Глава 4

Операция «Патронаж»

Мощь Комитета и бесконтрольность перед партией и обществом породили чудовищные опыты над отдельными людьми. Прежде чем сломить все государство в целом, государственная безопасность попортила не одну судьбу его граждан. Примеры этого значат, что всепроникающий аппарат КГБ мог действовать на самый низкий уровень социальной системы: на отдельного человека. Не так уж много в стране людей, кто готов рассказать об этом со всей силой и откровенностью. Валерий Легостаев, уже, к глубокому сожалению, поплатившийся за это своей жизнью, был одним из немногих… Слово ему. «Мне самому еще до прихода в аппарат ЦК довелось столкнуться с методами порождения руками КГБ врагов Советской власти. Произошло это вот при каких обстоятельствах. В начале 70-х, после окончания аспирантуры МГУ, я преподавал несколько лет философию в одном из технических вузов недалеко от Москвы. Специфика этого учебного заведения заключалась в том, что, начиная с третьего курса, студенты получали допуск к сведениям, составлявшим государственную тайну. Разумеется, не бог весть какую. Как представителя гуманитарных дисциплин меня быстренько избрали заместителем секретаря парткома, и таким образом я получил возможность познакомиться с некоторыми теневыми моментами институтской жизни.

Это было время, когда в стране и вокруг нее кипели политические страсти в связи с проблемой „еврейской эмиграции“ и попытками Советского правительства заставить отъезжающих на ПМЖ оплатить полученное ими в СССР бесплатно высшее образование. Позже мне стало известно, что Брежнев против этой меры возражал, настаивал на проведении в эмиграционных вопросах спокойной разумной политики, не допускающей дискриминации граждан по национальному признаку. Однако ведомство Андропова придерживалось на этот счет иной точки зрения, каковую на свой страх и риск воплощало в жизнь. На уровне моего института гебистский подход проявлялся в том, что по линии 1-го, т. е. секретного, отдела осуществлялись абсолютно незаконные меры, препятствующие поступлению в вуз абитуриентов, которых чиновники отдела идентифицировали как евреев. Ни ректорат, ни партком института не имели к этим делам никакого отношения, хотя, разумеется, знали о них. Однако никому и в голову не могла запасть идея войти в конфликт с местными людьми Андропова. Вуз давал образование по ряду перспективных специальностей, поэтому от соискателей-евреев заявлений со всей страны поступало довольно много.

Главная фильтрация осуществлялась, понятное дело, на приемных экзаменах. Специально подобранным для этой цели преподавателям поручалось провалить тех, на кого указал спецотдел. Они честно валили, но далеко не всегда сделать это было легко. Ребята из числа „нежелательных“ в большинстве случаев были очень хорошо подготовлены. Поэтому случалось, что преподаватель после экзамена честно признавался чиновнику ГБ: такого-то я завалить не могу, он знает предмет лучше меня.

В этом исключительном случае абитуриент становился студентом, но в течение первых двух лет обучения его не мытьем, так катаньем все равно исключали. Смотреть на таких ребят во время их пребывания в институте было по-настоящему тяжело. Явно несправедливые „неуды“ и другие неудачи сыпались на них со всех сторон. Они изо всех сил старались удержаться на плаву, но у них не было шансов.

Иногда во время вступительных экзаменов попадались помеченные гебистами абитуриенты, обладавшие не только замечательной учебной подготовкой, но и достойными бойцовскими качествами. Такие обращались за правдой в апелляционную комиссию, разбиравшую конфликтные ситуации.

С работой этой комиссии, в составе которой я представлял партком, у меня связано одно яркое воспоминание. „Нежелательный“ абитуриент родом из Киева, невысокий крепыш, внутренне туго взведенный, готовый к схватке, обратился в комиссию с возражениями против „неуда“, полученного им за письменную работу по математике. По документам был он из рабочей семьи. Мать — маляр, отец — станочник на оборонном заводе. Между молодым человеком и преподавателем, поставившим ему „неуд“, завязался вязкий спор, исход которого всем членам комиссии был известен заранее и потому интереса не вызывал. Преподаватель неохотно соглашался, что абитуриент действительно получил правильные ответы экзаменационных задач, но использованный им при этом метод был неправильным, за что ему и поставили „неуд“. Юноша возражал, упрямился, чертил на бумаге математические формулы, разговор переходил в стадию раздраженного бессмысленного препирательства. Всем стало скучно. И тут этот замечательный парень сказал нечто. Он сказал следующее: ну хорошо, если я не прав, то почему абитуриент такой-то, списавший мою работу слово в слово, получил за нее „отлично“? Вот те на! Все сделали свои уши столбиком. Послали в секретариат за названной работой. Сличили. Списано, словно под копирку. И в конце рукой того же преподавателя начерчено твердое „отл.“. Пьяный он был, что ли, когда проверял? Присутствующие опустили глаза и внутренне отмежевались от засветившегося так глупо экзаменатора. Лицо того пошло багровыми пятнами, но он продолжал настаивать на своем, скороговоркой сравнивал в двух работах какие-то скобочки, запятые. Юный киевлянин слушал молча, скрестив, как Монте-Кристо, руки на груди. Потом небрежно оттолкнул лежавшие перед ним на столе бумажные листки, исписанные формулами, и сказал так: „Ладно. Мы все понимаем, о чем здесь на самом деле идет речь“. Встал и, не попрощавшись, вышел из аудитории. Мы все, свидетели этой сцены, не решались взглянуть друг другу в глаза. Было невыносимо стыдно. Вот тогда я догадался, что впервые присутствовал непосредственно при акте рождения из лона гебистского чиновничества очередного до глубины души врага Советской власти. Выйдя из аудитории, потерпевший крушение абитуриент оказался на развилке двух дорог. Одна — вела туда, где человек замыкается в себе, из года в год травит свою душу желчью внутреннего неприятия несправедливой к нему окружающей действительности. Другая — вела к решению покинуть собственную страну и перебраться на ПМЖ туда, где мерещился шанс на равное с другими соперничество за место под солнцем. В 70-е годы второй путь выбирали многие. Вполне допускаю, что это и было подлинной целью антиеврейских интриг чиновников андроповского ГБ»[164]. Вот так шло формирование массы людей, незаслуженно обиженных Советской властью. Но это работа внизу на массовом уровне.

А если на стратегическом, то главное не в этом. Диссиденты сами по себе — в отрыве от общества, это одно. Большинство из них, кстати сказать, именно так себя и позиционировали, как героев-одиночек. Известна их классическая формулировочка на этот счет: «Выпьем же за успех нашего безнадежного дела!» Но диссиденты активно, по специально разработанным планам поддерживаемые извне — со стороны всего Запада, и ЦРУ в частности — это уже другое. Но если их вполне успешно будет «прессовать» КГБ, они превратятся либо в ноль, либо в первое. А вот что получится, если их будут поддерживать не извне — со стороны, а изнутри страны? сверху? а со стороны врага № 1? То-то…

Начальник контрразведки ведь тоже человек, а стало быть, им можно и должно (в какой-то степени!) вертеть. Что позволяет Делать манипуляция, мы можем вспомнить по фильму «Новые приключения неуловимых». Сюжет помнят все. «Наш человек в Одессе» Буба Касторский предупреждает вышедшего на него Даньку Щуся, указывая ему на особняк контрразведки: «Здесь с людьми делают такое, что сказать противно!» Разумеется, он не стремится туда. Но вот Даньку опознают, а заодно и конферансье Бубу забирают два «искусствоведа в черном». Но не на того напали! Еще при задержании Касторский перехватывает инициативу и тащит этих двоих во всегда раскрытые двери. Далее сцена разворачивается в кабинете полковника Леопольда Кудасова. Но вместо сакраментальных вопросов «Когда? Где? Через кого и при каких обстоятельствах?», задаваемых перед мордобоем, тон бесед задает сама жертва: удобно и основательно (шиш вы меня отсюда выгоните!) усевшись в приставленное кресло, он ведет разговор в своем русле: «Родненькие мои, я же всегда к вам стремился! Вы забрасываете меня в нужную вам страну, а я…» И далее следует пространное предложение, как он будет помогать контрразведке. Кудасов обессиленно падает в кресло и несколько раз ревет: «Да помолчите же вы!!!» Пожалуйста, на мгновение хитрый еврей замолкает. Тут приводят на очную ставку избитого Даньку: «Узнаете?» Касторский переспрашивает: «Это что, тоже наш человек?!» Кудасов падает в кресло. Данька говорит, что таких будут вешать на фонарях. Касторский просит избавить его от оскорблений «этого босяка!». На этот раз у Кудасова уже не хватает сил крикнуть «Вон!» Из этого, конечно же (Боже упаси!), не следует, что я кому-то советую вступать в любой контакт с контрразведкой. Да и Бог с ним, с Кудасовым, не о нем, в конце концов, речь! — главное принцип: перехватывай инициативу.

Трудно сказать, как обработаны были наши начальники, но факт остается фактом. Если в закрытом письме ЦК КПСС от 24 декабря 1956 г. «Об усилении политической работы партийных организаций в массах и пресечении вылазок антисоветских, враждебных элементов» говорилось, что «в отношении вражеского охвостья у нас не может быть двух мнений по поводу того, как с ним бороться», то потом М.А. Шолохову надо было с трибуны партсъезда взывать к борьбе с антисоветчиной. Если в деятельности В.Е. Семичастного мы находим желание искоренить диссидентство как явление (см. Приложение № 1), то последующее руководство ищет предлог для его защиты и всяческого взращивания.

Слово Ф.Д. Бобкову: «О взвешенности и последовательности подходов КГБ к подобным ситуациям можно судить по такому эпизоду: в начале семидесятых годов в Москве прошло несколько демонстраций различного характера, основными лозунгами участников были: „Свободу религии!“ (требования баптистов) „Свободу выезда евреев за границу!“, „Никакого возврата к сталинизму!“.

Каждый раз в ответ на эти акции принимались меры: пересматривали условия регистрации баптистских общин с целью их смягчения, стремились расширить возможности выезда евреев в Израиль и, конечно, старались убедить людей, что возврата к, сталинским временам никто не допустит.

Андропов рекомендовал в таких случаях проводить очень острожную и гибкую политику. А между тем находилось и немало сторонников жестких репрессивных мер. Например, предлагалось выслать из Москвы подстрекателей массовых выступлений и организаторов митингов.

По этому поводу состоялось совещание у Андропова, на котором присутствовали Генеральный прокурор СССР P.A. Руденко, министр внутренних дел H.A. Щелоков, начальник УКГБ Москвы С.Н. Лялин, два заместителя Председателя КГБ — Г.К. Цинев и С.К. Цвигун и я.

От московских властей выступил Лялин. По поручению первого секретаря МГК КПСС В.В. Гришина он поставил вопрос о выселении подстрекателей демонстраций из столицы. Ему возражали: подобные административные меры противоречат закону. Лялина решительно поддержал Щелоков, он предложил „очистить столицу“, создав для этого штаб из представителей КГБ, МВД и прокуратуры.

— Это снова „тройки“? — осторожно спросил я. Руденко поддержал меня и стал спорить с Щелоковым. Тот настаивал на своем. Цинев и Цвигун молча ерзали на стульях.

Тогда я снова попросил слова и попытался доказать, что это прямое нарушение законодательства.

— Что же ты предлагаешь? — спросил Андропов.

— Если у Лялина есть доказательства, что эти люди совершили преступление, пусть их судят по закону. Только суд может определить меру ответственности, — ответил я.

Но Лялин и Щелоков не сдавали позиций. Спор продолжался два часа, но мы так и не пришли к какому-то решению. Ю.В. Андропов закрыл совещание, предложил еще раз хорошенько все обдумать.

Нагнав меня в коридоре, Щелоков покровительственно, хотя и не без иронии, бросил:

— А ты молодец, вот так и надо отстаивать свою точку зрения!

Цвигун, вытирая потный лоб, тоже с улыбкой похлопал меня по плечу, как бы в знак одобрения.

Я понимал значение их иронических усмешек. Гришин готов любой ценой заплатить за спокойствие и порядок в столице, а этому „руководителю московских большевиков“ лучше не становиться поперек дороги.

Зато я получил полное удовлетворение, когда мне позвонил Андропов.

— Правильно поставил вопрос, — сказал он. — Выселять никого не будем!

Я хорошо понимал, что в споре по поводу репрессивных мер, как в зеркале, отражается характер взаимоотношений между руководителями государства и очень четко высвечиваются карьеристские устремления тех, кто хочет выхватить каштаны для себя»[165].

Что можно сказать в комментарии? Поучиться надо у «товарища» Ф.Д. Бобкова. И умению отстоять интересы врагов. И выказать себя в самом выгодном свете. Никого из участников разговора, кроме самого Ф.Д. Бобкова, нет в живых. Принимаем изложенное за достоверное. Тем более что все, что было между днем нынешним и этим событием, не опровергает этого. И здесь нельзя не похвалить Филиппа Денисовича за то, что он дает нам здесь столь полную картину, показывая всех и вся. Он сам называет имена тех, кто старается бдительно стоять на страже безопасности страны: это член Политбюро ЦК В.В. Гришин, министр Н. Щелоков и начальник УКГБ М и МО ген.-л-нт С.Н. Лялин. Для них не существует тех оговорок, что приводит автор.

Но для Ф.Д. Бобкова и подобных ему всегда есть возможность пустить разговор в нужное русло, и они этим пользуются. В известной степени его позиции неуязвимы: он говорит не о конкретном деле, он пытается его растворить в прошлом, которое он трактует в выгодном для себя свете: «Это что — „тройки“?» Разговор о репрессиях будет неприятен, и он сознательно запускает его в это русло. Все вынуждены будут принимать такой подход. За это его на следующий день хвалит Ю.В. Андропов: «Правильно поставил вопрос». Да, и в книге он «правильно» расставляет все акценты: предательство называет взвешенностью и последовательностью. Да. Интересно. У других «карьеристские устремления», а у него — генерала армии — их не было?

Совсем не так проводило свою линию МВД СССР. Безо всяких рассуждений о 37-м годе, всех ранее судимых не пускали в столицу, а держали их за 101-м километром. Это известная практика. Она привела к тому, что, например, в Москве не совершалось особо тяжких преступлений с применением огнестрельного оружия.

За этим разговором последовали и кадровые выводы: 7 января 1971 г. С. Лялина, следом за В.Е. Семичастным, отправили как можно дальше от Москвы: начальником УОО Группы советских войск в Германии, а через 2 года уволили. А на его место поставили лояльного В. Алидина. А тот уже таких вопросов никогда не ставил.

Может быть, вы скажете, я ошибаюсь. Просто я думаю так же, как и Мюллер: «мелочи сходятся, а я верю мелочам».

А вот вам и еще один пример.

«…Для масштабной кампании в защиту „прав человека“, затеянной западными спецслужбами (…), нужен был квазилегальный канал для двустороннего движения — денежные средства с Запада и надлежащая „информация“ из СССР, которую можно использовать в клеветнических целях. Эти пожелания спецслужб как в фокусе сошлись в одном человеке, давно им известном, — Гинзбурге. (…) Так кто же он?

(…) Гинзбург, или Алик, как звали в его в колонии, действительно был очень приметной фигурой: зарубежные хозяева не оставили его, забросав посылками и деньгами, что позволило ему окружить себя друзьями. „А многочисленное общество таких друзей Алика, — говорил свидетель И., отбывавший наказание вместе с Гинзбургом в ИТК, — было разнообразным, и, мягко говоря, смешанным. В его состав, например, входили бывшие нацистские полицаи, дремучие бандеровцы и не менее дремучие литовские националисты… и, наконец, просто „симпатичные“ уголовники. Всех их Гинзбург подкармливал: Ведь откуда-то берутся и кофе, и чай, и шикарные сигареты „Кент“, всякие яства и прочее… — продолжает И. — Ведь все пьют, едят и курят, а добрые дяди на воле заботятся о том, чтобы дальше так было, а поэтому надо помогать ему, Алику, — он один справиться не может. Опять же консолидация, а это тоже означает, что все вместе должны помогать ему делать „общее дело“, то есть снимать копии „наиболее интересных“ приговоров осужденных, писать черновики статей, которые Алик потом отредактирует и определит их дальнейшее назначение, составлять тексты коллективных „заявлений-протестов“ в адрес различных советских и юридических органов и отдельных общественных деятелей, указанные заявления затем будут направлены в закрытых конвертах в Прокуратуру СССР, а копии с них „тайными каналами“ уйдут за рубеж и появятся в западной печати.

Когда в 1973 г. Гинзбург оказался на свободе, он решил воспроизвести арестантскую практику в больших масштабах, благо установил обширные связи в уголовном мире. В апреле 1974 г. западные „радиоголоса“ объявили, что инакомыслящие в СССР отныне имеют своего радетеля: поселившийся в Тарусе в Калужской области Гинзбург принял на себя распоряжение „фондом Солженицына“, цель которого — оказание помощи тем, кого-де преследуют в СССР по „политическим“ мотивам“»[166].

В самом деле, давайте удивимся: «Ведь откуда-то берутся и кофе, и чай, и шикарные сигареты „Кент“, всякие яства и прочее». Вот уж действительно парадокс поздней советской действительности! Как, по каким каналам на зону просачиваются кофе, чай, сигареты и прочее? Все это в открытую — на глазах КГБ. Ладно обычная зона, там что есть в СССР, то есть и в зоне. Но тут-то: спецзона Пермь-35 одна в Союзе, и никто не конфискует посылку с Запада, а аккуратно доставят прямо на шконку диссидента-отсидента. То есть заниматься антисоветчиной — прямая выгода. «…A добрые дяди на воле заботятся о том, чтобы дальше так было…» Какие «добрые дяди»? Да дали бы этому Гинзбургу посидеть на хлебе и воде, и все… А тут сам КГБ заботится: бунтуй — не хочу.

Если разбираться досконально, то можно предположить, что не только Ю.В. Андропов руководил многими делами в КГБ на высшем уровне. А был еще кто-то, кто еще до его прихода сделал ставку на заигрывание и с диссидентами, и на сдачу СССР Западу, и держал самого Юрия Владимировича на мушке. Тогда и сам Ю.В. Андропов мог понять, что он далеко не главный человек на Лубянке, и только попытайся помешать этому игроку, как твой прах тут же внесут в Кремлевскую стену. А могло быть так, что именно Юрий Владимирович главный на тот момент в этом деле, и тогда все выглядит так, что именно он самозабвенно и не покладая рук потрудился над скрытым разгромом страны, вырастившей его, давшей образование и возможность сделать карьеру, быть всем обеспеченным. И то, что мы готовы приписать авторство неизвестному человеку, на самом деле принадлежит Председателю КГБ, тщательно укрывавшему свою деятельность, имеющему на любую свою акцию заранее ответ о своих действиях.

При этом, будучи фигурой на виду, он был в чем-то прозрачен, но не для советских людей, а, как ни странно, издалека — иностранцам и эмигрантам. При этом часто они становились излишне откровенны: «Уже сам жанр самораспространяемых слухов — апокриф о будущем либерально-интеллигентном руководителе России, вынужденном якобы скрывать свои положительные качества, а взамен выставлять или даже усиливать отрицательные, чтобы удержаться у власти, — указывает по крайней мере тройную цель: добрать то, чем реальный Андропов в действительности не обладает, либо обладает в значительно меньшей степени; скрыть за фасадом реальность, которая явно отличается от создаваемого образа, и, наоборот, выдать за вынужденную маску, то есть опровергнуть образ, который выводится из венгерского и политического опыта. Иначе говоря, тайный либерал, западник и интеллигент вынужден притворяться таким же, а может быть, даже большим монстром, чем его кремлевские начальники и коллеги, дабы не показаться им подозрительным и не быть обнаруженным.

В „нью-йорк-таймсовском“ панегирике Андропову Харрисон Солсбери рассказывает историю, связанную с его романом „Врата Ада“, где выведен некий писатель-диссидент — кентавр, созданный из Солженицына и Сахарова, — и Андропов, который сочувствует опальному художнику, но по долгу службы вынужден изгнать его из страны. Один из советских знакомых Солсбери, прочитав роман, говорит американскому автору:

— Что вы сделали из Андропова?

— Как что?

— А то, что вы его представили человеческим существом. А это повредит его репутации в Политбюро.

(…) Ни Солсбери, ни Крафт, ни кто-либо другой из пересказчиков мифа о либеральном Андропове не обратили даже внимания на то, что его страх перед раскрытием своей якобы либеральной сущности противоречит настойчивым усилиям создать себе либеральную репутацию. Но самое главное противоречие — между слухами об Андропове и его конкретными делами на посту руководителя КГБ»[167]. (По словам самого Г. Солсбери, этот эпизод относится к 24 марта 1977 г., когда с ним встречался перебежчик Ю. Носенко, где он высказал подобного рода замечание[168]). По своей обычной черной традиции эти авторы переворачивают все вверх дном (вторым или даже, может быть, третьим!), лгут и изворачиваются. Что понимать под положительными качествами — предательство интересов страны, работу на ее врагов? Ю.В. Андропову помогала вся эта нечисть, потому что был своим. Как в Москве, так и на Западе — там уже давно уловили его игру и подхватили: чем могли, помогали, когда надо — не мешали и не лезли, куда не следует.

Сущность взаимоотношений на Олимпе, отсутствие каких-либо прописанных законов для высшей власти в СССР позволяет нам утверждать, что главный момент прикрытия своих дел для Ю.В. Андропова заключался в манипуляции им больным и слабеющим генсеком. Отношения выстраивались по классическому типу начальника и подчиненного: «Юра!» — «Леонид Ильич…» У последнего, которого водили за нос, не хватало ума спросить: а куда ваш Комитет, черт побери, смотрит, и почему нет до сих пор программы полного и безоговорочного уничтожения этих самых диссидентов года за три. Даю срок: пятилетка! Справишься — награжу. Не справишься — уходи! Это могло быть при наличии некоторых субъективных факторов, но этого не случилось…

…А раз так, то случилось противоположное: Комитет, подталкивая впереди себя диссидентов, уничтожил строй.

Товарищи члены Политбюро позволили обмануть себя, они согласились с мнением товарищей из политического сыска обсудить тему диссидентства в невыгодном для себя ключе. Вот оно истинное «телефонное право»: ни одна страна не может себе позволить выпустить столько врагов на свободу, для этого потребуется слишком длительная правовая процедура. А для Политбюро закона нет, «есть мнение»! Это значило одновременно признать свою принципиальную неправоту: столько лет «душить свободу», а потом вдруг отпустить. КГБ на такую операцию пошел не один, а вместе с Генпрокуратурой (А. Рекунков), Верховным Судом СССР (В. Теребилов) и Минюстом СССР (Б. Кравцов). Надавили на Политбюро, и те согласились… (См Приложения № 2, 3).

В результате с оперучета 5-х подразделений снято 52 000 диссидентствующих[169].

Примечания:

1

Яковлев H.H. ЦРУ против СССР. М.: Эксмо, Алгоритм, 2003. С. 7.

16

Ричелсон Д. Т. История шпионажа XX века. М.: Эксмо-пресс, 2000. С. 506.

164

Легостаев В.М. Гебист магнетический. Заметки о Ю.В. Андропове. // Завтра. 2004, февраль-март. №№ 5–8. № 7. С. 6.

165

Бобков Ф.Д. КГБ и власть. М.: Ветеран МП, 1995. С. 205–207.

166

Яковлев H.H. ЦРУ против СССР. М.: Эксмо, Алгоритм, 2003. С. 262–264.

167

Соловьев В., Клепикова Е. Заговорщики в Кремле. От Андропова до Горбачева. М.: АО «Московский центр искусств», 1991. С. 136–137.

168

Солсбери Г. Сквозь бури нашего времени. Воспоминания. М.: Международные отношения, 1993. С. 362–363, 523–524.

169

Голушко Н.М. В спецслужбах трех государств. М.: Редакция «Историческая газета», 2009. С. 212.