Академик Андрей Дмитриевич Сахаров вспоминает, что в один из летних дней 1953 года обитатели секретного объекта, на котором создавалось ядерное орудие, увидели, что табличка с надписью «Улица Берии» снята. На ее место повесили картонку с надписью «Улица Круглова».

Сергей Никифорович Круглое был министром внутренних дел десять лет: семь лет при Сталине, три после него. В последних числах 1945 года Круглое сменил Берию на посту наркома внутренних дел.

10 января 1946 года Берия и Круглое подписали акт приема-сдачи дел по НКВД СССР, где было записано: «На основании Указа Президиума Верховного Совета СССР от 29 декабря 1945 года об освобождении Л. П. Берии от обязанностей Наркома внутренних дел СССР и о назначении Народным комиссаром внутренних дел СССР С. Н. Круглова состоялся прием и сдача дел Наркомата внутренних дел СССР по состоянию на 30 декабря 1945 года. Сдал дела Маршал Советского Союза Л. П. Берия, принял дела генерал-полковник С. Н. Круглое».

С его появлением в главном кабинете карательного ведомства наступила эпоха служак. Круглов и первый председатель КГБ Иван Александрович Серов не были ни политиками, ни профессиональными чекистами. Они попали в НКВД по партийному набору и служили, по-армейски неукоснительно выполняя все приказы.

В определенном смысле им повезло. Они попали в НКВД, когда волна ежовских репрессий закончилась, и уцелели в последующих чистках. Они оба были заместителями у Берии, но к кружку его преданных помощников не принадлежали и в 1953-м не последовали за ним на скамью подсудимых. Но потом старые грехи им все равно припомнили. Серов, как близкий к Хрущеву человек, пострадал меньше, Круглое больше.

Круглов родился в 1907 году в Тверской губернии в семье рабочего-молотобойца. В четырнадцать лет нанялся пастухом, всего полтора года проучился в школе. В семнадцать лет его взяли секретарем Никифоровского сельского совета, потом сделали председателем сельсовета. Там же, в селе Никифоровка, он еще и заведовал избой-читальней. Три года был ремонтным рабочим и слесарем в совхозе «Вахново», потом его взяли членом правления в потребительское общество «Созвездие». Здесь его и приняли в партию.

В конце 1929-го Круглова призвали в армию. Прослужил он всего год, командовал отделением, потом его назначили автомехаником в танковом полку. Специальность, полученная в армии, пригодилась. Демобилизовавшись, он работал инструктором-механиком в учебно-опытном зерносовхозе в Кустанайской области. Сергей Круглов — первый после Менжинского глава ведомства, получивший полноценное образование. Значит, хотел учиться и был не без способностей.

В ноябре 1931 года его зачислили в Индустриально-педагогический институт имени Карла Либкнехта в Москве. Активный студент сначала стал секретарем партячейки факультета, а потом секретарем парткома всего института. Правда, едва ли это помогало ему учиться. Но во всяком случае, его заметили и в марте 1934 года зачислили слушателем особого японского сектора Института востоковедения, где он проучился чуть больше года. И наконец, он попал в такое солидное учебное заведение, как Институт красной профессуры.

Из него вполне мог получиться профессиональный преподаватель. Но в партийном аппарате образовалось так много вакансий, что доучиться ему не дали: в 1937 году взяли в аппарат ЦК — ответственным организатором отдела руководящих партийных кадров ЦК ВКП(б). А через год перевели в НКВД — вместе с целой группой партийных работников — в помощь новому наркому Лаврентию Павловичу Берии.

20 декабря 1938 года, в день, когда чекисты отмечают свой профессиональный праздник, Сергей Никифорович Круглов был назначен особоуполномоченным НКВД СССР, ответственным за расследование дел сотрудников аппарата наркомата, совершивших проступки.

Круглов Берии понравился, и через два месяца Сергея Никифоровича назначили заместителем наркома и начальником отдела кадров НКВД. Круглов стал замнаркома всего в тридцать два года! Карьеры тогда делались быстро.

После раздела НКВД на два наркомата в начале 1941 года Берия сделал Круглова своим первым заместителем и передал в его ведение то, чем не любил заниматься сам: ГУЛАГ и производственно-строительные управления. Оперативной работой Круглов занимался мало, это и спасет его в 1953-м.

После объединения НКВД и НКГБ в июле 1941 года Круглов назначается уже не первым, а простым заместителем Берии, но в работе практически не участвует. Он отправляется в действующую армию членом военного совета Резервного, а затем Западного фронта. В октябре 1941-го, когда немецкие войска подошли к Москве, он получил под командование 4-ю саперную армию и 4-е управление Главного управления оборонительного строительства НКВД. За участие в боевых действиях получил в феврале 1942 года орден Красной Звезды.

Еще один заместитель Берии, отправленный на фронт, Иван Иванович Масленников, вовсе перешел в Красную армию, стал генералом и получил под свое командование Северо-Кавказский фронт. Круглов остался в НКВД.

4 февраля 1943 года вместе с другими заместителями наркома внутренних дел он получил звание комиссара госбезопасности второго ранга — это было приравнено к генерал-полковнику в армейской иерархии. Через два месяца, в конце апреля, после очередного разделения НКВД, он вновь был назначен первым заместителем наркома внутренних дел.

8 марта 1944 года за проведение операций по выселению карачаевцев, калмыков, чеченцев и ингушей в восточные районы СССР Круглов был награжден орденом Суворова I степени.

20 октября 1944 года за «очистку западных областей Украины от оуновцев» Круглов получил орден Кутузова II степени. Орден Кутузова I степени ему вручили в 1945-м. Это все полководческие ордена, которые на фронте давали только за крупные воинские операции.

В конце 1944 года Круглов был командирован в Литву для проведения там большой чистки. В первые месяцы после освобождения Литвы органами НКВД — НКГБ было арестовано 12 449 человек, убито — 2574 человека.

Депортациями Круглов будет заниматься и став министром. 30 ноября 1948 года министр внутренних дел СССР генерал-полковник Сергей Круглов направил Сталину, Молотову и Берии докладную об успешном завершении депортации немецкого населения из Калининградской области в советскую зону оккупации Германии: бывший Кенигсберг включили в состав Советского Союза, и немцы там оказались лишними…

Весной 1945 года Круглова в составе советской делегации, возглавлявшейся будущим министром иностранных дел Андреем Андреевичем Громыко, командировали в Сан-Франциско, где тогда разрабатывался Устав Организации Объединенных Наций. Поездка в длительную зарубежную командировку в годы войны была просто подарком судьбы.

Круглов занимался охраной советских правительственных делегаций на Крымской (в Ялте) и Потсдамской конференциях. Американцы и англичане наградили его своими орденами.

15 января 1946 года в «Известиях» было написано в разделе «Хроника»: «Президиум Верховного Совета СССР удовлетворил просьбу заместителя председателя СНК СССР т. Л. П. Берии оба освобождении его от обязанностей наркома внутренних дел СССР ввиду перегруженности его другой центральной работой. Народным комиссаром внутренних дел назначен т. С. Н. Круглов».

Круглову было тридцать восемь лет.

Весной 1946 года наркомов переименовали в министров.

Профессор Владимир Филиппович Некрасов, лучший знаток истории отечественного министерства внутренних дел, так говорил мне о Круглове:

— Способный, умный, образованный, особенно на фоне предшественников. Крутоват. Когда он в двенадцать ночи созвал совещание и генерал-лейтенанта Кривенко, начальника главка пс делам военнопленных и интернированных, не нашли, то родился грозный приказ: всего двенадцать часов, а генерал-лейтенанта на месте нет! Непорядок! Уходишь — должны знать замы и секретарь, где ты находишься.

Когда Круглов стал министром, ведомство оказалось усеченным. В конце 40-х — начале 50-х годов из МВД передали в министерство государственной безопасности не только все оперативные подразделения, управление правительственной связи и охрану правительственных объектов, но и внутренние войска, пограничников, милицию, уголовный розыск. По существу, МВД осталось лагерным министерством.

Масштаб ГУЛАГа становится ясным, когда читаешь подготовленное Берией в 1953-м постановление о передаче другим министерствам производственных управлений МВД:

Главное управление строительства Дальнего Севера (Дальстрой);

Главное управление по разведке и эксплуатации месторождений и строительству предприятий цветных и редких металлов в Красноярском крае (Енисейстрой);

Норильский комбинат цветных и редких металлов;

Аффинажные заводы № 169 — в г. Красноярске, 170 — в г. Свердловске, 171 — в г. Новосибирске;

Вяртсильский металлургический завод;

Управление строительства Куйбышевской гидроэлектростанции (Куйбышевгидрострой);

Управление строительства Сталинградской гидроэлектростанции (Сталинградгидрострой);

Управление проектирования, изысканий и исследований для гидротехнических строек (Гидропроект);

Главное управление по строительству нефтеперерабатывающих заводов и предприятий искусственного жидкого топлива (Главспец-нефтестрой);

Ухтинский комбинат по добыче и переработке нефти;

Главное управление шоссейных дорог (Гушосдор);

Главное управление железнодорожного строительства;

Управление строительства Главного Туркменского канала (Средазгидстрой);

Управление Нижне-Донского строительства оросительных и гидротехнических сооружений;

Главное управление асбестовой промышленности;

Главное управление слюдяной промышленности;

Промышленные комбинаты Печорского угольного бассейна — комбинат «Воркутуголь», комбинат «Интауголь»;

Промышленный комбинат по добыче апатито-нефелиновых концентратов («Апатит»);

Управление строительства Кировского химического завода;

Главное управление лесной промышленности;

Главное управление строительства Волго-Балтийского водного пути (Главгидроволгобалтстрой);

Промышленный комбинат по добыче и обработке янтаря в Калининградской области (комбинат № 9)…

Все эти производственные монстры существовали за счет рабского труда заключенных. Министерство внутренних дел не только предоставляло строительным и производственным ведомствам эту бесплатную и безропотную рабочую силу, но и само превратилось в производственно-строительное министерство.

В течение нескольких лет хозяином этого «архипелага ГУЛАГ», описанного Александром Исаевичем Солженицыным, и был Сергей Круглов.

Архипелаг строился долго. Поначалу его хозяева вовсе не собирались морить заключенных.

В книге профессора Некрасова «Тринадцать „железных“ наркомов» приводится рапорт Дзержинскому начальника секретного отдела ВЧК Т. П. Самсонова, который побывал в Лефортовской тюрьме и ознакомился с условиями содержания политических заключенных. Это 1921 год:

«В камерах: грязо, сырость, вонь, испарения и главное — дым, абсолютно на дающий возможности дышать… В камерах примитивны дымные железные печки, тяги в них никакой нет; арестованные жалуются на плохое питание и отсутствие книг. В коридорах непроницаемый дымный мрак, на полу вода и грязь… Объявляемые здесь голодовки политическими с требованием перевода в Бутырки надо считать правильными. Так обращаться дальше с живыми людьми и содержать их в таких условиях нельзя, это преступление.

Выводы: разогнать и отдать под суд администрацию Лефортовской тюрьмы за бесчеловечное содержание арестованных, причиной чего является их бездеятельность и нерадение».

После революции были люди, которые реально выступали против власти большевиков и не боялись репрессий, хотя риск был ясен. Многих из политических противников, с которыми не расправлялись на месте, отправляли в ссылку на два-три года. Потом давали тот же срок, но уже в лагере на Соловках или в политизоляторе. Затем к политизолятору добавляли ссылку и запрещалр жить в крупных городах («минус»). В общем, был создан своего рода конвейер: лагерь — ссылка — «минус». Как только политзаключенные освобождались, их тут же опять брали, создавали новое дело и вновь отправляли в лагерь.

История отечественной пенитенциарной системы описана авторами коллективного труда «Органы и войска МВД России» (1996). После революции контроль за местами лишения свободы был возложен на местные Советы. Советы создавали комиссии, которые должны были решать, нужно ли держать заключенного за решеткой или его следует освободить. В официальных заявлениях новой власти говорилось о том, что она собирается не столько наказывать, сколько воспитывать, для чего и организуются, мол, сельскохозяйственные исправительно-трудовые колонии.

Но 5 сентября 1918 года появилось постановление Совнаркома РСФСР «О красном терроре». Декретом ВЦИК от 21 марта и постановлением ВЦИК от 17 мая 1919 года были созданы концентрационные лагеря ВЧК и лагеря принудительных работ НКВД. В 1920-м на Соловецких островах появился первый лагерь особого назначения для активных врагов советской власти.

После окончания Гражданской войны все места заключения подчинялись НКВД. В них сидели около 70 тысяч человек. Примерно с 1925 года сажать стали больше. К концу 20-х вызревает идея широко использовать заключенных для созидательного труда. В 1929 году создается система исправительно-трудовых лагерей. Они должны не просто стать самоокупаемыми, но и давать прибыль. ОГПУ получило право вести следствие, выносить приговоры, сажать и использовать труд заключенных.

27 июня 1929 года политбюро приняло постановление об использовании труда заключенных. Концентрационные лагеря ОГПУ переименовывались в исправительно-трудовые. Туда переводили всех, кто был осужден к заключению на срок не меньше трех лет. Остальных оставляли в сельскохозяйственных или промышленных колониях, подчиненных наркоматам внутренних дел союзных республик.

11 июля 1929 года правительство приняло постановление, которое возложило на ОГПУ задачу развития хозяйственной жизни труднодоступных, но богатых естественными ресурсами окраин страны путем использования труда опасных элементов. Предлагалось строить новые лагеря в Сибири, на Севере, на Дальнем Востоке, в Средней Азии.

В приказе, который подписал заместитель председателя ОГПУ Ягода, говорилось, что новые лагеря под руководством чекистов должны сыграть преобразовательную роль в хозяйстве и культуре далеких окраин…

Уже в середине 1930 года ОГПУ заняло важное место в промышленной жизни: заключенные строили железные дороги, обеспечивали геологоразведку, вели лесные работы, возводили химические и целлюлозно-бумажные комбинаты, занимались лесозаготовками и разделывали рыбу. Заключенные, с которыми еще недавно не знали, что делать, превратились в важнейший источник рабочей силы.

Первым 5 августа 1929 года появилось управление северных лагерей особого назначения. В феврале 1931-го было создано управление лагерей при ОГПУ. А в апреле его переименовали в Главное управление трудовых лагерей и трудовых поселений (ГУЛАГ).

В 1937-м стали создавать для содержания подследственных и осужденных за контрреволюционные преступления так называемые внутренние тюрьмы, подчиненные 10-му отделу ГУГБ НКВД СССР. Центральный аппарат наркомата использовал четыре тюрьмы: внутреннюю тюрьму на 570 заключенных, Бутырскую — на 3500, Лефортовскую — на 625 и Сухановскую — на 225 мест.

Положение о внутренних тюрьмах НКВД, принятое в 1939 году, запрещало извещать родственников о смерти подследственных и выдавать им трупы для похорон.

В предвоенные годы ГУЛАГ постоянно расширялся. Правительство ставило перед НКВД очередную задачу, под нее создавался очередной лагерь. Заключенные строили военные заводы, прокладывали дороги, сооружали аэродромы и работали на тяжелых и вредных производствах в горно-металлургической, топливной, химической, целлюлозно-бумажной промышленности.

Например, появляется постановление правительства о строительстве Архангельского и Соликамского целлюлозно-бумажных комбинатов, и тут же в районе предстоящих новостроек создаются лесозаготовительные лагеря на 140 тысяч заключенных.

Можно только поражаться тому, что люди нашли в себе силы выжить в страшных, нечеловеческих условиях. Писатель Виктор Петрович Астафьев говорил в одном из интервью: «Все эти кулаки, выселенные в Игарку, вымирали, а бились, старались защитить ребятишек грамотой. Грамота была всё. Учебники были не были, а все учились жадно».

Только в 1947 году министр внутренних дел Круглов представил в правительство предложение освободить оставшихся на спецпоселении бывших кулаков. Освободили 115 тысяч семей (320 тысяч человек). Трагедия этих людей еще толком не описана. Даже когда их освобождали, политическое недоверие к ним сохранялось.

Когда началась война, осужденных за бытовые преступления и прогулы освободили и отправили в армию. В первые три года в Красную армию ушло 975 тысяч вчерашних заключенных. Это примерно треть общего числа обитателей ГУЛАГа.

Вдвое больше попали в лагеря. Кроме того, два с лишним миллиона человек находились в спецпоселениях, из них полтора миллиона — это депортированные в годы войны чеченцы, ингушил балкарцы, калмыки, крымские татары, немцы.

Генерал Алидин, который одно время руководил отделом, занимавшимся поселенцами, вспоминает, что «в местах поселений творилось бесправие, беззаконие и произвол. Лицам сосланных национальностей предписывалось проживать в новых местах вечно. Всякое передвижение за пределы населенного пункта считалось побегом… Молотов подписал распоряжение о том, что все младенцы, родители которых поселенцы, становятся после рождения также поселенцами и подлежат взятию на учет».

В НКВД к концу войны служило 850 тысяч человек. Они охраняли заключенных вместо того, чтобы сражаться на фронте.

Во время войны НКВД построил несколько сотен аэродромов, авиационные заводы, доменные печи, угольные шахты, химические заводы, проложил тысячи километров железных и шоссейных дорог, добывал все необходимые полезные ископаемые от золота до нефти.

Во время войны внутренний распорядок в лагерях и колониях ужесточился, охране разрешили применять оружие даже при отказе заключенных приступить к работе. Условия содержания были таковы, что только в 1942 году в лагерях от непосильной работы, голода и болезней умерло 248 877 человек.

НКВД и прокуратура дважды — 22 июня 1941-го и 29 апреля 1942 года — издавали совместные директивы, на основании которых заключенные, чей срок заканчивался, не выходили на свободу, а продолжали трудиться на прежних местах на положении вольнонаемных. Разница состояла в том, что они ходили без конвоя и им платили. Уехать или сменить работу они не могли.

Обе эти директивы были секретными, и люди, подпадавшие под их действие, даже не знали, почему их освободили только в 1946-м, когда Сталин наконец разрешил отпустить их по домам.

Когда Красная армия перешла в наступление, в ГУЛАГ стали поступать советские граждане, которые на оккупированных территориях сотрудничали с немецкими властями.

Николай Константинович Байбаков, который многие годы возглавлял Госплан, вспоминает, как Сталин в конце войны поручил ему, как наркому нефтяной промышленности, строить комбинаты по производству синтетического моторного топлива. И дал распоряжение направить на эти стройки заключенных. «Это была безотказная и мобильная сила, — с восхищением пишет Байбаков. — Люди жили в наскоро сделанных бараках и утепленных палатках, в землянках, работали в любую погоду, в снег и дождь, мороз и жару, по двенадцать часов в сутки».

Заключенные работали за право выжить, за усиленный паек, за надежду поскорее освободиться. Поначалу в ГУЛАГе даже самых талантливых и знающих специалистов ставили на общие работы, в результате чего они погибали один за другим. Потом в НКВД сообразили, что эти будущие академики могут принести наркомату славу, если займутся созданием новой техники, о которой можно будет рапортовать Сталину.

Характерна судьба Сергея Павловича Королева, создателя боевых ракет, первым отправившего человека в космос. В 1938 году Военная коллегия Верховного суда приговорила его к десяти годам тюремного заключения за «участие в антисоветской террористической и диверсионной деятельности».

Его отправили на Колыму. Он мог там погибнуть, но за него вступились знаменитые в те годы летчики Валентина Степановна Гризодубова и Михаил Михайлович Громов. Оба были Героями Советского Союза и депутатами Верховного Совета СССР.

По их депутатскому запросу 13 июня 1939 года Верховный суд отменил приговор в отношении Королева, его дело отправили на новое рассмотрение. Бериевские послабления? Вот им цена! 10 июля 1940 года Особое совещание при НКВД приговорило его к восьми годам исправительно-трудовых лагерей.

Но в лагерь все-таки не отправили.

Ежова на Лубянке уже сменил Берия, который радовал вождя не только цифрами расстрелов, но и экономических достижений НКВД. Он создавал «шарашки», в которых бесплатно трудились арестованные специалисты, а лавры доставались Берии.

Начальник Главного экономического управления НКВД Богдан Захарович Кобулов предписал перевести Королева в Особое техническое бюро при НКВД для использования по специальности. И на свободу не отпустили, и для дела использовали.

Королев работал под руководством осужденного авиаконструктора Туполева, будущего академика и лауреата всех премий. А осенью 1942 года его перевели в казанскую тюрьму, где сидел его бывший сослуживец Валентин Петрович Глушко, тоже будущий академик и лауреат. Зэка Глушко был главным конструктором двигательных установок для самолетов, а зэка Королев — его заместителем.

Фамилии у Глушко не было, был номер, он подписывал чертежи не фамилией, а номером, зэка номер такой-то.

Работал Глушко без отдыха, не отвлекаясь на посторонние разговоры, не обращая внимания на то, что творится вокруг него, педантично и успешно. Его ракетные двигатели ставили на самолеты, которые развивали невиданную скорость.

В конце июля 1944 года Глушко привезли к Сталину. Вождю доложили, что ракетные двигатели — это очень перспективное направление, что немцы уже создают реактивные самолеты.

Вождь был весьма доброжелателен с человеком, которого едва не погубил. Сказал, что Глушко может составить список сотрудников, которые заслуживают досрочного освобождения. Глушко назвал тридцать пять фамилий.

Нарком внутренних дел Берия подписал обращение на имя Сталина, в котором отметил работу заключенных специалистов и попросил досрочно освободить отличившихся. 27 июля последовал указ Президиума Верховного Совета. Глушко, Королев и еще тридцать с лишним человек обрели свободу.

Глушко с Королевым работали как сумасшедшие, не только потому, что работа составляла существо их жизни. Еще долго Королев и Глушко оставались, с юридической точки зрения, врагами народа, которых всего лишь досрочно выпустили из заключения. Но не простили и не оправдали.

В 1955 году они написали заявления в Главную военную прокуратуру с просьбой их реабилитировать. Глушко получил справку о реабилитации осенью 1956 года, Королев — весной 1957 года, в год, когда он отправил в космос первый искусственный спутник Земли. И даже в ореоле своей славы главный конструктор ракетной техники робко спрашивал у Хрущева:

— Ну вы-то хотя бы верите, что я ни в чем не виноват?

Особое техническое бюро, переименованное в 1941 году в 4-й спецотдел НКВД, использовало осужденных специалистов для создания военной техники: самолетов, двигателей, боевых кораблей и артиллерийского вооружения. Работало там почти 500 заключенных, которых распределяли по важнейшим оборонным заводам и научно-исследовательским институтам.

Историки Александр Кокурин и Никита Петров составили длинный перечень того, что за годы войны было создано заключенными 4-го спецотдела НКВД. В списке упоминались, в частности, три бомбардировщика, созданных под руководством конструкторов Туполева, Петлякова и Мясищева, авиационные моторы, пушки, торпедный катер, радиостанции… Нетрудно представить себе, сколько бы могли сделать эти выдающиеся ученые, если бы их не держали в лагерях.

«Прежде чем подписать бумагу, убедись, что если из-за нее начнут сажать в тюрьму, то ты будешь в конце списка» — этот девиз главного артиллериста страны маршала Николая Дмитриевича Яковлева, когда-то до смерти напуганного Сталиным, вспоминает в своей книге «Секретная зона» Григорий Васильевич Кисунько, главный конструктор противоракетных систем.

Сам же Григорий Кисунько прославился созданием зенитно-ракетного комплекса, который 1 мая 1960 года сбил американский самолет-разведчик «У-2». Он стал академиком, лауреатом, генералом, депутатом, но большую часть жизни провел в тревоге: узнают или не узнают в кадрах и органах, кто его отец?

А отец главного конструктора, паровозный машинист, был расстрелян в апреле 1938 года по мифическому обвинению — за «участие в контрреволюционной повстанческой организации». Сын это скрывал. И много лет главному конструктору представлялись кошмарные видения: бдительный кадровик обнаруживает в его личном деле строчку, вписанную другими чернилами, вслед за чем происходит его разоблачение и рушится вся жизнь — он лишается работы, а то и свободы.

И еще не мог он забыть дядины слова, сказанные много позже под коньяк:

— За твоего отца один поганец-стукач с помощью двух твоих дядей очень даже нечаянно и надежно угодил под колеса поезда…

После войны молодого Кисунько взяли в Специальное бюро № 1 министерства вооружения СССР. Здесь под началом Берии-младшего — Серго Лаврентьевича — создавалось советское реактивное оружие. Главными специалистами были вывезенные из Германии немецкие ракетчики и наши ученые — те, что по-прежнему сидели в лагерях и на работу доставлялись под конвоем.

Описанные Кисунько исключительно благоприятные условия, в которых находился военно-промышленный комплекс, объясняют, почему создатели оружия так тоскуют по советским временам. Основы успешного функционирования ВПК заложил Сталин. Он говорил создателям ракетной техники: «Вы будете иметь право привлекать к выполнению работ любые организации любых министерств и ведомств, обеспечивая эти работы материальными фондами и финансированием по мере необходимости без всяких ограничений».

Все им давали — и домик в лесу, и спецстоловую, и спецбольницу, и машины. Нужно отметить приятное событие на полигоне? Сгоняем самолет в Среднюю Азию за арбузами, дынями и виноградом. И генеральный секретарь после удачных испытаний говорил главному конструктору: «Посылайте по всем столицам союзных республик за продуктами, вином, водкой, пивом, коньяком, чтобы было все на все вкусы. И закатите там от имени правительства такой банкет, какого еще свет не видывал».

Один из министров обращался к конструкторам с такими примерно словами: «Вам все давали, что вы просили. Думаю, что вам отдали бы даже коней с Большого театра, если бы попросили. Теперь вы давайте».

Как только та или иная разработка приобретала статус особой важности, для нее открывалось ничем не ограниченное финансирование, на которое, как мухи на мед, пишет Григорий Кисунько, слетались желающие вкусить от казенного пирога. Поэтому ракеты и прочая техника получались буквально золотыми, разорительными для страны.

Но нравы в среде создателей оружия были крайне жестокие. Кисунько вспоминает, как его зазвал к себе в машину сам Сергей Павлович Королев и, опустив стеклянную перегородку, отделявшую пассажирский салон от водителя, зло спросил:

— До каких пор мы будем терпеть этого бандита?

«Бандитом» был столь же знаменитый конструктор, которому в тот момент улыбнулась фортуна, потому что он благоразумно взял на работу сына одного из вождей партии и народа.

Дети членов политбюро любили работать в империи ВПК. Устинов-младший строил боевые лазеры на гусеничном ходу, Суслов-младший возглавлял закрытый институт радиоэлектронных систем.

Конструкторы безжалостно топили конкурентов, чтобы не делиться «сено-соломой» — так они между собой называли ордена и прочие знаки отличия. И безумно боялись офицеров госбезопасности, которые легко могли сломать им жизнь.

Рассказывают, что Берия однажды посетил сидевшего в заключении авиаконструктора Андрея Николаевича Туполева, будущего академика, генерал-полковника, лауреата Ленинской и пяти Сталинских премий и трижды Героя Социалистического Труда. Туполев пытался объяснить наркому, что ни в чем не виноват. Берия его перебил:

— Я сам знаю, дорогой, что ты ни в чем не виноват. Вот твой самолет взлетит в воздух, выйдешь на свободу.

Уже при Хрущеве, увенчанный всеми наградами страны, академик Туполев жаловался первому секретарю, что тянется за ним тюремный след и тень ложится и на его детей. И Хрущев успокоил авиаконструктора:

— Товарищ Туполев, можете идти и спокойно работать. Даю вам славо, что мы обсудим этот вопрос и прикажем уничтожить документы, относящиеся к вам, чтобы нигде и ни в каких анкетах вам не пришлось писать, что вы подвергались аресту.

Вспомнив историю Туполева, академик Андрей Дмитриевич Сахаров задумался над судьбой тех, кто управлял ГУЛАГом: «Я иногда задавался мыслью: что движет подобными людьми — честолюбие? страх? жажда деятельности? власти? убежденность? Ответа у меня нет».

На этот вопрос писатели, историки и психологи пытаются ответить вот уже полвека.

Писатель Лев Эммануилович Разгон, который многие годы провел за колючей проволокой, о надзирателях и вообще о служащих ГУЛАГа пишет так: «Они не такие, как мы. Не такие, какими мы были, и уж вовсе не такие, какие мы сейчас и какими будем. С этими людьми нельзя вступать в человеческие отношения, нельзя к ним относиться как к людям, они людьми только притворяются, и к ним нужно тоже относиться, притворяясь, что считаешь их за людей. Но будучи в полной и непоколебимой уверенности, что людьми они только притворяются…»

Матьяш Ракоши, до войны работавший в Москве, в Коминтерне, а затем возглавлявший долгое время компартию и правительство Венгрии, оставил интересные воспоминания. В частности, он приводит слова академика Варги, известного в те годы ученого, который сказал ему:

— Порядочный человек работать следователем или в тайную полицию не пойдет. Идут туда только отбросы общества, и, естественно, такие элементы смотрят не на дело, а следят за своей собственной карьерой, пытаются заподозрить как можно больше людей, посадить их в тюрьмы, пока наконец не создастся такая атмосфера, при которой все будут казаться подозрительными, подозреваемыми и подозревающими.

Профессиональный партийный работник Михаил Федорович Ненашев пишет: «НКВД возник в моем сознании первый раз зимой 1937 года как нечто зловещее, способное лишить нашу семью отца и даже того скромного бытия, в котором мы пребывали. Большой деревянный дом районного НКВД расположен был невдалеке от землянки моей тети (сестры отца), у которой я жил в райцентре все годы учебы в школе, и ежедневно, проходя мимо его окон, всегда закрытых плотными шторами, часто думал о том, какие тайны скрываются за ними. Не многое тогда я мог понять, но, как маленький зверек, инстинктом чувствовал, что от этого дома исходит нечто недоброе, опасное для меня, для других людей…»

Чекисты работали при Сталине вахтовым методом. Формировалась группа, которая выполняла свою часть работы. На это время они получали все — материальные блага, звания, должности, ордена, почет, славу, право общения с вождем. Ценные вещи, конфискованные у арестованных, передавались в спецмагазины НКВД, где продавались сотрудникам наркомата. Когда они свою задачу выполняли, наступала очередь следующей бригады. Прежнюю команду уничтожали, а все блага доставались уже новой смене.

Где-то в этой страшной империи встречались иногда приличные люди — следователь, который не бил, вахтер в тюрьме, который не был злыднем от природы, надзиратель в лагере, который не лютовал. Они попадались крайне редко, но встреча с ними была счастьем.

В основном же хозяева Лубянки делились на две категории. Очевидные фанатики беззаветно верили Сталину, расстреливали с его именем и умирали с его именем на устах. А карьеристы легко приспосабливались к любому повороту партийной линии: кого надо, того и расстреливали. Со временем первых почти не осталось.

Но стоит ли считать хозяев ГУЛАГа и всей Лубянки суперзлодеями? Исчадиями ада, опутавшими своими сетями всю страну? Заманчиво возложить вину на какого-нибудь одного человека, родившегося с дьявольской отметиной, сказать с облегчением: «Все дело в нем!»

Но ведь каждый из них был таким человеком, который требовался тому ведомству, которое он возглавлял. Другой на его месте делал бы то же самое. Или выбрал бы иное место службы… В какой-то степени могущественный министр или нарком был всего лишь одним из винтиков этой гигантской системы, которая существовала как бы сама по себе.

Но он же и подкручивал, налаживал и заводил весь этот механизм, который на самом деле мог работать только потому, что многие тысячи кадровых сотрудников госбезопасности и еще большее число добровольных помощников сознательно выбрали себе эту службу и гордились ею.

Они превратили страну в полицейское государство, на огромное число людей завели досье, и все структуры общества были пронизаны сотрудниками госбезопасности.

Они развратили людей, добились того, что приличные, казалось бы, граждане, спасаясь от страха или за деньги, квартиру, поездки за границу, а то и просто в надежде на благосклонность начальства, доносили на родных, соседей и сослуживцев.

Страх перед арестом, лагерем выявил все дурное, что есть в человеке. Стало казаться, что удельный вес негодяев выше обычного. Устоять было трудно потому, что перед человеком разверзласи пропасть. Страх и недоверие сделались в советском обществе главными движущими силами. Результатом явился паралич всякой инициативы и нежелание брать на себя ответственность.

Но мог ли человек избрать иную судьбу, без страха сгинуть в ГУЛАГе? Не слишком ли жестокий приговор выносим людям, которые жили в то время? Ведь чекисты должны были исполнять приказания или погибнуть. Если винтик ломался, его тотчас заменяли другим.

Академик Александр Михайлович Панченко в одном из интервью заметил: «Лакеи и холопы говорят: „Такое было время“. Время всегда плохое, а справляемся мы с ним или нет — зависит от нас. Оставаться порядочным человеком при советской власти было позволительно, хотя и не для всех. Один из моих любимых учителей, Борис Викторович Томашевский, говорил: „Не беспокойтесь, при любом самом гнусном режиме два-три места для порядочных людей зарезервировано“».

Надо еще учесть, что немалому числу людей служба в ГУЛАГе и на Лубянке не просто предоставляла средства к существованию, но и создавала привилегированный образ жизни. В те годы в системе НКВД служил примерно миллион человек, вместе с семьями это несколько миллионов, для них в существовании ГУЛАГа нет ничего ужасного. А если еще учесть партийный и государственный аппарат и их семьи? Что же удивляться, если у нас в обществе существуют прямо противоположные точки зрения на сталинские репрессии, ГУЛАГ и органы госбезопасности?

Сколько в стране было генералов НКВД — МГБ — КГБ, сколько было надзирателей в лагерях и тюрьмах, сколько следователей клепало расстрельные дела! Но что произошло с их детьми? Кем они выросли? Как относятся к своим отцам? Осуждают? Проклинают? Или, напротив, восхищаются ими?

Нет таких книг. Никто не нашел «лубянских» детей и не расспросил их. Тут не беллетристика нужна, а суровая документальная проза Светланы Алексиевич.

Почему же у нас таких книг нет? Да потому, что такую прозу не только читать, но и писать страшно.

Леонида Максимовича Леонова, писателя, чей талант, похоже, полностью не реализовался, спросили еще в советские времена, почему же он больше ничего не пишет. Он ответил:

— Пробовал, копнул поглубже, ахнул, закопал и ногами затоптал.

Владимир Аллилуев, племянник жены Сталина, составил родословную Аллилуевых — Сталиных и написал книгу «Хроника одной семьи».

Его отца расстреляли, когда мальчику было всего три года. Ровно через десять лет посадили его мать. От отца, которого он почти не помнит, осталось только судебное дело. Мать через шесть лет выпустили. Она вернулась домой другим человеком, тяжело страдая от психического заболевания.

Но удивительным образом мальчик сохранил наилучшие воспоминания о детстве и отрочестве. Горестные годы для мемуариста настали позже, когда уже никого не расстреливали.

В книге масса любопытного: оценка оказавшегося неудачным брака Иосифа Сталина и Надежды Аллилуевой, отношение в семье к ее самоубийству, неудачная личная жизнь Светланы и Василия Сталина. Нет в книге только одного — сочувствия к несчастным родителям и попытки понять, почему у автора отняли сначала отца, а потом мать.

Вернее, ответ у автора есть. Отца убрал Берия. Он же посадил и мать. Когда Берию расстреляли, мать еще целый год держал в лагере Хрущев. Никита Хрущев, нынешние демократы, а также сионисты — главные виновники всех бед.

Отец Владимира Аллилуева — Станислав Францевич Реденс, бывший секретарь Дзержинского. В январе 1938 года Реденса отправили наркомом внутренних дел в Казахстан, в ноябре арестовали, обвинили в шпионаже на панскую Польшу и в январе 1940 года расстреляли.

Владимир Аллилуев пишет: «Мать добралась до Сталина и попросила его вмешательства в дело отца. „Хорошо, — сказал он, — я приглашу Молотова, а ты приезжай с Сергеем Яковлевичем. Сюда доставят Реденса, и мы будем разбираться“. Но дед отказался поехать к Сталину, и мать отправилась к нему вдвоем с бабушкой. Отсутствие деда раздосадовало и сильно задело Сталина, он крупно поссорился с моей матерью и бабушкой, никакого разбирательства так и не было, и судьба отца была предрешена».

Но ни Сталин, ни система, при которой можно расстреливать невинных людей, по мнению автора, в смерти его отца не виноваты.

Система вообще была замечательная: «В те годы торговля работала исправно, надежно, цены снижались, одно время в столовых хлеб даже подавался бесплатно, люди видели, что жизнь их постоянно улучшается… Система обеспечивала людям надежную жизнь, страна двигалась вперед… Совсем еще недавно наши газеты пестрели материалами о затоваривании обувью, телевизорами, холодильниками».

Это суждение подкреплено личным опытом автора. Несмотря на расстрел отца, ни будущего автора книги, ни его семейство не лишили ни кремлевской поликлиники, ни так называемой «столовой лечебного питания», которую обычно именовали «кормушкой», ни машин из правительственного гаража — «линкольнов», «мерседесов», после войны — «ЗИС-110». Жили в известном доме на набережной, квартира пятикомнатная, примерно сто квадратных метров, с удовольствием вспоминает Владимир Аллилуев. Лето проводили на сталинской даче. В аспирантуру его устраивал адъютант Василия Иосифовича Сталина, который популярно объяснил ректору МГУ, кто у него будет студентом.

При этом автор искренне уверен, что «образ жизни у нас был, как мне кажется, вполне демократичным… Тогда действительно считалось неприличным жить лучше других».

Сталин оставил автора без отца, но дал взамен незабываемое чувство причастности к великому человеку. Если в книге и есть герой, то это Иосиф Виссарионович Сталин. Аллилуев и не замечает, как странно звучит такая фраза: «После гибели отца, уже после войны, мы с мамой также любили бывать в театрах. В Большом театре, помню, сидели в сталинской ложе».

Незабываемы секунды, когда на будущего автора обращал внимание сам великий человек. Увидев маленького Аллилуева, Сталин сказал его матери:

— Ну вот, за такого сына с тобой и помириться можно!

Отец этого замечательного сына уже расстрелян…

«Больше всего Сталин тогда уделил внимания нам, детям, о многом расспрашивал, шутил, поддразнивал. За ужином все время подбрасывал мне в тарелку кусочки печенья, апельсиновой кожуры. Мы смеялись, повизгивали от восторга».

Первой воспоминания о «кремлевском» детстве написала Светлана Иосифовна Аллилуева. Пожалуй, ее литературный опыт и по сей день остается самым удачным: книга была откровенной и серьезной. Правда, у нас в стране больший успех выпал на долю более поздней книги, написанной Сергеем Никитовичем Хрущевым об отце — благодаря умело закрученному, почти детективному сюжету.

Хрущев-младший положил начало литературе оправданий, когда «кремлевские» дети взялись защищать честь отцов. Андрей Георгиевич Маленков в книге «О моем отце Георгии Маленкове» уверяет, что Георгий Максимилианович Маленков не имел отношения к репрессиям, напротив, пытался остановить Берию.

Серго Лаврентьевич Берия, которому после расстрела отца пришлось носить материнскую фамилию, в книге «Мой отец Лаврентий Берия» тоже выражает уверенность, что отец только и делал, что спасал людей.

Желание не замечать грехи отцов по-человечески понятно. Но книга Владимира Аллилуева, пожалуй, первая, написанная в защиту не убитого отца, а того, кто позволил его убить.

Недоверие к красноармейцам, попавшим в плен к врагу, сформировалось во время финской войны 1939–1940 годов. После окончания боевых действий финны вернули 5,5 тысячи пленных. Всех судили и отправили в лагерь.

В 1941 году попало в немецкий плен 2 миллиона солдат и офицеров Красной армии, в 1942-м — 1300 тысяч, в 1943-м почти полмиллиона и в 1944-м 200 тысяч. Выжило из них около 40 процентов.

Кроме того, осенью 1941 года немецкие власти начали вывозить в Германию работоспособное население оккупированных территорий. За годы войны вывезли 5 миллионов человек. Из них около 250 тысяч — этнические немцы, пожелавшие вернуться на историческую родину.

28 июня 1941 года был издан совместный приказ НКГБ, НКВД и Прокурора СССР «О порядке привлечения к ответственности изменников Родины и членов их семей».

Плен рассматривался как преднамеренно совершенное преступление. Тех, кто попал в плен, судили за измену родине. Солдат, которые вырывались из окружения, встречали как потенциальных предателей.

За годы войны военные трибуналы осудили около миллиона военнослужащих, из них 157 тысяч расстреляли, то есть 15 дивизий уничтожили сами. В основном это были солдаты и офицеры, которые вышли из окружения или бежали из плена.

27 декабря 1941 года Государственный комитет обороны издал постановление о проверке и фильтрации «бывших военнослужащих Красной армии». На следующий день появился приказ № 001735 наркома внутренних дел Берии «О создании специальных лагерей для бывших военнослужащих Красной армии, находившихся в плену и в окружении противника», предписывавший выявлять среди них «изменников Родины, шпионов и диверсантов».

Причем попавшими в плен красноармейцами занималось управление НКВД по делам военнопленных и интернированных, то есть к ним относились как к солдатам вражеской армии. В 1943-м фильтрационные лагеря передали в ГУЛАГ.

С 1944 года освобожденных из плена или вышедших из окружения офицеров стали отправлять рядовыми в штурмовые батальоны.

После ранения или награждения орденом им возвращали офицерское звание, но остаться в живых в штурмовых батальонах удавалось немногим. Их бросали в атаку на самых гиблых направлениях. Через штурмовые батальоны прошли 25 тысяч офицеров. Этого числа хватило бы на формирование офицерского состава 22 дивизий.

В августе 1944 года Государственный комитет обороны принял решение о создании сети проверочно-фильтрационных пунктов для возвращающихся из Германии. Пока пленных и угнанных на работы в Германию проверяли, их использовали на самых трудных работах.

Павел Васильевич Чистов, который служил в органах госбезопасности с 1923 года, в годы ежовской чистки возглавил областное управление в Челябинске, затем в Донецке, получил звание майора госбезопасности, орден Ленина и был избран депутатом Верховного Совета СССР, сразу после начала войны был назначен заместителем начальника Главного управления строительства оборонительных сооружений.

В конце августа 1941 года ему поручили руководить строительством оборонительных сооружений на Юго-Западном фронте.

3 сентября, когда Чистов выехал к городу Конотопу, его машину обстреляли внезапно появившиеся немецкие танки. Он был ранен и попал в плен. Сам Чистов потом рассказывал, что немцы сорвали с него ордена Ленина и «Знак Почета» и ремень с револьвером. Значок депутата Верховного Совета он сам сорвал и выбросил. Допросивший его немецкий капитан плохо разбирался в советских реалиях и вернул ему партийный билет со словами:

— Личный документ пусть пока будет при вас.

Партбилет Чистов сразу уничтожил. Он назвался майором Красной армии, инженером по специальности, поэтому его отправили в обычный лагерь. Но в газете «Новое слово», которая выходила в Берлине, был написано, что Чистов на допросах рассказал все, что знал о строительстве оборонительных учреждений. Он сидел в лагере в Восточной Пруссик, там немцы сделали его руководителем команды по строительству бараков, бани и прачечной.

В декабре 1943 года его арестовало гестапо за антифашистскую агитацию и отправило г. концлагерь Штугоф, а летом 1944 года — в лагерь уничтожения Маутхаузен. Он выжил, его освободили американцы и передали советским войскам.

Целый год, с июля 1945-го по сентябрь 1946-го, его держали в Подольском проверочно-фильтрационном лагере. Следователи пришли к такому выводу: «В лагере вел себя пассивно по отношению к подпольной работе и только в 1945 году, незадолго до освобождения, примкнул к подполью». Особое совещание МГБ приговорило его к пятнадцати годам лагерей. После смерти Сталина, в 1955-м его освободили досрочно.

Уже после победы, 18 августа 1945 года было принято постановление Государственного комитета обороны «О направлении на работу в промышленность военнослужащих Красной армии, освобожденных из немецкого плена, и репатриантов призывного возраста». Так появились рабочие руки в Печорском угольном бассейне, на Норильском и Ухтинском комбинатах НКВД.

22 октября 1945 года Совнарком принял секретное постановление «О лишении офицерских званий лиц, служивших в немецкой армии, специальных немецких формированиях „власовцев“ и полицейских». Этих людей ждали лагеря — вне зависимости от того, действительно ли они совершили какое-то преступление или же просто пытались выжить в немецком плену…

В лагерях НКВД для военнопленных сидели 1600 тысяч военнопленных немцев и 600 тысяч японцев.

Ими занималось Главное управление по делам военнопленных и интернированных НКВД, созданное 19 сентября 1939 года для попавших в плен польских солдат и офицеров.

Война с Японией была совсем недолгой, но в плен попала практически полностью Квантунская армия, располагавшаяся на севере Китая.

Кампания августа 1945 года был стремительной и обеспечила Сталину военные базы в Китае, контроль над северной частью Корейского полуострова, возвращение Южного Сахалина, получение Курильских островов и свободный выход в открытый океан для советских боевых кораблей.

Советские танковые клинья стремительно рассекали Квантунскую армию, и японцы оказывались в окружении. Отступавшим тоже некуда было деваться: их родина осталась за морем, а японский флот уже перестал существовать.

Японцы попали в плен и к англо-американцам, которые сражались с императорской армией четыре года, но после подписания акта о капитуляции Японии их стали возвращать домой. К концу 1947-го вернулись все. Кроме тех, кто оказался в Сибири.

О том же, что ожидало их у нас, можно судить по судьбе одного из них, военнопленного Сигэо Янагавы.

10 декабря 1948 года в пять часов вечера с ним произошел несчастный случай: его завалило землей. Когда Янагаву откопали, он был без сознания.

В истории болезни № 143 лагерный врач записал диагноз: ушиб грудной клетки. Через день Сигэо Янагаву оперировали. Произвели резекцию ребра, вскрыли флегмону: у Янагавы обнаружили гнойный левосторонний плеврит и миокардит.

Операция не помогла. Пролежав в госпитале месяц, 13 января бывший старший ефрейтор умер.

15 января, как следует из его личного дела, произведено «вскрытие трупа японца Янагава Сигэо, поступившего из 117 лагпункта». Претензий к хирургам не было.

16 января инспектор по учету кадров филиала госпиталя № 1339, заместитель начальника филиала по охране и режиму и начальник; службы материального обеспечения составили акт: «Труп Сигэо Янагава захоронен в квадрате № 1, могила № 4. На могиле поставлен опознавательный знак — столбик с дощечкой, надпись на табличке нанесена несмываемой краской».

В инструкции к банке с краской эта маслянистая жидкость действительно именовалась «несмываемой», но мокрый снег и дождь быстро смыли с лица земли последнее упоминание о крестьянском сыне из далекой Японии.

Впрочем, и стандартный столбик, установленный привычными к смертям руками бойца госпитальной похоронной команды, возвышался недолго. Таким образом, родители Сигэо Янагавы навсегда лишились возможности узнать не только когда и при каких обстоятельствах умер их сын, но и найти его могилу.

Таких могил в Сибири и на Дальнем Востоке более 60 тысяч. В 1959 году советские власти передали японскому правительству данные только о 4 тысячах погибших пленных, хотя известна судьба каждого из шестидесяти с лишним тысяч: на всех, без единого исключения, были заведены личные дела, хранившиеся в Главном управлении по делам военнопленных и интернированных министерства внутренних дел.

Сигэо Янагава родился в деревне, не окончил школы, работал, в 1945 году был призван на военную службу. Попал в Квантунскую армию, где служил писарем в отдельном батальоне связи…

Допрашивавший его старший инспектор лагерного управления лейтенант Буров не затруднился со словесным портретом: рост 165 сантиметров, волосы черные, глаза карие, нос приплюснут, лицо широкое, типично японское…

Янагава был одним из многих молодых японцев, которые в августовские дни 1945-го стали военнопленными. Батальонный писарь, он не принадлежал к числу военных преступников, которых победители решили примерно наказать. Почему же и он, и еще шестьдесят тысяч японцев не вернулись домой сразу после капитуляции Японии?

Документы, в которых зафиксирована точка зрения Сталина и его ближайшего окружения на этот счет, неизвестны. Можно предположить, что Сталин считал пленных своего рода заложниками — козырной картой при подготовке мирного договора с Японией. Или в самом деле боялся, что американцы их вновь вооружат и двинут против Советского Союза?

Пленных использовали на тяжелых физических работах — на шахтах, лесоповалах, строительстве, прокладке дорог. Этот труд в Москве, вероятно, считали формой компенсации за понесенные в войне потери.

В течение первых трех месяцев 1946 года заместитель начальника Главного управления по делам военнопленных и интернированных МВД СССР генерал-лейтенант Петров совершил большую поездку по лагерям Сибири и Дальнего Востока. Какую картину он нарисовал в своем многостраничном отчете?

Военнопленных доставляли практически на голое место. Власти решили, что лагерники сами построят себе жилье, но не дали им ни средств, ни материалов. Военнопленных оставили на зиму в шалашах, палатках и не приспособленных для жилья бараках. Из-за отсутствия железнодорожного и автомобильного транспорта пленных гнали из Маньчжурии и Кореи пешком. После двух-тысячекилометрового тяжелейшего перехода ставили на работу в шахты или вели на лесоповал.

Первая зима была самой тяжелой. При отсутствии теплой одежды, при непригодности летнего японского обмундирования и неприспособленности самих японцев к таким холодам многие заболевали и умирали. Госпитали еще только разворачивались, больные попадали к врачам не тогда, когда заболевали, а когда освобождалась койка.

Те, кто имел дело с пленными японцами, запомнили прежде всего их работоспособность и дисциплинированность. Если политработники-воспитатели пытались вбить клин между японскими солдатами и офицерами, то хозяйственники, напротив, охотно пользовались привычкой японского солдата подчиняться старшему. Но труд военнопленных не был эффективным. Секретные подсчеты экономистов свидетельствуют: лагеря были нерентабельными. Разоренному войной Советскому Союзу было просто не по карману содержать в плену столько японцев.

Лагеря для пленных не входили в состав ГУЛАГа. Относились к японцам, как и к пленным немцам, итальянцам и другим, значительно лучше, чем к советским заключенным.

В отличие от коллег из ГУЛАГа, сотрудники Главного управления по делам военнопленных специально своих узников не морили. Другое дело, что жизненные стандарты в Советском Союзе были настолько низки, что лагерники погибали от тяжелой работы, холода, недоедания. Да и самого понятия «ценность человеческой жизни» не существовало.

Тем не менее в приказе министра внутренних дел СССР Сергея Круглова о мерах по предупреждению побегов специально говорилось: «Применение оружия по военнопленным при всех обстоятельствах есть крайняя мера, и к ней следует прибегать, когда все остальные меры воздействия оказались безрезультатными. Во всех случаях применения оружия производить специальное расследование правильности и необходимости его применения».

Нормы питания бесконечно дифференцировались — это была школа ГУЛАГа: действовать на лагерников через желудок. Рядовые, офицеры, генералы, дистрофики и больные, слушатели антифашистских школ, отказавшиеся от работы и находящиеся под следствием — каждый получал свою норму в зависимости от того, к какой группе военнопленных его относили. В 1948 году таких норм было десять.

По меркам послевоенной голодной жизни в Советском Союзе нормы казались терпимыми (впрочем, в лагерную миску конечно же попадала лишь часть того, что полагалось по норме). Но это слабое утешение для японских солдат, которые несколько лет голодали и мерзли в Сибири.

Полегче было тем, кто шел на контакт с чекистами и офицерами-политработниками. Политработники-воспитатели с помощью переводчиков и пропагандистской литературы на японском языке, издаваемой в Москве, должны были выполнять свою задачу, заключавшуюся в том, чтобы «обеспечить неуклонный рост числа военнопленных — активных сторонников демократического преобразования своей страны и укрепления дружественного отношения к СССР».

Появились школы антифашистского актива, самодеятельность. Овладевающих марксизмом поощряли увеличением нормы питания, отправляли на 10–12 дней в так называемые комнаты отдыха, где пленным давали чистое белье, пижамы и прилично кормили.

Показуха пышно расцветала в лагерях. По указанию офицеров-пропагандистов пленные демонстрировали «перековку» и верность идеям марксизма. Составлялись фотоальбомы, где помещались одни и те же фотографии: пленные в столовой, в парикмахерской, на приеме у зубного врача, во время занятий спортом. Фотографии сопровождались словами о счастливой жизни пленных и клятвами в верности Сталину.

Ожидания пропагандистов не сбылись. Даже те, кто числился в антифашистском активе, скорее умело притворялись, стараясь выжить, чем всерьез принимали то, что им рассказывали о преимуществах социализма.

24 мая 1950-го министр внутренних дел Круглов доложил Сталину, Молотову, Берии, Маленкову, Микояну, Кагановичу, Булганину «об итогах работы с военнопленными и интернированными по их содержанию, трудовому использованию, политической и оперативной работе среди них и о репатриации»:

«Для содержания военнопленных и интернированных было организовано 267 лагерей с 2112 лагерными отделениями, 392 рабочих батальона и 178 специальных госпиталей…

С 1945-го началось массовое использование труда военнопленных в народном хозяйстве СССР… Значительное количество их было занято на работах в угольной промышленности СССР на добыче угля, строительстве и восстановлении шахт, а также на строительстве новых предприятий тяжелой индустрии — Владимирского тракторного завода, Челябинского и Закавказского металлургического комбинатов, завода „Амурсталь“…

Военнопленные принимали участие в строительстве Байкало-Амурской железнодорожной магистрали и в работах по реконструкции и восстановлению асфальтобетонных дорог в разных районах СССР. На строительстве ряда гидроэлектростанций, в том числе Севанской, Мингечаурской, Дзауджикаусской, Фархадской, Сочинской, Кураковской и других, военнопленные составляли от 40 до 90 процентов общего количества рабочих, занятых на этих стройках…

В результате агентурно-следственных мероприятий, проводившихся среди военнопленных и интернированных, выявлено 6136 агентов и информаторов противника из числа граждан СССР, из которых 1554 человека были установлены и материалы на них переданы органам Министерства государственной безопасности СССР. Среди военнопленных выявлено и осуждено 983 человека советских граждан — изменников Родины, служивших в гитлеровской армии и при пленении выдававших себя за граждан Германии.

Допросами военнопленных — бывших сотрудников разведывательных органов Германии — выявлено 819 агентов из числа граждан стран народной демократии. Об этой агентуре через Министерство иностранных дел СССР информировались власти заинтересованных стран народной демократии…

Получены также данные о 553 крупных немецких закордонных агентах, в том числе в США 18, Англии 20, Франции 27, Югославии 21, Турции 41, Испании 27, Бельгии 10, в других капиталистических странах 84, в странах народной демократии 186, в русских, армянских и грузинских белоэмигрантских кругах 78, среди религиозных деятелей разных стран 41. Материалы об этой агентуре переданы Комитету информации и Министерству государственной безопасности.

Органами МВД отобрано из числа завербованной среди военнопленных и интернированных агентуры 986 человек, перспективных по своим связям и возможностям в Германии и других странах. Эта агентура передана Комитету информации, Главному разведывательному управлению Генерального штаба Советской Армии, Морскому генеральному штабу и Министерству государственной безопасности…»

22 апреля 1950 года ТАСС передал сообщение о репатриации японских военнопленных. А 5 мая об окончательной репатриации немецких военнопленных.

В состав Главного управления по делам военнопленных и интернированных министерства внутренних дел входило и оперативное Управление. Его возглавлял бывший резидент советской военной Разведки в Берлине, комиссар госбезопасности третьего ранга (затем генерал-лейтенант) Амаяк Захарович Кобулов.

В 1945-м и в начале 1946 года оперативный аппарат в лагерях занимался попавшими в плен жандармами, полицейскими, сотрудниками японской разведки. Задача состояла не столько в том, чтобы наказать их как военных преступников, сколько в том, чтобы выяснить, была ли у японцев агентура на территории Советского Союза.

Быстро удалось установить, что никакими успехами в проникновении в советские тайны японская разведка похвастаться не могла, поэтому оперативники Кобулова через два с половиной года после окончания войны получили новое указание: создавать среди пленных свою агентуру.

Бывших офицеров немецкой и японской армии, которые стали в лагерях осведомителями НКВД, старались завербовать, чтобы они работали на советскую разведку после возвращения на родину. Офицеры, готовые на все, лишь бы выжить и вернуться на родину, соглашались.

В конце 50-х годов резидентуры советской разведки в ФРГ и Японии получили указание встретиться с несколькими десятками из них. Выбрали самых перспективных. Результаты были плачевными. Одни вовсе отказались встречаться. Другие обращались к полиции. Шантажировать их данным в советском лагере обязательством работать на НКВД было уже бессмысленно.

По случаю победы в войне объявили амнистию. Указом от 7 июля 1945 года отпустили 300 тысяч заключенных. С 1947 года в лагерях начались некоторые послабления: разрешили получать продуктовые посылки, за хорошую работу стали освобождать досрочно. Но одновременно под личным руководством Сталина ужесточалось уголовное законодательство, в результате число осужденных росло. Работы для них было много.

ГУЛАГ продолжал расширяться.

Как это происходило? Правительство, например, принимало решение о мерах по оказанию помощи слюдяной промышленности, и тут же создавалось Главное управление по добыче и переработке слюды — Главслюда МВД. Или принималось постановление об увеличении добычи и производства асбеста, и тотчас же организуется Главное управление исправительно-трудовых лагерей асбестовой промышленности — Главасбест МВД.

Постановление правительства о развитии геологоразведочных работ сопровождалось директивой о создании Геологического управления МВД СССР.

В январе 1948 года министр госбезопасности Абакумов и министр внутренних дел Круглов представили Сталину план организации тюрем и лагерей для содержания особо опасных государственных преступников в общей сложности на 100 тысяч человек. Тех, у кого срок заключения заканчивался, решили не освобождать, а отправлять в ссылку в Сибирь и Казахстан.

Министерство государственной безопасности работало с полным напряжением сил: готовились большие процессы, массовые посадки, мест за колючей проволокой могло не хватить…

1 февраля 1948 года появилось постановление Совета министров о строительстве лагерей на 180 тысяч человек. Оказалось недостаточно.

21 февраля Совет министров принял постановление «Об организации лагерей и тюрем для содержания особо опасных категорий преступников». Особо опасными считались шпионы, диверсанты, националисты, белоэмигранты, троцкисты, меньшевики, анархисты, эсеры, а также бывшие военнопленные и гражданские репатрианты.

5 марта 1950 года Круглов написал докладную Сталину с просьбой увеличить емкость лагерей до 250 тысяч человек. Особые лагеря Круглов создавал в Коми АССР, в Воркуте, в районе Норильска, в Мордовии, рядом с Карагандой, в Кемеровской и Павлодарской областях и на Колыме. Особые тюрьмы по приказу Круглова строились во Владимире, в Иркутской области и в Верхнеуральске.

Обычные исправительно-трудовые лагеря предназначались для осужденных по уголовным статьям. Политические сидели в особых лагерях, использовались преимущественно на тяжелых работах. Здесь вместо деревянных заборов была колючая проволока. Заключенные носили номера на спинах. На окнах бараков решетки. Двери бараков на ночь запирались.

В 1954 году особые лагеря МВД были преобразованы в исправительно-трудовые, с одежды заключенных сняли номера, а при обращении к сотрудникам лагерной администрации они могли называть свою фамилию, а не номер, как это описано у Солженицына в «Одном дне Ивана Денисовича».

В 1949 году Круглов получил орден Ленина за участие в создании ядерного оружия. Ему подчинялось Девятое управление МВД, которое занималось атомными делами. Его заместитель Артемий Завенягин был полностью занят атомным проектом.

На XIX съезде партии Круглова избрали членом ЦК.

Министром внутренних дел он оставался до 5 марта 1953 года. В этот день Берия подчинил себе все специальные службы. Круглов вновь стал его первым заместителем — на сей раз одним из трех, вместе с Серовым и Кобуловым.

Во время второго пришествия Берии Круглов себя ничем особенно не проявил. Он был надежным службистом, Берия на него полагался, но в свои главные замыслы не посвящал. Круглову Берия поручил возглавить группу по проверке дел бывших чекистов, арестованных при Игнатьеве. Несколько генералов были освобождены и сразу же назначены на высокие должности в министерстве внутренних дел.

Берия успел избавиться от ГУЛАГа и передать его министерству юстиции. После его ареста решение было пересмотрено, и постановлением Совета министров от 21 января 1954 года система лагерей вернулась в министерство внутренних дел. Круглов получил свой ГУЛАГ назад.

В момент ареста Берии Сергей Никифорович повел себя очень лояльно к новой власти, сразу же доложил о своей верности Хрущеву и Маленкову. Его и сделали министром. Выбирать особо было не из кого.

Первыми заместителями были назначены лично известный Хрущеву Иван Александрович Серов и секретарь ЦК Николай Николаевич Шаталин — человек Маленкова. Шаталин был вроде комиссара, сидел в здании ЦК на Старой площади, но без него ни один вопрос не решался. Возможно, предполагалось, что Шаталин, немного освоившись на Лубянке, быстро из первых замов станет министром. Но планы у Хрущева переменились, и Шаталин фактически так и не приступил к работе в МВД.

С Лубянки убрали тех, кого Берия успел расставить на ключевые должности, и вернули людей Игнатьева, которых Берия разогнал. Они требовали отменить решения Берии о прекращении «дела врачей» и других политических разработок, настаивали на том, чтя все отпущенные на свободу после 5 марта должны быть арестованы вновь. Аппарат госбезопасности был уверен, что с арестом Берии все вернется на круги своя.

Настроения эти были известны и беспокоили новое руководство страны. Поэтому из министерства внутренних дел уволили 4 тысячи человек — в соответствии с подготовленной отделом административных органов ЦК запиской «О работе по искоренению последствий вражеской деятельности Берии».

Пришли люди со стороны из партийного аппарата и вооруженных сил. Заместителем министра по кадрам и начальником управления кадров назначили заведующих секторами отдела административных органов ЦК КПСС. Круглову приказали сократить штаты и упростить структуру путем слияния управлений.

Всего полгода Круглов держал в своих руках все спецслужбы, стянутые Берией в один кулак. Интерес к этим органам у нового руководства страны отнюдь не угас.

После расстрела Берии в 1953 году Хрущев подписал постановление ЦК о создании при Втором главном управлении (внешняя разведка) МВД СССР 12-го спецотдела для проведения диверсий на важных военно-стратегических объектах и коммуникациях США, Англии и других враждебных капиталистических стран и актов террора в отношении наиболее активных врагов советской власти.

Среди таких врагов числились руководители Организации украинских националистов, начиная со Степана Бандеры, и эмигрантского Национально-трудового союза. Для их уничтожения готовили оперативных офицеров. Один из них, капитан Хохлов, будет отправлен в Западную Германию, где во Франкфурте-на-Майне жил один из руководителей НТС Георгий Сергеевич Околович. Командировал Хохлова Круглов, а прогремит эта история уже при Серове, первом председателе КГБ…

Почти сразу же, осенью 1953 года, в Кремле возникла мысль о том, что такой монстр, как МВД, надо раздробить. Да и не тот человек был Круглов, чтобы ему доверили и разведку, и контрразведку, и контроль над армией, и охрану правительства. На таком посту держат только особо доверенное лицо.

Предлагались разные проекты, и в результате 10 февраля 1954 года президиум ЦК принял предложение о создании Комитета государственной безопасности при Совете министров СССР и о передаче ему всех оперативных подразделений. Председателем КГБ был назначен первый заместитель Круглова генерал-полковник Иван Александрович Серов.

Круглову оставили милицию, пожарную охрану, пограничные и внутренние войска.

«Архипелаг ГУЛАГ» разрушится в 1956 году, когда и само управление назовут поприличнее. Но фактически лагеря неуклонно освобождались с 1953 года.

Проведенная Берией широкая амнистия имела большое социально-экономическое значение, поскольку уменьшала базу рабской системы принудительного труда. После ареста Берии освобождение заключенных продолжалось. Это было неизбежным, считает профессор Владимир Павлович Наумов. И не только по соображениям гуманности и справедливости.

— В начале 50-х годов советское общество находилось накануне социального взрыва. Терпение миллионов людей было на пределе. Смерть обожествляемого вождя ослабила страх перед государством и породила надежды на улучшение жизни. Волнения в лагерях начались еще при жизни Сталина. В марте 1946 года вспыхнули бунты заключенных на Колыме, в Коми и Казахстане. А с марта 1953-го их число резке увеличилось. Восстания подавлялись с применением тяжелой военной техники, танков, артиллерии.

Заключенных было так много, что если бы они поднялись, то смели бы охрану лагеря и устроили бог знает что. А рядом с лагерями жили вчерашние зэки, недавно освобожденные, — либо им не разрешили вернуться домой, либо они встретили женщину, женились. Возникала критическая масса, опасная для власти. Фактически все крупные индустриальные города были окружены лагерями заключенных и бывшими заключенными, без которых промышленность не могла обойтись. Если бы они поднялись, то смяли бы любую власть.

Вы не переоцениваете сейчас такую перспективу? — спросил я профессора Наумова. — Десятки лет держали страну в стальном корсете, и вдруг вы говорите, что они все могли восстать…

— Можно держать страну в страхе десять лет, двадцать, но не всегда. Сталин воспринимался как высшее существо, которое все предвидит, все знает. А когда на этом месте оказались другие лица, магия верховной власти развеялась. На новых руководителей смотрели без пиетета и думали: «Ха, так и я смогу». Исчез страх, сковывавший страну.

Бериевская амнистия была попыткой разрядить обстановку, снять напряжение, но попытка оказалась неудачной. Освободили шантрапу, мелких уголовников, которые не знали, куда им деться, поэтому и прокатилась по стране волна грабежей и краж. А те, кто давно ждал свободы, остались в заключении, поэтому и начались восстания, в которых участвовали бывшие военнопленные, то есть люди, умеющие держать в руках оружие. Когда они увидели, что их обошли, это еще больше прибавило желания освободиться любой ценой…

Постановление ЦК и Совмина от 25 октября 1956 года предусматривало либерализацию системы содержания лиц, отправленных в места лишения свободы, меньшие сроки заключения, более приличные условия содержания, ставку на воспитание, разделение заключенных в зависимости от степени общественной опасности.

Но это уже происходило без Круглова. Он перестал быть министром. Хрущев постепенно избавлялся от старых кадров. Люди из бериевского НКВД на министерских постах его только компрометировали.

Он готовился к XX съезду. Ему на стол безостановочно клали документы о сталинских репрессиях. Там мелькало и имя Круглова. И там же значились и другие имена не менее заметных людей, сохранявших высокие посты. Никита Сергеевич, как политик, делал циничный выбор: тех, кто еще был нужен, оставлял, с остальными расставался. Круглов не мог похвастаться личными отношениями с первым секретарем ЦК КПСС.

На место Круглова Хрущев, как поступал в подобных же случаях и Сталин, присмотрел партийного чиновника — заведующего отделом строительства ЦК КПСС Николая Павловича Дудорова.

После десяти лет работы, в январе 1956 года, Круглов, сдав дела, навсегда покинул министерство внутренних дел. Все прошло тихо и незаметно.

Профессор Некрасов:

— Его освобождение от должности проходило, я бы сказал, ступенчато. Не то чтобы сразу отрубили «не соответствует» и уволили; его освободили сравнительно мягко, хотя и придали этому характер чрезвычайный: создали комиссию по передаче дел от одного министра к другому. Не было такого раньше. Никита Сергеевич Хрущев, желая освободиться от этой энкавэдистской косточки, решил устроить образцово-показательный процесс отстранения Круглова от должности.

Аверкий Борисович Аристов, секретарь ЦК, возглавлял эту комиссию. Семь подкомиссий проверяли работу министерства по разным направлениям…

Сняв с поста министра, Круглова назначили заместителем министра строительства электростанций. Но проработал он там недолго. В следующем году его отправили из Москвы заместителем председателя совнархоза в Киров.

Круглов стал болеть, получил в 1958 году инвалидность, уволился, летом оформил пенсию. Ему долго не разрешали вернуться в Москву к семье. Он уже попал под прицел Комитета партийного контроля при ЦК КПСС, который по поручению Хрущева рассматривал дела бывших руководящих работников НКВД МВД.

В 1959-м его лишили генеральской пенсии и выселили из большой квартиры. Получал он в собесе сначала шестьдесят рублей, потом вообще сорок, нищенствовал. Через год, 6 января 1960 года, его исключили из партии. В записке Комитета партийного контроля говорилось:

«Круглов, будучи долгое время заместителем Берии, проявил себя как лично преданный Берии человек, грубо нарушал социалистическую законность.

Занимаясь в 1944-м выселениями чеченцев и ингушей, он допустил произвол по отношению к выселяемым, применял расстрелы невинных людей, больных стариков и женщин с детьми.

Он обманывал партию и правительство, докладывая о полнейшем порядке с переселением чеченцев и ингушей и о якобы хороших условиях, созданных переселенцам по новому местожительству в республиках Средней Азии. По указанию Маленкова принимал активное участие в создании так называемой „особой тюрьмы“ для руководящих партийных и советских работников».

Круглов просил не исключать его из партии, писал в ЦК: «Я принимал участие в создании оборонной промышленности, ядерной промышленности, прошу учесть это при рассмотрении вопроса о моей партийности. Прошу меня направить на строительство Братской ГЭС». Но его судьба была решена. Когда-то и он так же распоряжался жизнями других людей…

Ходили слухи, что Круглов застрелился. На самом деле 6 июня 1977 года бывший министр, в то время больной пенсионер, находясь за городом, попал под поезд и трагически погиб.

Профессор Некрасов:

— И неизвестно еще, сам ли он попал под поезд, или толкнули его. Разные версии были…

20 апреля 1954 года в Западной Германии разгорелся грандиозный скандал. Корреспондентам, собравшимся со всего мира, представили бывшего капитана Комитета государственной безопасности СССР Николая Хохлова, который рассказал, что ему поручили убить Георгия Сергеевича Околовича, руководителя эмигрантского Народно-трудового союза.

Хохлов продемонстрировал корреспондентам специальную технику, которой его снабдили в КГБ для проведения террористического акта.

Хохлов не стал убивать Околовича, а предпочел остаться на Западе. Он сдался западногерманской полиции еще в феврале, когда Комитет государственной безопасности существовал только на бумаге. Боевое задание Хохлову подписал министр внутренних дел Сергей Никифорович Круглое. Но к моменту пресс-конференции перебежчика Хохлова КГБ уже появился, его создание оживленно комментировалось, и все интересовались фигурой нового начальника советской спецслужбы Ивана Александровича Серова. Таким образом, первый председатель КГБ сделался известен всему миру.

Незадолго до августовского путча 1991 года бывший капитан Хохлов как ни в чем не бывало приехал в Москву. Он произвел тогда на меня несколько странное впечатление. Хохлов давно перебрался за океан и был профессором психологии в Калифорнийском университете. Кажется, его больше интересовала парапсихология. Впрочем, и само его появление в Москве было чем-то сверхъестественным. Он даже сходил на Лубянку, где в центре общественных связей КГБ с ним поговорили вполне вежливо. Возможно, потому, что Комитету государственной безопасности существовать оставалось всего несколько месяцев.

А тогда, в 1954-м, все только начиналось.

В одном из романов англичанина Яна Флеминга, Создателя Джеймса Бонда, «Из России с любовью», советский генерал госбезопасности размышляет о выдающейся роли Серова в жизни страны:

«Серов, Герой Советского Союза и талантливый ученик создателей ЧК, ОГПУ, НКВД и МВД, во всех отношениях был более крупной фигурой, чем Берия. Это он руководил устранением неугодных советскому руководству миллионов людей в 30-х годах. Он был режиссером большинства московских показательных процессов. Он организовал кровавый геноцид народов Кавказа. Именно он, генерал Серов, был вдохновителем депортации населения Прибалтийских республик и похищения немецких ученых-атомщиков, позволивших России достичь такого стремительного технического прогресса в послевоенные годы.

Генерал армии Серов вместе с Булганиным и Хрущевым правит страной. Возможно, наступит день, когда Серов будет стоять выше всех на сверкающей вершине власти…»

Герой Яна Флеминга был страшно далек от реальной жизни, нарисованный им портрет имел мало общего с оригиналом, да и будущее Серова он предсказал неудачно. Но это не единственный миф, который возник вокруг имени Ивана Александровича Серова.

Как пишет профессор Владимир Некрасов, считается, что отец Серова Александр Павлович до революции был урядником в Кадомскои тюрьме для политических заключенных в Вологде, где в 1912-м отбывал срок Сталин. После революции отец Серова бесследно исчез…

Однако будь это так, Иван Александрович вряд ли смог бы сделать столь блистательную карьеру в НКВД.

Согласно Роберту Конквесту, автору знаменитой книги «Большой террор», которая познакомила Запад с историей сталинских преступлений, маршал Тухачевский и другие военачальники «были расстреляны во дворе здания НКВД на улице Дзержинского, дом 11, средь белого дня. Руководил этим бледный и потрясенный маршал Блюхер, а командиром отделения палачей, расстреливавших командармов, называют Ивана Серова, в то время молодого офицера».

Тухачевского, как теперь известно, расстреляли не на Лубянке, а в подвале здания Военной коллегии Верховного суда на Никольской улице. Это произошло 11 июня 1937 года. Серов был тогда еще слушателем Военной академии, а не сотрудником НКВД. Ни ему, ни маршалу Блюхеру, ни кому бы то ни было другому из военных такое деликатное дело бы не поручили.

Иван Александрович Серов родился в крестьянской семье в 1905 году в Вологодской губернии. После школы несколько месяцев заведовал избой-читальней в селе Покровское, два года был председателем Замошского сельсовета.

В 1925 году его призвали в армию и осенью отправили учиться в Ленинградскую пехотную школу. Там он вступил в партию. После окончания школы служил командиром огневого взвода. Видимо, служба в артиллерии у него получалась, потому что его командировали на артиллерийские курсы усовершенствования командного состава РККА. После курсов он получил под командование батарею, со временем стал помощником начальника штаба полка, а потом исполнял обязанности начштаба.

С этой должности его в январе 1935 года отправили в Военно-инженерную академию, откуда через год в звании майора перевели в Военную академию имени М. В. Фрунзе, которую он успешно окончил в январе 1939 года.

Серов собирался быть кадровым военным. На фотографиях того времени запечатлен молодой бравый офицер. Военная служба ему нравилась. Но из академии приказом Главного политического управления Рабоче-Крестьянской Красной армии его распределили не в войска, а в народный комиссариат внутренних дел.

Известный писатель Эдуард Анатольевич Хруцкий, зять Серова, Рассказывал мне, что все произошло в один день:

— Часть выпускников уже разъехалась в места назначения, а Александрович, который получил назначение на Дальний осток, задержался на один день. И тут всех, кто не уехал, собрали в зале академии, пришел заместитель наркома обороны и начальник Главпура Лев Захарович Мехлис и сказал: весь выпуск поступает в распоряжение НКВД.

Это был бериевский призыв: НКВД укрепляли свежими людьми, партийными работниками и военными. Серова принял сам новоиспеченный нарком Берия и в одну минуту решил его судьбу. Серов был майором, Берия тут же произвел его в майоры госбезопасности.

Специальные звания, которые присваивались сотрудникам НКВД, были на две ступени выше соответствующих воинских званий. Иначе говоря, Серов из майоров сразу же оказался комбригом, а через два с половиной месяца он получил звание старшего майора, равное генерал-майору (до мая 1940 года комдиву).

И службу в наркомате Серов начинал сразу с высшей руководящей должности. 9 февраля 1939 года он приступил к исполнению обязанностей заместителя начальника Главного управления рабоче-крестьянской милиции НКВД СССР. А уже через девять дней стал начальником всей советской милиции.

Жена Серова страшно переживала, когда он вместо военной формы, которая ему очень шла, надел милицейскую. Михаил Павлович Шрейдер, который в 30-х годах служил в милиции и был в ежовщину арестован, пишет, что однажды, когда его допрашивали, вошел Серов, назначенный начальником Главного управления милиции НКВД, и попросил его о помощи:

— Вы могли бы помочь мне, новому в органах человеку, если бы разоблачили работников Главного управления милиции, участвующих в вашем контрреволюционном заговоре. Поймите, я чувствую, что окружен врагами, и не знаю их. А вашим чистосердечным признанием вы могли бы помочь мне.

В 1958 году на торжественной встрече в клубе КГБ чекист-ветеран Шрейдер напомнил об этом председателю КГБ Серову. Тот сказал, что не помнит такого случая, и снисходительно добавил: о прошлом надо постараться забыть…

После прихода Берии началась чистка наркомата от людей Ежова, и Серов стремительно продвигался по служебной лестнице. В милиции он проработал всего полгода.

В последних числах июля 1939 года его перевели в Главное управление государственной безопасности заместителем начальника главка и начальником 2-го (секретно-политического) отдела. Это было важнейшее подразделение, занимавшееся борьбой с антисоветскими элементами. До Серова отдел возглавлял один из ближайших к Берии людей Богдан Захарович Кобулов, ушедший на повышение.

2 сентября 1939 года, на следующий день после начала Второй мировой войны, Серов стал наркомом внутренних дел Украинской ССР. И его тут же произвели в комиссары госбезопасности третьего ранга.

До него наркомом был Успенский — тот самый, который, пытаясь избежать неминуемого расстрела, бежал из Киева и несколько месяцев скрывался под чужой фамилией.

Нового наркома долго не могли подобрать, пока не остановились на кандидатуре Серова. До его приезда обязанности главы наркомата исполнял младший брат Богдана Кобулова Амаяк, который потом поедет резидентом разведки в Берлин.

В Киеве жизнь связала Серова с первым секретарем ЦК компартии Украины, первым секретарем Киевского обкома и горкома партии Никитой Сергеевичем Хрущевым.

А весной 1940-го он познакомился еще и с Георгием Константиновичем Жуковым, только что произведенным в генералы армии и назначенным командующим войсками Киевского особого военного округа. Эти два человека сыграют в его жизни ключевую роль, в особенности, конечно, Хрущев.

Через две недели после переезда Серова в Киев советские войска вступили в войну с Польшей. Западную Украину включили в состав Советского Союза, и органы НКВД ускоренными темпами проводили чистку новых областей от антисоветских элементов.

Важнейшей задачей была организация лагерей для польских пленных и аресты бывших польских офицеров, полицейских, политиков, польской интеллигенции и вообще сколько-нибудь заметных людей. Работу, которую чекисты на территории Советского Союза выполняли уже двадцать лет, на новоприсоединенных областях требовалось провести в сжатые сроки.

Помимо польских офицеров, убитых в Катыни, немалое число поляков, арестованных оперативными группами НКВД, расстреляли прямо в тюрьмах западных областей Украины.

Чекисты под руководством Серова арестовали и выслали из западных областей Украины и Белоруссии 380 тысяч человек. В августе 1941 года, когда в результате нападения нацистской Германии политическая ситуация изменилась, почти все поляки — кто выжил — были амнистированы.

Для непосредственного руководства операциями Серов из Киева перебрался во Львов, культурный и исторический центр Западной Украины.

Валентин Бережков был на Украине, когда Западную Украину присоединили. То, что он увидел, потрясло его:

«Началось раскулачивание, насильственная коллективизация, ликвидация частных предприятий и кустарных мастерских… Наши офицеры и работники различных советских ведомств, нахлынувшие в освобожденные районы, скупали все, что в Москве являлось дефицитом. Мелкие лавочки и кустари разорились. Цены на все, включая и продовольствие, подскочили до небес, а заработная плата у местного населения оставалась прежней. Все это, естественно, вызвало протесты, вспыхнули студенческие демонстрации…

Начались аресты, жестокие расправы с участниками демонстраций, депортации…

Наши органы госбезопасности занимали в освобожденных районах помещения бывшей жандармерии, что многим украинцам и белорусам, ненавидевшим секретную службу панской Польши, представлялось особенно зловещим. Использовать такие здания, было, видимо, удобно, ибо там имелись подземные тюрьмы. Однако с политической точки зрения это было конечно же недопустимо, ибо оскорбляло чувства населения».

Серов как нарком внутренних дел Украины, вспоминает Хрущев, «установил тогда контакты с гестапо. Представитель гестапо официально прибыл по взаимной договоренности во Львов со своей агентурой… Предлогом был „обмен людьми“ между нами и Германией». Это было время союзнических отношений с нацистской Германией.

В апреле 1940 года Серов получил первый орден Ленина.

Серов прослужил на Украине полтора года. В феврале 1941 года, после разделения НКВД на два наркомата, его отозвали в Москву и 25 февраля назначили первым заместителем наркома госбезопасности СССР, наркомом был Всеволод Николаевич Меркулов. Через полгода НКВД и НКГБ слили, и Серова назначили заместителем наркома внутренних дел.

Серов курировал милицию, пожарную охрану, тюремное управление, штаб истребительных батальонов и управление по делам о военнопленных и интернированных.

Вместе с другими заместителями Берии Иван Александрович занимался крупномасштабными операциями по депортации целых народов. 12 августа 1941 года Сталин приказал ликвидировать Автономную Советскую Социалистическую Республику Немцев Поволжья и вывезти всех немцев подальше от линии фронта в Сибирь, на Алтай, в Киргизию и Казахстан.

Руководил операцией замнаркома внутренних дел Серов. Справились за два месяца. Для вывоза немцев собрали несколько тысяч сотрудников наркомата внутренних дел, милиции и даже армейские части. В решающие недели осени 1941 года фронт отчаянно нуждался в людях, но Сталин страшно боялся восстания в тылу, того, что недовольные советской властью люди попытаются ее свергнуть.

В дни обороны Москвы Серов командовал войсками НКВД московской зоны, в частности занимался очищением столицы от преступного элемента. В конце 1942 года он получил второй орден Ленина.

В 1944 году вместе со всем наркоматом Серов участвовал в депортации чеченцев, ингушей, калмыков, крымских татар. Руководил этими операциями сам Берия. У каждого из его заместителей был собственный сектор.

За эту работу Сталин всех щедро наградил.

8 марта 1944 года Серов получил орден Суворова I степени. Такие же ордена были вручены Берии, Круглову и Кобулову. Начальнику СМЕРШ Абакумову дали орден Суворова II степени.

В июле Серова наградили орденом Красного Знамени «за проведение операции по очистке территории Крыма от антисоветских и шпионских элементов». Такой же орден получил Богдан Кобулов. Они действовали вдвоем и в ходе операции выселили из Крыма двести с лишним тысяч человек крымских татар, болгар, греков, армян.

Депортации продолжались и после войны — из Прибалтики, Украину и Молдавии. Но уже без участия Серова. Ему досталась более интересная работа.

В начале января 1945 года «для обеспечения очистки фронтовых тылов действующей Красной армии от вражеских элементов» был учрежден институт уполномоченных НКВД СССР. Иван Александрович Серов поехал уполномоченным на 1-й Белорусский фронт к Жукову. Можно предположить, что сам маршал и назвал его имя. Они вполне ладили и даже дружили.

Уполномоченным на 2-й Белорусский фронт отправили наркома госбезопасности Белоруссии Лаврентия Фомича Цанаву, при Игнатьеве он станет заместителем министра госбезопасности СССР. 4 апреля 1953 года его арестуют как соучастника убийства Михолэса. Через два года он умрет в тюрьме.

Уполномоченным при 3-м Белорусском станет начальник СМЕРШ Виктор Абакумов. Он же — заместитель представителя советского правительства при Польском комитете национального освобождения.

Уполномоченным при 1-м Украинском фронте сделали генерал-лейтенанта Павла Яковлевича Мешика, заместителя начальника СМЕРШ. После войны ему поручат заниматься созданием ядерного оружия, в 1953-м Берия назначит его министром внутренних дел Украины, их расстреляют вместе.

Уполномоченным на 1-й Прибалтийский фронте отправили Петра Николаевича Кубаткина, начальника управления госбезопасности Ленинградской области. Его расстреляют в 1950-м по «ленинградскому делу».

Уполномоченным НКВД при 1-м Прибалтийском фронте стал Иван Матвеевич Ткаченко, во время войны начальник управления НКВД по Ставропольскому краю, потом уполномоченный НКВД — НКГБ по Литовской СССР. В 50-х годах служил начальником милиции в Челябинской области. Он еще легко отделался…

Как распределяли между собой обязанности сразу три ведомства — Главное управление военной контрразведки СМЕРШ и наркоматы госбезопасности и внутренних дел?

Историк Никита Васильевич Петров, изучавший документы о Серове, рассказывал:

— СМЕРШ находился в рядах наступающей Красной армии, он противостоял немецким спецслужбам и выявлял крамолу в собственных войсках. НКВД двигался вслед за армией и занимался охраной тыла, в частности выставлял заградительные отряды и одновременно проводил чистку освобожденных от немцев территорий. Затем появлялись органы НКГБ, которые наводили окончательный порядок.

В марте 1945-го Серов был назначен советником НКВД при министерстве общественной безопасности Польши и руководил арестом командиров Армии Крайовой — подпольной боевой организации, которая подчинялась польскому правительству, эмигрировавшему в Англию…

Когда Красная армия вступила на территорию Польши, поляки испытывали смешанные чувства. Они были благодарны за освобождение от немцев, но с учетом опыта 1939 года боялись, что Сталин не даст им возможности жить так, как они хотят. И их опасения оправдались. Поэтому многие подпольные организации в Польше не хотели сдавать оружие, а некоторые даже пытались сопротивляться, прежде всего отряды Армии Крайовой, которая хотела восстановить довоенные границы Польши и вернуть эмигрировавшее правительство в Варшаву.

Сталин же принял решение, что право на существование имеет только Польша, которая станет союзником Советского Союза, поэтому на территории Польши проводились массовые «оперативно-чекистские мероприятия» с целью уничтожить все структуры, связанные с правительством в эмиграции, и боевые отряды, которые сражались против немцев.

Этим занимались подразделения СМЕРШ и части НКВД, которые были переброшены на польскую территорию. Они разоружали отряды польского Сопротивления, поляков арестовывали или вывозили на советскую территорию. Тех, кто не хотел сдавать оружие и сопротивлялся, уничтожали. Причем речь шла о людях, которые с 1939 года мужественно сражались с немцами и воспринимали Красную армию как союзника.

Серов докладывал Берии из Виленского округа: «Вчера, в 20 часов, были собраны в районе деревни командиры бригад и батальонов Армии Крайовой якобы для смотра их командующим фронта. Всего собралось 26 офицеров, из них: 9 командиров бригад, 12 командиров отрядов и 5 штабных офицеров польской армии. На наше предложение сдать оружие офицеры ответили отказом, и лишь когда было объявлено о применении оружия, офицеры разоружились».

Войска НКВД, офицеры СМЕРШ действовали в Польше крайне жестоко. Член военного совета 1-го Белорусского фронта генерал-лейтенант Константин Федорович Телегин 21 ноября 1944 года вынужден был распорядиться: «Имели место случаи приведения приговоров к высшей мере наказания за незаконное хранение оружия и за враждебную деятельность против ПКНО и Красной армии — публично перед польским населением. Считая такую меру крайним исключением, предлагаю впредь расстрелы публично за подобные преступления проводить только после особого, в каждом отдельном случае, разрешения Военного Совета фронта».

Серов перебирался из города в город, докладывая Берии о чистке в Вильнюсе, Варшаве, Лодзи, Познани… Он предложил изымать радиоприемники, чтобы поляки не могли слушать передачи лондонского радио. Этого не делали даже немцы.

Люди Серова охотились на лидеров подполья. В первую очередь было приказано захватить последнего командующего Армией Крайовой бригадного генерала Леопольда Окулицкого.

Окулицкий после поражения Польши в войне с Германией перешел на подпольное положение и стал организовывать отряды Сопротивления. В январе 1941 года его арестовало львовское НКВД. В августе, когда Германия напала на Советский Союз, его освободили, чтобы он принял участие в формировании польской армии. Он был начальником штаба в армии генерала Андерса, которая была была сформирована на территории Советского Союза, но переброшена на Ближний Восток.

В середине 1944 года по решению эмигрантского правительства генерал Окулицкий был переброшен на оккупированные земли. Он стал заместителем командующего Армии Крайовой, участвовал в Варшавском восстании. После поражения восстания возглавил Армию Крайову.

Гестапо его не поймало, а оперативники НКВД легко заманили Окулицкого в ловушку. Ему и другим руководителям подполья сообщили, что с ними желает встретиться для переговоров «представитель командования 1-го Белорусского фронта генерал-полковник Иванов». Это был псевдоним Серова.

Полякам передали, что «генерал Иванов» имеет особые полномочия от Сталина для ведения переговоров, а после переговоров им предоставят самолет, чтобы они могли вылететь в Лондон и согласовать свои действия с правительством в эмиграции. Причем советское командование гарантировало польским участникам переговоров полную безопасность. Они имели наивность поверить этим обещаниям.

Серов 27 марта 1945 года докладывал Берии: «Нами установлено, что эти лица пришли одни без охраны и оружия, заявив оставшимся, что они едут по деловым вопросам к военному командованию. Одновременно с этим они предупредили о необходимости явки на „совещание“, где они тоже будут присутствовать. Таким образом, их исчезновение не вызовет подозрения».

Полякам сказали, что сначала им надо вылететь в Москву, а оттуда они уже отправятся в Лондон. В Москве их поместили во внутреннюю тюрьму НКВД. И сразу же стали готовить суд над «организаторами диверсий против Красной Армии».

Британское правительство просило Москву объяснить, куда делись все эти люди. Молотов ответил британскому послу: «Советским властям не поручалось вести переговоры с представителями; польского правительства в Лондоне… Советские органы, перегруженные срочной работой, не имеют возможности заняться в настоящее время проверкой разного рода сообщений относительной арестов в Польше тех или иных поляков…»

Однако вся эта история стала изестна и вызвала бурю возмущения среди поляков, не ожидавших такого вероломства от союзников по совместной борьбе с фашистской Германией.

Ставленник Москвы генеральный секретарь Польской рабочей партии Владислав Гомулка, которого Сталин поставил во главе страны, в апреле 1945 года подписывал в Москве договор о дружбе. Оя все-таки задал Сталину вопрос о судьбе арестованных. Гомулка наш стаивал на том, что НКВД действовал незаконно и арестованные должны быть переданы польским органам безопасности. На что Сталин сказал:

— Они стреляли в наших.

Гомулка попытался возражать:

— Они приказывали стрелять не только в ваших, но в еще большей степени в наших людей.

И Сталин — так, во всяком случае, много позже рассказывал Гомулка — сказал:

— А может быть, вы и правы. Глупец Серов, уберу его.

Серова действительно перевели в Германию, но репрессивная политика на территории Польши продолжалась.

Над арестованными поляками в Москве организовали суд. Всех приговорили к различным срокам тюремного заключения. Большинство потом освободили по просьбе польского правительства — все это были известные в стране люди. Трое, в том числе генерал Окулицкий, по официальным данным, умерли в советской тюрьме.

В 1944–1945 годах в лагерях и тюрьмах НКВД сидело 27 тысяч поляков.

В 1946 году правительство социалистической Польши наградило его орденом Виртути милитари IV степени. В 1995-м президент Польши Лех Валенса отменил этот указ.

29 мая 1945 года за «образцовое выполнение боевых заданий командования на фронте борьбы с немецкими захватчиками и достигнутые при этом успехи» по представлению Жукова Серов был удостоен звания Героя Советского Союза.

Вместе с Жуковьш они вошли в Германию и вместе там остались. Жуков возглавил советскую военную администрацию в Германии. Политическим советником к нему был назначен заместитель министра иностранных дел Андрей Януаръевич Вышинский.

Серов 2 мая был утвержден заместителем командующего 1-м Белорусским фронтом по делам гражданской администрации, а через месяц он стал называться заместителем Главноначальствуюшего советской военной администрации в Германии по делам гражданской администрации.

Одновременно Серов оставался заместителем наркома внутренних дел и руководил оперативной работой органов НКВД на территории оккупированной Германии. В июле он из комиссаров госбезопасности второго ранга превратился в генерал-полковника.

Многолетний начальник разведки Восточной Германии генерал-полковник и заместитель министра госбезопасности ГДР Маркус Вольф вспоминает, что Серов всегда был в мундире и в буквальном, и в переносном смысле этого слова. Серов сформировал структуры госбезопасности в Восточной Германии и назначил представителей госбезопасности во всех округах ГДР.

Один из создателей космической техники академик Борис Евсеевич Черток, ближайший сотрудник Королева, вспоминает, как в начале октября 1946 года советских ученых, которые приехали в Германию изучать немецкие ракеты «Фау-2», собрал генерал-полковник Серов.

Серов попросил составить списки немецких специалистов, которых есть смысл отправить в Советский Союз, чтобы они там продолжили свои работы. Лишних не брать — только тех, кто нужен.

— Мы разрешаем немцам брать с собой все вещи, — сказал Серов, — даже мебель. С этим у нас небогато. Что касается членов семьи, то это по желанию. Если жена и дети желают остаться — пожалуйста. Если глава семьи требует, чтобы они ехали, — заберем. От вас не требуется никаких действий, кроме прощального банкета. Напоите их как следует — легче перенесут такую травму. Об этом решении ничего никому не сообщать, чтобы не началась утечка мозгов.

Вечером 22 октября в ресторане был устроен банкет якобы по случаю успешных испытаний первых ракет. Немцы действительно веселились, русские, лишенные возможности выпить под такую прекрасную закуску, были мрачными.

В четыре часа утра сотни военных машин разъехались по городу. Сотрудники Серова практически одновременно постучались в двери всех немецких специалистов, которых решено было взять в Советский Союз. Переводчица будила хозяев, объясняя, что у нее срочный приказ Верховного Главнокомандования Красной армии. Дисциплинированные немцы беспрекословно начинали собираться. Никто и не пробовал сопротивляться. Люди Серова вели себя корректно, охотно шли навстречу любым просьбам — захватить еще что-то из вещей или заехать с кем-то попрощаться. Немцев погрузили в эшелоны, снабдили обильными пайками и отправили в Советский Союз. Но настроения в Москве вскоре изменились, и немцев фактически не подпустили к серьезным разработкам. Один из руководителей советского ракетного проекта откровенно сказал Чертоку:

— Борис Евсеевич, неужели вы еще не поняли, что немцы ни в коем случае не будут нашими режимными органами допущены к настоящей совместной работе? Они находятся под контролем органов НКВД, которым в каждом из них чудится фашист, перешедший на службу к американской разведке. А кроме того, что бы они ни сотворили, это будет не созвучно нашей теперешней тенденции в идеологии — все созданное в науке и технике сделано без всякой иностранщины…

В 1950-м немцев вернули на родину.

Генерал Серов по приказу Берии был утвержден членом Специального комитета по реактивной технике при Совете министров (Спецкомитет № 2; его возглавил член политбюро Георгий Маленков), то есть занимался ракетными делами.

Первая задача состояла в том, чтобы воспроизвести немецкие ракеты «Фау-2» и «Вассерфаль» (зенитные управляемые ракеты). Это долго не получалось.

В сентябре 1947 года Сергей Павлович Королев и его сотрудники приехали на еще строившийся ракетный полигон Капустин Яр, это старинный городок в низовьях Волги.

18 октября в 10 часов 47 минут утра там была запущена первая баллистическая ракета.

Председателем государственной комиссии по пускам немецких ракет «А-4», они вошли в историю под названием «Фау-2» (это сокращение от немецких слов «Vergeltungs Waffe» — оружие возмездия), был назначен маршал артиллерии Николай Яковлев, его заместителем — Дмитрий Устинов, членом комиссии был Серов.

Несколько дней не удавалось запустить двигатель ракеты, установленной на испытательном стенде. Не срабатывали электрические устройства, которые воспламеняют горючее. Электрика была еще несовершенной. Серов, раздраженный задержками, сказал ученым:

— Слушайте, чего вы мучаетесь? Найдем солдата. На длинную палку намотаем паклю, окунем ее в бензин, солдат сунет ее в сопло, и пойдет ваше зажигание!

Ученые вежливо замяли разговор.

Потом все-таки нашли неисправное реле, которое стояло в цепи включения зажигания.

— А кто отвечает за это реле? — спросил Серов.

— Товарищ Гинзбург.

— А покажите мне этого Гинзбурга, — грозно сказал Серов. Один из заместителей Королева, прикрыв собой стоявшего там же Гинзбурга, невинным голосом сказал, что показать Гинзбурга сейчас никак невозможно.

20 октября запустили еще одну ракету, но она сильно отклонилась от намеченной трассы. Полигонные наблюдатели с горьким юмором сообщили:

— Пошла в сторону Саратова.

Это услышал Серов.

Когда собралась государственная комиссия, Серов сказал:

— Вы представляете, что будет, если ракета дошла до Саратова? Я вам даже рассказывать не стану, но вы сами можете догадаться, что произойдет с вами со всеми.

Он не знал, что до Саратова было значительно дальше, чем могла пролететь ракета…

— На территории Германии столкнулись все три ведомства — СМЕРШ, НКВД и НКГБ, — рассказывает Никита Петров. — И всем стало тесно. Постепенно верх взял начальник СМЕРШ Абакумов. С начальником СМЕРШ, а затем министром госбезопасности Абакумовым у Серова развернулась настоящая война. Абакумов жаловался, что Серов командует структурами военной контрразведки СМЕРШ, хотя не имеет на это права: «Серов со свойственным ему нахальством разражался потоком самых непристойных ругательств, в которых похабнейшими словами отзывается обо мне».

Эта вражда усилилась после того, как Серов вернулся в Москву, в центральный аппарат министерства внутренних дел.

Первым заместителем, как тогда говорили, по общим вопросам у Круглова стал Василий Степанович Рясной, еще один бывший нарком внутренних дел Украины. В конце февраля 1947 года Рясной и Серов поменялись местами. 25 февраля Иван Александрович стал первым замом. Он будет занимать эту должность семь лет до 13 марта 1954 года, после чего возглавит КГБ. Рясной же был назначен «просто» замом.

Между МГБ и МВД шла борьба не на жизнь, а на смерть. Абакумов забрал у министерства внутренних дел все, что мог, но хотел еще и избавиться от непокорных конкурентов. Абакумов жаловался Берии: «Тов. Серов известен своими провокационными выходками и склоками, которые он иногда допускает, поэтому пора положить конец этому и предупредить его».

Серов не сдавался. Он проявил бойцовский характер.

Абакумов писал на Серова Сталину, сообщал, что заместитель наркома внутренних дел возит из Германии барахло целыми вагонами, что Звезду Героя Советского Союза Жуков дал ему по дружбе. Обычно такие доносы ломали карьеры. Но Сталин ценил Серова, и его не тронули.

Серов не оставался в долгу и писал на Абакумова.

«Осенняя операция министерства государственной безопасности по украинским националистам, — сообщал Сталину заместитель министра внутренних дел Серов, — была известна националистам за десять дней до начала, и многие из них скрылись. Это ведь факт. А Абакумов за операцию представил сотни сотрудников к наградам».

В феврале 1948 года Серов обратился к Сталину с личным письмом:

«Этой запиской я хочу рассказать несколько подробнее, что из себя представляет Абакумов. Несомненно, что Абакумов будет стараться свести личные счеты не только со мной, а также и с остальными своими врагами — это с тт. Федотовым, Кругловым, Мешиком, Рапава, Мильштейном и другими.

Мне Абакумов в 1943 году заявил, что он все равно когда-нибудь Мешика застрелит. Ну а теперь на должности Министра имеется полная возможность найти другой способ мести. Мешик это знает и остерегается. Также опасаются и другие честные товарищи.

Сейчас под руководством Абакумова созданы невыносимые условия совместной работы органов МГБ и МВД. Как в центре, так и на периферии работники МГБ стараются как можно больше скомпрометировать органы МВД. Ведь Абакумов на официальных, совещаниях выступает и презрительно заявляет, что „теперь мы очистились от этой милиции. МВД больше не болтается под ногами“ и т. д. Ведь между органами МГБ и МВД никаких служебных отношений, необходимых для пользы дела, не существует.

Такого враждебного периода в истории органов никогда не было. Партийные организации МГБ и МВД не захотели совместным заседанием почтить память Ленина, а проводили раздельно, и при этом парторганизация МГБ не нашла нужным пригласить хотя бы руководство МВД на траурное заседание.

Ведь Абакумов навел такой террор в министерстве, что чекисты, прослужившие вместе 20–25 лет, а сейчас работающие одни в МВД, а другие в МГБ, при встречах боятся здороваться, не говоря уже о том, чтобы поговорить. Если кому-нибудь из работников МГБ требуется по делу прийти ко мне, то нужно брать особое разрешение от Абакумова. Об этом мне официально сообщили начальник отдела МГБ Грибов и другие. Везде на руководящие должности назначены работники СМЕРШ, малоопытные в работе территориальных органов МГБ. Сотрудники МГБ запуганы увольнениями с работы и расследованиями».

Никита Петров:

— Сталин ценил откровенность. Серов и Абакумов честно выкладывали друг про друга все, что знали плохого. Сталин мог быть только доволен. Благодаря этому соперничеству он узнал, У кого какие слабые места…

В 1951 году Абакумова отстранили от должности и арестовали. Серова Сталин сохранил.

А после ареста Берии в 1953-м Серова спас Хрущев.

Никита Петров:

— Хрущев был ангелом-хранителем Серова, который вполне мог пополнить ряды «бериевской банды». Но когда Хрущеву надо было на кого-то опереться в органах, он выбрал Серова…

Наверное, в первые часы и дни после ареста Лаврентия Павловича Серову было сильно не по себе, как и другим руководителям МВД.

Никита Петров:

— Другой заместитель министра внутренних дел Герой Советского Союза генерал армии Иван Иванович Масленников застрелился, видимо боясь последовать за Берией. Серову, похоже, объяснили, что у него проблем не будет.

В январе 1954 года во исполнение постановления ЦК КПСС «О серьезных недостатках в работе партийного и государственного аппарата» был создан Комитет государственной безопасности при Совете министров СССР.

Окончательное решение было принято 10 февраля президиумом ЦК. На этом заседании была рассмотрена записка МВД, в которой отмечалось, что структура министерства громоздка и «не в состоянии обеспечить на должном уровне агентурно-оперативную работу». Поэтому предлагалось выделить оперативно-чекистские управления и отделы из МВД и на их базе создать Комитет по делам государственной безопасности при Совете министров СССР, пишут историки Александр Кокурин и Никита Петров.

Сразу было решено, что оперативные подразделения, которые передадут из МВД в КГБ, будут сокращены на двадцать процентов. Президиум постановил «принять в принципе проект постановления ЦК о выделении из МВД органов государственной безопасности». Детали документа доработала комиссия в составе секретарей ЦК Николая Николаевича Шаталина и Михаила Андреевича Суслова, министра внутренних дел Круглова и его первых заместителей Серова и Константина Федоровича Лунева.

13 марта появился Указ Президиума Верховного Совета об образовании КГБ. Хрущев вывел партаппарат из-под постоянного контроля спецслужб. Он вообще не хотел усиления чекистского ведомства, поэтому оно не стало министерством, а получило второразрядный статус госкомитета. Впрочем, роль и влияние КГБ определялись не его формальным статусом.

Председателем КГБ в тот же день был назначен генерал-полковник Серов. Через год ему присвоили звание генерала армии, 25 августа 1955 года в честь пятидесятилетия наградили еще одним орденом Ленина.

Первым заместителем председателя был назначен Константин Лунев, профессиональный партийный работник. Он учился в Промышленной академии и Текстильном институте и много лет работал в Московском обкоме партии, последняя должность — заведующий административным отделом. На следующий день после ареста Берии его перебросили в МВД.

Генерал армии Филипп Денисович Бобков, который всю жизнь прослужил в КГБ, вспоминал, что вскоре после создания комитета Хрущев приехал в Центральный клуб имени Дзержинского и выступил с большой речью — она продолжалась больше двух часов — перед руководящим составом органов и войск КГБ.

Никита Сергеевич говорил, что роль контрразведки раздута, что нет необходимости держать такие большие штаты. Он предложил сократить аппарат госбезопасности, превратить комитет в обычное общегражданское министерство, отказаться от воинских званий, а то в Москве и так полно генералов…

После первого секретаря выступил Серов:

— Вы убедились, насколько товарищ Хрущев глубоко знает нашу работу и насколько четко, предельно ясно дал указание по агентурно-оперативной работе и по всей работе. Вот что значит человек громадного ума и большой практики. Ведь многие из вас также работают по десять — пятнадцать лет, а иной раз скатываются на всякие глупости. Поэтому вы должны четко, ясно продумать, вспомнить все указания, которые были даны товарищем Хрущевым.

Руководству КГБ было предписано «в кратчайший срок ликвидировать последствия вражеской деятельности Берии в органах государственной безопасности и добиться превращения органов государственной безопасности в острое оружие нашей партии, направленное против действительных врагов нашего социалистического государства, а не против честных людей».

Начались ликвидация райотделов, сокращения в городских и областных отделах и управлениях. Чекистов частично переводили в милицию, частично увольняли. Воинские звания сохранялись, но отменялись льготы. Это вызвало недовольство аппарата. Начальство пугали разговорами о том, что разочарованные сотрудники органов госбезопасности станут объектом вербовки со стороны иностранных разведок.

После войны в органы в большом количестве брали офицеров-фронтовиков — людей, привыкших выполнять приказы и сражаться с врагом. Понемногу стал расти образовательный уровень работников госбезопасности, большинство которых раньше даже школу не заканчивали.

За два года Серов уволил из КГБ 16 тысяч человек «как не внушающих политического доверия, злостных нарушителей социалистической законности, карьеристов, морально неустойчивых, а также малограмотных и отсталых работников». Две тысячи убрали из центрального аппарата, 40 человек лишили генеральских званий.

«Заменены почти все руководящие работники главных управлений, управлений и отделов центрального аппарата, — говорилось в одном из документов. — На эти должности более 60 человек направлены ЦК КПСС с руководящей партийной и советской работы».

Расставание со старыми кадрами шло трудно.

Бывший первый секретарь Московского горкома партии Николай Григорьевич Егорычев рассказывал мне:

— У меня в школе была любимая девушка, и я дома у нее бывал. Ее отец в Гражданскую командовал полком у Тухачевского. Его вслед за маршалом посадили и расстреляли. За что? Он сказал: «Я не верю, что Тухачевский — враг народа. Когда Сталин клялся у гроба Ленина, он много сказал хорошего, но ничего не выполнил…» Когда я уже в хрущевские времена был вторым секретарем МГК КПСС, она ко мне пришла и говорит:

— Моего отца не хотят реабилитировать.

— Почему?

— Не знаю.

Егорычев запросил через госбезопасность дело и посмотрел. Оказывается, вопрос о реабилитации попал к тому же самому следователю, который вел его дело…

Филипп Денисович Бобков пишет, что в 1954 году на заседании парткома в КГБ они рассматривали персональное дело некоего генерал-лейтенанта Жукова. В 30-х годах он был начальником дорожно-транспортного отдела НКВД на Западной железной дороге. В 1937-м или 1938-м на угольном складе станции Орша была раскрыта «шпионская группа, работавшая на Польшу». По делу арестовали около ста человек (сто шпионов на одном складе угля!), многим из которых были изменены фамилии с добавлением шипящих, что делало их похожими на польские, это придавало достоверность доказательствам шпионажа в пользу Польши. Серов предполагал назначить Жукова зампредом КГБ в одной из республик. Но назначение не состоялось, Жукова исключили из партии и лишили генеральского звания.

Генерал-лейтенант Вадим Алексеевич Кирпиченко, который всю жизнь прослужил в разведке, пишет в своей книге, что Серов, небольшого роста, быстрый в движениях, не мог долго сидеть на одном месте. Любил сам водить иномарки по Москве. Говорили, что внешне и по характеру он похож на Суворова, это Серову очень нравилось.

С назначением Серова в КГБ у оперативного состава исчез страх за свою жизнь. Но разведчики, которых он вызывал к себе, поражались его неосведомленности во внешней политике, небогатому словарному запасу. Иностранных языков он не знал.

«Во время многочисленных совещаний, заседаний и собраний актива, — вспоминает Вадим Кирпиченко, — Серов громил и разоблачал Берию и его окружение, то есть занимался привычным ему делом — все время надо было кого-то разоблачать, клеймить позором „врагов народа“ и призывать к повышению классовой, революционной и чекистской бдительности. Одновременно выдвигались требования соблюдать законность и партийные нормы в работе.

Когда кампания по разоблачению Берии и чистке чекистских рядов от его единомышленников несколько утихла, Серов начал заниматься и делами разведки, которые находились в запущенном состоянии вследствие волюнтаристских действий Берии. Руководители отделов разведки стали получать какие-то осмысленные указания по работе, началось заново формирование резидентур, поиски сотрудников на роль резидентов…»

По мнению историков, Серов провел большую чистку архивов госбезопасности в первую очередь от наиболее одиозных материалов, компрометирующих партию и правительство. Те, кто осенью 1954 года сидел во внутренней тюрьме КГБ на Лубянке, рассказали потом, что нельзя было открыть окно — такой шел дым. Во дворе жгли секретные бумаги.

Несколько дней машинами вывозили документы из архива Московского горкома партии, которым прежде руководил Хрущев. Занималась этим созданная в секретномпорядке группа, состоявшая из сотрудников секретариата Серова, и новое руководство спецотдела (архивы) КГБ, переведенные на Лубянку из аппарата ЦК КПСС.

В результате исчезли документы, которые свидетельствовали о причастности Хрущева к репрессиям. Поэтому Никита Сергеевич и решился подготовить и произнести знаменитую антисталинскую речь на XX съезде. Помимо его очевидного желания сбросить груз прошлого и освободить невинных людей, эта речь играла и сугубо прагматическую роль — подрывала позиции его соперников: Маленкова, Молотова, Кагановича, чьи подписи на расстрельных документах сохранились.

Почему секретный доклад был прочитан после формального завершения работы съезда? Считалось, что Хрущев решился в последний момент. Это не так. Доклад долго готовился, этот вопрос много раз обсуждался на президиуме ЦК. Ворошилов удрученно сказал, что после такого доклада никого из них не выберут в ЦК, делегаты проголосуют против. Поэтому доклад и был произнесен уже после выборов руководящих органов партии.

Берия хранил у себя досье на всех руководящих работников. Эти документы Серов перенес из КГБ в ЦК, чтобы никто из чекистов в них не заглянул. Хрущев пишет, что он эти досье не читал. Вероятно. Но их читал Серов. После чего члены президиума ЦК договорились все уничтожить. Это было одиннадцать больших бумажных мешков. Правда, кое-какие документы остались, и по ним можно предположить, что хранилось в остальных досье.

После поездок членов политбюро по стране в госбезопасность поступали доносы. Они были оформлены в виде рапортов о ходе поездок, но содержали такие детали, которые легко могли стать поводом для освобождения кое-кого из них от работы. Партийные руководители тоже люди: вдали от дома и бдительного ока коллег они, расслабившись, что-то себе позволяли, а сотрудники охраны заботливо все фиксировали и сообщали начальству на Лубянку. Этим занималась большая команда.

Народное восстание в Венгрии началось 23 октября 1956 года. Днем по Будапешту с пением «Марсельезы» и «Интернационала» прошла массовая демонстрация. Демонстранты требовали отстранения от власти сталинистов и возвращения опального премьер-министра Имре Надя. Партийное руководство бросилось в советское посольство за помощью: введите войска!

В Венгрию разбираться прибыли члены президиума ЦК — первый заместитель главы правительства Анастас Иванович Микоян и секретарь ЦК Михаил Андреевич Суслов. И вместе с ними председатель КГБ Иван Александрович Серов.

Демонстранты напали на здание будапештского горкома. Погибло несколько десятков человек. А тут еще премьер-министр Имре Надь потребовал вообще вывести советские войска с территории Венгрии и сообщил, что страна выходит из Варшавского Договора.

Хрущев приказал Жукову подготовить операцию «Вихрь». 1 ноября в Москву на смотрины привезли члена политбюро и секретаря ЦК Яноша Кадара. Были и другие кандидатуры, но Хрущев поговорил с Кадаром и решил, что ему можно доверить Венгрию. Никита Сергеевич не промахнулся.

4 ноября началась операция «Вихрь»: советские танки вошли в Будапешт и другие города и подавили народное восстание. Первым делом арестовали министра обороны Венгрии Пала Малетера и начальника генштаба Иштвана Ковача, которые прибыли на переговоры о выводе советских войск.

Это было повторение операции, проведенной в 1945-м в Польше. Посол СССР в ВНР Юрий Владимирович Андропов сказал, что переговоры будут долгими, и предложил перенести их на советскую военную базу вне Будапешта. Но вести переговоры с венгерскими военными никто не собирался. Серов приказал их арестовать.

Серов дал указание особым отделам дивизий, вступивших в Венгрию, арестовывать всех организаторов мятежа, оказывающих сопротивление Советской армии с оружием в руках, а также тех, кто подстрекал и разжигал ненависть народа к коммунистам и сотрудникам органов госбезопасности.

Кадар пожаловался, что советская госбезопасность задерживает рядовых участников повстанческого движения. На это Серов ответил, что «могут быть арестованы отдельные лица, не принадлежащие к перечисленным категориям. Поэтому все арестованные тщательно фильтруются, те, которые не играли активной роли в мятеже, освобождаются».

Серов доносил в Москву, что «по ряду областей руководящие работники обкомов партии и облисполкомов чинят препятствия в аресте контрреволюционного элемента, принимавшего руководящее участие в выступлениях».

Кадар обратился к советским эмиссарам с просьбой освободить бывшего заместителя премьер-министра Ференца Эрдеи. Эрдеи во главе группы парламентариев пригласили в ставку советского командования и арестовали. Кадар ручался, что академик Эрдеи — не контрреволюционер.

Серов доложил в Москву: «Считаю, что делать уступки в этих вопросах не следует, так как практика показывает, что малейшая уступка реакционерам влечет за собой ряд дополнительных требований и угроз».

Кадар пришел в ужас, когда по стране распространились слухи о том, что арестованных венгров отправляют в Сибирь. Председатель Серов и посол Андропов объяснили Москве: «Небольшой эшелон с арестованными был отправлен на станцию Чоп. При продвижении эшелона заключенные на двух станциях выбросили в окно записки, в которых сообщали, что их отправляют в Сибирь. Эти записки были подобраны венгерскими железнодорожниками. По нашей линии дано указание впредь арестованных отправлять на закрытых автомашинах под усиленным контролем».

Заместитель министра внутренних дел СССР Михаил Николаевич Холодков, который прибыл в Ужгород для приема арестованных, доложил в Москву: Серов сообщил, что арестованных будет 4–5 тысяч человек. Поступило несколько десятков несовершеннолетних в возрасте от 14 до 17 лет, в том числе 9 девочек. На большинство арестованных не было надлежаще оформленных документов, неясно, за что их арестовали.

Холодков был переведен на службу в МВД всего за несколько месяцев до начала венгерских событий с должности секретаря одного из московских райкомов, до этого он работал на заводе и с чекистскими методами был еще незнаком.

Заместитель министра доложил своему начальству, что произведены явно необоснованные аресты. Серов в ответ сообщил в Москву, что виноват один из командиров дивизий, который отправил учащихся ремесленного училища в Чоп «без согласования с нами». Что касается остальных, то ведь враги никогда не признают свою вину…

Серов докладывал, что восставшими руководили югославы и с ними встречались американские дипломаты, в частности военный атташе. В последующем эти сообщения не подтвердились.

Серов предлагал похитить кардинала Йожефа Миндсенти, который укрылся в американском посольстве. КГБ СССР направил к нему агента с предложением нелегально вывезти его из страны. Но кардинал на провокацию не поддался.

За участие в венгерских событиях 26 военнослужащих получили звание Героя Советского Союза. Серов был награжден вторым орденом Кутузова I степени.

Венгерские события серьезно напугали советское руководство. Они в определенном смысле погасили волну либерализации, которая пошла после XX съезда. Комитету государственной безопасности было приказано выявлять и арестовывать «клеветников» и «ревизионистов». Было арестовано несколько сотен человек.

В декабре 1956 года все партийные организации получили письмо ЦК «Об усилении работы партийных организаций по пресечению вылазок антисоветских, враждебных элементов». Это был серьезный шаг назад от антисталинских решений XX съезда и иделогическая платформа для действий КГБ.

Великая балерина Майя Плисецкая вспоминает, как КГБ сделал ее невыездной: не выпускали на гастроли, за ней следили. Не помогло и обращение к главе правительства Николаю Александровичу Булганину, поклоннику балета и балерин. Знающие люди посоветовали Плисецкой: надо поговорить с самим Серовым. Из министерства культуры по вертушке Плисецкая позвонила председателю КГБ.

Серов сам взял трубку и неприятно удивился:

— Откуда вы звоните? Кто дал мой номер?

— Звоню из министерства культуры…

— Что вам от меня надо?

— Я хотела с вами поговорить…

— О чем?

— Меня не выпускают за границу.

— А я тут при чем?

— Все говорят, что это вы меня не пускаете.

— Кто все?

— Все…

— А все-таки?

Плисецкая сослалась на жену тогдашнего министра культуры Николая Александровича Михайлова:

— Раиса Тимофеевна Михайлова…

— А ей больше всех надо!.. Все решает Михайлов, я здесь ни при чем…

И председатель КГБ бросил трубку. История фантастическая. Никто — ни до, ни после — не решился обвинить самого председателя КГБ в том, что он делает людей невыездными.

Через полчаса в министерство культуры приехали сотрудники отдела «С» (правительственная связь) КГБ и сняли аппарат, которым воспользовалась Плисецкая. Секретаршу, позволившую Плисецкой добраться до вертушки, уволили.

Выездной Плисецкая стала уже тогда, когда Серова в КГБ сменил Александр Николаевич Шелепин. Она написала письмо Хрущеву, и оно возымело действие. Ее письмо обсуждалось на президиуме ЦК. Хрущев, как он сам вспоминает, предложил:

— Давайте разрешим ей поехать за границу.

— Она не вернется. Она останется за границей, — послышались возражения.

— Так нельзя относиться к людям, — доказывал Хрущев свою точку зрения. — Мы сослужим хорошую службу нашему государству, если покажем миру, что больше не придерживаемся сталинских взглядов, доверяем людям. Возьмем крайний случай — она останется. Советская власть от этого не перестанет существовать, хотя нашему искусству будет нанесен чувствительный ущерб.

Точка зрения первого секретаря возобладала. Шелепин пригласил Майю Михайловну:

— Никита Сергеевич вам поверил. У нас тоже оснований не доверять вам нет. Многое из того, что нагородили вокруг вас, — ерундистика. Недоброжелательность коллег. Если хотите, профессиональная зависть. Но и вы много ошибок совершили. Речь и поступки следует контролировать…

В «Независимой газете» опубликована записка председателя КГБ Серова о том, как на события в Венгрии отозвался гениальный физик, будущий лауреат Нобелевской премии Лев Давидович Ландау:

«Ландау родился в семье инженера. Отец его в 1930 году арестовывался НКВД СССР за вредительство, о чем Ландау скрывает. В 1939 году Ландау Л. Д. арестовывался НКВД СССР за участие в антисоветской группе, но был освобожден как видный ученый в области теоретической физики…»

Ландау является весьма крупным ученым в области теоретической физики с мировым именем, способным, но мнению многих специалистов, к новым открытиям в науке. Однако его научная и особенно практическая работа сводится главным образом к выполнению конкретных заданий, которые он выполняет добросовестно.

По своим политическим взглядам на протяжении многих лет он представляет из себя определенно антисоветски настроенного человека, враждебно относящегося ко всей советской действительности и пребывающего, по его заявлению, на положении «ученого раба».

Так, положение советской науки Ландау в 1947 году определил следующим образом:

«У нас наука окончательно проституирована и в большей степени, чем за границей, там все-таки есть какая-то свобода у ученых.

Науку у нас не понимают и не любят, что, впрочем, и неудивительно, так как ею руководят слесари, плотники, столяры. Нет простора научной индивидуальности. Направления в работе диктуются сверху…»

Отождествляя мятежников с венгерским народом и рабочим классом, происходящие события в Венгрии он характеризовал как «венгерскую революцию», как «очень хорошее, отраднейшее событие», где «народ-богатырь» сражается за свободу…

«Наши в крови буквально по пояс. То, что сделали венгры, это считаю величайшим достижением. Они первые разбили, по-настоящему нанесли потрясающий удар по иезуитской идее в наше время…»

«Я считаю, что наша система, как я ее знаю с 1937 года, совершенно определенно есть фашистская система, и она такой осталась и измениться так просто не может. Поэтому вопрос стоит о двух вещах. Во-первых, о том, в какой мере внутри этой фашистской системы могут быть улучшения… Во-вторых, я считаю, что эта система будет все время расшатываться. Я считаю, что, пока эта система существует, питать надежды на то, что она приведет к чему-то приличному, никогда нельзя было, вообще это даже смешно. Я на это не рассчитываю…»

В марте 1956 года в Грузии в Тбилиси, Гори, Сухуми и Батуми прошли массовые выступления по случаю годовщины смерти Сталина. В основном это была молодежь, которая не соглашалась с критикой великого вождя… Было решено подавить возмущение. Военные разогнали манифестации. Погибло двадцать человек. КГБ задержал почти четыреста человек.

Признаки вольнодумства в Советском Союзе усилили антихрущевские настроения в руководстве страны. Критика Хрущевым Сталина, считали его противники, разрушительна для социализма, и эту критику надо остановить.

В 1957 году в Москве разгорелась борьба за власть между Хрущевым и его молодыми сторонниками, с одной стороны, и старой гвардией — с другой.

Председатель Совета министров Николай Александрович Булганин, первые заместители главы правительства Вячеслав Михайлович Молотов и Лазарь Моисеевич Каганович, заместитель председателя правительства Георгий Максимилианович Маленков считали, что Хрущев забрал себе слишком много власти, не считается с товарищами по президиуму ЦК, подавляет инициативу и самостоятельность, поэтому его надо освободить от должности первого секретаря. Да и вообще пост первого секретаря не нужен, партийное руководство должно быть коллективным.

18 июня 1957 года на заседании президиума ЦК Хрущеву предъявили все эти претензии. Расклад был не в пользу Хрущева. Семью голосами против четырех президиум проголосовал за освобождение Хрущева с поста первого секретаря.

Но Хрущев и не думал подчиняться этому решению. Серов и Жуков сыграли ключевую роль в его спасении.

С помощью председателя КГБ Серова и министра обороны Жукова в Москву самолетами военно-транспортной авиации со всей страны были доставлены члены ЦК — сторонники Хрущева. Они заставили президиум собрать пленум ЦК, на котором люди Хрущева составляли очевидное большинство. Остальные, увидев, чья берет, тотчас присоединились к победителю.

Молотов, Маленков, Булганин, Каганович думали, что партия автоматически примет их точку зрения, и ошиблись.

И ведь, казалось бы, разумные вещи говорили они в 1957-м: что формируется культ личности Хрущева, что нужна демократия и коллегиальность в партии, что лозунг «Догнать и перегнать Америку по мясу и молоку» просто глупый. Никто не стал их слушать, как они прежде не слушали других, пытавшихся критиковать партийный аппарат и вождей.

Молотов и другие так и не разобрались в характере партийного функционера. Всю жизнь занимались партийной работой, а сути созданной ими же самими партийной системы так и не поняли.

Первые секретари обкомов не хотели никакого либерализма в духовной жизни, но еще больше они боялись возвращения к сталинским временам, когда никто не был гарантирован от ареста. Молотов и другие в их глазах олицетворяли именно такую жизнь. Поэтому июньский пленум поддержал Хрущева. Никита Сергеевич тоже не у всех вызывал симпатии, но он открывал молодому поколению дорогу наверх, освобождая кабинеты от прежних хозяев.

Возможность опереться на КГБ была очень важной для Хрущева. Не зря он держал на этой должности лично преданного ему человека. Булганин и вся старая гвардия возражали против того, что КГБ подчиняется ЦК, то есть Хрущеву, а не Совету министров, то есть им, и что секретные документы КГБ поступают только в ЦК.

На это Хрущев говорил, что Комитет государственной безопасности — это политический орган и должен тяготеть к Центральному комитету партии. Что касается материалов госбезопасности, то Хрущев сообщил на пленуме ЦК: за три года в ЦК было получено от КГБ 2508 документов, в Совете министров 2316 документов. То есть правительство никто не обижает.

Хрущев сказал:

— Я прочел бумаг Серова больше, чем произведений Маркса, Энгельса и Ленина.

Это позволило Серову даже пошутить на одном из партийных активов КГБ: Никита Сергеевич постоянно жалуется, что он начисто лишен возможности изучать марксистскую литературу, так как все его время уходит на чтение разведывательной информации за подписью Серова!..

На пленуме член президиума ЦК, первый заместитель председателя Совета министров Сабуров рассказал, что антипартийная группа хотела сместить Серова с поста председателя КГБ и назначить на это место бывшего первого секретаря ЦК Белоруссии Николая Семеновича Патоличева или самого Булганина.

Кстати, Булганин начинал когда-то в ВЧК. Прослужил четыре года, в том числе в Особом отделе Туркестанского фронта, дослужился до должности заместителя начальника информационного отдела по транспорту ГПУ РСФСР, а в октябре 1922 году ушел из органов госбезопасности в Электротрест Высшего совета народного хозяйства.

— Мы ехали с Булганиным на Внуковский аэродром кого-то встречать, — рассказывал Сабуров на пленуме, — и он мне говорит, что не доверяет Серову, он на нас доносит, наверное. Я ему сказал: ты близок с товарищем Хрущевым, вместе с ним живешь, скажи ему, что надо принимать какие-то меры. И я в этом отношении не доверяю КГБ.

В стенограмме записано, что при этих словах Сабурова в зале зашумели. Раздались голоса:

— Если ничего не делаешь, пусть следят.

И кто-то ответил:

— Значит, что-то сделали, если боитесь доноса. Нечего бояться своих органов.

— Я говорил и Жукову, — продолжал Сабуров, — а он мне ответил: пусть попробует, я его в два счета снесу, и Лубянки не останется.

Это были крайне опасные для Жукова слова, и Хрущев их запомнил…

Все противники Хрущева были выброшены из политики. Оставили только героя Гражданской войны Ворошилова, который занимал номинальную должность председателя Президиума Верховного Совета СССР и никакой власти не имел. Молотова отправили послом в Монголию, Маленкова — директором гидроэлектростанции в Усть-Каменогорск на Алтае, Кагановича — управляющим трестом «Союзасбест» в город Асбест Свердловской области, Булганина — председателем Ставропольского совнархоза.

Они находились под наблюдением местных органов КГБ.

Генерал-лейтенант Павел Анатольевич Судоплатов, бывший начальник одного из управлений НКВД, был арестован после крушения Берии. Его тоже судили как бериевца. Он пишет, что после суда осенью 1958 года его привели в кабинет Серова. Председатель КГБ сказал:

— Вас отправят во Владимирскую тюрьму. Если вы вспомните там о каких-нибудь подозрительных действиях или преступных приказах Молотова и Маленкова, сообщите мне.

Алексей Иванович Аджубей вспоминал, как летом 1957 года, на отдыхе в Крыму, за дружеским застольем министр обороны Жуков вдруг произнес здравицу в честь старого приятеля — председателя КГБ Серова, сказав при этом:

— Не забывай, Иван Александрович, что КГБ — глаза и уши армии!

Хрущев реагировал мгновенно. Он встал и подчеркнуто громко сказал:

— Запомните, товарищ Серов, КГБ — это глаза и уши партии.

Смысл этой реплики стал ясен позднее, когда Хрущев расстался сначала с Жуковым, а потом и с Серовым. Жукова, как более сильную фигуру, убрали с поля первым…

Принимать парад победы в Москве 24 июля 1945 года должен был Верховный главнокомандующий. Но возникла техническая трудность. Объехать войска, выстроенные на Красной площади, надо было на коне. Говорят, что Сталин даже пробовал ездить верхом, ему подводили смирного коня. Но не получилось. Все таки ему было шестьдесят шесть лет, а в кавалерии он не служил в отличие от маршала Жукова, чья военная карьера начиналась с драгунского эскадрона.

За несколько дней до парада Сталин вызвал Жукова и приказал ему принять парад. Жуков поблагодарил, но дипломатично сказал, что эта честь по праву принадлежит Верховному главнокомандующему. Сталин ответил: «Я уже стар, а вы помоложе».

В Параде Победы участвовали сводные полки всех фронтов от Карельского до 4-го Украинского и сводный полк Военно-морского флота. Не повезло летчикам: из-за нелетной погоды они не смогли пролететь над Красной площадью.

Небо заволокли тучи, моросил дождь. По лицам солдат и офицеров с козырьков фуражек стекали струйки воды. Но на кадрах сохранившейся хроники это совершенно незаметно. Участники парада, как и вся страна, были счастливы.

Под барабанный бой двести солдат бросили к подножию мавзолея двести знамен разгромленной немецкой армии. Это был миг торжества для всех, воевавших и невоевавших. Может быть, только у Верховного главнокомандующего настроение было подпорчено тем, что не он на этом параде оказался главным…

Вокруг маршала Жукова ходит множество слухов. И по сей день многие уверены, что он собирался совершить военный переворот и что армия была готова его поддержать. И только в последний момент его остановил Хрущев.

Но и те, кто не верит в эту версию, не могут понять, почему все послевоенные годы Жукова, который имел все основания почивать на лаврах, словно преследовал злой рок.

До самой его смерти им восхищался почти весь мир. Он навсегда обеспечил себе место в истории. И если можно назвать человека, которого любит народ, то это именно он.

И тем не менее значительную часть жизни маршал прожил в опале, несколько лет ждал ареста. Долгие годы его имя старались упоминать пореже, ему было запрещено появляться в общественных местах, он был изолирован от старых друзей и сослуживцев. Что же случилось с Жуковым после Парада Победы в 1945 году?

На следующий день Жуков собрал у себя на даче несколько близких ему генералов. Счастливые военачальники с радостью пили за Георгия Константиновича как за выдающегося полководца, одолевшего фашистскую Германию. Все разговоры на даче Жукова записывались, а записи показали Сталину. Он был крайне раздражен, потому что настоящим победителем считал себя, а вовсе не Жукова.

Не прошло и года после того, как маршал Жуков, увенчанный славой, принимал в Москве Парад Победы, а уже над ним сгустились тучи.

В 1946 году, вернув маршала Жукова из поверженной Германии, Сталин назначил его главнокомандующим Сухопутными войсками и заместителем министра Вооруженных сил. Жукова избрали кандидатом в члены ЦК ВКП(б). Но отношение Сталина к Жукову после войны изменилось. Министерство госбезопасности приступило, как это называется на профессиональном языке, к оперативной разработке маршала. Иначе говоря, на него стали собирать показания и конечно же следили за каждым шагом.

Заказ был исполнен очень быстро.

Сталину представили показания арестованных военачальников, из которых следовало, что Жуков зазнался, политически неблагонадежен, враждебен к партии и Сталину. Первый заместитель министра Вооруженных сил Булганин доложил Сталину, что задержаны семь вагонов с мебелью, вывезенной из Германии для Жукова.

1 июня 1946 года на заседании Высшего военного совета Жуков подвергся публичной экзекуции. Его вину сформулировали так: «Маршал Жуков, несмотря на созданное ему правительством и Верховным главнокомандующим высокое положение, считал себя обиженным, выражал недовольство решениями правительства… Маршал Жуков, утеряв всякую скромность и будучи увлечен чувством личной амбиции, считал, что его заслуги недостаточно оценены, приписывал себе разработку и проведение всех основных операций Великой Отечественной».

Военный совет предложил освободить Жукова от должности главнокомандующего Сухопутными войсками и заместителя министра Вооруженных сил. 3 июня Совет министров принял это предложение. Жукова отправили командовать войсками второстепенного Одесского военного округа.

На пленуме ЦК в феврале 1947 года Жукова вывели из числа кандидатов в члены ЦК. Когда пленум проголосовал, Жуков встал, несколько помедлил, затем повернулся направо и четким строевым шагом вышел из зала. Обычно вслед за исключением из ЦК следовал арест…

Положение Жукова в Одессе было очень тяжелым. Местные власти и политорганы вели себя с ним самым оскорбительным образом. После отъезда Жукова на его даче был обыск. Кончилось это тем, что маршал свалился с инфарктом.

20 января 1948 года специальным постановлением ЦК «вынес т. Жукову последнее предупреждение, предоставив ему в последний раз возможность исправиться и стать честным членом партии, достойным командирского звания. Одновременно ЦК ВКП(б) освободил т. Жукова с поста командующего войсками Одесского военного округа для назначения командовать одним из меньших военных округов».

Создается такое ощущение, будто Иосиф Виссарионович ревновал Жукова, завидовал его славе. Но ведь солнце не может завидовать луне? Сталин — такой великий — вдруг завидует простому маршалу?

Профессор Владимир Павлович Наумов:

— Сталин пытался закрыть историю войны. Ему многое хотелось забыть из того, что было. Он потому и пленных загнал в Сибирь, чтобы они не рассказывали, как все было, не напоминали о поражениях, о том, как миллионы людей попадали в окружение.

Сталин запретил генералам и маршалам писать мемуары. И постепенно сделал так, что ветераны войны перестали носить ордена. Сказал: пора гордиться орденами, полученными за восстановление страны.

Жуков командовал округом, а по всей стране одного за другим брали его бывших подчиненных и людей из его окружения. Будущий генерал госбезопасности, а тогда сотрудник военной контрразведки Борис Гераскин 31 декабря 1947 года был включен в оперативную группу для проведения обыска на квартире бывшего водителя маршала Жукова. Самого водителя уже арестовали в гараже военного министерства.

Семья водителя жила в бараке в Хамовниках. Жена готовилась в Новому году, двое детей играли на полу. В буфете нашли пистолет, о котором были предупреждены заранее.

Еще две оперативные группы в тот же день отправились на квартиры двух близких Жукову офицеров.

Арестованных обвиняли в том, что они участвовали в заговоре, во главе которого стоял Жуков.

Профессор Наумов:

— В переписке министерства государственной безопасности Жуков именовался так: «человек, претендующий на особое положение». Это был первый шаг к аресту.

Жукова пытались обвинить в тривиальном уголовном преступлении — мародерстве.

Министр госбезопасности Абакумов доложил Сталину, что арестованные сотрудники госбезопасности, работавшие в советской военной администрации в Германии, на допросах рассказывают, как вывозили оттуда ценности на советских военных самолетах. В их показаниях значился и Жуков, которому передавались самые ценные вещи.

Бывший адъютант маршала дал показания о том, что Жуков вывез из Германии много трофейных ценностей. В январе 1948 года на квартире Жукова в Москве был проведен негласный обыск. Цель обыска, докладывал министр госбезопасности Виктор Абакумов Сталину, состояла в том, чтобы «разыскать и изъять на квартире Жукова чемодан и шкатулку с золотом, бриллиантами и другими ценностями».

«В процессе обыска чемодан обнаружен не был, — доложил Абакумов, — а шкатулка находилась в сейфе, стоящем в спальной комнате. Дача Жукова представляет собой по существу антикварный магазин или музей, обвешанный внутри различными дорогостоящими художественными картинами, причем их так много, что четыре картины висят даже на кухне…»

Сталин поручил секретарю ЦК Андрею Александровичу Жданову вызвать к себе Жукова и получить от него объяснения.

Жуков все серьезные обвинения отрицал, но признавался в ошибках: «Картины и ковры, а также люстры действительно были взяты в брошенных особняках и замках и отправлены для оборудования дачи, которой я пользовался. Я считал, что все это поступает в фонд Министерства госбезопасности, т. к. дача и квартира находятся в ведении МГБ».

Иначе говоря, своего у маршала ничего не было, все, чем он пользовался, оказалось казенным.

Имущество у него отобрали. Сохранился «Акт о передаче Управлению делами Совета Министров Союза ССР изъятого Министерством государственной безопасности СССР у Маршала Советского Союза Г. К. Жукова незаконно приобретенного и присвоенного им трофейного имущества, ценностей и других предметов».

Неужели маршал был таким любителем красивых вещей?

Профессор Наумов решительно отмел это предположение:

— Нет, нет! Это потом выяснилось. Обвинения были сняты. Дело, заведенное в МГБ на Жукова, пухло, а он по-прежнему оставался на свободе, его отправили командовать Уральским военным округом. Зато продолжали брать людей из его окружения.

Одним из них был Герой Советского Союза генерал-лейтенант Владимир Крюков, бывший командир кавалерийского корпуса. Он был очень близок к маршалу Жукову, поэтому его посадили — в сентябре 1948-го. Вслед за ним арестовали его жену Лидию Андреевну Русланову, замечательную исполнительницу русских народных песен.

Генерала Крюкова арестовали для того, чтобы он дал показания о враждебной деятельности Жукова. Его привезли в министерство государственной безопасности.

Следователь сразу предупредил:

— Ты уже не генерал, а арестант, станешь запираться, будем бить тебя как сидорову козу.

Крюков возразил:

— Я еще подследственный, и из генералов меня не разжаловали.

Следователь подвел его к окну и сказал:

— Вот видишь там народ? Вот они подследственные. А ты уже осужден. От нас на свободу возврата нет. От нас дорога только в лагерь.

Крюкова доставили к самому министру госбезопасности Абакумову. Министр объяснил:

— Будешь упорствовать, будем бить и искалечим на всю жизнь.

Обвиняли Крюкова в том, что он участвовал в заговоре, во главе которого стоял маршал Жуков, и в том, что он вывез из Германии много трофейного имущества. Крюкова избивали до потери сознания, требуя, чтобы он дал показания о предательстве Жукова. Крюкова приговорили к 25 годам. Вслед за ним отправили в лагерь и его жену Лидию Андреевну Русланову.

Будущий генерал госбезопасности Борис Гераскин участвовал в начале февраля 1948 года в обыске квартиры Руслановой в Лаврушинском переулке. Гераскин и по сей день возмущается тем количеством картин, антиквариата, украшений, вещей, которые он увидел. Когда чекисты после трехчасового обыска уходили, старший оперативной группы опечатал квартиру и снял с двери медную табличку с надписью «Л. А. Русланова».

Русланову осудили не только по 58-й политической статье, но и по указу от 7 августа 1932 года («хищение государственной собственности»).

После смерти Сталина Крюкову удалось переправить письмо Жукову. Жуков передал письмо Хрущеву, и тот на следующий же день предложил президиуму ЦК пересмотреть дело Крюкова и Руслановой. Их освободили…

В общей сложности по делу Жукова сидело около сотни генералов — без суда. Новый министр госбезопасности Игнатьев, принимая дела, спросил Сталина: что с ними делать? Некоторые сидят по двенадцать лет, может быть, пропустить их через Особое совещание и отправить в лагерь?

Сталин ответил министру через Берию. Игнатьев добросовестно записал: «Товарищ Сталин, как передал товарищ Берия, сказал: пусть еще посидят».

Эти генералы были арестованы только на основании материалов прослушивания их разговоров. Поэтому их дела не хотят рассекречивать и по сей день. Аресты среди окружения Жукова шли почти до самой смерти Сталина. И маршал понимал, на какой тонкой веревочке он подвешен.

Сталин очень ловко представил Жукову дело так, что Берия и Абакумов собираются его посадить, а он за маршала заступился.

Константин Симонов в книге «Глазами человека моего поколения» приводит слова Жукова:

«Был арестован целый ряд офицеров, встал вопрос о моем аресте. Берия и Абакумов дошли до такой наглости и подлости, что попытались изобразить меня человеком, который во главе этих арестованных офицеров готовил военный заговор против Сталина. Но, как мне потом говорили присутствовавшие при этом разговоре люди, Сталин, выслушав предложение Берии о моем аресте, сказал:

— Нет, Жукова арестовать не дам. Не верю во все это. Я его хорошо знаю. Я его за четыре года войны узнал лучше, чем самого себя.

Так мне передали этот разговор, после которого попытка Берии покончить со мной провалилась».

Неясно, действительно ли Георгий Константинович поверил вождю, но в высшем эшелоне министерство государственной безопасности по своей воле никого не сажало — только с санкции товарища Сталина. И. если бы все дело было в Абакумове, то почему после его ареста Сталин не отменил приказ о слежке за Жуковым? Но уничтожать маршала Сталин не хотел — а вдруг новая война… Маршал мог еще понадобиться, поэтому на XIX съезде в 1952 году его опять избрали кандидатом в члены ЦК.

Абакумов передал Сталину запись разговора Жукова с женой. Маршал считал, что на него капает министр Вооруженных сил Булганин:

— Я раньше думал, что Сталин принципиальный человек, а он слушает, что ему говорят его приближенные. Ему кто-нибудь скажет, и он верит. Вот ему про меня сказали, и я в немилости. Ну, х… с ними, пусть теперь другие повоюют.

За несколько дней до смерти Сталин неожиданно вызвал Жукова в Москву. Зачем — маршалу не сказали. Может быть, Сталин хотел дать Жукову какой-нибудь особый приказ? Теперь это выяснить уже невозможно.

В Москве Жуков оказался вовремя. После смерти вождя все претензии к нему были забыты. Министерство госбезопасности, которое завело на него дело, было ликвидировано. Бывший министр госбезопасности Абакумов уже сидел. Другого бывшего министра, Игнатьева, освободили от должности, и он тоже ждал ареста. В одну минуту жизнь маршала преобразилась. Все собранные на него госбезопасностью материалы были уничтожены.

Жукова назначили первым заместителем министра обороны, а через два года министром. Новая власть нуждалась в его авторитете. А Жукова, несмотря на то что замалчивали его имя, народ продолжал любить.

Жуков модернизировал армию. Он создавал мобильные части, внедрял новую технику, наращивал воздушно-десантные войска. Потом его выставили самодуром, а он завоевал уважение офицерского корпуса тем, что поднял зарплаты, навел порядок. При этом он радикально сократил вооруженные силы почти на полтора миллиона человек.

Армия была очень большой, Сталин ведь опять воевать собирался. Но при Жукове армию уменьшали медленно, поэтому в памяти людей это не сохранилось, а хрущевское сокращение было резким и ему это поминают и по сей день. Впрочем, и жуковские увольнения были трагедией для многих военных. Участники войны, храбрые командиры, награжденные множеством орденов, но не имеющие высшего образования, должны были покидать армию и уступать места молодым офицерам, окончившим академию.

Жуков первым поставил вопрос о том, что пора изменить отношение к военнопленным. До него Серов предложил амнистироват тех, кто сотрудничал с немцами. Его предложение было принят Осенью 1955-го был принят указ «Об амнистии советских граждан сотрудничавших с оккупантами в период Великой Отечественнс войны 1941–1945 годов».

Под амнистию не попали только бывшие красноармейцы, очутившиеся в немецком плену и потом осужденные за это советской властью. Для решения их судьбы в апреле 1956 года образовали комиссию во главе с Жуковым. Маршал в докладной записке в ЦК рассудил по справедливости:

«В силу тяжелой обстановки, сложившейся в первый период войны, значительное количество советских военнослужащих, находясь в окружении и исчерпав все имевшиеся возможности к сопротивлению, оказалось в плену у противника. Многие военнослужащие попали в плен раненными, контуженными, сбитыми во время воздушных боев…

Как во время войны, так и в послевоенный период в отношении военнопленных и лиц, выходивших из окружения и фактически не находившихся в плену, были допущены грубейшие нарушения советской законности, массовый произвол и различные незаконные ограничения их прав…

С 1941 года военнослужащие… направлялись через сборно-пересыльные пункты под конвоем войск НКВД в тыловые лагеря НКВД для спецпроверки, проводившейся органами НКВД. Условия содержания военнопленных в этих спецлагерях были приказами НКВД установлены примерно такие же, как для лиц, содержащихся в исправительно-трудовых лагерях.

В результате применения при спецпроверке во многих случаях незаконных, провокационных методов следствия было необоснованно репрессировано большое количество военнослужащих, честно выполнивших свой воинский долг и ничем не запятнавших себя в плену…»

Жуков предложил отказаться от политики недоверия к попавшим в плен, изъять из анкет пункт о пребывании в плену или на оккупированных территориях, восстановить всем звания, время пребывания в плену включить в стаж воинской службы. А тех, кто совершил побег из плена, был ранен, наградить.

Жукова сняли, и ничего из этого не было сделано. Вопросы в анкетах: были ли в плену или на оккупированных территориях? — отменили только в 1992 году…

Летом 1957 года Жуков спас Хрущева, когда Молотов, Маленков и Каганович попытались снять его с поста первого секретаря. Твердый голос Жукова и мощь стоявшей за ним армии были лучшей поддержкой Хрущеву.

Жукова сразу же избирают членом президиума ЦК, Хрущев подчеркнуто демонстрирует свою дружбу с прославленным маршалом, никуда его от себя не отпускает, даже отдыхают они вместе. Жукову в голову не приходит, что против него организован настоящий заговор. Что он и пяти месяцев не пробудет членом президиума ЦК.

Хрущев в воспоминаниях пишет:

«Члены президиума ЦК не раз высказывали мнение, что Жуков движется в направлении военного переворота, захвата им личной власти. Такие сведения мы получали и от ряда военных, которые говорили о бонапартистских устремлениях Жукова. Постепенно накопились факты, которые нельзя было игнорировать без опасения подвергнуть страну перевороту типа тех, которые совершаются в Латинской Америке. Мы вынуждены были пойти на отстранение Жукова от его постов. Мне это решение далось с трудом, но деваться было некуда».

4 октября 1957 года Жуков вылетел в Севастополь, а оттуда на крейсере «Куйбышев» отправился с официальным визитом в Югославию и Албанию.

А Хрущев выехал в Киевский военный округ на учения. Он разговаривал с генералами, прощупывал настроения в войсках. Потом Хрущев на пленуме скажет:

— Вы думаете, я там охотился на оленей? У меня там была политическая охота на крупную дичь…

Хрущев обвинит Жукова в лицемерии и вероломстве, хотя все было наоборот.

Профессор Наумов:

— Жуков проявил поразительную наивность. Маршал, уезжая, думал, что он в Москве друга оставил. А Хрущев за его спиной беседует с командующими округами, объясняет им ситуацию. И они все правильно поняли.

Пока Жуков находится за границей, президиум ЦК принимает постановление «Об улучшении партийно-политической работы в Советской Армии и Флоте». По всей стране проходят партийные собрания, где резко критикуется министр обороны. Жуков об этом не подозревает, хотя ему доложили, что связь с Москвой внезапно прервалась. Опытный человек, мог бы сообразить, что это означает…

Рассказы о том, что начальник Главного разведывательного управления Генерального штаба генерал Сергей Матвеевич Штеменко обо всем сообщил министру по своим каналам, за что и пострадал, — это миф. Когда Жуков вернулся в Москву, он не знал, что его ждет. Штеменко уже был бит и учен. И рисковать своей карьерой он бы не стал даже ради маршала Жукова.

В первый раз Штеменко наказали после ареста Берии — сняли с должности и понизили в воинском звании на две ступени с генерала армии до генерал-лейтенанта. Булганин обвинил его в том, чтя Штеменко через Берию передавал Сталину «разные сплетни на некоторых руководящих военных лиц».

После свержения Жукова Штеменко опять сняли с должности, но вскоре вернули в Москву и назначили с повышением, значит Хрущев большой вины за ним не видел…

В аэропорту в Москве Жукова встречали его первый заместитель маршал Иван Степанович Конев и родные.

Дочери написали ему записку о том, что по всей стране идут партийные собрания и его осуждают. В аэропорту Конев сказал Георгию Константиновичу:

— Вас просили сразу ехать на заседание президиума в Кремль, вас ждут.

Но дочери упросили разрешить Жукову заехать домой, попить чаю. Конев вынужден был согласиться. Родные успели что-то рассказать маршалу.

В Кремле на Жукова сразу обрушился поток обвинений.

Профессор Наумов:

— Он какие-то ошибки признал, другие отверг. И говорит: «Мне надо посмотреть на документы, чтобы вам ответить». А ему заявляют, что он уже освобожден от обязанностей министра и в министерство обороны его больше не пустят…

После президиума сразу же собрали пленум ЦК, где на Жукова навалилась уже вся партийная верхушка. Жукова буквально топтали ногами.

Профессор Наумов:

— Они друг друга чуть ли не нецензурной бранью крыли, как на базаре. Хрущев кричал: «Если Жуков головой роль партии не понимает, мы ему через зад объясним!»

Жуков даже не понял, что он противопоставил себя всей партийной власти. Уж очень он был уверен в себе. А они давно сговорились убрать его с политической арены. Жуков проявил благодушие, которое не должен был проявлять. Он недоуменно говорил:

— Три недели назад, когда я уезжал, вы все со мной так душевно прощались, а теперь… Что же произошло за три недели?

Жукова обвинили в том, что он пытается вывести армию из-под контроля ЦК, сократил политорганы, что он все решал сам, что он груб, жесток и вообще готовил военный переворот. Насколько реальны эти обвинения?

Когда шло сокращение армии, Жуков старался сохранить побольше строевых командиров, увольняя тыловиков и политработников. В реформируемой армии нелюбовь к прохлаждающимся политработникам была очевидной. Строевые офицеры целый день в поле на учениях, а политработники в клубе газеты читают, к лекции готовятся… Жуков считал их просто бездельниками.

На пленуме Суслов цитировал слова Жукова:

— Политработники привыкли за сорок лет болтать, потеряли всякий нюх, как старые коты… Им, политработникам, только наклеить рыжие бороды и дать кинжалы — они перерезали бы командиров.

У начальника Главного политуправления генерал-полковника Александра Сергеевича Желтова отношения с Жуковым сразу не сложились. Желтов считал, что Жуков недооценивает значение политорганов, слишком амбициозен и не сделал для себя выводов из прошлого. Желтов старался не ходить к министру на доклады, посылал заместителя. И постоянно жаловался на Жукова в ЦК.

Это отношение к политработникам сыграло свою роль при обсуждении на пленуме вопроса о Жукове. Ведь в зале сидели такие же политработники, только в штатском.

Жукову особо поставили в вину то, что в армии тайно формируются специальные диверсионно-штурмовые части и школа диверсантов. Школу предполагалось со временем развернуть в дивизию особого назначения. А зачем Жукову такая дивизия? Чтобы Кремль штурмовать?

Профессор Наумов:

— Во всех округах по стране было семнадцать разведывательных рот. Жуков свел их воедино и стал учить. Вот и все. Жуков на пленуме напомнил Хрущеву: «Я же тебе два раза об этом говорил, обещал потом прислать подробную докладную. И ты согласился…»

Создать армейское училище для подготовки диверсантов незаметно для КГБ и для местной партийной власти было невозможно. Особые отделы, подчиненные ведомству госбезопасности, знали все, что происходило в армии…

Некоторые историки ссылаются на показания генерал-полковника Хаджиомара Мамсурова, известного разведчика, Героя Советского Союза, назначенного начальником этой диверсионной школы, в подтверждение версии о коварных замыслах маршала Жукова. Но в реальности генерал Мамсуров ничего о заговорщических планах Жукова не говорил по причине их отсутствия.

Генерал всего лишь обратился в отдел административных органов ЦК КПСС с резонным вопросом, почему так долго его не утверждают в должности. А не утвердили его, потому что Жуков еще не написал соответствующей записки, а только обговорил с Хрущевым все на словах.

Принимавший генерала Мамсурова сотрудник ЦК ничего о школе диверсантов не знал, обратился с вопросом к своему начальнику, тот переадресовал вопрос дальше, а тут как раз Жукова стали снимать и сказали, что вот все молчали, один генерал Мамсуров проявил бдительность. Генерал был достаточно опытен, чтобы не опровергать эту версию…

Этим эпизодом просто воспользовались для того, чтобы подкрепить приписываемую Жукову идею военного путча: дескать, Жуков уже готовил и части специального назначения для того, чтобы с вершить военный переворот.

А может быть, все-таки Жуков хотел стать первым человеком в стране?

Профессор Наумов:

— Хрущев понимал, что Жукова могут выдвинуть. Он пользовался в стране авторитетом. Но нет фактов, свидетельствующих о том, что Жуков готовил путч!..

Дочери Жукова рассказывали, что маршалу действительно звонили какие-то люди, уговаривали взять в стране власть и навести порядок. А все его разговоры КГБ подслушивал. Так что эти звонки были либо сознательной провокацией, либо желанием выяснить: а как он отреагирует на такие слова?

Хрущев конечно же рассматривал Жукова как вероятного политического соперника. Жесткий характер маршала, его полнейшая самоуверенность пугали Никиту Сергеевича. Но неверно представлять себе происшедшее личным столкновением Хрущева и Жукова. Главным было другое. Жуков напугал членов ЦК еще на предыдущем пленуме, когда заговорил о репрессиях и о том, что в них виновны все лидеры партии.

Когда Жуков выступал против Молотова, Маленкова, Кагановича, он напомнил об их ответственности за репрессии:

— Мы верили этим людям, говорил Жуков, носили их портреты, а с их рук капает кровь. Если бы люди знали правду, они бы их камнями закидали.

То есть Жуков прямо сказал, что все члены высшего партийного руководства, включая Хрущева, виновны. Каганович возразил Жукову: это политическое дело. А раз политическое, значит, они неподсудны. Жуков резко ответил: нет, это уголовное преступление!

Из его слов следовало, что члены партийного руководства могут быть привлечены не только к политической, но и к уголовной ответственности. Эту угрозу они запомнили. Он и не понял, что противопоставил себя всему партийному аппарату.

Профессор Наумов:

— Жуков не был диссидентом. Он был военным и думал об укреплении армии, а политработники ему мешали. Двоевластие вредит армии. Партийные секретари удивлялись Жукову. Они ему говорили: неужели ты не понимаешь, что армия — это инструмент партии и важнее всего удержать власть? А Жуков считал, что задача армии — защищать государство от внешнего врага.

Всякий раз, когда руководству страны нужно было выбирать, что важнее: лояльность военачальника партии или интересы безопасности страны, выбор делался в пользу первого: верность партийной линии важнее обороноспособности государства.

Маршал Жуков был смещен со всех постов и уволен в отставку. Пленум ЦК принял постановление: «Жуков нарушал ленинские, партийные принципы руководства Вооруженными Силами, проводил линию на свертывание работы партийных организаций, политорганов и военных советов, на ликвидацию руководства и контроля над армией и военно-морским флотом со стороны партии, ее ЦК и правительства».

Между прочим, тогда увольнение Жукова многими в стране, кто не знал, что же произошло в реальности, воспринималось как восстановление ленинских принципов, как отказ от администрирования и диктаторства, от подавления критики…

После пленума в Кремле прошло собрание партийного актива Московского гарнизона и центрального аппарата министерства обороны, участвовал Хрущев. Доклад делал Жуков. Резче других Жукова осуждал Малиновский. Он говорил, что предупреждал ЦК о властолюбии и непредсказуемости Жукова. В фойе организовали выставку — привезли картины, на которых был изображен Жуков. На самой большой из них Жуков был в парадном маршальском мундире, на вздыбленном коне, с обнаженным клинком, а внизу пылал Берлин. Эта картина должна было символизировать властолюбие свергнутого маршала…

«Правда» опубликовала статью первого заместителя министра обороны маршала Конева, который подверг своего недавнего начальника резкой критике, заявив при этом, что Жукову приписываются заслуги, которых он не имел.

Конев рассчитывал стать министром, однако новым министром обороны назначили маршала Родиона Яковлевича Малиновского, который со времен войны многим был обязан Хрущеву. Правда, Малиновский через семь лет первым предаст Хрущева.

На приеме 7 ноября 1964 года, когда Хрущева уже отправили на пенсию, Малиновский, выпив лишнего, сказал главе китайской делегации Чжоу Эньлаю:

— Давайте выпьем за советско-китайскую дружбу. Мы своего дурачка Никиту выгнали, вы сделайте то же самое с Мао Цзэдуном, и дела у нас пойдут наилучшим образом.

Возмущенный Чжоу ушел с приема. «Дурачком» маршал Малиновский назвал человека, который в прямом смысле его спас.

В конце 1942 года Сталин направил Хрущева членом военного совета к Малиновскому, насчет которого у вождя возникли сомнения. Исчез адъютант Малиновского, и считалось, что он убежал к немцам. И застрелился член военного совета. Над Малиновским нависли тучи. Хрущев его спас, благоприятно отозвавшись о нем Сталину. Никита Сергеевич был уверен, что уж Малиновский будет ему предан до гроба…

Жукову обещали дать какую-нибудь работу, однако даже не включили в группу генеральных инспекторов министерства обороны, куда он, как маршал, автоматически попадал…

Но вот поразительный факт. Через несколько лет, незадолго до того, как его свергли, Хрущев, понимая, что теряет опору, вдруг вспомнил об опальном маршале.

Летом 1964 года он вдруг сам позвонил Жукову. Фактически извинился перед маршалом за то, что в 1957-м отправил его в отставку. Хрущев говорил:

— Знаешь, мне тогда трудно было разобраться, что у тебя в голове, но ко мне приходили и говорили: «Жуков — опасный человек, он игнорирует тебя, в любой момент он может сделать все, захочет. Слишком велик его авторитет в армии…»

Жуков с обидой заметил:

— Как же можно было решать судьбу человека на основащ таких домыслов?

— Сейчас я крепко занят, — сказал ему Хрущев. — Вернусь из отдыха — встретимся и по-дружески поговорим.

И его помощник записал: после отпуска в Пицунде запланировать встречу Никиты Сергеевича с Георгием Константиновичем. Речь шла о восстановлении отношений и о новой работе. Хрущев таким образом упрочил бы свой авторитет в армии. Но из отпуска Никита Сергеевич вернулся пенсионером.

Можно точно сказать: если бы Жуков оставался министром обороны, армия в свержении Хрущева участия бы не приняла.

Почему Жукова не восстановили после падения Хрущева? Потому, что руководство армии и политорганов было настроено проти него. Жуков возражал против отхода от антисталинского курса, считал, что нельзя не говорить о причинах катастрофы 1941 года, а Главпур и ЦК категорически возражали против этого. Генералы брали курс на восстановление культа личности Сталина. Жуков им мешал. Поэтому маршалы жаловались в ЦК, что он по-прежнему выступает против партии.

Сохранилась непроизнесенная речь маршала Жукова о Сталине. Он подготовил ее к пленуму ЦК, который в 1956 году на волне XX съезда должен был осудить культ личности Сталина.

Речь Жукова — это обвинительный акт Сталину. Он считал, что неподготовленность к войне «явилась одной из решающих причин тех крупных военных поражений и огромных жертв, которые понесла наша Родина в первый период войны…».

«Никакой внезапности нападения гитлеровских войск не было, — писал Жуков. — О готовящемся нападении было известно, а внезапность была придумана Сталиным, чтобы оправдать свои просчеты…

С первых минут войны в верховном руководстве страной в лице Сталина проявилась полная растерянность в управлении обороной страны, использовав которую противник прочно захватил инициативу…

У нас не было полноценного Верховного командования. Генеральный штаб, Наркомат обороны с самого начала были дезорганизованы Сталиным… Он, не зная в деталях положения на фронтах и будучи недостаточно грамотным в оперативных вопросах, давал неквалифицированные указания…

Сталин принуждал представителей Ставки Верховного Главнокомандования и командующих фронтами без всякой к тому необходимости проводить наспех организованные операции, без достаточного материального и технического их обеспечения, что приводило к чрезмерно большим потерям… Можно привести еще немало отрицательных фактов из оперативного творчества Сталина, чтобы оценить, чего стоят на самом деле его полководческие качества и „военный гений“…»

Пленум, на котором Жуков собирался произнести речь, не состоялся.

После увольнения Жукова Хрущев распорядился возобновить оперативное наблюдение за Жуковым и сам знакомился с материалами слежки. Впоследствии КГБ докладывал о настроениях и разговорах Жукова лично Брежневу.

В 1959 году умер генерал Крюков. На поминки пришли маршалы Жуков и Буденный, а также осведомители КГБ.

После чего председатель КГБ Александр Николаевич Шелепин отправил в ЦК КПСС записку о нездоровых, политически вредных разговорах, которые вел на поминках Жуков.

Была создана комиссия под руководством Брежнева, которая побеседовала с Буденным и Жуковым. Буденный сказал, что ничего плохого не говорил и не слышал. Он комиссию и не интересовал. Им нужен был Жуков. Жукова вызывали в ЦК КПСС и воспитывали.

На судьбе вдовы Крюкова Руслановой это отношение к Жукову тоже отразилось. Петь ей, конечно, не мешали. Но она жаловалась, что власть ее недолюбливает. Лидия Андреевна Русланова так и осталась всего лишь заслуженной артисткой. Это звание присвоили ей еще в 1942 году.

На даче маршала Жукова была установлена аппаратура прослушивания, записывались даже его разговоры с женой в спальне. Он был лишен всех постов, исключен из политической жизни, а КГБ держал маршала под постоянным контролем. Его все еще боялись и завидовали его славе и всенародной любви.

В 1963 году председатель КГБ Владимир Семичастный докладывал Хрущеву: «В беседах с бывшими сослуживцами Жуков во всех подробностях рассказывает о том, как готовилось и проводилось заседание Президиума ЦК КПСС, на котором он был отстранен от должности министра обороны, и допускает резкие выпады по адресу отдельных членов Президиума ЦК…»

7 июня сообщение КГБ рассматривалось на заседании президиума ЦК. Решили: «Вызвать в ЦК Жукова и предупредить. Если не поймет, тогда исключить из партии и арестовать».

Жукова в 1957 году, по существу, обвинили в преступной антигосударственной деятельности, в попытке совершить военный переворот. Его, к счастью, не судили, однако эти обвинения с него так и не сняты. Фактически Жуков до сих пор не реабилитирован.

Жукова и Серова не назовешь близкими друзьями. Они были скорее соратниками. В столкновении Хрущева и Жукова Серов благоразумно принял сторону первого секретаря. Но, помня дружбу двух генералов, Хрущев вскоре и Серова убрал с ключевой должности.

8 декабря 1958 года Серов был освобожден от обязанностей председателя КГБ и через день назначен начальником Главного разведывательного управления Генерального штаба Вооруженных сил СССР и заместителем начальника Генштаба по разведке.

Филипп Денисович Бобков считает, что Серова сбросили со всех постов, потому что против него были настроены в отделе административных органов ЦК.

Серова не любил его бывший подчиненный Николай Романович Миронов, который стал заведовать отделом административных органов. Миронов был из Днепродзержинска. В 1941-м он ушел на фронт, после войны вернулся на партийную работу, стал на Украине секретарем обкома. В 1951-м, при Игнатьеве, его взяли в министерство госбезопасности заместителем начальника Главного управления военной контрразведки. Берия в марте 1953 года отправил его в Киев. После ареста Берии его вернули на прежнее место. Потом Миронов возглавил управление госбезопасности в Ленинграде. В 1959-м возглавил отдел административных органов ЦК.

До Миронова отдел курировал еще медицину и спорт. И ему приходилось разбираться во взаимоотношениях между футбольными командами. Миронов добился, чтобы ему оставили только силовые структуры. Он представил Хрущеву записку об упрощении структуры и о сокращении штатов центрального аппарата и периферийных органов КГБ, что не встретило понимания у Серова.

По мнению историка Никиты Петрова, причинами этого были «ведомственный патриотизм» Серова и нежелание идти на серьезное сокращение аппарата КГБ.

Генерал-лейтенант Вадим Кирпиченко пишет, что об уходе Серова из КГБ никто не сожалел:

«Люди, одинаково виноватые в организации массовых репрессий, разделились на две неравные категории. Те, кто оказались на вершине власти, расправились с теми, кто был в их подчинении, свалив на них всю ответственность за беззакония и репрессии. А Серов к тому же был известен в стране как главный исполнитель приказов о депортации народов.

Дальше все пошло по известной схеме: начал падать — будешь падать до самого конца, и тебя будут все время раздевать, снимут звезды, лампасы, вышлют из Москвы, исключат из энциклопедических словарей твое имя и похоронят голеньким…

Трагедия Серова вызывает жалость и чувство протеста. Свой позор и падение ему пришлось пережить при жизни. В основном же у нас все-таки разоблачают людей уже после их смерти, впрочем, равно как и реабилитируют тоже после…»

Вопрос о личной ответственности Серова за то, что творили органы госбезопасности, возник после XX съезда. Академик Борис Черток вспоминает, как в закрытом НИИ-88, где создавались советские ракеты, состоялся партийно-хозяйственный актив. Доклад по поручению ЦК делал генерал Серов.

Выступление Серова о сталинских преступлениях подействовало на аудиторию угнетающе. Когда он закончил, в зале раздался срывающийся женский голос:

— Иван Александрович! Объясните, вы-то где были? Вы кем были, что делали? Наверное, громче всех кричали: «Слава Сталину!» Какое право вы имеете говорить о злодействе Берии, если были его заместителем?

Это говорила пожилая работница листоштампового цеха. Серов долго молчал. Потом встал и сказал:

— Я во многом виноват. Но виноваты и все, все здесь сидящие. Вы разве не славили Сталина на всех своих собраниях? А сколько раз каждый из вас вставал и до устали аплодировал, когда упоминали имя Сталина на ваших конференциях и собраниях? Всем нам трудно, не будем предъявлять счета друг другу.

Но Серову счет был предъявлен.

Профессор Наумов:

— Когда Серова назначали председателем КГБ, возражал весь президиум ЦК. Есть запись заведующего общим отделом ЦК Малина, который присутствовал на всех заседаниях президиума и составлял краткий протокол. Но Хрущев тогда настоял и не промахнулся. Но потом переправил его в ГРУ, что было сильным понижением. Конечно, его участие в репрессиях тоже играло роль, но дело не только в этом. Должно быть, Хрущев беспокоился, что у Серова есть контакты с Жуковым.

В аппарате эти настроения быстро уловили.

Начальник следственного управления КГБ Михаил Петрович Маляров обратился непосредственно к Хрущеву с жалобой на своего начальника. Он не решился бы на это, если бы не чувствовал, что позиции председателя КГБ ослабли.

«В некоторых архивных материалах, хранящихся в КГБ при СМ СССР — сообщал Маляров, — были прямые указания на то, что в практике т. Жукова имеются диктаторские тенденции, что он чрезмерно честолюбив и переоценивает свою роль в Отечественной войне (в этих же материалах указывается на наличие таких же пороков и у т. Серова), однако т. Серов в 1956 году приказал тушью вымарать фамилии Жукова и Серова и все, что говорилось о них в этих документах…

Я не провожу никакой аналогии между практикой т. Жукова и практикой т. Серова, однако полагаю, что грубость к подчиненным, администрирование, нетерпимость к критике, игнорирование принципов коллективного руководства, стремление сохранить в кадрах КГБ явных нарушителей социалистической законности, повысить их в должностях и наградить, а также чрезмерное честолюбие т. Серова, являются достаточными основаниями к тому, чтобы обратить внимание на его поведение и потребовать от него изжития этих недостатков.

Докладывая о вышеизложенном, прошу ЦК КПСС принять соответствущие меры и восстановить справедливость».

Но были, видимо, и другие причины, предопределившие падение Серова. Должность у него была такая, что не предполагала друзей. Напротив, товарищи по партийному руководству его недолюбливали и побаивались, потому что он знал все и обо всех.

В начале 1958 года в правительственном аэропорту новый секретарь ЦК Нуритдин Мухитдинов участвовал во встрече очередного иностранного гостя. Пока ждали самолет, к нему подошел председатель КГБ Серов, сказал:

— Ты ухаживаешь за хозяйкой своего особняка.

Мухитдинов вспоминает, что был ошеломлен словами председателя КГБ:

— Ты откуда это взял?

— Она сама заявила.

— Врешь! Это ложь!

— Хочешь, допрошу и ее запротоколирую?

— Наверняка уже сделал это, а протокол у тебя в кармане.

— Я хотел просто предостеречь тебя.

— Не предостеречь, а прибрать таким образом к рукам. Ты сам организовал эту провокацию, принудил эту бедную женщину дать ложные показания. Не стыдно тебе?

Вернувшись к себе в кабинет, Мухитдинов позвонил Хрущеву и попросил принять его.

Никита Сергеевич спросил:

— Очень срочно?

— Да.

Мухитдинов пришел к Хрущеву. Тот спросит:

— Что случилось?

Мухитдинов пересказал беседу с Серовым. Хрущев слушал внимательно, не перебивая, и, что удивило Мухитдинова, спокойно. Пз этого можно было сделать вывод, что Серов его уже информировал А может быть, и вовсе выполнял поручение Хрущева.

Никита Сергеевич рассудительно сказал:

— Многие работники обслуживающего персонала избалованы, так как купились в роскоши. Сейчас обновляем их состав, приучаем действовать в пределах утвержденных смет расхода средств, продуктов. Вот они и проявляют недовольство. Поэтому будьте с ними поосторожнее, отношения пусть будут ровные, официальные. Я и сам иногда побаиваюсь, но что же делать? Такова жизнь.

Мухитдинов сказал:

— Никита Сергеевич, разрешите мне вернуться в Узбекистан. На любую должность!

— Почему? В связи с чем?

— Если уже сейчас, буквально через несколько месяцев после переезда в Москву, со мной так поступают, что же будет дальше?

— Отношение к вам сложилось хорошее, так в обиду вас не дадим. Разговор с Серовым близко к сердцу не принимайте, не горячитесь. Но то, что я сказал, надо учесть.

Хозяйку особняка от Мухитдинова забрали. Мухитдинову объяснили, что ее перевели на другую работу из-за инфекционного заболевания.

Но в январе 1961 года, когда Мухитдинов ехал к себе в особняк, рядом с новым зданием Московского университета, самосвал ударил его «Чайку». Не пострадали ни жена Мухитдинова, ни дети. Мухитдинову диагностировали ушиб головы, прописали постельный режим и отправили в кремлевскую больницу, оттуда перевели в санаторий «Барвиха». Мухитдинов жаловался на сильные головные боли, головокружения, светобоязнь… На работу он вышел только через два месяца.

Его водителя задержали, выясняя обстоятельства аварии. Потом отпустили. Мухитдинов полагает, что эта авария была делом рук Серова, хотя в 1961 году тот уже не возглавлял КГБ. И сравнивает с аварией, в которой погиб белорусский первый секретарь Петр Миронович Машеров. Но смерть Машерова, что бы ни говорили, была трагической случайностью. Такой же случайностью, надо полагать, был наезд самосвала на «Чайку» Мухитдинова.

Но история с Мухитдиновым свидетельствует о том, как складывались отношения председателя КГБ с высшим партийным руководством.

Судя по всему, генерал Серов стал еще и жертвой ловкой аппаратной интриги.

Анастас Иванович Микоян вспоминает, что, когда речь заходила об участии Серова в репрессиях, Хрущев защищал его, говоря, что тот «не усердствовал, действовал умеренно». У Микояна иное объяснение: «Скорее всего, поскольку Хрущеву самому приходилось санкционировать аресты многих людей, он склонен был не поднимать шума о прошлом Серова. Это возможно, хотя точно сказать не могу».

Председатель Комитета партийного контроля Николай Михайлович Шверник представил Хрущеву документы о том, что Серов вывез из Германии огромное количество имущества. Но Хрущев склонен был ему все прощать:

— Нельзя устраивать шум. Ведь многие генералы были в этом грешны во время войны.

Но Серов, судя по рассказу Микояна, совершил одну непростительную ошибку. Он сблизился с секретарем ЦК Николаем Григорьевичем Игнатовым. Ныне совершенно забытая фигура, он в свое время играл очень заметную роль, а претендовал на большее.

Игнатов никогда и ничему не учился. После революции попал в Первую конную армию, потом сражался с басмачами в Средней Азии. В 1930 году его сделали секретарем партийной организации полномочного представительства ОГПУ в Средней Азии. Потом отозвали на двухгодичные курсы марксизма-ленинизма при ЦК, а потом отправили на партийную работу в Ленинград. Там после убийства Кирова и массовых арестов появилось множество вакансий. Игнатова сделали секретарем райкома. С тех пор он упрямо карабкался по карьерной лестнице.

В октябре 1952 года Сталин сделал его секретарем ЦК. Но после смерти вождя его отправили назад в Ленинград, и пришлось все начинать заново. Когда Хрущева попытались свергнуть, Игнатов, вовремя сориентировавшись, бросился на его защиту. В благодарность за это в декабре 1957-го Хрущев вновь сделал его секретарем ЦК.

Игнатов жаждал дружбы с председателем КГБ, потому что рассчитывал на большую карьеру. Но тем самым он настроил против себя второго секретаря ЦК Алексея Илларионовича Кириченко, который бдительно оберегал свои владения и ходу Игнатову не давал.

Кириченко, пишет Микоян, и обратил внимание на то, что Серов постоянно приезжает к Игнатову на Старую площадь, хотя по работе ему это не нужно, потому что председатель КГБ выходит непосредственно на Хрущева.

— Конечно, это не криминал, — заметил Кириченко. — Просто как-то непонятно. Несколько раз искал Серова и находил его у Игнатова.

Игнатов стал яростно оправдываться, утверждал, что ничего подобного не было, он с Серовым не общается.

В другой раз опытный Кириченко завел разговор об этом в присутствии Хрущева. Это был безошибочный ход.

— Как же ты говоришь, что не общаешься с Серовым? — спросил Кириченко Игнатова. — Я его сегодня искал, ответили, что он в ЦК. Стали искать в отделе административных органов — не нашли. В конечном итоге оказалось, что он опять сидит у тебя в кабинете.

Игнатов стал возражать:

— Нет, он у меня не был!

Хрущев ничего не сказал, но искоса посмотрел на Игнатова. Дело было сделано.

Хрущеву не понравилось, что председатель КГБ за его спиной ищет поддержки у кого-то из секретарей ЦК. Пострадали оба — и Серов, которого переместили в ГРУ, и Игнатов, которого Хрущев вскоре убрал из ЦК.

Сначала он назначил Игнатова заместителем председателя Совета министров и председателем госкомитета заготовок. Но и на этой должности он не удержался. В декабре 1962 года его сделали председателем президиума Верховного Совета РСФСР. Это уже была совсем незавидная должность. Вот поэтому он принял активное участие в заговоре против Хрущева, но вожделенного повышения не подучил. Товарищи по партийному руководству его не любили…

Перевод в Главное разведывательное управление был оформлен самым благоприятным для Серова образом. Хотя бы на словах Хрущев не хотел его обижать. В бумагах президиума ЦК говорилось о необходимости «укрепить руководство» военной разведки, о сохранении за Серовым «материального содержания, получаемого по прежней работе». Это касалось не столько зарплаты, сколько известных благ, предоставлявшихся номенклатуре: снабжения продуктами, медицинского обслуживания…

Своему зятю, Эдуарду Хруцкому, Серов потом говорил, что был счастлив, получив назначение в ГРУ.

— Как же так? — удивился Хруцкий. — Вы перестали быть членом ЦК, депутатом.

— Зато я вернулся в армию, — ответил Серов.

В военной разведке Серов прослужил четыре с небольшим года. Он оставался еще членом ЦК, но коллеги в военной разведке видели, что Серов уже не тот.

8 января 1960 года Хрущеву написал письмо генерал-майор Большаков, секретарь парткома ГРУ. Он жаловался на Серова, фактически это был опасный для Ивана Александровича политический донос:

«Никакого участия в работе партийного комитета т. Серов И. А. не принимает. Баллотироваться в состав парткома отказался. Вместо опоры на партийную организацию проявляет администрирование. На пленумах парткома не бывает. За шесть месяцев существования партийного комитета не дал ему ни одного направляющего указания или совета. Своих заместителей упрекает в том, что они идут на поводу у парткома…

Все это не содействует повышению делового и политического авторитета т. Серова среди зрелого партийного коллектива, а также создает большие трудности в работе партийной организации и партийного комитета…»

Хрущев 23 января расписал бумагу секретарям ЦК Суслову, Игнатову и Брежневу: «Надо побеседовать с т. Серовым в участием т. Большакова».

10 марта 1960 года Серов написал Суслову объяснительную записку:

«Содержание заявления тов. Большакова для меня явилось неожиданным, так как противоречит фактам… За прошедший год работы в ГРУ Генштаба я выступал 15 раз на партийных собраниях в управлениях, частях, научно-исследовательских институтах, в Военно-дипломатической академии, подчиненных ГРУ…

Я утверждаю, что ни одного месячного плана работы парткома без рассмотрения со мной тов. Большаковым не проводилось. Более того, он говорил мне, что работа в ГРУ пошла лучше… Выходит, что он во всех случаях двурушничал. Думал и писал одно, говорил другое. Так не должен поступать секретарь парторганизации…

Кстати должен доложить, что тов. Большаков и ранее доспускал поспешные, непродуманные действия. Так, работая по подготовке нелегала-женщины, женился на ней, бросив семью. Будучи военным атташе в США, не сумел организовать работу, создал склоку с сотрудниками, в связи с чем был через год отчислен и направлен в гражданский ВУЗ…

Я должен объективно доложить, что у нас в ГРУ имеются еще недостатки, над устранением которых мы коллективно работаем, но вместе с этим за последнее время с помощью ЦК КПСС решены серьезные вопросы, которые не решались ряд лет. Генералы и офицеры стали более ответственно подходить к выполнению поставленных ЦК КПСС задач, повысилась конспирация…

Коротко о себе. У меня, как у всякого человека, имеются недостатки в характере, во взаимоотношениях и т. д. Эти недостатки чаще всего проявляются в то время, когда на работе не так получается, как хотелось бы, поэтому проявляется невыдержанность и резкость. Я стараюсь устранить эти недостатки, но на нашей ответственной и острой работе не всегда удается…»

Каждый год 4 ноября большая группа офицеров российской армии, которые, судя по знакам различия, несут службу в различных родах войск, тихо и скромно, в узком кругу отмечают свой профессиональный праздник. Это офицеры-разведчики. Они ходят в форме танкистов, летчиков или артиллеристов. Они не в больших чинах, но принадлежат к закрытому для посторонних разведывательному сообществу. Здание военной разведки с легкой руки Виктора Суворова теперь именуют «Аквариумом».

4 ноября 1918 года приказом председателя Реввоенсовета Республики Троцкого в составе Полевого штаба Красной армии было образовано Регистрационное управление. Так скромно называлась военная разведка, которая теперь именуется Главным разведывательным управлением Генерального штаба Вооруженных сил. Первым начальником военной разведки был назначен член Реввоенсовета Республики Семен Иванович Аралов.

Военная разведка, как и многие другие ведомства, тоже часто меняла название.

Выросшее из Регистрационного управления Разведывательное управление штаба Рабоче-Крестьянской Красной армии было переименовано в Четвертое управление РККА. В 1934 году разведка, несколько месяцев именовавшаяся Информационно-статистическим управлением, опять стала разведывательным управлением, подчиненным непосредственно наркому обороны. В 1939-м оно уже называется Пятым управлением РККА.

В феврале 1942 года появилось нынешнее название — Главное разведывательное управление Генерального штаба. Однако в сентябре Сталин разделил военную разведку. ГРУ он вывел из состава Генштаба и подчинил непосредственно наркому обороны, то есть самому себе. А в Генштабе появилось Управление войсковой разведки. Впрочем, в апреле 1943-го все вернулось на круги своя.

История военной разведки будет написана не скоро. Известны лишь немногие ее блистательные удачи и оглушительные поражения. Военная разведка дорого дала бы за то, чтобы о ее существовании вообще забыли. Но люди компетентные знают, что она существует и действует.

Обнаружить военного разведчика не так уж сложно. Военные атташе всех стран — это и есть военные разведчики. Они считаются дипломатами, но все знают, что в действительности они служат по иному ведомству. А иногда, когда видишь в посольстве или в торговом представительстве молодого человека с широкими плечами, короткой стрижкой, военной выправкой, странно молчаливого для обычного загранработника, то можно предположить, что это военный разведчик, который работает под официальным прикрытием.

Политическая разведка в нашей стране, и когда она входила в состав КГБ, и когда стала уже самостоятельной, всегда подчинялась главе государства — генеральному секретарю или президенту.

Военная разведка всегда была ведомственной, при министерстве обороны, за исключением короткого периода после Второй мировой войны, когда Сталин приказал объединить в Комитете информации все разведывательные органы страны.

В военной разведке тоже были предатели и перебежчики, которые, оказавшись на Западе, рассказали о том, что происходит в этом ведомстве, но о ГРУ все равно известно меньше, чем о разведке КГБ.

Политическая разведка, говорили мне бывшие офицеры Первого главного управления КГБ, всегда ощущала себя на полголовы выше военной:

— Но неприязни к военным соседям мы не испытывали. Отношения были деловые, товарищеские. Конечно, возникали соперничество, конкуренция. Все хотели первыми доложить начальству в ЦК КПСС важную информацию. А шефы на Старой площади, когда возникали споры между двумя разведывательными службами, обычно брали сторону Лубянки. Так, мы получали от ГРУ любых агентов, в которых были заинтересованы.

Виталий Геннадьевич Чернявский, бывший начальник 4-го отдела внешней разведки КГБ СССР, вспоминает:

— Я, например, работал с несколькими первоклассными агентами, которых мы получили от военных соседей.

— Военные пытались протестовать?

— Такого не припомню. Нужно учитывать, что с самого начала военная разведка контролировалась политической. После войны контроль, пожалуй, смягчился, но за госбезопасностью все равно оставалась роль контролера. Тем более, что контрразведывательное обеспечение ГРУ и других органов военной разведки всегда оставалось в руках госбезопасности…

С 20-х годов начальник военной разведки назначался только с согласия Лубянки. В разведку не брали без проверки в органах госбезопасности. Перед отправкой в зарубежную командировку военного разведчика проверяли еще раз.

Генерал-майор Виталий Никольский, бывший резидент военной разведки в Швеции, рассказывал мне:

— КГБ — часть всемогущего аппарата, который подозревает всех и вся, а мы те, кого они вправе подозревать. Вот так обстояли дела. Трагедия нашей службы состояла в том, что все побывавшие за рубежом автоматически попадали под подозрение, и, следовательно, ими начинала интересоваться госбезопасность.

Внутри военной разведки находились уполномоченные наркомата внутренних дел. Они иногда выступали у нас на собраниях, говорили о необходимости усилить бдительность, соблюдать конспирацию. Один из них, — вспоминает Никольский, — как-то пригласил меня на конспиративную квартиру неподалеку от Новодевичьего монастыря. После обеда и небольшой выпивки он мне и говорит:

— Поступай к нам на службу, не пожалеешь.

Я говорю:

— Да я и так уже в разведке работаю.

Он стал хитрить:

— У нас другая служба, нужно выявлять внутренних врагов. Словом, вербовал меня в осведомители, но я сумел открутиться..

— А после войны институт уполномоченных сохранился? — спросил я Никольского.

— Люди из КГБ остались. Они присматривали за нами. Мы знали всех своих «опекунов».

— Офицеры военной разведки между собой осуждали действия «соседей»?

— Мы считали, что это в порядке вещей.

— Военные разведчики такие же проверенные люди, как и сотрудники госбезопасности, но вам почему-то все равно не доверяли. Вас это не раздражало?

— Вызывало, скажем так, легкую неприязнь. Кому же приятно знать, что на него доносы строчат? Но на практике все зависело от конкретного человека, а среди низовых работников во все годы немало было порядочных людей. Жандармской сволочи было не так много. Я всегда исходил из того, что у контрразведчиков есть свои задачи.

— Подозрительность контрразведки не была напрасной?

— К сожалению, известно немало случаев, когда офицеры военной контрразведки бежали на Запад. В Австрии, когда я там служил, американцы завербовали офицера Попова. Но разоблачили его уже позже, когда он вернулся из загранкомандировки и успешно работал в центральном аппарате ГРУ.

— У ГРУ было больше или меньше провалов, чем у КГБ?

— Неприятная особенность нашей службы состоит еще и в том, что собственные промахи у нас стараются преуменьшить, а заслуги преувеличить. Мне кажется, что у КГБ провалов и побегов было больше. Но у них и аппарат значительно больше, чем у военной разведки.

— В роли резидента военной разведки вы с «соседями» ладили?

— Я прежде всего старался не давать в обиду мой коллектив. Ведь разведка КГБ норовила «раздеть» военных — отобрать агентуру и выдать наши достижения за свои. Это у нас часто случалось: «соседи» умели кусок из-под носа урвать.

— Как это происходило?

— Резидентуры КГБ и ГРУ сотрудничали. Например, я работаю долгое время с каким-то ценным для нас человеком, у нас установились человеческие отношения, чувствую: он готов к вербовке. Но прежде чем оформить отношения, я шел к «соседям». На всякий случай надо удостовериться, что он не состоит в их картотеке. Прихожу к резиденту внешней разведки КГБ, а он делает удивленные глаза и заявляет: «Да мы с этим человеком два года работаем!»

А я вижу, что «сосед» просто блефует. Ему захотелось самому завербовать этого человека, тем более что подготовительная работа вся проделана. Такие замашки — перехватить, забрать себе — вызывали озлобление.

— Соперничество заканчивалось не в вашу пользу?

— Чаще всего КГБ своего добивался. Мы были в неравноправном положении. Они были первыми докладчиками у начальства. Так с самого начала пошло: военные разведчики получали задания и отчитывались не только у себя в управлении, но и в политической разведке. После войны эту практику пытались изменить. В Комитете информации при Совете министров мы были на равных правах, но просуществовал комитет недолго. Нас опять развели по разным ведомствам. А руководители ГРУ сами ставили себя в подчиненное положение.

— Чувствовали себя неуверенно?

— Да, почему-то на этом месте долго не задерживались. Каждый новый хозяин, ясное дело, стремился начисто изменить все порядки. Во время войны и после нее шли нескончаемые реорганизации, Штаты то сокращали, то спешно увеличивали. Опытных увольняли, неумелых набирали. У нас есть своя академия. Вакансии заполнить недолго, но любая реорганизация для разведки чрезвычайно болезненна. Впрочем, наши начальники об этом не думали. Все это были люди со стороны, строевые или штабные офицеры, кто угодно, только не профессионалы. Считалось, видимо, что руководить разведкой можно, не имея ни знаний, ни опыта.

— Это касалось только высших руководителей?

— Если бы! В свое время у меня был прекрасный агент в Западной Германии — депутат бундестага. Однажды мы встретились в Восточном Берлине, на нашей конспиративной квартире. Он пришел, отстучал на машинке все, что мог сообщить о ситуации с бундесвером, и мы сели закусить.

А перед встречей мой начальник предупредил, что зайдет к нам, посмотрит на агента. И действительно пришел. Мрачный, недовольный. Не поздоровался. Сел, закинув ногу на ногу. Посмотрел на меня, прохрипел что-то вроде: «Ты тут поосторожнее». И ушел.

Я депутату говорю:

— Вы моего начальника извините, его страшная зубная боль скрутила.

А депутат ухмыльнулся в ответ:

— Бросьте, не оправдывайтесь. Я вырос в местечке, где говорят по-польски, так что я все понял.

Пришлось мне краснеть за своего генерала…

— Говорят, маршал Жуков, когда он был министром обороны при Хрущеве, пытался придать своей разведке больший вес, уравнять ее в правах с КГБ, укрепив тем самым и свое положение, и авторитет армии?

— По-моему, КГБ никогда не сдавал своих позиций. Еще раз повторю: с КГБ мы ни в чем сравниться не можем.

— Вы были начальником факультета в специальной академии. Как попадают в систему военной разведки?

— Обычно делают так: посылают в штаб округа двух-трех человек. Они приходят к командующему округом, докладывают, что прибыли отбирать офицеров для учебы в спецакадемии. Командующий дает указание кадровикам подобрать подходящие кандидатуры. Смотрят личные дела, беседуют с начальниками тех, кто подходит по анкетным данным. Потом возможных кандидатов вызывают для окончательного разговора.

— Кто-нибудь отказывается от предложения?

— Очень редко. Учеба в Москве сама по себе открывает возможность для продвижения по службе, а переход в разведку — это еще и перспектива поехать за границу.

— Если вы встречали коллегу в том же звании, но, скажем, и оперативного управления Генерального штаба, кто из вас ощущал себя более удачливым в плане карьеры?

— У строевиков и штабистов служба более видная, карьера более прямая, звания идут быстрее.

— Будущих обитателей «Аквариума» учили на ходу спрыгиват с поезда и стрелять с обеих рук?

— Единственное, чему нас учили, — это прыгать с парашютом. А потом это изъяли из программы спецподготовки. Зачем разведчику все эти фокусы? Руководить партизанскими отрядами сейчас никого не посылают. Единственное, что понадобилось в оперативной работе, — это умение фотографировать…

Генерал Серов, в отличие от других начальников ГРУ, был профессионалом. Но он находился под властью стереотипов того времени.

Будущий заместитель министра иностранных дел Михаил Степанович Капица в феврале 1960 года был назначен послом в Пакистан. В то время в Москве выражали обеспокоенность военным сотрудничеством Пакистана с Соединенными Штатами.

Накануне поездки начальник ГРУ генерал Серов рассказал Капице, что на территории Пакистана есть десять американских баз — опорная база возможной агрессии против Советского Союза.

В ответ на заявление Капицы президент страны Айюб-хан спокойно объяснил Капице:

— На территории Пакистана нет американских военных баз. Давайте вместе с вами побываем на всех «базах», которые названы в нотах МИД СССР, и вы в этом убедитесь.

Посол Капица сам вскоре убедился: в Пакистане не было иностранных военных баз. По двустороннему договору об обороне американцы имели право лишь использовать пакистанские порты и аэродромы.

Откуда же взялась информация об иностранных военных базах? Ее, видимо, подбросила индийская разведка, чтобы настроить Советский Союз против Пакистана. А в Москве поверили.

Но 22 октября 1962 года карьеру Серова сломал арест полковника военной разведки Олега Владимировича Пеньковского. Для Серова это было тяжелым ударом, и не только потому, что для любого начальника разведки такой провал равносилен катастрофе. Серов имел несчастье однажды помочь Пеньковскому. Впоследствии он был за это жестоко наказан.

Олег Владимирович Пеньковский родился в 1919 году. Перед войной окончил Киевское артиллерийское училище, воевал. Полковником стал в тридцать один год. В 1953-м окончил Военно-дипломатическую академию и продолжил службу в Главном разведывательном управлении.

Работал в резидентуре ГРУ в Турции, поссорился с резидентом, счел себя обиженным, жаловался в Москву. Начальство, как это обычно бывает, встало на сторону резидента, его отозвали и убрали из аппарата ГРУ.

Во время войны Пеньковский был порученцем Сергея Сергеевича Варенцова, Главного маршала артиллерии, Героя Советского Союза, назначенного в январе 1961 года командующим Ракетными войсками и артиллерией Сухопутных войск.

У Варенцова еще с военных времен сохранились хорошие личные отношения с Хрущевым. Говорят, что Хрущев то ли шутя, то ли всерьез замечал: вот и готовый министр обороны.

Варенцов привечал Пеньковского и, когда тому пришлось туго, замолвил за него словечко перед Серовым, который стал начальником ГРУ.

Пеньковского включили в действующий резерв ГРУ и отправили на работу в управление внешних сношений Госкомитета по науке и технике Совета министров СССР. В ноябре 1960 года он предложил свои услуги ЦРУ, а в апреле 1961-го еще и английской разведке МИ-6.

В начале мая 1963 года после открытого судебного процесса Военная коллегия Верховного суда СССР приговорила его к расстрелу. Приговор привели в исполнение 16 мая.

После ареста Пеньковского Хрущев не пожалел своих любимцев. Маршала Варенцова лишили всех наград, разжаловали в генерал-майоры и тут же уволили из Вооруженных сил. Его вывели из состава кандидатов в члены ЦК и лишили полномочий депутата Верховного Совета СССР. Причем в деле Пеньковского он фигурировал всего лишь в роли свидетеля.

Серова же обвинили в том, что он помог разоблаченному английскому агенту Пеньковскому вторично устроиться на работу в ГРУ, а жена и дочь Серова при посещении Лондона были под опекой Пеньковского и пользовались его услугами.

Причем его дочь говорит сейчас, что ничего подобного не было, все это придумано. Они действительно летали в Лондон с туристической группой, но обошлись без помощи полковника Пеньковского…

Тогда Хрущев был вне себя: Пеньковский нанес ему удар в спину, раскрыв истинную картину советского ракетного потенциала. 2 февраля 1963 года Серов был освобожден от своих должностей, его место занял Петр Иванович Ивашутин, первый заместитель председателя КГБ.

7 марта президиум ЦК принял решение «О работе ГРУ», которое поручало секретарю ЦК Виталию Николаевичу Титову, занимавшемуся организационно-партийными вопросами, начальнику Генерального штаба маршалу Сергею Семеновичу Бирюзову и Ивашутину разобраться в работе Серова и дать оценку.

Комиссии понадобилось всего несколько дней, чтобы вынеси вердикт. «За потерю политической бдительности и недостойные поступки» генерал армии Серов был разжалован в генерал-майоры. 12 марта 1963 года его лишили звания Героя Советского Союза, о чем он особенно сожалел.

Говорили, что Хрущев не хотел слишком сильно наказыват Серова, но члены президиума ЦК хотели сквитаться с бывшим председателем КГБ.

«Серов в свое время был наказан и освобожден от должности, так как проявил неосторожность, — вспоминал потом Никита Сергеевич. — Но он при всех своих ошибках — честный и неподкупный человек. Я относился к нему с уважением и доверием».

Возможно, но в тот момент Хрущев невероятно разозлился на Серова из-за Пеньковского. Никогда еще начальника разведки не наказывали так сурово за предательство одного из его подчиненных.

Его отправили из Москвы помощником командующего Туркестанским военным округом по учебным заведениям, через полгода на ту же роль перевели в Приволжский военный округ. Как только ему исполнилось шестьдесят лет, он был уволен по болезни на пенсию. На этом его неприятности не закончились.

За «утрату политической бдительности и ошибки при подборе кадров ГРУ, а также за грубые нарушения законности во время работы в органах НКВД — КГБ и злоупотребления, допущенные во время службы в Германии» в апреле 1965 года его исключили из КПСС. Еще раньше, когда он был начальником ГРУ, у него отобрали некоторые ордена, полученные во время службы в госбезопасности.

После отставки Серов прожил четверть века, наслаждаясь жизнью военного пенсионера.

Эдуард Хруцкий:

— Я много видел военных отставников, из них словно выпустили воздух. Они не знали, чем заняться и вообще как жить. Серов жил на даче, всегда был подтянут, летом ходил в военный санаторий «Архангельское» играть в теннис, зимой подолгу бегал на лыжах. Он не курил и мало пил. Машину перестал водить в восемьдесят один год. Он никогда не сожалел о том, что было, и в отличие от других погорельцев точно знал, что ничего не вернется. Жена говорила, что, выйдя в отставку, он стал веселее, словно у него тяжелый груз с плеч свалился…

— Рассказывал он что-то о своей службе в органах госбезопасности? О Сталине, Хрущеве?

— От всех разговоров он уходил. Ничего не говорил о своей работе. Он был человеком старой школы. Вспоминал разные эпизоды войны. Или как он боролся с бандитизмом после бериевской амнистии 1953 года. Любил рассказывать историю о том, как у него, председателя КГБ, угнали машину. Он же без охраны ездил. Он приехал на улицу Грановского, где находилась спецбольница и столовая для начальства. Пока он там находился, какая-то молодежь вскрыла его машину и уехала. Потом уж они увидели, что угнали какую-то особую машину, там была специальная связь, и бросили ее…

— А об обстоятельствах его увольнения?

— Он мне однажды сказал о Пеньковском: «Я этого человека нкогда в глаза не видел». Серова обижало, когда о нем рассказывали небылицы. Он нам говорил, что не участвовал в депортациях кавказских народов. Это делал Кобулов…

— За Серовым, когда он вышел на пенсию, следили?

— Когда он гулял по Москве, за ним «хвост» по пятам следовал. Телефон всегда прослушивался. «Жучки» на даче сняли после его смерти. Однажды приехал мой приятель на только что купленной машине, на которой еще были старые иностранные номера. Тут же появилась «группа товарищей», якобы милиционер и двое в штатском, стали проверять документы. Они же боялись, вдруг Серов организует заговор, соберет старых маршалов сядут, они на коней…

Они с Жуковым как-то отдыхали в военном санатории «Архангельское», — вспоминает Эдуард Хруцкий. — За обоими следили номера их прослушивались. И они, если хотели что-то обсудить, писали друг другу записки. А потом их жгли… Серов был отважный человек. В 1941-м если бы сдали Москву, он должен был остаться в подполье. Ему уже выдали водительские права на фамилию Васильев и справку об освобождении из мест заключения. Хотя немцы наверняка знали его в лицо…

Иван Александрович Серов умер в июле 1990 года. Его смерть стала поводом для еще одного мифа. Олег Гордиевский и его английский соавтор по книге «КГБ» написали, что Серов после запоя «застрелился в одном из арбатских дворов».

Этот человек обладал счастливым даром сплачивать вокруг себя людей. Некоторые из них остаются его искренними поклонниками и по сей день. Этого человека в пору его расцвета и стремительной карьеры за глаза называли «железным Шуриком», с намеком на «железного Феликса».

Его имя гремело. И в нашей стране, и за рубежом многие были уверены, что он вот-вот станет главой государства. Он приехал в Москву худеньким школьником поступать в институт и сделал фантастическую карьеру. Он выиграл множество схваток, но одну все-таки проиграл. Его изъяли из большой политики. Исчезли его фотографии, перестали упоминать его имя.

И если бы не популярный несколько лет назад фильм «Серые волки» о кремлевском заговоре в октябре 1964 года, то современный читатель, может, уже и не вспомнил бы, кем был Александр Николаевич Шелепин.

Шелепин вошел в историю как человек, организовавший свержение Никиты Хрущева и считавшийся самым реальным кандидатом на пост первого человека в стране. Но он им не стал…

Я познакомился с Шелепиным, когда он был в опале. Люди, которые прежде заискивали перед ним, теперь даже с ним не здоровались. И он инстинктивно сторонился людей. Но в глазах, в походке, в крепком рукопожатии было нечто, выдававшее в нем человека сильной воли, который так и не реализовался.

Я застал его на излете. А у молодого Шелепина было очень выразительное интересное лицо, губы сомкнуты, взгляд внимательный.

Шелепин был совсем другим человеком, чем Брежнев. Если бы он возглавил страну, застоя, скорее всего, не было бы. Возможно, не было бы и перестройки. Вся история нашей страны пошла бы иным путем…

Имя Шелепина страна впервые услышала, когда ему было всего двадцать четыре года. Осенью 1941-го в столице, к которой чуть ли не вплотную придвинулся фронт, секретарь Московского городского комитета комсомола по военной работе Александр Шелепин отбирал добровольцев для партизанских отрядов, для диверсий в тылу врага.

Сам он, к слову, не воевал в ту лихую годину. Несколько месяцев провел на финской войне — заместителем политрука, комиссаром эскадрона, а в Великой Отечественной не участвовал, за что потом кто-то его и упрекнет: других отправлял в бой, а сам отсиживался в Москве…

К Шелепину пришла проситься в партизаны ученица 201-й московской школы Зоя Космодемьянская. Он не сразу определил ее в отряд. Ему показалось, что она боится, что не сможет провести операцию, и он ей отказал. А потом все-таки включил Зою в отряд.

Судьба Зои была трагической. Сделать она фактически ничего не успела — немцы ее сразу поймали и как поджигательницу в первых числах декабря 1941-го казнили.

Посмертно ей присвоили звание Героя Советского Союза. И тогда же Маргарита Алигер написала получившую громкую известность, удостоенную Сталинской премии поэму «Зоя», патетически воспев в ней в духе тех лет и секретаря горкома комсомола Александра Шелепина. Это уже была всесоюзная слава.

Октябрьским деньком, невысоким и мглистым,
В Москве, окруженной немецкой подковой,
Товарищ Шелепин, ты был коммунистом
Со всей справедливостью нашей суровой…
Ты не ошибся в этом бойце,
Секретарь Московского комитета…

Александр Шелепин родился в августе 1918 года. Вырос в Воронеже в семье железнодорожника. Качества лидера проснулись в нем рано. Он и секретарем комитета комсомола стал, и школу закончил с отличием, получив в награду карманные часы фирмы «Павел Буре». Валерий Иннокентьевич Харазов, бывший второй секретарь ЦК компартии Литвы, дружил с Шелепиным с пятого класса.

— Саша даже написал письмо Сталину по вопросу возможности построения социализма в отдельно взятой стране. Ответа не получил. Но в газетах появился ответ Сталина другому человеку на тот же самый вопрос, и Шелепин был доволен…

Как и многие в те годы, Саша Шелепин любил кататься на коньках, на велосипеде, увлекался футболом — болел за «Динамо». Мальчиком бегал на танцы, а спиртным не увлекался — редкое для советских руководителей качество.

Валерий Харазов:

— Мы с ним не выпили даже после окончания десятого класса Он к вину и к водке относился пренебрежительно…

Закончив школу, Шелепин поехал в Москву и поступил в знаменитый до войны Институт истории, философии и литературы имени Н. Г. Чернышевского (ИФЛИ), кузницу гуманитарных кадров. Здесь Шелепина сразу избрали секретарем комитета комсомола.

Карьера Шелепина началась 2 октября 1940 года. Как раз в этот день вышел указ о том, что высшее образование становится платным, стипендии будут платить только отличникам. А Шелепин ушел добровольцем на финскую войну. Когда вернулся в институт, у него, естественно, были «хвосты», и по новому закону стипендия ему не светила.

Он сидел в институтском комитете комсомола, думал, что делать. Тут приехал Николай Красавченко, секретарь Московского горкома комсомола, и решил судьбу Шелепина. Он сказал:

— А для тебя, Шурик, у меня есть работа. Пойдешь к нам в горком?

Сначала он был инструктором, потом заведовал отделом, а в 1941-м стал секретарем горкома.

В 1942 году его наградили орденом Красной Звезды, на следующий год перевели в ЦК комсомола — секретарем, вторым секретарем.

Характер у Шелепина проявился уже тогда, вел он себя смело, не юлил и перед начальством не заискивал.

Константин Симонов вспоминал, как осенью 1947 года он возглавил небольшую делегацию, отправившуюся в Югославию. В нее входили секретарь ЦК комсомола Шелепин и Ольга Александровна Хвалебнова, секретарь парторганизации Союза писателей и жена министра черной металлургии Ивана Федоровича Тевосяна. В белградском аэропорту делегацию из посольства никто не встретил, о ситуации в стране не информировал. «Шелепин, вспоминает Симонов, — со свойственной ему прямотой высказал послу Лаврентьеву все, что он думал о том, что нас не встретили и не позаботились проинформировать, и пообещал об этом безобразии рассказать в Москве…»

За год до смерти Сталин решил поручить комсомол своему зятю Юрию Жданову, сыну покойного члена политбюро Андрея Александровича Жданова. Молодой Жданов, возглавлявший тогда отдел науки в ЦК партии, приехал в ЦК комсомола знакомиться.

Владимир Ефимович Семичастный, который был тогда одним из секретарей ЦК, рассказывает:

— Нас собрали. Жданов говорит: «Сталин просит меня стать первым секретарем. Расскажите, что вы делаете». Мы рассказали. Жданов: «Ребята, милые, я в этом ничего не понимаю и не могу вами руководить. Я пойду к Иосифу Виссарионовичу и откажусь».

Тогда Сталин сделал первым секретарем Шелепина.

Он вызвал Шелепина к себе на дачу. Это была их единственная встреча. Сталин усадил Шелепина, а сам шагал по кабинету и задавал вопросы. Время от времени подходил к Шелепину, нагибался и заглядывал ему в глаза. Смотрел внимательно… Шелепин потом признался своему лучшему другу Валерию Харазову, что ему было страшно…

В октябре 1952 года он стал первым секретарем.

В сталинские времена комсомол был суровой школой.

Владимир Семичастный, шедший за Шелепиным, можно сказать, след в след, — возглавил после него комсомол, а потом сменил его и на Лубянке, — сформулировал это так:

— Чем отличались советские кадры? Чтобы продвинуться и занять пост, надо семь сит пройти, шишки и синяки набить. Через семь сит прошел, а на восьмом застрял…

В комсомольском аппарате многие делали карьеру, сочиняя доносы на своих начальников, зная, что это лучший способ продвинуться.

Бывший секретарь ЦК ВЛКСМ Вячеслав Иванович Кочемасов вспоминает, как и на него написали донос: сам, дескать, сын кулака, а жена его — дочь врага народа. Ее отец между тем был секретарем обкома. Его расстреляли, мать посадили в тюрьму, а девочку отправили в Горький, где она и познакомилась с Кочемасовым.

Донос передали на рассмотрение Шелепина.

Вячеслав Кочемасов:

— Однажды он приглашает меня: «Ты занят?» — «Нет». — «Зайди на минуту». Поговорили, потом он перешел к делу: «Я тебе одну бумагу покажу». Открыл сейф, достал этот донос. Я прочитал. Шелепин говорит: «Ты не обращай внимания». И при мне разорвал его — и в корзину. Так два раза было…

По словам Кочемасова, Александр Николаевич был простым и достойным человеком и тяготился бюрократическим стилем прежнего руководства комсомола, не терпел тягомотных заседаний и не читал нотаций.

Но лучшие комсомольские годы Шелепина пришлись на хрущевские времена. Хрущев делал ставку на молодежь и многое позволял своим комсомольцам. Шелепин сократил платный аппарат — оставил в райкомах двух освобожденных работников, все остальные трудились на общественных началах.

Николай Николаевич Месяцев, уже упоминавшийся в этой книге, бывший офицер СМЕРШ и работник МГБ СССР, тоже был избран секретарем ЦК комсомола:

— Приходили министры к нам на ЦК комсомола, мы их так прижимали за равнодушие к быту молодежи, что кости трещали.

Шелепин, молодой член ЦК, принадлежал к той группе партийных руководителей, которые летом 1957 года не дали старой гвардии — Молотову, Булганину, Маленкову и Кагановичу — снять Хрущева. Шелепин активнее, решительнее, напористее других поддержал Хрущева.

Разгневанный маршал Ворошилов кричал на Шелепина:

— Это тебе, мальчишке, мы должны давать объяснения? Научись сначала носить длинные штаны!

Зато Хрущев оценил молодого соратника по достоинству. Через полгода, в апреле 1958-го, Шелепин возглавил отдел партийных органов ЦК КПСС по союзным республикам, но проработал в аппарате всего несколько месяцев. 25 декабря 1958 года в сорок лет он стал председателем КГБ.

В этот же день Верховный Совет СССР принял новые Основы уголовного законодательства, в которых впервые отсутствовало понятие «враг народа». Уголовная ответственность наступала не с 14, а с 16 лет. Судебные заседания стали открытыми, присутствие обвиняемого — обязательным.

В отличие от своих предшественников и наследников, Хрущев спецслужбы не любил и чекистов не обхаживал. Хрущева раздражало обилие генералов в КГБ, он требовал «распогонить» и «разлампасить» госбезопасность, поэтому Шелепин отказался от воинского звания, о чем на склоне лет пожалеет.

Еще в 1953 году на июльском пленуме ЦК, посвященном делу Берии, Хрущев откровенно выразил свое отношение к органам госбезопасности:

— Товарищи, я в первый раз увидел жандарма, когда мне было уже, наверное, двадцать четыре года. На рудниках не было жандарма. У нас был один казак-полицейский, который ходил и пьянствовал. В волости никого, кроме одного урядника, не было. Теперь у нас в каждом районе начальник МВД, у него большой аппарат, оперуполномоченные. Начальник МВД получает самую высокую ставку, больше, чем секретарь райкома партии.

Кто-то из зала подтвердил:

— В два раза больше, чем секретарь райкома!

— Но если у него такая сеть, — продолжал Хрущев, — то нужно же показывать, что он что-то делает. Некоторые работники начинают фабриковать дела, идут на подлость…

Хрущев публично требовал «разумного сокращения» КГБ. Выступая перед избирателями с традиционной речью, Никита Сергеевич заявил:

— Мы и внутренние силы — наши органы государственной безопасности — значительно сократили, да и еще нацеливаемся их сократить.

Шелепин откликнулся на пожелание первого секретаря служебной запиской: «Вы, Никита Сергеевич, совершенно правильно говорили в своем выступлении перед избирателями Калининского избирательного округа о необходимости дальнейшего сокращения органов госбезопасности». И предложил сократить аппарат на 3200 оперативных работников. Предложение было принято.

В феврале 1960 года Шелепин издал приказ, в котором говорилось: «Не изжито стремление обеспечить чекистским наблюдением многие объекты, где, по существу, нет серьезных интересов с точки зрения обеспечения государственной безопасности». Иначе говоря, чекистам просто не хватало работы. Они ее придумывали. Шпионов мало, чекистов много.

Николай Месяцев:

— Он во всех областях, краях и республиках сократил осведомительную сеть, стукачей, которые поставляли ложную информацию, а из-за нее люди страдали. Он прежде всего усиливал превентивную работу. Сболтнул человек антисоветчину — не арестовывать, а поговорить и объяснить, что так говорить не надо.

Для того времени это был большой прогресс. Выяснилось, что за «сомнительные» разговоры можно и не сажать. Или, как минимум, сажать не сразу…

Шелепин предложил ликвидировать в КГБ тюремный отдел и сократить число тюрем, которые принадлежали госбезопасности.

Владимир Семичастный:

— Как раз в бытность Шелепина и мою было самое низкое количество заключенных по политическим мотивам. Внутренняя тюрьма на Лубянке пустовала.

Когда Шелепин был председателем, в тюрьмах КГБ сидело 1388 арестованных. В 1961 году за антисоветскую агитацию осудили 207 человек, в 1962-м — 323 человека. Хотя в те годы, вспоминает бывший первый заместитель председателя КГБ Филипп Денисович Бобков, в стране несколько раз вспыхивали массовые беспорядки — во Владимирской области, в городах Муром и Александров, где люди были возмущены местными властями, в Грузии, в городе Зугдиди.

Протоколом № 200 заседания президиума ЦК КПСС от 9 января 1959 года было утверждено положение о КГБ и его органах. Этот Документ оставался в силе до самой перестройки:

«Комитет государственной безопасности при Совете Министров ССР и его органы на местах являются политическими органами, осуществляющими мероприятия Центрального Комитета партии и Правительства по защите социалистического государства от посягательств со стороны внешних и внутренних врагов, а также по охране государственных границ СССР.

Они призваны бдительно следить за тайными происками врагов Советской страны, разоблачать их замыслы, пресекать преступную деятельность империалистических разведок против Советского государства…

Комитет государственной безопасности работает под непосредственным руководством и контролем Центрального Комитета КПСС.

Руководящие работники органов государственной безопасности, входящие в номенклатуру ЦК КПСС, утверждаются в должности Центральным Комитетом КПСС. Работники, входящие в номенклатуру местных партийных органов, утверждаются в должности соответственно ЦК компартий союзных республик, крайкомами и обкомами КПСС».

Шелепин вслед за своим предшественником Серовым продолжал чистку архивов госбезопасности от опасных документов.

Сохранилось написанное от руки письмо Шелепина Хрущеву с предложением уничтожить все документы по Катыни, чтобы поляки никогда не получили подтверждения, что их офицеров, попавших в плен в 1939-м, расстрелял вовсе не Гитлер, а Сталин. Шелепин считал, что нужно уничтожить эти документы, чтобы избежать «расконспирации проведенной операции и нежелательных для нашего государства последствий». Это письмо — один из самых циничных документов, которые открылись в последние годы. Впрочем, столь же цинично поведение всех советских руководителей, включая Горбачева, которые прекрасно знали правду о Катыни, но продолжали врать. И только Борис Ельцин не пожелал в этом участвовать.

Генерал армии Филипп Денисович Бобков, бывший первый заместитель председателя КГБ, считает, что серьезной ошибкой Шелепина было то, что он не скрывал недоверия к кадровым сотрудникам госбезопасности, убирал опытных чекистов, заменял их молодыми ребятами из комсомола. Впрочем, можно увидеть и нечто положительное в этом обновлении кадров — вместо тех, кто участвовал в сталинских репрессиях, пришли новые люди. Другое дело, что они слишком быстро осваивались на Лубянке и наследовали худшие традиции этого ведомства.

В 1950-е управление военной контрразведки возглавлял генерал-лейтенант Дмитрий Сергеевич Леонов, который служил в армии с 1922 года и во время войны был членом военных советов Калининского, 1-го Прибалтийского и 2-го Дальневосточного фронтов.

Отсутствие у него высшего образования и специальных знаний, вспоминает его бывший подчиненный Борис Гераскин, ставило контрразведчиков в трудное положение. В апреле 1959 года его отправили на пенсию. Он заплакал.

Его заместитель генерал-майор Анатолий Михайлович Гуськов растроганно сказал:

— Дмитрий Сергеевич, сегодня такой необычный и памятный день. Давайте вечером соберемся в ресторане и вас тепло проводим.

Леонов задумался, его лицо приобрело обычный суровый, отрешенный вид. Он ответил:

— Что еще придумали! Толкаете меня на организацию коллективной пьянки. Нет, увольте…

Начальником Девятого управления (охрана высшего руководства страны) Шелепин тоже назначил бывшего комсомольского работника — Владимира Яковлевича Чекалова.

Шелепину потом поставят в вину, что он сразу начал перекраивать структуру комитета, не посоветовавшись со специалистами. До Шелепина в КГБ каждой отрасли народного хозяйства соответствовало свое подразделение. Одно управление занималось экономикой, другое — идеологией, третье — транспортом и так далее. Он ликвидировал все эти самостоятельные управления, превратил их в отделы и свел в единое Главное управление контрразведки, а заодно и сократил аппарат. При Андропове пойдет обратный процесс.

Военную контрразведку из главного управления он сделал просто управлением, Все это больно ударило по амбициям чекистского начальства, которое лишилось больших должностей. Понятно, что многие генералы затаили обиду на Шелепина.

Зато Шелепин сделал упор на электронную разведку и работу дешифровщиков, которые читали иностранную шифропереписку. При нем в 1959 году появилась служба «Д», которая потом стала службой «А» — «активные мероприятия», то есть дезинформация. Ее главной мишенью стала Западная Германия, которую обвиняли в неонацизме и реваншизме.

Рядовые сотрудники КГБ обижались на Шелепина: он лишил аппарат ведомственных санаториев, домов отдыха, еще каких-то привилегий. Он упразднил несколько учебных заведений, сократил хозяйственные структуры, ликвидировал самостоятельное медицинское управление и управление снабжения и вооружение.

Шелепин, по мнению Бобкова, готов был выполнить любое распоряжение начальства, но желал при этом выглядеть принципиальным. Может быть, это и так, хотя жизненный путь Александра Николаевича свидетельствует о том, что он не был таким уж послушным исполнителем приказов сверху…

Николай Григорьевич Егорычев, бывший первый секретарь Московского горкома партии:

— Чтобы менять курс, надо было иметь большое мужество. Он начал преобразовывать комитет, пригласил в КГБ молодежь. Шелепин привел в комитет образованных ребят из комсомола. Им не хватало профессионального опыта, зато руки были чистые.

До Шелепина в КГБ работали оперативники, которые даже школы не закончили. Кадровые чекисты обижались, что новичкам сразу присваивали высокие звания, назначали на руководящие должности. Шелепин вернул культ Дзержинского, чекиста-идеалиста, который надежно защищает советского человека.

Генерал-лейтенант Вадим Кирпиченко:

— Иногда Шелепин демонстрировал интерес к мнению рядовых сотрудников. Это был как бы стереотип поведения, элемент показной демократии. Так, однажды, когда после обсуждения у председателя КГБ очередного вопроса по Африке я попросил разрешения покинуть его кабинет и, получив таковое, уже направился к двери, как вдруг Шелепин остановил меня словами:

— Извините, товарищ Кирпиченко, я забыл спросить ваше личное мнение по данной проблеме!

Помню, мне было очень приятно, что моим мнением поинтересовался лично председатель КГБ.

Второй известный мне случай, когда Шелепин поинтересовался личным мнением оперативного сотрудника, носил вообще сенсационный характер. Во время доклада одного из руководителей разведки председателю последний вдруг совершенно неожиданно задал ему вопрос, что он думает о развитии обстановки в Сомали. Докладчик не смог ответить и попросил некоторое время на изучение вопроса, но Шелепин проявил нетерпение и заявил, что ему надо знать мнение разведки немедленно. И тут же велел своему помощнику разыскать номер телефона разведчика, который непосредственно занимается этим государством.

Через несколько минут помощник доложил, что Сомали в ПГУ занимается Виталий Иванович П., и назвал номер его телефона. И здесь Шелепин преподнес руководству разведки еще один урок своей демократичности в сочетании с оперативностью. Он самолично набрал нужный номер и представился сотруднику:

— Вас беспокоит председатель КГБ Шелепин. Не могли бы вы ответить на следующий вопрос?..

Весть об этом телефонном разговоре быстро разнеслась по коридорам разведки, и все не переставали удивляться новым демократическим порядкам.

Будущий генерал Борис Гераскин, который в те годы занимал невысокую должность, вспоминает, как ему позвонил председатель КГБ.

В 1959 году был арестован подполковник генерального штаба Петр Попов, который в 1953-м служил в группе советских войск в Австрии и там стал работать на американцев. После ареста Попова Шелепин сам позвонил Гераскину, служившему в военной контрразведке.

— Вы могли бы доложить оперативную обстановку в генеральном штабе?

— Конечно.

— Сколько вам понадобится времени, чтобы собраться с мыслями?

— Достаточно тридцати минут.

— Через тридцать минут жду вас с докладом.

Шелепин принял без задержки, своего мнения не навязывал, соображения подчиненных выслушал внимательно.

При Шелепине продолжались операции по устранению убежавших на Запад врагов советской власти.

Его предшественник Серов подписал приказ об уничтожении главного идеолога Народно-трудового союза Льва Ребета. Он был убит офицером КГБ Богданом Сташинским 12 октября 1957 года. Через два года Сташинский убил в Мюнхене Степана Бандеру, лидера Организации украинских националистов. Когда Бандера открывал дверь своей квартиры, прятавшийся в подъезде убийца выстрелил ему в лицо.

Степан Андреевич Бандера родился в 1908 году в семье греко-католического священника, который некоторое время служил в петлюровской армии.

Степан Бандера окончил польскую гимназию, собирался стать агороном, но недоучился. Он рано вовлекся в борьбу за национальную независимость украинского народа. Западная Украина входила в состав Польши, и первые годы Бандера боролся против поляков.

В 1932 году двадцатитрехлетний Бандера уже стал заместителем председателя Организации украинских националистов — после нескольких терактов, в первую очередь после убийства комиссара львоской полиции.

Летом 1934 года Бандера организовал в Варшаве убийство министра внутренних дел Польши Бронислава Перацкого. Другие лидеры украинского движения осудили этот теракт, потому что убийство министра стало поводом для репрессий против украинцев на территории Польши. Бандера был арестован, приговорен к смертной казни, которую заменили пожизненным заключением. Его освободили немцы, оккупировавшие Польшу в 1939-м.

Пока он сидел, другие люди возглавили ОУН, это больше всего злило Бандеру. Нового руководителя ОУН Андрея Мельника он просто ненавидел.

Степан Бандера неверно истолковал намерения немцев, которые отнеслись к нему благожелательно как к врагу Польши и Советского Союза.

30 июня 1941 года Бандера, не спросив у немцев разрешения, провозгласил в Львове «Акт возрождения Украинского государства». Правительство возглавил его друг Ярослав Стецько. Гитлера это разозлило. Создание независимой Украины не входило в его планы территорию Советского Союза он предполагал превратить в немецкую колонию. На следующий день Бандеру арестовали. Впрочем, ему еще повезло. Люди Андрея Мельника попытались создать свое правительство в Киеве, тоже взятом немецкими войсками. Их гестапо расстреляло.

Три года, до 1944 года, Бандера просидел в концлагере Заксенхаузен. Два его брата погибли в немецком концлагере. Отец погиб в тюрьме НКВД в 1941 году, сестер — уже после войны — тоже отправили в ГУЛАГ.

В судьбу Бандеры вмешался Альфред Розенберг, министр по делам оккупированных восточных территорий. Он был сторонником широкого привлечения и прибалтийских, и украинских националистов на сторону Германии. В конце сентября 1944 года Бандеру освободили, он уже был очень больным человеком, часто попадал в больницу.

На сторону Германии перешло достаточное число украинцев. Часть из них вступила в дивизии войск СС «Галичина». Украинские эсэсовцы именовали себя сечевыми стрельцами и считали, что сражаются за независимую Украину.

14-я гренадерская дивизия войск СС, которой командовал генерал Фрайтаг, одновременно являлась 1-й дивизией Украинской освободительной армии (Украинске вызвольне вийско) и в этом качестве формально подчинялась Украинскому национальному комитету, созданному 12 марта 1945 года.

Генерал Андрей Власов предложил Бандере официальное сотрудничество в борьбе против советской власти. Бандера ответил, что после такого долгого заключения он не имеет права принимать единоличные решения и должен проконсультироваться с руководством Украинской повстанческой армии.

К сотрудничеству с Власовым УПА готова была только при условии, что он признает будущую независимость Украины.

Власов отказался признать независимость Украины, сославшись на манифест Комитета освобождения народов России, который провозгласил единую и неделимую Россию. Но все это в любом случае были пустые хлопоты — неостановимое наступление Красной армии положило конец надеждам и генерала Власова, и его украинских партнеров.

Но борьба украинских националистов на территории Западной Украины продолжалась еще долго. Для Восточной Украины приход Красной армии был освобождением, а Западную Украину восстановление советской власти радовало значительно меньше. Раскулачивание, выселение крепких хозяев и репрессии НКВД создавали питательную почву для действий бандеровцев. В рядах ОУН сражались десятки тысяч людей.

В последний год войны и после нее под руководством Бандеры отряды украинских националистов вели кровавую борьбу против наступающей Красной армии и советской власти. На его совести тысячи убитых людей: бандеровцы стреляли не только в чекистов и красноармейцев…

В 1947 году наконец сбылась мечта Бандеры — он возглавил ОУН. Но через несколько лет движение украинских националистов было подавлено. Бандера обосновался в Мюнхене под вымышленным именем.

Богдан Сташинский получил в КГБ специальный газовый пистолет, который распылял содержимое капсулы с цианистым калием. Газ приводил к остановке сердца. Расчет был на то, что патологоанатом решит, будто причина смерти — сердечная недостаточность.

За ликвидацию Бандеры Шелепин вручил ему орден Красного Знамени. Но у Богдана Сташинского была любимая женщина, немка, которая переманила его на другую сторону. Через два года, 12 августа 1961 года, Богдан Сташинский сбежал на Запад и обо всем рассказал западногерманской полиции.

После этого в Москве было решено подобные акции проводить только в самом крайнем случае.

Владимир Семичастный:

— У Сташинского был роман с немкой. Он попросил разрешения встретиться с ней. И в знак благодарности Шелепин разрешил ему на неделю поехать к любимой женщине, а он остался и все выдал. Я говорил потом Шелепину: «Зачем ты его отпустил?» Вот вам и «железный Шурик»…

Богдана Сташинского немцы судили, но суд признал его исполнителем и вынес сравнительно мягкий приговор, а организатором убийства назвал председателя КГБ Александра Шелепина. Эта история создала Шелепину дурную репутацию на Западе. Со временем она станет поводом для того, чтобы убрать Шелепина из политики.

В 1961 году на XXII съезде КПСС председатель КГБ Шелепин выступил с резкой антисталинской речью, говорил о репрессиях, называл цифры. Он заявил:

— Органы государственной безопасности реорганизованы, значительно сокращены, освобождены от несвойственных им функций, очищены от карьеристских элементов… Органы государственной безопасности — это уже не пугало, каким их пытались сделать в недалеком прошлом враги Берия и его подручные, а подлинно народные политические органы нашей партии в прямом смысле этого слова… Теперь чекисты могут с чистой совестью смотреть в глаза партии, в глаза советского народа.

На первом пленуме после съезда, 31 октября 1961 года, Шелепин был избран секретарем ЦК. Это стало началом стремительной партийной карьеры. В КГБ он проработал меньше трех лет. Через две недели после его ухода с поста председателя КГБ на освободившееся место был назначен его друг и товарищ Владимир Ефимович Семичастный, который до этого был вторым секретарем ЦК компартии Азербайджана.

Николай Егорычев:

— Хрущев опирался на новых людей, начал нас, молодых, выдвигать. Александр Николаевич, как негласно считалось, среди нас партийной молодежи, занимал самое высокое положение и в какой-то мере влиял на наше поведение, взгляды.

Через год Шелепин получил еще два поста. В ноябре 1962 года пленум ЦК по предложению Хрущева принял решение об образовании Комитета партийно-государственного контроля. Создавался орган с огромными, почти неограниченными полномочиями, который получил право контролировать и партийные органы, и правительство, и Вооруженные силы, и даже КГБ.

Структура комитета дублировала и правительство, и аппарат ЦК. Комитет получил право проводить расследования, налагать взыскания на провинившихся и передавать дела в прокуратуру и суд.

Говорят, что этому пытались помешать два первых заместителя главы правительства Косыгин и Микоян, понимая, что создание нового комитета существенно ослабляет власть Совета министров.

Председателем комитета Хрущев назначил Шелепина. А заодно сделал его и заместителем главы правительства:

— Ему надо будет иметь дело с министрами, с государственными органами и надо, чтобы он имел необходимые полномочия.

Такой набор должностей сделал Шелепина одним из самых влиятельных в стране людей. Историки даже делают вывод, что реальная власть в стране постепенно переходила от Хрущева к Шелепину.

Леонид Замятин:

— Хрущеву нравилась его требовательность, ум. Шелепин не выскакивал, держался скромно, на вторых ролях…

Ни к кому Хрущев не относился с таким доверием и никого не поднимал так быстро, как Шелепина. Первый секретарь доверял Александру Николаевичу, ценил его деловые качества, поручал ему самые важные дела, в частности партийные кадры и контроль над аппаратом.

Почему же в 1964 году именно «молодежь» во главе с Шелепиным выступила против Хрущева?

Хрущев был человеком фантастической энергии, огромных и нереализованных возможностей. Но отсутствие образования часто толкало его к неразумным и бессмысленным новациям, над которыми потешалась вся страна.

А с другой стороны, окружение Хрущева не одобряло его либеральных акций, критики Сталина, покровительства Солженицыну и Твардовскому, попыток найти общий язык с Западом, сократить армию и военное производство.

У партийных секретарей были личные причины не любить Хрущева. Они жаждали покоя и комфорта, а Хрущев проводил перманентную кадровую революцию. Он членов ЦК шпынял и гонял, как мальчишек.

Поэт Андрей Вознесенский пишет о Хрущеве: «Пройдя школу лицедейства, владения собой, когда, затаив ненависть к тирану, он вынужден был плясать перед ним „гопачок“ при гостях, он, видимо, как бы мстя за свои былые унижения, сам, придя на престол, завел манеру публично унижать людей, растаптывать их достоинство».

Группа партийных руководителей, среди них Шелепин и Семичастный, договорилась убрать Хрущева. Но, вероятно, тот все-таки что-то почувствовал, недаром хотел вернуть в политику, а точнее, призвать себе на помощь маршала Жукова.

Леонид Митрофанович Замятин, который тогда работал в министерстве иностранных дел, рассказал мне, как незадолго до своего снятия Хрущев на обеде в честь президента Индонезии произнес неожиданно откровенную речь. Хрущев говорил:

— Вот интересно. Я недавно приехал из отпуска, а все меня уговаривают, что я нездоров, что мне надо поехать подлечиться. Врачи говорят, эти все говорят. Ну ладно, я поеду. А когда вернусь, я всю эту «центр-пробку» выбью.

И он показал на сидевших тут же членов президиума ЦК:

— Они думают, что все могут решить без меня… Самоуверенность подвела Хрущева. Его отправили на пенсию раньше, чем он успел убрать более молодых соперников.

Свержение Хрущева не вызвало недовольства в стране. Напротив, люди были довольны. Возникла надежда на обновление и улучшение жизни. Появились молодые и приятные лица. Старое-то партийное руководство за небольшим исключением представляло собой малосимпатичную компанию.

Борис Пастернак писал тогда:

И каждый день приносят тупо,
Так что и вправду невтерпеж,
Фотографические группы
Сплошных свиноподобных рож.

Шелепин вспоминал позднее, что после пленума, на котором Хрущева отправили на пенсию, все члены президиума ЦК собрались с ним попрощаться. Все стояли. Никита Сергеевич подходил к каждому, пожимал руку. Когда подошел к Шелепину, вдруг сказал:

— С тобой они сделают так же, если не хуже…

Шелепин тогда, наверное, только усмехнулся. Но опытный Хрущев не ошибся. Слова оказались пророческими…

Может, Шелепин и Семичастный зря приняли участие в свержении Хрущева? Им было бы лучше, если бы он остался. Не жалели ли потом Шелепин и его друзья, что все это сделали?

Владимир Семичастный:

— Нет. Хрущев к нам хорошо относился, он даже не поверил когда ему сказали, что мы с Шелепиным участвовали. Но дело не в этом. Обстановка в стране была такая, что нельзя было больше этого терпеть. Мы ошиблись с Брежневым, хотя объективно у него все данные были. Косыгин бы подошел, но он всегда был на вторых ролях. А Брежнев подходил по всем данным. Вторая роль в партии, занимался космосом, ракетными делами. Симпатичный, общительный…

Брежнева поначалу считали руководителем слабым, временным. А стране нужна крепкая рука, вот и думали, что Брежневу придется уступить место более сильному лидеру — Шелепину.

Зять Хрущева Алексей Аджубей, который дружил с Шелепиным и не терял надежды вернуться во власть, таинственно всем говорил:

— Скоро все переменится. Леня долго не усидит, придет Саша Шелепин.

Многие тогда верили, что Брежнев — временная фигура, отзывались о нем очень небрежно.

Леонид Замятин:

— Так и Шелепин его воспринимал. Брежнев — работник максимум областного масштаба, а не руководитель огромного государства, примитивный, две-три мысли связать не в состоянии, теоретических знаний никаких. Ему все речи писали…

Шелепин после отставки Хрущева получил повышение, вошел в президиум ЦК. В отличие от Брежнева, который никогда не горел на службе, Шелепин вкалывал. Как же у них складывались отношения?

Валерий Харазов:

— Вначале они были едины. Они даже семьями встречались, а потом возникли разные мелкие проблемы, оставлявшие, однако же, неприятный осадок.

Между Брежневым и Шелепиным быстро пробежала черная кошка.

Леонид Замятин:

— Брежневу сначала был нужен сильный человек, который бы имел ключи к КГБ и поддержал его как лидера партии и государства. Образовался тандем Брежнев — Шелепин. Но потом Брежнев стал присматриваться к Шелепину. И доброхотов много оказалось, которые о Шелепине разное рассказывали…

Внешне Брежнев вел себя очень дружелюбно, многозначительно намекал Шелепину, что, дескать, ты меня будешь заменять во время отпуска или командировок. А потом оставлял на хозяйстве других. Шелепину не доверял.

Как-то Кочемасов заехал в ЦК к Шелепину, спросил, какие у него теперь обязанности? Все думали, что Шелепин будет вторым секретарем. Шелепин развел руками:

— Постоянных обязанностей у меня нет, есть только постоянные разговоры.

Владимир Семичастный:

— На несколько месяцев Шелепин был выдвинут на вторую роль, Брежнев вручил ему оргдела, кадры, все самое важное. Шелепин этим занимался. Затем кадры Брежнев передал новому секретарю ЦК Капитонову и замкнул его на себя. А Шелепину поручил легкую и пищевую промышленность, финансы.

Это было столкновение не только двух личностей. Молодые партийные руководители, которые свергли Хрущева, быстро обнаружили, что Брежнев их тоже не устраивает. Они ждали больших перемен в политике, экономике, личной судьбе, а получилось, что они убрали Хрущева только для того, чтобы Брежнев мог наслаждаться властью.

Николай Егорычев:

— Мы разошлись с тем руководством, которое возглавлял Брежнев, в наших политических взглядах.

Владимир Семичастный:

— Мы с Шелепиным занимали довольно критическую позицию с момента прихода Брежнева к власти. Это убеждало его, что мы куда-то рвемся. Его напугало, что операция с Хрущевым была проведена так тихо и спокойно.

Наверное, у Леонида Ильича возникала неприятная мысль: а вдруг они и нового первого секретаря захотят убрать, как убрали Хрущева?

Брежнева принято только ругать. Но может быть, он был не так уж плох? Его считают сравнительно либеральным, мягким, приличным человеком, зла особого он никому не делал. Может быть, и к лучшему, что Брежнев, а не Шелепин стоял во главе страны?

Люди, которые знали их обоих, говорят, что Брежнев только казался добродушным. Он мягко стелил, но спать было жестко. Александр Николаевич Шелепин был немногословным, волевым, организованным, держал себя в руках, не любил расхлябанности. Но едва ли он был таким уж крутым и жестким, каким его изображали.

Николай Месяцев:

— «Железный» — значит, все должен подминать под себя, так? А он был демократичный по натуре человек. Милый, симпатичный парень. И он не был мстительным. У нас ведь принято: как попал в беду, так вколачивают в землю по уши. А он не мстил людям.

Николай Егорычев:

— Разговоры, что он был очень крутой, думаю, завели, чтобы его дискредитировать. А не было этого на самом деле. Он был демократичным и доступным. Я знаю только двух человек в руководств страны, которые сами снимали телефонную трубку, — Косыгина и Шелепина. К остальным надо было пробиваться через помощников и секретарей. Причем если Шелепин был на совещании и не мог разговаривать, он всегда потом сам перезванивал…

Вокруг Шелепина собрались деятельные, динамичные, преданные ему люди. Молодая часть партийного и государственного аппарата вся ему симпатизировала.

Птенцы гнезда Шелепина, выходцы из комсомола реально занимали важнейшие должности в стране. Госбезопасность, министерство внутренних дел, телевидение, ТАСС — там везде сидели друзья Шелепина.

— Когда нас всех разогнали, — рассказывает Николай Месяцев, — нам часто говорили: не может быть, чтобы у вас не было организационной спайки. Но ее не было, мы всегда оставались просто друзьями и единомышленниками.

Но старые друзья в своем кругу откровенно говорили, что Брежнев не годится в лидеры государства и что именно Шелепин должен стать первым секретарем. «Комсомолята» с гордостью произносили: вот у нас растет «железный Шурик», он и сменит Брежнева.

Николай Месяцев:

— Часто собирались у меня на даче. Но не было таких разговоров, что надо Брежнева свергать и ставить Шелепина. Я знал, что все это прослушивается или может прослушиваться. Я же сам в госбезопасности работал… Хотя были и среди нас дурачки, которые, поддав, вставали на стол и кричали: «Да здравствует Шелепин!»

А что сам Шелепин? Он намекал, что хотел бы стать первым секретарем? Ведь плох солдат, который не мечтает стать маршалом.

Николай Егорычев:

— Александр Николаевич любил беседовать с глазу на глаз. Но мы не говорили о том, что он должен занять место первого. Разговоры сводились к тому, что страна остановилась в развитии, пятится назад. Вот что нас беспокоило…

Неужели группа молодых руководителей, которая сплотилась вокруг Шелепина, не хотела получить возможность воплотить свои идеи на практике?

Владимир Семичастный:

— Нет, мы просто еще не созрели для того, чтобы брать на себя ответственность за государство. Рядом с Микояном, Подгорным, Сусловым мы были комсомольцами в коротких штанишках. Нам на что-то претендовать было смешно…

Но разговоры в Москве шли о том, что Шелепин и его друзья уже даже составили некий теневой кабинет министров, распределили должности. Член политбюро Дмитрий Степанович Полянский остановил на сессии Верховного Совета Месяцева и ернически спросил:

— Ну, как дела, член теневого кабинета?

Месяцев был тогда председателем Государственного комитета по телевидению и радиовещанию.

Считается, что даже будущий член политбюро и академик Александр Николаевич Яковлев принадлежал к команде Шелепина. Я спросил Яковлева: действительно ли его планировали назначить на высокий пост, если бы к власти пришел Шелепин?

— Это полнейшая чепуха, — ответил Александр Николаевич. — Когда стали разбираться с этой молодежной группой, у них вроде бы действительно какой-то список нашли. И якобы в одном списке была и моя фамилия. Но я-то тут при чем? Мне что-то импонировало — например выступления Шелепина против привилегий. Что я Шелепину симпатизировал, не скажу, что я к нему относился отрицательно, тоже не скажу.

Так был ли все-таки комсомольский заговор против Брежнева?

Александр Яковлев:

— Я думаю, это миф. По пьяной лавочке где-то что-то сказали. Но кто у нас по пьяной лавочке групп не создает? Протрезвеют, а группы нет.

— А что же было на самом деле?

— Была группа влиятельных людей, которая хотела поставить во главе страны Алексея Николаевича Косыгина. С ним связывали прогрессивные экономические реформы, возможность проведения более здравой линии. Я бы тоже не возражал, если бы Брежнева сменил Косыгин.

— А мог все-таки Александр Шелепин стать первым человеком в стране?

— Его слабым местом считалось отсутствие опыта практической работы. Из комсомола он перешел сразу в КГБ, а затем в ЦК. Он никогда не руководил каким-то регионом, не занимался вопросами народного хозяйства.

С одной стороны, он не был своим для первых секретарей обкомов. Говорят, что они бы его не поддержали. С другой стороны, в областях и краях многие партийные руководители были выходцами из комсомола. Они с уважением относились к Шелепину. Он был самым молодым членом политбюро и, возможно, самым умным. Так что у него был шанс стать первым.

Солженицын писал тогда: «Готовился крутой возврат к сталинизму во главе с „железным Шуриком“…»

Шелепин представлялся Солженицыну монстром: «„Железный Шурик“ не дремлет, он крадется там, по закоулкам, к власти, и из первых его движений будет оторвать мне голову».

Александр Яковлев:

— Он не глупый был человек, с хорошим образованием. Способный, но догматик. На секретариате ЦК однажды он выступил в защиту Лысенко. Тошнехонько было его слушать.

У Шелепина было сложное отношение к Сталину. На посту председателя КГБ он многое сделал для процесса реабилитации незаконно осужденных. Он безусловно осуждал репрессии 1937 года. Но за остальное, по мнению Шелепина, особенно за победу над Германией, Сталин достоин глубокого уважения. Тут он радикально расходился с Хрущевым.

Леонид Замятин:

— Александр Николаевич был своего рода сталинистом. Получилось, что Хрущев, когда начал борьбу со сталинизмом, оперся на человека, который был против самого Хрущева.

Александр Яковлев:

— Он был прожженный сталинист, андроповского типа, может быть, даже жестче. А положительное в нем было то, что он говорил: начинать обновление надо с партии, чтобы аппарат вел себя прилично. Мне нравилось, что он говорил о привилегиях как о заболевании партийно-государственного аппарата…

Шелепин настаивал на том, чтобы в партийных документах акцентировался классовый подход, требовал давать отпор империализму и добиваться взаимопонимания с маоистским Китаем. Интеллигенция и даже часть аппарата ЦК боялись его прихода, считая, что это станет возвращением к сталинским порядкам.

Шелепин (да и Семичастный), с его характером и решительностью, внушал страх не только самому Брежневу, но и многим другим высшим чиновникам, вцепившимся в свои кресла. Им куда больше нравился Брежнев с его основополагающим принципом: живи и давай жить другим.

Говорят о том, что Шелепин возражал против решений XX съезда, требовал жестких мер в экономике.

Валерий Харазов:

— Это не так. Он был сторонником того, чтобы открыть частные парикмахерские, часовые мастерские. Считал глупостью ликвидацию промкооперации… А то еще был период, когда выпускали только большегрузные автомобили, а возили на них три ящика. Но была линия, и никто не хотел от нее отходить. А он понимал: это глупость…

Шелепин представлял молодую, образованную часть аппарата, которая пришла на государственные должности после войны. Она исходила из того, что экономика нуждается в обновлении, в реформах и прежде всего в технической модернизации. Она хотела экономических реформ при жесткой идеологической линии. Это примерно тот путь, который избрал Китай при Дэн Сяопине. Молодые партийные руководители поддерживали Косыгина и Шелепина. Если бы Шелепин возглавил страну, страна пошла бы, условно говоря, по китайскому пути.

Шелепин совершил тактическую ошибку, настроив против себя других членов президиума ЦК, которые стали его врагами.

Владимир Семичастный:

— Шелепин, когда стал членом президиума, не взял охрану. Брежнев меня спросил: почему Шелепин без охраны ездит? Я говорю: он же отказывается от охраны. Пусть скажет, я ему завтра хоть взвод поставлю. Тут Шелепин встает и говорит: «Леонид Ильич, а зачем нас охранять? Я считаю, что нужно охранять трех первых лиц первого секретаря, председателя Президиума Верховного Совета и главу правительства. А нас-то чего охранять? От кого?»

Заодно Шелепин выступил против «иконостасов». Он сказал, что ему стыдно, когда во время демонстрации он стоит на мавзолее, а рабочие несут его портрет. Зачем повсюду выставлять портреты вождей?

Члены президиума ЦК замолкли. Но тут вмешался секретарь ЦК Суслов, ведавший идеологией:

— Это традиция такая. В этом проявляется авторитет партии. Нас не поймут, если отменим.

На этом обсуждение вопроса закончилось. Председатель КГБ Семичастный встал:

— Ну так как, ставить Шелепину охрану?

Шелепин махнул рукой:

— Ставь…

Валерий Харазов:

— Он переезжал с квартиры на квартиру. Однажды ему сделали ремонт. Он спросил, сколько стоит ремонт. Ему принесли документы. Он их просмотрел и попросил помощника заплатить. Об этом узнали его коллеги. Не бывало еще такого! Члены политбюро обиделись: в какое положение их поставил Шелепин! Что же, и им теперь за все платить? Не привыкли.

А Шелепин к тому же говорил, что члены политбюро оторвались от масс. Кому такое понравится?

Он высказался также против того, чтобы члены политбюро сами себя награждали орденами. Ну, тут уж он и вовсе задел товарищей за живое…

Вячеслав Кочемасов:

— На политбюро он выступил за пересмотр всей системы привилегий для начальства. Речь шла и о зарплате, и о дачах, и о специальном питании, машинах, охране. Он говорил твердо, убежденно. Он все это высказал. Воцарилось молчание. Никто не берет слово. Наконец Подгорный говорит: «Ну, вот Саша у нас народник, придумал все…» Члены политбюро с облегчением заулыбались и все его предложения благополучно похоронили…

Была такая знаменитая история. «Комсомольская правда» опубликовала невиданно резкую статью писателя Аркадия Сахнина, в которой расписала художества обласканного властью капитан-директора Одесской китобойной флотилии Алексея Соляника, чьет имя гремело по всей стране.

Соляник оказался и самодуром, и хамом, и занимался фантастическими по тем временам махинациями.

Главным редактором «Комсомольской правды» был известный журналист и поэт Юрий Воронов, который прошел блокаду. Он когда-то работал в калининградской «Смене». Туда приехал Шелепин, обратил на него внимание и сразу перевел в «Комсомолку» заместителем главного редактора. Воронов вскоре стал главным, он очень хорошо вел газету — смело и интересно.

Флотилия Соляника была приписана к Одессе, и руководство Украины возмутилось, потребовало наказать газету. Секретарь ЦК, отвечавший за идеологию, Михаил Андреевич Суслов поручил отделу пропаганды и Комитету партийного контроля разобраться и доложить.

Отдел пропаганды, которым руководил Александр Николаевич Яковлев, изучил всю ситуацию с флотилией, привлек прокуратуру и составил служебную записку: за исключением некоторых мелочей статья правильная. КПК поддержал эти выводы. Первый заместитель председателя КПК Зиновий Сердюк, в прошлом секретарь Компартии Украины, не очень любил новое киевское начальство, поэтому не горел желанием наказывать газету.

Вопрос обсуждался на секретариате ЦК.

Суслов первому дал слово Алексею Солянику.

Тот говорил, что статья в «Комсомолке» — это клевета, подрыв авторитета руководства, оскорбление коллектива… Требовал наказать газету и тех, кто ее поддерживает.

Вдруг открылась дверь, и появился Брежнев. Генеральный секретарь никогда не приходил на заседания секретариата — это не его уровень. Он председательствует на политбюро. Брежнев молча сел справа от Суслова. И стало ясно, что генеральный секретарь пришел поддержать Соляника. Известно было, что у Брежнева особо тесные отношения с украинским руководством.

Все выступавшие осудили выступление газеты и поддержали Соляника. А относительно записки отдела пропаганды дипломатично говорили: отдел не разобрался, не глубоко вник. Обсуждение шло к тому, чтобы наказать газету и реабилитировать Соляника.

И тут слово взял Александр Шелепин, тогда еще секретарь ЦК и член политбюро:

— У нас получилось очень интересное обсуждение. Но никто не затрагивал главного вопроса: а правильно в статье изложены факты или неправильно? Если неправильно, то давайте накажем и главного редактора «Комсомолки», и тех, кто подписал записку. А если факты правильные, то давайте спросим у товарища Соляника: в состоянии он руководить делом или нет? У него во флотилии самоубийство, незаконные бригады… Давайте решим главный вопрос.

В зале заседаний секретариата наступила гробовая тишина. Тут ни в чем ни бывало заговорил Суслов. Его выступление было шедевром аппаратного искусства:

— Вопрос ясен. Правильно товарищи здесь говорили, что товарищ Соляник не может возглавлять флотилию.

Но никто этого не говорил! Все, кроме Шелепина, наоборот, пытались его защитить!

— Здесь звучали предложения исключить товарища Соляника из партии, — продолжал Суслов, — но этого не надо делать.

Опять-таки никто этого не говорил!

— Вместе с тем мы не можем допустить, чтобы существовали незаконные бригады, — гневно говорил Суслов.

И карьера Соляника закончилась.

Потом выяснилось, что Соляник незаконно продавал изделия из китового уса в Новой Зеландии, Австралии, привозил из-за границы дорогие ковры и дарил их членам политбюро Компартии Украины. Московских начальников он тоже не обделил вниманием.

Брежнев не выступил в защиту Соляника, хотя пришел, чтобы его спасти. Промолчал.

Бывший член политбюро Вадим Медведев вспоминает, как, перебравшись из Ленинграда в столицу, он обнаружил, что в центральных органах власти, в правительстве и в аппарате ЦК, было поразительно мало москвичей. Тон задавали напористые провинциалы из разных кланов. Это было не случайностью, а результатом продуманной кадровой политики.

Причем Брежнев не любил столичных жителей, потому что среди них оказалось много сторонников Шелепина.

На ключевые должности Брежнев расставлял тех, кого знал много лет и кому доверял.

К власти пришла брежневская южная когорта, которую знающие люди делили на разные группы — днепропетровскую, молдавскую и казахстанскую — в зависимости от того, где тому или иному чиновнику посчастливилось поработать с Леонидом Ильичом. В особом фаворе были те, кто познакомился с Брежневым еще в годы его юности и молодости, когда он начинал свою карьеру в Днепропетровске.

В «днепропетровский клан» входили будущий глава правительства Николай Тихонов, заместитель главы правительства Игнатий Новиков, управляющий делами ЦК КПСС Георгий Павлов, министр внутренних дел Николай Щелоков, первый заместитель председателя КГБ Георгий Цинев. Они все даже окончили одно и то же учебное заведение — Днепропетровский металлургический институт. А в соседнем Днепродзержинске вместе с Брежневым заканчивал металлургический институт его будущий помощник Георгий Цуканов. Все это были преданные Брежневу люди его надежная команда.

И в Москве невесело шутили, что история России делится на три этапа — допетровский, петровский и днепропетровский.

Брежнев не забывал старых знакомых, помогал им, он вообще обладал завидным даром поддерживать добрые отношения с нужными людьми, и они ему преданно служили.

Он стал вводить в руководство новых людей — в качестве противовеса «комсомольцам» Шелепина. Так секретарем ЦК по сельскому хозяйству в 1965 году был избран Федор Давыдович Кулаков, который своим возвышением был обязан только Брежневу.

А он нуждался в поддержке, особенно в первые годы, пока его позиции не окрепли. Ему ведь понадобились годы на то, чтобы убрать из политбюро сильные и самостоятельные фигуры. Только тогда он смог успокоиться. А до того постоянно ждал подвоха от товарищей по партии. Он же помнил, как легко удалось снять Хрущева.

В августе 1965 года Шелепин резко выступил против влиятельной «украинской группировки», вспоминает Анастас Микоян. На заседании президиума стали обсуждать письмо первого секретаря ЦК Компартии Украины Петра Ефимовича Шелеста. Он просил разрешить Украине самостоятельно выступать на внешнем рынке.

Письмо поступило в отсутствие Брежнева, который отдыхал на юге. Замещавший его секретарь ЦК Николай Викторович Подгорный, тоже выходец с Украины, разослал письмо Шелеста в различные ведомства с просьбой дать заключение.

Но решительно все возразили против такого предложения. Микоян сказал, что еще сорок лет назад был решен вопрос о монополии внешней торговли и его пересмотр невозможен.

Увидев такую реакцию, Шелест сказал, что он теперь видит ошибочность своего письма и готов взять его обратно.

Микоян добавил:

— Товарищ Шелест, ваш долг, приехав в Киев, сообщить обо всем членам президиума ЦК Компартии Украины, навести настоящую самокритику в связи с той политической ошибкой, которая вытекает из вашего предложения, и сделать необходимые выводы.

Затем выступил секретарь по идеологии Петр Нилович Демичев, который завел разговор о том, что на Украине и в самом украинском ЦК вообще процветает национализм, что в аппарате ЦК в Киеве почти не осталось русских.

А потом еще жестче выступил Шелепин, который сказал, что за политическую ошибку Шелеста несет ответственность не только сам Шелест, но и Подгорный, который, пользуясь своим положением второго человека в партии, никому не позволяет вмешиваться в дела Украины.

Шелепин сказал:

— Дело дошло до того, что в Севастополе при вручении награды Черноморскому флоту, флоту русской славы, все выступления были на украинском языке. В Крыму русских больше, но передачи по радио, по телевидению ведутся на украинском языке. И вообще украинский язык насаждается в ущерб русскому. Так что националистическая линия просматривается не только во внешней торговле, но в политике, в идеологии.

Шелепин сказал, что необходимо провести пленум ЦК Компартии Украины и по-настоящему разобраться.

Но Брежнев постарался спустить это дело на тормозах. Он сказал, что сомневается, надо ли проводить пленум, наверное, достаточно, что члены президиума обменялись мнениями, а товарищ Шелест все замечания учтет.

Анастас Микоян видел в этом обсуждении проявление великодержавного шовинизма. Но за этой схваткой стояла попытка подорвать позиции влиятельной «украинской группы», на которую первоначально опирался Брежнев.

Зачем же, интересно, Шелепин противопоставлял себя остальным членам партийного руководства?

Владимир Семичастный:

— Он больше противопоставлял себя Брежневу. А почему резко выступал? Да по-другому нельзя было пробить вопросы. Там надо характер показывать.

Характер у Шелепина был резкий, лавировать он не умел. Члены политбюро стали его сторониться, чувствуя, что он в опале, что Брежнев к нему плохо относится.

Чем же Брежнев был лучше Шелепина? У Брежнева была завидная биография — работал на заводе, воевал, прошел целину, был первым секретарем обкома, первым секретарем в Молдавии, в Казахстане. Он наладил хорошие отношения с военными и промышленниками. Это имело значение.

А у Шелепина в послужном списке — комсомол, КГБ и Комитет партийно-государственного контроля. Это не те должности, которые прибавляют друзей. Партийного контроля боялись еще больше, чем КГБ. Шелепин был человеком с характером: строгий, по долгу службы суровый. А рядом улыбающийся симпатичный Леонид Брежнев, который умел ладить с людьми.

Николай Месяцев:

— Молодой Брежнев — уважительно относящийся к людям, Добрый, умный, красивый парень. Не только женщины от любви к нему трещали по всем швам, но и мужчины в него влюблялись, по когда он почувствовал, что такое власть, он стал другим человеком. Слаще власти ничего нет и быть не может.

Брежневу не хватало образования, но он был искушенным политическим бойцом и мастером аппаратной интриги. Его недооценили. У Брежнева было чутье на людей. Он четко представлял, кто за него, а кто против. Это он точно знал.

Николай Егорычев:

— Мы, кто помоложе, были доверчивы. Если бы не были доверчивы, может, Шелепин и занял бы его место… Когда освобождали Хрущева, Брежнев нас обвел вокруг пальца. Он клялся и божился, что будет проводить линию XX и XXII съездов. Мы были с ним предельно откровенны. У меня с Леонидом Ильичом было много разговоров. Он все знал о моих настроениях. И когда пришел к власти, он уже знал, с кем ему не по пути. Делал вид, что хорошо к нам относится, а в душе был готов с нами распрощаться. Нам пришлось очень трудно…

Устранением Шелепина и его команды занялось умелое брежневское окружение.

Николай Месяцев:

— Там были крупные мастера закулисной игры, знатоки кадровой кухни. Зайдешь в кабинет — стол совершенно пустой, ни одной бумаги, будто нет в государстве дел. А они по телефону орудуют: этого надо убрать, того назначить, третьего загнать куда-нибудь подальше. Действовали Суслов и Кириленко — это костолом был такой, что будь здоров. Вот они постепенно и вытащили из-под Шелепина все властные структуры…

Брежнев видел, что должность председателя Комитета партийно-государственного контроля дает Шелепину слишком большую власть, и ловким ходом предложил этот комитет расформировать. В декабре 1965 года комитет разбили на два — партийного контроля и народного контроля. Заодно лишили Шелепина поста заместителя главы правительства. Он перестал быть вторым по влиянию человеком в президиуме ЦК.

Михаил Степанович Капица, который со временем станет заместителем министра иностранных дел СССР, вспоминал, как в январе 1966 года в Ханой отправили делегацию. Поездка была секретной. Делегацию возглавлял Шелепин, который, казалось, занимал второе место в партийной иерархии, с ним поехали секретарь ЦК Дмитрий Федорович Устинов, отвечавший за вооружения и оборону, и генерал Владимир Федорович Толубко, тогда первый заместитель главнокомандующего Ракетными войсками стратегического назначения.

«Времени до поездки оставалось мало, — вспоминал Капица, — и мы часто работали вместе с Шелепиным, который требовал подготовить весомые директивы, яркую речь на приеме.

Шелепин был взвинчен, потому что как раз в это время западные разведки и печать ежедневно подбрасывали вымыслы о том, что он намеревается отстранить Брежнева и стать во главе партии и государства.

Брежнев заходил в кабинет Шелепина, и они обменивались мнениями о предстоящем визите Брежнева в Монголию и Шелепина — во Вьетнам.

Я вспоминаю сейчас об этом, и в голову приходит мысль, что эти одновременные поездки не были случайными: Брежнев, который побаивался Шелепина, не хотел оставлять его в Москве во время своего отсутствия. В СССР уже испытывалась практика устранения руководителей во время их отсутствия в столице…

В Ханое перед ужином ко мне подошел прикрепленный к делегации вьетнамец и предложил подать на ужин лягушек. Он поведал, что недавно Фидель Кастро прислал Хо Ши Мину лягушек, так называемых „быков“, весом в пятьсот граммов.

Хо Ши Мин распорядился запустить их в пруд у дворца президента. Но по ночам лягушки поднимали такой бычий рев, что Хо Щи Мин распорядился поскорее отправить их на кухню. Предложение мне понравилось. Шелепин и Устинов спросили, что за необычное блюдо им подали, я пояснил, что это — полевая курочка (так зовется блюдо в Китае).

Все остались довольны ужином. Но когда мы вернулись в кабинет посла H. C. Щербакова, я проговорился, что мы ели; посол спокойно подтвердил: поужинали мы кастровскими лягушками… После этого Шелепин при встречах всегда жаловался, что я его лягушками накормил…

По пути из Ханоя в Москву мы сделали остановку в Иркутске, чтобы подождать прилета из Улан-Батора Брежнева и возглавляемую им делегацию, в которую, в частности, входили член политбюро, первый секретарь Компартии Казахстана Кунаев, министр иностранных дел Громыко и министр обороны Малиновский.

Тогда-то состоялась известная „вечеря“, во время которой Шелепин жаловался, что на него, дескать, возводят напраслину, что он вовсе не стремится узурпировать власть и стать руководителем партии и государства, что он искренне поддерживал и поддерживает Леонида Ильича…»

Брежнев и его сподвижники оказались хитрее в политике, чем Шелепин и его друзья.

Николай Месяцев:

— Они переиграли нас. Мне во время поездки в Монголию Цеденбал говорит: «Что вы себя ведете как дети? Вам, как курам, головы отвернут». Что они и сделали. В политике нельзя ходить в рубашке нараспашку…

Шелепинское окружение даже предупреждали, что готовится расправа. Один певец пришел к Николаю Месяцеву, вывел его будто бы погулять и на улице по-дружески рассказал, что накануне пел на даче у члена политбюро Андрея Павловича Кириленко, очень близкого к Брежневу. И случайно услышал, как Кириленко кому-то говорил: «Мы всех этих молодых загоним к чертовой матери». Дескать, имейте в виду…

Шелепинскую команду подслушивали, хотя Семичастный был председателем КГБ.

Николай Месяцев:

— Мне рассказали, что помимо той службы подслушивания, которая подчиняется Семичастному, как председателю КГБ, есть еще особая служба, которая подслушивает и самого Семичастного. Я Владимиру Ефимовичу об этом сообщил. Он говорит: «Этого не может быть!» А я говорю: «Может…»

Пробой стал вопрос о назначении Николая Анисимовича Щелокова союзным министром охраны общественного порядка. Брежнев хорошо знал Щелокова.

Еще перед войной Николай Анисимович работал в Днепропетровске, там был избран секретарем райкома, потом председателем горисполкома. А Леонид Ильич Брежнев был тогда секретарем Днепропетровского обкома.

В июле 1941 года Щелоков ушел в армию. Военная карьера сложилась скромно: заместитель начальника тыла группы войск, начальник политотдела дивизии, корпуса.

Но главным в его военной карьере оказалось то, что уже после войны он оказался в политуправлении Прикарпатского военного округа. А начальником у него был Брежнев.

После демобилизации Щелокова оставили на Украине. Сталин отправил в Киев первым секретарем Лазаря Кагановича. Каганович с его бешеным темпераментом снимал тех, кто ему не нравился, и продвигал новых людей. Щелокова поставили заведовать промышленным отделом республиканского ЦК.

В 1951 году его перебросили в соседнюю Молдавию и назначили первым заместителем председателя Совета Министров республики. А главой Молдавии был Леонид Ильич Брежнев. Щелоков нравился Брежневу.

Брежнева вскоре забрали из Молдавии, и они расстались на долгие пятнадцать лет. Но когда Леонид Ильич возглавил страну, он вспомнил всех своих молдавских друзей.

Константин Устинович Черненко стал заведовать общим отделом ЦК КПСС, Сергей Павлович Трапезников — отделом науки и учебных заведений. Семен Кузьмич Цвигун стал первым заместителем Андропова. А Щелокова Брежнев в 1966 году сначала сделал вторым секретарем ЦК Компартии Молдавии, а потом решил перевести в Москву.

Решения в политбюро принимались только единогласно. А против назначения Щелокова министром решительно возразил Шелепин. Председатель КГБ Семичастный в политбюро не входил, но влияние имел большое. Он тоже отговаривал Брежнева назначать Щелокова министром.

Семичастный говорил:

— Я знал его по Украине, знал его делишки. Да и вообще: получается, что Брежнев повсюду таскает за собой Щелокова. Зачем он вам нужен? К тому же есть готовый министр — Вадим Тикунов.

Видя сопротивление Шелепина и Семичастного, Брежнев даже отозвал проект решения политбюро о назначении Щелокова. Но он не отказался от своей кандидатуры, а стал готовить почву для назначения Николая Анисимовича. Брежнев подолгу беседовал с членами политбюро, убеждая их в своей правоте.

В январе 1960 года Хрущев упразднил союзное министерство внутренних дел, решив, что вполне достаточно иметь республиканские министерства. А в 1962 году республиканские МВД были переименованы в министерства охраны общественного порядка. Для Хрущева аббревиатура МВД ассоциировалась с Берией, и он хотел перевернуть эту страницу истории.

С 1961 года российским министром был Вадим Степанович Тикунов, генерал внутренней службы второго ранга. Он окончил Алма-Атинский юридический институт — единственный юрист среди всех министров внутренних дел с 1917 года. Тикунов работал в комсомоле, в административном отделе ЦК КПСС, который курировал все силовые ведомства. Когда Александр Шелепин в 1959 году стал председателем КГБ, он взял себе Тикунова замом, а уходя в 1961-м, добился назначения Вадима Степановича министром внутренних дел России.

Когда Тикунова назначили министром охраны общественного порядка РСФСР, он пожаловался начальнику Седьмого управления КГБ Виктору Алидину:

— Очень не хочется идти на работу в систему МВД, но Шелепин настаивает, говорит, что эту должность может занять Серов. А он нам совсем не подходит.

Генерал армии Иван Александрович Серов был человеком Хрущева. В тот момент он возглавлял военную разведку, но Шелепин, видно, опасался, что Хрущев сделает его министром.

Тикунов оставил о себе приличную память среди профессионалов. Он добился у правительства разрешения работникам милиции бесплатно пользоваться городским и пригородным транспортом. По его предложению каждый год 10 ноября стали отмечать День милиции. На первый праздник пришел Никита Сергеевич Хрущев и выступил.

На XXIII съезде Тикунова сделали кандидатом в члены ЦК, избрали депутатом Верховного Совета СССР, дали орден Ленина. Все это сулило продолжение удачной карьеры.

В июле 1966-го был решен вопрос о воссоздании союзного министерства охраны общественного порядка. Предполагалось, что министром останется Тикунов, он уже принимал поздравления. Но решения политбюро все не было.

В сентябре 1966-го Тикунова вызвал в ЦК Брежнев. Генерального секретаря интересовали два вопроса. Не способна ли милиции вмешаться в политическую жизнь? И насколько милиция взаимодействует с КГБ (госбезопасностью еще руководил Владимир Семичастный). Борьба Брежнева с Шелепиным была в самом разгаре, и Леонид Ильич, видимо, побаивался оставлять в руках «комсомольцев» оба силовых ведомства.

Тикунов твердо ответил, что милиция не способна на авантюризм. Даже если бы нашлись отдельные личности, милиция бы на это не пошла. А с КГБ министерство взаимодействует не так уж часто — во время массовых мероприятий и в борьбе с валютчиками.

Брежнев сказал, что есть мнение назначить министром свежего человека — Щелокова, а Тикунову предложил остаться в союзном МВД первым замом. Тикунов не мог спорить с генеральным секретарем и согласился. Но Брежнев не захотел оставлять шелепинского человека на второй по значению должности в МВД.

Шли месяцы, а Тикунов не получал назначения. Он звонил в отдел административных органов: что происходит? Ему отвечали: не торопись, подожди, все решится. Потом предложили место заместителя председателя Комитета народного контроля. Тикунов отказался. Он стал добиваться приема у генерального секретаря.

Брежнев принял его, сказал, что в МВД ему нет смысла возвращаться, и предложил работу в отделе кадров дипломатических и внешнеторговых органов (отдел заграничных кадров) ЦК КПСС. Через два года Тикунова отправили советником-посланником в Румынию. Должность была маленькая, но его снова принял Брежнев — оказал внимание. Он всегда действовал по принципу: ни с кем без нужны не ссориться.

Тикунов прекрасно понимал, что сломало ему карьеру, и пытался объясниться, говорил, что его отношения с Шелепиным и этой группой не носят политического характера. Они просто друзья, не может же он с ними вдруг порвать отношения.

Брежнев ни на чем не настаивал.

После Румынии Тикунова сделали послом — в Верхней Вольте, потом в Камеруне. Эти небольшие африканские государства практически не интересовали советскую внешнюю политику, и работа была просто ссылкой. К тому же это страны с тяжелым климатом. Умер Вадим Степанович Тикунов в пятьдесят девять лет…

Брежнев стал отодвигать Шелепина и дискредитировать его команду. Пошли разговоры о том, что вот «комсомольцы» пытаются захватить власть в стране, в партии. Леонид Ильич был внешне доброжелателен, но с особой брежневской хитростью всех разогнал.

Брежнев первым делом нашел повод снять с поста председателя КГБ Владимира Семичастного и услал его на Украину. Потом еще человек тридцать — сорок из окружения Шелепина разогнали кого куда, большей частью послами в малозначимые государства. Николай Егорычев уехал послом в Данию. Николай Месяцев вернулся из командировки в Хабаровск, а ему в аэропорту говорят: вас только что освободили от должности. Месяцева отправили послом в Австралию.

И наконец, самого Шелепина Брежнев убрал из партийного аппарата. 26 сентября 1967 года пленум ЦК КПСС освободил от обязанностей секретаря ЦК Александра Николаевича Шелепина, полководца без армии. Он остался членом политбюро, но был переброшен на второразрядный пост председателя ВЦСПС.

Впрочем, в роли главы профсоюзов энергичный и популярный Шелепин тоже был неудобен Брежневу.

Леонид Замятин:

— Шелепин, как человек большой энергии, стал бывать на заводах, общаться с рабочими. Выдвинул программу социальной поддержки рабочего класса, занялся строительством санаториев для рабочих. Популярность его росла.

Николай Егорычев:

— Пришел Шелепин в профсоюзы, люди вздохнули свободно. Другой климат: можно прийти к человеку, он примет, выслушает, поможет… Но работать Шелепину уже было трудно. Когда его перевели в ВЦСПС, он на каждом шагу чувствовал, что его оттирают.

Владимир Семичастный:

— У него уже вообще не ладились отношения с Брежневым. Все предложения, которые он вносил, работая в ВЦСПС, либо мариновались, либо отклонялись. Шелепин оказывался в глупом положении перед своим активом. Он действовал энергично, но его идеи благополучно проваливались. Брежнев сбивал его авторитет и опускал до уровня обычного чиновника.

Брежнев по-прежнему воспринимал Шелепина как соперника. Тесные контакты с Шелепиным стали опасным делом. Возникла идея построить дом отдыха для тассовцев с помощью профсоюзов. Вдруг генерального директора ТАСС Замятина срочно вызывают в Барвиху к Брежневу. Генеральный секретарь сказал ему прямым текстом:

— Всех идеологов, которые окружали Шелепина, мы отослали за рубеж или в другие места. Сейчас он ищет новых людей на идеологическом фронте. Он, видишь, не бросил своих идей. Так что тебе надо знать, каких друзей выбирать…

В 1975 году Шелепин во главе профсоюзной делегации поехал в Англию. Его плохо встретили — демонстрациями, протестами. Устроили ему настоящую обструкцию. Для англичан он оставался бывшим председателем КГБ, который отдавал приказы убивать противников советской власти за рубежом. Вспомнили историю убийства Бандеры и приговор западногерманского суда, который назвал организатором убийства Шелепина.

Причем заранее было известно, что Шелепину в Лондон лучше бы не ездить. Руководство британских профсоюзов говорило советскому послу, что лучше было бы командировать кого-то другого. Но в Москве на эти предупреждения внимания не обратили.

Возле здания британских профсоюзов собралась протестующая толпа. Бывший сотрудник лондонского бюро АНП Владимир Добкин вспоминает, что пришлось Шелепина вывозить через черный ход, а посольского водителя, который вышел к лимузину, приняв, видимо, за Шелепина, закидали яйцами и пакетами с молоком.

На пресс-конференции Шелепин счел необходимым произнести ритуальные слова, предназначавшиеся не для английских, а для советских журналистов:

— Товарищи, я искренне счастлив, что работаю под руководством верного ленинца, одного из выдающихся деятелей коммунистического движения, неутомимого борца за мир во всем мире Леонида Ильича Брежнева…

Но все это уже не имело значения. Его судьба была решена. Неудачная поездка в Англию стала для Брежнева желанным поводом вывести Шелепина из политбюро. У них произошел очень резкий разговор. Шелепин сказал:

— В таком случае я уйду.

Брежнев моментально согласился:

— Уходи.

Шелепин сел и тут же написал заявление. Брежнев сразу обзвонил всех членов политбюро, и через несколько часов решение было принято.

Отправлять Шелепина на пенсию было рано, и ему подыскали унизительно маленькую должность заместителя председателя Комитета по профессионально-техническому образованию, который ведал в основном производственно-техническими училищами (ПТУ) для молодежи.

Владимир Семичастный:

— Это, конечно, было издевательством. Когда Суслов пригласил его и сказал, что ему предлагается такая должность, он говорит: «Я же молотка никогда в руках не держал, не говоря уж о чем-то более серьезном. Как я буду учить будущий рабочий класс?» Это сделали для того, чтобы показать, что большего он не заслуживает…

В Госкомитете по профтехобразованию работал еще один выходец их комсомола — Вадим Аркадьевич Саюшев. Он был первым заместителем председателя. Он рассказывал мне, что, когда Шелепина перевели в комитет, Суслов вызвал председателя — Александра Александровича Булгакова и прямым текстом объяснил: вокруг Шелепина должен быть вакуум, поручить ему надо что-то малозначимое и позаботиться о том, чтобы у него не было никаких внешних связей.

Булгаков, бывший второй секретарь Харьковского обкома, а затем секретарь ВЦСПС, вернулся от Суслова, собрал заместителей, пересказал им весь разговор. Он был горд поручением — ему доверили заниматься перевоспитанием оторвавшегося от народа бывшего члена политбюро…

Шелепину поручили заниматься учебниками. Более всего его поражала и возмущала необязательность чиновников, с которыми он теперь имел дело. Он, находясь на высоких должностях, привык, что его поручения немедленно исполняются. А тут вступила в дело бюрократическая необязательность, да и чиновная опасливость: зачем сломя голову исполнять поручение Шелепи-на, если даже соприкасаться с ним опасно?

Не жалел ли потом Шелепин, что поссорился с Брежневым, не говорил: «Эх, не надо было мне так?..»

Николай Егорычев:

— Если бы у него в характере такое было, он бы, наверное, изменил свое поведение раньше. Думаю, он был просто честным человеком, иначе себя вести не мог…

Поразительно то, что у Шелепина осталось так много верных ему друзей.

Валерий Харазов:

— Всех «комсомольцев» разогнали. Я последний остался. Мне прямо сказали: «Прекрати связь с Шелепиным». Я ответил: «Нет. Я связан с ним с детства, а вы хотите, чтобы я отказался от такой дружбы?» — «Тогда будет хуже». Я сказал: «Пусть будет хуже, но дружбу с Шелепиным я не порву…»

Партийная карьера Харазова тоже закончилась, его перевели в Комитет народного контроля РСФСР.

Что же такое было в Шелепине, что все его друзья буквально влюблены в него были?

Николай Егорычев:

— Мы все чувствовали, что имеем дело с умным, толковым, порядочным, добрым человеком, который искренне служит своей стране. Он был до щепетильности честным человеком. Ни дачи, ни машины, ничего у него не было…

Может быть, все дело в том, что, находясь на высоком посту, он многое мог сделать для друзей? Хорошо, наверное, иметь друга — члена политбюро?

Валерий Харазов:

— Мы дружили с пятого класса и до гробовой доски. Но никогда на нашу дружбу не влияло его высокое положение. Я занимал куда более скромные посты, но он никогда не способствовал моему продвижению. Я никогда не звонил ему на работу, только домой в воскресенье, в будние дни вечерами. И никогда у меня не возникало желания попросить его помочь. С самого начала у нас была определенная моральная основа. Друга не надо выдвигать, пусть он сам будет выдвигаем людьми, если они увидят качества, достойные выдвижения…

Власть портит. Но друзья уверены, что Шелепин — исключение.

Валерий Харазов:

— Его власть не испортила. Я так смело говорю, потому что я его всю жизнь знал. И проговорили мы за жизнь столько, сколько ни с кем не говорили. Он был скромным и застенчивым человеком, но твердым в делах.

После того как Шелепина и Семичастного убрали из политической жизни, они оказались под контролем госбезопасности. Два бывших председателя КГБ разговаривали друг с другом, зная, что бывшие подчиненные их подслушивают.

Владимир Семичастный:

— Мы выходили на улицу и на свежем воздухе разговаривали. Разговоры, не предназначенные для чужого уха, мы в помещении старались не вести. Мы понимали, что все контролируется и ставится на учет. Хотя иногда мы делали это назло, чтобы знали наше мнение…

Шелепин тяжело переживал случившееся. По мнению Николая Егорычева, ему не хватало фронтовой закалки. Кто через ад войны прошел, тому и на гражданке легче было.

Николай Егорычев:

— Пережить такое не просто. Мне или Месяцеву было легче, мы прошли фронт. Я ходил в атаку, схватывался врукопашную, мерз в окопах, у меня два ранения… Ну, освободили меня, и что? Есть образование, есть работа — будем работать. Александр Николаевич отнесся к этому очень болезненно…

В апреле 1984 года его отправили на пенсию.

Пенсия у Шелепина была маленькая, он трудно жил последние годы, нуждался. Жалел, что, работая в КГБ, отказался от генеральского звания. Генеральская пенсия бы пригодилась.

Незадолго до смерти он съездил на родину в Воронеж, нашел свой дом. Хотел зайти в квартиру, в которой вырос, да хозяйка не пустила. Она уже забыла, кто такой Шелепин.

Валерий Харазов:

— Он стеснялся, уходил от разговоров. Он прихрамывал к концу жизни, и у него плохо было с сердцем. Он умер от сердечного приступа. Позвонил мне из больницы: «Все хорошо, выписываюсь», а через два дня умер.

Это был октябрь 1994 год.

Аппарат показал, что если человек сопротивляется, то найдутся жернова, которые любого сотрут в порошок. К концу жизни Александр Николаевич Шелепин стал другим человеком, сильно изменился. Судьба обошлась с ним жестоко.

13 октября 1964 года, когда Хрущева срочно вызван из Пицунды в Москву, на заседание президиума ЦК, в аэропорту первого секретаря ЦК встречал один только председатель КГБ Владимир Ефимович Семичастный.

Дело было не только в том, что Семичастный должен был сменить охрану Хрущева и вообще проследить, чтобы темпераментный Никита Сергеевич не предпринял каких-то неожиданных действий. Не всякий решился бы в тот момент оказаться один на один с Хрущевым. Он все еще был первым человеком в стране, и его боялись.

По словам Семичастного, Брежнев даже предлагал убить Хрущева, потому что не верил, что им удастся заставить его уйти в отставку. В какой-то момент у Брежнева сдали нервы, он расплакался и с ужасом повторял:

— Никита нас всех убьет.

А Семичастный Хрущева не боялся. Чего-чего, а воли, решительности и властности у Владимира Ефимовича было хоть отбавляй.

Шелепину и Семичастному не нравилось, когда смещение Хрущева называли заговором. На самом деле это был дворцовый переворот. Ему предшествовал долгий подготовительный период, когда руководители партии сговаривались между собой.

Поскольку Семичастный в этом активно участвовал, никакой информации о закулисной деятельности Хрущев от КГБ не получал. Какие-то сведения до него доходили, и он даже собирался обновить президиум ЦК.

Тогдашний первый секретарь ЦК Компартии Украины Петр Шелест вспоминает, как в марте 1964 года ездил вместе с Хрущевым в Венгрию. Почти каждый вечер они вдвоем гуляли по территории резиденции. Хрущев откровенно говорил о товарищах по партийному руководству — нелестно о Брежневе и совсем убийственно — о Суслове.

Хрущев находился в очень возбужденном состоянии. За ним неотступно следовал сотрудник Девятого управления КГБ. В какой-то момент охранник слишком приблизился к Хрущеву. Никита Сергеевич просто рассвирепел:

— А вам что нужно, что вы подслушиваете, шпионите за мной? Занимайтесь своим делом!

Шелест попытался урезонить Хрущева:

— Никита Сергеевич, он ведь находится на службе.

Хрущев все так же раздраженно ответил:

— Если он на службе, пусть и несет свою службу, а не подслушивает. Знаем мы их.

Никита Сергеевич правильно чувствовал, что опасность исходит от органов госбезопасности, но подозревал не тех людей. Он считал председателя КГБ Владимира Семичастного и его предшественника Александра Шелепина лично преданными ему людьми. Он действительно высоко вознес этих молодых людей, но относительно их настроений и планов он глубоко ошибся.

Генерал-лейтенант Николай Александрович Брусницын, в те годы заместитель начальника Управления правительственной связи КГБ, вспоминает, как его вызвал Семичастный.

Хрущев уже отдыхал в Пицунде. Семичастный сказал, что нужно знать, кто и зачем звонит Хрущеву.

— Владимир Ефимович, — ответил Брусницын, — этого не только я, но и вы не имеете права знать.

Семичастный тут же набрал номер Брежнева:

— Леонид Ильич, начальник правительственной связи говорит, что это невозможно.

Выслушав Брежнева, Семичастный спросил:

— Так что можно?

— А что конкретно надо? — уточнил Брусницын.

— Надо знать, кто названивает Хрущеву.

— Это можно, положено иметь такую информацию на спецкоммутаторе.

— Хорошо. Каждый час докладывайте, кто звонил.

Линия правительственной междугородной ВЧ-связи шла через Тбилиси. Ее отключили, сославшись на повреждение аппаратуры. Хрущева соединяли через спецкоммутатор Москвы, так что Семичастный знал о всех телефонных переговорах Никиты Сергеевича…

14 октября Хрущев согласился «добровольно» уйти в отставку, и это решение в тот же день было утверждено пленумом ЦК. Домой Никита Сергеевич вернулся пенсионером.

В газете «Вечерняя Москва» было интервью с личной поварихой Хрущева. Она прекрасно помнит день, когда его сняли:

«14 октября 1964 года мой муж, который работал в охране у Хрущева, пошел, как обычно, поутру на службу и тут же вернулся: „Что-то случилось! Только я приехал, как нас всех посадили в автобус и развезли по домам!“ Я испугалась — быстрее на дачу! Приезжаю. Дверь открывает незнакомый человек и говорит: „Вашего хозяина сняли“. Председатель Комитета госбезопасности Семичастный ласково так мне и говорит: „Иди и спокойно работай, потому что все это тебя не касается…“ А как работать? Нины Петровны нет, она в Карловых Варах отдыхает. В доме паника, слезы… Когда Хрущевы уезжали с дачи, Никита Сергеевич не выдержал — сел в машину и заплакал».

После отставки Хрущева на пленуме председатель КГБ Владимир Ефимович Семичастный был переведен из кандидатов в члены ЦК КПСС. Его поздравляли, ему завидовали. Но в реальности он вступил на лестницу, ведущую вниз.

Владимир Ефимович Семичастный родился в Днепропетровской области, но к «днепропетровскому клану» никогда не принадлежал. Он окончил школу накануне войны. От службы в армии он был освобожден из-за порока сердца. В июле 1941 года его взяли председателем Красноармейского райсовета добровольного спортивного общества «Локомотив» Донецкой области. В августе его сделали секретарем узлового комитета комсомола в Красноармейске.

Он эвакуировался в Кемерово, где жида сестра. В декабре поступил в Кемеровский химико-технологический институт, но проучился недолго: на следующий год его сделали секретарем комитета комсомола Кемеровского коксохимического завода. А через два месяца избрали секретарем райкома.

Он вернулся на освобожденную Украину, и там началась его стремительная комсомольская карьера. В двадцать один год он уже был первым секретарем Донецкого обкома комсомола, и почти сразу его забрали в Киев — секретарем ЦК комсомола по кадрам. Весной 1947 года Сталин прислал на Украину первым секретарем Лазаря Кагановича. Он поставил Семичастного во главе республиканского комсомола. На эту должность предлагали более опытного работника и с высшим образованием. Но Каганович категорически сказал:

— Во главе комсомола Украины должен быть украинец.

Каганович в том же году вернулся в Москву, и полным хозяином республики опять стал Хрущев. Никита Сергеевич очень хорошо относился к Семичастному, воспринимал его как своего выдвиженца, воспитывал его и продвигал.

Семичастный помнит, как он однажды позвонил Хрущеву, попросился на прием, а тот говорит:

— Приходи. Я буду министров принимать, а ты посиди.

Хрущев вызывает одного, другого, третьего. Потом стал Семичастному разные вопросы задавать: «А ты что думаешь по этому поводу? Твое какое мнение?» Смотрел, на что молодой человек способен.

Хрущев распорядился, чтобы в аппарате ЦК ни одного вопроса, который касается комсомола, без Семичастного не решали. Но работать с Никитой Сергеевичем было не просто.

Однажды Семичастный пришел к нему с большим перечнем вопросов. А у первого секретаря настроение отвратительное. Комсомольский лидер докладывает — тот все отвергает. Как же быть? Но тут Хрущев смилостивился и говорит:

— Меня разозлили, я на тебе срываюсь. А ты все равно старайся меня убедить. Учись это делать.

В декабре 1949 года Сталин забрал Хрущева в Москву. В январе 1950-го за ним последовал Семичастный — его избрали секретарем ЦК ВЛКСМ. Ему было двадцать шесть лет. Он прошел в столице суровую школу.

Владимир Ефимович рассказывал мне:

— В 1952-м мы с Шелепиным были в Хельсинки на Олимпийских играх. Когда вернулись, нас сразу повезли в Кремль. Там сидят хмурые Маленков, Берия, Каганович и Суслов. И прорабатывали они нас с десяти вечера до шести утра. Главным обвинением был, конечно, проигрыш в футбол югославам. Ведь Сталин футболистам телеграмму послал, надеялся, что победим. Мы с югославами были тогда на ножах, так что эта игра была не спортивная, а политическая. Команду ЦСКА за проигрыш разогнали.

И нам Берия так зловеще говорит: «Вас, наверное, не туда доставили…»

Мы еще из Хельсинки дали шифровку, что опередили американцев по очкам. А в последний момент американцы подали протест по итогам соревнования по пулевой стрельбе, протест удовлетворили. И получилось, что мы не выиграли у американцев, а только сравнялись. Нам это в упрек: «Как вы могли обмануть товарища Сталина!»

Потом Маленков сходил к Сталину, вернулся успокоенный: «Товарищ Сталин сказал, что неплохо выступили, но некоторые виды спорта надо подтянуть». Тогда нас отпустили…

В комсомоле постигались правила бюрократической жизни. Семичастный стал секретарем ЦК комсомола, когда первым секретарем был Николай Александрович Михайлов, который возглавлял молодежь четырнадцать лет — с 1938-го по 1952-й.

Семичастный помнит, как приносил Михайлову служебную записку — страниц семь-восемь. Он первую страницу просмотрит, последнюю глянет и, не читая, говорит:

— Странички на две сократи и отредактируй, ладно?

Хрущев и в роли руководителя государства по-прежнему благоволил к Семичастному.

— Я попросил Хрущева встретиться с комсомольцами, уезжающими на целину, — вспоминает Семичастный. — Он согласился. Собрались в Большом театре. Привел с собой весь президиум ЦК. Мы занимались тогда самой настоящей хозяйственной работой…

Многим Семичастный запомнился громким выступлением по поводу присуждения Нобелевской премии Борису Леонидовичу Пастернаку и публикации за границей его романа «Доктор Живаго». Против поэта была устроена целая кампания травли.

— Даже свинья не гадит там, где ест, в отличие от Пастернака, — заявил Семичастный.

Речь ему, конечно, написали, что именно сказать, продиктовали сверху, но страсть и темперамент были подлинными.

Когда Шелепин в 1958 году ушел в ЦК партии, первым секретарем стал Семичастный. Но руководил он комсомолом недолго. В следующем году его, как прежде Шелепина, утвердили заведующим отделом партийных органов, то есть главным кадровиком. Эту ключевую должность, между прочим, занимали когда-то и Ежов, и Игнатьев.

Семичастный, возглавив отдел парторганов, вместе с аппаратом подготовил записку «О подборе и расстановке кадров в партии и государстве». Речь шла о необходимости обновления и омоложения партийных кадров. Он показал, что идет застой, кадры стареют, а резерва нет, потому что если первому секретарю обкома или райкома — пятьдесят лет, то второму — пятьдесят пять. Записка широко распространилась в аппарате. Кого-то стали оформлять на пенсию.

Вообще при Хрущеве, в частности усилиями Шелепина и Семичастного, выдвинули большое количество молодежи. Это пугало и раздражало старшее поколение, потому что разница в возрасте достигала двадцати лет. И сразу возникло мощное недовольство — «это удар по опытным кадрам, растеряем лучших секретарей».

Суслов был недоволен:

— Вы только пришли и уже разгоняете старые кадры?

Вот с тех пор пошли разговоры, что «комсомольцы», Шелепин с Семичастным, только и думают, как всех разогнать.

Опытные аппаратчики настроили Хрущева против Семичастного, нашептали, что новый завотделом слишком ориентируется на второго секретаря ЦК Алексея Илларионовича Кириченко. Это насторожило Хрущева.

Кириченко Хрущев (взял его в Москву из Киева) приблизил. Но вскоре убедился, что на роль второго человека Кириченко, у которого был тяжелый характер, не тянет, и расстался с ним, отправил первым секретарем Ростовского обкома. А что касается Семичастного, то Хрущев решил, что рано ему еще руководить отделом ЦК.

Когда Семичастный уехал в командировку в Венгрию, из Баку поступило необычное обращение ЦК компартии Азербайджана — обязательно прислать им на помощь Владимира Ефимовича.

Как раз в июле 1959 года был избран новый первый секретарь ЦК Вели Юсуфович Ахундов, врач по образованию. Он за два года сделал стремительную карьеру. С поста министра здравоохранения республики его в январе 1958 года сделали секретарем ЦК, в июле того же года назначили председателем Совета министров, а ровно через год — первым секретарем ЦК республики.

Просьбу ЦК Компартии Азербайджана удовлетворили. Когда Семичастный вернулся из командировки в Венгрию, уже было решено отправить его в Баку вторым секретарем ЦК компартии Азербайджана. Это было понижение. Семичастный сильно переживал, но ему было всего тридцать пять лет, все впереди.

Его верный друг Шелепин оставался возле Хрущева и ждал возможности напомнить о Семичастном. Подходящий повод представился через два с половиной года, в 1961-м, когда сам Шелепин уходил в ЦК и возник вопрос, кто его сменит в КГБ.

Семичастному только что сделали операцию по поводу аппендицита, и он отдыхал в подмосковном санатории в Барвихе. Вдруг позвонил Шелепин:

— Завтра будь в ЦК.

Семичастного принял Фрол Романович Козлов, исполнявший после Кириченко роль второго секретаря ЦК:

— Мы вас рекомендуем на должность председателя КГБ.

Потом принял и Хрущев, который сменил гнев на милость и рад был видеть своего молодого выдвиженца. Владимиру Ефимовичу было всего тридцать семь лет, в ноябре 1961 года он стал самым молодым главой органов госбезопасности.

Он сразу объяснил Семичастному:

— К тебе будут проявлять интерес все кому не лень. Но имей в виду: для тебя бог и воинский начальник один, это первый секретарь.

Однажды Семичастный что-то неосторожно рассказал одному из секретарей ЦК. Потом пришел с докладом к Хрущеву. Тот раздраженно оборвал его:

— Что ты мне принес старье какое-то? Уже об этом воробьи на крышах чирикают!

Оказывается, тот секретарь ЦК за обедом уже все это пересказал. Хрущев ревновал. Он один мог давать поручения председателю КГБ и желал иметь монополию на секретную информацию. Хрущев, а потом Брежнев решали, о какой информации будут знать они одни, а с какой можно ознакомить политбюро.

— Как вам Шелепин передавал дела? — спросил я Семичастного.

— Ключи от сейфа и от стола отдал, показал, как что открывается, только код сменил: «Сам себе придумай». А что ему еще передавать? Список личного состава? Шелепин пришел на коллегию комитета, представил меня и ушел.

— Неужели ничего не посоветовал?

— Мы с ним настолько близки были и так тесно общались, что я всегда у него мог что-то спросить и посоветоваться. Нравоучений он мне не читал. Охарактеризовал немножечко людей — кого поближе держать, кого подальше, кого поскорее убрать, на кого опираться. Ну, как обычно бывает, когда один уходит, другой приходит…

Как кадровые чекисты отнеслись к Семичастному? Генерал-лейтенант Вадим Кирпиченко:

— Он был просто неприлично молод — тридцать семь лет. В КГБ все начальники отделов были старше Семичастного. Никто не воспринимал его в качестве государственного деятеля, все понимали, что он прежде всего человек Шелепина. Но Семичастный правильно оценил ситуацию и, в отличие от Шелепина, стал вникать в дела службы. Держался он нарочито строго, был самолюбив и властолюбив.

Генерал армии Филипп Бобков:

— Говорили, что он малообразован, но я бы этого не сказал. Он быстро схватывал любую идею, был прост и доступен. Он внимательно относился к профессионалам, не рубил с плеча, вдумчивей, чем Шелепин, расставлял кадры. Не держался за свою идею. Если чьи-то рекомендации находил разумными, не цеплялся за свое мнение. Он был, пожалуй, слишком доверчив…

Судьба его не баловала. Ему мешала молодость. При Брежневе большинство руководителей было почтенного возраста, а тут вдруг комсомолец. Вокруг Семичастного плелись интриги. Он считался человеком Шелепина и, следовательно, нежелательной фигурой. Против него действовали руководители подразделений КГБ, прищедшие из партийных организаций Украины и имевшие связи с Брежневым.

Бывший начальник разведки ГДР генерал-полковник Маркус Вольф:

— Это был доброжелательный и дружелюбный руководитель. Но За внешней приветливостью скрывался умный, расчетливый, идеологически жесткий человек.

— Как складывался день у председателя Комитета государственной безопасности? — спрашивал я Семичастного.

— Во-первых, надо утренние газеты полистать, хотя бы по заголовкам посмотреть что к чему, и сводки ТАСС, где все важное подчеркнуто. Плюс секретариат и помощники подготовили обзор иностранной прессы — это чтобы почувствовать ритм дня, понять, что в стране происходит, что за кордоном.

Потом пошла оперативная информация: сводки министерства внутренних дел, министерства здравоохранения, контрразведки — где что произошло. Это тоже нужно для начала рабочего дня.

Дальше рутинная работа. Принесли первую порцию почты — она требует неотложного рассмотрения и принятия решений. Потом образовалось окно для приема кого-то из сотрудников и представителей других ведомств. Часов в одиннадцать председатель КГБ знакомился с предназначенными для членов политбюро особыми, сверхсекретными материалами разведки и контрразведки, после чего лично подписывал их. Вечером он подпишет вторую порцию спецсообщений для политбюро. Их доставляли в запечатанных конвертах. Вскрывать и читать их не имели права даже помощники членов политбюро.

Бумаги председатель КГБ рассылал по разной разметке: общую информацию — всем членам Политбюро для расширения кругозора, более узкую тем, кто курировал направление, о котором шла речь. Когда информация касалась внешней политики — обязательно Суслову и Громыко. Все, что относилось к социалистическим странам, — Андропову. Он тогда был секретарем ЦК по социалистическим странам.

За разметкой спецсообщений строго следил аналитический отдел разведки. Он предлагал, кому и какую информацию послать, Учитывал, кому она раньше посылалась, чтобы не получилось так, что члена политбюро оповестили о начале каких-то событий, а уведомить об окончании забыли. Председатель КГБ вносил коррективы, иногда говорил: давайте расширим круг получателей информации или, наоборот, сузим.

А вслед за этим шли совещания, встречи в широком кругу. Это не срочные текущие дела, а более крупные вопросы. И наконец, заседания комиссий, созданных для исполнения того или иного решения ЦК и Совета министров. В понедельник «забивались гвозди» — намечались три-четыре важных дела, которые надо за неделю раскрутить или завершить.

В отличие от предшественников, и особенно от своих преемников, Семичастный имел только четырех заместителей.

— Заместителей надо держать столько, сколько сам можещь переварить. А то наберешь заместителей, а потом не можешь всех занять делом. Заместитель ведь не только помогает, ему надо придумать работу. Если он приходит, его надо сразу принять. А если его в очереди держать или звать, когда окошко появится, то какой он заместитель? Он же не заходит на три минуты, он придет на час, а то и приведет своих подчиненных из подразделений, которые он курирует, для доклада. Так если у тебя десять замов, их за неделю не примешь!

Начальников разведки и контрразведки, командующего пограничными войсками председатель тоже обязан принять немедленно. Другое дело, вспомогательные управления. Например, начальнику управления оперативной техники всегда можно сказать: «Знаешь, друг, подожди. Через два дня появится окно, я тебя позову». Если, конечно, не срочное дело…

Наружная разведка, так называемые «топтуны», или управление правительственной связи — они могут подождать. Если тем более связь хорошая — сними трубку и по телефону все спроси. Зато должна быть возможность встречаться с начальниками ключевых отделов и направлений. У меня была такая привычка, что по многим делам я приглашал начальников главков вместе с руководителями отделов, которые непосредственно занимаются этим делом. Я, во-первых, хочу видеть, на что способен начальник отдела, а во-вторых, он ведет разработку, у него все в голове, он знает все мелочи, тонкости, которые начальник главка мне не доложит. С ними доклад получается интереснее. Я, когда пришел, был совершенно слепой. Я им прямо сказал: без вас не смогу. Пришел начальник разведки Сахаровский на первый доклад, и мне надо принимать решения по нашей работе в Индии или Бангладеш, не помню сейчас. И не просто решать, а сказать, сколько дать денег — пять тысяч долларов или три тысячи. Без моего указания это не оформить.

Вот я прямо спросил: «Твое мнение? Ты как считаешь?» Как он сказал, такое решение я и принял. Нелепо было бы действовать иначе. Между прочим, за шесть лет работы они меня ни разу не подвели. Даже попытки такой не было — проверить меня или специально что-то подсунуть. Боже сохрани!

Начальники разведки и контрразведки Александр Михайлович Сахаровский и Олег Михайлович Грибанов — оба были очень сильные генералы. Сахаровский посуше, официальнее, немногословный. А Грибанов даже с налетом авантюризма, и мне это нравилось, потому что для контрразведчика иметь чуть авантюризма и фантазии — блестяще.

Начальник Второго главного управления КГБ СССР генерал Грибанов сам осуществил операцию по вербовке французского посла в Москве Мориса Дежана, известного своей любовью к балеринам Большого театра.

Разведке приятно говорить, что агенты служат ей по идеологическим, идейным соображениям. Но идейные агенты — большая редкость. В основном информацию продают. Иногда отдают по любви, если влюбляются в сотрудницу иностранной разведки. Иногда агентов вербуют с помощью шантажа.

Французскому послу устроили «медовую ловушку». Это очень сложная разведывательная операция, когда нужного человека вербуют в постели. Он влюбился в одну актрису из Большого театра. Она казалась недоступной, что только разжигало его чувство.

Убедившись в том, что он прочно сидит на крючке, посла пригласили на дачу, в реальности принадлежавшую КГБ. И тут его пассия вдруг согласилась на интимное свидание, объяснив, что муж уехал в командировку.

Посол был счастлив. Все чудесно. Квартиру, разумеется, оборудовали подслушивающей техникой. В самый неподходящий момент, среди ночи, открыв дверь своим ключом, появился как бы муж, а на самом деле офицер КГБ. Он умело изображал пьяного и ревнивого человека. Увидев, что происходит, он разыграл возмущение, избил посла и выставил его на улицу буквально в одной шляпе.

Когда балерина закричала: «Не бей его! Это же французский посол!» — «муж» гневно завопил, что он подаст в суд, он пожалуется французскому правительству… Это больше всего напугало посла. Он бросился за помощью к человеку, с которым его познакомили, объяснив, что он большая «шишка» в Москве.

«Шишка» сидел в здании Совета министров в собственном кабинете, послу сообщили его номер телефона. Этой «шишкой» был начальник контрразведки Грибанов.

Посол попросил его как-нибудь уладить эту историю, не доводя дело до международного скандала. Грибанов нехотя согласился посодействовать, но объяснил, что все могут только люди из КГБ. С ними надо установить контакты, наверное, они захотят поговорить о будущем советско-французских отношений. Никаких секретов, разумеется, просто поговорить…

Посол был согласен на все, лишь бы избежать огласки. Так его и завербовали. Но всю операцию провалил один из перебежчиков, который, оказавшись на Западе, описал приготовленную для француза «медовую ловушку».

Карьера Грибанова закончилась в 1964 году, когда бежал офицер КГБ Юрий Носенко. Начальнику контрразведки пришлось ответить за провал.

Зато при Семичастном был пойман один из самых знаменитых шпионов XX века полковник советской военной разведки Олег Пеньковский, который работал на англичан и американцев. Его арест был большим успехом КГБ.

Арестованного Пеньковского сразу привезли к председателю КГБ Владимиру Ефимовичу Семичастному.

— Я просто хотел на него посмотреть, — рассказывал мне Семичастный. — Пеньковский стал бормотать, что он ничего плохого не сделал, ни в чем не виноват и готов помочь родине. Я приказал его увести…

— Какой вред принес Пеньковский? — спросил я Семичастного.

— Он давал информацию американцам и англичанам и об атомных делах, и о ракетных, об их дислокации. Но это что ему перепадало, так сказать, с маршальского стола. Я имею в виду маршала Варенцова, который командовал артиллерией и ракетными войсками сухопутных войск. Доступа к высшим секретам у Пеньковского не было. Скажем, о переброске ракет на Кубу Пеньковский не знал. Так что Пеньковский не был той фигурой, какой его изображают. Почему же мы его все-таки расстреляли? Потому что он был хорошим для них агентом. И плохим для нас сотрудником…

Пеньковский среди прочего провалил лучшего советского агента в Швеции. Когда советник шведского правительства по вопросам разоружения и друг короля Густава Адольфа, полковник Генерального штаба Стиг Эрик Констанс Веннерстрём был арестован в Стокгольме, он признался, что работал на Москву пятнадцать лет. По объему информации, которую он давал, Веннерстрёма сравнивали с Кимом Филби.

С ним работал генерал Виталий Александрович Никольский из Главного разведывательного управления Генерального штаба. В 1960 году его назначили военным атташе в Швеции.

— Швеция, как таковая, особого интереса не представляла, — рассказывает генерал Никольский. — Практически всю информацию о ее армии и флоте можно было получить из открытых источников. С помощью шведов мы пытались найти ключи к секретам НАТО и США. Веннерстрём и был нам нужен именно для этого. Пять лет он служил военно-воздушным атташе в Вашингтоне, закупал самолеты для шведских ВВС и имел, следовательно, доступ ко всем американским новинкам. Потом он четыре года возглавлял отдел вооружений военно-воздушных сил в министерстве обороны — сами понимаете, какими возможностями он обладал.

Например, наших военных в то время очень интересовала новая американская ракета «Хок». Мы попросили Веннерстрёма, и он добыл то, что нам было нужно.

— Самый опасный для агента момент — передача информации. Где вы встречались с Веннерстрёмом? — спросил я Никольского.

— Мы виделись с ним очень часто, раза два в неделю на всевозможных приемах, куда обязательно приглашают военного атташе.

В этой толчее он передавал мне информацию, а я ему — задания центра. Веннерстрём работал в военном атташате в Москве, хорошо говорил по-русски, и его контакты с русскими выглядели естественно.

— Почему он провалился?

— Информацию о новейших западных вооружениях, которая поступала от Веннерстрёма, Главное разведывательное управление передавало тем, кого она больше всего интересовала, то есть советским производителям оружия. К этой информации имел доступ и полковник Пеньковский, который в конце концов установил, что немалая часть секретных сведений поступает из Швеции, и сообщил об этом своим английским связным.

— Шведская контрразведка, вообще говоря, не известна своими успехами. Как же шведы вышли на Веннерстрёма?

— Незадолго-до его провала из центра пришло указание устроить встречу Веннерстрёма с крупным начальником из ГРУ. Но не в Швеции, а в Финляндии. Веннерстрём поехал в Хельсинки — поездки мы ему оплачивали.

Мой коллега в Финляндии получил указание организовать встречу с ним не на конспиративной квартире военной разведки, а у «соседей» — для надежности. Резидент КГБ предоставил свою квартиру. Московский начальник и Веннерстрём мило побеседовали на этой квартире, а через несколько недель «соседский» резидент бежал на Запад и выдал все, что знал.

— А в чем был смысл этой встречи в Хельсинки, которая так дорого обошлась?

— А зачем все наши начальники так любят ездить за границу? — вопросом на вопрос ответил Никольский. — Предмет беседы был самый пустяковый: Веннерстрёма горячо благодарили за проделанную работу. Как будто бы я не мог того же сделать с меньшими для разведки убытками! Веннерстрёму много чего обещали — и пенсию, и орден, но ничего не дали.

Наша привычка обещать невыполнимое тоже сыграла роковую роль в его судьбе.

Секретные материалы, которые нас интересовали, он фотографировал. Я снабжал его специальной фотопленкой, которая называлась «щит». Ее разработали в нашем научно-исследовательском институте и доложили начальству, что, если она попадет в руки врага, никто не сумеет ее проявить.

Веннерстрём свято в это верил и не спешил избавиться от пленок. Но когда его арестовали, шведские эксперты быстро сумели их проявить, и это было неоспоримое доказательство его вины. Взяли его в тот момент, когда он по нашему заданию переснял важные документы Генерального штаба, а отдать пленки не успел.

— Выходит, в его провале виновна советская разведка?

— Разведка существовала не в безвоздушном пространстве. Она страдала теми же болезнями, что и весь наш государственный аппарат.

Однажды я получил из центра указание приобрести два клистрона — детали, необходимые для запуска ракет и, естественно, запрещенные к экспорту в социалистические страны. Обошлись они нам в четыре тысячи долларов каждая.

Когда детали уже были у нас в руках, из центра приходит указание: один клистрон за ненадобностью вернуть. Но сделать это было невозможно! Покупали мы их через подставных лиц, потому что за такую операцию торговца могли запросто упрятать за решетку.

Но в центре наши доводы не принимались и расходы на покупку второго клистрона не утверждались.

Стоимость проклятой детали равнялась двум моим годовым окладам. Попытки предложить второй клистрон чехам и полякам ни к чему не привели. Случайно спросил нашего торгового представителя: не нужен ли кому клистрон? Он запросил министерство внешней торговли и мгновенно получил ответ: «Нарочным выслать деталь в Москву! Примите срочные меры для закупки еще пяти штук, крайне необходимых нашим институтам».

— Сколько же времени понадобилось на то, чтобы войти по-настоящему в новую работу? — спросил я Семичастного.

— Чтобы разобраться и почувствовать, кто на что способен, — года полтора.

— А что вас больше всего поразило, когда вы пришли в КГБ?

— Все поразило. Никогда еще я не имел такой всеобъемлющей информации, такого обилия материалов, разностороннего и глубокого понимания того, что происходит в мире и в стране. И на меня произвели впечатление кадры. Люди, которые туда подбирались, их через семь сит просеивали. Кадровики примечали подходящих ребят еще на втором курсе института. Сотню брали на учет, а отбирали в конечном итоге трех человек. Отбор был индивидуальный, штучный. Поэтому сложился высокопрофессиональный коллектив.

Из этих людей могли получиться и министры, и писатели, и ученые. В шифровально-дешифровальном управлении у нас начальники были членами-корреспондентами Академии наук, это профессиональные математики.

— Я помню, в Грузии возникло так называемое «винное дело», — продолжал Семичастный. — Не совсем наша забота, но мы за него зацепились. Когда Шелепин и я были председателями, у нас политических дел единицы были, следственный отдел бездельничал, на работу приходили, а делать-то нечего. Мы это грузинское дело взяли в свое производство, и я отправил туда бригаду следователей, человек сорок. Так вот, нашим следователям, чтобы они дело закрыли, предлагали взятки в пятнадцать — двадцать тысяч рублей. Никто не соблазнился!..

Во время поездок по стране Семичастный видел, что лишних людей в системе госбезопасности было предостаточно, некоторым сотрудникам городских отделов просто нечем заняться, они высасывают дела из пальца, чтобы оправдать свое существование. Побывав в одном городе, увидел, что у чекистов совсем нет работы, и распорядился убрать оттуда людей. В городах, где иностранцы вообще не бывают, зачем держать большой аппарат?

Больших сокращений он уже не проводил, но и разрастанию аппарата сопротивлялся. Разрастание начнется после него, при Андропове.

Семичастный любил рассказывать такой анекдот. Отец-чекист ушел на пенсию, сын принял его дела и через день укоризненно говорит отцу:

— Папа, что же ты пятнадцать лет вел это дело? А я его прочитал и сразу закрыл.

Отец огорченно качает головой:

— Эх ты, молодо-зелено, я на этом деле пятнадцать лет кормился, а ты в один день с ним покончил.

— Что касается агентуры, — говорил Семичастный, — то ее не может быть больше, чем я могу переварить. Если оперативник должен работать с пятнадцатью агентами, бессмысленно давать ему пятьдесят. Не выйдет из этого ничего. Это уже будет не агент, а доносчик, стукач. А они мне не нужны. Я не один раз и Хрущеву, и Брежневу говорил: избавьте меня от необходимости давать информацию, которую не КГБ должен поставлять, а комсомольские и партийные органы. Сообщать, кто и как реагирует на решения пленума ЦК, — это не моя обязанность. Конечно, я дам информацию более точную не о том, о чем на собраниях говорят, а что на рынках, в магазинах, в очередях обсуждают. Но в принципе это не дело КГБ…

Нравы в КГБ были строгие. Считалось, что чекист должен получать только то, что ему положено. Все, что сверх, — от лукавого. Семичастному сообщили, что в Воронежском управлении КГБ «увлеклись» приобретением машин, дачных участков и лодок. И еще бильярдную устроили! Выяснилось, что и в центральном аппарате некоторые чекисты завели себе и дачу, и лодку, и еще машину купили.

На партийном активе председатель КГБ по этому поводу высказался более чем резко:

— Завели лодки, машины… Когда же вы работаете? Я тоже человек, куплю себе дачу, потом машину… О чем я буду думать на работе? О том, как написать аналитический доклад или как агента завербовать? Боже сохрани! Я буду доски искать. Или шифер. Или запчасти. Значит, снимается телефонная трубка: «С вами говорят из Комитета государственной безопасности, мне нужно..» Кончайте с этим! Выбирайте: или служба в органах, или все это…

— Но в целом аппарат был блестящий, — говорит Семичастный, — исполнительный, надежный. Подчиненных не надо было контролировать, проверять, перепроверять.

У Семичастного была другая забота.

— Кто-то вбил Хрущеву в голову, что надо с сотрудников оперативных подразделений КГБ снять погоны. Пограничников и военную контрразведку он не трогал — особисты в войсках работали, их в гражданку не оденешь. А остальных он хотел в штатских превратить…

Сталин в последние годы жизни тоже не присваивал генеральских званий офицерам МГБ. Став первым секретарем, Хрущев в мае 1954 дода подписал первый список на десять новых генералов. И после этого каждый год примерно двадцать высших офицеров в системе госбезопасности получали право носить брюки с лампасами.

Начиная с 1961 года Хрущев не подписал ни одного представления на генеральское звание. Некоторые начальники управлений и председатели КГБ республик оказались всего лишь полковниками. Звание полковника председатель КГБ мог дать своей властью. А генерала — только решением Совмина и политбюро. Семичастный несколько раз обращался к Хрущеву:

— Никита Сергеевич, неудобно получается. По всем неписаным положениям председатель КГБ в республике — старший воинский-начальник. А он всего лишь полковник. Рядом министр внутренних дел — генерал.

Хрущев обрывал разговор:

— Ничего, обойдешься.

Семичастный с другой стороны зашел. Доказывал Хрущеву, что если снять с сотрудников КГБ воинские звания, то рухнет дисциплина в комитете, да еще придется, как в любом гражданском ведомстве, профсоюз заводить:

— Если я людей в субботу и воскресенье вызываю, так что, мне надо у профсоюза разрешение просить? Двойную оплату вводить? А если нет, мне профсоюз претензии предъявит. Вдруг случится такое, что мне, паче чаяния, понадобится отдать команду более серьезную? Скажем, стрелять надо будет? Тоже с профсоюзами согласовывать? Воинская служба обеспечивает дисциплину. Я отдал приказ и могу забыть. Подчиненный помнит и доложит об исполнении. Лишусь я этой возможности, все пойдет прахом. И он забудет, и я забуду, и дело пострадает.

Хрущев в шутку все переводил. Когда Семичастный опять завел речь о генеральских погонах, Хрущев его прервал:

— Пойдем обедать!

Зашли в Кремле в комнату, где обедали члены президиума ЦК, рядом со Свердловским залом. Хрущев говорит:

— Вот пришел председатель КГБ, просит генеральские звания. Я ему могу только свои генеральские штаны отдать, ну так он в них утонет.

— Никита Сергеевич, да я же не себе прошу…

Хрущев многих против себя восстановил тем, что руководящий состав КГБ держал в черном теле. Как и Вооруженные силы, когда тысячам офицеров пришлось уйти из армии.

Правда, Хрущев удержался от соблазна и себе звание тоже не повысил, в отличие от Брежнева. Как пришел с войны генерал-лейтенантом, так с двумя звездочками и остался. А его тоже уговаривали:

— Как же так, Никита Сергеевич, вы Верховный главнокомандующий, а мы старше вас по званию?

— Ничего, — уверенно говорил Хрущев, — я с вами и так управлюсь.

Вот когда Хрущева убрали, Семичастный внес список — более семидесяти человек получили генеральские звания. И сотни сотрудников КГБ удостоились орденов и медалей. Это был щедрый жест со стороны нового руководства. Брежнев знал, что с людьми в погонах надо ладить, и звездочек не жалел. Тогда и самого председателя КГБ, никогда не служившего в армии и вообще не военнообязанного, произвели сразу в генерал-полковники.

— А то неудобно было, — вспоминает Семичастный. — Я подписываю приказы о присвоении воинских званий, вручаю погоны подчиненным, а сам остаюсь штатским. У меня начальник секретариата зарабатывал больше, чем я, потому что получал за звание и за выслугу лет. А мне, как гражданскому лицу, полагалась зарплата министра первой категории — семьсот рублей, и все. И аппарат об этом знал. Вот как присвоили мне генерала, тут я и за звание, и за выслугу стал получать.

Я спросил Семичастного, что на посту председателя КГБ удивило и потрясло его больше всего.

— Много чего такого было. Узнал ситуацию с неприкосновенными запасами. И многие другие вещи, которые я себе и представить не мог. Например, что на боевое дежурство могут поставить ракеты без боеголовок. Министр обороны Родион Яковлевич Малиновский и министр среднего машиностроения Ефим Павлович Славский доложили, что ракеты развернуты, а на самом деле они без боеголовок.

Мне военная контрразведка сообщила, что это Малиновский и Славский между собой втихаря договорились. Я немедленно доложил в президиум ЦК. Малиновский в претензии:

— Зачем сообщил?

Я ему объяснил:

— Мне контрразведка докладывает, а я должен молчать? Соучастником стать? Или ты хочешь сказать, что ничего не знал? Мне доподлинно известно, что вы сговорились, так что ты брось…

Потом открылись секреты взаимоотношений в высшем эшелоне власти, говорит Семичастный. Я и не знал раньше, где какой клан, землячество, из какого хутора кадры подбираются. А тут начинаешь обращать внимание, почему у председателя Совета министров Косыгина пять заместителей из Днепропетровска, откуда и сам Брежнев. Тут уж понимаешь, с кем и как себя вести.

Многое открылось, что для обычного глаза незаметно. КГБ — это та организация, для которой секретов нет.

— Считается, что все телефоны высшего руководства прослушиваются. Это так?

— Не так, — возразил Семичастный. — Вот вы задумайтесь над простой вещью. Ну, соберу я все это. И что дальше? В себе держать не станешь, с кем-то поделишься, доложишь. И начнется такое сталкивание лбами, поедание друг друга. Люди будут вести себя как змеи в банке, а ты в этом главный. Это страшно. Да и технически невозможно. Магнитофоны еще редкостью были. Надо сидеть записывать. А потом всю запись дать машинистке перепечатать. Она сорок страниц перепечатает, да они никому не нужны. Разговор — половина матом. Надо три странички сделать. Сколько же людей надо на это бросить? Так что полстраны не подслушаешь.

— Неужели Хрущев и Брежнев не обращались к председателю КГБ с просьбой послушать того или иного человека?

— Были такие случаи. Например, когда стало известно, что маршал Жуков пишет мемуары, мне прямое поручение: «Ты не мог бы поинтересоваться, о чем он пишет?» Пришлось поинтересоваться. А однажды мне Хрущев поручил вызвать Кагановича и его воспитывать. И я выполнил, хотя Каганович меня вдвое старше и делал меня первым секретарем комсомола на Украине. Это были единичные случаи. Я ведь Хрущева предупреждал: Никита Сергеевич, телефонные разговоры не я слушаю. Это делают двенадцать — пятнадцать человек из аппарата. Платок набросить на каждый роток не удастся. Лишняя информация — она начинает гулять. Хрущев к этому с пониманием относился. Хотя два-три раза он на переговорах очень неосторожно разглашал разведывательные данные, а это грозило потерей источника информации…

Семичастный в наших разговорах несколько раз возвращался к мысли о том, что возможности КГБ были не безграничны:

— Вот говорят, что у КГБ бюджет был безразмерный, что председатель мог получить все, что хотел, что у меня был открытый счет: что ни попрошу все дадут! Хотел бы я в таком КГБ поработать! У меня был ограниченный бюджет. Мне, как и другим министерствам, выделяли то, что могли выделить. Я ходил на заседания комиссии по спорным вопросам в министерство финансов перед утверждением бюджета и выбивал там лишних полмиллиона или триста тысяч рублей. Мне иногда звонил министр финансов Василий Федорович Гарбузов и Христом Богом просил не приходить на заседание комиссии.

— Почему?

— Понимаешь, — говорит, — мне тебе отказать трудно, а если придет твой зам, я наберусь смелости и откажу. А ты меня своими разговорами о секретности загонишь в угол, и спорить с тобой трудно. А если я в присутствии других министров тебе все же откажу, решат, что я выше КГБ.

Все статьи расходов были настолько регламентированы, что я по одежке протягивал ножки, — говорит Семичастный. — С Гарбузовым были такие отношения, что он помогал, если мог. Но и у меня если в конце года оставалась лишняя копейка — не успели израсходовать, — то я запрещал тратить деньги на какую-то чепуху, покупку кнопок и бумаги. Я звонил Гарбузову: «Забери у меня десять миллионов и имей в виду…»

КГБ отвечал за охрану и быт политбюро. В штате Девятого управления состояли не только офицеры охраны, но и буфетчицы и горничные, которые обслуживали высшее руководство на государственных дачах. Аппетиты росли. Один член президиума просил ему бассейн вместо зимнего сада сделать. Другой — на даче березы срубить и посадить каштаны. Третий захотел дорожки из битого кирпича заасфальтировать, четвертый, наоборот, пожелал асфальт убрать.

Семичастный обратился к Хрущеву:

— Никита Сергеевич, я прошу умерьте аппетиты членов президиума. У меня нет таких возможностей. Тех денег, которые вы мне даете, не хватит, чтобы зимний сад в бассейн превращать. Кроме того, я не сам это делаю, а прошу людей в Мосгорисполкоме. У них есть специальная бригада, которая по нашим заявкам работает. Но эти рабочие насчет бассейнов и каштанов все разнесут по Москве и Подмосковью.

И как-то Хрущев, вспомнив слова Семичастного, вдруг на заседании президиума говорит:

— Дошли до меня слухи…

И выдал товарищам по президиуму ЦК на полную катушку за тягу к роскоши. Хотя именно тогда самому Никите Сергеевичу строили бассейн на даче в Крыму.

На время председательства Семичастного пришлось рабочее восстание в Новочеркасске в июне 1962 года.

Оно стало следствием неудач в сельскохозяйственной политике, усугубленных попыткой лишить крестьян приусадебных участков и скота. Решение бюро ЦК КПСС по РСФСР в 1958 году «О запрещении содержания скота в личной собственности граждан, проживающих в городах и рабочих поселках» имело своим результатом то, что людям фактически было запрещено вести личное хозяйство. Это привело к самым бедственным последствиям. Повышение цен на мясо, масло и молоко примерно на 30 процентов 31 мая 1962 года вызвало возмущение в различных городах России.

Рабочие сталелитейного цеха крупнейшего в Новочеркасске электровозостроительного завода имени С. М. Буденного прекратили работу и потребовали повышения расценок.

Дело в том, что накануне повышения цен на заводе еще и пересмотрели нормы выработки, из-за чего резко упала зарплата рабочих. К рабочим присоединились другие горожане. Собралось несколько тысяч человек. Сначала партийные работники с помощью сотрудников областного управления КГБ пытались уговорить всех разойтись. Не получилось. Прибыли двести милиционеров, но они тоже были смяты и бежали. Поздно вечером прибыли бронетранспортеры и грузовики с солдатами. Так как офицеры не знали, что им делать, военные спустя какое-то время повернули назад. Наконец прибыла усиленная танками воинская часть, которая заняла завод.

На следующий день митинг возобновился. К митингующии присоединились рабочие Новочеркасского завода нефтяного машиностроения. С портретом Ленина над колонной манифестаь ты двинулись в центр города к зданию горкома партии. Они пытались захватить здание, и тогда в них стали стрелять.

Первым секретарем Ростовского обкома партии был все тот же Алексей Кириченко. Он занял жесткую позицию. Командующии войсками Северо-Кавказского военного округа был генерал Исса Александрович Плиев. Все главные решения принимали срочно прилетевшие из Москвы члены президиума ЦК — Анастас Иванович Микоян, первый заместитель главы правительства, и Фрол Романович Козлов, секретарь ЦК.

На счастье Семичастного, сам он в городе не был. Комитет государственной безопасности там представляли его заместители Николай Степанович Захаров и Петр Иванович Ивашутин.

В записке КГБ, отправленной в ЦК, говорится, что «после ликвидации массовых беспорядков подобрано 20 трупов, из них две женщины, которые захоронены в разных местах области».

Потом выяснилось, что погибло 25 человек. Полный список Семичастный представит Хрущеву. В городе ввели комендантский час, полторы сотни человек были задержаны органами КГБ, из них 49 арестовали. Потом был устроен судебный процесс.

Более всего боялись, что о происшедшем станет известно за границей. В записке Семичастного в ЦК говорится: «Для выявления и пресечения возможных случаев проникновения за границу нежелательных сообщений через радиолюбителей в Новочеркасск и Шахты направлено пять машин радиоконтрразведывательнои службы с радиоприемной и пеленгаторной техникой».

После трагедии в Новочеркасске на заседании президиума Комитет госбезопасности критиковали за слабую агентурную работу. Приняли постановление, в котором говорилось: «Разрешить КГБ СССР увеличить штатную численность контрразведывательных подразделений территориальных органов КГБ на 400 военнослужащих».

В июле 1962 года в Уголовный кодекс ввели 70-ю статью, сурово наказывавшую за «антисоветскую пропаганду и агитацию». КГБ было приказано особенно бдительно следить за идеологической чистотой в обществе.

Из отчета, подписанного Семичастным 6 августа 1965 года:

«В первой половине 1965 г. на территории СССР зарегистрировано распространение более 6500 антисоветских листовок и анонимных писем, исполненных 751 автором. По сравнению с тем же периодом 1964 г. число лиц, занимавшихся изготовлением и распространением антисоветских анонимных документов, сократилось почти в три раза…

Вскрыта и пресечена преступная деятельность 28 локальных антисоветских групп, в которые входило 125 человек… 405 человек, или более 82 процентов, профилактировано…»

В июне 1964 года Семичастный подписал большое сообщение в ЦК о художнике Илье Сергеевиче Глазунове:

«В Центральном выставочном зале с 15-го по 20 июня действовала организованная Министерством культуры СССР выставка произведений художника И. Глазунова.

Как известно, выставка проводилась, минуя Московское отделение Союза художников, которое рассматривает работы И. Глазунова не отвечающими современным идейно-художественным требованиям.

Используя недозволенные приемы саморекламы, Глазунов способствовал созданию обстановки определенной нервозности и ажиотажа на выставке. Несмотря на то что отдел изобразительных искусств разрешил отпечатать лишь 300 экземпляров афиши, Глазунов добился в типографии „Красное знамя“ изготовления 1500 экземпляров, которые вместе со своими почитателями сам расклеивал в городе. В разговоре с иностранцами Глазунов похвалялся, как в этих целях он разбивал Москву на квадраты, обращая особое внимание на места, где живут знакомые иностранцы. Некоторых иностранцев Глазунов оповестил заранее и пригласил их посетить выставку вместе с родственниками и близкими.

В день открытия выставки, когда были сняты с экспозиции две картины, Глазунов заявил, что „забрали лучшие экземпляры“. Среди части посетителей выставки распространен слух, что Глазунов является „мучеником“, „борцом за правду“, которого не признают в МОСХе. Этому способствовало поведение самого Глазунова на выставке, который нередко обращался к зрителям с жалобой, что он-де влачит жалкое материальное существование, что его не признают…»

В сентябре 1965-го были арестованы писатели Андрей Донатович Синявский и Юлий Маркович Даниэль. КГБ квалифицировал их действия как «особо опасное государственное преступление». Это преступление заключалось в том, что они печатались за границей под псевдонимами Абрам Терц и Николай Аржак. В феврале 1966-го суд приговорил Синявского к семи, а Даниэля к пяти годам заключения.

В начале октября 1965 года Семичастный и Генеральный прокурор СССР Роман Андреевич Руденко отправили в ЦК обширную записку:

«Докладываем, что, как свидетельствуют имеющиеся материалы, за последние годы во многих капиталистических странах получили широкое распространение произведения советских авторов, передавших их для публикации по нелегальным каналам. Как правило, это различного рода политически вредные литературные „труды“ с закамуфлированной или же прямо выраженной антисоветской тематикой.

Особое место среди этой литературы заняли повести московского писателя ТАРСИСА, страдающего психическим заболеванием, осужденного в свое время НАРИЦЫ из Ленинграда, а также Абрама ТЕРЦА и Николая АРЖАКА, под псевдонимами которых скрывались ныне арестованные старший научный сотрудник Института мировой литературы им. Горького, член Союза писателей СССР СИНЯВСКИЙ и литератор-переводчик ДАНИЭЛЬ.

Книги этих авторов, изданные массовыми тиражами, активно используются пропагандистскими центрами противника в антисоветской обработке общественного мнения стран Запада, в распространении так называемой „правды об СССР“, а также засылаются в Советский Союз с враждебным умыслом…

Вызывает также известные опасения наличие у некоторых писателей весьма серьезных антисоветских произведений, публикация которых, по нашему мнению, в СССР невозможна, а проникновение к ним зарубежных издателей может принести заметный ущерб политическому престижу страны. Речь идет, в частности, о неопубликованном романе А. СОЛЖЕНИЦЫНА „В круге первом“ и некоторых других его произведениях, обнаруженных при обыске у ТЕУША, о чем ЦК КПСС докладывалось…

Представляется необходимым провести среди творческой интеллигенции, наряду с принятием некоторых административных мер, достаточно широкую разъяснительную и профилактическую работу… Полагаем целесообразным провести следующее:

Комитету госбезопасности информировать о существе дел СИНЯВСКОГО и ДАНИЭЛЯ правления Союзов писателей СССР и РСФСР, руководителей Института мировой литературы им. Горького, а также правления Московского и Ленинградского отделений Союза писателей.

По окончании следствия и после решения вопроса об ответственности арестованных СИНЯВСКОГО и ДАНИЭЛЯ Союзу писателей СССР обеспечить участие писательской общественности в заключительных мероприятиях по делу, вопрос о которых будет решен Прокуратурой СССР, КГБ и судебными органами.

Рукописи романа А. И. СОЛЖЕНИЦЫНА „В круге первом“ и его пьес „Республика труда“ и „Пир победителей“ Прокуратуре СССР и КГБ в порядке исключения подвергнуть конфискации с последующим хранением в архивах КГБ.

Поручить Союзу писателей СССР по согласованию с соответствующими местными партийными органами провести партийные собрания и активы писательской общественности с вопросами повышения идеологической закалки творческих кадров с использованием материалов следствия по уголовным делам на лиц, сотрудничавших в антисоветской прессе. Подготовить материалы для возможной публикации в советской и иностранной прессе по этим вопросам.

Что касается ТАРСИСА, то во изменение ранее принятого решения о его аресте с целью последующего принудительного лечения, в настоящее время представляется более правильным разрешить ему выезд из Советского Союза за границу с закрытием обратного въезда.

Такая мера позволит пресечь различного рода инсинуации о „гонениях“ на ТАРСИСА и в обстановке проведения профилактических мероприятий, указанных выше, локализовать действия всяких „комитетов по защите ТАРСИСА“, которые в случае ареста последнего, безусловно, ассоциируют его имя с именами СИНЯВСКОГО и ДАНИЭЛЯ, что вряд ли выгодно нам политически».

Председатель КГБ в день просматривал несколько сот страниц различных документов.

Владимир Семичастный:

— Я очень часто выступал просто в роли пересыльного пункта: главный читатель был другой. Но я ставил свою подпись, поэтому должен был поправить, отредактировать, что-то попросить доработать. Когда ставишь подпись, отвечаешь. А информации шло море со всего мира. У нас же резидентуры повсюду. Все хотят показать, что работают. Иной раз из местной газеты статью перепишут и присылают. Аналитический отдел все это выбрасывает. От шифровки резидента одна строка остается, а две-три страницы — в корзину.

Мне, продолжал Семичастный, начальник разведки показывал: полюбуйтесь на работу некоторых резидентов. Аналитик, изучавший шифровку, пишет: это уже прошло в газетах две недели назад. А резидент составляет телеграмму, ее шифруют, потом занимают линию связи, здесь ее расшифровывают. Это же в копеечку влетает! А он информацию из газеты шлет, причем выбирает либо такое издание, что в Москве вовсе не получают, либо такое, что с большим опозданием приходит. А почему они газеты переписывали? Так спокойнее…

В 1964-м к американцам ушел разведчик Юрий Иванович Носенко, сын бывшего министра судостроительной промышленности. Министр был человеком уважаемым, урну с его прахом захоронили в Кремлевской стене.

Юрий Носенко уехал в командировку в Швейцарию и не вернулся. Он был заместителем начальника американского отдела Первого главного управления КГБ СССР.

Владимир Семичастный:

— Мы сменили тогда триста человек по всему миру. Может, он их и не знал, но мы должны были перестраховаться. Я обратился к Хрущеву: давайте попросим президента Соединенных Штатов Линдона Джонсона, скажем: Носенко — сын министра, вот так получилось, — может, его вернут?

Хрущев очень образно ответил, что ты вот обмазался дерьмом, ты сам и отмывайся. И в присутствии всех членов президиума ЦК завел этот разговор. Тогда Микоян говорит:

— Давай, Никита, сделаем так — Семичастный ведет оперативные дела, а ему от ЦК дадим человека, который бы занялся кадрами.

Никита Сергеевич его тут же отбрил:

— Ты не суй свой нос. Что это еще такое — он оперативник, а кадры ему станет кто-то другой подбирать?..

Семичастный ушел. Вдруг догоняет чекист: «Никита Сергеевич просит вас к себе».

Хрущев уже смягчился:

— Я немного нашумел, ты не обижайся.

— Никита Сергеевич, вот вы на меня пошумели, я приду — своим выдам по первое число, те — резидентам. Знаете, к чему мы их приучаем? К тому, что они четыре года сидят и думают только том, как бы на неприятность не нарваться. Мы им смелость отбтваем, разоружаем разведку. А ведь рисковать надо: не уворуешь — не получишь. Поэтому и газеты переписывают, что за каждый шаг ожидают втык. А надо нам к провалам спокойнее относиться. Мы ведь ведем «холодную войну» — есть победы, есть потери, есть трофеи, но и у нас крадут. Кончилось время, когда противников дурачками выставляли.

Хрущев опять завелся:

— Как ты мог допустить его побег! Он пятнадцать лет проработал в комитете, можно было проверить. Оказывается, его из одного училища выгнали, из другого…

Семичастный возразил:

— Если я начну кадры чекистов заново проверять, а особенно сыновей министров, что вы мне завтра скажете? Как на меня министры будут смотреть, если я даже их детям не доверяю?..

Я в КГБ шесть лет проработал, но где-то на третий год у меня из-за бумаг, которые мне давали, картина мира и жизни в нашей стране стала сугубо отрицательной. Мне же не об успехах писали. Это становилось невыносимо. Я смеялся: мне отпуск три раза в год нужен, чтобы я отключался. И я, уезжая, своему первому заместителю говорил: мне звонить только в особо важных случаях. В остальном доверяю на все сто процентов. В санатории мне аппарат ВЧ устанавливали около кровати и в кабинете. Но он за месяц один-два раза звонил.

У нас после одного случая с первым замом, Николаем Степановичем Захаровым, установилось полное взаимопонимание.

Я как-то выехал из пределов Москвы, дозвониться из машины было невозможно. Потом подъехал поближе к городу, звоню своему первому заместителю Захарову — его нет. На работу приехал — его все нет. Потом появляется.

— Николай Степанович, ты где был?

— Я был в ЦК.

— Так, только я за порог, а ты в ЦК? Не хитри, зайди ко мне и скажи, по какому вопросу.

Заходит:

— У меня был один вопрос, чтобы вас наградили.

— Кто тебя просил? Николай Степанович, мы работаем на доверии. Я уезжаю, оставляю тебя исполнять обязанности — пожалуйста, иди в ЦК. Но когда я в Москве, а ты бегаешь в ЦК, у меня возникает вопрос: в чем дело? Я что-то не доложил или у тебя есть особые вопросы?..

Больше таких проблем у нас не возникало.

В первые же полгода после прихода к власти Брежнев стал подумывать о смене председателя КГБ.

Семичастный, понимая важность своей позиции, не хотел уходить из КГБ, хотя Леонид Ильич ему довольно прозрачно намекал, что нужно освободить кресло на Лубянке. Однажды он позвонил Семичастному:

— Володя, не пора ли тебе переходить в нашу когорту? Может, в ЦК переберешься?

Семичастный ответил:

— Рано еще. Я в КГБ всего три года. Я думаю, надо повременить.

Больше Брежнев к этому не возвращался, но дал Семичастному понять, что вопрос существует, зреет в голове первого секретаря. Через три года вопрос будет решен.

В 1967 году Брежнев избавится сразу от трех сильных и самостоятельных фигур, которые его недолюбливали. В мае он снял Семичастного с должности председателя КГБ, в июне освободил Николая Григорьевича Егорычева с поста первого секретаря Московского горкома КПСС, а в сентябре Александр Николаевич Шелепин перестал быть секретарем ЦК.

Все они были крайне неосторожны в отношениях с Брежневым. Николай Григорьевич Егорычев рассказал мне такой эпизод. По Москве стали ходить слухи. Только пройдет заседание президиума ЦК, а уже по городу говорят о его решениях, о вопросах, которые обсуждались. Как-то Егорычев зашел к Леониду Ильичу, он говорит:

— Николай, никак не можем понять, что происходит. Утечки идут. Поручи своим ребятам. Может быть, они найдут?

Егорычев пригласил начальника управления КГБ по Москве и Московской области, пересказал разговор с Брежневым и добавил:

— Поищи.

Примерно через неделю он пришел к Егорычеву расстроенный:

— Николай Григорьевич, беда!

— Что такое?

— Нашли мы этот источник. Сидит в гостинице коридорная молодая девка, и она все это разносит.

— А откуда же она знает?

— Она подруга дочери Леонида Ильича. Днюет и ночует в этой семье.

Егорычев пришел к Брежневу и сказал:

— Нашли!

— Ну и кто?

— Гоните из вашей семьи такую-то.

Он покраснел и молчит. Я не знаю, какие у них там были отношения. Это не мое дело. Я только сказал:

— Леонид Ильич, я дал указание все эти материалы сжечь. Но вы все-таки ее гоните…

По словам Егорычева, при Хрущеве он не замечал, что за ним наблюдают:

— Хрущев был в этом отношении простой человек. Скажем, мы идем по городу, он хочет посмотреть какое-то строительство. Он терпеть не мог охраны. Если видел, что они за ним идут, набрасывался на них. Я при Хрущеве ничего не замечал и не знаю, прослушивали ли меня тогда. А при Брежневе уже заметил.

То, что я ушел в момент расцвета Москвы, было неожиданностью даже для самых близких мне людей, — говорит Егорычев. — А я был к этому готов. Я их всех закрывал своей спиной, и они считали, что у меня с Брежневым отличные отношения. Но все было гораздо сложнее.

Брежнев, видимо, считал, что я претендую на его место. Этого не было. Но так получалось, что у меня в Москве был большой авторитет. В 1966-м на партийной конференции меня тайным голосованием избрали единогласно. Такого в истории не было, обязательно несколько голосов против все получали. Брежневу это не понравилось.

— А у вас не возникало желания сказать Семичастному: ну зачем вы меня прослушиваете? Или такие вещи невозможно сказать вслух?

— Думаю, и Семичастный далеко не всегда знал, кого слушают, потому что эта служба была особо секретной…

Семичастный шесть лет был председателем КГБ. А мог занять еще более крупную должность. Его падение связано с еще одной драматической, а может быть, даже и с ужасной судьбой. Я имею в виду дочь Сталина Светлану Иосифовну, которая после XX съезда взяла фамилию матери — Аллилуева.

Когда-то ей завидовали миллионы. Люди в мечтах представляли себе ее фантастически счастливую жизнь. Как они были далеки от реальности.

Ей было всего шесть лет, когда ее мать, Надежда Аллилуева, застрелилась после размолвки с мужем. Но о том, что в реальности произошло с матерью, Светлана узнает через много лет. Но после рокового выстрела в Кремле она оказалась в полнейшем одиночестве. Дочь вождя была лишена друзей и подруг, радостей общения с людьми.

Один ее брат, Яков Джугашвили, погиб в немецком плену. Отец мог его спасти, но он, похоже, не испытывал никаких родственных чувств, а Якова, своего первенца, просто не любил. Другой ее брат, Василий Сталин, сильно пил, после смерти отца оказался в тюрьме и умер молодым.

Отношения с отцом у Светланы складывались очень сложно. В детстве она была его любимицей. Потом что-то случилось: то ли он разочаровался в девочке, то ли окружающие вовсе ему опротивели, но дочь стала его раздражать.

Она очень страдала и подсознательно искала мужчину, который бы не только подарил ей свободу, но и был бы в какой-то степени похож на отца. Не потому ли все браки Светланы Сталиной оказались неудачными и быстро распадались? Ни один из ее мужчин не принес ей подлинного счастья. Но и ее мужчинам пришлось несладко. Человек, которого она полюбила первым, десять лет провел в местах не столь отдаленных. Суровая плата за одно любовное свидание.

С известным сценаристом Алексеем Каплером, которого помнят как замечательного ведущего «Кинопанорамы», ее познакомил брат Василий. Он привез Каплера на дачу. Это были ноябрьские праздники. Они танцевали модный тогда фокстрот. Светлане так хотелось с кем-нибудь поговорить откровенно. И перед ней был человек, готовый ее слушать.

Между ними была разница в двадцать два года. Светлана еще училась в школе. Он приходил к ее школе, стоял в подъезде соседнего дома. Подойти боялся. Сотрудники 1-го отдела НКВД, ведавшие охраной руководителей партии и правительства, неотступно следовали за дочкой вождя.

Потом уже они вместе ходили в Третьяковку, в театры. Гуляли по заснеженной Москве. Каплер приводил Светлану в просмотровый зал Комитета кинематографии в Гнездниковском переулке, показывал ей новейшие американские фильмы. Ей запомнилась лента «Белоснежка и семь гномов» Уолта Диснея.

Потом Каплер улетел в Сталинград. Однажды в «Правде» Светлана прочитала статью военного корреспондента Каплера, написанную в форме письма с фронта любимой женщине. Она сразу поняла, что это было письмо, адресованное именно ей. Статья заканчивалась словами: «Сейчас в Москве, наверное, идет снег. Из твоего окна видна зубчатая стена Кремля…»

Светлана испугалась, что и отец все поймет. Она не знала, что все ее телефонные разговоры прослушивались и записывались. Начальник сталинской охраны генерал Власик приказал предупредить Каплера, что ему лучше уехать подальше от Москвы. Но тот влюбился по уши и не внял предупреждению.

В последний день февраля 1943 года у Светланы был день рождения. Ей исполнилось семнадцать лет. Они с Каплером пошли в пустую квартиру ее брата Василия возле Курского вокзала. Конечно, не одни — вместе с неизменным сотрудником охраны, который сидел в соседней комнате. Через несколько дней Каплера арестовали как английского шпиона…

Тяжелый, деспотичный характер Сталина не позволял ему примириться с тем, что дочь уже взрослая и имеет право на собственную жизнь, на любовь.

Желание Светланы вырваться из Кремля на свободу только усилилось. Как только ей исполнилось восемнадцать лет, она вышла замуж за одноклассника своего брата — Григория Морозова. Ей так хотелось обрести какого-то близкого человека, хоть кого-нибудь, кто будет ее любить и думать о ней.

Отец был недоволен, но пробурчал:

— Черт с тобой, делай что хочешь…

Но потребовал, чтобы она никогда не являлась к нему с мужем. Только когда она развелась, Сталин пригласил ее отдохнуть летом вместе.

Вскоре она вновь вышла замуж — за сына члена политбюро Андрея Александровича Жданова — Юрия, который работал в аппарате ЦК. Но и этот брак быстро развалился.

После XX съезда она встретилась с вернувшимся из ссылки своим дальним родственником Иваном Сванидзе. При рождении его назвали Джонридом в честь американского журналиста, написавшего знаменитую книгу об Октябрьской революции — «Десять дней, которые потрясли мир».

Сванидзе лишился родителей в одиннадцать лет — отца расстреляли, а мать отправили в ссылку, где она умерла. Но и этот брак был недолгим. Две несчастные и истерзанные души не могли дать покоя и утешения друг другу.

После смерти отца личная жизнь Светланы Аллилуевой оставалась предметом постоянного беспокойства высшей власти. Особенно с того момента, когда она познакомилась с иностранцем. Индийский коммунист Раджи Бридж Сингх жил в Москве и работал переводчиком в Издательстве иностранной литературы.

Их роман протекал под неусыпным вниманием оперативных работников 7-го управления КГБ. Это управление занималось наружным наблюдением за выявленными иностранными шпионами и прочими подозрительными лицами, включая дочь Сталина.

За Светланой следили точно так же, как следили за ее братом, Василием Сталиным, до самой его смерти в марте 1962 года. Больше всего боялись контактов с иностранцами. А тут роман с гражданином Индии!

Мешать Светлане, зная ее характер, не решились. Но следили неотступно. Докладывали Семичастному. Читая сводки службы наружного наблюдения, молодой председатель и предположить не мог, какую роковую роль в его собственной судьбе сыграет всего через несколько лет эта женщина. Ей-богу, она была опасна для всех мужчин, с которыми ее сводила жизнь!

Но даже председателю КГБ не дано предвидеть будущее.

В КГБ напрасно опасались, что Светлану Аллилуеву кто-то пытается завербовать. Все, что она делала в своей жизни, она делала, подчиняясь собственным чувствам и желаниям.

Она вообще была человеком очень самостоятельным и, несмотря ни на что, вышла замуж за индийца. Но ей опять не повезло. Ее четвертый муж — он был значительно ее старше — оказался человеком больным. И вскоре умер у нее на руках.

Он завещал похоронить его на родине. Светлана Аллилуева попросила разрешения исполнить его последнюю волю. В политбюро очень не хотели ее выпускать за границу, словно что-то предчувствовали!

Но ее покойный муж был коммунистом, Индия — более чем дружественная страна, и оснований отказать не нашлось. Светлану скрепя сердце отпустили, правда, в сопровождении двух чекистов. Но те не уследили.

7 марта 1967 года, когда в Москве готовились достойно отметить День международной солидарности женщин, Светлана Аллилуева пришла в американское посольство в Дели и попросила политического убежища. Американцы не колебались ни секунды — дочь самого Сталина бежит от социализма! Ее немедленно вывезли в Италию, потом в Швейцарию, а оттуда уже доставили в Соединенные Штаты.

Светлана Аллилуева писала потом о своей никчемной, дурацкой, двойной, бесполезной и бесперспективной жизни, полной жесточайших потерь и горчайших разочарований и утрат. При таких настроениях неудивительно, что она захотела уехать из страны. Но она еще не знала, что и вдали от Кремля ее жизнь тоже не сложится. Последние годы она живет в Англии под именем Лана Петерс. Это фамилия ее последнего, пятого по счету, мужа-американца. Этот брак оказался таким же несчастливым, как и все предыдущие, и распался через два года. Близость к власти может дать человеку комфорт, почести, показное уважение, но не делает человека счастливым…

А тогда, в 1967 году, Брежнев страшно разозлился, но, хорошенько подумав, сообразил, что нет худа без добра. Бегство Светланы Аллилуевой оказалось удобным поводом избавиться от человека, которого он не хотел видеть рядом с собой. Леонид Ильич давно ждал повода сменить председателя КГБ.

Могли быть у Брежнева реальные основания сомневаться в лояльности КГБ?

Тогдашний первый секретарь ЦК Компартии Украины Петр Ефимович Шелест пишет, что 5 декабря 1966 года он был в Тернопольской области. Поздно ночью к нему попросился на прием начальник областного управления госбезопасности Л. Ступак. Доложил о ситуации в области, а потом перешел к главному, ради чего пришел.

Он сообщил Шелесту, что в области побывала большая группа работников центрального аппарата КГБ. Московские чекисты, не стесняясь, говорили о Брежневе. По словам начальника областного управления, «москвичи Брежнева не любят и как государственного деятеля всерьез не принимают. Говорят, что он случайный человек, пришел к власти в результате дворцового переворота, потому что его поддержали доверчивые люди. Ни умом, ни организаторскими способностями не блещет, хозяйства не знает. Он интриган и артист, но не для большой сцены, а для провинциальных подмостков. Можно только удивляться, что человек с такими личными качествами оказался во главе ЦК КПСС…».

Шелест оказался в сложном положении. Сделать вид, что ничего не произошло, он не мог. Что мешает тому же Ступаку обратиться непосредственно к Брежневу, заметив, что Шелест пытался скрыть эту историю? Но идти с этим к Брежневу тоже было рискованно: гонцу с плохими вестями в прежние времена рубили голову.

Шелест попросил начальника областного управления изложить все на бумаге. А сам обратился за советом к влиятельному члену политбюро Николаю Викторовичу Подгорному, который ему покровительствовал. Тот выразил сомнение:

— Смотри сам, как поступить. Но имей в виду — тебя могут неправильно понять.

Тем не менее Шелест решил, что окажет новому хозяину большую услугу, если сообщит о настроениях в центральном аппарате госбезопасности. Подгорный передал Брежневу, что у Шелеста есть тема для разговора один на один.

Утром 8 декабря Шелесту позвонил Брежнев и просил завтра же утром быть у него, причем сказал, что высылает за ним самолет «Ил-18», чего раньше не было.

Брежнев повторил:

— Ты, Петр Ефимович, вылетай пораньше, нам надо встретиться и поговорить до заседания политбюро, которое начнется в 13.30.

На следующий день в 12.30 Шелест был на Старой площади. Когда он вошел в приемную генерального секретаря, дежурный секретарь сказал, что Леонид Ильич уже о нем спрашивал. Беседа у них была долгой. Сначала Шелест докладывал о положении в республике, но Брежнев слушал его рассеянно.

Тогда Шелест перешел к главному — пересказал разговор с начальником тернопольского управления госбезопасности и передал написанный им рапорт. Брежнев сразу его прочитал. Вид у Леонида Ильича был растерянный, губы посинели. Шелесту даже стало его жалко.

Брежнев поинтересовался, кто еще об этом знает.

Шелест ответил, что никто, кроме Подгорного, которому изложил это дело без подробностей.

Шелест потом сожалел, что был с Брежневым откровенен. Тот так и не простил Шелесту, что тот все это знает. А Семичастный был обречен. Брежнев исходил из того, что офицеры госбезопасности никогда не позволят себе так откровенно высказываться о генеральном секретаре, если не знают, что таковы настроения руководителя ведомства.

Это произошло 19 мая 1967 года на заседании политбюро. Петр Шелест подробно описал эту сцену в своих воспоминаниях.

Перед заседанием политбюро примерно за час Шелеста пригласил к себе Брежнев, сказал:

— Имей в виду, что сегодня мы будем решать вопрос об освобождении Семичастного от должности председателя КГБ.

Для Шелеста это было неожиданностью.

— А какая причина?

Брежнев хотел уклониться от разговора:

— Много есть поводов, позже все узнаешь. Я пригласил тебя, чтобы посоветоваться, где лучше использовать на работе Семичастного. Мы не намерены оставлять его в Москве.

— А почему все-таки освобождаем, какая причина? — настаивал Шелест.

Брежнев почти с раздражением сказал:

— Я же тебе говорю, что позже все узнаешь. — И продолжал о своем: — Не хочется его и обижать сильно. Может быть, ты что предложишь на Украине?

Шелест предложил назначить Семичастного первым секретарем обкома, скажем, в Кировоградской области. Брежнев задумался:

— Нет, на партийной работе использовать его нежелательно. Какие еще могут быть варианты?

Тогда Шелест предложил дать Семичастному должность заместителя председателя Совета министров республики.

Брежнев согласно кивнул:

— Первого заместителя.

Шелест возразил:

— Уже есть два первых.

Брежнев отмахнулся:

— Это не преграда. Пиши записку в ЦК, учредим дополнительную должность первого зама.

На политбюро Брежнев вынул из нагрудного кармана какую-то бумажку, посмотрел и сказал:

— Позовите Семичастного.

Семичастный, который не знал, по какому вопросу его пригласили, казался растерянным… Брежнев объявил:

— Теперь нам надо обсудить вопрос о Семичастном.

— А что обсуждать? — подал реплику Семичастный. Последовал ответ Брежнева:

— Есть предложение освободить вас от должности председателя КГБ в связи с переходом на другую работу.

Семичастный подал голос:

— За что? Со мной на эту тему никто не разговаривал, мне даже причина такого перемещения неизвестна…

Последовал грубый окрик Брежнева:

— Много недостатков в работе КГБ, плохо поставлена разведка и агентурная работа… А случай с Аллилуевой? Как это она могла уехать в Индию, а оттуда улететь в США? — Брежнев жестко сказал: — Поедете на Украину.

Семичастный спросил:

— Что мне там делать?

Петр Ефимович Шелест повернулся к нему:

— Мы вам там найдем работу.

Семичастный не сдавался:

— Что вы мне должны искать, Петр Ефимович? Я состою на учете в парторганизации Москвы, а не у вас. Почему же вам искать мне работу? Я член ЦК КПСС, а не ЦК Компартии Украины, не надо путать эти вещи.

Но его уже никто не слушал. Вопрос был решен. Новым председателем КГБ был утвержден секретарь ЦК Юрий Владимирович Андропов.

На политбюро — редчайший случай! — утвердили комиссию по передаче дел в КГБ. В комиссию вошли секретарь ЦК Андрей Павлович Кириленко, председатель Комитета партийного контроля Арвид Янович Пельше, первый заместитель председателя Совета министров Кирилл Трофимович Мазуров, Андропов и Семичастный.

Семичастный уехал на Лубянку, пригласил двух своих заместителей, стал рассказывать, что произошло на политбюро. Всего у него было четыре заместителя. Но один лежал в больнице, другой уехал в Ленинград выступать на партийном активе. Должен был ехать Семичастный. Но в ЦК его неожиданно попросили воздержаться от поездки…

Через полтора часа после политбюро в кабинет председателя заглянул порученец из приемной:

— Товарищ генерал, в здании члены политбюро!

— Сколько их там?

— Много!

— Где они сейчас?

— Вошли через ваш подъезд.

С площади Дзержинского в старое здание КГБ заходили только председатель и его заместители. Семичастный сказал:

— Приглашай их сюда, в кабинет.

Появились Кириленко, Пельше, Мазуров, Андропов. Кириленко — старший.

Кириленко вроде как с улыбкой говорит:

— О, так вы тут чаек пьете! Можно к вам присоединиться?

— Пожалуйста, располагайтесь, — предложил Семичастный. — Можно и другое гостям предложить, если пожелаете. Это ведь комитет госбезопасности…

— Нет, нет!

Расселись. Семичастный спросил Кириленко:

— Что случилось?

— Вот, дела пришли принимать. Вы же были на политбюро, все слышали.

Испугались, понял Семичастный.

— Вы что, думаете, я ночью заговор учиню? До утра подождать не можете? У меня же здесь второй дом — и документы, и книги, и костюмы, и рубашки, и галстуки… Я утром прихожу в одном, днем в погонах, вечером — на прием — опять переодеваюсь. Мне же все это собрать надо и отвезти домой. Вы ведь меня не предупредили за неделю.

Эта речь их не смутила. У них уже весь сценарий был расписан. Кириленко попросил собрать коллегию. На это ушло часа два. Был уже вечер, начальники управлений по дачам разъехались.

Семичастный сказал Кириленко:

— Что же у вас за подход к кадрам такой? Неужели не могли со мной посоветоваться о моей будущей работе? Неужели я не заслужил того, чтобы меня спросили, подходит мне работа или не подходит? Я вот приду домой, там два комсомольца — сын и дочь. Мне же им что-то надо объяснить.

Андропов вдруг подал голос:

— А я что своим объясню?

Семичастный его обрезал:

— Юрий Владимирович, зачем вы это говорите? Ваши поймут, что вас выдвинули на значительно более важный пост. Что, ваши дети не разберутся, куда вас выдвинули? А вот я своим объяснить не смогу…

Эта перепалка продолжалась, пока съезжались члены коллегии КГБ СССР. Начальник секретариата председателя докладывал, кто уже здесь, а кого нет. Решили пригласить — помимо членов коллегии — начальников отдельных управлений и отделов, непосредственно подчиненных руководству комитета. Андропов заметил:

— Надо, чтобы Цинев обязательно был.

Георгий Карпович Цинев, начальник Третьего управления (военная контрразведка) не был членом коллегии КГБ, зато он принадлежал к кругу личных друзей генерального секретаря — днепропетровские кадры. Они работали вместе еще до войны. Семичастный решил, что Цинев был нужен на заседании, чтобы в случае чего слово нужное сказать, поддержать назначение Андропова.

Семичастный сказал:

— Цинев в госпитале. Ему операцию сделали.

— Нет-нет, не сделали, — поправил его Андропов.

— Юрий Владимирович, если вы приехали с готовым списком, кто должен прощаться со мной, тогда вы и командуйте!

Андропов замялся.

Начальник секретариата по громкой связи доложил, что Цинева нет. Пельше, которого срочно отозвали из Праги — он был там в составе делегации, — устало сказал:

— Давайте без Цинева!

Семичастный проявил характер:

— Нет, раз есть указание провести коллегию с участием товарища Цинева, то надо обязательно так и сделать.

Минут через десять доставили Цинева.

Председательствовал на коллегии Кириленко. А Пельше, как старейшине, было поручено доложить решение политбюро. А докладывать нечего. Никаких происшествий не случилось. Владимир Ефимович давно работает, политбюро решило перевести его на другую работу. А вместе него рекомендуется Юрий Владимирович Андропов. Вот он здесь присутствует, просим любить и жаловать. Кириленко попросил членов коллегии оказать всяческую поддержку Юрию Владимировичу, чтобы он мог быстрее освоиться в новом для него деле. Затем он предложил Андропову занять председательское место. Юрий Владимирович был краток, он призвал всех к дружной работе и обещал в ближайшее время познакомиться с каждым из руководителей.

После этого члены коллегии разошлись.

Отар Гоциридзе, который был тогда начальником оперативно-технического управления, рассказывал потом:

— Я был на той коллегии, когда нам неожиданно сообщили, что Семичастный освобожден от должности председателя. И должен сказать, что Владимир Ефимович вел себя с большим достоинством…

Кириленко сказал Семичастному: пиши шифровку всем резидентам нашей разведки. Семичастный возразил:

— А чего я буду о своих похоронах оповещать? Пусть новый председатель пишет.

— Он еще не знает, как это делать.

— Все он знает! А потом есть секретариат, помощники. Зачем самому сидеть, рисовать? Дайте команду. Шифровки надо отправить не только резидентам, но и начальникам управлений областей. Такой-то сдал, такой-то принял. — Тут Семичастный спохватился: — А чего вы шум подняли, когда еще нет указа президиума Верховного Совета? Меня указом назначали, указом и снять должны, и Андропову указ нужен.

Семичастного успокоили:

— Указ сейчас будет.

А откуда он может взяться, если все члены президиума Верховного Совета разъехались по республикам?

Буквально через двадцать минут заходит порученец из секретариата: приехал фельдъегерь.

— Пусть заходит.

Приносят пакет. Там указ. Ну, это только улыбку могло вызвать.

Андропов с Семичастным ни о чем не говорил; ничего не спрашивая, попросил ключи — и все. Кириленко хотел сразу после коллегии Семичастного выпроводить: можешь уезжать. Владимир Ефимович возмутился:

— Позвольте, мне еще надо с бумагами и с вещами разобраться. Упирались, но пришлось им согласиться.

Семичастный уехал с Лубянки часа в четыре утра, когда отправил домой коробки с книгами, ненужные бумаги сжег, нужные отдал в секретариат.

Потом Кириленко влетело за то, что он так снисходительно отнесся к бывшему председателю КГБ: оставил Семичастного в здании КГБ одного и не изъял бумаги из его сейфа.

— Они, верно, ожидали, что там план переворота лежит. — До конца жизни Семичастный не мог забыть этой истории.

Перед отъездом на Украину Семичастный позвонил Брежневу, сообщил, что уезжает. Тот спросил:

— Вы хотели бы ко мне зайти? У вас ко мне вопросы?

Семичастный ответил:

— Нет, у меня вопросов к вам нет.

Брежнев обиделся.

23 мая Семичастный приехал в Киев. По словам Шелеста, он был потрясен и растерян. 29 мая появился указ президиума Верховного Совета УССР о назначении Семичастного первым заместителем председателя Совета министров республики.

Это была бессрочная ссылка.

Политическая карьера Семичастного закончилась, когда ему было всего сорок три года. Другие в этом возрасте еще стоят у подножия Олимпа и зачарованно смотрят вверх.

Конечно, он не верил, что все кончено и назад возврата нет Думал, что все переменится и он сможет вернуться. Тем более что он был моложе сменявших друг друга генсеков и членов политбюро. Но путь в Москву ему был закрыт.

В правительстве Украины Владимир Ефимович занимался вопросами культуры, спорта. Он, наконец, получил высшее образование — в 1973 году окончил исторический факультет вечернего отделения Киевского государственного университета имени Т. Г. Шевченко.

В Киеве Семичастный проработал четырнадцать лет. Его не хотели возвращать в Москву. Так Брежневу было спокойнее.

Летом Шелесту из Крыма позвонил член политбюро Николай Викторович Подгорный, который отдыхал вместе с Брежневым. Вдруг спросил, когда и куда едет в отпуск Семичастный.

«Я понял, — пишет Шелест, — что Брежнев следит за Семичастным. Он опасается его общения с Шелепиным и другими молодыми кадрами. Я лично за Семичастным ничего особенного не замечал, он честный и прямой человек, к делу относится добросовестно, старается вникнуть в малознакомую ему работу.

Безусловно, он был угнетен, ожесточен, при упоминанш имени Брежнева, казалось, по его телу проходит ток высокого напряжения, и нетрудно представить, что бы Семичастный мог сделать с Брежневым, если бы ему представилась такая возможность…»

Знакомство с Семичастным становилось опасным.

Когда Михаила Сергеевича Горбачева в 1970 году решили избрать первым секретарем Ставропольского крайкома, первый заместитель председателя КГБ Семен Кузьмич Цвигун вызвал к себе начальника краевого управления госбезопасности Эдуарда Болеславовича Нордмана.

Цвигун принадлежал к узкому кругу особо доверенных людей и выполнял деликатные поручения генерального секретаря. Цвигун спросил Нордмана, насколько бывший комсомольский работник Горбачев связан с Шелепиным и Семичастным?

Нордман, бывший белорусский партизан, сумел убедить Цвигуна, что Михаил Сергеевич к «железному Шурику» никакого отношения не имеет и связей с бывшими комсомольскими лидерами и поддерживает.

Цвигун доложил Брежневу, что Горбачев чист.

Через несколько лет на одном из заседаний политбюро Брежнев вдруг недовольно сказал:

— Зачем на Украине у предсовмина три первых заместителя.

Петр Шелест напомнил ему:

— Должность третьего первого заместителя — для Семичастного — введена по твоей же просьбе.

Брежнев промолчал.

Семичастного — единственного из заместителей главы правительства — не сделали ни депутатом, ни членом республиканского ЦК, хотя это фактически полагалось ему по должности. Шелест сказал Брежневу, что Семичастного нужно избрать в ЦК, потому что он все-таки первый заместитель главы правительства.

Брежнев возразил:

— Да, он первый зам, но не все же заслуживающие того могут быть членами ЦК.

Семичастного даже пытались не пустить на пленум ЦК КПСС, когда он еще оставался членом ЦК. Но он все-таки приехал в Москву. Решил машину не вызывать, пошел пешком.

— Оглянулся, за мной парень идет. Я его знаю, он у меня на инструктаже в КГБ был. На углу я его поймал за руку и сказал: «Передай руководству, что я тебя засек, грубо работаешь». Пришел я на пленум, с одной стороны сел Цуканов, помощник Брежнева, с другой — Цвигун, новый первый заместитель председателя КГБ. Я подумал, что они должны были меня удержать, если бы я захотел на трибуну выйти. Боялись, что я могу выступить на пленуме и рассказать о таких делах Брежнева, которые его не украшали…

Все годы за Семичастным пристально следили.

— Но мы с Шелепиным на это не обращали внимания, общались, хотя Брежнев хотел нас разъединить, поэтому и на Украину услал.

Семичастный тяготился работой на Украине, просил подыскать ему занятие по душе. Отказ следовал за отказом, хотя внешне Брежнев относился к нему доброжелательно. Леонид Ильич вообще предпочитал не ссориться. Снимал с должности, убирал из политики, выставлял из Москвы, но не добивал.

— Брежнев раз или два приезжал на Украину, — вспоминал Владимир Ефимович. — Один приезд хорошо помню. Перед этим он был в Баку, ему перстень вручили. Он сидел на приеме с этим перстнем и весь сиял. Вдруг в аэропорту он меня нашел. Обнял меня и при всем народе ходил со мной. Он же артист был. Анекдоты мы друг другу рассказывали. По Киеву прошел слух, что меня в Москву забирают. Но это был слух.

Когда у Семичастного случился обширный инфаркт, он провалялся в киевской больнице четыре месяца. С больничной койки Брежневу три письма написал. Первый секретарь ЦК Компартии Украины Владимир Васильевич Щербицкий потом позвонил, сказал, что Брежнев прочитал письма. Семичастного пригласил секретарь ЦК Константин Устинович Черненко и стал подбирать ему работу. Но в политику Семичастный не вернулся.

В мае 1981 года его утвердили заместителем председателя правления Всесоюзного общества «Знание». В апреле 1988-го он вышел на пенсию.

В августе 1991 года по телевидению показывали французский фильм, в котором Семичастный подробно рассказывал, как сняли Хрущева. Когда возник ГКЧП, знакомые шутили: это ты им объяснил, как действовать. Но тогдашний председатель КГБ Владимир Крючков в подметки не годился Семичастному. Он бы не позволил себе так позорно провалиться…

От других председателей КГБ Владимир Ефимович отличался тем, что не отказывался от интервью и не боялся никаких вопросов. Воли и решительности ему было не занимать.

Семичастный умер 12 января 2001 года от обширного инфаркта. Он не дожил трех дней до своего семидесятисемилетия.