, дочерью покойной императрицы Елизаветы Петровны. В Риме она вошла в сношения с русским генералом графом Орловым и получила от него значительную сумму денег. Из них она расплатилась со своими заимодавцами, в том числе и мне возвратила взятые для нее в Рагузе пятьсот червонцев".

Доманскому был предложен вопрос: зачем он оставался при ней, получив должные ему деньги? Он признался, что до безумия влюблен в эту очаровательную женщину. "Страстная привязанность к ней и желание знать, чем кончатся запутанные ее обстоятельства, — говорил он князю Голицыну, — заставили меня остаться при ней и уговорить Чарномского не покидать ее". Доманский подтвердил все, что относительно его говорил на допросе Чарномский, извиняясь, что он прежде не показал всего по слабости памяти.

Утром того же 26 мая спрашивали Франциску фон-Мешеде, как известно, постоянно находившуюся при Елизавете в Германии, Рагузе, Италии и на корабле "Трех иерархов". В показаниях Франциски говорится только о домашней, частной жизни принцессы. Франциска сказала, что госпожа ее держала себя с прислугой крайне осторожно. "Она никогда не вступала со мной ни в какие разговоры о предметах, не относящихся до моей должности, — говорила камермедхен, — и так таинственно держала себя относительно прислуги, что только садясь в карету сказывала, куда надо ехать. Деньги у нее были всегда, и она исправно платила прислуге, но откуда получала она их, я не знаю. Хотя она и часто бывала за службой в римско-католических храмах, но не принадлежала к латинской церкви". О беременности принцессы осенью 1774 года (от князя Лимбурга) Франциска Мешеде не упомянула. Голицын и другие следователи ничего не могли более добиться от Франциски. Она была признана слабоумною, и ее больше не спрашивали. Почему не спрашивали Рихтера, Лабенского и двух итальянцев-камердинеров, остается неразъясненным.