Министр государственной безопасности Виктор Семенович Абакумов любил вечерами ходить по улице Горького пешком, со всеми любезно здоровался и приказывал адъютантам раздавать старухам по сто рублей. Они крестились и благодарили. Абакумов любил также фокстрот, футбол и шашлыки — их ему привозили из ресторана «Арагви».

Когда его арестуют в июле 1951 года, то при обыске у бывшего министра найдут 1260 метров различных тканей, много столового серебра, 16 мужских и 7 женских часов, 100 пар обуви, чемодан подтяжек, 65 пар запонок…

Пока Виктор Семенович был на свободе, он наслаждался жизнью — насколько это было возможно по тем временам. Вероятно, это была компенсация за невеселое и несытое детство.

Абакумов родился в Москве в 1908 году. Сын больничного истопника и прачки, он проучился в школе всего четыре года. Меньше его учился только Ежов. Им обоим это не помешало в карьере.

Писатель Кирилл Анатольевич Столяров, изучивший дело Абакумова и написавший о нем не одну книгу, рассказывал мне, что, когда Виктор Семенович стал уже начальником Главного управления контрразведки СМЕРШ наркомата обороны, он ни одной неграмотной бумаги не подписывал, сам все правил. И его обращения к Берии и Маленкову, отправленные из тюрьмы, были написаны абсолютно грамотным человеком…

Абакумов отслужил два года рядовым 2-й Московской бригады частей особого назначения. После армии был разнорабочим, упаковщиком, грузчиком, стрелком военизированной охраны. В 1930 году, когда он стал заместителем заведующего торгово-посылочной конторы наркомата торговли РСФСР, его приняли в партию, и с этой минуты началась карьера. В октябре того же 1930-го он перешел на штамповочный завод «Пресс», его избрали секретарем комсомольской ячейки, а на следующий год сделали заведующим военным отделом и членом бюро Замоскворецкого райкома комсомола.

В январе 1932 года по партийной путевке Абакумова взяли в аппарат НКВД практикантом экономического отдела полномочного представителя ОГПУ по Московской области. Год он проработал оперативным уполномоченным экономического отдела (борьба с диверсиями и вредительством в народном хозяйстве). В 1933-м его перевели в экономическое управление центрального аппарата госбезопасности. Но на этой должности он продержался всего год.

Чуть ли не единственное свидетельство о начале работы Абакумова принадлежит Михаилу Павловичу Шрейдеру, у которого в экономическом отделе ОГПУ и начинал Виктор Абакумов. Его взяли по рекомендации большого начальства, которое выразилось так: хороший парень, хотя звезд с неба не хватает.

Его первые начальники в ОГПУ Московской области презрительно называли его «фокстротчиком». Будущий министр и в самом деле увлекался танцами и больше всего любил модный тогда фокстрот — бальный танец, пришедший из Америки.

Еще больше он увлекался женщинами и пользовался взаимностью. Он вербовал молодых женщин и развлекался с ними на конспиративных квартирах, а потом писал от их имени донесения с обвинениями врагов народа.

После того как все это вскрылось, пишет в своих воспоминаниях Михаил Шрейдер, он написал руководству рапорт о необходимости немедленного увольнения Абакумова как разложившегося и непригодного к оперативной работе, да и вообще к работе в органах. Абакумов был из экономического отдела уволен. Но чья-то сильная рука снова поддержала его, и он был переведен в ГУЛАГ…

Проверить подлинность этого рассказа трудно, но Абакумова действительно перевели из экономического отдела и назначили оперативным уполномоченным 3-го отделения отдела охраны Главного управления лагерей НКВД. На этой незавидной должности он просидел три года. В декабре 1936 года получил специальное звание младшего лейтенанта госбезопасности.

В 1937 году его перевели в 4-й (секретно-политический) отдел Главного управления госбезопасности НКВД, а на следующий год назначили во 2-й (оперативный) отдел ГУГБ, занимавшийся обысками, арестами, наружным наблюдением и установкой подслушивающей техники. Физически очень крепкий, Абакумов идеально подходил для такой работы. Кирилл Столяров считает, что Абакумова приметил Богдан Захарович Кобулов, близкий к Берии человек, в 1938-м заместитель начальника ГУГБ НКВД.

Через несколько дней после утверждения Берии наркомом внутренних дел и начавшейся чистки аппарата Абакумов получил первое самостоятельное назначение. 5 декабря 1938 года он поехал начальником управления в Ростов.

В те годы начальники областных управлений, с головокружительной быстротой взлетавшие вверх по служебной лестнице, делали свою карьеру с помощью больших кулаков и бесконечного цинизма.

Ежов обвинял аппарат НКВД в том, что враги народа содержатся чуть ли не в санаторных условиях, что следователи допрашивают их в белых перчатках. Это возымело действие. Тем не менее новые методы работы с арестованными скрывались, то есть все понимали, что совершают пусть и санкционированное, но все же преступление. Избивали по ночам, когда технических работников в здании не было. Вслух об избиениях не говорили.

Каждой области выделялся лимит, предположим, на полторы тысячи человек по первой категории, то есть тройке под председательством начальника областного управления внутренних дел предоставлялось право без суда и следствия расстрелять полторы тысячи человек.

Составлялась «повестка», или так называемый «альбом», на каждой странице которого значилось: имя, отчество, фамилия, год рождения и совершенное «преступление» арестованного, после чего начальник УНКВД писал большую букву «Р» и расписывался, что означало: расстрел. И в тот же вечер или ночью приговор приводился в исполнение. Остальные члены тройки — первый секретарь обкома и прокурор, чтобы не отвлекаться от своих дел, подписывали незаполненную страницу «альбома-повестки» на следующий день авансом.

Или начальник управления звонил первому секретарю и говорил, что сам рассмотрит дела на таких-то лиц, а потом даст приговор на подпись. И первый секретарь соглашался: настолько непререкаемы были авторитет и сила власти, которой наделили начальника УНКВД.

Быстро израсходовав лимит, начальник управления просил Москву увеличить его. Просьба удовлетворялась, а начальник управления заслуживал похвалы за рвение в борьбе с врагами народа. Существовали еще и тройки милицейские, чтобы помочь гражданским судам, которые не успевали переваривать огромное количество дел по уголовным преступлениям. Милицейские тройки не имели права осуждать больше чем на пять лет.

Абакумов возглавил Ростовское областное управление, когда авральная чистка, устроенная Ежовым, уже закончилась. Работа при Берии приобрела более спокойный, методичный характер. И начальники управлений перестали меняться каждые несколько месяцев, поэтому Абакумов просидел на своем посту два с лишним года и сумел произвести наверху самое выгодное впечатление. Он получил знак «Почетный работник ВЧК — ОГПУ» в 1938-м и орден Красного Знамени в 1940-м.

3 февраля 1941 года НКВД поделили на два наркомата — внутренних дел и госбезопасности — в связи с чем понадобилось вдвое больше высших чиновников. Берия вызвал Абакумова в Москву, и 25 февраля он был назначен заместителем наркома внутренних дел вместе с другим будущим министром — Сергеем Никифоровичем Кругловым.

Со временем они сами возглавят органы, Абакумов — министерство госбезопасности, Круглов — внутренних дел…

В роли заместителя Берии Абакумов курировал Главное управление милиции, Главное управление пожарной охраны и 3-й отдел (оперативно-чекистское обслуживание пограничных и внутренних войск). Но этим он занимался всего несколько месяцев.

После начала войны, 19 июля 1941 года, Сталин поставил Абакумова во главе Управления особых отделов НКВД СССР — военной контрразведки.

Особый отдел ВЧК в армии и на флоте был создан в декабре 1918 года. Отдел возглавлял сам Дзержинский, потом Менжинский. Двадцать с лишним лет военная контрразведка находилась в составе органов госбезопасности ВЧК — ОГПУ — НКВД. 8 февраля 1941 года совместным постановлением ЦК и правительства был ликвидирован Особый отдел ГУГБ НКВД СССР и созданы органы военной контрразведки в наркоматах обороны и военно-морского флота — Третьи управления НКО СССР и НКВМФ СССР. Военная контрразведка перешла в руки военных. Но ненадолго.

Через несколько недель после начала войны, 17 июля 1941 года, Государственный комитет обороны передал военную контрразведку из наркомата обороны назад в НКВД, где было создано Управление особых отделов. Видя, что армия отступает, Сталин вернул контроль над вооруженными силами в руки НКВД. Начальником управления стал заместитель наркома внутренних дел Виктор Абакумов. Начальники особых отделов фронтов назначались приказами Берии.

Реорганизация сперва коснулась только сухопутных войск. Но в январе 1942 года Третье управление наркомата военно-морского флота преобразовали в 9-й отдел Управления особых отделов НКВД. Однако на этом перекройка органов контрразведки не закончилась.

Через год, 19 апреля 1943 года, особые отделы из НКВД опять забрали, и на их основе были созданы Главное управление контрразведки (ГУКР) СМЕРШ наркомата обороны и Управление контрразведки СМЕРШ наркомата военно-морского флота. Один из отделов контрразведки СМЕРШ присматривал за войсками наркомата внутренних дел.

Начальником ГУКР СМЕРШ был назначен Абакумов. По должности он стал заместителем наркома обороны и подчинялся напрямую самому Сталину. Впрочем, через месяц, 25 мая, он перестал быть заместителем наркома, но подчинялся все равно только Верховному главнокомандующему.

В 1946 году военную контрразведку в виде особых отделов вернули в систему госбезопасности…

СМЕРШ обладал собственной следственной частью и благодаря широким полномочиям и личному покровительству Сталина превратился в мощное ведомство.

1-й отдел СМЕРШ контролировал Генеральный штаб Рабоче-Крестьянской Красной армии, штабы фронтов и армий, Главное разведывательное управление и разведорганы фронтов и армий.

2-й отдел ведал противовоздушной обороной, авиацией и воздушно-десантными войсками.

3-й отдел — танковыми войсками, артиллерией, гвардейскими минометными частями.

4-й отдел руководил агентурно-оперативной работой фронтов. 2-е отделение занималось борьбой с дезертирством, изменами и самострелами и организацией заградительной службы, 4-е — ведало редакциями военных газет, трибуналами, военными ансамблями и военными академиями.

5-й отдел отвечал за интендантское снабжение, военную медицину, военные перевозки.

6-й отдел занимался оперативным обслуживанием войск НКВД (пограничники, внутренние и конвойные войска, части по охране тылов фронтов).

7-й отдел вел оперативный учет изменников Родины, шпионов, диверсантов, террористов, трусов, паникеров, дезертиров, самострельщиков и антисоветского элемента. 2-е отделение проверяло высший командный состав — тех, кто входил в номенклатуру ЦК, наркоматов обороны и военно-морского флота, а также шифровальщиков. Кроме того, оно давало допуск к секретной работе и проверяло командируемых за границу.

Первыми заместителями Абакумова были генерал-лейтенант Исай Яковлевич Бабич, который встретил войну заместителем начальника Особого отдела Северо-Западного фронта, и генерал-лейтенант Николай Николаевич Селивановский, до этого начальник Особого отдела Сталинградского фронта.

В центральном аппарате СМЕРШ служило 646 человек. Размещались сотрудники в доме номер 2 на площади Дзержинского на четвертом и седьмом этажах.

Офицеры СМЕРШ получали такие же продовольственные и промтоварные карточки, как и армейские офицеры, вспоминает генерал госбезопасности Борис Гераскин, который начинал службу под началом Абакумова. Карточки отоваривались в магазинах на Кузнецком мосту и на улице Горького. Обедали офицеры по талонам в ведомственной столовой на Малой Лубянке.

Весной 1944 года молодой контрразведчик Гераскин докладывал лично Абакумову: «В большом, обшитом деревом кабинете возле письменного стола стоял Абакумов. Запомнилось его крепкое телосложение, правильные черты лица, высокий лоб и темные волосы гладко зачесанные назад. На нем ладно смотрелась серая гимнастерка и синие бриджи с лампасами, заправленные в сапоги. Пальцы обеих рук он держал за широким военным ремнем…»

Абакумов получал от особых отделов фронтов отчеты о допросах пленных немцев, анализ захваченных на поле боя писем, адресованных немецким солдатам из дома, офицерских дневников. Особые отделы выбирали исключительно негативную информацию о состоянии немецкой армии и положении в Германии. Абакумов усиливал эти акценты и отправлял спецсообщения членам политбюро. Эти сообщения годились для пропаганды, но создавали искаженное представление о реальном состоянии немецкой армии и настроениях в Германии…

О своей работе в СМЕРШ мне подробно рассказывал Николай Николаевич Месяцев, который после войны был секретарем ЦК комсомола, работал в ЦК, возглавлял телевидение и был послом в Австралии.

В 1941 году он окончил Военно-юридическую академию Красной армии (морской факультет) и был назначен младшим следователем Третьего (контрразведывательного) управления наркомата военно-морского флота, а затем следователем Управления особых отделов НКВД СССР. Два года служил в отделе контрразведки СМЕРШ 5-й гвардейской танковой армии. А после войны — еще полгода в Главном управлении контрразведки СМЕРШ.

— Я доволен тем, что мне пришлось пройти школу контрразведки СМЕРШ, — рассказывал Николай Месяцев. — Почему? Во-первых, я был на пике борьбы во время Великой Отечественной войны — на пике борьбы двух мощных разведок и контрразведок, нашей и германской. Во-вторых, я научился разбираться в человеческой натуре. Можете мне не верить, но, когда я распрощался с органами, мне иногда было неудобно разговаривать с людьми. Я видел, что человек говорит неправду, я чувствовал. Мой профессиональный опыт позволял слышать шорох скрытых мыслей сидящего передо мной…

К сожалению, даже в центральном аппарате контрразведки СМЕРШ было недостаточно людей с юридической подготовкой. На местах тоже. Составлялись протоколы, вызывавшие смех. Например, начальник контрразведки Кронштадтской военно-морской базы допрашивает, скажем, Иванова. И записывает в протокол: «Иванов (т. е. арестованный) странно реагировал на мои патриотические убеждения. Смотрел в сторону и двусмысленно произносил: „М-да…“» И вот это расценивалось как антисоветские настроения…

— Или попалось мне дело одного журналиста из газеты «Морской флот», — вспоминал Месяцев. — Симпатичный мужик. Никакой там антисоветчины не было. Болтнул что-то «под мухой», его агентура зацепила, и все. Я разобрался, освободили… Некоторые начальники увлекались незаконными арестами, приходилось серьезно поправлять.

Тактика вражеской разведки состояла в том, чтобы организовать массовую заброску своей агентуры за линию фронта. Немцы доводили пленных до такого состояния, когда человек ломался и давал согласие на вербовку. Как правило, вербовка под таким диким нажимом не приносила им успеха. Люди переходили линию фронта и сразу все нам рассказывали. Лучших своих агентов немцы готовили в разведывательных школах — и тех, кто должен был немедленно включиться в работу, и тех, кто должен был вживаться и, только через некоторое время начать действовать.

Подготовленная в Борисовской разведшколе агентура попадала в нашу армию и в наши тылы. И мы знали эту школу, следили за ее передвижениями, за ее агентурой. Знали манеру работы этой агентуры — то, что называется «почерком агента». Однажды во время боев мы взяли в плен Владимира Трясова, который признался, что был завербован немцами и учился в Борисовской школе. В тот момент она находилась в небольшом городке на берегу Вислы.

Договорились с командованием, была разработана операция, чтобы стремительным ударом захватить этот городок. Нам удалось взять все документы, но агентура ушла. Когда ворвались в разведшколу, Трясов говорит:

— Капитан, вот здесь я спал.

Я говорю:

— Мне не важно, где ты спал, нужна канцелярия.

Нашли канцелярию. И в одном из сейфов в замке сломанный ключ, не смогли они его открыть. Так что мы получили личные дела немецких агентов за все время существования школы. Это было богатство для нашей контрразведки.

Я представил всех, кто участвовал в операции, к наградам, и все получили, а фронтовое начальство удостоило себя высокими орденами. В Гданьске, который немцы называли Данцигом, взяли мы начальника местного гестапо.

Он был связан с одной полькой, и на любви к этой польке он раскололся и стал давать показания… Раскрыл свои связи не только в Советском Союзе, но и во многих странах Западной и Восточной Европы, Африки и Латинской Америки. Гданьск был портовым городом, и агентурная работа там шла особенно активно, среди моряков и торговцев находились люди, которых можно было вербовать. Начальника гестапо быстро у меня забрали, передали сначала во фронт, а потом в центральный аппарат Главного управления СМЕРШ.

Когда меня после войны перевели на работу в центральный аппарат, я как-то шел по Лефортовской тюрьме, и попадается паренек, следователь:

— Коль, ты начальника данцигского гестапо допрашивал? Он у меня сидит.

Я говорю:

— Можно на него посмотреть?

— Да, конечно.

Заходим в камеру… Немец уже такой похудевший, плечи опущены, лицо тоже потеряло прежний блеск и ухоженность… Увидел меня, поднялся и говорит:

— О привидение, ты ли это?

Ну, поздоровались…

— Как дела?

— Медленно идут, со мной можно было бы активнее работать. Он просился, чтобы его куда-то забросили для опознания своей агентуры. Но этого нельзя было делать, потому что руки его в крови наших людей были по локоть.

А мне на Лубянке поручили дело одного из руководителей всей немецкой военной разведки и контрразведки — абвера.

Сидел генерал в Лефортовской тюрьме. Его хорошо кормили, потому что он был нужен. И когда мне передавали дело, предупредили, что его предстоит подготовить в качестве свидетеля на Нюрнбергский процесс.

Очень интеллигентное лицо. Пенсне. Худощавый, с серыми глазами, внимательный взгляд, хорошая речь, чувство собственного достоинства, за чем он внимательно следил, чтобы в моих глазах не уронить свое генеральское достоинство. Я же капитан, а он генерал.

Он долгое время не верил в то, что мы разбили немцев и заключили мир. Я ему давал газеты. Он говорит:

— Да мы сами такие газеты выпускали!

С разрешения Абакумова я с ним прошелся по Москве. Переодели его в штатское платье, нас прикрывали… Вышли из Лубянки, из второго подъезда, пересекли Красную площадь. Я его спросил:

— Хотите пива выпить?

— Хочу.

Завел его в бар, угостил пивом с раками. Вот тогда он поверил. Он много дал интересных показаний.

Я его внутренне сравнивал с Абакумовым. И подумал, что Абакумов крупнее как человек. Мне казалось, что немец гораздо мягче, может быть, я ошибаюсь, но Абакумов выглядел решительнее, самостоятельнее в своих действиях.

Дисциплина у него была железная. Он был строг и вместе с тем понимал, что сотрудников надо беречь. В 1943 году у меня от воспаления легких умерла мама в городе Вольске. Я узнал через месяц. И обратился к Абакумову, чтобы он мне дал отпуск четыре дня побывать на могиле. Он вызвал меня, дал мне десять дней и сам подписал командировочное удостоверение и сказал:

— Обратитесь в горотдел, вам там помогут.

Абакумов не обязан был проявлять такую заботу — звонить в горотдел госбезопасности, лично подписывать командировку, с которой я стрелой летел во всех поездах, кому ни покажешь, все берут под козырек… Надо знать, что такое голодный тыл во время войны. И когда я приехал в Вольский горотдел наркомата госбезопасности, мне помогли с продуктами.

— Какое впечатление производил Абакумов? — спросил я Месяцева.

— Он мужик был статный, красивый, военная форма ему шла. Разговор всегда носил спокойный деловой характер. Он не заставлял стоять навытяжку и приглашал сесть. У меня с ним еще одна встреча была. Посадили двух профессоров-кораблестроителей. Один специалист в области плит, которые навешиваются на борта как броневая защита, а другой специалист в области рулевых вспомогательных устройств. Их допрашивали жестко и потом одного передали мне. Я с ним разговаривал по-человечески. И чайку вместе попьем на ночь, и поесть ему разрешу дополнительно…

И он стал давать показания. Что он, будучи мичманом на царской яхте «Штандарт», когда Николай II побывал в Германии у кайзера Вильгельма, сошел на берег, где его завербовали. И с тех пор он работает на немецкую разведку. Признал, что занимался вредительством на наших военных кораблях. Объяснил, что именно делал во вред. Его показания изучили эксперты, подтвердили: да, все так… Он признался, что занимался вредительством не один, и назвал многих видных флотоводцев.

Месяцев допросил его вместе с начальником следственной части — профессор подтвердил свои показания.

Вдруг Месяцева вызвали к Абакумову. Пришел к Абакумову, доложился, смотрит: у него в кабинете сидит арестованный профессор. Абакумов взглянул на профессора и спросил его:

— Так почему же вы обманывали следствие?

Он ответил:

— Знаете, следователь мне очень понравился. Я уже старый, песенка моя спета, а на моем деле он может отличиться.

Когда Месяцев услышал это, у него в глазах потемнело. Профессора увели. Абакумов сказал Месяцеву:

— Арестованных нельзя бить. Но и нельзя умасливать, уговаривать. Вы его уговорили. Он полюбил вас и дал липовые показания…

Уважали Абакумова в контрразведке?

— Если к младшим чинам он относился с заботой, по отечески, то высших он держал в кулаке, — говорил Месяцев. — Я видел, как начальник следственной части Павловский дрожал, когда его Абакумов распекал, стал весь белый, коленки тряслись! Думаю, что ж ты цепляешься так за должность?

Кирилл Столяров:

— Абакумов занимался разведкой и контрразведкой в тылу противника. СМЕРШ переиграл абвер и знал о расположении немецких частей больше, чем немцы о Красной армии. Не зря Сталин, склонный к быстрым кадровым перемещениям при малейших признаках неумения справиться с делом, всю войну продержал Абакумова на этой должности.

Николай Григорьевич Егорычев, бывший член ЦК КПСС и бывший первый секретарь Московского горкома, доброволец, прошедший всю войну, не раз раненный, очень смелый человек, рассказывал мне такую историю.

На Северо-Западном фронте он был заместителем политрука стрелковой роты. Вызывают его в штаб батальона. Это в трехстах метрах от передовой. На берегу чудесного озера Селигер в землянке его ждет холеный подполковник из СМЕРШ:

— Вот вы заместитель политрука, хорошо знаете наш полк. Вы, пожалуйста, докладывайте мне о тех, у кого неправильные настроения, кто может подвести, сбежать.

Егорычев ему ответил:

— Товарищ подполковник, я замполитрука и каждого бойца знаю. Мы каждый день подвергаемся смертельной опасности. И я ни о ком из них вам ничего говорить не буду. Эти люди воюют на самой передовой. Почему вы не пришли к нам в окопы и там меня не расспрашивали? Почему вы здесь, в безопасности, со мной беседуете?

Подполковник возмутился:

— Ах, вы так себя ведете? Я вам покажу!

Егорычев обозлился и на «ты» к подполковнику:

— Ну, что ты мне сделаешь? Куда ты меня пошлешь? На передовую? Я и так на ней…

Подполковнику, видимо, стало стыдно, и он решил прийти в расположение роты дня через два. Она занимала высоту. Подходы к ней немцами просматривались и простреливались. Поэтому отрыли глубокий ход сообщения, чтобы в случае обстрела укрыться. Вдруг видят: кто-то от самой церкви ползет по ходу сообщения. Ребята стали хохотать. Показался тот самый подполковник — и к Егорычеву:

— Что они смеются?

Егорычев честно ответил, что солдаты смеются из-за того, что подполковник трусоват:

— Мы-то ходим в полный рост, укрываемся только в случае обстрела, а вы ползете, когда опасности нет…

После того как личный состав роты сменился раза три, тяжкие были бои, нас отвели на несколько дней отдохнуть, продолжал Егорычев:

— У нас был мастер с Урала. Он брал запалы от противотанковых гранат и делал из них мундштуки. Они получались очень красивые. Но однажды запал взорвался у него в руках. Ему оторвало Два пальца на правой руке.

Трибунал рассматривал это дело и приговорил его к расстрелу. Заявили нам, что он это сознательно сделал. Было решено расстрелять его перед строем. Отрыли ему на болоте яму метр глубиной, она сразу водой заполнилась — это было начало ноября. Раздели его до нижнего белья — обмундирование потом тоже пошло в дело…

А он твердит одно и то же:

— Товарищи, простите меня. Я же не нарочно. Я буду воевать.

Стоит перед нами солдат, — говорит Егорычев, — которого мы знаем как смелого бойца, а ему приписали самострел. Построили отделение автоматчиков. Комдив скомандовал. Стреляют. На нижней рубашке одно красное пятно. Одна пуля в него попала. Никто не хотел в него стрелять.

Он стоит. Помните «Овод»?.. Стреляют еще раз. Еще два пятна на рубашке. Он падает. Но живой! Еще просит его пощадить. Подходит командир дивизии, вынимает пистолет и стреляет ему в голову.

Мы все были страшно возмущены. До сих пор я вспоминаю это как страшный сон. Тыловые службы СМЕРШ, прокуратура тоже хотели показать, что воюют, делают правое дело. Война все списала, к сожалению…

Штрафные роты были созданы после приказа № 227, запрещающего войскам отступать без приказа. Положение о штрафных ротах 26 сентября 1942 года подписал заместитель наркома обороны генерал армии Жуков. В роты направлялись на срок от одного до трех месяцев рядовые и младшие командиры, виновные «в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, чтобы искупить кровью свою вину перед Родиной отважной борьбой с врагом на трудном участке боевых действий».

Вслед за этим появились и штрафные батальоны. В них за те же прегрешения на срок от одного до трех месяцев отправлялись лица среднего и старшего командного, политического и начальствующего состава….

Николай Егорычев считает, что надо бы разобраться с приговорами, вынесенными военными трибуналами, и реабилитировать тех, кого расстреляли несправедливо:

— На девяносто процентов несправедливо это было, в штрафные батальоны отправляли офицеров за неудачно проведенную операцию. Так ведь это же война, противник не ждал нас с поднятыми руками. За что же отдавать офицера под суд? Можно понизить в должности, если у него не удается, но не судить. Мы же все не умели воевать, когда в первый раз шли в бой. По белому снегу в темных шинелях… Немцы брали на мушку и стреляли нас по одному. Командиры не умели командовать, потом только научились. Сами гибли, а то отдали бы под суд и в штрафную роту…

Не у каждого на фронте выдерживали нервы, но ведь это не предательство, — говорит Егорычев. — Трудно сохранить хладнокровие в бою. Помню: ночью при луне в полный рост идет на нас группа немецких солдат — молча. Солдаты запаниковали: где командир, где политрук? Я говорю: здесь политрук! Огонь! Удалось удержать позицию, а то убежали бы наши солдаты. Но обвинять их в том, что не выдерживали, нельзя, тем более расстреливать…

Один из офицеров КГБ, ушедший в отставку в звании полковника, рассказывал мне о своем отце, офицере ГУКР СМЕРШ.

Специалист по Германии, он в 1943 году попал в СМЕРШ переводчиком. Последний год войны прослужил в центральном аппарате Главного управления, переводил самому Абакумову.

Когда он попал в Германию, у него были противоречивые чувства. С одной стороны, он мечтал попасть в Германию, потому что боготворил немецкий язык и литературу. С другой — он поразился, какое количество немцев охотно шло на сотрудничество со СМЕРШ. Он считал немцев менее восприимчивыми к пособничеству. Но подумал, что, может быть, они просто хотят отказаться побыстрее от наследия того режима.

Он рассказывал сыну, как в первые дни оккупации Германии его вызвали в кинозал. Там сидели Абакумов, несколько его офицеров в окружении каких-то женщин, повсюду бутылки шампанского, пиво. Абакумов смотрел трофейный фильм:

— Ну-ка, Колька, переводи, что там они говорят!

На него сильное впечатление произвело противоречие между официально проповедуемым стилем поведения и реальностью. Он называл Абакумова бабником и хапугой.

В 1946 году его тоже перевели из СМЕРШ в министерство госбезопасности. После ареста Абакумова и его взяли: дескать, знал о преступлениях бывшего министра, но молчал. На допросах спрашивали о поведении Абакумова в Германии, о связях с иностранными разведками. Его не били и, в отличие от ближайшего окружения Абакумова, освободили, вернули в министерство госбезопасности и сказали, что он должен искупить свою вину кровью. Это вызвало в нем душевный надлом. Какую вину он должен был искупать? И чьей кровью — сограждан, что ли? Он ушел с Лубянки и занялся научной работой…

Абакумов получил в войну два ордена Суворова — I и II степени (один за участие в депортации целых народов с Северного Кавказа в 1944-м), орден Кутузова I степени, ордена Красной Звезды и Красного Знамени. 9 июля 1945 года он был произведен в генерал-полковники. Еще через год назначен министром госбезопасности.

Считается, что этим назначением Сталин создавал противовес Берии, который контролировал силовые министерства.

В реальности Берия был полностью отстранен от этих дел, а в конце 1945 года даже перестал быть наркомом внутренних дел. Берия презирал Абакумова. Абакумов это знал и платил взаимностью, но боялся Берии. Сталин был всевластен, и ему не нужны были противовесы. Он выдвинул Абакумова, потому что был обеспокоен ростом авторитета военных, которые вернулись с войны героями. А кто лучше военной контрразведки сумеет с ними разобраться?

Тем более, что Абакумов понравился вождю тем, как он умело справился с фильтрацией военнопленных.

В конце войны СМЕРШ в значительной степени занимался солдатами Красной армии, попавшими в немецкий плен, и советскими гражданами, оказавшимися на территории Германии то ли по своей воле, то ли по принуждению. Почти все они прошли через фильтрационные лагеря. Бывших военнопленных отправляли на самые тяжелые работы. Последние фильтрационные лагеря закрылись только после смерти Сталина…

— Что касается еды, — сказал премьер-министр Уинстон Черчилль в октябре 1944 года в Москве, — то Англия по просьбе маршала Сталина обеспечила отправку в СССР сорока пяти тысяч тонн солонины. Мы, кроме того, отправляем в СССР одиннадцать тысяч бывших советских военнопленных, чтобы было кому эту солонину есть.

Замысел был гуманный. На встрече в Ялте в 1945 году союзники договорились поскорее вернуть на родину попавших в немецкий плен или насильственно вывезенных в Германию людей. Но у Запада возникла проблема: некоторые русские предпочитали покончить с собой, только бы не возвращаться в Советский Союз. Эту малоизвестную страницу истории восстановил живущий в Англии граф Николай Толстой, внучатый племянник великого писателя, автор книги «Жертвы Ялты».

В Англии нашим людям выдавали карманные деньги, которые они пропивали в лагерной пивной. Оставшись без денег, отправлялись в соседний городок и выпрашивали в аптеках спирт, уверяя, что страдают радикулитом.

Для отправляемых в холодный Мурманск советских людей заботливое армейское интендантство выделило шерстяные жилеты, кальсоны, носки, шинели, ботинки, расчески. Но остаться в Англии не позволяли, депортировали насильно.

Николай Толстой цитирует одного британского офицера, который руководил отправкой казаков в СССР: «Когда мы прибыли в лагерь, стало ясно, что огромное большинство казаков вовсе не намерено никуда ехать. Я приказал 11-му взводу примкнуть штыки, чтобы заставить казаков сдаться, но это не возымело успеха. Они только сняли рубашки и стали просить английских солдат заколоть их».

Москве выдали два миллиона человек. Англичане не понимали, что солдат и офицеров, освобожденных из немецкого плена, на родине вновь отправят в концлагеря.

Среди них были и пособники нацистов. Всех, кто служил во власовской армии или немецкой вспомогательной полиции, бывших старост и сотрудников оккупационной администрации судили. Но в лагеря попали и просто бывшие пленные.

Кроме того, органы СМЕРШ занимались выявлением предателей и пособников среди жителей территорий, временно оккупированных немцами. Эти люди оказались под фашистами не по собственной вине, а в результате неспособности государства спасти их от наступавшего врага. Но они тем не менее объявлялись виновными. Часто карали тех, кто всего лишь хотел выжить…

Это была большая работа. Абакумов с ней справился и заслужил расположение Сталина. Абакумов понадобился еще и потому, что вождь решил прежде всего приструнить военных.

4 мая 1946 года Абакумов сменил Всеволода Николаевича Меркулова на посту министра госбезопасности. Главное управление контрразведки СМЕРШ было включено в состав министерства на правах Третьего главного управления.

Личный состав СМЕРШ, вспоминает генерал Гераскин, собрали в актовом зале дома номер 2 на площади Дзержинского. Выступал заместитель Абакумова генерал-лейтенант Исай Яковлевич Бабич. Он сказал, что военная контрразведка нанесла поражение немецко-фашистским спецслужбам. За годы войны немцам не удалось ни одно сколько-нибудь значительное разведывательное мероприятие. ЦК и правительство высоко оценивают деятельность военных чекистов в годы войны. Но в связи с переходом на военное время необходимость в органах СМЕРШ отпала, партия приняла решение об их реорганизации. Учитывая заслуги Абакумова в руководстве военной контрразведкой, он по личному предложению Сталина назначен министром госбезопасности. Зал громко зааплодировал.

Бывший первый заместитель председателя КГБ СССР Филипп Денисович Бобков вспоминает, что в министерстве Абакумова встретили хорошо: профессионал, начинал с рядовых должностей, был заместителем Сталина. Говорили, что он настолько близок к Сталину, что даже гимнастерки шьет из одного с ним материала. Министр мог неожиданно заглянуть к рядовому сотруднику, посмотреть, как тот ведет дело, расспросить о подробностях, все проверить, вплоть до того, насколько аккуратно подшиваются бумаги. Абакумов часто выступал перед чекистами, говорил воодушевленно, порой с пафосом, старался произвести впечатление человека доступного и скромного.

В министерстве госбезопасности Абакумов закончил дела, затеянные еще в СМЕРШ. Василий Сталин пожаловался отцу на плохое качество самолетов. Сталин поручил проверить это дело своему Абакумову. Именно СМЕРШ отвечал за все, что происходило в армии, и следил за генералитетом.

Первым в начале 1946 года арестовали командующего 12-й воздушной армией маршала авиации Сергея Александровича Худякова. Для начала его обвинили в том, что он скрыл свое подлинное имя. Звали его Арменак Артемович Ханферянц. Он всего лишь русифицировал свое армянское имя; это делали тогда многие, чтобы к ним проще было обращаться.

Затем его заставили признаться в том, что он давний английский агент и был причастен к расстрелу 26 бакинских комиссаров. Из Худякова выбили показания на командование ВВС и руководство авиапромышленности, которое, дескать, принимало на вооружение дефектные самолеты и моторы.

16 марта 1946 года Совет министров принял решение снять Главного маршала авиации Александра Новикова с должности командующего ВВС как «не справившегося с работой».

23 апреля Новикова арестовали у подъезда собственного дома. У чекистов даже не было ордера, его просто схватили и засунули в автомобиль.

На основании материалов, подписанных Абакумовым, были арестованы нарком авиационной промышленности Алексей Иванович Шахурин, офицеры штаба ВВС. Им вменялось в вину нанесение вреда воздушному флоту посредством поставки на вооружение некачественных самолетов и моторов.

На основе полученных от них показаний уже можно было брать всех крупных авиаконструкторов — Яковлева, Туполева, Илюшина, Лавочкина. Это было перспективное дело.

Сталин разослал членам политбюро письмо, в котором говорилось, что преступления в авиапромышленности вскрыты с помощью летчиков-фронтовиков. Но в делах нет ни одной ссылки на мнение летчиков. Отсюда и возникло предположение о том, что таким летчиком мог быть только Василий Сталин, пожаловавшийся отцу на плохие самолеты.

Авиационным делом занимался новый выдвиженец Сталина — секретарь ЦК и начальник управления кадров Алексей Александрович Кузнецов, выходец из Ленинграда.

Куратором авиационной промышленности был член политбюро и секретарь ЦК Георгий Максимилианович Маленков. Весной 1946 года Сталин решил заменить Маленкова Кузнецовым.

Кузнецов и вскрыл все недостатки Маленкова как в руководстве авиапромышленностью, так и в партийных делах. Были арестованы два сотрудника управления кадров ЦК, которые занимались авиационной промышленностью и непосредственно подчинялись Маленкову.

Эти аресты подорвали позиции Маленкова. В тот же самый день, когда Абакумов стал министром госбезопасности, Маленкова вывели из состава политбюро. А еще через день Георгия Максимилиановича лишили должности секретаря ЦК специальным постановлением политбюро: «Тов. Маленков, как шеф над авиационной промышленностью и по приемке самолетов над военно-воздушными силами, морально отвечает за те безобразия, которые вскрыты в работе этих ведомств (выпуск и приемка недоброкачественных самолетов), что он, зная об этих безобразиях, не сигнализировал о них в ЦК. Признать необходимым вывести т. Маленкова из состава Секретариата ЦК».

Судьба Маленкова висела на волоске. В министерстве государственной безопасности уже стали собирать показания на Маленкова, готовясь к его аресту. Следователи, занимавшиеся авиационным делом, не без удовольствия говорили: «Маленков погорел».

Сын Маленкова пишет: «Некоторое время он находится под домашним арестом, а потом Сталин решает послать его на хлебозаготовки в Сибирь. Маленков остается в должности заместителя председателя Совета министров, но до конца 1947 года он устранен от работы в ЦК».

Опала Маленкова не была результатом интриг Жданова, как принято считать, хотя в политбюро все друг друга ненавидели. Абакумов Жданову не подчинялся, и Жданов знал, что не имеет права давать какие-то указания министру госбезопасности или вообще вести с ним какие-то беседы без прямого поручения Сталина.

Сталин сам был недоволен Маленковым. Вероятно, с подачи своего сына-летчика, пожаловавшегося отцу на плохое качество самолетов.

Но Сталин передумал и через несколько месяцев вернул Маленкову свое расположение. Сталин вновь ввел его в состав политбюро и назначил своим заместителем в правительстве. А позиции Жданова вскоре ослабли.

Маленков потерпел поражение, но навсегда возненавидел своих обидчиков — молодого Сталина, Алексея Кузнецова и Абакумова. Он будет ждать возможности рассчитаться. Через два года, в 1948 году, такая возможность представится…

11 мая 1946 года Шахурин, Новиков, член военного совета ВВС Н. С. Шиманов, заместитель командующего ВВС А. К. Репин, начальник Главного управления заказов ВВС Н. П. Селезнев, заведующие отделами управления кадров ЦК А. В. Будников и Г. М. Григорьян были осуждены Военной коллегией Верховного суда на разные сроки тюремного заключения.

Маршала Новикова использовали для более крупного дела — из него выбивали показания на маршала Жукова. Он подписал показания, в которых говорил, что Жуков «очень хитро и в осторожной форме… пытается умалить руководящую роль в войне Верховного Главнокомандования, и в то же время Жуков, не стесняясь, выпячивает свою роль в войне как полководца и даже заявляет, что все основные планы военных операций разработаны им».

На основе этих показаний Жукова сняли с поста главнокомандующего Сухопутными войсками. Начали сажать генералов, связанных с Жуковым. По его делу взяли больше семидесяти человек.

Дело было липовое, и после смерти Сталина, в мае 1953 года, Военная коллегия Верховного суда отменила свой приговор и прекратила уголовное дело «за отсутствием состава преступления». 12 июня по предложению Берии будет принято постановление президиума ЦК «О результатах проверки материалов следствия по делу А. И. Шахурина, А. А. Новикова, А. К. Репина и др.». Всех восстановят в партии, им вернут воинские звания и награды…

Очередной удар был нанесен по морякам.

В 1947 году Сталин подписал постановление Совмина СССР о предании «суду чести» четырех высших руководителей флота, включая заместителя наркома военно-морского флота по кораблестроению и морскому вооружению Льва Михайловича Галлера. Моряков обвинили в передаче союзникам во время войны секретной документации.

После «суда чести» дело четырех адмиралов передали уже как уголовное в Военную коллегию Верховного суда СССР. Всех признали виновными и приговорили к разным срокам тюремного заключения. После смерти Сталина приговор был отменен за отсутствием состава преступления. Но адмирал Галлер в 1950-м умер в тюрьме.

Следующими на очереди были артиллеристы. Дело было подготовлено при Абакумове, но ордера на арест уже подписывал его преемник.

31 декабря 1951 года Совет министров принял постановление «О недостатках 57-мм автоматических зенитных пушек С-60». От должности были освобождены заместитель министра вооруженных сил маршал артиллерии Николай Дмитриевич Яковлев и несколько его подчиненных. В феврале 1953-го их арестовали по обвинению во вредительстве. Освободили артиллеристов уже после смерти Сталина по предложению Берии…

В апреле 1948 года оперативники министерства госбезопасности устроили целое представление с министром морского флота Александром Александровичем Афанасьевым.

Он отправился на работу. Вдруг его машина остановилась, потому что оказались проколотыми шины. Возле затормозила другая машина. Оттуда выскочили какие-то люди, скрутили министра и увезли. Его доставили на конспиративную квартиру МГБ (о чем он не подозревал) и сказали:

— Нам известно, что вы работаете на английскую разведку. Мы хотим, чтобы вы работали еще и на нас, на американскую разведку.

Афанасьев категорически отказался. Его с завязанными глазами вывезли и бросили возле Моссовета. Афанасьев попросился на прием к Сталину. Принял его Берия.

Об этом эпизоде потом расскажет Генеральный прокурор СССР Роман Андреевич Руденко:

«Берия при Афанасьеве позвонил Абакумову и приказал явиться к нему. Для вида Берия стал ругать Абакумова:

— Что же ты за министр? Что у тебя делается? Американские разведчики до того обнаглели, что на улицах хватают людей. Вот схватили Афанасьева и заставляют вести шпионскую работу».

Берия приказал Абакумову «разыскать американских разведчиков», похитивших Афанасьева. Через несколько дней Абакумов «разыскал» того сотрудника МГБ, который выдавал себя за американского разведчика. Была проведена очная ставка между Афанасьевым и этим провокатором, который, назвавшись американским агентом и «раскаявшись», сообщил, что по указанию «американцев» он втянул Афанасьева в шпионаж.

26 апреля министра морского флота арестовали. Следователи МГБ избивали Афанасьева, добиваясь, чтобы он подписал нужные им показания. 14 мая 1949 года Особое совещание при министерстве госбезопасности приговорило его к двадцати годам исправительно-трудовых работ.

После XX съезда Комитет партийного контроля при ЦК КПСС рассмотрел ряд дел бывших работников НКВД МГБ. Вот, в частности, что обнаружили партийные контролеры:

«В 1941–1949 годах в краевом управлении НКВД — МГБ применялись провокационные методы в агентурно-оперативной работе. В 50 километрах от Хабаровска близ границы с Маньчжурией был создан „ЛЗ“ (ложный закордон), состоявший из советской погранзаставы, так называемого „Маньчжурского пограничного полицейского поста“ и „уездной японской военной миссии“.

Советских граждан, подозреваемых в шпионаже или антисоветской деятельности, работники краевого управления провокационным путем вербовали якобы для посылки за границу с заданием от органов госбезопасности, а затем с целью провокации инсценировали их переход через границу в Маньчжурию.

В действительности они попадали не за границу, а в так называемую „уездную японскую миссию“, где сотрудники НКВД, переодетые в японскую военную форму, под видом белогвардейцев-эмигрантов учиняли допросы с применением мер физического воздействия и добивались от „задержанных“ признания „японским властям“ об их связи с советской разведкой и даже согласия работать в пользу японской разведки.

После этого их возвращали в район советской погранзаставы, где они арестовывались и отправлялись в Хабаровскую тюрьму. Таким путем были фальсифицированы дела на 148 человек».

Избивать арестованных начали еще на заре советской власти, и так продолжалось до смерти Сталина. Когда Абакумова арестуют, он скажет на допросе:

— Мы можем бить арестованных. В ЦК меня и моего первого заместителя Огольцова многократно предупреждали о том, чтобы наш чекистский аппарат не боялся применять меры физического воздействия к шпионам и другим государственным преступникам, когда это нужно.

В следственной части у Абакумова было разделение труда. Одни, малограмотные, выбивали показания из арестованных. Другие, с образованием, писали протоколы. Они так и назывались: «забойщики» и «писари».

После войны Сталин быстро закрутил гайки. Он не допускал послаблений, напротив, то на одном, то на другом направлении требовал принятия крайних мер.

Абакумов написал Сталину докладную записку, предлагая повторно водворить в лагеря тех несчастных, осужденных за «контрреволюцию», «шпионаж», «вредительство», которым после десятилетней отсидки удалось выжить. Сталин одобрил предложение. Директива МГБ и Прокуратуры СССР обязывала органы госбезопасности вновь арестовывать отбывших наказание и освобожденных. Им предъявляли то же обвинение. Если следствие не могло найти в их действиях ничего антисоветского, «повторников» отправляли в ссылку.

21 февраля 1948 года был принят закрытый указ президиума Верховного Совета СССР:

«Всех отбывающих наказание в особых лагерях и тюрьмах шпионов, диверсантов, террористов, троцкистов, правых, меньшевиков, эсеров, анархистов, националистов, белоэмигрантов и участником других антисоветских организаций и групп и лиц, представляющих опасность по своим антисоветским связям и вражеской деятельности, по истечении срока наказания направлять по назначению Министерства государственной безопасности СССР в ссылку на поселение под надзор органов МГБ».

Пленум Верховного суда СССР разрешил приговаривать к ссылке или высылке лиц, «признанных социально опасными, также и в том случае, когда они по обвинению в совершении определенного преступления будут судом оправданы». То есть Верховный суд разрешил считать виновными тех, кто заведомо невиновен.

Теперь, после войны, в лагеря попали и повзрослевшие дети тех, кто был осужден в 1937–1938 годах. Тогда они были слишком маленькими…

Министр госбезопасности Абакумов и министр внутренних дел Круглов в 1948 году выполнили директиву политбюро о высылке с Украины «вредных элементов в деревне, которые могут подорвать трудовую дисциплину в сельском хозяйстве, угрожать своим пребыванием в селе благосостоянию колхоза».

Фактически это было решение о новом раскулачивании, принятое по предложению первого секретаря ЦК Украины Никиты Сергеевича Хрущева. На сей раз раскулачивали Западную Украину. Ее присоединили в конце 1939 года и до войны не успели очистить от «вредных элементов».

В западных областях Украины было арестовано после 1944 года 130 тысяч человек, выслали из республики 200 тысяч…

Высылали в Сибирь из Прибалтики, западных областей Белоруссии и Молдавии. Численность спецпоселенцев после войны достигла двух с половиной миллионов человек.

26 ноября 1948 года по предложению госбезопасности президиум Верховного Совета СССР принял указ, гласивший: немцы, калмыки, ингуши, чеченцы, балкарцы, крымские татары и другие народы переселены в отдаленные районы навечно. Самовольный выезд с мест поселения карается каторжными работами сроком до двадцати лет.

В годы террора были уничтожены миллионы людей. Их судили ускоренным порядком и либо ставили к стенке, либо отправляли в лагеря, где они по большей части погибали. И только в нескольких случаях Сталин словно не решался действовать открыто. Устраивал целое представление. Маскировал политическое убийство под уголовное.

Так, судя по всему, убили Кирова.

Точно так же в январе 1948 года был убит выдающийся артист, художественный руководитель Государственного еврейского театра, председатель Еврейского антифашистского комитета, народный артист СССР Соломон Михайлович Михоэлс.

Михоэлса не арестовали, а убили, инсценировав наезд. Почему именно Михоэлса убрали таким сложным путем? Ведь он не имел никакого отношения к политике?

Соломон Михоэлс был гениальным актером. Кроме того, он был замечательным человеком с большим сердцем, бесконечно обаятельным, открытым, готовым помочь и помогавшим людям. Его смерть была страшным ударом для советских евреев, которые им искренне гордились.

В 1946 году Михоэлс получил Сталинскую премию. Он и сам был членом Комитета по Сталинским премиям в области искусства и литературы, членом художественного совета Комитета по делам искусств при Совете министров СССР, членом президиума Всероссийского театрального общества и Центрального комитета профессионального союза работников искусств.

Михоэлс сам понимал, что он ширма. Когда западные корреспонденты говорили, что в Советском Союзе процветает антисемитизм, партийные руководители отвечали: а Михоэлс?

Соломон Михоэлс был убит в ночь на 13 января 1948 года в Минске. Вместе с ним погиб театральный критик Владимир Голубов-Потапов. Они вдвоем поехали в командировку и были найдены на заметенной снегом улице. Официальная версия — случайный наезд грузовика.

На следующий день, 13 января, министр внутренних дел Сергей Никифорович Круглое доложил Сталину, Молотову, Берии, Ворошилову и Жданову о том, что органы милиции начали следствие. Но сразу же по Москве пошли слухи: Михоэлса убили. Не так трудно было предположить, кто мог отдать такой приказ и почему. Еще до того, как открылись архивы, авторы многих детективных романов братья Аркадий и Георгий Вайнеры написали художественную версию убийства Михоэлса «Петля и камень в зеленой траве».

После того как начали открываться архивы, писатель Александр Михайлович Борщаговский написал книгу «Обвиняется кровь» о суде над членами Еврейского антифашистского комитета и об убийстве Михоэлса.

Молодой тогда театральный критик Александр Борщаговский 7 января 1948 года провожал Михоэлса в его последнее путешествие в Минск…

Как именно его убили, известно.

2 апреля 1953 года после смерти Сталина Лаврентий Павлович Берия, который вновь взял на себя руководство госбезопасностью, написал письмо председателю Совета министров Георгию Максимилиановичу Маленкову. В нем излагаются обстоятельства смерти Михоэлса. Убийство Михоэлса, по словам Берии, организовал бывший министр государственной безопасности Белоруссии Лаврентий Фомич Цанава по указанию бывшего министра государственной безопасности Абакумова, к тому времени уже давно сидевшего в тюрьме.

Абакумов на допросе рассказал:

— Сталин дал мне срочное задание быстро организовать работниками МГБ СССР ликвидацию Михоэлса под видом несчастного случая. Непосредственно операцией по убийству Михоэлса руководил первый заместитель Абакумова генерал-лейтенант Сергей Иванович Огольцов.

Убийство произошло 12 января 1948 года. Вечером, после ужина, Голубову позвонили и попросили вместе с Михоэлсом прийти на еврейскую свадьбу. Машину за ними прислал министр госбезопасности Белоруссии генерал-лейтенант Лаврентий Цанава. Два чекиста доставили их на дачу Цанавы.

Это было примерно в 10 часов вечера. Там, на даче, их убили дубинкой и для маскировки раздавили грузовой машиной. В полночь трупы отвезли в город и бросили на одной из глухих улиц. Утром трупы обнаружили.

Светлана Аллилуева, дочь Сталина, в своих воспоминаниях рассказывает, что помнит тот момент, когда Сталину доложили о смерти Михоэлса: «В одну из тогда уже редких встреч с отцом у него на даче я вошла в комнату, когда он говорил с кем-то по телефону. Я ждала. Ему что-то докладывали, а он слушал. Потом, как резюме, он сказал:

— Ну, автомобильная катастрофа.

Я отлично помню эту интонацию это был не вопрос, а утверждение, ответ».

Дочь Сталина добавляет: «Автомобильная катастрофа» была официальной версией, предложенной моим отцом, когда ему доложили об исполнении… Отцу везде мерещился «сионизм» и заговоры. «Сионисты подбросили тебе твоего первого муженька, — сказал мне некоторое время спустя отец. — Сионизмом заражено все старшее поколение, а они и молодежь учат».

Спорить было бесполезно, пишет Светлана Аллилуева. Сталин повсюду видел врагов: «Это было уже патологией, это была мания преследования от опустошения, от одиночества… Он был предельно ожесточен против всего мира».

Один из исполнителей, полковник Федор Григорьевич Шубняков, награжденный за это специальным указом Президиума Верховного Совета СССР от 29 октября 1948 года орденом Красной Звезды, после смерти Сталина написал рапорт об убийстве Михоэлса. Огольцова и Цанаву, получивших ордена Красного Знамени, лишили орденов и арестовали.

Огольцова после ареста Берии выпустили на свободу и в 1954-м уволили в запас. Правда, в 1959 году он был постановлением правительства лишен генеральского звания «как дискредитировавший себя за время работы в органах и недостойный в связи с этим высокого звания генерала».

Цанава умер в октябре 1955 года в тюрьме.

Писатель Александр Борщаговский считает, что показания Абакумова скрывают реальную картину. Убийство Михоэлса было задумано не в один день, а готовилось долго и тщательно.

За два дня до поездки Всероссийское театральное общество вместо театрального критика, уже оформившего командировку, послало Голубова, который вырос в Минске и который был тайным осведомителем МГБ. Голубов ехать не хотел, обмолвился, что его очень попросили…

По мнению Борщаговского, Михоэлсу уже давно была уготована роль главы антисоветского еврейского националистического центра, проводившего подрывную работу против Советского Союза по указаниям из США. А устранили Михоэлса потому, что министерство госбезопасности и Абакумов боялись выводить Михоэлса на уже готовившийся процесс над еврейской интеллигенцией. Михоэлс не стал бы играть по указке следователей. Его характер и сила воли, мощь его личности сорвали бы процесс. Мертвый Михоэлс был удобнее…

Мог ли всесильный Абакумов опасаться непослушания одного из арестованных?

Мог. Пытки и издевательства над самим министром, вскоре арестованным, не сломили Абакумова. Он проявил силу воли перед лицом смерти. Мог подозревать такую силу воли и в других. Но он ли решал, от кого и как избавляться?

В момент убийства Михоэлса еще не до конца было решено, какую роль ему отвести. Его похоронили с почетом.

24 мая 1948 года был вечер памяти Михоэлса. Выступал писатель Илья Эренбург. Он говорил о роли Михоэлса в жизни еврейского народа и с симпатией отозвался об Израиле (еврейское государство еще не стало для Сталина врагом):

— На сегодняшнем вечере, посвященном памяти большого актера и большого человека Соломона Михайловича Михоэлса, я хочу еще раз напомнить — бессмертная жажда: это сухие губы народа, который издавна мечтал о справедливости, который, запертый в душных гетто, добивался правды, за других пел и для других бунтовал…

Сейчас, когда мы вспоминаем большого советского трагика Соломона Михоэлса, где-то далеко рвутся бомбы и снаряды: то евреи молодого государства защищают свои города и села от английских наемников. Справедливость еще раз столкнулась с жадностью. Кровь людей льется из-за нефти. Я никогда не разделял идеи сионизма, но сейчас речь идет не о идеях, а о живых людях… Я убежден, что в старом квартале Иерусалима, в катакомбах, где сейчас идут бои, образ большого советского гражданина, большого художника, большого человека, вдохновляет людей на подвиги…

Только через несколько месяцев после убийства Михоэлса в документах МГБ великого артиста стали изображать агентом сионизма, жалким заговорщиком, который торгует родиной, русской землей, который желает оторвать от России Крым и отдать его американцам. Михоэлса уже задним числом подверстывали к создаваемому на Лубянке «еврейскому заговору».

Так почему же его убили в ночь на 13 января?

Профессор Наумов считает, что толчком послужили сообщения о личной жизни Сталина, появившиеся в американской прессе. Сталин был взбешен и потребовал от МГБ выяснить, от кого американцы получают эти сведения.

Найти реальный источник информации министерству госбезопасности было не под силу. В МГБ придумали вариант, который явно устроит Сталина: сведения о великом вожде распространяет семья Аллилуевых, родственники покойной жены Сталина, которых он не любил. Аллилуевых и так арестовывали одного за другим.

А как информация от Аллилуевых попала за границу? Через Еврейский антифашистский комитет, который с военных времен по решению ЦК снабжал мировую печать статьями о жизни в Советском Союзе. В МГБ составили досье: Михоэлс настойчиво интересуется жизнью Сталина.

Арестовали человека, близкого к Аллилуевым, а у него был знакомый, который бывал в Еврейском антифашистском комитете. Вот и преступная цепочка. А тут еще у Светланы Сталиной появился новый муж, Григорий Мороз, который не нравился Сталину, потому что он еврей.

Судя по документам, 10 января Сталину представили справку о том, что мир узнает о его личной жизни через Михоэлса. Сталин рассвирепел и приказал уничтожить артиста.

Абакумов доложил:

— Михоэлс едет в Минск.

— Там все и сделайте, — приказал Сталин.

Костоломы из МГБ совершили двойное убийство в Минске так грубо и кустарно, что уже на следующий день люди почти открыто стали говорить, что Михоэлс убит.

Почему же Сталин так болезненно реагировал всего-навсего на статью в американской прессе?

Дело в том, что была уже одна история с американской прессой. В 1945 году, после окончания войны, Сталин уехал отдыхать на юг и пробыл там достаточно долго. На хозяйстве остался глава правительства Молотов, который вдруг утратил привычную осторожность, расслабился.

На приеме в Кремле он сказал иностранным корреспондентам, что в стране будут перемены, ослабнет цензура. Американские журналисты еще от себя написали, что теперь, может быть, Молотов вновь станет главой правительства, потому что Сталин стар, болен и скоро покинет свой пост.

Сталин узнал о том, что сказал Молотов, практически сразу. Ему каждый день представляли обзор советских газет и краткую сводку наиболее интересных публикаций мировой печати. Когда вождю показали перевод статей из американской прессы, он остервенел. Он потребовал наказать Молотова и вывести его из политбюро. Он так разозлился на Молотова, что фактически оборвал с ним отношения. И не простил его до самой смерти.

Члены политбюро пытались как-то выручить Молотова. Они написали Сталину, что Вячеслав Михайлович каялся, просил прощения и плакал. Сталин брезгливо сказал: «Что он, институтка, плакать?»

Молотов остался в политбюро. Но Сталин больше никогда не называл его на «ты». И вообще стал подозревать: а не является ли Молотов скрытым врагом?

Долгое время Молотов был правой рукой Сталина. Он оказывал на Сталина заметное влияние. Молотов внешне держался на равных со Сталиным, иногда возражал, когда знал, что вождь не уверен и готов выслушать другое мнение. Но у Сталина не было вечных друзей. У него был только вечный интерес — сохранение полной и единоличной власти. А друзья и соратники менялись по мере необходимости.

Сталин умел отстранить людей от власти, ловко тасуя колоду. Он не собирал политбюро в полном составе, а создавал для решения тех или иных проблем пятерки, шестерки, тройки. И получалось, что, скажем, член политбюро Молотов не входил в эти тройки и пятерки. Это означало, что ему не присылали никаких материалов, не звали на совещания, не спрашивали его мнения. А вне Кремля об этом никто не подозревал: портреты председателя Совета министров на демонстрациях носят, на фотографиях Молотов по-прежнему рядом со Сталиным. Но в реальности Молотов уже был далек от власти…

По указанию Сталина Абакумов готовил новую кампанию репрессий. Все делалось, как в 1937-м, по известному шаблону. Только на сей раз главная жертва — евреи.

По плану министерства госбезопасности жену Молотова еврейку Полину Семеновну Жемчужину предполагалось сделать одной из обвиняемых по делу Еврейского антифашистского комитета. Но Жемчужина, начальник Главного управления текстильно-галантерейной промышленности министерства легкой промышленности РСФСР, мелкая фигура.

А МГБ конструировало заговор огромных масштабов, который должен напугать страну. Чекисты собирали материалы о связях самого Молотова с Еврейским антифашистским комитетом. Речь шла о том, чтобы сделать руководителем антисоветского заговора самого Вячеслава Михайловича.

Когда было опубликовано сообщение о разоблачении «врачей-убийц», Молотов был растерян. Дело в том, что среди тех, на кого «враги» готовили покушение, его фамилия не значилась. Хорошс зная, кто составлял этот список, Молотов понял, что он среди обреченных…

Сталин пришел к выводу, что Молотов — американский шпион, что американцы завербовали его во время поездки в Америку. Зачем иначе американцам надо было выделять ему особый вагон? Там, в вагоне, с ним вели тайные разговоры и завербовали. Молотов ждал ареста. Понимал, что в лагерь его не пошлют. Выведут вместе с женой, которую уже посадили, на большой процесс как главу шпионского заговора против советской власти и расстреляют.

Историки пытаются понять: зачем все это понадобилось Сталину? Что это было крайним выражением давней ненависти к евреям? Паранойей? Результатом мозговых нарушений?

Все это сыграло свою роковую роль. Но главное было в другом. Он готовился к новой войне.

Понятие «холодная война» с течением времени утратило свой пугающий смысл. Но ведь это было время, когда обе стороны психологически уже находились в состоянии войны.

Эта подготовка к новой войне велась примерно с 1946 года. Подлинная причина преследования советских евреев, убийства Михоэлса, процесса над членами Еврейского антифашистского комитета, ареста «врачей-убийц» состоит, в том, что Сталин считал всех евреев американскими шпионами. Он говорил об этом следователям министерства государственной безопасности.

В 1948 года на совещаниях политработников прямо объяснялось, что следующая война будет с Соединенными Штатами. А в Америке тон задают евреи. Значит, советские евреи — это пятая колонна, будущие предатели. Они уже и сейчас шпионят на американцев или занимаются подрывной работой…

Долгое время не удавалось отыскать доказательств того, что это говорил сам Сталин. Но недавно нашли подробный рабочий дневник Вячеслава Александровича Малышева, заместителя председателя Совета министров по машиностроению. Он тщательно записал слова вождя, сказанные на заседании президиума ЦК 1 декабря 1952 года: «Любой еврей — националист, это агент американской разведки. Евреи-националисты считают, что их нацию спасли США… Они считают себя обязанными американцам. Среди врачей много евреев-националистов».

А как же публичные выступления Сталина против антисемитизма? Это и есть одна из характерных черт его политики — изощренное фарисейство.

После смерти Михоэлса и до смерти Сталина было уничтожено все, что можно было уничтожить: еврейские театры, еврейские газеты и журналы, книжные издательства. Предполагалось уничтожить и всех носителей еврейской культуры.

Процесс по делу Еврейского антифашистского комитета был процессом над людьми, которых объединяло только одно: они были евреями.

На судебном процессе им в вину ставили то, что еврейские писатели писали на еврейском языке, хранили старые книги, просили оставить школы с преподаванием на еврейском языке. Арестованных били смертным боем. Некоторые умирали прямо в тюрьме. Следствию нужно было что-нибудь серьезное — подготовка покушения на Сталина, шпионаж, диверсии, а эти люди, даже когда их били, ничего такого придумать не могли. Они играли в театре, писали стихи, лечили больных.

Занимались ими отборные кадры министерства госбезопасности. Один из них, полковник Комаров, позднее арестованный, напоминал о своих заслугах: «Особенно я ненавидел и был беспощаден с еврейскими националистами, в которых видел наиболее опасных и злобных врагов. Узнав о злодеяниях, совершенных еврейскими националистами, я исполнился еще большей злобой к ним и убедительно прошу вас, дайте мне возможность со всей присущей мне ненавистью к врагам отомстить им за их злодеяния, за тот вред, который они причинили государству».

Следователи были уверены в изначальной вине евреев, в их природной склонности к совершению преступлений, в готовности предать родину. Это объяснил им Сталин. Они действовали по его личному указанию.

Профессор Наумов:

— Один из обвиняемых по делу, профессор медицины Этингер, в юности учился в гимназии в Витебске. Многие его соученики тоже стали врачами. Сталин потребовал принести ему список выпускников витебской гимназии и сам пометил, кого допросить, а кого арестовать…

Чистка шла по всей стране. Евреев изгоняли из науки, медицины, государственного аппарата, армии, отовсюду. Борьба с «сионистами» и «космополитами» оказалась выгодным делом. После подметных писем и открыто антисемитских выступлений освобождались места и должности. Карьеры стали делаться почти так же быстро, как и в 1937-м, когда расстреливали вышестоящих, открывая дорогу другим.

Удушающая, отравленная атмосфера, в которой все это стало возможно, ударила не только по евреям. Тихон Николаевич Хренников, который многие годы возглавлял Союз композиторов СССР, рассказывал мне, как он каждый день находил в своем почтовом ящике мерзкие письма: «Тиша — лопух, Тиша попал под влияние евреев, Тиша спасает евреев».

Действительно ли Сталин верил, что евреи представляют для него опасность? На него, как ни странно, произвела впечатление поездка Михоэлса в Америку в 1943 году. Сталин послал Михоэлса агитировать американцев помогать Советскому Союзу. Великий артист блестяще справился с этой задачей.

После его выступлений американцы собрали большие деньги на помощь России. Подозрительному Сталину это показалось опасным: слишком легко советские евреи могут договориться с американцами… И опять-таки не это главное. Просто нужен был внутренний враг.

Сталин внимательно читал сводки МГБ, потому что хотел знать, что в реальности думают люди. Он видел, что с окончанием войны люди связывали огромные надежды: они жаждали спокойной и сытной жизни. Крестьяне надеялись, что распустят колхозы. Говорили, что этого требуют союзники и что Молотов с ними согласился.

Но надежды на сытую жизнь не сбылись. В конце 1946 года начался жестокий голод. Во всем обвинили самих колхозников, «разбазаривавших государственный хлеб». В 1946 году посадили почти десять тысяч председателей колхозов.

16 сентября 1946 года из-за засухи и неурожая были подняты цены на товары, которые продавались по карточкам. 27 сентября появилось новое постановление «Об экономии в расходовании хлеба» — оно сокращало число людей, которые получали карточки на продовольствие.

Лишиться карточек — это было тяжким ударом. Чтобы изменить настроения в обществе, с 1946 года стали проводить снижение цен. Фактически ничего в жизни людей не менялось, отмечают историки, но люди были благодарны Сталину. А в реальности в эти годы цены на продовольствие выросли в 2–2,5 раза.

Сталин видел, кто больше всех недоволен положением в стране: те, кто побывал на Западе и хотя бы краем глаза увидел западную жизнь, — то есть военные, бывшие военнопленные и те, кого немцы увезли на принудительные работы. Вот тогда и началась борьба с «низкопоклонством перед иностранщиной».

Константин Симонов вспоминает, как в мае 1947 года писателей принимал Сталин, обсуждая текущие дела. И вдруг он заговорил:

— Есть тема, которая очень важна. Это тема нашего советского патриотизма. Если взять нашу среднюю интеллигенцию, научную интеллигенцию, профессоров, врачей, у них недостаточно воспитано чувство советского патриотизма. У них неоправданное преклонение перед заграничной культурой. Простой крестьянин не пойдет из-за пустяков кланяться, не станет ломать шапку, а вот у таких людей не хватает достоинства, патриотизма, понимания той роли, которую играет Россия. У военных тоже было такое преклонение. Сейчас стало меньше…

Даже проницательный Симонов и тогда, и потом думал, что в словах Сталина был какой-то резон, что такое искусственное разжигание патриотических чувств полезно для страны. Он не понимал, что атмосфера «холодной войны», враждебности к Западу помогла сбить волну недовольства, критики власти.

Как только людям сказали, что придется ждать новой войны, настроения изменились. Ради сохранения мира люди были готовы на новые жертвы. Понятно, что понадобились и «внутренне враги», которых надо было разоблачить и обезвредить.

Теперь нам кажется, что после победы в Великой Отечественной советское руководство думало только об одном: лишь бы не было войны. Это ошибка. Сталин думал о другом. Он широко раздвинул границы Советской империи, он позаботился об установлении социализма в Восточной Европе. По существу, у социалистического лагеря был только один серьезный противник — Соединенные Штаты. Победа над Америкой означала бы победу социализма во всем мире.

Поэтому Сталин и после войны держал такую огромную армию, которую потом с трудом сократили. Новые дивизии шли не на Запад, а на Восток. Театр военных действий должен был развернуться на Аляске. Это вообще мало изученная часть послевоенной истории, которая чуть было не стала предвоенной.

Сталин не боялся ядерной войны. Американцы обладали тогда не таким уж большим количеством ядерного оружия. Ракет еще не было, единственное средство доставки — тяжелые бомбардировщики. Генералы убедили Сталина в том, что система противовоздушной обороны сможет перехватить большую часть американских бомбардировщиков.

Уничтожить Советский Союз с воздуха американцам не удастся, считал Сталин. Потери в результате ядерного удара, конечно, будут большими, но это Сталина не беспокоило: страна огромная, народа хватит.

Генерал-лейтенант Н. Н. Остроумов описал в «Военно-историческом журнале», как весной 1952 года Сталин неожиданно для самих ВВС принял решение срочно сформировать сто дивизий реактивных бомбардировщиков фронтовой авиации. Цифра показалась фантастической самими летчикам. Для такого количества бомбардировщиков неоткуда было взять достаточного количества ядерных бомб.

Главком ВВС маршал авиации Павел Федорович Жигарев провел срочное совещание. Он выглядел очень озабоченным, откровенно удивлялся:

— Откуда взялась такая цифра, никто не знает. В генштабе руками разводят. Не могут объяснить, на основании каких расчетов нужно сформировать такую армаду. Да и с нами никто не посоветовался, не поинтересовался, под силу ли ВВС решить такую задачу…

Чуть позже главком собрал у себя руководство оперативного управления:

— Просчитайте по всем параметрам, сколько дивизий нам реально нужно. В том числе и на случай войны с учетом действия бомбардировочной авиации на всех операционных направлениях.

Расчеты показали, что на случай войны стране нужно не более шестидесяти бомбардировочных дивизий.

А ведь в помощь такому количеству бомбардировщиков нужно создавать примерно тридцать дивизий истребителей и примерно десять полков разведывательной авиации.

Но Сталин требовал только бомбардировщики! Как же быть? Главком поехал со всеми выкладками к министру вооруженных сил маршалу Василевскому. Доложил свои сомнения. Министр и слушать ничего не стал:

— Это приказ самого товарища Сталина — выполняйте!

Помимо всего прочего предстояло развернуть сеть военно-учебных заведений, чтобы в кратчайшие сроки предстояло подготовить минимум десять тысяч летчиков, столько же штурманов и стрелков-радистов. Кроме того, нужен был инженерно-технический персонал, аэродромные работники, немалое число штабных работников, которых в училище не подготовишь — это же офицеры с опытом.

Офицеры разъехались по стране искать удобные места базирования — в том числе на Чукотке, на Камчатке.

Специальному стройуправлению предстояло построить сотни аэродромов. Авиапромышленность должна была сверх плана произвести более десяти тысяч бомбардировщиков.

«Исподволь шла обработка общественного сознания, целенаправленно велась подготовка страны к грядущим испытаниям, а точнее — к войне, — пишет генерал Остроумов. — Во всяком случае, мы именно так расценивали ситуацию, работая над выполнением сталинского приказа. Бесспорно, приказа во многом странного.

Им предусматривалось лишь однобокое развитие ВВС, что носило ярко выраженный авантюрный характер. Нашему народу, еще не оправившемуся от тяжелейших последствий Великой Отечественной войны, навязывались новые, ничем не оправданные траты Только что появившиеся у нас реактивные бомбардировщики были еще далеко не совершенны как самолеты — носители ядерного оружия. А следовательно, вскоре встал бы вопрос и об обновлении громадного парка авиатехники».

На Чукотке строили казармы для воздушно-десантных частей и аэродромы для бомбардировщиков дальнего радиуса действия, в Игарке — военную базу, в бухте Провидения — военные склады. Вдоль всего Северного Ледовитого океана тянули железную дорогу, подтягивали железнодорожные пути к Камчатке. Задача состояла в том, чтобы сразу перенести войну на территорию Соединенных Штатов.

Любой ядерный удар по Соединенным Штатам, по его мнению, был бы для американцев сокрушительным. Возникла бы паника, и американцы бы капитулировали. Сталин не считал их хорошими солдатами, полагал, что американцы трусы, привыкли прятаться за чужой спиной.

Война на Корейском полуострове, разгоревшаяся в 1950 году, была прекрасным полигоном для советских летчиков, переброшенных на помощь великому вождю Ким Ир Сену. Советские военно-воздушные силы не только проходили боевую обкатку в Корее, но и привыкали стрелять в американцев.

Войну Сталин собирался вести на паях с китайским вождем Мао Цзэдуном, чьи дивизии в Корее тоже учились сражаться с американскими войсками. Мир и не знал, как близко была третья мировая война.

Валентин Михайлович Фалин, бывший посол в ФРГ и бывший секретарь ЦК по международным делам, пишет: «Когда-нибудь по документам мы, возможно, узнаем, насколько далеко продвинулось создание советского потенциала для упреждающего удара. На основании того, что через вторые руки доходило до меня, замечу лишь — диктатор усоп кстати».

По этому делу арестовали, судили и расстреляли тех, кто в войну отстоял Ленинград. Это был, пожалуй, самый загадочный процесс из всех, устроенных Сталиным. Об арестованных ничего не писали, о суде и приговоре не сообщали. Родные и не подозревали, что их отцов и мужей уже расстреляли.

А расстреляли по этому делу не врачей-вредителей, не троцкистов-зиновьевцев, а молодых партийных работников, организаторов обороны Ленинграда. Все это были люди, замеченные Сталиным и назначенные им на высокие посты. Среди них секретарь ЦК Алексей Александрович Кузнецов, член политбюро, председатель Госплана и заместитель главы правительства Николай Алексеевич Вознесенский, член оргбюро ЦК и председатель Совета министров РСФСР Михаил Иванович Родионов.

Ленинградцев обвинили в том, что они проводили вредительско-подрывную работу, противопоставляя ленинградскую партийную организацию Центральному Комитету. Говорили, что они хотели создать компартию России, чтобы поднять значение РСФСР внутри Советского Союза, и перенести российское правительство из Москвы в Ленинград.

В газетах о «ленинградском деле» не было ни слова. Но в огромном партийном аппарате знали, что наказана целая партийная организация. Посадили в тюрьму, сняли с работы сотни партработников из Ленинграда, которые к тому времени работали уже по всей стране. И партийный аппарат понял, что неприкасаемых в стране нет и не будет. Это была показательная расправа.

После XX съезда начнут говорить, что Кузнецов, Вознесенский и другие стали жертвой Маленкова и Берии. Они разделались с молодыми и талантливыми соперниками. Маленков и Берия скомпрометировали Кузнецова и других в глазах Сталина, который хорошо к ним относился, продвигал.

На закрытом пленуме ЦК в 1957 году Хрущев говорил, обращаясь к Маленкову:

— Сталин был против ареста Вознесенского и Кузнецова, а иезуитские звери, Берия и Маленков, внушили Сталину и подвели Вознесенского, Кузнецова и Попкова к аресту и казнили. Твои руки, Маленков, в крови, совесть твоя нечиста. Ты подлый человек!

За организацию «ленинградского дела» к смертной казни приговорили бывшего министра государственной безопасности Виктора Абакумова и трех его подручных. Их и судили в Ленинграде. Казалось бы, дело закрыто? Но это не так…

«Ленинградское дело» было задумано самим Сталиным, как и все другие крупные дела. Без его ведома в Кремле и дворника не могли тронуть, не то что секретаря ЦК и члена политбюро. Конечно, в Кремле все друг другу гадили и при случае топили. Но это не самодеятельность Маленкова, Берии и министра госбезопасности Абакумова.

Сталин был самым верным последователем теории Троцкого о перманентной революции.

После войны Сталин одернул сначала военных на примере маршала Жукова. Его сняли с поста заместителя министра, вывели из ЦК, и он ждал ареста. Нескольких генералов из его окружения посадили, чтобы военачальники не заблуждались: мол, раз они войну выиграли, то им теперь все можно.

Сталин одернул чекистов — назначил министром Абакумова, который стал вычищать людей Берии.

Потом настала очередь партийного аппарата.

В 30-х годах Сталин уничтожал тех, кто был реально связан или мог быть связан с Зиновьевым, Каменевым, Бухариным. А теперь весь партийный аппарат состоял из его собственных ставленников. Но «ленинградское дело» Сталин все-таки организовал.

Все акции были показательными, чтобы все видели: даже Жукова наказали! Даже целую ленинградскую партийную организацию не пожалели! Это впечатляло.

Ленинградцы вообще воспринимались как оппозиция по отношению к Москве, и это пугало Сталина, он не доверял ленинградцам. Массовые репрессии ленинградских партработников были сигналом всей стране: никакой самостоятельности! По каждому поводу просить разрешения у ЦК, а то будет как в Ленинграде. А по «ленинградскому делу» в общей сложности арестовали около трехсот человек, не говоря уже о тех, кого просто сняли с работы.

Но дальше раздувать такие партийные чистки Сталин не пожелал. Хрущев пишет в мемуарах, что Сталин хотел затеять дело и в Москве, но он, Хрущев, за москвичей заступился. Скорее это преувеличение. Сталин удовлетворился «ленинградским делом».

При этом Сталин, великий артист, сохранял позу верховного арбитра, который вынужден наказывать провинившихся товарищей. Когда по его указанию министерство госбезопасности уже готовило расстрельное дело Николая Вознесенского, Сталин прилюдно спрашивал:

— А что у нас Вознесенский без работы сидит? Талантливый экономист, найдите ему дело…

Николай Алексеевич Вознесенский был способным экономистом и умелым организатором, поэтому еще перед войной он стал первым заместителем Сталина в правительстве. Вождь прислушивался и доверял ему еще и потому, что Вознесенский был предан ему до мозга костей. И это была не показная преданность.

Я уже цитировал дневник профессора Соловьева, который в середине 30-х встречался со многими заметными людьми того времени. Он оставил заметки и о Вознесенском:

«Он работает в Госплане, уже заведует отделом сводного планирования. Очень восхищен Сталиным. Называет величайшим гением, непревзойденным организатором, вдохновителем партии и народа, не допускающим никаких ошибок…

Вознесенский сказал, что запоминает каждое слово Сталина как великую ценность. Только его гений мог так несокрушимо сплотить партию и народ и сокрушить врагов.

На мое замечание, что все-таки главная роль принадлежит партии, без нее нельзя было бы ничего сделать, Вознесенский обругал меня независимцем и настаивает, что без т. Сталина партия не достигла бы таких успехов. Спорить было бесполезно. Я знаю Вознесенского как очень умного, но крайне упрямого и неуступчивого».

Через некоторое время новая встреча. Соловьев зашел к Вознесенскому, который уже возглавил Госплан:

«Он жаловался на обилие в народном хозяйстве неполадок, ошибок, неувязок, диспропорций. Все это, по его мнению, дело рук вредителей. Я спросил, действительно ли шпионаж и вредительство приняли такие необъятные масштабы, что поразили все народное хозяйство. Он очень резко реагировал. „А ты что, не веришь?“ — спросил грубо. И сказал, что верит в гений Сталина. Пояснил: „Теперь очень часто приходится видеть и слышать его и все больше убеждаюсь в его гениальности. Он не может ошибаться“».

Константин Симонов в 1948 году наблюдал Николая Вознесенского на заседании Комиссии по присуждению Сталинских премий. Вознесенский удивил Симонова «тем, как резковато и вольно он говорил… В том, как он себя вел там, был некий диссонанс с тональностями того, что произносилось другими, — и это мне запомнилось».

Вознесенский был один из немногих, кто позволял себе возражать вождю и спорить с ним. И Сталин ему это прощал, потому что до определенного момента безусловно ему доверял.

Вознесенский довольно смело докладывал Сталину реальную ситуацию в экономике страны, ничего не пытался скрыть, а это вождь ценил, он не любил, когда от него что-то утаивают.

Бывший министр путей сообщения Иван Владимирович Ковалев рассказывал Симонову, как Сталин высоко отзывался о Вознесенском:

— Чем Вознесенский отличается в положительную сторону от других заведующих? — «Заведующими» Сталин иногда иронически называл членов политбюро, курировавших деятельность нескольких подведомственных министерств. — Другие заведующие, если у них есть между собой разногласия, стараются сначала согласовать между собой разногласия, а потом уже в согласованном виде довести до моего сведения. А Вознесенский, если не согласен, не соглашается согласовывать на бумаге. Входит ко мне с возражениями, с разногласиями. Они понимают, что я не могу все знать, и хотят сделать из меня факсимиле. Я обращаю внимание на разногласия, на возражения, разбираюсь, почему они возникли, в чем дело. А они прячут это от меня. Проголосуют и спрячут, чтоб я поставил факсимиле. Вот почему я предпочитаю их согласованиям возражения Вознесенского…

Считается, что Кузнецова и других на высокие посты в Москву перетянул главный ленинградец Андрей Александрович Жданов, в тот период второй человек в партии. Но это не так.

Отношения между Ждановым и Кузнецовым были сложные. Перед началом войны первый секретарь уехал отдыхать. Вернулся не сразу. А в решающие дни обороны Ленинграда Жданов, питавший пристрастие к горячительным напиткам, вовсе вышел из строя.

Сын Георгия Максимилиановича Маленкова утверждает, со слов отца, что тот осенью 1941 года прилетел в осажденный Ленинград и застал Жданова «в роскошном бункере опустившегося, небритого, пьяного». Историки, правда, утверждают, что в документах нет следов поездки Маленкова в Ленинград.

Но сын расстрелянного секретаря ЦК Кузнецова Валерий Алексеевич Кузнецов рассказывал мне, что в начале войны у Жданова действительно был нервный срыв. Он не мог работать, ему нельзя было появляться на людях.

Кузнецов вынужден был изолировать Жданова в его резиденции и взять на себя руководство осажденным городом. Именно в военные годы он привык принимать решения сам и брать на себя ответственность. Тогда Сталин очень высоко оценил его заслуги. Он забрал Кузнецова в Москву, потому что ему нужны были молодые и деятельные люди.

Но Сталин играл сразу на нескольких досках. Никто в его ближайшем окружении не был уверен в завтрашнем дне.

Нравы, царившие в политбюро, на ленинградца-новичка произвели сильное впечатление. Сын Кузнецова говорит, что отец был поражен, когда после ужина на даче Сталина Берия засунул Молотову морковку под ленту шляпы, и тот так и поехал домой. Никто не посмел ничего сказать.

Кузнецов удивлялся: как можно допускать такие хамские шутки? Но вождю они, видимо, нравились. В гостях у Сталина позволительно было незаметно подложить соседу на стул зрелый помидор, а потом весело смеяться, наблюдая, как член политбюро счищает с брюк помидорную жижу.

Живой, открытый и импульсивный Кузнецов так и остался белой вороной среди московского начальства. Он привык в Ленинграде к относительной свободе и образ жизни не менял, дружил с артистами, ходил в театры. Однажды собрался на премьеру, позвонил соседу по даче секретарю ЦК и главному редактору «Правды» Михаилу Андреевичу Суслову: «Давайте сходим вместе, говорят, интересный спектакль». Суслов был поражен: «А вы посоветовались с товарищем Сталиным?»

Сталин сталкивал своих подручных лбами, следуя древнему принципу: разделяй и властвуй. Назначил Кузнецова курировать министерство госбезопасности чисто формально, потому что этим ведомством занимался только сам. Но это назначение сразу же сделало министра Абакумова врагом Кузнецова. В архивах найдены три доноса Абакумова, в которых говорится, что секретарь ЦК Кузнецов не занимается делами, а к нему лично относится с презрением.

Однажды в присутствии Маленкова, Берии и Молотова вождь вдруг стал говорить, что он становится стар и генеральным секретарем партии вместо него может стать Кузнецов, а главой правительства Николай Вознесенский. Сталин не собирался никому уступать свое место, и его слова были поняты правильно. Именно тогда на Кузнецова и другого известного ленинградца Николая Вознесенского стали готовить дело.

Неясно было, как поступить с Андреем Ждановым, который долгое время руководил Ленинградом. Посадить всех ленинградцев, а его оставить на воле нельзя. Но Сталин трогать Жданова не хотел. Имя Жданова было связано с крупными идеологическими акциями вроде постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград». Подозрительная скорая смерть Жданова в 1948 году решила все проблемы.

Валерий Кузнецов говорит, что отец ничего не подозревал, хотя мог бы догадаться, что происходит:

— Однажды отец, приехав с работы, рассказал матери странную историю. Утром в лифте он встретился с Маленковым, поздоровался с ним, а тот отвернулся…

А началось все, казалось бы, с пустяка.

В Ленинграде в январе 1949 года провели оптовую ярмарку. Маленков сигнализировал Сталину: ярмарка проведена без санкции Москвы. Ленинградские руководители самовольничают, ЦК им не указ. Все решают сами, а их покрывают выходцы из Ленинграда — Алексей Кузнецов, Николай Вознесенский и Михаил Родионов, председатель Совета министров России.

Тут, как по заказу, в ЦК поступило анонимное письмо, из которого следовало, что на конференции ленинградской парторганизации фамилии двух-трех руководителей были вычеркнуты в нескольких бюллетенях, а объявили, что они избраны единогласно. Ах, ленинградцы еще и обманывают Москву!

15 февраля Алексея Кузнецова сняли с работы и назначили председателем бюро ЦК по Дальнему Востоку, которое так и не было создано.

Валерий Кузнецов:

— Бюро действительно существовало только на бумаге, но отец нисколько не сомневался, что поедет туда работать, готовился к новому делу, радовался, изучал край. Мы дома читали книжки о Дальнем Востоке.

29 июля 1949 года министр госбезопасности Абакумов направил Сталину сообщение о том, что бывший второй секретарь Ленинградского горкома Яков Федорович Капустин подозревается в связях с английской разведкой. Но собранные на него материалы бывший начальник Ленинградского областного управления МГБ Петр Николаевич Кубаткин приказал уничтожить.

Ныне покойный полковник Федосеев, который в войну служил с генералом Кубаткиным в Ленинграде, опубликовал в газете «Новости разведки и контрразведки» воспоминания.

Кубаткин начал работать в ОГПУ в Одессе после службы в пограничных войсках. Потом его взяли в Центральную школу НКВД в Москве и оставили в центральном аппарате наркомата.

По словам Федосеева, именно Кубаткин, работая в 4-м (секретно-политическом) отделе НКВД, обнаружил документы о Вышинском, который оставил свою подпись на приказе найти и арестовать Ленина. Кубаткин подготовил справку, которая легла на стол Ежова. Ежов отдал справку Сталину, который вызвал Вышинского, и разговор продолжался втроем к неудовольствию Ежова. После воспоминаний о том, как Вышинский и Сталин сидели в Баку в одной тюремной камере, насмерть перепуганного Вышинского отпустили, а Ежов уехал, поняв, что Андрея Януарьевича трогать нельзя.

После устроенной Берией чистки аппарата госбезопасности старший оперативный уполномоченный Кубаткин из секретарей парткома ГУГБ НКВД, сразу стал начальником Московского областного управления.

Аппарат НКВД, вспоминал Кубаткин, лишился старшего состава и состоял из сержантов и младших лейтенантов госбезопасности. В декабре 1938 года в аппарат управления прислали большую группу комсомольских работников Москвы вместо уничтоженных, арестованных и изгнанных. Они окончили годичную школу Главного управления государственной безопасности НКВД.

В конце августа 1941 года Кубаткина перевели в Ленинград начальником управления НКВД.

В июне 1946-го Абакумов назначил генерал-полковника Кубаткина исполнять обязанности руководителя Первого главного управления МГБ (разведка). Кубаткин уверял, что отказывался от этого предложения, говорил, что не справится. Абакумов на него рассердился и через три месяца снял с должности.

Два месяца Кубаткин провел в резерве управления кадров МГБ, а в ноябре того же 1946-го отправился начальником областного управления в Горький.

Когда затеялось «ленинградское дело», в марте 1949 года, Кубаткина уволили из органов госбезопасности «за невозможностью дальнейшего использования и с передачей на общевоинский учет». Его утвердили заместителем председателя Саратовского облисполкома.

Его преемник в Ленинграде, генерал Дмитрий Гаврилович Родионов, раскопал материалы о том, что второй секретарь Ленинградского горкома Яков Капустин в 1935 году, когда он был помощником начальника цеха на Путиловском заводе, стажировался в Англии на заводах «Метрополитен-Виккер». У Капустина как будто бы сложились близкие отношения с англичанкой, которая учила его языку и предлагала остаться. Генерал Родионов доложил, что эти факты «заслуживают особого внимания как сигнал возможной обработки Капустина английской разведкой».

Материалы докладывались первому секретарю обкома Жданову в 1939 году и были сочтены недостойными внимания. Кубаткин материалы оперативного учета приказал уничтожить, поскольку по инструкции не имел права собирать документы подобного рода на партийных работников такого ранга. Теперь это решение было сочтено попыткой скрыть шпионскую деятельность Капустина.

21 июля 1949 года министр Абакумов отправил рапорт генерала Родионова Сталину, и тот дал санкцию на арест Кубаткина и Капустина.

Дело Кубаткина рассмотрело Особое совещание при МГБ, и за «преступное бездействие» ему дали двадцать лет. Но это было лишь начало, потому что его пристегнули к основной ленинградской группе и начали новое дело.

27 октября 1950 года Военная коллегия приговорила Кубаткина к расстрелу, и в тот же день его предали смерти. Осудили его жену и сына-студента, мать и сестру выслали из родных мест как социально опасных…

А Кузнецов и не подозревал, что им уже занимается министерство государственной безопасности. Чтобы его изолировать, недавнего секретаря ЦК вдруг отправили на военную переподготовку. Он с удовольствием надел форму и отправился на военные курсы, все экзамены сдал на пятерки. Преподаватели не могли понять, как к нему относиться.

Однажды в субботу Кузнецову позвонил заместитель председателя Комиссии партийного контроля при ЦК Матвей Федорович Шкирятов и сказал, что его просит зайти Маленков.

Валерий Кузнецов вспоминает:

— Отец обрадовался, думал: вспомнили о нем, значит, дадут новое назначение, будет работать. Он пошел пешком, до Кремля недалеко. Выйдя на улицу, он оглянулся, помахал рукой, и больше мы его не видели.

Через два с половиной часа в квартире Кузнецовых начался обыск. Кузнецова арестовали прямо в кремлевском кабинете Маленкова и посадили в особую тюрьму, которая принадлежала не министерству госбезопасности и не министерству внутренних дел, а Комиссии партийного контроля при ЦК партии. Особую тюрьму создали в 1950 году по личному указанию Сталина, который и чекистам не доверял.

Организацией тюрьмы занимался сам министр внутренних дел Сергей Никифорович Круглов.

«В 1950-м, — рассказывал потом Круглов, — по указаниям Маленкова, который давал их от имени ЦК партии и со ссылкой на тов. Сталина, МВД было предложено освободить отдельное тюремное помещение, назвать начальника этой тюрьмы, укомплектовать тюрьму надзирателями и вахтерами и в дальнейшем этой тюрьмой не заниматься, так как она будет подчинена ЦК и КПК».

Тюрьма была рассчитана на 30–40 заключенных с особыми условиями содержания. Оборудовали 35 кабинетов для следователей. Начальником тюрьмы был назначен полковник Александр Петрович Клейменов, бывший матрос и заведующий радиостанцией. В НКВД он пришел по партийному набору в 1937 году. С 1944 года он был заместителем начальника тюремного управления НКГБ — МГБ — МВД (а в 1954 году возглавит тюремный отдел КГБ). Заместителем Клейменову прислали сотрудника аппарата ЦК. Им объяснили, что отныне они подчиняются непосредственно Маленкову и заместителю председателя Комиссии партийного контроля Матвею Федоровичу Шкирятову.

В этой тюрьме содержались арестованные по ленинградскому делу. И там же установили «вертушку», чтобы следователи могли напрямую докладывать Маленкову о ходе допросов. Со временем сюда доставят и бывшего министра Абакумова…

Валерий Кузнецов:

— Мама не хотела верить в случившееся. Она почему-то думала, что отца отправили в Испанию делать революцию, поэтому муж не может ни позвонить, ни написать. Маму вскоре арестовали, а мы с сестрой ходили, пытались хоть что-нибудь узнать о родителях, но нас отовсюду гнали. Потом выставили из квартиры.

Семью Кузнецова не оставили в покое. Каждый день сына арестованного секретаря ЦК встречал у школы чекист в штатском, вырывал у него из рук портфель и вытряхивал все учебники и тетрадки на землю. Причем старался, чтобы они попали в лужу. Валерий Кузнецов стал прятать тетрадки за пояс: неудобно было перед учителями, что все грязное.

Арестованную жену Кузнецова заставляли подписать показания, что ее муж враг народа. Она отказывалась.

Валерий Кузнецов:

— Маму пытали, часами держали в железном шкафу. Она рассказала об этом только через много лет после того, как ее отпустили…

С Вознесенским разделались иначе. Один из заместителей председателя Госснаба написал в Бюро Совета министров, что Госплан занижает план промышленного производства.

Совет министров и политбюро приняли 5 марта 1949 года постановление: «Признать нетерпимыми факты обмана Госпланом правительства, преступную практику подгонки цифр, осудить неправильную линию Госплана в планировании темпов роста промышленного производства, недобросовестное отношение к выполнению директив партии и правительства».

В тот же день Вознесенский был освобожден от должности заместителя главы правительства и председателя Госплана. Через день его вывели из политбюро.

В Госплан назначили уполномоченного ЦК. В июле он представил в ЦК записку о том, что «в период работы Вознесенского Н. А. председателем Госплана пропало большое количество секретных материалов, составляющих по своему содержанию государственную тайну».

В 1943-м была введена уголовная ответственность за случайную утерю секретных документов. В 1947-м закон «Об отвественности за разглашение государственной тайны и за утрату документов, содержащих государственную тайну» ужесточил наказание: за разглашение секретной информации отправляли в лагерь на срок от десяти до пятнадцати лет. Утвердили и новый, очень широкий список сведений, который составлял государственную тайну.

7 сентября Бюро Комиссии партийного контроля предложило ЦК «за нарушение советских законов об охране государственной тайны» исключить Вознесенского из ЦК и предать суду. Через неделю его вывели из состава ЦК, а 27 октября 1949 года арестовали.

В Ленинграде прошли массовые аресты. Самых заметных людей расстреляли. Из видных ленинградцев уцелел только будущий глава правительства Алексей Николаевич Косыгин, кстати родственник Кузнецова.

Валерий Кузнецов:

— Ни о суде, ни о смертном приговоре мы не знали. Только через год или полтора Микоян сказал моей сестре: «Скажи своим, что Алексея Александровича больше нет…»

Алла Кузнецова вышла замуж за сына Микояна Серго, и Анастас Иванович не возражал, хотя такое родство в те годы могло оказаться губительным.

Зато в трудную минуту исчезли другие родственники Кузнецовых — будущий глава правительства Алексей Николаевич Косыгин и его семейство. Испугались. Когда вдову Кузнецова (уже в хрущевские времена) выпустили, жена Косыгина Клавдия Андреевна прислала ей шубу и записку: «Зина, ты меня должна понять, я боялась за судьбу Алеши».

Под Косыгиным, тоже выходцем из Ленинграда, кресло зашаталось, но все обошлось. Сталин Косыгина привечал, называл Косыгой:

— Ну как, Косыга, дела?

Будущему главе правительства в голову не приходило обидеться на барский тон вождя, который называл его, как дворового человека, кличкой…

Дочь Косыгина вышла замуж за Джермена Гвишиани, сына крупного чекиста — начальника личной охраны Берии Михаила Максимовича Гвишиани. Он родился в Тифлисской губернии, окончил двухклассное училище и больше нигде не учился, работал помощником повара и сторожем в больнице.

Летом 1928 года его взяли помощником оперуполномоченного в Ахалцихский райотдел ГПУ Грузии. Через семь лет он уже работал в аппарате НКВД Грузии и получил орден Трудового Красного Знамени Грузинской ССР.

Его служебный взлет начался в 1938 году. В его личном деле хранится такой документ:

«В связи с установленными нашими органами неоднократными намерениями участникор антисоветских формирований Грузии совершить террористический акт в отношении секретаря ЦК КП(б) Грузии тов. Берия — Гвишиани был назначен руководителем личной охраны тов. Берия и членов Правительства ГрузССР. На этой работе проявил себя как исключительно инициативный и энергичный работник и четко выполнял все задания».

Никто на Берию не покушался, это он себе набивал цену. Но Гвишиани приметил и назначил первым заместителем наркома внутренних дел Грузии, а в конце все того же 1938-го забрал с собой в Москву. Михаил Гвишиани получил внеочередное специальное звание — майор госбезопасности — и постановлением политбюро — должность начальника 3-го спецотдела Главного управления госбезопасности НКВД СССР (обыски, аресты, наружное наблюдение).

И почти сразу же Берия дал Гвишиани самостоятельную работу — он уехал начальником управления НКВД по Приморскому краю. Там он проработал много лет. Его сын Джермен без стеснения рассказывал о том, что в доме была прислуга — из числа заключенных.

Гвишиани-младший появился на свет в 1928 году, тогда его отец поступил на службу в органы госбезопасности. Поэтому он придумал сыну такое имя — Джермен, сложив первые буквы фамилий Дзержинского и Менжинского.

После расстрела Берии Михаила Гвишиани уволили в запас, в 1954 году он лишился звания генерал-лейтенанта «как дискредитировавший себя за время работы в органах и недостойный в связи с этим высокого звания генерала». Звания тогда лишали немногих — в основном тех, кто основательно запачкался кровью. Говорили, что от суда и расстрела его спас заместитель главы правительства Алексей Николаевич Косыгин. Помочь несчастному семейству Алексея Кузнецова испугался, а бериевского палача поддержал…

Бывший генерал вернулся в Тбилиси, где работал в Государственном научно-техническом комитете при Совете министров Грузинской ССР. Можно сказать, под началом своего сына.

Карьера Джермена Гвишиани, зятя Косыгина, сложилась на редкость удачно. Он стал заместителем председателя Госкомитета по науке и технике, курировал Управление внешних сношений — замечательная выездная работа. Потом еще и стал академиком. Бывший заместитель министра внешней торговли Владимир Сушков пишет, что косыгинского зятя западные фирмачи принимали с особой щедростью, не жалея денег на развлечения, так, одевался Гвишиани, знавший толк в жизни, только в Лондоне.

Все помнят, что сын Брежнева стал первым заместителем министра внешней торговли, а зять — первым замом в МВД. Зять Косыгина, как мы видим, был устроен не хуже, а дочь Косыгина вдруг возглавила крупнейшую Государственную библиотеку иностранной литературы, хотя прежде не имела никакого отношения к библиотечному делу…

Прошли годы, и в брежневские времена сына расстрелянного Алексея Кузнецова пригласили на работу в ЦК. Член политбюро и секретарь ЦК Андрей Павлович Кириленко, человек, близкий к генсеку, отказался подписать бумагу о назначении:

— Зачем он нам здесь нужен? Будет здесь ходить, напоминать о себе. Зачем ворошить старое?

После начала перестройки Валерий Кузнецов получил возможность увидеть дело расстрелянного отца:

— Меня потрясло то, что их так сильно пытали. Сохранились показания врача, к которому водили отца. У него был перебит позвоночник.

Только теперь он узнал, как именно ушел из жизни его отец. Судьба Кузнецова и других ленинградцев решилась не на суде, который был фарсом. Сталин заранее утвердил предложение министра госбезопасности Абакумова: шестерых обвиняемых расстрелять, остальных приговорить к различным срокам тюремного заключения.

Вообще-то смертную казнь после войны Сталин отменил.

26 мая 1947 председатель Президиума Верховного Совета Шверник и секретарь президиума Горкин подписали указ «Об отмене смертной казни»:

«Историческая победа советского народа над врагом показала не только возросшую мощь Советского государства, но и, прежде всего, исключительную преданность Советской Родине и Советскои Правительству всего населения Советского Союза.

Вместе с тем международная обстановка за истекший период после капитуляции Германии и Японии показывает, дело мира можно считать обеспеченным на длительное несмотря на попытки агрессивных элементов спровоцироват войну.

Учитывая эти обстоятельства и идя навстречу пожеланиям профессиональных союзов рабочих и служащих и других авторитетных организаций, выражающих мнение широких общественных кругов, Президиум Верховного Совета СССР считает, что применение смертной казни больше не вызывается необходимостью в условиях; мирного времени.

Президиум Верховного Совета СССР постановляет:

1. Отменить в мирное время смертную казнь, установленную за преступления действующими в СССР законами.

2. За преступления, наказуемые по действующим законам смертной казнью, применять в мирное время заключение в исправительно-трудовые лагеря сроком на 25 лет».

Но Сталин вскоре увидел, что он погорячился. Он не мог лишить себя возможности расстреливать врагов. Для Сталина не было ничего невозможного. По просьбам тех же самых трудящихся смертную казнь восстановили.

12 января 1950 года «ввиду поступивших заявлений от национальных республик, от профсоюзов, крестьянских организаций, а также от деятелей культуры» Президиум Верховного Совета СССР постановил «в виде изъятия» из указа от 25 мая 1947 года допустить применение высшей меры наказания к «изменникам Родины, шпионам, подрывникам-диверсантам».

1 октября 1950 года в час ночи Кузнецову, Вознесенскому и другим объявили приговор и через час расстреляли.

Валерий Кузнецов:

— Час им понадобился, чтобы довезти их до места расстрела на электричке. Захоронили их в четыре утра. Видимо, яму не успели, заранее выкопать…

Министр Абакумов преданно исполнял указания Сталина, проявлял рвение и активность, и до поры до времени вождя это устраивало.

Генерал-полковник Дмитрий Антонович Волкогонов нашел в архивах политбюро документ, подписанный Абакумовым, относительно одного американского гражданина, которого обвинили в шпионаже. Он просидел восемь лет. Посольство США сообщило, что готово переправить его на родину. Но Абакумов доложил Сталину: «Нельзя выпускать. Пробыл столько лет в наших лагерях, столько видел… Надо ликвидировать». Сталин написал: «Согласен». Американца убили…

Абакумов сосредоточил в МГБ все оперативные подразделения, даже милицию, уголовный розыск и военизированную охрану. В МВД остался только ГУЛАГ. Правда, у Абакумова забрали разведку, чтобы создать единый разведывательный орган.

В мае 1947 года постановлением правительства был создан Комитет информации при Совете министров. Его возглавил Молотов, потом сменивший его на посту министра иностранных дел Андрей Януарьевич Вышинский. В комитет вошли: политическая разведка (Первое главное управление МГБ) и военная (Главное разведывательное управление), а также информационные структуры ЦК партии, министерства иностранных дел и министерства внешней торговли.

Это была, среди прочего, попытка ослабить МГБ — вождь не хотел излишнего усиления Абакумова.

Сталин предполагал, что такое объединение создаст мощный разведывательный организм. Но Комитет информации тяготел к политическим делам, и первыми стали жаловаться военные, что их отрезали от разведывательной информации. Сталин пошел военным навстречу.

Через два года, в январе 1949-го, Главное разведывательное управление вернули в министерство вооруженных сил. А в ноябре 1951-го и политическая разведка вернулась в МГБ. Но Абакумов уже не был министром.

Из Комитета информации изъяли оперативные подразделения, остались аналитики — примерно полторы сотни, которые писали свои доклады для политбюро. Среди них были люди, которые заняли видное место в политическом истеблишменте — например, Валентин Фалин, который с явным сожалением пишет, что после смерти Сталина Комитет информации стал чисто мидовским подразделением. Но в министерстве обороны и в КГБ на него смотрели ревностно-раздраженно, в 1958-м по предложению председателя КГБ Ивана Серова комитет упразднили.

На должности министра Абакумову пришлось трудновато: не хватало ни образования, ни опыта. Начались проколы.

Сталин ведь редко давал прямые указания. Он предпочитал ронять намеки, считая, что подчиненные поймут его правильно. Абакумов, видимо, не сразу понимал.

Льва Романовича Шейнина, который многие годы работал в союзной прокуратуре, потом спрашивали: как именно Сталин давал указание кого-то уничтожить?

— Товарищ Сталин — не пахан, чтобы выражаться таким образом, — раздраженно ответил Шейнин. — Он исходил из того, что окружение должно его правильно понимать. А кто не понимал — сам исчезал.

Сталин, решив кого-то убрать, делал это филигранно и чужими руками. В разговоре с министром госбезопасности ронял какое-то неодобрительное слово о высоком чиновнике или генерале. Министр тут же приказывал начать разработку жертвы. Оперативные службы собирали весь материал, который у них был, обычно показания арестованных. Показания выбивались впрок, в том числе на тех, кого еще и не собирались сажать. В МГБ знали, что рано или поздно пригодятся все показания.

Материалы приносили Сталину. Он предлагал политбюро рассмотреть их и выразить свое мнение. Мнение всегда было одно: снять со всех постов, исключить из партии и арестовать. Сталин выслушивал товарищей и вроде как соглашался с общим мнением. Да еще добавлял: жаль, хороший организатор. Сталин сам был талантливейшим артистом и режиссером…

По мнению писателя Кирилла Анатольевича Столярова, Абакумова выдвинул Жданов, который теснил остальных членов политбюро, и сделал министром. И после смерти Жданова Абакумов был обречен.

Кирилл Столяров:

— Люди Маленкова сняли Абакумова и посадили своего человека — партийного чиновника Семена Денисовича Игнатьева, а Берия подсунул ему первым замом Сергея Гоглидзе…

Вообще говоря, Абакумов, как и все его предшественники на Лубянке, заранее мог считать себя обреченным, потому что рано или поздно наступал момент, когда Сталин приходил к выводу, что ему нужен новый человек. Абакумов и так слишком долго — четыре года — сидел на этом месте.

Кирилл Столяров:

— Абакумов считался любимцем Сталина. Но Сталин никого, кроме себя, по-настоящему не любил. Его любовь к остальным была недолгой…

Абакумов окончательно потерял доверие Сталина, когда выполнил одну личную просьбу Берии. Лаврентий Павлович позвонил министру госбезопасности и заступился за арестованного врача, который лечил его семью. Разговоры Берии и Абакумова записывались, вождь сам читал записи.

Сталину не понравилось, что Абакумов откликнулся на просьбу Берии. Министр госбезопасности обязан исполнять только его, Сталина, указания. Выходит, Абакумов ненадежный человек?

Поводом для ареста наркома Ежова стал донос начальника управления НКВД по Ивановской области Валентина Журавлева.

Против Абакумова использовали письмо старшего следователя следственной части по особо важным делам подполковника Михаила Рюмина о том, что Абакумов и его люди не расследуют деятельность вражеской агентуры, не протоколируют все допросы заключенных, чтобы скрыть от Сталина собственные промахи, что Абакумов обогатился за счет трофейного имущества и потратил большие государственные средства на оборудование себе новой квартиры в Колпачном переулке.

Донос не был личной инициативой следователя. Рюмин просто уловил настроения начальства и обвинил своего министра в серьезных политических ошибках. А у самого Рюмина рыльце было в пушку.

Кирилл Столяров:

— Рюмин не указал в анкете, что у него с родственниками непорядок. Кроме того, он потерял в автобусе следственное дело, да и вообще плохо себя зарекомендовал. Понимая, что терять ему нечего: его все равно вытурят, он и написал донос на Абакумова…

Как недавно выяснилось, Рюмин писал свое заявление прямо в цековском кабинете Игнатьева, который станет преемником Абакумова на посту министра. Потом донос Рюмина несколько раз переделывали в приемной Маленкова, пока хозяин его не одобрил.

Рюмин написал свое заявление 2 июля. Его сразу принесли Сталину. Он прочитал и остался доволен:

— Вот, простой человек, а насколько глубоко понимает задачи органов госбезопасности. А министр не в состоянии разобраться.

Абакумова обвинили в том, что он обманывал ЦК. Его исключили из партии.

4 июля 1951 года Абакумова отстранили от дел, 12 июля вызвали в прокуратуру, арестовали и отправили в «особую тюрьму».

Он жил в доме номер 11 по Колпачному переулку. Отсюда выселили шестнадцать семей, чтобы министр мог разместиться с комфортом. В тот день окна на втором этаже этого особняка были плотно зашторены. Шел обыск, недавние подчиненные Абакумова описывали невиданное по тем временам имущество — мебельные гарнитуры, холодильники, радиоприемники, и все в больших количествах!

Против него возбудили дело по признакам преступления, предусмотренного статьей 58–16 Уголовного кодекса («измена Родине, совершенная военнослужащим»), и арестовали. Его отвезли в Сокольническую тюрьму, известную как «Матросская Тишина». Поместили в одиночку, именовали «заключенный № 15».

Арестовали и его жену Антонину Николаевну, которая работала в отделе военно-морской разведки министерства госбезопасности, и с двухмесячным сыном посадили в Сретенскую тюрьму МГБ.

Кирилл Столяров:

— Провели обыск и у тещи Абакумова. Там нашли две книги, выпущенные для служебного пользования, о работе английской контрразведки и американского Федерального бюро расследований. Хранение секретной литературы было поставлено в вину его жене. После ареста у нее пропало молоко. Но мальчик выжил. Ему сменили метрику. Он перестал числиться сыном врага народа.

Жену Абакумова выпустили только в марте 1954 года.

4 июля Сталин сформировал комиссию по проверке письма Рюмина. В нее вошли секретарь ЦК Маленков, заместитель главы правительства Берия, заместитель председателя Комиссии партийного контроля Шкирятов, заведующий отделом партийных, профсоюзных и комсомольских органов ЦК Семен Денисович Игнатьев. Комиссия допросила несколько сотрудников министерства, но выводы были сделаны заранее.

11 июля политбюро приняло постановление «О неблагополучном положении в МГБ СССР», а через день ЦК разослал закрытое письмо республиканским, краевым, областным комитетам партии, а также республиканским МГБ и областным управлениям госбезопасности.

В письме говорилось, что 2 июля ЦК получил заявление старшего следователя следственной части по особо важным делам МГБ Рюмина, который сигнализирует о неблагополучном положении в МГБ со следствием по ряду весьма важных дел и обвиняет в этом министра госбезопасности Абакумова. В ходе проверки «факты подтвердились», поэтому ЦК немедленно освободил Абакумова от обязанностей министра и поручил первому заместителю министра Огольцову временно исполнять обязанности министра.

В письме говорилось, в частности: «Абакумов встал на путь голого отрицания установленных фактов, свидетельствующих о неблагополучном положении в работе МГБ, при допросе пытался вновь обмануть партию, не обнаружил понимания совершенных им преступлений и не проявил никаких признаков готовности раскаяться в совершенных им преступлениях».

В материалах комиссии возникла тема «врачей-вредителей» — это дело станет одним из важнейших для нового руководства министерства госбезопасности.

Первым — 18 ноября 1950 года — был арестован один из самых заметных советских кардиологов профессор Яков Гиляриевич Этингер. А «дело врачей» как таковое возникнет много позже. Официальное сообщение ТАСС будет опубликовано 13 января 1953 года. В нем говорилось о том, что органами госбезопасности «раскрыта террористическая группа врачей, ставившая своей целью путем вредительского лечения сократить жизнь активным деятелям СССР».

В сообщении перечислялись арестованные врачи — шесть еврейских фамилий, три русские. В списке был уже мертвый профессор Этингер.

Еще до его ареста взяли его сына — Якова Яковлевича, студента исторического факультета МГУ (ныне известного профессора-историка, который по документам и восстановил всю эту историю). В июле 1951 года арестовали жену профессора. Ее приговорили к десяти годам тюремного заключения, сына к десяти годам лагерей.

Профессор Этингер окончил естественно-математический факультет Кенигсбергского университета и медицинский факультет Берлинского университета. В Первую мировую войну служил в военном госпитале. Он заведовал кафедрой 2-го мединститута и был консультантом лечебно-санитарного управления Кремля.

Госбезопасность стала заниматься им с лета 1948 года. В квартире была установлена подслушивающая аппаратура, и два года все беседы записывались. А отец с сыном вели очень откровенные разговоры на политические темы — о Сталине, о расцветающем антисемитизме. Санкцию на арест Этингера дал Булганин, Сталин в ноябре 1950 года еще отдыхал в Сочи.

Но на первом же допросе 20 ноября старший следователь следственной части по особо важным делам подполковник Михаил Рюмин предъявил Этингеру обвинение во «вредительском лечении» руководителей страны, в первую очередь — Александра Щербакова. Этингер отвечал, что тяжело больного Щербакова лечил Виноградов, он же был всего лишь консультантом.

Абакумов в конце декабря 1950 года пришел к выводу, что обвинение это липовое, и приказал «прекратить работу с Этингером о вредительском лечении», достаточно и антисоветской деятельности.

Профессора избивали, не давали спать. Один сердечный приступ следовал за другим. Медчасть Лефортовской тюрьмы предупредила следователя: «В дальнейшем каждый последующий приступ грудной жабы, сопровождающийся сердечной слабостью, может привести к неблагоприятному исходу». После одного из допросов в марте 1951-го Яков Этингер скончался.

Рюмин обвинил Абакумова в том, что он хотел «положить на полку» обвинение Этингера во вредительском лечении Щербакова и потому установил для арестованного «более суровый режим и перевел из Внутренней тюрьмы в Лефортовскую, в самую холодную и сырую камеру, что и привело, особенно после приступов грудной жабы, к смерти Я. Г. Этингера».

Теперь комиссия установила, что «арестованный еврейский националист врач Этингер признал, что при лечении т. Щербакова А. С. имел террористические намерения в отношении его и практически принял все меры к тому, чтобы сократить его жизнь».

Абакумов не сообщил ЦК о показаниях Этингера и помешал тем самым выявить «законспирированную группу врачей, выполняющих задания иностранных агентов по террористической деятельности против руководителей партии и правительства.

Кроме того, в январе 1951 года в Москве были арестованы участники еврейской антисоветской молодежной организации. При допросе некоторые из арестованных признались в том, что имели террористические замыслы в отношении руководителей партии и правительства. Однако в протоколах допроса участников этой организации, представленных в ЦК ВКП(б), были исключены, по указанию Абакумова, признания арестованных в их террористических замыслах».

ЦК принял решение «возобновить следствие по делу о террористической деятельности Этингера и еврейской антисоветской молодежной организации».

Абакумов конечно же не пытался ничего скрыть. Он просто уловил, что Сталину будет угоден большой процесс над евреями врагами советской власти. Теперь его бывшие подчиненные сделают самого Абакумова участником такого заговора.

Из министерства госбезопасности уволили всех офицеров-евреев, некоторых посадили как участников «сионистского заговора». Вслед за Абакумовым арестовали начальника следственной части по особо важным делам МВД генерал-майора А. Леонова, трех его заместителей — М. Лихачева, В. Комарова, и Л. Шварцмана, начальника секретариата министра полковника И. Чернова и его заместителя полковника Я. Бровермана.

Сталин любил инициативных, хватких работников и тут же, 20 октября 1951 года, назначил малограмотного Рюмина заместителем министра госбезопасности и начальником следственной части по особо важным делам. Сталину понравилось, что Рюмин, как и когда-то Ежов, сам допрашивал арестованных и охотно, пускал в ход кулаки, чтобы выбить нужные показания. Рюмин чувствовал себя героем.

Следствие по делу Абакумова сначала вела прокуратура — до февраля 1952 года. Абакумов обвинений не признавал. Тогда Рюмин получил от Сталина согласие передать ему Абакумова для проведения следствия. И с наслаждением сам его допрашивал. Он добился ареста двух заместителей министра госбезопасности, нескольких начальников управлений МГБ и их заместителей. Они обвинялись в участии в сионистском заговоре, который возглавлял Абакумов. Рюмина не смущало то, что и Абакумов, и его заместители были русскими…

Кирилл Столяров:

— Рюмин придумал еврейский заговор и во главе поставил своего бывшего министра. По Рюмину выходило, что евреи решили сделать Абакумова марионеточным диктатором, а на самом деле собирались править страной сами. Рюмин нарисовал такую схему. Евреи-заговорщики наступали тремя колоннами. Первая — деятели культуры и искусства, которые установили связи с американцами. Вторая — евреи — офицеры министерства госбезопасности, которые должны были непосредственно захватить власть. Третья колонна — врачи-убийцы, которые устраняли лидеров страны, открывая путь Абакумову. Сталину схема понравилась…

Начались аресты врачей, которые признавались в том, что по заданию английской разведки они «неправильно диагностировали заболевание товарища А. А. Жданова, скрыв имевшийся у него инфаркт миокарда, назначили противопоказанный этому заболеванию режим и в итоге умертвили его».

Но карьера Рюмина была недолгой — он продержался чуть больше года. Идея насчет еврейского заговора оказалась удачной, но работник он был бездарный.

В ноябре 1952 года, когда ускоренными темпами шло следствие по делу врачей, Рюмин написал Сталину, что профессор медицины Владимир Харитонович Василенко скрыл свое участие в оппозиции, но он, Рюмин, негодяя разоблачил. Сталин сразу увидел, что этот дурак только все дело испортит. Он написал Рюмину: «Нас не интересует политическая биография Василенко. Какое это сейчас имеет значение? Нам нужно знать, на какую иностранную разведку он работает, кто ему дает указания…»

14 ноября 1952 года Рюмина уволили и отправили старшим контролером в министерство государственного контроля, к Меркулову. После смерти Сталина, 17 марта, его арестовали, 7 июля 1954 года ему вынесли смертный приговор, а через две недели расстреляли…

Абакумова обвиняли в работе на иностранные разведки. В том, что он плохо расследовал «ленинградское дело», потому что дружил с секретарем ЦК Кузнецовым. И в том, что он сколотил в министерстве преступную группу из еврейских националистов.

В Лефортовской тюрьме в кабинете № 29 по указанию Рюмина избивали арестованных Абакумова, Бровермана, Шварцмана, Белкина. Избивающим выдали резиновые палки, обещали путевки в дом отдыха, денежное пособие и внеочередное присвоение воинских званий.

Абакумова заковали в кандалы. Держали в карцере-холодильнике, давали кусок хлеба и две кружки воды в день. Его били плетьми, предварительно раздев. И быстро превратили в полного инвалида. Бывший министр еле стоял на ногах, не мог ходить. Но не признавал себя виновным.

Николай Месяцев:

— Абакумова арестовали, когда я ушел из органов. Когда я вернулся в МГБ в январе 1953 года, он сидел. И допрашивал его мой товарищ: нас троих зачислили в следственную часть по особо важным делам. Абакумов находился сначала в Лефортовской тюрьме. Там применяли по отношению к нему недозволенные методы, в частности сажали в охлажденную камеру. А когда я пришел, он уже сидел в Бутырской тюрьме. В нормальных условиях. Тюремных, но нормальных, с нормальным питанием.

Кирилл Столяров пишет иначе. Когда Абакумова перевели в Бутырскую тюрьму, из соседних камер заключенных убрали. Установили специальный пост. Абакумова круглосуточно держали в наручниках, которые снимали только на время еды. Днем руки заводили за спину, ночью разрешали держать на животе.

— Абакумова допрашивал Василий Никифорович Зайчиков, бывший секретарь ЦК ВЛКСМ, — вспоминает Месяцев. — Вася рассказывал мне, как Абакумова в первый раз привели. Абакумов говорит: «А, мне следователя-новичка дали». — «Как вы определили?» — «Вы были депутатом Верховного Совета, у вас еще на лацкане след от значка, ботинки из-за границы…» Абакумов его сразу раскусил. Вася его допрашивал, Абакумов отрицал измену Родине, говорил, что были ошибки, недостатки, промахи. «За них я готов отвечать. Я Родине не изменял».

Сталин успел одобрить первое обвинительное заключение по делу Абакумова: он обвинялся в создании сионистской организации в министерстве госбезопасности, которая развалила всю работу.

После смерти Сталина по указанию Берии Абакумова стали обвинять в том, что он сфабриковал «мингрельское дело», авиационное дело и скомпрометировал Маленкова. Абакумов ответил, что все аресты были проведены по прямому указанию Сталина, без предварительных предложений Главного управления контрразведки СМЕРШ или министерства госбезопасности.

После ареста Берии Абакумова стали обвинять в том, что он уничтожал партийные кадры, и судили уже за «ленинградское дело». Он просидел очень долго. Уже расстреляли тех, кто был арестован после него, а Абакумов все ждал решения своей судьбы.

Суд над Абакумовым, а также над Леоновым, Лихачевым, Комаровым, Черновым и Броверманом (Шварцмана судили отдельно в марте 1955-го) открылся 14 декабря 1954 года в Доме офицеров в Ленинграде. Абакумов виновным себя не признал. Он настаивал на том, что все решения принимались ЦК, он же был всего лишь исполнителем:

— Сталин давал указания, я их исполнял.

Но как только Абакумов это произнес, обвинитель тут же встал и сказал, что это к делу не относится, и попросил председательствующего лишить обвиняемого слова. И Абакумову ничего не позволили сказать о тех указаниях, которые он получал от Сталина. Таково было распоряжение, данное Хрущевым обвинителю на процессе Роману Андреевичу Руденко.

Такие же указания судьи и прокуроры получали и позже.

В 1956 году в Москве рассматривалось дело бывшего генерал-лейтенанта госбезопасности Райхлина. Женщина, чье дело он когда-то состряпал, теперь выступала в роли свидетеля. Она описала процесс: «Молодой военный с густой шевелюрой, маниакально упоенный следственной деятельностью, наделенный властью так подавать дела, чтобы для людей оставалось два пути: тюрьма — лагерь или тюрьма — расстрел. День и ночь он преследовал одну цель: сломить волю, сломать жизнь… Он был достаточно изощрен, крайне бессовестен, напорист и неутомим».

На суде выяснилось, что у него всего два класса образования. Председательствующий спросил:

— И такое образование дало вам право на звание генерал-лейтенанта?

— Очевидно, дало. Люди в МГБ и на более высоких должностях имеют четырехклассное образование…

В какой-то момент Райхлин вскочил с места и стал кричать:

— А вы знаете, кто давал нам такие указания? Так я вам скажу. Именно в это время приехали из Москвы Каганович и Шкирятов и совместно со Ждановым передали работникам НКВД список. Это был длинный список лиц, на которых в течение нескольких дней должен был быть собран материал и представлено обвинительное заключение…

Ему тут же заткнули рот, приказали замолчать, обещав в противном случае вывести из зала суда…

Это произошло в 1956 году, когда Хрущев уже произнес свой знаменитый доклад о сталинских преступлениях, а уж в 1954-м Абакумов и подавно не мог ссылаться на приказы Сталина и других его подручных.

Обвинение стояло на своем: «Подсудимый Абакумов, будучи выдвинут Берией на пост министра госбезопасности, являлся прямым соучастником преступной заговорщической группы, выполнял вражеские задания Берии».

Нелепо, конечно, было обвинять Абакумова в том, что он — соучастник преступной заговорщической группы Берии. Он просто верно и преданно служил Сталину, ради этого злоупотреблял властью, фальсифицировал дела, что влекло за собой смерть невинных людей.

Если уже расстрелянный к тому времени Рюмин обвинял Абакумова в том, что он покрывал Кузнецова, Вознесенского и других врагов народа, то Генеральный прокурор СССР Роман Андреевич Руденко винил Абакумова в том, что он был инициатором «ленинградского дела» и уничтожил выдающихся государственных деятелей…

Его признали виновным в измене Родине, вредительстве, совершении терактов, участии в контрреволюционной организации. Его расстреляли 19 декабря 1954 года, буквально через час после вынесения приговора, не дав возможности обратиться с просьбой о помиловании. По словам начальника внутренней тюрьмы, последние слова Абакумова были:

— Я все, все напишу в политбюро…

Договорить он не успел.

В 1994 году Военная коллегия Верховного суда изменила приговор в отношении Абакумова и его подельников и переквалифицировала действия осужденных на статью 193–176 Уголовного кодекса РСФСР (в редакции 1926 года) — «воинско-должностные преступления». Теперь Абакумова нельзя считать государственным преступником.

В декабре 1997 года Верховный суд пересмотрел дела Абакумова и казненных вместе с ним бывшего начальника следственной части по особо важным делам МГБ Александра Леонова и двух его заместителей — Михаила Лихачева и Владимира Комарова и, как ни выглядит это фантасмагорически, всем им, уже убитым, заменил расстрел тюремным заключением сроком на двадцать пять лет без конфискации имущества. Последнее имеет некоторое значение для наследников.

Семен Денисович Игнатьев родился в 1904 году в Херсонской губернии в бедной крестьянской семье. Работать начал чуть ли не в десять лет. Отец бросил деревню, уехал на хлопкоочистительный завод в Термез. Там же четыре года работал и будущий министр.

Потом он устроился подручным слесаря Эмир-Абадских железнодорожных мастерских. В конце 1919 года Игнатьев стал секретарем комсомольской ячейки главного депо Бухарской железной дороги.

В 1920 году активного комсомольца взяли в политотдел Бухарской группы войск, в следующем году перевели в военный отдел Всебухарской ЧК, а затем в Главное управление милиции Бухарской республики.

В эти годы из Бухары был изгнан эмир, и Бухара перешла под власть Москвы: сначала формально провозгласили Бухарскую Народную Советскую Республику, в 1924-м ее назвали Бухарской Социалистической Республикой, а через несколько месяцев территорию бывшего Бухарского эмирата поделили между Туркменией, Узбекистаном и Таджикистаном. Бухарцы долго сопротивлялись советской власти. Их называли басмачами и планомерно уничтожали.

Игнатьев тем временем сделал первый шаг в своей долгой и успешной административной карьере. Сначала его взяли в организационный отдел Коммунистического союза молодежи Туркестана.

Потом он перешел на профсоюзную работу — сначала в Узбекистане, потом в Киргизии. В 1926 году Игнатьева приняли в партию. В 1931-м он поступил во Всесоюзную промышленную академию имени И. В. Сталина, получил специальность инженера-технолога по самолетостроению, но строить самолеты ему не пришлось.

Сразу после окончания академии его приняли на работу в промышленный отдел ЦК. Он трудился под началом известного в ту пору секретаря ЦК Андрея Андреевича Андреева. Став сотрудником партийного аппарата, Игнатьев нашел наконец себя.

Через два года, в октябре 1937 года, когда благодаря усилиям Ежова вакансии возникали буквально каждый день, Игнатьева отправили первым секретарем Бурят-Монгольского обкома (с 1923-го по 1958-й Бурятия называлась Бурят-Монгольской Автономной Республикой). Войну Семен Денисович провел в тылу. В январе 1943 года был переведен с повышением первым секретарем Башкирского обкома.

В 1946 году, после очередной реформы центрального партийного аппарата, в ЦК образовали управление по проверке партийных кадров и собрали в нем опытных провинциальных секретарей. Начальником управления назначили секретаря ЦК Николая Семеновича Патоличева. Его первым заместителем стал Семен Игнатьев.

Патоличев пишет в своих воспоминаниях, что Сталин относился к Игнатьеву с доверием, хорошо о нем отзывался. Через год Семена Денисовича отправили в Белоруссию секретарем ЦК по сельскому хозяйству и заготовкам. Потом повысили во вторые секретари.

В 1949 году Игнатьева перебросили в другой конец страны и назначили секретарем Среднеазиатского бюро ЦК и уполномоченным ЦК по Узбекской ССР.

Бывший первый секретарь ЦК компартии Узбекистана Нуриддин Акрамович Мухитдинов вспоминает, что Игнатьев прибыл в Ташкент вместе со своим аппаратом — несколько десятков человек. Они подготовили обширную записку о положении в сфере культуры, науки и искусства Узбекистана. Был составлен длинный список самых заметных деятелей науки и культуры, которых обвинили в том, что они ведут активную националистическую и антипартийную деятельность: встречаются, обсуждают положение дел в республике и вербуют себе сторонников среди интеллигенции и молодежи…

Эти обвинения вполне тянули на большое дело, а приехавшим из Москвы чиновникам хотелось заявить о себе какими-то громкими разоблачениями.

Мухитдинова, в тот момент секретаря ЦК республики по идеологии, вызвали в Москву. Он попросился на прием к Маленкову. Тот принял его на следующее утро. Грозно спросил:

— Что же это у вас в Узбекистане слабо ведется работа по осуществлению курса на решительные изменения в идеологической работе? Завтра хотим обсудить на секретариате записку Игнатьева о фактах проявления национализма, местничества, восхваления прошлого, игнорирования достижений советского народа и партии.

Мухитдинов ловко повел разговор:

— Товарищ Маленков, аппарат уполномоченного ЦК по Узбекистану всесторонне изучил данные вопросы. Товарищи, прибывшие из Москвы, тщательно разобрались. Мы все это рассматриваем как помощь. Вместе с тем нельзя согласиться с грубыми обобщениями и огульными обвинениями. Такой подход вызовет обиду не только интеллигенции, но и всего народа, у которого тысячелетняя история и древняя культура. Обсуждение на секретариате ЦК и решение, которое будет принято, — это очень полезно. Но может быть, было бы лучше передать эти записки на рассмотрение ЦК компарии Узбекистана? Это повысило бы ответственность работников республики…

И дальше:

— Разрешите мне поднять еще один вопрос. После войны был создан институт уполномоченного ЦК по Узбекистану. Его возглавляет Семен Денисович Игнатьев. У него работает группа высококвалифицированных специалистов. В личном плане у меня нет претензий к кому-либо из них. Но меня как молодого партийного работника беспокоит другая сторона. Существует уполномоченный ЦК только по Узбекистану, в других республиках нет такого органа. Возникает недопонимание на сей счет. Национальные чувства могут дать о себе знать, если их задевать и унижать.

Слова Мухитдинова Маленков запомнил. Записку об идеологической работе в Узбекистане не стали рассматривать на секретариате ЦК, что повлекло бы за собой крутые кадровые меры, а передали на рассмотрение в Ташкент. А вскоре Мухитдинову позвонил Игнатьев:

— Хочу попрощаться с тобой.

— Что случилось?

— С твоей легкой руки ликвидирован аппарат уполномоченного. Я уже снят с работы.

— Семен Денисович, — ответил Мухитдинов, — сколько времени общаемся, но в первый раз слышу, что вы, оказывается, можете говорить неправду.

Игнатьев рассмеялся:

— Меня назначают заведующим отделом партийных, профсоюзных и комсомольских органов ЦК.

Идеальный, немногословный аппаратчик приглянулся Маленкову, и он посадил Игнатьева на ключевой пост главного кадровика страны, который еще недавно занимал сам.

Два года, с 1950-го по 1952-й, Игнатьев заведовал отделом партийных, профсоюзных и комсомольских кадров ЦК.

После ареста Абакумова несколько недель обязанности министра госбезопасности исполнял его первый заместитель Сергей Иванович Огольцов. Из всех заместителей Абакумова он производил впечатление самого разумного и толкового человека. Казался и менее других запятнанным грязными делами, пока не стало известно, чем он занимался.

Огольцов, как и другой заместитель министра Евгений Петрович Питовранов, получил выговор за то, что не сигнализировал ЦК о неблагополучии в работе министерства.

Сталин не сделал Огольцова министром, потому что ему был нужен не кадровый чекист, а человек со стороны, свежая кровь, умелый организатор, который заставит госбезопасность работать в нужном темпе.

А Питовранов вскоре был арестован. 29 октября 1951 года в четыре часа утра ему позвонил только что назначенный первым заместителем министра госбезопасности Сергей Гоглидзе, и по его тону Питовранов все понял. Его держали в Лефортово, он был заключенным «№ 3». Но ему повезло. Он успел понравиться Сталину. Уже после ареста Абакумова в МГБ позвонил сталинский помощник Поскребышев — у Сталина был срочный вопрос, и никого, кроме Питовранова, на месте не оказалось. Он поехал к Сталину, который уже собирался на отдых в Цхалтубо. Он стал подробно расспрашивать Питовранова о системе работы разведки и контрразведки.

Его особенно интересовала система вербовки агентуры. Спросил, сколько всего агентов. Услышав ответ, удивился, зачем так много? Сказал, что в свое время у большевиков был только один агент среди меньшевиков, но такой, что они знали все!

Питовранов провел у Сталина больше часа. Вернулся на Лубянку поздно ночью. Ему сказали, что, пока он ехал, звонил Поскребышев: утром, без четверти двенадцать Питовранов должен быть на Курском вокзале, чтобы проводить товарища Сталина. Питовранов приехал. Платформа совершенно пустая. У поезда стоит министр путей сообщения Борис Павлович Бещев. Потом появились две машины. В одной охрана во главе с Власиком, во второй — Сталин. Он подошел к вагону. Питовранов и Бещев пожелали ему счастливого пути, и поезд тронулся.

Помня об этой беседе, Питовранов написал Сталину письмо не с просьбой его помиловать, а с перечнем предложений о реорганизации разведки и контрразведки, понимая, что о таком письме вождю обязательно доложат. Так и получилось. Сталин сказал Игнатьеву:

— Я думаю, что Питовранов человек толковый. Не зря ли он сидит? Давайте через какое-нибудь время его выпустим, сменим ему фамилию и вновь возьмем на работу в органы госбезопасности.

После этого, рассказывал Питовранов журналистам, отношение к нему в тюрьме изменилось. Ему стали давать книги и подселили сокамерника — Льва Романовича Шейнина, писателя и бывшего начальника следственного отдела союзной прокуратуры. Питовранов по профессиональной привычке представился ему инженером, который работал в Германии и потерял важные документы… 2 ноября 1952 года прямо из тюрьмы Питовранова привезли к Игнатьеву, который поздравил его с освобождением и передал слова Сталина:

— Не будем менять Питовранову фамилию. Поправим свою ошибку. Нас поймут. Пусть пока немного отдохнет. Скоро он понадобится.

Через десять дней Питовранова вызвали в Кремль и поставили во главе разведки. Чекисты были уверены, что он станет следующим министром. После смерти Сталина Питовранов потерял свой высокий пост, но он, счастливчик, в отличие от большинства своих коллег прожил достаточно удачную жизнь и умер на восемьдесят пятом году жизни…

Заведующий отделом партийных и комсомольских органов ЦК Игнатьев специальным постановлением от 11 июля 1951 года был назначен представителем ЦК в министерстве государственной безопасности. В августе он уже стал министром.

Он стал первым после Менжинского главой органов госбезопасности, который на этом посту остался штатским человеком: звания он не получил. Игнатьев сменил руководство министерства. По указанию Сталина взял на работу два десятка секретарей обкомов, которые получили воинские звания и возглавили различные подразделения в аппарате МГБ. Материальные условия им были сохранены — не хуже, чем у секретаря обкома, всем дали квартиры в Москве.

Скажем, заместителем начальника Седьмого управления был назначен секретарь Херсонского обкома компартии Украины Виктор Иванович Алидин.

В здании ЦК на Старой площади, где еще сидел Игнатьев, он встретил секретаря Тульского обкома Серафима Николаевича Лялина, секретаря Кировоградского обкома Николая Романовича Миронова и других партийных работников. Всех брали в МГБ.

Игнатьев приглашал их по одному и вводил в курс дела:

— Я подбираю руководящие кадры министерства, тех, с кем будем исправлять положение. В связи с этим вызвали и вас.

В составе Седьмого управления МГБ находилось отделение арестов и обысков. Оно состояло из семнадцати человек. Возглавлял его полковник Петр Шепилов. Он ходил по коридорам с большой книгой ордеров на аресты и обыски в красном переплете. Приказы ему отдавал непосредственно министр или его заместитель по следствию. Один из сотрудников отделения со странным блеском в глазах говорил Алидину:

— Я люблю свою работу, мне нравится брать людей ночью.

Ключевую должность заместителя министра по кадрам занял бывший первый секретарь Одесского обкома Алексей Алексеевич Епишев, который потом многие годы будет возглавлять Главное политическое управление армии и флота. Епишев изгонял с Лубянки военных контрразведчиков как людей Абакумова.

6 мая 1952 года в клубе имени Дзержинского проводили отчетно-выборное собрание коммунистов Управления военной контрразведки. В партком выдвинули человека, недавно пришедшего в министерство с партийной работы. И тут один из офицеров-контрразведчиков сказал, что варяги не нужны, в управлении есть свои достойные кандидатуры.

На следующий день членов парткома собрал Игнатьев, угрюмый и сердитый. Он сказал:

— Прежде чем вы приступите к решению организационных вопросов, обстоятельства вынуждают меня высказать свое негативное отношение к состоявшемуся вчера в главке отчетно-выборному собранию. Как мне доложили, прошло собрание безобразно. Со времени разгрома в партии троцкистско-зиновьевской оппозиции ничего подобного еще не было. Группа коммунистов осмелилась восстать против линии партии…

Кроме того, Епишев рьяно принялся очищать органы госбезопасности от евреев: их всех подозревали в соучастии в сионистском заговоре, во главе которого стоял Абакумов. На партийной конференции аппарата Епишев предложил избрать в партком такого заслуженного человека, как новый заместитель министра Рюмин…

По мнению генерала Алидина, Игнатьев, «по характеру мягкий, полностью подчинялся требованиям вышестоящего руководства, особенно робел перед Сталиным и беспрекословно выполнял любое указание. Этим был и опасен». Мягкость Игнатьева не распространялась на арестованных, которых он приказал бить и пытать.

Сталин, назначая его министром, сказал:

— Вот вы, товарищ Игнатьев, доложили после проверки работы МГБ о вероятности существования террористической группы среди врачей. Теперь вам и карты в руки. Надеемся, что вы эту террористическую группу раскроете.

«Игнатьев, — пишет Алидин, — взвалил на себя задачу отрабатывать для Сталина это грязное дело, имея на руках всего лишь разоблачительное письмо врача Центральной кремлевской больницы Лидии Тимошук…»

Но Игнатьев бросился исполнять указание вождя. Сформировал следственную группу, которая занялась проверкой персонала Лечебно-санитарного управления Кремля и нашла его «засоренным» антисоветскими элементами.

«Лечение тов. Щербакова, — докладывал Игнатьев, — велось рассчитанно преступно… Лечение товарища Жданова велось так же преступно… Вражеская группа, действовавшая в Лечсанупре Кремля, стремилась при лечении руководителей партии и правительства сократить их жизнь».

За этим последовали аресты врачей и административного персонала. Следователи выбили из профессоров нужные показания о вражеской террористической группе. Она «враждебно относилась к партии и Советской власти, действовала по указаниям врага народа А. А. Кузнецова, который в связи со своими вражескими замыслами был заинтересован в устранении товарища Жданова».

Кадровые перемены, интерес вождя к работе органов безопасности вызвали приступ энтузиазма на Лубянке, усилилось соперничество между подразделениями госбезопасности. Главным было первым сообщить начальству о своих достижениях. Награды и повышения доставились тем, кто был на виду.

Алидин вспоминает, как ловили американского шпиона, который должен был появиться на улице Двадцать пятого октября возле известной аптеки.

От аптеки вплоть до четвертого подъезда здания МГБ и дальше по коридорам до приемной министра, где в тот момент находился начальник Второго (контрразведка) главного управления МГБ генерал-лейтенант Федотов, расставили сотрудников госбезопасности. Задача их состояла в том, чтобы чтобы Федотов первым получил сообщение о задержании и немедленно доложил об успехе министру.

Машина репрессий заработала на повышенных оборотах.

Прибавилось работы Особому совещанию, которое выносило приговоры в тех случаях, когда не хотели проводить даже формальное заседание суда.

Заседания Особого совещания проводил один из заместителей министра госбезопасности. Ему вручали проект протокола, в котором содержались краткие сведения об обвиняемом: фамилия, имя, отчество, год рождения, формулировка обвинения и предлагаемая мера наказания.

Сотрудники местного управления госбезопасности или центрального аппарата коротко докладывали дело. Самого обвиняемого на Особое совещание не вызывали. Как правило, выносились три варианта лриговора — расстрел, десять лет лагерей, пять лет ссылки. Впрочем, меру наказания заместитель министра мог назначить любую.

Первый заместитель председателя КГБ Филипп Денисович Бобков пишет в своих воспоминаниях, что новый министр Игнатьев открыто выразил недоверие офицерам госбезопасности. Сотрудникам министерства прочитали директивное письмо ЦК, в котором говорилось, что чекисты работают плохо, не замечают террористических гнезд, что они утратили бдительность, работают в белых перчатках и так далее.

Рюмин, который вел «дело врачей», получил от Игнатьева указание бить арестованных «смертным боем».

«Министр госбезопасности тов. Игнатьев сообщил нам на совещании, что ход следствия по делам, находившимся в нашем производстве, оценивается правительством как явно неудовлетворительный, и сказал, что нужно „снять белые перчатки“ и „с соблюдением осторожности“ прибегнуть к избиениям арестованных, — сообщал в рапорте от 24 марта 1953 года полковник Федотов из следственной части по особо важным делам МГБ СССР. — Говоря это, тов. Игнатьев дал понять, что по этому поводу имеются указания свыше. Во внутренней тюрьме было оборудовано отдельное помещение для избиения, а для осуществления пыток выделили группу работников тюрьмы…

В феврале 1953 года т. Игнатьев, вызвав меня к себе и передав замечания по представленному товарищу Сталину протоколу допроса Власика, предложил применить к нему физические меры воздействия. При этом т. Игнатьев заявил, что товарищ Сталин, узнав, что Власика не били, высказал упрек в том, что следствие „жалеет своих“…»

Генерал-лейтенант Николай Сидорович Власик считался одним из самых доверенных людей вождя. Он не только охранял Сталина, но и отвечал, за его быт.

Власик был по-собачьи предан Сталину, который наградил его не только званием генерал-лейтенанта, но и многими орденами — в том числе полководческим орденом Кутузова I степени, хотя Власик ничем, кроме личной охраны вождя, не командовал и на фронте не был. Власик обожал фотографировать, и в «Правде» печатались его снимки, на которых был запечатлен вождь. Власик был могущественным человеком. Он даже к партийной верхушке обращался на «ты». Перед ним все заискивали.

Светлана Аллилуева вспоминает:

«Власик считал себя чуть ли не ближайшим человеком к отцу, и будучи сам невероятно малограмотным, грубым, глупым, но вельможным, — дошел в последние годы до того, что диктовал некоторым деятелям искусства „вкусы товарища Сталина“ — так как полагал, что он их хорошо знает и понимает…

Наглости его не было предела, и он благосклонно передавал деятелям искусства — „понравилось“ ли „самому“, — будь то фильм, или опера, или даже силуэты строившихся тогда высотных зданий…»

Власик жил весело, пил и гулял на казенный счет, гонял машину на сталинскую дачу за коньяком и продуктами для пьянки с веселыми женщинами. Привозил женщин на правительственные дачи, иногда устраивал стрельбу прямо за обеденным столом — стрелял по хрустальным бокалам. Обарахлился трофейным имуществом — собрал четырнадцать фотоаппаратов, золотые часы, кольца, драгоценности, ковры, хрусталь в огромных количествах. Из Германии он привез фарфоровый сервиз на сто предметов. И в своей безнаказанности он зарвался.

Видимо, кто-то аккуратно обратил внимание Сталина на разгульный образ жизни его главного охранника и заметил: а можно ли такому ненадежному человеку, который увлекся личными делами, поручать охрану вождя?

Но не это было главной причиной, по которой Власик лишился расположения вождя. Власика, как и своего помощника Поскребышева, он считал связанным с Берией, они постоянно встречались. А Сталин хотел отрезать Лаврентия Павловича от столь важных источников информации. Он понимал, что Берия — не тот человек, который, когда его придут арестовывать, возьмет зубную щетку и позволит увезти себя в Лефортово. Потому и не хотел, чтобы Лаврентий Павлович успел приготовиться к аресту.

В апреле 1952 года Сталин сказал, что в Главном управлении охраны не все благополучно, и поручил Маленкову возглавить комиссию по проверке работы управления.

Власика обвинили в финансовых упущениях — продукты, выделяемые для политбюро, нагло разворовывались многочисленной челядью. Власик говорил в оправдание, что он малограмотный и не способен разобраться в финансовых документах. Его освободили от должности. Одновременно разогнали почти все руководство Главного управления охраны министерства госбезопасности. Обязанности начальника управления охраны взял на себя сам министр Игнатьев.

Для начала Власика убрали из Москвы — отправили на Урал в город Асбест заместителем начальника Баженовского исправительно-трудового лагеря. В ноябре его вызвали в Москву, а 16 декабря арестовали уже по «делу врачей». Его обвиняли в том, что он, получив письмо Тимашук, не принял мер и покрывал враждебную деятельность «врачей-убийц», затеявших заговор против политбюро и самого вождя.

В проекте обвинительного заключения, который был представлен Сталину, говорилось: «Абакумов и Власик отдали Тимашук на расправу иностранным шпионам-террористам». Сталин отредактировал заключение и добавил:

— Жданов не просто умер, а был убит Абакумовым…

Еще в 1948 году был арестован офицер управления охраны — комендант ближней дачи подполковник И. И. Федосеев. Теперь он дал показания, что Власик приказал ему отравить Сталина. Следствием по делу Федосеева занимался Маленков. Он сам его допрашивал. Федосеева избивали и мучили, чтобы он поскорее дал нужные показания.

Следствие по делу Власика шло два с лишним года. В разработке министерства госбезопасности Власик фигурировал в качестве участника заговора с целью убить Сталина и члена шпионской сети британской разведки. С 1946 года в министерстве госбезопасности шел поиск людей, связанных с британской разведкой, в непосредственном окружении вождя. Игнатьев доложил Сталину, что подозрения падают на Власика и Поскребышева.

Власика обвинили в связи с художником Владимиром Августовичем Стенбергом, который многие годы оформлял Красную площадь ко всем праздникам. А того считали шпионом, потому что до 1933 года он был шведским подданным.

Власика обвиняли в том, что он вел секретные разговоры в присутствии Стенберга и даже однажды при нем разговаривал со Сталиным. Он разрешал своему приятелю летать самолетами управления охраны в Сочи. Показывал ему фотографии, в том числе снимки сталинской дачи на озере Рида. Власик хранил дома топографическую карту Кавказа с грифом «секретно», карту Подмосковья с таким же грифом. Кроме того, дома он держал агентурную записку о лицах, проживавших на Метростроевской улице в Москве, и записку о работе Сочинского горотдела, графики движения правительственных поездов…

Хуже того: Власик объяснил Стенбергу, что его приятельницы, с которыми он весело проводит время, — на самом деле секретные агенты МГБ.

Заместитель министра госбезопасности Василий Степанович Рясной показал Власику агентурное дело на Стенберга, сказав, что там есть и материал на самого Власика. В МГБ уже решили арестовать Стенберга и его жену. Власик сообразил, что это его сильно скомпрометирует, и пошел к министру Игнатьеву. Тот не стал ссориться со сталинским охранником и разрешил отправить дело в архив, но сказал Власику, чтобы тот поговорил со Стенбергом и объяснил, как тому следует себя вести.

Власик позвал к себе Стенберга и сказал:

— Я тебя должен арестовать, ты — шпион. — И показал на лежавшую перед ним папку. — Вот здесь собраны все документы на тебя. Тебя с женой хотели арестовать, но мой парень вмешался в это дело.

После этого Власик объяснил Стенбергу, кто в его окружении стучит в МГБ.

На допросах Власика спрашивали:

— Что сближало вас со Стенбергом?

— Сближение было на почве совместных выпивок и знакомств с женщинами.

— Вы выдавали пропуска для прохода на Красную площадь во время парадов своим друзьям и сожительницам?

— Да, выдавал… Но я прошу учесть, что давал я пропуска только лицам, которых хорошо знал.

— Но вами давался пропуск на Красную площадь некоей Николаевой, которая была связана с иностранными журналистами?

— Я только сейчас осознал, что совершил, давая ей пропуск, преступление…

По словам дочери Власика, «его все время держали в наручниках и не давали спать по нескольку суток подряд. А когда он терял сознание, включали яркий свет, а за стеной ставили на граммофон пластинку с истошным детским криком».

Когда Сталин умер, интерес к Власику пропал. Его судили пс статье 193–17 Уголовного кодекса («злоупотребление властью, пре вышение власти, бездействие власти, халатное отношение к службе»), приговорили к десяти годам ссылки в отдаленные районы и лишения гражданских прав, лишили генеральского звания и нагрд и выслали в Красноярск. Но буквально через полгода помиловали и освободили от отбытия наказания со снятием судимости. Но воинское звание ему не восстановили.

Американский исследователь советской юстиции Питер Соломон отмечает, что в эти годы началась борьба против оправдательных приговоров, но называлось это борьбой против неоправданного привлечения к ответственности.

Судей, которые допускали слишком много оправдательных приговоров, освобождали от должности. Доставалось прокурорам и следователям, если дела возвращались на доследование или если арестованных ими лиц потом освобождали. Поэтому судьи старались вынести максимально суровый приговор.

Генерал-лейтенант госбезопасности Павел Анатольевич Судоплатов пишет в своих воспоминаниях, что, встречаясь с Игнатьевым, он всякий раз поражался, насколько этот человек некомпетентен. Каждое агентурное сообщение воспринималось министром как открытие Америки.

Министр госбезопасности Игнатьев и министр вооруженных сил Александр Михайлович Василевский утвердили план действий против натовских и американских военных баз. Первый удар предполагалось нанести по штаб-квартире НАТО.

Игнатьев приказал Судоплатову вместе с военной разведкой подготовить план диверсионных операций на американских военных базах на случай войны. Игнатьев и его заместители хотели ликвидировать глав эмигрантских группировок в Германии и Париже, чтобы доложить о громких делах Сталину. Они приказали резидентурам усилить проникновение в меньшевистские организации, считая их главным противником…

В 1952 году возникла бредовая идея убить бывшего председателя Временного правительства Александра Федоровича Керенского, который собирался сформировать «Антибольшевистский блок народов». Потом решили престарелого Керенского, который не пользовался никаким влиянием, оставить в покое.

Игнатьев обсуждал со своими заместителями идею уничтожить югославского лидера Иосипа Броз Тито, посмевшего выступить против Сталина. В советской прессе его именовали «кровавой собакой Тито».

Предлагалось поручить это советскому нелегалу Иосифу Ромуяльдовичу Григулевичу, послу Коста-Рики в Италии и по совместительству в Югославии. Он должен был либо застрелить Тито, либо заразить его легочной чумой. Но план был отвергнут как фантастический. Это спасло жизнь не только югославскому лидеру, но и Григулевичу. Он вернулся в Москву, занялся наукой, написал несколько книг и удостоился избрания членом-корреспондентом Академии наук.

В октябре 1952 года в знак особого доверия Игнатьева ввели в состав президиума ЦК. Из всех его предшественников на посту шефа госбезопасности только Берия поднялся на партийный Олимп.

Лидия Феодосьевна Тимашук получила диплом врача в 1926 году, и тогда же ее взяли в лечебно-санитарное управление Кремля. В 1948-м она заведовала кабинетом электрокардиографии Кремлевской больницы, которая тогда находилась в известном здании на улице Грановского.

Имя этой женщины связано с одной грандиозной интригой, подлинный смысл которой до сих пор не до конца ясен. С ее письма в ЦК началось в 1952 году так называемое «дело врачей». Но каков был подлинный смысл этого печально знаменитого дела? И естественной ли смертью умер Андрей Александрович Жданов, второй после Сталина человек в стране и в партии?

В конце лета 1948 года политбюро приняло решение отправить Жданова в отпуск: он очень плохо себя чувствовал. Жданов поехал на Валдай, но это ему не помогло. У него случился острый сердечный приступ.

Из Москвы, из лечебно-санитарного управления Кремля, вызвали лучших врачей. Они осмотрели высокопоставленного больного, сделали электрокардиограмму, но не нашли ничего опасного и посоветовали Жданову побольше гулять на свежем воздухе. С кремлевскими светилами не согласилась кардиограф Лидия Тимашук, которую вместе с оборудованием доставили на Валдай спецсамолетом.

Она поставила диагноз «инфаркт миокарда в области передней стенки левого желудочка и межжелудочковой перегородки». Но врачи, которые обследовали Жданова, сказали ей, что диагноз ошибочный, инфаркта у Жданова нет, и велели переписать заключение.

Лидия Тимашук не стала отстаивать свою правоту в медицинских дискуссиях с коллегами-врачами, а обратилась с жалобой к человеку, который заботился о быте и здоровье всех членов политбюро, к начальнику Главного управления охраны МГБ СССР Николаю Сидоровичу Власику.

29 августа 1948 года Тимашук написала ему письмо и передала через майора госбезопасности, прикрепленного к Жданову сотрудника охраны. «Считаю, что консультанты и лечащий врач недооценивают безусловно тяжелое состояние А. А. Жданова, разрешая ему подниматься с постели, гулять по парку, посещать кино, что и вызвало повторный приступ и в дальнейшем может привести к роковому исходу», — писала Тимашук.

О состоянии Жданова каждый день по телеграфу докладывали в Кремль.

29 августа у Жданова повторился приступ. Тимашук опять доставили из Москвы на Валдай, но кардиограмму не сделали. В тот же день, по ее словам, «больной встал и пошел в уборную, где у него вновь повторился тяжелый приступ сердечной недостаточности с последующим отеком легких, резким расширением сердца, что и привело больного к преждевременной смерти». Жданов умер 30 августа.

А 7 сентября Тимашук написала письмо секретарю ЦК ВКП(б) Алексею Александровичу Кузнецову. На сей раз она писала совершенно определенно. Электрокардиограмма показывала, что Жданов перенес инфаркт миокарда. Но врачи не согласились с ее диагнозом, Жданову «не был создан особо строгий постельный режим, который необходим для больного, перенесшего инфаркт миокарда, ему продолжали делать общий массаж, разрешали прогулки по парку, просмотр кинокартин».

Впоследствии историки попытаются понять мотивы такой настойчивости Лидии Феодосьевны. Одни увидят в этом желание свести счеты с коллегами, другие — стремление снять с себя ответственность за неоказание должной медицинской помощи члену политбюро. Она боялась, что за смерть Жданова захотят наказать кого-то из врачей, и не хотела попасть в их число.

Результаты вскрытия подтвердили, что Тимашук была права. Начальник Главного управления охраны генерал Власик сообщил о письме Тимашук Сталину, тот отправил послание в архив: смерть Жданова его вполне устраивала.

Тогда Власик переправил письмо Тимашук ее начальнику и своему другу Петру Ивановичу Егорову, который с 1947 года возглавлял лечебно-санитарное управление Кремля. Руководство лечебно-санитарного управления Кремля было недовольно жалобами Тимашук. Ее перевели в филиал больницы. Казалось, эта историй забыта.

Но почти одновременно затевается новое политическое дело, котором вскоре всплывет имя Жданова.

20 ноября 1948 года политбюро поручило министерству госбезопасности «немедля распустить Еврейский антифашистский комитет… органы печати этого комитета закрыть, дела комитета забрать. Пока никого не арестовывать». Аресты начнутся в 1952 году. Тогда и понадобится Тимашук.

О ней вспомнили в августе 1952-го. Ее письмо не пропало: в ведомстве государственной безопасности всегда была чудесная картотека. Письмо Тимашук достали из архива, и оно легло в основу дела «врачей-убийц».

Ее вызвали в следственную часть по особо важным делам министерства государственной безопасности и попросили подробно описать обстоятельства смерти Жданова. Ее допрашивали несколько раз, а 20 января 1953 года ее пригласил к себе в Кремль секретарь ЦК Георгий Максимилианович Маленков и от имени товарища Сталина и советского правительства поблагодарил за бдительность.

На следующий день, 21 января, в очередную годовщину смерти В. И. Ленина, в центральных газетах был опубликован указ Президиума Верховного Совета СССР: «За помощь, оказанную Правительству в деле разоблачения врачей-убийц, наградить врача Тимашук Лидию Феодосьевну орденом Ленина».

Почти до самой смерти Сталина все газеты будут писать о враче-патриоте. В один день она стала самым популярным человеком в стране.

Тем временем арестовали всех, кто лечил Жданова: начальника лечсанупра Кремля Егорова, академика Владимира Никитовича Виноградова, который с 1934 года заведовал терапевтическим отделением Кремлевской больницы, профессора-консультанта больницы Владимира Харитоновича Василенко, лечащего врача Гавриила Ивановича Майорова.

Арестовали и нескольких других знаменитых врачей. Всех обвинили в том, что они по заданию иностранных разведок путем вредительского, неправильного лечения убивали советских руководителей.

Письмо Тимашук оказалось поводом для начала всесоюзной кампании по выявлению убийц в белых халатах — изуверов-врачей. Дело сразу приобрело антисемитский характер, поскольку большинство арестованных были евреи. Страну охватила настоящая истерия. Люди отказывались лечиться, принимать лекарства. Каждый врач был под подозрением.

В советском представительстве в Париже посольского врача посадили под домашний арест, хотя ее муж был сотрудником госбезопасности. А тут, как назло, заболел заместитель министра иностранных дел Андрей Андреевич Громыко, который был в Париже проездом. Пришлось все-таки позвать врача. Она осмотрела больного — грипп. Протянула Громыко лекарство. Будущий министр резко отстранил ее руку:

— Вашего лекарства я принимать не буду!

Академик Борис Васильевич Петровский, один из крупнейших советских хирургов, вспоминает, что в день, когда появилось сообщение о «врачах-убийцах», он собрал коллег-хирургов и они решили отменить все назначенные на этот день операции. В палатах больные жарко обсуждали сообщение ТАСС.

Петровский сказал больным, что в коллективе вредителей нет, тем не менее, учитывая происходящее, решено отменить операции. Больные твердо ответили:

— Мы вам верим и просим операции не отменять.

Через два дня Петровскому позвонили из ЦК. Инструктор прочитал письмо рабочего, которого Петровский три года назад успешно оперировал по поводу рака желудка. Рабочий писал: «Видимо, профессор Петровский тоже является вредителем. Он зашил мне во время операции какую-то опухоль под кожу».

Инструктор ЦК попросил принять рабочего и поговорить с ним. Петровский осмотрел пациента: все было в порядке, в месте пересечения, а затем сращения реберного хряща прощупывалось небольшое уплотнение. Петровский объяснил ему, что к чему, и предложил сделать маленькую операцию, чтобы ликвидировать уплотнение.

На следующее утро пациент оказался в кабинете Петровского с кровоподтеком под глазом: это в палате, когда он рассказал свою историю, ему таким образом выразили свое отношение к доносчикам.

Петровского в ЦК попросили в составе комиссии срочно выехать в Рязань. Секретарь обкома Алексей Николаевич Ларионов позвонил в ЦК и попросил прислать комиссию для расследования «преступлений хирургов». Группа врачей приехала в Рязань. Они остановились в Доме колхозника и на троллейбусе поехали в обком. Рядом сидели пожилые женщины. Одна рассказывала другим:

— А Жмур вчера опять зарезал больного!

Петровский прекрасно знал хирурга В. А. Жмура, ученика академика Бакулева.

В обкоме Ларионов сообщил, что вредительством занимаются четыре руководителя кафедр Рязанского мединститута — профессоры В. А. Жмур, М. А. Егоров, Б. П. Кириллов и И. Л. Фраерман. Причем по инициативе обкома Егоров уже арестован. На очереди остальные.

Петровский стал беседовать с рязанскими врачами. Очень быстро у него возникло подозрение, что все четыре хирурга стали жертвой доноса, а доносчик — некий врач, который работал у каждого из этих профессоров и отовсюду был отчислен как плохой хирург. Потом устроился в обкомовскую поликлинику, поближе к начальству, и стал сводить счеты с обидчиками.

Две недели Петровский обследовал работу рязанских хирургов и пришел к выводу, что это прекрасные специалисты, которые работают в очень трудных условиях — нет медикаментов, инструментов, шовного материала.

Опытный Петровский ввел вероятного жалобщика в состав комиссии, которая подписала заключение. Итоги работы комиссии рассматривались на бюро обкома. Оно началось в три часа ночи.

Секретарь обкома Ларионов был крайне недоволен, услышав, что в действиях врачей отсутствует состав преступления, а городские власти, напротив, не проявляют внимания к медицине. Ларионов прервал Петровского:

— А вот у нас имеется другая информация. Мы знаем, что профессоры Кириллов и Жмур плохо оперируют. Из-за них пострадала женщина — член партии, которая после плохо проведенной операции погибла от метастазов рака грудной железы.

Этот случай Петровскому был известен. Он сказал, что рак был очень запущен и печальный исход предотвратить было невозможно. Петровский попросил назвать фамилию врача, который информирует обком. Ларионов без желания назвал имя. Тогда Петровский с возмущением произнес:

— Очевидно, вы не знаете, что этот врач был введен в состав нашей комиссии и подписал акт, который я только что огласил? Иначе как двуршничеством поведение этого, с позволения сказать, врача назвать нельзя.

Ларионов с угрозой в голосе сказал, что обком во всем разберется. Когда поехали назад на машине, водитель включил радиоприемник, и все услышали сообщение о болезни Сталина, о том, что состояние тяжелое, отсутвует сознание и наблюдается дыхание типа Чейн-Стокса.

Водитель спросил, что означают эти симптомы. Петровский ответил:

— Это конец…

Первый секретарь Рязанского обкома Ларионов отличится еще раз. Когда Хрущев в мае 1957 года обещал «догнать и перегнать Америку по производству мяса, молока и масла на душу населения», он распорядился увеличить поставки мяса, чтобы накормить страну. Ларионов обещал увеличить производство мяса в колхозах и совхозах в 3,8 раза. И выполнил свое обещание! Никита Сергеевич восхищался Ларионовым, в 1959 году вручил ему «Золотую Звезду» Героя Социалистического Труда, звал на работу в ЦК, хотя не мог не понимать, что законы биологии не позволяют за один год почти в четыре раза увеличить производство.

А потом выяснилось, что Ларионов пошел на аферу: людей заставляли передавать личный скот в колхозы и совхозы. Поскольку не было кормов, скот просто пустили под нож. Кроме того, гонцы Ларионова скупали скот в соседних областях и отправляли на забой. Когда это вскрылось, Ларионов пустил себе пулю в лоб… Нечто подобное делали и другие первые секретари, в результате сельскому хозяйству страны был нанесен непоправимый ущерб.

Счастье Тимашук тоже было недолгим. После смерти Сталина все эти дела рассыпались.

3 апреля 1953 года президиум ЦК КПСС отменил указ президиума Верховного Совета СССР о награждении Тимашук «как неправильный, в связи с выявившимися в настоящее время действительными обстоятельствами». На этом же заседании президиума ЦК было принято решение о прекращении судопроизводства по делу «врачей-убийц» как сфабрикованному и об освобождении из-под стражи реабилитации 37 обвиняемых по этому делу.

4 апреля сообщение о лишении ордена Лидии Тимашук напечатали газеты. Через два дня появилось сообщение о том, что бывший министр госбезопасности Игнатьев лично виновен в истории с врачами. Многие вздохнули с облегчением.

Корней Чуковский записал в те дни в дневнике разговор с женой классика советской литературы Леонида Леонова Татьяной Михайловной. Она говорила, что невозможно было обратиться к врачам:

— Вы же понимаете, когда врачи были объявлены отравителями… Не было и доверия к аптекам, особенно к Кремлевской аптеке: что, если все лекарства отравлены!

Чуковский ошеломленно записал: «Оказывается, были даже в литературной среде люди, которые верили, что врачи — отравители!!!»

И все же остается загадкой: почему лучшие врачи страны не сумели поставить Жданову правильный диагноз?

Андрей Жданов был в стране вторым человеком. Считается, что он оттеснил Маленкова и Берию. Зато после его смерти они взяли реванш. Они посадили в тюрьму Абакумова и устроили «ленинградское дело», чтобы уничтожить всех ставленников Жданова. Так принято думать.

В реальности все было иначе. Уничтожение ленинградских партработников вовсе не было результатом конкурентной борьбы внутри аппарата, хотя многие наверняка радовались, что освободились высокие кресла. «Ленинградское дело» готовилось еще при жизни Жданова. И при определенных условиях главным обвиняемым по «ленинградскому делу» шел бы сам Андрей Александрович Жданов.

Его время закончилось до того, как истек его земной срок. В воспоминаниях Дмитрия Трофимовича Шепилова, тогда заведующего отделом пропаганды и агитации ЦК, описано заседание политбюро, где Сталин резко нападал на Жданова.

Но Сталин, видимо, не хотел трогать Жданова, потому что с его именем были связаны все послевоенные идеологические акции. Если его посадят, то надо выбросить в корзину громкие постановления о литературе, музыке, кино.

Жданов перестал быть нужным Сталину и даже мешал. По мнению историков, есть основания полагать, что Жданову помогли покинуть этот мир.

Он был очень больным человеком. Тот же Шепилов вспоминает, что Жданов себя очень плохо чувствовал, на заседания политбюро приходил с трудом, падал в обморок. И лицо как у покойника. Но вопрос о, том, идти ли Жданову в отпуск и куда именно ему ехать отдыхать, решали не врачи, а политбюро.

Предлагались разные варианты, куда ему поехать. По предложению Сталина его отправили на Валдай. Хотя если он так болен, то почему бы не положить его в больницу? Что касается Валдая, то сейчас многие врачи говорят, что это место неблагоприятное для сердечников.

Шепилов сказал Жданову:

— Вам надо немедленно ложиться в больницу!

Жданов ему ответил:

— Нет, политбюро решило, что мне надо ехать на Валдай. Товарищ Сталин сказал, что там очень хороший воздух для сердечников.

Сталин напутствовал врачей:

— Вы его гулять водите почаще. А то у него вес лишний…

Свидетелей, которые могли бы рассказать подлинные обстоятельства смерти Жданова, нет. Первой через семь дней после смерти Жданова повесилась его экономка. Потом был уничтожен лечащий врач, который делал вскрытие вместе с профессором Виноградовым. В 1951 году застрелился комендант государственной дачи, на которой умер Жданов. В черепе у него обнаружили два пулевых отверстия…

Последние годы и особенно последние месяцы своей жизни Сталин занимался делами министерства государственной безопасности больше, чем делами ЦК партии или Совета министров. Следователи МГБ, министр госбезопасности приходили к Сталину практически каждый день. Огромная страна впала в нищету, деревня голодала, а его теперь уже старческий ум замкнулся на заговорах и интригах.

Генерал Алидин вспоминает, что Сталин вдруг заинтересовался работой наружной разведки МГБ (это слежка и наблюдение за подозреваемыми). Вождь дал указание подготовить этот вопрос к рассмотрению на президиуме ЦК. Седьмое управление не играло столь значительной роли в деятельности министерства госбезопасности, но указание Сталина — закон.

В министерстве подготовили докладные записки и проект постановления президиума ЦК «О состоянии и мерах совершенствования деятельности наружной разведки МГБ СССР». Все эти Документы отправили в ЦК партии. Там по аппаратным правилам образовали комиссию. Она заседала несколько раз, готовя доклад Сталину, но изучить работу топтунов вождь так и не успел, потому что скончался…

Готовилось сразу несколько крупных дел, которые планировали закончить публичными процессами, как в 30-х годах.

Перед смертью Сталина, в начале 1953 года, было принято решение увеличить число мест в лагерях и тюрьмах. Министерству путей сообщения было приказано подготовиться к переброске большого числа заключенных.

Министерство госбезопасности при Абакумове, а затем при Игнатьеве собирало материалы на маршала Жукова. Посадили все окружение Жукова от водителей до приближенных генералов.

В опалу мог попасть любой. У Сталина не было вечных привязанностей. 25 марта 1942 года Государственный комитет обороны принял постановление «О НКПС».

В нем говорилось, что нарком путей сообщения Лазарь Моисеевич Каганович «не сумел справиться с работой в условиях военного времени», и его освободили от поста наркома. Он оставался членом политбюро, членом Государственного комитета обороны, заместителем главы правительства, но это ничего не означало.

Сталин отправил его на маленький пост начальника политуправления Северо-Кавказского фронта. Оттуда он писал Сталину раболепные письма, напоминая о себе, просил присылать «какие-нибудь материалы, чтобы я хоть немного был в курсе и не так оторван».

Но опала оказалась недолгой. Повезло Кагановичу. В 1943 году Сталин вернул его в Москву и вновь назначил наркомом…

В иностранные шпионы были зачислены Молотов, Микоян и Ворошилов. После смерти Сталина они будут риторически вопрошать: как ему могло прийти в голову называть их шпионами? Но они сами-то называли своих товарищей по политбюро Троцкого, Зиновьева, Каменева агентами иностранных разведок. Почему же они, зная вождя, думали, что их минует чаша сия?.

В 1960 года председатель Президиума Верховного Совета СССР Ворошилов по поручению Хрущева беседовал с Василием Сталиным. Ворошилов отчитывал Василия за алкоголизм. Заговорил о старшем Сталине:

— В последние годы у твоего отца были большие странности, он спрашивал меня, как мои дела с англичанами. Называл меня английским шпионом…

Проживи Сталин подольше, Молотов и другие тоже попали бы в очередной список на расстрел. Но еще раньше Сталин собирался расправиться с Берией. Из всего своего окружения он боялся именно Лаврентия Павловича, решительного и авантюрного по характеру человека, который не питал никаких иллюзий.

Сталин не терпел связей между своими приближенными. Всех высших руководителей страны подслушивали, в том числе и министра госбезопасности. Один неосторожный разговор мог стоить карьеры и жизни. Берия это знал лучше других. Игнатьев потом вспоминал, что Берия в разговорах отделывался односложными фразами, боялся лишнее слово сказать.

В последние месяцы жизни Сталин сменил всю прислугу и охрану на даче в Волынском. Теперь он считал, что его охрана не связана ни с Берией, ни с кем-либо еще из бывших руководителей госбезопасности. Новым министром вместо Абакумова назначил партийного аппаратчика Семена Игнатьева — чужого для чекистов человека.

Следственную часть министерства государственной безопасности по особо важным делам сформировали из совсем новых людей, молодых партийных работников.

Помощником начальника следственной части назначили Николая Николаевича Месяцева. Во время войны он служил в СМЕРШ, после войны работал в комсомоле, потом поступил на учебу в Академию общественных наук, но с первого курса его во второй раз призвали на работу в органы госбезопасности.

Месяцев рассказывал:

— Где-то в начале 1953 года нас, троих работников из комсомола, пригласили в ЦК. Разговаривал Маленков с каждым в отдельности. Я катался в Останкине на катке, подхожу к дому — стоит этот здоровый кабриолет, в котором ездят члены политбюро. Думаю, к кому же это? Оказалось за мной: «Вас товарищ Маленков ждет, вы срочно должны поехать». Поднялся я на секретарский этаж к Маленкову, у него в кабинете секретарь ЦК Аверкий Борисович Аристов и министр госбезопасности Семен Денисович Игнатьев. Я представился, Маленков вышел из-за стола, поздоровался; «Николай Николаевич, мы решили просить вас прийти на работу в следственную часть МГБ по особо важным делам. У вас за плечами опыт, вы профессиональный юрист — помогите Семену Денисовичу разобраться». Как снег на голову. Я не думал возвращаться. У меня стезя уже другая определилась в жизни. Ну, что скажешь? Говорю: я согласен. Зашел к Игнатьеву. Договорились, что я внимательно прочитаю те донесения, которые составлялись на основании протоколов допросов по «делу врачей» и по делу Абакумова. Когда я начал читать, у меня волосы встали дыбом.

Следователь брал историю болезни, например, того же председателя комиссии партийного контроля Андреева и внимательно читал. Ну какой из следователя специалист в области уха, горла, носа? Результат понятен. Андрееву, у которого сильно болело ухо, давали небольшую дозу опиума, чтобы смягчить боль. Так следователь приписал лечащему врачу, что тот приучал члена политбюро к опиуму и доводил до сумасшествия. Было ясно, что это липа.

Когда Сталин скончался, врачей моментально выпустил Берия, который пришел на место Игнатьева. У Игнатьева был инфаркт, его положили в больницу.

Я спросил Месяцева:

— Что за человек был Игнатьев?

— Работать в органах — это нужно призвание, как во всяком деле. Если я тачаю сапоги, я должен это любить и хорошо делать. Я последняя инстанция, я решаю, сажать человека в тюрьму или не сажать. И я думаю, что мягкость, недостаточная твердость по отношению к своим товарищам в президиуме ЦК побуждала Игнатьева склоняться в сторону незаконных действий…

С молодежью из МГБ Сталин работал как хороший профессор с аспирантами, подающими надежду. Приглашал к себе на дачу и объяснял, что и как надо делать. Сам редактировал документы, рассказывал, как надо составлять обвинительное заключение. Сидел со следователями часами. Он сам придумывал, какие вопросы должны задавать следователи своим жертвам на допросах. Сам решал, кого и когда арестовать, в какой тюрьме держать. И естественно, определял приговор.

Можно сказать, что Сталин исполнял на общественных началах обязанности начальника следственной части по особо важным делам министерства госбезопасности. Он заботился о молодежи, которую собрал в МГБ. Новым следователям по его указанию предоставили номенклатурные блага, которыми одаривали чиновников высокого ранга, например, их прикрепили к лечебно-санитарному управлению Кремля, хотя это им по должности не полагалось.

Черный нал, раздачу денег в конвертах, тайком, придумали не при Ельцине. Это придумал сам Сталин, когда всему высшему чиновничеству выдавали вторую зарплату в конвертах, с которой не только налоги не платились, но и партийные взносы…

Сталин, чтобы сделать приятное чекистам, решил вновь ввести специальные звания для офицеров госбезопасности. 21 августа 1952 года появился указ Президиума Верховного Совета СССР, из все лейтенанты, капитаны, майоры и полковники МГБ добавили к воинскому званию слова «государственной безопасности».

«Дело врачей», удачно начатое Сталиным с помощью Лидии Тимашук, было частью глобального замысла. Предполагалось провести несколько судебных процессов, где бы все подсудимые признались в том, что они американские шпионы и террористы.

Процесс по делу Еврейского антифашистского комитета министерству госбезопасности пришлось сделать закрытым. Обвиняемые шпионами себя не признали. Это был 1952 год.

Все подсудимые были евреями: актер Вениамин Зускин, академик Лина Штерн, писатели Перец Маркиш, Лев Квитко, Семен Галкин, Давид Гофштейн, главный врач Боткинской больницы Борис Шимелиович, бывший член ЦК ВКП(б) Соломон Лозовский… Это был этнический судебный процесс. Судили не за преступление, а за происхождение.

Приговор по делу Еврейского антифашистского комитета, созданного в 1941 году для борьбы с нацизмом, должен был показать, что все евреи американские шпионы и работают на заокеанских хозяев. Но процесс провалился.

В перестроечные времена приоткрылись архивы и были рассекречены 42 тома следственного дела и 8 томов стенограммы судебного заседания. Изучивший их писатель Александр Михайлович Борщаговский написал книгу о процессе «Обвиняется кровь».

Председательствовавший на процессе генерал-лейтенант юстиции Чепцов быстро и без колебаний выносил смертные приговоры по делам, подготовленным следователями министерства госбезопасности. В 1950 году он приговорил к смерти за шпионаж и измену Мириам Железнову (Айзенштадт) и Самуила Персова. Тогда генерал вполне удовлетворился «доказательством» их вины — отправленными за рубеж статьями о Московском автозаводе имени И. В. Сталина, очерками о евреях — Героях Советского Союза.

Но когда по решению ЦК был устроен двухмесячный процесс над руководителями Еврейского антифашистского комитета, с подробными допросами обвиняемых, дело рухнуло. И генерал Чепцов увидел это первым. Он, пишет Борщаговский, даже проникся уважением к подсудимым.

Сидевшие на скамье подсудимых актеры, писатели, врачи не участвовали в подготовке террористических актов против товарища Сталина, не занимались шпионажем и предательством и даже не вели антисоветской пропаганды.

Только одно преступление признал за своими подсудимыми генерал-лейтенант Чепцов. Он уличил их в желании писать на родном языке, издавать книги на идиш, хранить памятники национальной культуры, сохранять свой театр и ставить в нем старые пьесы. Генерал Чепцов упрекал одного из подсудимых:

— Зачем коммунисту, писателю, марксисту, передовому еврейскому интеллигенту связываться с попами, раввинами, мракобесами, консультировать их о проповеди, о маце, о молитвенниках, о кошерном мясе?

Власть требовала от евреев полной ассимиляции, как требуют ее сейчас от русских в республиках бывшего СССР. Малограмотный следователь, увидев, что писатель Абрам Коган правит ошибки в тексте собственного допроса, избил его: знает, подлец, русский язык, а пишет на еврейском! Забота о национальной культуре признавалась вредной и антипатриотичной. Но расстреливать за это генерал и его заседатели не хотели.

Рискуя партбилетом, карьерой, а может быть, и жизнью, генерал Чепцов попросил у ЦК разрешения вернуть дело на доследование.

Но член политбюро Георгий Маленков не дал этого сделать: «Вы хотите нас на колени поставить перед этими преступниками, приговор по этому делу апробирован народом, этим делом политбюро занималось три раза, выполняйте решение политбюро».. И обвиняемые были расстреляны за несколько месяцев до смерти Сталина. Если бы дело отправили на доследование, они были бы спасены.

Искоренению подлежали самые преданные режиму люди. Почти одновременно с книгой Борщаговского в США изданы мемуары бывшего генерала КГБ Павла Судоплатова. В главе о советском атомном шпионаже он упоминает умело вербовавшего американцев сотрудника разведки Григория Хейфеца. Вернув в Москву, Хейфеца назначили заместителем ответственного секретаря Еврейского антифашистского комитета с поручением докладывать обо всем в министерство госбезопасности.

Летом 1948 года Хейфец составлял списки евреев, которые приходили в антифашистский комитет и просили отправить их добровольцами в Палестину — воевать против арабских реакционеров, которых тогда клеймила советская печать. Списки он передавал в министерство госбезопасности для «принятия мер».

Дело Хейфеца выделили в отдельное производство, вместо расстрела 25 лет лагерей…

Несмотря на пытки и издевательства, эти далеко уже не молодые и не очень здоровые люди явили образец силы духа и мужества. Александр Борщаговский: «Если бы не пуля в финале, не кровь, можно было бы и порадоваться отваге подследственных…»

13 января 1953 года «Правда» и «Известия» сообщали о раскрытии «заговора кремлевских врачей».

Следствие по «делу врачей» приняло в последние месяцы перед смертью Сталина лихорадочный характер. Это наводит на мысль о том, что была установлена какая-то дата открытого судебного процесса. Арестованному профессору Раппопорту следователь с профессиональной обидой в голосе говорил:

— Ну что же вы даете такие показания? С ними же нельзя выйти на открытый процесс!

Следователи МГБ спешили с врачами: скорее надо было получить сведения, на какую разведку они работали.

На процессе обвиняемые должны были признаться в связи с Молотовым и Микояном, которые были обречены. После приговора планировались публичные казни. Булганин позже рассказывал сыну профессора Этингера, что осужденных намеревались казнить прямо на Красной площади.

Булганин рассказывал о том, что евреев предполагалось выслать из крупных городов, причем на эти товарные поезда планировалось нападение «негодующих толп».

Правда, нельзя точно сказать, действительно ли Сталин собирался выселить всех евреев, как он уже поступил с некоторыми народами. Многие историки говорят: нет таких документов. Нет зафиксированных на бумаге указаний Иосифа Виссарионовича.

И верно. Сталин избегал ставить автографы на сомнительных документах. Предпочитал или ответить устно, или писал резолюцию на отдельном листке бумаги, который подкалывали к документу. Он думал, что листок потом выбросят, а документ будет храниться всегда. И ошибся. При всей своей опытности, знании делопроизводства, всей этой аппаратной жизни, он не сообразил, что никто, а тем более Маленков, не решится выбросить лист бумаги со словами Сталина. Вот поэтому некоторые его резолюции все-таки сохранились.

Профессор Наумов считает, что надо продолжать работу в архивах. Одно только решение президиума ЦК в январе 1953 года о строительстве новых лагерей на 150–200 тысяч человек о многом говорит. Для кого они предназначались?.. В решении президиума говорилось, что для «особо опасных иностранных преступников». Не было столько иностранцев в стране!

Известно, что в качестве обоснования высылки евреев готовилось письмо, которые должны были подписать видные евреи. Окончательный текст так и не был подготовлен, но найдены несколько вариантов, различия между которыми носят стилистический характер Под одним из них уже стали собирать подписи, и многие успели его подписать:

«Ко всем евреям Советского Союза

Все вы хорошо знаете, что недавно органы государственной безопасности разоблачили группу врачей-вредителей, шпионов и изменников… Среди значительной части советского населения чудовищные злодеяния врачей-убийц закономерно вызвали враждебное отношение к евреям. Позор обрушился на голову еврейского населения Советского Союза.

Среди великого русского народа преступные действия банды убийц и шпионов вызвали особое негодование. Ведь именно русские люди спасли евреев от полного уничтожения немецко-фашистскими захватчиками…

Вот почему мы полностью одобряем справедливые меры партии и правительства, направленные на освоение евреями просторов Восточной Сибири, Дальнего Востока и Крайнего Севера. Лишь честным, самоотверженным трудом евреи смогут доказать свою преданность Родине, великому и любимому товарищу Сталину и всему советскому народу».

Академик Андрей Дмитриевич Сахаров вспоминал, как в начале 1953 года он обедал в столовой для руководителей атомного проекта. Рядом обедали Курчатов и Николай Иванович Павлов, генерал госбезопасности, работавший в Первом главном управлении при Совете министров, которое занималось созданием ядерного оружия.

В этот момент по радио передали, что в Тель-Авиве брошена бомба в советское посольство — в знак протеста против антисемитской кампании в Советском Союзе.

«И тут я увидел, — пишет Сахаров, — что красивое лицо Павлова вдруг осветилось каким-то торжеством.

— Вот какие они — евреи! — воскликнул он. — И здесь, и там нам вредят. Но теперь мы им покажем».

Академик Игорь Евгеньевич Тамм представил Павлову список талантливой молодежи. Генерал Павлов сказал ему:

— Что же тут у вас все евреи! Вы нам русачков, русачков давайте!

Готовился и второй процесс над офицером кремлевской охраны, который будто бы вошел в контакт с американцами.

Генерал Алидин вспоминает, что в начале 1952 года сотрудник Управления охраны Журавлев будто бы проговорился о намерении Убить Сталина. Он сразу скрылся. Его искали и нашли в квартире на Арбате. Мимо этого дома каждый день проезжал Сталин.

Все шло к тому, чтобы предъявить Соединенным Штатам серьезные обвинения. Не только во вмешательстве во внутренние дела Советского Союза, но и в подготовке террористических актов против Сталина и других руководителей страны. В частности, выдвигалось обвинение в том, что из окон американского посольства на Манежной площади собирались обстрелять Кремль, когда там соберутся Сталин и другие.

Американского посла фактически объявили персоной нон грата. Он уехал в отпуск, а вернуться не мог: в Москву его не пустили. Посольство было обезглавлено. Двух сотрудников посольства требовали выдать советскому правосудию. Американцы вспоминали, что они жили в Москве как в осажденной крепости, у них было ощущение, что их в любую минуту могли арестовать.

Советским людям иностранные шпионы мерещились на каждом шагу. Зять Хрущева Алексей Иванович Аджубей вспоминал, как летом 1952 года они с первым секретарем белорусского комсомола Петром Мироновичем Машеровым, Героем Советского Союза, партизаном, были отправлены в Австрию на слет молодежи в защиту мира. В Вене им повсюду виделись агенты ЦРУ. Машеров, едва шевеля губами, говорил Аджубею:

— Это шпик, запоминай его, Алексей, заметаем следы…

Профессор Наумов:

— Арестованные в 1950-м вспоминали, что лестница в «Лефортово», которая вела в следственный корпус, где проходили допросы, была настолько стерта, что посредине ходить было невозможно, жались по стенке. И закрыть на ремонт тюрьму было нельзя: поток новых арестованных шел непрерывный…

Сталин собирался повторить большую чистку 1937 года. Тогда искали немецких шпионов, теперь американских. Историки не могут прийти к единому мнению, в какой степени Сталин был охвачен старческой паранойей, а в какой руководствовался циничным расчетом, объявляя время от времени кого-то из высших руководителей виновным во всех проблемах страны.

Я уже цитировал воспоминания писателя Корнелия Люциановича Зелинского о его разговорах с Фадеевым. Однажды Фадеева после войны вызвал Сталин:

— Слушайте, товарищ Фадеев, вы должны нам помочь. Вы ничего не делаете, чтобы реально помочь государству в борьбе с врагами. Мы вам присвоили громкое звание «генеральный секретарь Союза писателей СССР», а вы не знаете, что вас окружают крупные международные шпионы.

— А кто же эти шпионы?

Сталин улыбнулся одной из тех своих улыбок, от которых некоторые люди падали в обморок и которая, как Фадеев знал, не предвещала ничего доброго.

— Почему я должен вам сообщать имена этих шпионов, когда вы обязаны были их знать? Но если вы уж такой слабый человек, товарищ Фадеев, то я вам подскажу, в каком направлении надо искать и в чем вы нам должны помочь. Во-первых, крупный шпион ваш ближайший друг Павленко. Во-вторых, вы прекрасно знаете, что международным шпионом является Илья Эренбург. И наконец, в-третьих, разве вам не было известно, что Алексей Толстой английский шпион? Почему, я вас спрашиваю, вы об этом молчали? Почему вы нам не дали ни одного сигнала?..

Сталин хотел повторить ту схему, которая, с его точки зрения, обеспечила ему успех чистки 1937 года. Как он тогда действовал? Сменил кадрового чекиста Ягоду на секретаря ЦК Ежова, очистил аппарат госбезопасности от старых работников и направил туда профессиональных партийных сотрудников. А людей, которых арестовывали, зачисляли в немецкие шпионы, потому что народ чувствовал угрозу со стороны Германии.

Теперь чекиста Абакумова сменил заведующий отделом ЦК КПСС Игнатьев, в министерство госбезопасности мобилизовали партийно-комсомольскую молодежь. Арестованных назвали американскими шпионами. Но поскольку настроения в обществе в 1952 году отличались от того, что было в 1937-м, нужны были открытые процессы. Они бы подняли накал ненависти в стране, создали необходимый фон для массовой чистки.

Но Сталин не успел их провести…

В тот мартовский день, у тела вождя, Василий Сталин первым закричал, что его отца убили. Так думал не он один.

Сталин даже в старости казался крепким человеком. И ничто не предвещало неожиданной смерти, хотя в последние годы он постоянно болел. У него, судя по сохранившимся документам, было два инсульта. Но об этом нельзя было говорить.

Когда он себя плохо чувствовал, он никого к себе не допускал. Болел он на юге. Во время второго инсульта Берия хотел приехать его навестить, Сталин запретил.

Он не только не нуждался в чисто человеческом сочувствии, но и не хотел, чтобы кто-то знал о его недугах. Его болезни были страшной государственной тайной. Все считали, что вождь здоров и работает. Работает даже в отпуске.

Этот человек, о котором каждый день писали советские газеты, позаботился, чтобы соотечественники знали о нем только то, что им позволено знать.

Таким же секретом была личная жизнь и состояние здоровья Сталина. До войны он был здоровым человеком. Только часто болел гриппом и ангиной.

Личный фонд Сталина, хранившийся в архиве политбюро, кто-то изрядно почистил, полной истории болезни нет. Есть отдельные страницы, которые хранились в опечатанных конвертах. Найдены записи врачей о бесконечных простудах, ангинах, поносах, которые мучили Сталина (иногда он буквально не мог далеко отойти от туалета). Но ни слова о сердечно-сосудистых заболеваниях. Вождь жаловался окружающим на головные боли, что естественно для гипертоника, а медицинских записей о жалобах нет.

После войны он стал болеть всерьез — высокое давление, атеросклероз. После войны он ежегодно проводил на юге три-четыре месяца. Возвращался обыкновенно к 21 декабря, к дню рождения. Там, на юге, подальше от людей, его и лечили. Сохранились результаты анализов, которые у него брали. Только выписывались направления на другое имя, обычно охранника, который их приносил. В 1952 году все анализы записаны на его главного охранника Хрусталева.

Профессор Наумов:

— Когда говорят, что Сталин не заботился о своем здоровье, гнал докторов и лечил его Поскребышев, это не соответствует действительности. Поскребышев отвечал за приглашение врачей. И он первым глотал все таблетки, которые прописывались Сталину!..

— Не свидетельствует ли этот средневековый способ избежать отравления о том, что Сталин очень боялся за свою жизнь?

— Сталин боялся, как и все в его империи. Боялся покушений, боялся, что его отравят. Он существовал в мире уголовных преступников. Если он убивал, то почему же его не могли убить? Он и у себя на даче за столом не спешил чем-то угоститься. Каждое блюдо кто-нибудь должен был попробовать. Считалось, что это проявление заботы о госте…

Бывший генеральный секретарь ЦК Компартии Венгрии Матьяш Ракоши, который много лет жил в Советском Союзе, вспоминает, что Сталин ужинал обыкновенно в компании членов политбюро:

«Еда и напитки ставились на большой стол, и каждый обслуживал себя сам, в том числе и Сталин, который с любопытством приподнимал крышки блюд и обращал мое внимание на то или иное кушанье. По вечерам Сталин даже выпивал.

Я нередко наблюдал, как из длинной, не подходящей для шампанского рюмки он мелкими глотками пил красное цимлянское вино или шампанское. Но этот процесс у Сталина был похож на то, как он курил, значительно больше времени тратя на распечатывание папирос „Герцеговина“, набивку трубки и на постоянное ее прикуривание, чем на сам процесс курения…

Обстановка на таких ужинах была непринужденной, рассказывались анекдоты, нередко даже сальные, под громкий смех присутствующих…

Когда после трех часов утра Сталин вышел из комнаты, я заметил членам политбюро:

— Сталину уже семьдесят три года, не вредят ли ему подобные ужины, затягивающиеся до поздней ночи?

Товарищи успокоили меня, говоря, что Сталин знает меру. Действительно, Сталин вернулся, но через несколько минут встал, и компания начала расходиться».

Никита Хрущев описал в воспоминаниях, как Сталин встречал свой последний в жизни Новый год на «ближней» даче:

«Сталин был в хорошем настроении, поэтому сам пил много и других принуждал. Затем он подошел к радиоле и начал ставить пластинки. Слушали оркестровую музыку, русские песни, грузинские. Потом он поставил танцевальную музыку и все начали танцевать.

У нас имелся „признанный“ танцор — Микоян, но любые его танцы походили один на другой, что русские, что кавказские, и все они брали начало с лезгинки. Потом Ворошилов подхватил танец, за ним и другие. Лично я, как говорится, ног не передвигал. Булганин вытопывал в такт что-то русское. Сталин тоже передвигал ногами и расставлял руки. Я бы сказал, что общее настроение было хорошим.

Потом появилась Светлана. Приехала трезвая молодая женщина, и отец ее сейчас же заставил танцевать. Дочь стала упрямиться, и папаша Сталин от всей души оттаскал ее за волосы».

Спустя два месяца вождь скончался.

Министерство государственной безопасности в те мартовские дни составляло отчеты о настроениях в связи с болезнью Сталина. Отчет о настроениях в армии, датированный 5 марта 1953-го, рассекречен:

«В тяжелой болезни т. Сталина виновны те же врачи-убийцы. Они дали т. Сталину отравляющие лекарства замедленного действия».

«У т. Сталина повышенное давление, а его враги направляли на юг лечиться. Это тоже, видимо, делали врачи».

«Возможно, т. Сталин тоже отравлен. Настала тяжелая жизнь, всех травят, а правду сказать нельзя. Если не выздоровеет т. Сталин, то нам надо пойти на Израиль и громить евреев».

Впрочем, нашлись и тогда люди, которые говорили: «Туда ему и дорога». Этих людей было дано указание арестовать.

И по сей день многие люди уверены, что Сталина убили. Версий множество.

Версия первая:

Сталина убил Берия, потому что он знал, что Сталин готовится его устранить, и опередил вождя.

Берия будто бы заранее убрал всех преданных Сталину людей, в частности его помощника Поскребышева и начальника охраны генерала Власика, и окружил вождя своими людьми.

Берия же посадил личного врача Сталина, специально ради этого организовал «дело врачей», а другим врачам Сталин не доверял, не подпускал к себе. И в нужный момент Берия приказал сотруднику Управления охраны министерства госбезопасности Хрусталеву сделать Сталину смертельный укол.

Правда, Берия в те годы не имел власти над министерством госбезопасности, не он подбирал кадры сталинской охраны, и не он устроил «дело врачей». Но слухи существуют и без фактов.

Версия вторая:

Сталина убил Лазарь Моисеевич Каганович, потому что Сталин хотел выслать всех евреев в Сибирь.

Во время разговора на даче Каганович потребовал объективно расследовать «дело врачей», возник скандал. Сталин хотел вызвать охрану, но Микоян не дал ему нажать на кнопку звонка. У Сталина случился припадок, и он умер.

Есть другой вариант этой версии. Каганович сделал свою племянницу Розу любовницей Сталина, и она подменила таблетки в аптечке вождя.

Но никакой Розы Каганович никогда не существовало, сам Лазарь Каганович до самой своей смерти оставался преданнейшим слугой Сталина и был настолько труслив, что в жизни не посмел бы ему возразить. Но есть люди, готовые поверить, что та и было.

Версия третья:

В кабинете Сталина стоял электрический чайник, в который любой из членов президиума ЦК (политбюро переименовали в президиум на XVIII съезде в 1952 году) мог подсыпать отраву. Проводив товарищей, Сталин решил попить чаю, а выпил отраву.

Когда Хрущев и другие вернулись утром, Сталин еще был жив. Увидев Сталина на полу, они стали его душить. И добили старика. А охранников расстреляли, чтобы никто не узнал. Это самая фантастическая версия…

Судя по документальным сведениям, собранным за последние годы, в мартовские дни 1953 года все происходило иначе.

Многолетний главный редактор «Правды» Виктор Григорьевич Афанасьев вспоминал, что деревянная дача в Кунцеве, известная как «ближняя» дача Сталина, была одноэтажной, затем пристроили второй этаж. К даче примыкало одноэтажное здание охраны и обслуживающего персонала. Одна из комнат была диспетчерской. На стене — табло с цифрами. Каждой цифре соответствовало какое-то помещение в доме или участок дачи. На табло загоралась лампочка, чтобы охрана знала, где именно находится Сталин. Он постоянно был под присмотром…

В последний раз Сталин побывал в Кремле 17 февраля, когда принимал индийского посла. 27 февраля он в последний раз покинул дачу — в Большом театре посмотрел «Лебединое озеро».

28 февраля вечером он пригласил к себе Маленкова, Хрущева, Берию и Булганина. Они вместе поужинали. Сталин был в прекрасном расположении духа, выпил больше обычного. Гости разъехались после пяти утра.

Эта веселая вечеринка оказалась последней в его жизни.

На следующий день, 1 марта, Сталин вообще не вышел из комнаты. Охранники долго не решались его побеспокоить. Потом один из них с почтой в руках все-таки вошел в комнату Сталина и увидел вождя лежащим на полу. Он был без сознания и только хрипел. Было уже одиннадцать часов вечера.

Авторы всех версий утверждают, что охрана доложила о случившемся Берии. «А почему ему?» — задаются вопросом некоторые историки.

На самом деле охранники, следуя инструкции, позвонили министру госбезопасности Семену Денисовичу Игнатьеву. А он испугался, сказал охранникам: звоните Берии или Маленкову. Дозвонились до Маленкова. Он был как бы старшим. В два часа ночи он приехал вместе с Берией.

Охранники доложили, что нашли Сталина на полу, подняли его и положили на диван. Теперь он вроде как спит. Маленков с Берией испугались и не вошли в его комнату: вдруг Сталин проснется и увидит, что они застали его в таком положении. Они уехали.

Утром сотрудники охраны доложили, что товарищ Сталин так и не пришел в себя. Тогда приехали Маленков, Берия и Хрущев. Но только вечером 2 марта у постели Сталина появились врачи. Все это были новые люди, потому что лечившие Сталина врачи уже почти все были арестованы. Эти тоже не были уверены, что благополучно вернутся домой.

Первый подошедший к Сталину доктор боялся взять его за руку. Приехал министр госбезопасности Игнатьев и боялся войти в дом уже умирающего Сталина.

Вождь был на волосок от смерти, а они все еще трепетали перед ним. Никто не смог бы поднять на него руку. Сталин убил себя сам. Он создал вокруг себя такую атмосферу страха, что его собственные помощники и охранники не решились помочь ему в смертный час.

Все члены президиума ЦК боялись Сталина. И понятно почему. Хрущев вспоминал, как во время одного из последних приездов на дачу Сталина он сел за стол с краю. Его закрывала кипа бумаг, и вождь не видел его глаза. Он сказал Хрущеву:

— Ты что прячешься? Я тебя не собираюсь арестовывать. Подвинь бумаги и сядь ближе…

Говорят, что в последние недели и месяцы своей жизни Сталин остался без врачей, без медицинской помощи. Я спросил об этом профессора Владимира Павловича Наумова, который разбирал личные документы вождя.

— Нет, — ответил профессор Наумов, — врачи рядом с ним были. Они присутствовали и при последней болезни. Другое дело, что в обстоятельствах последних часов его жизни еще много неясного. Но уже удалось установить, что Сталин в ту ночь не ложился спать. Когда его нашли, он был в одежде. И он не снял зубные протезы. Если бы он ложился спать, снял бы их обязательно: всякий, кто носит зубные протезы, знает, почему на ночь их обязательно снимают.

Почему на дачу приехали именно Маленков, Берия и Хрущев? Только их, да еще Булганина, в последние недели своей жизни Сталин приглашал к себе. Остальным дороги не было. Молотов, Микоян, Каганович и даже старый друг Ворошилов висели на волоске. На дачу к себе Сталин их не пускал. Он не шутил, когда называл Молотова американским шпионом, а Ворошилова — английским.

Когда Сталин на последнем при его жизни XIX съезде партии набрал в президиум ЦК неожиданно много новых людей, это означало, что он хотел к ним присмотреться. Он собирал новичков, беседовал с ними, объяснял, как должен работать секретарь ЦК, что должен делать член президиума. Он готовился заменить ими старое руководство.

Услышав от врачей, что Сталин плох, тройка отправилась в Кремль. В сталинском кабинете собралось уже все партийное руководство. Сразу решили вызывать в Москву членов ЦК, чтобы в ближайшее время провести пленум.

Теперь твердо установлено и то, что Маленков, Молотов, Берия и Хрущев поспешили поделить власть, когда Сталин еще был жив и врачи даже сообщали о некотором улучшении в его состоянии.

Вот почему в мартовские дни 1953 года у тела впавшего в беспамятство Сталина Берия не смог скрыть своей радости. Но когда ему показалось, что Сталин чуть шевельнул бровью, он в страхе бросился на колени… К счастью для его соратников, Сталин так и не выздоровел.

5 марта в восемь вечера открылось совместное заседание пленума ЦК, Совета министров и Президиума Верховного Совета. На этом совещании Берия предложил «в связи с тем, что в руководстве партией и страной отсутствует товарищ Сталин, назначить председателя Совета министров СССР. Мы уверены — вы разделите это мнение, что в переживаемое нашей партией и страной время у нас может быть только одна кандидатура — кандидатура товарища Маленкова».

Затем были поделены все остальные должности. Сталин умер только через час с небольшим после того, как дележ руководящих кресел закончился.

Семен Игнатьев перестал быть министром — министерство госбезопасности слили с МВД, и министром стал Берия. Игнатьева, правда, 5 марта избрали секретарем ЦК по правоохранительным органам, но просидел он в этом кресле всего месяц.

3 апреля на заседании президиума ЦК, где было решено прекратить «дело врачей» и арестованных освободить, в решение третьим пунктом записали:

«Предложить бывшему министру государственной безопасности СССР т. Игнатьеву С. Д. представить в Президиум ЦК КПСС объяснение о допущенных Министерством государственной безопасности грубейших извращениях советских законов и фальсификации следственных материалов».

А шестым пунктом определили и судьбу бывшего министра:

«Внести на утверждение Пленума ЦК КПСС следующее предложение Президиума ЦК КПСС:

Ввиду допущения т. Игнатьевым С. Д. серьезных ошибок в руководстве бывшим Министерством государственной безопасности СССР признать невозможным оставление его на посту секретаря ЦК КПСС».

5 апреля Игнатьева вывели из секретариата ЦК.

Но это было только начало. 28 апреля Игнатьева вывели и из состава ЦК КПСС. Это означало, что Берия твердо собирался его посадить.

25 июня Лаврентий Палович отправил Маленкову копию показаний арестованного Рюмина.

«Рюмин, — говорилось в сопроводительной записке Берии, — с ведома и одобрения Игнатьева ввел широкую практику применения мер физического воздействия к необоснованно арестованным гражданам и фальсификации следственных материалов».

Берия, может быть, и посадил бы Игнатьева, но не успел. На следующий день, 26 июня, его самого арестовали.

Игнатьев вздохнул свободно. Маленков сразу дал ему место первого секретаря Татарского обкома.

Маленков защищал Игнатьева, потому что это был его человек. Арест Игнатьева повлек бы за собой и падение Маленкова. Игнатьев бы сразу рассказал, что всего лишь исполнял указания Георгия Максимилиановича.

Когда Берию арестовали, Игнатьев оказался «пострадавшим от Берии». И главное, Игнатьев вовремя переориентировался с Маленкова на Хрущева.

В последний день работы пленума ЦК, который рассматривал дело Берии, Хрущев получил слово по организационному вопросу.

— Товарищи, — сказал он, — 28 апреля 1953 года было принято решение пленума о выводе из состава членов ЦК товарища Игнатьева. Вы знаете этот вопрос, докладывать подробно вряд ли нужно. Есть предложение сейчас пересмотреть этот вопрос и восстановить товарища Игнатьева в правах членов ЦК КПСС. Потому что это было сделано по известному навету, и сейчас надо это дело пересмотреть и исправить.

Проголосовали единогласно, хотя Игнатьев участвовал в создании «дела врачей», «ленинградского дела» и дела Еврейского антифашистского комитета.

Правда, в самый напряженный момент у него случился сердечный приступ. Потом поставили диагноз — инфаркт. Это понятно: он попал в такую мясорубку, что и здоровое сердце не выдержит. Поэтому всю переписку МГБ по этим делам вел замещавший Игнатьева первый заместитель министра Гоглидзе. Он же и докладывал Сталину. Так что Игнатьеву повезло.

Он был обыкновенный партийный функционер, чинуша. Сталин рассчитывал, что найдет в его лице второго Ежова, который разогнал органы, привел новых людей, сам ходил по камерам, допрашивал арестованных и бил их. Игнатьев надежд не оправдал, оказался слабаком. Он пунктуально исполнял все указания вождя, требовал от подчиненных, чтобы те выбивали нужные показания, а сам сидел за письменным столом.

Разочарованный Сталин ему прямо сказал:

— Ты что, белоручкой хочешь быть? Не выйдет. Забыл, что Ленин дал указание расстрелять Каплан? А Дзержинский сказал, что бы уничтожили Савинкова. Будешь чистоплюем, морду набью. Если не выполнишь моих указаний, окажешься в соседней камере с Абакумовым.

Об этом вспомнил Хрущев, выступая на закрытом заседании: XX съезда:

— Здесь вот сидит делегат съезда Игнатьев, которому Сталин сказал: если не добьетесь признания у этих людей, то с вас будете голова снята. Он сам вызывал следователя, сам его инструктировал, сам ему указывал методы следствия, а методы единственные — это бить…

Вот у Игнатьева и случился инфаркт, что недивительно в такой мясорубке.

Хрущев писал в своих воспоминаниях:

«Я лично слышал, как Сталин не раз звонил Игнатьеву. Я знал его. Это был крайне больной, мягкого характера, вдумчивый, располагающий к себе человек. Я к нему относился очень хорошо. В то время у него случился инфаркт, и он сам находился на краю гибели. Сталин звонит ему (а мы знаем, в каком физическом состоянии Игнатьев находится) и разговаривает по телефону в нашем присутствии, выходит из себя, орет, угрожает, что он его сотрет в порошок. Он требовал от Игнатьева: несчастных врачей надо бить и бить, лупить нещадно, заковать их в кандалы».

Если бы Сталин не умер, Игнатьев последовал бы в тюрьму за Абакумовым. Так что у тех, кто лил слезы у гроба Сталина, это были слезы радости за свою жизнь.

На похороны Сталина с Лубянки пришла делегация — члены коллегии МГБ и партийного комитета с венком «И. В. Сталину от сотрудников государственной безопасности страны».

Высшим чиновникам, вспоминает ветеран госбезопасности Виктор Алидин, выдали именные пропуска для прохода на Красную площадь «на похороны Председателя Совета Министров СССР, секретаря Центрального Комитета КПСС, генералиссимуса Иосифа Виссарионовича Сталина».

Впереди процессии шел первый заместитель министра внутренних дел СССР Иван Серов, за ним генералы, которые на красных подушечках несли награды Сталина, затем ехала машина с орудийным лафетом, на котором стоял гроб, закрытый сверху стеклянным колпаком. На гранитной лицевой панели, изготовленной для мавзолея на Долгопрудненском камнеобрабатывающем заводе, уже были слова «Ленин — Сталин»…

В центральный аппарат Хрущев Игнатьева не вернул, но тот четыре года проработал первым секретарем Башкирского обкома и еще три года первым секретарем Татарского обкома. В октябре 1960 года Хрущев отправил кавалера четырех орденов Ленина на пенсию. Игнатьеву было всего пятьдесят шесть лет, но Хрущеву он уже был не нужен. Двадцать с лишним лет бывший министр госбезопасности наслаждался своей персональной пенсией.

Он умер 27 ноября 1983 года и был похоронен на Новодевичьем кладбище в Москве. В «Правде» появился небольшой некролог, извещавший о смерти «персонального пенсионера союзного значения, члена КПСС с 1926 года Семена Денисовича Игнатьева». В некрологе говорилось, что «его отличали скромность и чуткое отношение к людям».

Этот человек оказал большое влияние на судьбу нашей страны. Но оценивают его по-разному. Одни считают его исчадием ада, другие — выдающимся организатором, которому не дали развернуться.

История явно могла пойти иным путем. Если бы Никита Сергеевич Хрущев не оказался таким ловким и умелым политиком, послесталинская «оттепель» была бы связана не с его именем, а с именем Лаврентия Павловича Берии. Именно Берия в те неполные четыре месяца, которые были ему отведены после смерти Сталина и до его расстрела, предстал главным зачинщиком радикальных реформ.

Все, что тогда гневно ставили Берии в вину, теперь можно бы поставить ему в заслугу: борьба с культом личности Сталина и со всевластием партийного аппарата, амнистия, выдвижение национальных кадров, стремление восстановить отношения с Югославией и не мешать воссоединению Германии.

Сделанное Берией нельзя игнорировать. Но надо ответить на главный вопрос: он оборотень, который после смерти Сталина пытался отмежеваться от того, что сам же и сделал? Или у него действительно был какой-то план преобразований?

5 марта 1953 года маршал Берия стал одним из руководителей страны — первый заместитель председателя Совета министров, член президиума ЦК партии, министр внутренних дел. А уже 26 июня он был арестован. У власти он находился 114 дней.

За это короткое время он приступил к реанимации уже почти совсем загубленной страны: были выпущены первые политзаключенные, ослаблена атмосфера страха, во внешней политике мелькнули признаки разрядки. Было закрыто несколько позорных дел, заведенных министерством госбезопасности, и наказаны те, кто их организовал. Начались переговоры о перемирии в Корее, где три года шла война.

Врачи еще не диагностировали смерть Сталина, а его соратники уже поделили власть. Пост председателя Совета министров, который занимал Сталин, отдали Маленкову. На сессии Верховного Совета с предложением назначить Маленкова главой правительства выступил именно Берия.

При Сталине Маленков был фигурой номер два, сейчас по логике вещей становился номером первым. Иосиф Виссарионович, правда, сохранял за собой и пост секретаря ЦК, а Маленков 14 марта на пленуме от него отказался, «имея в виду нецелесообразность совмещения функций председателя Совета Министров СССР и секретаря ЦК КПСС».

Четыре самые крупные фигуры стали первыми заместителями главы правительства: Берия, он же министр внутренних дел; Молотов, он же министр иностранных дел; Булганин, он же военный министр, и Каганович. Эти же четверо вместе с Маленковым и Хрущевым составляют костяк нового президиума ЦК.

Секретариат ЦК избрали всего из пяти человек, причем пятого — Семена Денисовича Игнатьева — почти сразу с позором вывели. Возглавлял партийную работу Хрущев, но первым секретарем он станет только в сентябре 1953 года. Берия и Маленков считали, что правительство важнее ЦК. Так было при Ленине, так было и в последние годы при Сталине. Ключевые вопросы решал президиум Совета министров.

Тем более, что, за исключением Хрущева, секретари ЦК были неавторитетными аппаратчиками, которые не могли и не смели спорить с Берией или Маленковым. Хрущев потом на пленуме расскажет, как в Москву приехал глава партии и правительства Венгрии Матяш Ракоши, который вежливо спросил у советских товарищей: — Я прошу дать совет: какие вопросы следует решать в Совете министров, а какие в ЦК?

Тогда Берия пренебрежительно сказал:

— Что ЦК? Пусть Совмин все решает, а ЦК пусть занимается кадрами и пропагандой…

8 мая в правдинской передовой «Совершенствовать работу государственного аппарата» говорилось: «Партийные комитеты подменяют и обезличивают советские органы, работают за них… Берут на себя несвойственные им административно-распорядительные функции…» Передовую заметили все.

5 марта было принято решение об образовании единого министерства внутренних дел, объединившего собственно МВД и бывшее министерство госбезопасности. Первыми заместителями Берии были назначены Сергей Никифорович Круглов, Богдан Захарович Кобулов и Иван Александрович Серов.

Берия выпустил из тюрьмы примерно половину арестованных при Игнатьеве сотрудников МГБ — тех, кому доверял, кто ему был нужен. Зато разогнал партработников, которых привел на Лубянку Семен Денисович. У них отобрали машины, всех попросили освободить кабинеты.

Серафим Лялин, которого взяли в МГБ заместителем начальника 2-го главка, рассказывал потом друзьям:

— Глубокой ночью вызвал Берия. В его приемной находилось три-четыре человека, как и я, направленных в органы с партработы. Берия грубо сказал: «Ну что, засранцы, вы чекистского дела не знаете. Надо вам подобрать что-то попроще». И объявил, кто куда убывает. Мне было предложено поехать заместителем начальника управления МВД по Горьковской области…

Николая Миронова, заместителя начальника военной контрразведки, Берия — и тоже с большим понижением — отправил заместителем начальника Особого отдела Киевского военного округа.

Виктор Алидин два месяца сидел без работы. Потом его перевели в малозначительный отдел «П», который занимался поселениями, то есть ссыльными, начиная с кулаков.

Чекисты со смешанным чувствами встретили возвращение Берии. С 1945 года, когда он покинул Лубянку, прошло много времени, его людей осталось не так много. Кадровые перетряски и слияние двух министерств породили недовольство.

Николай Николаевич Месяцев, который при министре Игнатьеве стал заместителем начальника следственной части МГБ по особо важным делам, рассказывал мне, что, когда умер Сталин, он был за границей в Англии, куда ездила молодежная делегация:

— Я вернулся в Москву, на хозяйстве уже сидел Берия. Он два раза меня вызывал, предлагал остаться в органах. Я сказал, что по натуре я не чекист, а пропагандист. Он сказал: «Мы с тобой такую пропаганду развернем, все удивляться будут». Принимал он меня под Первое мая, сидел в рубашке, до пупа расстегнутой, галстук спущен, рукава засучены, руки волосатые с толстыми пальцами. Разговор на мате-полумате, и я думаю: «Коля, как же ты носил по Красной площади его портрет?! Кого ты носил? Это же хулиган, политический авантюрист способный, но авантюрист».

— Неужели вы тогда это подумали?

— Подумал. И о другом еще подумал: не сотвори себе кумира, а живи собственным умом. Я сказал, что просил бы отпустить меня снова на учебу в Академию общественных наук. Он сказал: «Иди и подумай». Я позвонил товарищам. Они говорят: «Уходи, а то в тюрьму попадешь. Мы сейчас ничего сделать не можем». Через неделю он меня вызвал во второй раз: «Ну как?» Я говорю: «Товарищ первый заместитель председателя Совета министров, прошу откомандировать меня снова на учебу в Академию общественных наук». — «Это окончательно?» — «Окончательно». — «Походишь по Москве с котомкой, пособираешь милостыню…» Меня ребята из ЦК комсомола спрятали на даче далеко от Москвы, а когда Лаврентия посадили, восстановили в академии…

Берия собирает под своим крылом все, что было в старом НКВД. У него большие планы. Ему, как выразится позднее другой член политбюро, чертовски хочется поработать.

Бывший министр госбезопасности Всеволод Николаевич Меркулов, которого арестуют вслед за Берией, напишет в своих показаниях:

«Накануне похорон т. Сталина Берия неожиданно позвонил мне на квартиру (что он не делал уже лет восемь), расспросил о здоровье и попросил приехать к нему в Кремль.

Оказывается, надо было принять участие в редактировании уже подготовленной речи Берии на похоронах т. Сталина. Во время нашей общей работы над речью, что продолжалось часов восемь, я обратил внимание на настроение Берии. Берия был весел, шутил и смеялся, казался окрыленным чем-то.

Я был подавлен смертью т. Сталина и не мог себе представить, что в эти дни можно вести себя так весело и непринужденно. Теперь я делаю вывод, что Берия не только по-настоящему не любил т. Сталина как вождя, друга и учителя, но, вероятно, даже ждал его смерти (разумеется, в последние годы), чтобы развернуть свою деятельность».

Это бесспорно. Берия не любил и боялся Сталина, хотя тот высоко поднял Лаврентия Павловича, и в президиумах, и за обеденным столом сажал рядом с собой.

«На банкетах в Кремле, — вспоминает Валентин Бережков, — за столом обычно рассаживались в следующем порядке: посредине садился Сталин, по его правую руку — главный гость, затем переводчик и справа от него — Берия. Он почти не прикасался к еде. Но ему всегда ставили тарелку с маленькими красными перцами, которые он закидывал в рот один за другим, словно семечки.

— Это очень полезно. Каждый мужчина должен ежедневно съедать тарелку такого перца, — назидательно поучал Берия».

Алексей Иванович Аджубей писал в воспоминаниях, что во время сталинских застолий на даче в Волынском Сталин назначал Берию тамадой, именуя его почему-то прокурором. Сталину нравилось наблюдать, как Берия спаивает членов политбюро, издевается над ними. В сентябре 1945 года было образовано оперативное бюро правительства в составе: Берия (председатель), Маленков (заместитель), Микоян, Каганович, Вознесенский, Косыгин. Берия оказался во главе всей промышленности страны.

Но уже к концу года настроение Сталина изменилось. Берия лишился ключевой должности наркома внутренних дел. И это было сигналом к тому, что при очередном повороте Берия может отравиться вслед за своими предшественниками в небытие.

В 1951 году председатель Совета министров Узбекистана Нуритдин Мухитдинов приехал в Москву с перечнем накопившихся в республике проблем. Пришел к заместителю главы правительства Вячеславу Малышеву. Тот посмотрел привезенные записки и посоветовал:

— Лучше было бы тебе побывать у товарища Берии, если он примет. Имей в виду, что все документы по линии Совета министров докладываются товарищу Сталину после его визы.

Мухидинов позвонил в приемную Берии, попросил о приеме. Ему перезвонили, назначили на пять часов вечера. Несколько минут ждал в приемной. Из кабинета Берии вышел офицер, просил его фамилию, сказал;

— Пойдемте.

Берия кивнул и предложил сесть. Сам расположился во главе длинного стола для заседаний. Справа от него сел офицер, который все записывал.

— Молодой ты, — сказал Берия.

— В ноябре будет тридцать пять.

— Провалили план хлопка?

— Принимаем меры, чтобы наверстать в этом году упущенное.

— Ну, с чем приехал?

— С просьбой помочь в решении накопившихся в Узбекистане проблем.

Мухитдинов протянул папку. Ее взял офицер, раскрыл и положил перед Берией. Тот бегло посмотрел и вернул:

— Товарищ Сталин определит, кто будет изучать и готовить предложения по вашим письмам.

Опять спросил:

— Ты узбек?

— Да.

— Где родился?

— В Ташкенте.

На этом прием закончился. Беседа длилась пятнадцать минут. Потом Мухитдинова принял Сталин и дал указание решить его вопросы. Но это всевластие Лаврентия Павловича было обманчивым.

В недрах грузинского министерства госбезопасности с санкции Сталина вызрело дело «мегрельской националистической группы» во главе с секретарем ЦК компартии Грузии Барамией. Мегрелы — одна из этнических групп, населяющих Грузию, и данное «дело» было направлено против мегрела Берии. Сталин, напутствуя следователей, говорил:

— Ищите большого мегрела.

Любые слова вождя воспринимались как приказ. Берия был недалек от ареста. Министр госбезопасности Рухадзе уже собирал материалы на Берию. В квартире его матери в Тбилиси установили аппаратуру прослушивания.

В конце 1951 года было принято постановление ЦК «О взяточничестве в Грузии и об антипартийной группе т. Барамия», за которым последовало постановление правительства «О выселении территории Грузинской ССР враждебных элементов». Несколько десятков партийных работников в Тбилиси арестовали, больше десяти тысяч человек выселили в Казахстан. Арестовали и бывшего-министра госбезопасности Грузии Авксентия Рапаву, который работал под руководством Берии еще в Тбилиси. Сначала Рапаву уволили из органов под тем предлогом, что его брат, полковник, во время войны попал в плен и сотрудничал с немцами.

Профессор Владимир Павлович Наумов рассказывал:

— В практике министерства госбезопасности было заведено так. Если арестованный заговаривал о каком-либо члене президиума ЦК, то по существовавшему порядку допрос прекращался. Следователь докладывал начальнику следственной части по особо важным делам, тот министру госбезопасности. Потом все отправлялись к министру, и только там продолжался допрос. Когда потом составлялась справка для Сталина, имя члена президиума не упоминалось, а писали так: «военный, претендующий на власть в государстве». Это о Жукове. Или: «крупный государственный деятель, монополизировавший внешние сношения Советского Союза». Это о Молотове…

Если Сталин санкционировал дальнейшую разработку члена президиума, то на следующем этапе в документах возникает его имя. Машинистка, даже имеющая доступ к секретным материалам, печатает текст с пропусками, а специальный человек от руки вписывает имя. И последняя стадия, предшествующая аресту, это когда в протоколе допроса открыто называется имя. В 1952 году в документах министерства госбезопасности имя Берии встречается и по грузинским делам, и по «делу врачей».

В документах МГБ о нем писали как о человеке, настроенном националистически и готовящемся к свержению советской власти и захвату власти.

Берия видел, что Сталин убрал из своего окружения всех, кого привел он, Берия. Знал, что его разговоры прослушивались и записывались. Так что же случилось? Он перестал быть нужным Сталину?

Уже в 1941 году Сталин фактически отставил Берию от госбезопасности. То, что он постоянно менял структуру органов, переставлял людей, означало, что Сталин был не удовлетворен и работой органов, и их руководством, то есть Берией.

Профессор Наумов:

— Исследователей вводит в заблуждение то, что Сталин часто поручал Берии передать то или иное указание министру госбезопасности Игнатьеву. В реальности Игнатьев заранее знал, что ему скажет Берия, о чем будет разговор. Ведь с министром госбезопасности Сталин встречался чаще, чем с членами политбюро. Но таков был ритуал, и Игнатьев аккуратно записывал: «Звонил тов. Берия, передал слова тов. Сталина, что по такому-то делу обвиняемых надо приговорить к высшей мере наказания».

Разговоры Берии и Игнатьева записывались и докладывались Сталину, чтобы ему было легче понять, какие у них отношения. Берию проверяли и надеялись поймать на неосторожном слове. Он это знал. Поэтому несколько раз Игнатьев помечал, что на эту тему тов. Берия отказался разговаривать…

Сталин убрал Берию с Лубянки, но использовал его как пугало. Берия, уже ничем не руководя, олицетворял карательные органы. Лаврентий Павлович понимал, что его жестокость вызывает одобрение Сталина. Вождь был невысокого мнения о соратниках, считал, что товарищи по партии могут проявить мягкотелость все, кроме Берии.

— За что Сталин ценил Берию?

Профессор Наумов:

— Он был надежным и беспощадным человеком. Все кровавые дела Иосиф Виссарионович поручал Берии, знал, что у него рука не дрогнет. Но Сталин подготовил ему смену в органах госбезопасности. Что касается атомных и ракетных дел, то они были налажены, и Берия уже не так был нужен. Тем более, что Сталин его боялся.

— Боялся?

— Сталин боялся покушений. Боялся, что его отравят. И, зная это, следователи госбезопасности на всех процессах, даже над школьниками, включали в обвинительное заключение подготовку террористического акта. Если можно было организовать убийство Троцкого, то почему кто-то не возьмется организовать убийство Сталина? Поэтому в последние годы на даче в Волынском он сменил всю охрану и прислугу за исключением трех человек. Он хотел убрать людей, связанных с теми, кого он выгнал, ведь они могли затаить ненависть и отомстить. Он расстался со своим многолетним помощником Поскребышевым и начальником охраны Власиком, потому что подозревал, что они делились информацией с Берией. А он этого не хотел.

(Адмирал Иван Степанович Исаков рассказывал Константину Симонову, как однажды он удостоился чести ужинать у Сталина в Кремле. Они шли длинными кремлевскими коридорами. И на каждом повороте стояли офицеры НКВД. И вдруг Сталин сказал:

— Заметили, сколько их там стоит? Идешь каждый раз по коридору и думаешь: кто из них? Если вот этот, то будет стрелять в спину, а если завернешь за угол, то следующий будет стрелять в лицо. Вот так идешь мимо них по коридору и думаешь…)

Я спрашивал профессора Наумова:

— Значит, Сталин думал, что Берия может рискнуть?

— Он считал его авантюрным человеком, который может пойти на все. Берия чувствовал, что кольцо вокруг него сжимается. Министр госбезопасности Игнатьев рассказывал потом, что, когда он звонил Лаврентию Павловичу, тот отделывался короткими «да» или «нет». Боялся даже вступать в разговор. Это после того, как засекли его разговор с тогдашним министром госбезопасности Абакумовым и через несколько недель Абакумова отправили в тюрьму.

— Сознавал Берия, что его ждет?

— Конечно! Под топором ходили и другие члены президиума ЦК, но каждый питал какие-то надежды, что вождь смилостивится. Берия надеялся только на то, что Сталин уйдет из жизни раньше, чем успеет его посадить. Информация о состоянии здоровья вождя у него была точная. Ведь на разных должностях сидели его люди.

Каганович скажет позднее:

— Берия нам говорил, что, если бы Сталин попробовал его арестовать, чекисты устроили бы восстание…

В этом он, конечно, сильно заблуждался. Но товарищи по президиуму ЦК его слова запомнили. Именно поэтому в июне 1953 года они не рискнут просто снять Берию с должности, а арестуют его. Они хотели обезопасить себя.

На первой роли в стране и партии оказался Маленков. Но ему не хватало воли, властности, силы, чтобы стать первым. Поэтому он вступил в союз с Берией, чтобы удержать власть. Хрущева они пока всерьез не принимали и не считали конкурентом. Маленков, Берия и Хрущев образовали руководящую тройку.

Но Берия с товарищами не считался и действовал самостоятельно. Разница между ними и Берией состояла в том, что они сомневались: а справятся ли они с такой огромной страной? Они так долго привыкли исполнять приказы Сталина, что у многих наступил паралич воли. А у Берии сомнений не было: он справится с любой задачей.

Пока остальные руководители страны с трудом осваивались с новой ролью, он начал действовать самостоятельно и самоуверенно. У него в руках все рычаги, аппарат госбезопасности всесилен, и никто не смел спросить: а с какой стати вы этим занимаетесь?

Став министром внутренних дел, Берия сразу образовал четыре группы: по проверке «дела врачей», «мегрельского дела», дела сотрудников МГБ, которых обвиняли в создании контрреволюционной сионистской организации, и дела арестованных работников Главного артиллерийского управления военного министерства СССР. А потом еще назначил комиссию, которая проверяла обвинения против руководства Военно-воздушных сил Советской армии и работников министерства авиационной промышленности.

Группы быстро доложили, что все дела фальсифицированы. В приказе, подписанном Берией, говорилось: следствие проводилось бывшим Главным управлением контрразведки СМЕРШ министерства вооруженных сил СССР необъективно и поверхностно.

Сразу после этого началась реабилитация видных военачальников, которых посадили после войны.

2 апреля Берия отправил в ЦК записку об обстоятельствах убийства художественного руководителя Государственного еврейского театра народного артиста СССР Соломона Михайловича Михоэлса.

3 апреля по инициативе Берии президиум ЦК принял решение реабилитировать арестованных по делу «врачей-убийц»:

«Принять предложение МВД СССР:

а) о полной реабилитации и освобождении из-под стражи врачей и членов их семей, арестованных по так называемому „делу о врачах-вредителях“ в количестве 37 человек;

б) о привлечении к уголовной ответственности работников бывшего МГБ СССР, особо изощрявшихся в фабрикации этого провокационного дела и в грубейших извращениях советских законов».

4 апреля Берия подписал приказ по министерству «О запрещении применения к арестованным каких-либо мер принуждения и физического воздействия»:

«Установлено, что в следственной работе органов МГБ имели место грубейшие извращения советских законов, аресты невинных советских граждан, разнузданная фальсификация следственных материалов, широкое применение различных способов пыток — жестокие избиения арестованных, круглосуточное применение наручников на вывернутые за спину руки, продолжавшееся в отдельных случаях в течение нескольких месяцев, длительное лишение сна, заключение арестованных в раздетом виде в холодный карцер.

По указанию руководства бывшего министерства государственной безопасности СССР избиения арестованных проводились в оборудованных для этой цели помещениях в Лефортовской и внутренней тюрьмах и поручались особой группе специально выделенных лиц из числа тюремных работников с применением всевозможных орудий пыток.

Такие изуверские „методы допроса“ приводили к тому, что многие из невинно арестованных доводились следователями до состояния упадка физических сил, моральной депрессии, а отдельные из них до потери человеческого облика.

Пользуясь таким состоянием арестованных, следователи-фальсификаторы подсовывали им заблаговременно сфабрикованные „признания“ об антисоветской и шпионско-террористической работе.

Подобные порочные методы ведения следствия направляли усилия оперативного состава на ложный путь, а внимание органов государственной безопасности отвлекалось от борьбы с действительными врагами Советского государства…»

Пересмотрены были только те дела последнего времени, к которым Берия не имел отношения. О других несправедливо арестованных он не вспоминал.

Но когда 4 апреля 1953 года «Правда» напечатала сообщение МВД о реабилитации «врачей-убийц», это произвело огромное впечатление на страну. Это было первое публичное признание в том, что органы госбезопасности совершают преступления. Напряжение в обществе разрядилось. Мрачная атмосфера, сгустившаяся в последние месяцы жизни Сталина, рассеялась. Именно в те дни появились ростки того, что потом, используя название известного романа Ильи Григорьевича Эренбурга, назовут «оттепелью».

Потом, после ареста Берии, эти газетные сообщения товарищи по партийному руководству поставят Берии в вину: «дело врачей» надо было прекратить, но зачем об этом писать, подрывать авторитет партии и органов?

На пленуме ЦК после ареста Берии это скажет секретарь Николай Николаевич Шаталин:

— Взять всем известный вопрос о врачах. Как выяснилось, их арестовали неправильно. Совершенно ясно, что их надо освободить, реабилитировать и пусть себе работают. Нет, этот вероломный авантюрист добился опубликования специального коммюнике Министерства внутренних дел, этот вопрос на все лады склонялся в нашей печати и так далее… Ошибка исправлялась методами, принесшими немалый вред интересам нашего государства. Отклики за границей тоже были не в нашу пользу…

Этими разоблачениями были крайне недовольны и сотрудники госбезопасности, им не понравилось, что об их преступлениях заговорили публично. И они не понимали, чем им теперь заниматься, если прекратятся политические дела?

Но пока что все происходит стремительно. Берия активен, энергичен и напорист. Товарищи по руководству молча хлопают глазами и послушно голосуют за предложения Берии. Ни возразить, ни оспорить его идеи они еще не смеют.

10 апреля президиум ЦК решил: «Одобрить проводимые товарищем Берией Л. П. меры по вскрытию преступных действий, совершенных на протяжении ряда лет в бывшем Министерстве госбезопасности СССР…»

По инициативе Берии 9 мая президиум ЦК принял сенсационное, хотя и секретное постановление «Об оформлении колонн демонстрантов и зданий предприятий, учреждений, организаций в дни государственных праздников». Оно запрещало использовать на демонстрациях портреты вождей, как мертвых, так и живых. Через два месяца, уже после ареста Берии, президиум ЦК спохватился и отменил это беспрецедентное решение. Как же это люди пойдут на демонстрацию без портретов членов президиума?..

Берия превратил министерство внутренних дел в центр власти. Он подчинил себе в эти несколько месяцев 1953 года все, что мог. Даже Управление уполномоченного Совета министров по охране военных и государственных тайн в печати (цензура) и непонятно зачем Главное управление геодезии и картографии.

Зато он освободил МВД от производственно-хозяйственной деятельности, раздал отраслевым министерствам все строительные управления и промышленные предприятия, на которых использовался труд заключенных. Ему просто надоело заниматься хозяйственными делами. Он хотел быть политиком.

Главпромстрой и Главспецстрой перешли в Первое главное управление при Совете министров, занимавшееся производством ядерного оружия.

Заключенных, содержащихся в исправительно-трудовых лагерях, а также работников лагерного аппарата и военизированной охраны, то есть все Главное управление исправительно-трудовых лагерей и колоний (ГУЛАГ) и отдел детских колоний, он отдал министерству юстиции.

Он отказался от всего, кроме особых лагерей и тюрем для особо опасных государственных преступников (шпионов, диверсантов, террористов, троцкистов, эсеров и националистов) и военных преступников из числа бывших военнопленных (немцев и японцев). В общей сложности в особых лагерях МВД содержалось 220 тысяч человек. Их освободит только Хрущев.

Берия подготовил амнистию 1953 года. Эта амнистия воспринимается исключительно негативно. В действительности она открыла дорогу на свободу людям, сидевшим за преступления, за какие позже уже не сажали.

26 марта Берия написал в президиум ЦК, что в исправительно-трудовых лагерях, тюрьмах и колониях сидят два с половиной миллиона человек. Большое число заключенных не представляют серьезной опасности для общества: это женщины, подростки, престарелые и больные люди.

Такое количество объясняется жестокостью советской юстиции с предвоенных времен, когда стали сажать за самовольный уход с работы, за должностные и хозяйственные преступления, мелкую спекуляцию, кражи.

А указ от 15 июня 1939 года еще и запрещал досрочное освобождение за хорошую работу. Это произошло после того, как на закрытом заседании Президиума Верховного Совета СССР Сталин сказал:

— Мы плохо делаем, что нарушаем работу лагерей. Освобождение этим людям, конечно, нужно, но с точки зрения государственного хозяйства это плохо… Нельзя ли, чтобы эти люди остались на работе — награды им давать, ордена, может быть? Досрочно сделать их свободными, но чтобы они остались на строительстве как вольнонаемные… Это, как у нас говорилось, добровольно-принудительный заем, так и здесь добровольно-принудительное оставление.

Начиная с середины 30-х годов большинство изменений, внесенных в Уголовный кодекс, были либо собственной инициативой Сталина, либо готовились по его указанию.

15 февраля 1942 года был принят указ Президиума Верховного Совета СССР об уголовном наказании колхозников, которые не вырабатывали установленного числа трудодней.

С 1940 года от 5 до 8 лет давали директорам заводов, которые выпускают недоброкачественную продукцию. За изнасилование стали давать больше, чем за убийство.

В 1947 году были приняты указы об усилении уголовной ответственности за воровство. Осужденных приговаривали к длительным срокам заключения. За эти преступления сидели 1200 тысяч человек. Подростков за маленькую кражу осуждали на несколько лет. В Москве приговорили к пяти годам тринадцатилетнего подростка за кражу у соседа по коммунальной квартире двух банок варенья и хлеба.

В лагерях находились 30 тысяч человек, осужденных на срок от 5 до 10 лет за должностные, хозяйственные и воинские преступления — в основном это были председатели колхозов и бригадиры, инженеры, руководители предприятий.

Сидели 400 тысяч женщин, из них 6 тысяч беременных и 35 тысяч с детьми в возрасте до двух лет. Сидели 240 тысяч пожилых людей и 31 тысяча несовершеннолетних, осужденных за мелкие кражи и хулиганство.

Берия предложил освободить около миллиона человек. Не подлежали амнистии получившие срок больше 5 лет, осужденные за контрреволюционные преступления, бандитизм, крупные хищения и умышленное убийство.

При этом Берия предложил немедленно пересмотреть законодательство, смягчить уголовную ответственность за нетяжкие преступления, а за хозяйственные, бытовые и должностные преступления карать административными мерами.

В год суды рассматривают дела полутора миллионов человек, писал Берия, из них 650 тысяч приговариваются к тюремному заключению, половина за преступления, не представляющие особой опасности для государства. Если не изменить законодательство, через год-другой в лагерях опять будут сидеть около 3 миллионов человек…

26 марта Берия направил в президиум ЦК записку с приложением проекта указа Президиума Верховного Совета «Об амнистии». Проект подготовили МВД вместе с министерством юстиции и Генеральным прокурором. Предложение Берии мгновенно утвердили. 28 марта был опубликован указ «Об амнистии».

На свободу вышли 1200 тысяч заключенных, и были прекращены следственные дела на 400 тысяч человек. Амнистию в тот момент называли ворошиловской, потому что под указом стояла подпись председателя Президиума Верховного Совета Климента Ефремовича Ворошилова…

Виктор Адамский, физик-теоретик, трудившийся вместе с Сахаровым в закрытом городе Сарове (Арзамас-16), вспоминает, что в городе на строительстве работали заключенные. Однажды физики проходили вдоль забора, который ограждал строительную зону, и обратили внимание на необычное возбуждение среди заключенных. Они не работали, кричали «Ура Ворошилову!», подбрасывали вверх ушанки. Офицер охраны пояснил, что заключенным только что зачитали указ об амнистии, подписанный Ворошиловым.

Генерал-лейтенант Амаяк Захарович Кобулов, младший брат первого заместителя Берии, говорил весной 1953 года одному из своих подчиненных:

— Ты и представить себе не можешь, что замыслил Лаврентий Павлович. Он будет решительно ломать существующие порядки не только в нашей стране, но и в странах народной демократии.

Берия отказался увеличить финансирование оборонных расходов («Вы тратите слишком много денег», — сказал генералам Берия). 27 марта Берия отправил в Совет министров записку с предложением отказаться от многих дорогостоящих строек, которые поглощали средства из бюджета. Эта идея понравилась многим секретарям обкомов.

Прекратилось строительство объектов, сооружавшихся силами МВД и требовавших большого количества материалов и рабочей силы, — Главного Туркменского канала, самотечного канала Волга — Урал, Волго-Балтийского водного пути, гидроузлов на Нижнем Дону, железных и автомобильных дорог на Севере.

Маленков и Берия явно хотели облегчить бремя крестьянина, децентрализовать управление экономикой, проводить более либеральную политику.

Повысили закупочные цены на продукты сельского хозяйства, был сделан упор на производство товаров широкого потребления, за что потом Маленкова, когда дойдет до него очередь, будут критиковать. 1 апреля 1953 года в газетах был опубликован длинный, на целую полосу, список товаров, на которые были снижены цены.

Берия занимался и международными делами.

Начались переговоры о перемирии — в Корее война шла уже три года. В Венгрии закончилась эпоха сталинизма, премьер-министром в первый раз стал Имре Надь, который возглавит страну и в 1956-м. Венгерский кризис со временем приведет к власти другого главу госбезопасности — Юрия Владимировича Андропова.

Берия попытался восстановить отношения с Югославией, разорванные при Сталине. Он поручил своим разведчикам устроить ему конфиденциальную встречу с Александром Ранковичем, который в югославском руководстве занимал такие же, как он, должности. Ранкович был членом политбюро, заместителем главы правительства и министром внутренних дел. Но встретиться они не успели.

Летом 1953 года ухудшилась ситуация в Восточной Германии. Неумелая политика ее лидеров, низкий уровень жизни, особенно по сравнению с Западным Берлином, куда еще был свободный доступ, привели к народному восстанию 17 июня. Охватившее все города ГДР, оно было подавлено советскими танками. Это вселило сомнения в правильности курса на строительство в Восточной Германии социализма.

Мнения в Москве разделились. Берия считал, что «незачем заниматься строительством социализма в ГДР, необходимо, чтобы Западная и Восточная Германия объединились как буржуазное, миролюбивое государство». Молотов, который вновь стал министром иностранных дел, ему резко возражал. Спор решился в пользу Молотова, потому что 26 июня Берия был арестован. Но исторически Берия был ближе к истине.

Незадолго до своего ареста он вызвал в Москву основных резидентов разведки, чтобы поставить перед ними новые задачи. И заменил всех руководителей представительств МВД в странах народной демократии. Отправил совсем молодых людей. Всем прежним руководителям представительств был устроен экзамен на знание языка страны пребывания. Кто сдал, возвращались назад, хотя и с понижением в должности. Не сдавших зачисляли в резерв. А язык знали далеко не все — привыкли работать с переводчиком.

Историк Никита Петров пишет, что Берия почти в десять раз сократил аппарат уполномоченного МВД в Восточной Германии, где работали 2200 чекистов. Берия пришел к выводу, что советские офицеры подменяют органы госбезопасности ГДР и мешают им работать. В Восточной Германии осталось 300 чекистов, и они уже исполняли чисто советнические функции.

Виталий Геннадьевич Чернявский, который в 1953 году руководил отделом во Втором главном управлении МВД (внешняя разведка), рассказал мне, как его неожиданно вызвал Берия и отправил в Румынию старшим советником сразу при двух румынских министрах — госбезопасности и внутренних дел.

— Вы пользовались особым доверием Берии?

— Я был для него новым человеком. Последние годы Берия не руководил непосредственно НКГБ и НКВД, и все это время я был вне поля его зрения. В 1953-м сыграли роль моя хорошая служебная аттестация, положительные отзывы руководителей Первого управления.

— А почему он послал вас в Румынию?

— Впервые меня отправили туда в начале сентября 1944-го. Я пробыл там три года, хорошо изучил страну, быт и нравы, психологию народа, свободно владел румынским языком, так что в случае необходимости выступал в качестве заправского румына, чему способствовала и моя внешность. Но мне не хотелось оставлять работу в центральном аппарате. Попытался уговорить начальника управления отвести мою кандидатуру. Но куда там: перечить Берии никто не решался.

— Какое впечатление он на вас произвел?

— Это был хитрый, коварный и безжалостный царедворец, идущий по множеству трупов к вершинам власти. Ум у Берии был острый, расчет точный. Он хорошо разбирался в искусстве разведки и контршпионажа.

После прихода в МВД Берия подверг резкой критике деятельность разведки в послевоенные годы и начал энергично заниматься ее перестройкой. Он обновил состав советнических групп в странах народной демократии, поставил во главе молодых и деятельных сотрудников. Потребовал, чтобы они свободно владели языком страны пребывания и могли беседовать с руководителями секретных служб и лидерами государств без переводчиков.

Считая, что отношения с нашими союзниками должны быть более уважительными и доверительными, он настаивал на том, чтобы советники не вмешивались во внутренние дела и не давали рекомендаций по «скользким» делам, особенно тем, которые возникали в результате внутренней борьбы в правящей верхушке, дабы ни у кого не было ни малейшего повода для ссылки на то, что они заведены и реализованы по указанию советских товарищей.

— Какие указания вы получали от Берии?

— Едва я успел немного осмотреться в румынской столице, как 17 июня в Берлине начались выступления рабочих против политики правительства ГДР, которые были подавлены Советской армией. Берия позвонил мне по ВЧ и предупредил: «Головой ответите за то, чтобы такого не случилось в Бухаресте». И приказал каждый день докладывать лично ему или его первому заместителю Кобулову, на котором замыкалась внешняя разведка, об обстановке в Румынии. К Бухаресту подтянули части отборных дивизий румынской армии, которые были сформированы во время войны на территории Советского Союза, подразделения пограничных войск, было усилено патрулирование столицы и окрестностей… В Румынии тогда ничего не произошло.

В день, когда был арестован Берия, у меня умолк аппарат ВЧ. Я не мог дозвониться в Москву. А примерно через месяц меня, как и других старших советников, отозвали: «Вы были назначены без согласования с ЦК КПСС, поэтому вас освобождают от должности. Ждите нового приказа…»

Думать, что тогда все Берию ненавидели, неверно. Когда освободили «врачей-убийц» и наказали тех, кто их посадил, трижды Герой Социалистического Труда академик Яков Борисович Зельдович сказал Андрею Дмитриевичу Сахарову не без гордости:

— А ведь это наш Лаврентий Павлович разобрался!

Были такие настроения среди некоторых людей: «Лаврентий Павлович — единственный защитник и опора».

Алексей Аджубей слышал его выступление на торжественном собрании, посвященном очередной годовщине Октября. Внешне располневший, с одутловатым, обрюзгшим лицом, он был похож на рядового служащего. Одежда сидела на нем мешковато. Но говорил он хорошо, почти без акцента, четко и властно. Умело держал паузы, вскидывал голову, дожидаясь аплодисментов. Доклад ему составили нестандартно.

Профессор и генерал Владимир Филиппович Некрасов, в те годы молодой офицер МВД, вспоминает:

— Лаврентий Павлович — тогда это для меня была фигура безупречная. Песня такая была: «Вперед за Сталиным ведет нас Берия», «Марш чекистов». Авторитет его, по-моему, был непререкаем. Я работал в Казанском военном училище, рядом служили суворовцы из Ташкентского суворовского училища, те вообще боготворили Лаврентия Павловича…

Или, скорее, боялись?

Плана переустройства жизни страны у него не было. Но он жаждал власти и понимал, что надо найти опору в партии в лице секретарей ЦК национальных республик и обкомов. Ему это было труднее, чем Хрущеву. Хрущева первые секретари знали и, хотя относились к нему, может быть, с некоторой иронией, считали его все же своим, человеком. А Берия мог их заставить только бояться себя. Но нельзя на одном лишь страхе держать всю страну.

Весной 1953 года возникло ощущение политического вакуума. Правило коллективное руководство, и партийная пропаганда не знала, кого выделять. Страна впервые осталась без вождя.

Фамилии основных политических руководителей почти не упоминались, о том, что они делали, не сообщалось. В газетах мелькало только имя министра иностранных дел Молотова, который в одиночку посещал дипломатические приемы, получал письма из-за рубежа и на них отвечал. И еще новый председатель Президиума Верховного Совета СССР Климент Ефремович Ворошилов исправно награждал передовиков.

Партийные секретари не знали, на кого ссылаться, чьим именем козырять, кому докладывать, и чувствовали себя неуверенно. Слишком сложный пасьянс в Кремле пугал их и раздражал: они хотели определенности.

Берия сделал ставку на национальные республики, союзные и автономные. Он считал, что им должно быть предоставлено больше прав — прежде всего в продвижении местных кадров. Республики злились из-за того, что им на роль всяких начальников присылали людей с другого конца страны, которые не знали ни местных условий, ни языка и не хотели знать, но вели себя по-хозяйски.

Кроме того, его предложения означали бы прекращение борьбы с национализмом, когда, скажем, выдающегося кинорежиссера Александра Петровича Довженко за фильм об Украине отлучили от творческой деятельности. Берия предлагал, напротив, расширить преподавание на родных языках, хотел ввести национальные ордена. Это грело душу местных секретарей. Они могли бы назначать вторыми секретарями не тех, кого им присылали из Москвы, а своих людей.

Он направил в президиум ЦК записки о положении на Украине, в Белоруссии, Прибалтике. В них говорилось о репрессиях и раскулачивании в Литве и Западной Украине, о насильственной русификации и ошибках в кадровой политике. По его запискам немедленно принимались решения о выдвижении национальных кадров, о том, что ведущие республиканские работники должны знать местный язык и на нем вести делопроизводство.

Вилис Круминьш, в 50-х годах второй секретарь ЦК Компартии Латвии, позднее вспоминал, что в июне 1953 года к ним в Ригу поступила записка первого заместителя главы правительства Берии и указание: перевести делопроизводство на латышский язык. Номенклатурных работников, не знающих латышского, откомандировать в распоряжение ЦК КПСС.

Составили список партработников из ста семи человек, которых следовало отправить домой. Позвонили в Москву: как же можно отсылать этих людей, ведь мы только что пригласили их в Латвию? В ЦК угрожающе сказали:

— Не выполните указание, будете нести партийную ответственность. А может быть, и не только партийную.

Некоторые партработники сразу же забыли русский язык. Секретарь республиканского ЦК по идеологии Арвид Янович Пельше, будущий член политбюро, умевший держать нос по ветру, сказал:

— Кадры надо латышизировать.

Но тут Берию арестовали, и все прежние указания отменили. Теперь уже в Латвии не спешили с нововведениями. И Арвид Пельше превратился в твердокаменного борца со всеми проявлениями «национализма».

В здании ЦК Латвии памятник Сталину стоял до середины 1959 года Круминьш говорил управляющему делами:

— Убери ты его!

Управляющий, в свою очередь, ходил с тем же самым к секретарю ЦК по идеологии Арвиду Яновичу Пельше. Но тот отвечал опасливо:

— Подождем еще.

В 1959-м в Ригу приехал Хрущев. Увидел статую, сказал первому секретарю Яну Эдуардовичу Калнберзину:

— У вас что, тягача нет ее убрать?..

8 июня 1953 года Берия отправил в президиум ЦК письмо о национальном составе аппарата МВД Белоруссии. Он писал, что в аппарате министерства и местных органах на руководящих постах почти совсем нет белорусов: «Примерно такое же положение с использованием белорусских кадров имеет место в республиканских, областных и районных партийных и советских организациях», в западных областях почти совсем нет белорусов — местных уроженцев. В институтах преподавание ведется только на русском языке хотя в 30-х годах учили и на белорусском. Попутно он отмечал бедственное положение крестьян: в западных областях в колхозах люди совсем мало получают на трудодни…

Берия своей властью сменил в Минске министра внутренних дел и его заместителей. Сменить партийный аппарат должен был президиум ЦК.

По такой же записке Берии в Киеве состоялся пленум ЦК Компартии Украины, который признал неудовлетворительной работу республиканского политбюро по руководству западными областями, отменил «порочную практику» выдвижения на руководящую работу в западных областях работников из других областей, перевод преподавания в вузах на русский язык.

Первого секретаря республиканского ЦК сняли за грубые ошибки. Вместо Леонида Георгиевича, Мельникова, который, хотя и работал долгие годы в Полтаве, Донецке и Киеве, был русским, назначили украинца Алексея Илларионовича Кириченко.

Теперь Берия предлагал сменить первого секретаря в Белоруссии Николая Семеновича Патоличева на белоруса Михаила Васильевича Зимянина.

Патоличев оставил воспоминания, изданные уже после его смерти. О грозящей опасности Патоличева предупредил министр внутренних дел республики генерал-майор Михаил Иванович Баскаков. Он был сиротой, его совсем маленьким подобрали в Москве. Он не знал своего имени. Его воспитывала одна женщина в Гжатском уезде, которая за это получала до революции в месяц шесть рублей казенных денег. Он окончил четырехклассную школу и после революции работал слесарем и кочегаром на лесопильном заводе. В 1933 году его взяли в ОГПУ. Он успешно подвигался по служебной лестнице, в 1938-м стал наркомом внутренних дел Карело-Финской АССР, войну провел начальником управления госбезопасности в Горьком.

В Минск Баскакова перевели в начале 1952 года. У него сложились хорошие отношения с министром внутренних дел Петром Павловичем Кондаковым. Кондаков был заместителем у Игнатьева, и у него сохранились крепкие связи на Лубянке. Кондаков ездил в Москву, был на приеме у Берии и случайно услышал, что на Патоличева собирают материал. Кондаков предупредил Баскакова, а тот Патоличева.

Николай Семенович сразу поехал в Москву. Там он встретил уже освобожденного от работы бывшего первого секретаря ЦК Компартии Украины Леонида Георгиевича Мельникова. Его оформляли послом в Румынию. Мельников поделился горьким опытом. Патоличев обошел всех, кто принимал решения: секретарей ЦК Хрущева и Николая Николаевича Шаталина, главу правительства Маленкова. Никто не признался, что есть планы освободить Патоличева от должности. Умные люди посоветовали проситься на прием к Берии.

Патоличев позвонил ему. Но Берия сослался на перегруженность работой и от встречи уклонился. Это уже многое сказало опытному Патоличеву. А через несколько дней Патоличеву в Минск позвонил Хрущев и сказал, что его освобождают от должности «за нарушение ленинской национальной политики».

Но Патоличеву невероятно повезло. Пленум ЦК Компартии Белоруссии, на котором первого секретаря обвиняли в неправильном подборе и расстановке кадров, крупных ошибках в управлении народным хозяйством, начался 25 июня 1953 года, накануне ареста Берии, о чем ни Патоличев, ни другие участники пленума конечно же не подозревали.

Зачитали доклад с критикой первого секретаря. Выступил Патоличев, сказал:

— Я сюда приехал по указанию Центрального Комитета, по его указанию и уезжаю.

На следующий день пленум продолжается. Но пока в Минске продолжали критиковать первого секретаря, в Москве арестовали Берию. Ситуация полностью переменилась. Патоличева зовут к телефону. Звонят Маленков и Хрущев. Они говорят, что Берия арестован, просят пока держать это в секрете, но сообщают главное:

— Если пленум ЦК Компартии Белоруссии попросит ЦК КПСС, решение о вашем отзыве может быть отменено.

И те же люди, которые только что собирались снять своего первого секретаря, немедленно проголосовали за то, чтобы он остался. Через три года Патоличева снимет Хрущев и отправит на дипломатическую работу — назначит заместителем министра иностранных дел…

Принято говорить, что арест Берии — это поворотный момент в истории страны, начало борьбы с культом личности Сталина. К этим идеям Хрущев придет значительно позже. А в 1953-м это была просто борьба за власть. Товарищи по партии избавились от опасного соперника и одиозной личности.

Сталин убирал членов политбюро постепенно. Собирал на них показания, знакомил с материалами других членов политбюро, спрашивал их мнения. Потом вопрос выносился на пленум ЦК. Жертву выводили из политбюро, освобождали от всех должностей, исключали из партии, вызывали к следователю и арестовывали.

Но с Берией было по-другому. Соратники не чувствовали себя уверенно. Им нечего было ему предъявить. Вернее, его можно было обвинить в том, к чему и они все были причастны.

Никаких свидетельств, подтверждающих версию о том, что Берия готовился свергнуть партийное руководство, всех арестовать, так и не нашли. Хрущев откровенно сказал:

— Товарищи, с таким вероломным человеком только так надо было поступить. Если бы мы ему сказали хоть немного раньше что он негодяй, то я убежден, что он расправился бы с нами. Он это умел… Он способен подлить отраву, он способен и на все гнусности… Мы считали, что если он узнает о том, что на заседании будет обсуждаться о нем вопрос, то может получиться так: мы на это заседание придем, а он поднимет своих головорезов и черт его знает, что сделает.

Хрущев, Маленков и другие в 1953 году поступали так, как привыкли действовать при Сталине. Они просто арестовали Берию без предъявления обвинений, без ордера на арест. Это был не заговор Берии, а заговор против Берии.

Но в перестроечные годы появились рассказы отставных офицеров о том, как в день ареста Берии их части подняли по тревоге и приказали подготовиться к бою. И вроде бы офицеры Третьего управления МВД (контрразведка в вооруженных силах) пытались помешать войскам развернуться… Ходили слухи, будто летом 1953 года дивизия МВД была подтянута к Москве и ждала только приказа Берии войти в столицу, чтобы помочь ему взять власть.

Профессор Наумов:

— Дивизия и сейчас там стоит — это бывшая дивизия внутренних войск имени Дзержинского… Нет доказательств, что Берия готовился к захвату власти. А ему и не надо было. Он их всех держал в руках благодаря своим досье. Каждого мог в любую минуту обвинить в чем-то преступном. Но не торопился. Он считал, что еще не созрел этот плод. Ждал, пока власть сама упадет к его ногам…

Если Берия не собирался убирать товарищей по президиуму ЦК, то почему же тогда Хрущев и другие его арестовали?

Профессор Наумов:

— У него стремительно рос авторитет в стране. Маленков, Булганин, Молотов, Хрущев на его фоне казались слабыми как государственные деятели. Он в силу своего характера всех подавлял, на заседаниях никому не давал говорить, сам открывал обсуждение, сам подводил итоги, прерывал других ораторов, мог оскорбить грубым словом. Они его боялись и отпора дать не могли.

У членов президиума были крупные разногласия по ключевым вопросам, они бы скоро перессорились. Они это сами понимали. Пока была у них почва для объединения — страх перед Берией, они и предприняли такой шаг…

Заговор созрел в начале июня 1953 года. Такое дельце не всякий смог бы провернуть. И Хрущев головой рисковал, и Маленков, и Жуков. Молотов, Хрущев и Маленков по одному обрабатывали членов президиума ЦК. Вячеслав Михайлович Молотов сыграл особую роль — это он уговорил стариков в президиуме ЦК. Хрущев не обладал еще таким авторитетом, Маленкову они не верили, а Молотов был фигурой.

Все важные разговоры они вели только на улице, не рисковали пользоваться телефоном или обсуждать нечто серьезное в рабочих кабинетах или у себя на квартирах и дачах.

На июньском пленуме в 1957 году Маленков, выставляя себя жертвой, говорил, что госбезопасность его подслушивала. Хрущев возразил, что это его подслушивали. Они прекрасно знали, что подслушивали обоих.

Маршала Ворошилова подслушивали с 1942 года, когда Сталин разозлился на него за провалы на фронте и назначил на незначительную для бывшего наркома обороны должность главнокомандующего партизанским движением.

Записью разговоров занималось Девятое управление МВД (охрана правительства). Аргумент — обеспечение безопасности членов президиума ЦК: вдруг им позвонит какой-то преступник?

Товарищи по партийному руководству свергли Берию не только потому, что он претендовал на первую роль. Они боялись, что Лаврентий Павлович вытащит на свет документы, свидетельствующие об их причастности к репрессиям. Он-то знал, кто в чем участвовал. А виноваты были все. Одни подписывали уже готовые списки, другие сами кого-то требовали арестовать. Теперь Берия их всех держал в руках.

Необходимость перемен понимали и другие члены партийного руководства, только они медлили, трусили, боялись. Доктор исторических наук Юрий Жуков опубликовал любопытнейший документ. Георгий Маленков, новый глава советского правительства, предложил собрать в апреле 1953 года пленум ЦК, чтобы осудить культ личности Сталина.

Сохранился проект его выступления:

«Товарищи! По поручению Президиума ЦК КПСС считаю необходимым остановиться на одном важном принципиальном вопросе, имеющем большое значение для дела дальнейшего укрепления и сплочения руководства нашей партии и советского государства.

Я имею в виду вопрос о неверном, немарксистском понимании роли личности в истории, которое, надо прямо сказать, получило весьма широкое распространение у нас, и в результате которого проводится вредная пропаганда культа личности. Нечего доказывать, что такой культ не имеет ничего общего с марксизмом и сам по себе является не чем иным, как эсеровщиной.

Сила нашей партии и залог правильного руководства, важнейшее условие дальнейшего движения вперед, дальнейшего укрепления экономической и оборонной мощи нашего государства состоит в коллективности и монолитности руководства…

Руководствуясь этими принципиальными соображениями, президиум ЦК КПСС выносит на рассмотрение пленума ЦК КПСС следующий проект решения:

Центральный комитет КПСС считает, что в нашей печатной и устной пропаганде имеют место ненормальности, выражающиеся в том, что наши пропагандисты сбиваются на немарксистское понимание роли личности в истории, на пропаганду культа личности.

В связи с этим Центральный комитет КПСС признает необходимым осудить и решительно покончить с немарксистскими, по существу эсеровскими тенденциями в нашей пропаганде, идущими по линии пропаганды культа личности и умаления значения и роли сплоченного, монолитного, единого коллективного руководства партии и правительства».

Но пленум не собрался. Маленков не решался назвать имя Сталина, а Берия прямо говорил о культе Сталина, о сталинских ошибках и преступлениях, ознакомил членов ЦК со своей запиской по. «делу врачей». Это объемистый документ в несколько десятков страниц. В нем цитировались показания следователей МГБ и резолюции Сталина, который требовал нещадно бить арестованных. Они произвели впечатление разорвавшейся бомбы.

Когда Берия заговорил о репрессиях, он тем самым снимал с себя ответственность и намерен был призвать к ответственности других. Это больше всего напугало партийный аппарат.

Он приказал арестовать бывшего заместителя министра госбезопасности Рюмина («учитывая, что Рюмин являлся организатором фальсификаций и извращений в следственной работе») и хотел арестовать бывшего министра Игнатьева, рассчитывая, что они дадут показания на Маленкова и Хрущева как соучастников репрессий, санкционировавших аресты и расстрелы.

Поэтому Хрущев и Маленков, снимая с себя вину, предпочли обвинить Берию во всех преступлениях.

Как же получилось, что такой опытный человек, такой умелый интриган, который выжил при Сталине, позволил себя арестовать? Расслабился, потерял бдительность, недооценил товарищей, в особенности Никиту Сергеевича Хрущева.

— Он считал нас простаками, — скажет потом на пленуме Маленков.

— Но мы не такие простаки оказались, — довольно отзовется Хрущев.

Судьбу Берии решил деятельный и напористый Хрущев. После свержения Берии он выдвинулся на главные роли и был избран на пленуме первым секретарем ЦК.

Другие члены партийного руководства не собирались расстреливать Берию.

Профессор Наумов:

— Мы нашли написанный от руки текст выступления Маленкова. В нем судьба Лаврентия Павловича предполагалась иной — снять с поста министра внутренних дел и первого заместителя председателя Совета министров, а назначить министром нефтяной промышленности.

Хрушев и Молотов были сторонниками полного устранения Берии. Микоян и Ворошилов предлагали использовать Берию на другой работе. Молотов и Хрущев взяли верх.

На заседании выступили Маленков и Хрущев, после чего Берии объявили, что он арестован. Вошли офицеры во главе с Жуковым и генералом Москаленко. Жукова выбрали еще и потому, что он был физически крепким. Кирилл Семенович Москаленко, командующий войсками Московского округа ПВО, был тщедушным, его Берия мог бы с ног сбить. Но применять силу не понадобилось. Жуков только резким движением отбросил лежавшую перед Берией папку, думая, что в ней оружие. Папка полетела в сторону Хрущева, и тот испуганно отодвинулся.

Берию увели. Сам он сказать ничего не успел, поэтому ответил на предъявленные ему обвинения в первом письме, написанном в заключении.

Лаврентий Павлович, даже когда его выводили из зала заседаний, не предполагал, что ему предстоит суд и расстрел.

На заседании президиума его обвинили в том, что он поставил министерство внутренних дел над партией и правительством, что он был высокомерен и груб с товарищами. За это не расстреливают, справедливо считал Берия. Но он забыл, что сам расстреливал и за меньшее.

О том, что сейчас произойдет, поставили в известность далеко не всех участников заседания, спешно собранного в Кремле. Микояну об этом сказал Хрущев по дороге на заседание: они ехали в одной машине. Некоторые узнали только в тот момент, когда началось заседание. Им надо было быстро сориентироваться, сделать правильный выбор, но политический инстинкт их не подвел. Когда Берию увели, заседание продолжилось. Так что у всех было время оправиться от шока и занять правильную партийную позицию…

Члены президиума ЦК сидели в Кремле до поздней ночи, пока не получили сообщения о том, что Берия доставлен на гауптвахту. Тогда только разошлись. Но беспокоились они напрасно. Никто и не попытался прийти Берии на помощь.

В Москву приехал кандидат в члены президиума ЦК, первый секретарь Компартии Азербайджана Мир-Джафар Аббасович Багиров, друг и соратник Берии еще по Азербайджанской ЧК. Сначала он помогал Лаврентию Павловичу, потом тот ему покровительствовал.

Удивленный Багиров позвонил Микояну:

— Я звоню Лаврентию, но ни один телефон не отвечает. Что у вас случилось?

Микоян знал, что его телефон прослушивается, и ответил осторожно:

— Завтра зайдешь в ЦК и все узнаешь.

Даже кандидат в члены президиума ЦК пребывал в полнейшем неведении.

Сын Берии всегда считал, что его отца убили в перестрелке в день ареста. Лаврентий Павлович жил в особняке на Малой Никитской улице (еще недавно она называлась улицей Качалова). Теперь здесь расположено посольство Туниса.

Сыну Берии даже рассказывали, что верные люди вывезли Лаврентия Павловича в Аргентину, и показывали фотографию, на которой будто бы запечатлен бывший глава госбезопасности в Буэнос-Айресе. Но в эту версию верил только его сын…

Арест Берии взял на себя министр вооруженных сил Николай Александрович Булганин. Непосредственное руководство поручил своему первому заместителю маршалу Жукову. Жуков подбирал людей, которым верил и которые не испугались. Ведь были и такие, как один военачальник, упавший в обморок, когда ему объяснили, что предстоит сделать.

Жуков отобрал четверых: командующего Московским округом противовоздушной обороны генерал-полковника Москаленко, первого заместителя командующего генерал-лейтенанта Батицкого, начальника штаба округа ПВО генерал-майора Баксова и начальника политуправления округа Ивана Григорьевича Зуба.

Из них только генерал-майор Зуб прожил достаточно долго, чтобы в перестроечные времена успеть рассказать, как именно это произошло.

Всех собрали с оружием у Булганина. Булганин и Жуков в своих машинах, не подлежащих проверке, привезли офицеров в Кремль будто бы для доклада о ситуации в системе противовоздушной обороны. Только здесь им объяснили, что им предстоит.

Они вывели Берию в комнату отдыха, где сидели до позднего вечера. В Кремле сменили охрану, но Берию рискнули вывезти только тогда, когда стемнело.

Арестованного отправили на гауптвахту штаба Московского округа. Начальник гауптвахты полковник Сергей Петрович Гаврилов в перестройку рассказал, как это происходило, в газете «Советский спорт».

В семь вечера приехал министр Булганин, осмотрел гауптвахту, сам выбрал камеру, велел срезать отопительную батарею, о которую можно разбить голову, и оплести окно проволокой, чтобы нельзя было разбить окно и осколками перерезать вены. В половине второго ночи привезли Берию. Перед тем как отправиться в путь, его завернули в ковер и положили в огромный лимузин Булганина.

Гауптвахту очистили от всех задержанных. Караул сменили. Отрыли траншеи, бронетранспортеры были готовы к бою. Тут Берия пробыл неделю. В ночь со 2-го на 3 июля его увезли в штаб округа противовоздушной обороны, где держали в подземном бункере. Там он находился до самой смерти. Ордера на арест, санкции на содержание под стражей никто не давал…

Берию арестовали в пятницу. Редакторы газет получили указание из ЦК убрать всякое упоминание о нем, местные партийные органы снять его портреты.

В воскресных газетах на первой полосе сообщалось, что руководители партии и правительства присутствовали в субботу, 27 июня, в Большом театре на втором спектакле новой оперы композитора Юрия Александровича Шапорина «Декабристы» (автор либретто Всеволод Александрович Рождественский). Дирижировал народный артист СССР Александр Шамильевич Мелик-Пашаев. Спектакль поставил народный артист СССР Николай Павлович Охлопков. Берия отсутствовал.

Что-то символическое было в том, что президиум ЦК пошел смотреть именно оперу «Декабристы», сюжет которой восстание против императора. История этой оперы фантастична. Юрий Шапорин сел ее писать в 1925 году. В 1937-м было забраковано либретто, написанное Алексеем Николаевичем Толстым. Новое либретто писал Рождественский. В январе 1953 года постановление ЦК считало оперу все еще непригодной для постановки в Большом театре. Поставить ее смогли только после смерти Сталина.

Сразу после ареста Верховный Совет лишил Берию полномочий депутата Верховного Совета, он был снят с должности заместителя главы правительства и министра внутренних дел, лишен всех званий и наград.

2–7 июля 1953 года в Кремле заседал пленум ЦК КПСС.

В повестке дня пленума было три вопроса:

«1. О преступных антипартийных и антигосударственных действиях Берии (докладчик тов. Маленков Г. М.);

2. О созыве очередной сессии Верховного Совета СССР (докладчик тов. Ворошилов К. Е.);

3. Организационные вопросы (докладчик тов. Хрущев Н. С.)».

Берии припомнили все.

Маленков рассказывал на пленуме ЦК:

— Мы все пришли к заключению, что в результате неправильной политики в ГДР наделано много ошибок, среди немецкого населения имеет место огромное недовольство, что особенно ярко выразилось в том, что население из Восточной Германии стало бежать в Западную Германию.

Мы обязаны были трезво смотреть в глаза истине и признать, что без наличия советских войск существующий режим в ГДР непрочен. Берия при обсуждении германского вопроса предлагал не поправить курс на форсированное строительство социализма, а отказаться от всякого курса на социализм в ГДР и держать курс на буржуазную Германию.

Маленкову вторил Хрущев:

— Это означало отдать восемнадцать миллионов немцев под господство американских империалистов. Он говорил: «Надо создать нейтральную демократическую Германию». Разве может быть нейтральной и демократической буржуазная Германия? Берия говорил: «Мы договор заключим». А что стоит этот договор? Мы знаем цену договорам. Договор имеет свою силу, если он подкреплен пушками. Если договор не подкреплен силой, то он ничего не стоит, нал нами будут смеяться, будут считать наивными. А Берия не наивный не глупый, не дурак. Он умный, хитрый и вероломный. Он вел себя не как коммунист, а как провокатор, черт его знает, может быть он получал задания резидентов иностранных разведок…

Бывший член политбюро Андрей Андреевич Андреев:

— Он начал дискредитировать имя товарища Сталина, наводить тень на величайшего человека после Ленина… Я не сомневаюсь, что под его давлением вскоре после смерти товарища Сталина вдруг исчезает из печати упоминание о товарище Сталине… Появился откуда-то вопрос о культе личности.

Министр металлургической промышленности Иван Федорович Тевосян:

— Этот мерзавец Берия возражал против того, чтобы, говоря об учении, которым руководствуется наша партия, наряду с именами Маркса, Энгельса, Ленина называть имя товарища Сталина. Вот до чего дошел этот мерзавец…

Первый секретарь Компартии Украины Алексей Илларионович Кириченко:

— В записке Берии непонятно почему фигурируют такие термины: «западноукраинская интеллигенция», «западноукраинские кадры», «русаки», «русификация»… И это в то время, когда на Украине давно вышли из употребления эти слова. Украинский и советский народ единая семья, и нет в ней западных украинцев и восточных украинцев…

Берию всячески старались смешать с грязью.

Когда-то Ежова обвинили в гомосексуализме. Теперь секретарь ЦК КПСС Николай Николаевич Шаталин рассказывал о связях Берии с женщинами. Прямо на пленуме он обильно цитировал показания начальника охраны Берии полковника Саркисова:

«Мне известны многочисленные связи Берии со всевозможными случайными женщинами… Берия сожительствовал со студенткой института иностранных языков Майей. Впоследствии она забеременела от Берии и сделала аборт. Сожительствовал Берия также с 18–20-летней девушкой Лялей. От Берии у нее родился ребенок, с которым она сейчас живет на бывшей даче Обручникова.

По указанию Берии я вел специальный список женщин, с которыми он сожительствовал. (Смех в зале.) Впоследствии, по его предложению, я этот список уничтожил. Однако один список я сохранил. В этом списке указаны фамилии, имена, адреса и номера телефонов более 25 таких женщин. Этот список находится на моей квартире в кармане кителя.

Год или полтора тому назад я совершенно точно узнал, что в результате связей Берии с проститутками он болел сифилисом».

O личной жизни Берии ходило немало слухов. Нами Микоян, невестка Анастаса Ивановича Микояна, которая была знакома с Берией, вспоминает:

«Где-то в конце 40-х — начале 50-х годов в Москве в числе многочисленных тайных романов у Берии возникла связь с юной девушкой — красавицей Лялей. Она родила дочь, и Берия дал девочке имя своей матери.

Позже маленькая Марта, став взрослой и красивой, в 70-х годах вышла замуж за члена политбюро брежневской эпохи Гришина».

Одновременно на пленуме были впервые сказаны слова в осуждение Сталина и сталинизма.

В заключительном слове Маленков говорил:

— Вы должны знать, товарищи, что культ личности Сталина в повседневной практике руководства принял болезненные формы и размеры, методы коллективности в работе были отброшены, критика и самокритика в нашем высшем звене руководства вовсе отсутствовали. Мы не имеем права скрывать от вас, что такой уродливый культ личности привел к безапелляционности единоличных решений и в последние годы стал наносить серьезный ущерб делу руководства партией и страной.

Но все слова, сказанные на пленуме, остались секретом, ничего не было опубликовано. В газетах через несколько дней появилось короткое, в несколько строк, сообщение о том, что пленум ЦК исключил Берию из партии как врага коммунистической партии и советского народа. А Президиум Верховного Совета передал дело о преступных действиях Берии на рассмотрение Верховного суда. По стране пошла гулять частушка:

Берия, Берия
Вышел из доверия,
И товарищ Маленков
Надавал ему пинков.

Многие поверили и в то, что Берия шпион. И в одну секунду все согласились с тем, что он негодяй и преступник. Это работала инерция сталинских времен, когда не сомневались: раз арестовали, значит, виновен.

А вот миллионы заключенных, которые спокойно восприняли смерть Сталина, расценили арест Берии как давно ожидаемый поворотный пункт в их судьбе…

Никто в аппарате госбезопасности не попытался освободить своего шефа, как этого опасались в Кремле.

Генерал-лейтенант Павел Анатольевич Судоплатов вспоминал, что 26 июня, возвращаясь с работы на дачу, с удивлением увидел на шоссе колонну танков. Утром обратил внимание на то, что исчез портрет Берии, который висел у него в приемной. Через час руководство министерства собрали в конференц-зале. Руководили собранием первые заместители министра Круглов и Серов.

Круглов сообщил, что бывший министр Берия арестован за провокационные антигосударственные действия. Круглов сказал, что доложит товарищу Маленкову: органы и войска МВД верны правительству и партии.

Арест Берии вызвал вздох облегчения у партийного аппарата по всей стране. Они боялись и его самого, и местных ставленников Берии, боялись аппарата госбезопасности, который показывал, что следит и за партийным руководством, держится на равных, партийной власти над собой не признает. Ни первый секретарь обкома, ни секретарь ЦК республики, никто не был гарантирован от внезапного ареста. Они все боялись местного чекистского начальника, знали, что за ними следят, но не знали, что именно начальник областного управления или республиканский министр сообщает в Москву.

В передовой «Правды» под названием «Нерушимое единение партии, правительства, советского народа» говорилось: «Любой работник, какой бы пост он ни занимал, должен находиться под неослабным контролем партии. Партийные организации должны регулярно проверять работу всех организаций и ведомств, деятельность всех руководящих работников. Необходимо, в том числе, взять под систематический и неослабный контроль деятельность Министерства внутренних дел».

29 июня президиум ЦК принял постановление «Об организации следствия по делу о преступных, антипартийных и антигосударственных действиях Берии». Прежнего Генерального прокурора уволили, назначили нового — Романа Андреевича Руденко. Он был прокурором Украины, и Хрущев ему доверял.

Летом 1953 года все подписчики Большой Советской Энциклопедии получили конверты со свежеотпечатанными страницами, которые предлагалось вклеить в пятый том вместо страниц 21–23, где была статья о Берии. Он должен был исчезнуть из истории.

10 декабря 1953 года президиум ЦК КПСС принял постановление «О рассмотрении дела по обвинению Берии и его соучастников». Дело должно было слушаться в закрытом судебном заседании без участия сторон в порядке, предусмотренном законом от 1 декабря 1934 года.

Президиум ЦК утвердил текст обвинительного заключения и решил разослать его по партийным организациям.

Арестованный сидел в камере без окна. Свет в ней не выключался даже ночью. Рядом с Берией неотлучно находился офицер, которому было приказано его убить, если на бункер кто-то попытается напасть. В президиуме ЦК все еще боялись, что его захотят освободить.

Берия говорил этому офицеру, что он ни в чем не виновен и что его скоро освободят. Не верил, что товарищи поступят с ним так же, как он поступал с другими.

Во втором письме, написанном в заключении, Берия напомнил Маленкову и Хрущеву о том, как он защищал их от Сталина. Ему тут же запретили писать и отобрали у него бумагу, пенсне и карандаш. Не дай бог, напишет что-то из того, что он о них знает…

А какова же судьба досье, которые Берия долгие годы собирал на своих товарищей? Члены президиума сговорились, и одиннадцать мешков с документами были сожжены. Что в них было? Это осталось неизвестным.

Следствию пришлось непросто. Члены президиума неделю не знали, как составить обвинительное заключение, потом обвинили Берию в антипартийной деятельности. Но прокурор Руденко сказал, что такой статьи в Уголовном кодексе нет. Тогда написали, что он занимался антигосударственной деятельностью. Но какой именно? То, в чем Берия был виновен, — массовые репрессии, — ему нельзя было инкриминировать. Свидетельств его заговора не обнаружилось.

Поэтому на всякий случай его обвинили в изнасиловании. Это в любом случае позволяло расстрелять Берию по указу Президиума Верховного Совета СССР от 4 января 1949 года «Об усилении уголовной ответственности за изнасилование». Так всегда делали в министерстве госбезопасности — предъявляли обвинение сразу по нескольким статьям. Одно сорвется, другое останется.

Специальное судебное присутствие Верховного суда СССР, которое с 18-го по 23 декабря решало судьбу Берии и его сотрудников, состояло из маршала И. С. Конева, председателя ВЦСПС Н. М. Шверника, генерала армии К. С. Москаленко, секретаря Московского обкома Н. А. Михайлова, председателя профсоюзов Грузии М. И. Кучавы — первого заместителя министра внутренних дел К. Ф. Лунева и двух юристов — первого заместителя председателя Верховного суда СССР Е. Л. Зейдина и председателя Московского городского суда Л. А. Громова.

Вместе с Берией на скамье подсудимых сидели его многолетние сотрудники:

Всеволод Николаевич Меркулов — бывший министр госбезопасности, в последнее время министр государственного контроля СССР, генерал армии;

Владимир Георгиевич Деканозов — бывший министр внутренних Дел Грузии;

Богдан Захарович Кобулов — бывший первый заместитель министра внутренних дел, генерал-полковник (его брата генерал-лейтенанта Амаяка Кобулова расстреляют через год);

Сергей Арсеньевич Гоглидзе — бывший первый заместитель министра госбезопасности, в последнее время начальник управления МВД СССР, генерал-полковник;

Павел Яковлевич Мешик — бывший министр внутренних дел Украины, генерал-лейтенант;

Лев Емельянович Влодзимирский — бывший начальник следственной части по особо важным делам МВД СССР, генерал-лейтенант.

Судили их по закону от 1 декабря 1934 года, то есть без прокурора и без адвоката, ускоренным порядком, который ввел Сталин на следующий день после убийства Кирова. Обвинение им предъявили по печально знаменитой 58-й статье Уголовного кодекса.

В приговоре говорилось:

«Персонально суд считает доказанной виновность подсудимого Берии в измене Родине, организации антисоветской заговорщической группы в целях захвата власти и установления господства буржуазии, в совершении террористических актов против преданных Коммунистической партии и народу политических деятелей, активной борьбе против революционного рабочего движения в Баку в 1919 году, когда Берия состоял на секретно-агентурной должности в контрразведке контрреволюционного мусаватистского правительства в Азербайджане и был связан с иностранной разведкой до момента разоблачения и ареста».

На суде Берию обвинили и в том, что в 1942 году, когда он был представителем Ставки на Закавказском фронте, он пытался открыть перевалы через главный Кавказский хребет, чтобы пропустить вражеские войска в Грузию…

А еще Берия пытался подорвать дружбу народов СССР с великим русским народом. Он саботировал важнейшие мероприятия, направленные на подъем хозяйства колхозов и совхозов и неуклонное повышение благосостояния советского народа.

Всех обвиняемых признали виновными в измене Родине, в организации антисоветской заговорщической группы с целью захвата власти, в совершении террористических актов…

«Изобличенные доказательствами подсудимые Берия Л. П., Меркулов В. Н., Деканозов В. Г., Кобулов Б. З., Гоглидзе С. А., Мешик П. Я. и Влодзимирский Л. Е. на судебном присутствии подтвердили показания, данные ими на предварительном следствии, и признали себя виновными в совершении ряда тягчайших государственных преступлений».

Суд над Берией был чистым фарсом. Что его ждет, было ясно и до суда. Расстреляли его 23 декабря, через несколько часов после суда. Приговор привел в исполнение генерал Павел Федорович Батицкий, затем в Берию, уже мертвого, стреляли еще пять офицеров, которые с ним были. Расстрельную команду не приглашали: чем меньше свидетелей, тем лучше.

Профессор Наумов:

— Батицкий написал Хрущеву записку, что застрелили Берию прямо на лестнице. Это немыслимое дело. В бетонном бункере, где небольшие помещения, они могли друг друга перестрелять. Батицкий это написал, чтобы успокоить Хрущева: Берия ничего не успел рассказать, только он вышел после суда, и его сразу расстреляли. На самом деле принесли доски, обшили помещение, чтобы пули в них застревали.

Берии разрешили переодеться в чистое белье, принесли ему из дома черный костюм. На руки надели наручники. Как будто бы он держался достойно, не плакал и ни о чем не просил. Тело Берии отвезли в Донской крематорий и сожгли. Прах развеяли.

Батицкий стал потом маршалом, главнокомандующим ПВО страны и заместителем министра обороны. В 1965 году ему присвоили звание Героя Советского Союза. Другие офицеры — Алексей Иванович Баксов (впоследствии генерал-полковник), Иван Григорьевич Зуб (впоследствии генерал-майор), Виктор Иванович Юферев (впоследствии полковник) были награждены в январе 1954 года орденами Красного Знамени. Говорят, они рассчитывали на «Золотые Звезды» Героя. Во всяком случае, работу они исполнили с душой и ощущали себя героями.

Из Грузии — по предложению республиканского ЦК — совершенно по-сталински выселили около двадцати родственников Берии и его жены. Причем его матери и теще было уже за восемьдесят, но их все равно вывезли в глухие места. Мать выслали за то, что она каждый день молится «за здоровье врага народа Берии». Остальных родственников обвиняли в том, что они ведут антисоветские разговоры, в том числе глухонемую сестру Лаврентия Павловича. Такая же судьба постигла родных Кобулова, Гоглидзе и Деканозова. Все это было сплошное беззаконие…

Генеральный прокурор СССР Руденко и министр внутренних дел Круглов обратились в президиум ЦК с предложением «запретить членам семей и близким родственникам указанных врагов народа проживание в городах Москве, Ленинграде, Тбилиси и других режимных городах и местностях Советского Союза, а также на территории Кавказа и Закавказья».

Маленков и Хрущев одобрили это предложение.

«Социально опасных» родственников по списку, составленному в МВД, выслали в Красноярский край, Свердловскую область и Казахстан. Органам госбезопасности было приказано взять «социально опасных» под надзор.

В сентябре 1955 года председатель КГБ генерал Серов докладывал в ЦК, что «некоторые родственники Берии продолжают и ныне восхвалять Берию, утверждать о его невиновности и высказывать недовольство решением об их выселении… Настроены явно антисоветски, допускают злобную клевету по адресу руководителей партии и Советского государства, изыскивают способы для установления связи с остальными высланными родственниками врага народа Берии с целяо проведения организованной враждебной деятельности, направленной против Советского государства…

Принято решение привлечь их к уголовной ответственности за злобную антисоветскую агитацию».

Жену Берии и его сына арестовали.

Корней Чуковский 12 июля 1953 года записал в дневник:

«Мне вспоминается сын Берии — красивый, точно фарфоровый холеный, молчаливый, надменный, спокойный; я видел его 29 марта, у Надежды Алексеевны Пешковой.

Тамара Владимировна (жена Всеволода) подняла тогда бокал за „внуков Горького“ — то есть за Берию и мужа Дарьи. Что теперь с его надменностью, холеностью, спокойствием? Где он? Говорят, Марфа беременна. Говорят, Катерина Павловна тщетно пытается к ней дозвониться.

Дикая судьба у горьковского дома — от Ягоды до Берии, — почему их так влечет к гепеушникам такого — растленного — образа мыслей, к карьеристам, перерожденцам, мазурикам. Почему такие милые — простодушные — женщины, как Катерина Петровна и Надежда Алексеевна, — втянуты в эту кровь?..»

Нина Теймуразовна Гегечкори-Берия после расстрела ее мужа в начале 1954-го отправила письмо Хрущеву. Она писала, что ее исключили из партии и обвинили «в антисоветском заговоре с целью восстановления капитализма в Советском Союзе». Кроме того, обвиняли в переписке с якобы ее родственником, грузинским меньшевиком Гегечкория.

«Я его не знала, никогда не видела, он не является моим родственником, и я ни в какой переписке с ним не находилась и могла находиться…

Действительно страшным обвинением ложится на меня то, что я более тридцати лет (с 1922 г.) была женой Берии и носила его имя. При этом, до дня его ареста, я была ему предана, относилась к его общественному и государственному положению с большим уважением и верила слепо, что он преданный, опытный и нужный для Советского государства человек… Я не разгадала, что он враг Советской власти, о чем мне было заявлено на следствии. Но он в таком случае обманул не одну меня, а весь советский народ, который, судя по его общественному положению и занимаемым должностям, также доверял ему…

С 1942 г., когда я узнала от него же о его супружеской неверности, я отказалась быть ему женой и жила с 1943 г. за городом сначала одна, а затем с семьей моего сына».

Нина Берия писала, что она тяжело больна, проживет недолго и просила не дать ей «умереть одинокой, без утешения сына своего и его детей в тюремной камере или где-либо в ссылке».

Письмо Хрущев разослал всем членам президиума ЦК, но только почти через год, в конце ноября 1954-го, президиум ЦК решил судьбу сына и вдовы Берии: их отправили на административное поселение. Это тоже было вполне сталинское решение…

Серго Лаврентьевич Берия лишился своей фамилии: у него отобрали все документы и выписали новые на материнскую фамилию. Его лишили научного звания, и пришлось ему начинать жизнь заново. Серго Берия занимался системой противоракетной обороны Москвы. Он был несомненно одаренным человеком, хотя грозное имя его отца играло решающую роль в его стремительной карьере.

Серго Берию еще помнят в его бывшем конструкторском бюро, рассказывают, как он собирал представителей заводов, спрашивал, когда они могут поставить необходимое оборудование. Любой представитель завода жаловался на кучу проблем, объяснял, как трудно исполнить заказ. Серго вызывал секретаршу, как бы между прочим просил:

— Соедините с Лаврентием Павловичем.

Испуганный представитель завода вскакивал:

— Не надо звонить Лаврентию Павловичу! Я сейчас понял, что мы можем все сделать еще быстрее!..

В стране прошло несколько процессов над бывшими сотрудниками органов госбезопасности.

В июле 1954 года расстреляли бывшего заместителя министра госбезопасности Рюмина.

Затем судили людей Берии: его бывшего помощника по вопросам внешней политики Петра Афанасьевича Шарию (получил десять лет), бывших начальников секретариата НКВД и МВД С. С. Мамулова и Б. А. Людвигова (пятнадцать лет), бывшего заведующего секретариатом первого заместителя председателя Совета министров Г. А. Ордынцева и заведующего приемной Берии Муханова (их признали виновными в недонесении о государственном преступлении и отправили в ссылку).

7–19 сентября 1955 года в Тбилиси Военная коллегия Верховного суда судила бывших министров госбезопасности Грузии Рапаву, Рухадзе и заместителя министра внутренних дел Грузии Церетели, а также исполнителей — бывших сотрудников НКВД МВД Савицкого, Кримяна, Хазана, Парамонова, бывшего коменданта внутренней тюрьмы НКВД Грузии, а затем охранника Берии Надарая. Кроме Парамонова и Надарая, всех приговорили к расстрелу.

В 1956 году настала очередь бывшего первого секретаря ЦК Компартии Азербайджана Мир-Джафара Багирова, бывшего начальника Берии в ЧК и бывшего наркома внутренних дел республики. Карен Нерсесович Брутенц, автор книги «Тридцать лет на Старой площади», начинавший в Баку, пишет о Багирове: если оставить за скобками этические категории и оценки, следует признать — речь идет о сильной, незаурядной и яркой личности, человеке с ясным умом, недюжинным организаторским талантом, с широким кругозором и неординарным политическим инстинктом, волевом и решительном.

Его сняли на объединенном пленуме Бакинского и Центрального комитетов ЦК компартии Азербайджана. Из Баку убрали и назначили заместителем начальника объединения «Куйбышевнефть» по кадрам. Летом 1956 года его судили в Баку и расстреляли.

В феврале 1959 года судили бывшего начальника охраны Берии полковника Рафаэля Семеновича Саркисова. Он получил десять лет.

Сто четырнадцать дней правления Берии в 1953 году оставляют исследователей в некоторой растерянности. Может ли главный палач страны быть реформатором? Такое сочетание функций только на первый взгляд кажется странным.

Социалистическое государство с помощью аппарата госбезопасности создает мощный военно-промышленный комплекс и даже превращается в супердержаву. Накачивание военной мощи продолжается до почти полного истощения страны.

Тогда наверху понимают, что нужны ограниченные реформы имя спасения державы. К этой мысли первым приходит глава госбезопасности, более других осведомленный о реальном положенш страны, будь то Лаврентий Берия или Юрий Андропов. Они боялись, что если немного не отпустить вожжи, то скоро вовсе некем будет управлять.

«Если бы Горбачева не пустили к власти, социализм можно было спасти», — горюют поклонники сталинского социализма. Но ересь началась до Горбачева. Надо было в таком случае остановить Косыгина с его экономической реформой… Впрочем, нет, все началось еще раньше — с хрущевской «оттепели». Вот если бы остановить Хрущева…

Если бы Хрущева остановили, был бы Лаврентий Берия.

Бериевские реформы 1953 года, испугавшие других руководителей страны, были всего лишь попыткой самоспасения. После короткого периода реформ страна вновь вернулась бы к ГУЛАГу. Любая попытка либерализации реального социализма ведет к его краху, что и произошло в 1991 году.