Прометей прикованный, или история болезни

Стоит человеку чем-нибудь занемочь, так что дело у него не ладится, или просто заболел живот — ибо именно там зарождается страдание — и он тотчас берётся исправлять мир.

(Г.Д. Торо «Уолден, или Жизнь в лесу»)

Он, умевший со стоическим равнодушием переносить величайшие страдания…

(Ф. Энгельс «К смерти Карла Маркса»)

В сентябре 1871 г. в Лондон пришло письмо из далёкого Петербурга:

Уважаемая сударыня!

Простите, что я обращаюсь к Вам, но очень прискорбные известия, проникшие и в нашу печать, заставляют меня просить Вас ответить хотя бы в нескольких словах на следующее. Сегодня в газетах появилось сообщение о том, что Ваш отец тяжело заболел. Ввиду слабости его организма все знакомые его в большой тревоге. Не будете ли Вы так любезны написать мне, насколько соответствуют действительности эти слухи и в каком состоянии вообще теперь его здоровье. Надеясь на исполнение моей просьбы, ещё и ещё раз прошу извинить меня.

Н. Даниельсон[1]

Случилось так, что однажды Николай Францевич Даниельсон, русский экономист и публицист, развернув утром «С.-Петербургские ведомости» (№ 239 за 1871 г.), прочитал следующее:

«Карл Маркс, который в настоящее время состоит главным руководителем международного общества в Лондоне, опасно болен» (ЧС, 145).

Работая в это время над первым переводом «Капитала» на русский язык, испытывая искреннее почтение к его автору и зная доподлинно о слабости организма последнего, Даниельсон был встревожен прочитанным и тут же написал в Лондон. Ответила ему шестнадцатилетняя Элеонора:

«Милостивый государь!

Благодарю Вас за участие, которое Вы так любезно проявляете по отношению к моему отцу. Ваша тревога было совершенно напрасной, так как промелькнувшие о нём во всех газетах сообщения, как и ранее появлявшиеся утверждения, абсолютно неосновательны. Папа сейчас в сравнительно хорошем состоянии, и наши друзья могут быть вполне спокойны <…>» (ЧС, 16).

Паника безосновательна. Сообщения ложны. Обычная газетная «утка».

Что же было в действительности?

В последние годы у Маркса вошло в обыкновение устраивать себе «отпуск», выезжая на воды для поправки здоровья. В августе 1871 г. он отправился на две недели в курортный город Брайтон.

Если судить по интонациям и содержанию его писем из Брайтона к Энгельсу (19 августа) и домой (25 августа), в указанный период Маркс не испытывал особого недомогания. Энгельсу он пишет о текущих делах, как видно, не оставляя их и на отдыхе;[2] домой — о разного рода забавных случаях, о заботах, общих знакомых и т. п. (33:240). О самочувствии своём — коротко и вскользь: сообщает о благотворном воздействии морского воздуха и ванн, сожалеет, что не захватил успокоительного для печени (беспокоит), жалуется на насморк и кашель в связи с ветрами и дождями (33:59). Обычный отдых обычного — со своими хроническими болезнями — курортника, которому не очень повезло с погодой. Бывает.

Если бы газетчики мира справились о здоровье Маркса у его домашних или Энгельса, сообщений об опасной болезни не должно было быть. Вероятно, эти проныры пользовались источником менее достоверным либо просто подхватили безосновательный слух — «ввиду слабости его организма».

Ввиду слабости его организма… Даниельсон пишет об этом как о факте общеизвестном. И неудивительно. Собственное здоровье, а точнее, нездоровье — перманентный сюжет писем Маркса ко всем его адресатам на протяжении почти всего лондонского периода (последние 33 из 65 лет жизни).

Тема болезни начинает звучать в его письмах непосредственно с 1850 г. Что тут особенного? Ничего. Почти любой человек иногда заболевает, а затем выздоравливает и возвращается к нормальной жизни. Именно так мы воспринимаем сообщения, исходившие от Маркса в первые годы лондонской эмиграции. Они ограничиваются, как правило, сухим перечислением: заболел, слёг, пролежал, встал на ноги… Да и повторяемость их не выходит за рамки «обычной нормы» — два-три раза в год.

Постепенно, однако, сообщения Маркса о собственном нездоровье начинают всё более учащаться и конкретизироваться.

Геморрой (29:6), болезнь печени (29:109, 252; 30:65, 287 и мн. др.), зубная боль (29:300), свинка (29:321), воспаление глаз (30:503), «невралгия всей левой части головы» (30:467), многодневная рвота (31:113), инфлюэнца (31:126), разлитие желчи (31:104), ревматизм в правой руке (31:116, 170), снова зубная боль и ревматизм (31:175), снова печень (31:201), кожные заболевания.

Перечень далеко не полный.

Допустимо ли подшучивать над больным человеком (даже если б он был нами прежде уличён как интриган и беспримерный лжец)? Здоровье — это особая сторона нашего бытия, и больной человек есть больной человек — мы сразу обязаны вспомнить, что он — наш брат.

Вопрос в другом: насколько достоверны имеющиеся в анналах сведения о болезнях и болячках Карла Маркса? Ибо, как понимает наш читатель, главный, а чаще всего единственный, источник сведений о здоровье Карла Маркса — сам Карл Маркс. Источник не вполне надёжный. Так, встревожившие Даниельсона сообщения газет не были злонамеренной выдумкой газетчиков, а основывались на определённом источнике — увы, страдающем хронической недостоверностью.

«Я уже две недели нахожусь здесь по совету врача, так как моё здоровье сильно ухудшилось в результате очень напряжённой работы…» (33:2З8), —

пишет Маркс 25 августа 1871 г. из Брайтона в Нью-Йорк некоему Фридриху Больте, активисту рабочего движения среди американских немцев и сотруднику газеты «Арбайтер цайтунг».

Разгадка многочисленных необоснованных газетных публикаций, упомянутых Элеонорой в ответе Даниельсону, заключается в том, что сам Карл Маркс передал злополучное сообщение о своей болезни непосредственно в печать.

Конечно, известие переполошило всех друзей.

Вспомним: с чего начинается «Капитал»? С сообщения о «многолетней болезни, которая всё снова и снова прерывала мою работу» (почему только и затянулось это продолжение вышедшей восемью годами ранее «К критике политической экономии»). Какая-то таинственная многолетняя болезнь, временами выводящая из строя, — наверное, что-то из ряда вон выходящее. Какой мужчина станет публично жаловаться на состояние своего здоровья? Тем более станет ли муж науки начинать солидную учёную монографию сообщением о своей болезни, если это какой-нибудь пустяк вроде стенокардии, гастрита или радикулита?

Поскольку история болезни Карла Маркса меньше всего освещена в истории марксизма, попытаемся восполнить этот пробел, не претендуя, как и в других случаях, на исчерпывающую полноту исследования и бесспорность выводов. Последнее, впрочем, само собой разумеется, ведь нам приходится использовать только те источники, какие имеются в нашем распоряжении: письма Карла Маркса, его близких и друзей.

Ссылка на болезнь — привычное марксово оправдание своей задержки с ответом на чьё-нибудь письмо или других промедлений. Но здесь многое зависит от адресата.

Для «всех прочих» чаще всего это так и называлось: болезнь. Без объяснений и уточнений. Болел, а потому не мог ответить.

Для некоторых особо близких партайгеноссен (Вейдемейер, Кугельман, Либкнехт…) болезнь иногда обретала конкретное название.

Вейдемейеру, 1 февраля 1859 г.:

«Твоё письмо, датированное 28 февраля 1858 г., пришло сюда (по крайней мере попало мне в руки) в конце мая, а отвечаю я в феврале 1859 года. Причина очень проста. Весенние и летние месяцы у меня всё время болела печень, и я только с трудом выбирал время для необходимой работы. Поэтому не могло быть и речи о том, чтобы писать письма, кроме случаев, когда это было абсолютно необходимо» (29:465).

За указанный период в восемь месяцев Марксом было написано не менее 40 писем (в среднем 5 в месяц) к Энгельсу и другим лицам, очевидно, в силу абсолютной необходимости, каковой не наблюдалось для своевременного ответа старейшему другу и сподвижнику по Союзу коммунистов.

Карлу Клингсу, 4 октября 1864 г.:

«Весь последний год я болел (мучили карбункулы и фурункулы). Если бы не это, то моё сочинение по политической экономии, «Капитал», было бы уже напечатано» (31:354).

Наиболее полный источник для реконструкции истории болезни Карла Маркса — это его письма к Энгельсу. Как сказано, с годами описания Марксом заболеваний становились всё более подробными и красочными. Временами болезнь тоже выступала как оправдание задержки с письмом (не на год, конечно, а на неделю, две, три…). Но в переписке с «Фредом» функция сообщений о болезнях далеко выходит за рамки обоснования эпистолярной неаккуратности, и поэтому болезненные сюжеты появляются здесь много чаще, чем опоздания с ответом.

Складывается впечатление (особенно на рубеже 50—60-х и дальше), что ни одна напасть не проходила без того, чтобы не стать предметом сообщения другу в Манчестер. Например:

«Я на этой неделе не мог осуществить своего намерения, так как из-за жары заболел чем-то вроде холеры. Меня рвало с утра до вечера. Сегодня снова могу писать» (29:375)

Или:

«Вот уже десять дней у меня чудовищная зубная боль и весь рот в нарывах, т. е. воспаление дёсен и т. д.» (29: 300).

Или:

«От досады я совершенно болен» (29:318).

Сообщает Маркс иногда и о болезнях жены. Так, в течение марта—апреля 1857 г. он дважды вскользь упомянул в письмах о какой-то, по-видимому, затяжной и нелёгкой болезни госпожи Женни, однако же не балуя подробностями друга и анналы [«моя жена очень нездорова» (29:86) и «последние две недели жене моей стало ещё хуже, чем в предыдущие месяцы, и в доме было большое беспокойство» (29:98)]. Зато фрау Маркс, ещё не совсем оправившаяся от этой самой болезни, пишет 12 апреля 1857 г. Энгельсу:

«По приказанию муфтия один инвалид пишет за другого. У Чали болит полголовы, страшная зубная боль, болят уши, голова, глаза, горло и бог знает что ещё. Ни опий, ни креозот не хотят помочь. Зуб необходимо вырвать, а он не даёт» (29:529)

Кажется, Пруст заметил: в некоторых больших семьях бывает так, что кто-нибудь один как бы присваивает себе монополию на болезнь. При этом, разумеется, заболеть может любой, однако это спокойно всеми воспринимается как явление вполне ординарное, в то же время недуг «монополиста» становится событием для всего дома. Среди домашних он считается более подверженным заболеваниям, нежели другие, и всегда у него это тяжелее других.

Уж не наблюдалось ли чего похожего в семье Марксов? И не был ли такого рода «монополистом» общепризнанный и безусловный её «муфтий»?

Во всяком случае заболевания Маркса описаны им с такими подробностями и смакованием деталей, какого не находим при его упоминаниях о болезнях жены или детей. А о том, как отзывались его болезни на обстановке в доме, можно судить по сообщениям фрау Маркс. Так, в начале ноября 1863 г. она писала Энгельсу:

«К сожалению, Карл не может писать сам. Уже неделя, как он болен и прикован к постели. У него два кровяных нарыва — на щеке и на спине. Нарыв на щеке поддался обычным домашним средствам, применяемым в подобных случаях. Другой нарыв — на спине — принял такие размеры и так воспалён, что бедный Мавр терпит ужаснейшие боли и не знает покоя ни днём, ни ночью. Словно этой злосчастной книге никогда не суждено быть законченной. Это тяготеет над всеми нами подобно кошмару» (30:563).

И 24 ноября она писала:

«Уже неделя, как, по-видимому, миновала всякая опасность. Крепкое доброе вино и усиленное питание давали ему силы переносить боли и оказывать сопротивление истощению, вызванному сильным выделением гноя. К сожалению, он всё ещё не может спать и тяжко страдает по ночам… Иногда он ненадолго встаёт, и сегодня его перенесли из комнаты, в которой он находился во время болезни, в общую» (30:563).

Более подробно и последовательно об этих событиях госпожа Маркс писала в те же дни В. Либкнехту:

«Карл был болен уже несколько месяцев, работа сделалась для него невыносимо тяжёлой, и, чтобы добиться хоть небольшого облегчения, он стал вдвое больше курить и утроил дозу различного рода пилюль — каломельных, помогающих при разлитии желчи и т. д. Примерно месяц назад у него появился карбункул на щеке, очень болезненный, но мы вышли из положения при помощи обычных домашних средств. Не успел ещё исчезнуть карбункул, как на спине появился другой. Хотя боли были ужасными и опухоль увеличивалась с каждым днём, мы всё же оказались настолько безрассудны, что сочли возможным добиться её рассасывания с помощью компрессов т. п. Согласно немецкой методе бедный Карл почти совсем лишил себя пищи, исключил из рациона даже дешёвое 4-градусное пиво и жил на одном лимонаде. Когда, в конце концов, опухоль достигла величины кулака, а спина совсем изогнулась, я пошла к Аллену…»

Аллен — семейный врач бедствующих Марксов. Он вскрыл нарыв.

«…Затем начались горячие компрессы, которые мы теперь делаем каждые два часа с точностью часового механизма в течение двух недель днём и ночью.

…Так мы прожили 14 дней — больше Вам мне не нужно ничего говорить. Ленхен,[3] тоже заболевшая от всех хлопот и чрезмерного напряжения, сегодня чувствует себя немного лучше. Не знаю, как мне самой удалось найти в себе силы. Первые ночи я дежурила у постели одна, в течение недели — по очереди с Ленхен, а теперь сплю в комнате на полу, чтобы быть всегда под рукой…» (30:565).

Ни одно слово в данном письме мы не склонны подвергать сомнению. Как можно понять, к беде привело самолечение Маркса. Славная женщина пишет так, будто сама испытала все те ужасные боли, на которые жаловался её муж (можно представить, как всё это выглядело). И совершенно понятно всякому, что при такой беде в доме никто уже не мог себе позволить болеть.

А наше исследование тем временем подошло к самой ужасной из болезней, постигших Карла Маркса на его жизненном пути. Карбункулёз. Как говорят и нынешние медики, дело далеко не шуточное, притом, безусловно, весьма и весьма болезненное, а также трудноизлечимое.

Печёночная болезнь и карбункулёз — две напасти, преследовавшие Маркса долгие годы. То и другое приобрело хроническую форму и, будучи залеченным однажды, вновь и вновь возвращалось, вызывая то жалобы пациента, то его проклятья, то спокойное перечисление. Особенно карбункулёз.

В силу ряда обстоятельств (в большинстве своём имеющих прямое отношение к истории «Капитала») течение этой именно болезни Маркса довольно чётко прослеживается по письмам. Каждый карбункул точно датирован, документирован, описан и занесён в анналы марксологии.

По всей вероятности, случай, описанный госпожой Маркс, был первым проявлением неприятнейшего кожного заболевания. По описанию, которое мы процитировали, можно судить о том, как всё это происходило и в последующие годы — какой аврал наступал в доме Марксов в периоды рецидивов. По сравнению с картиной, нарисованной женою, сообщения самого Маркса весьма лаконичны.

Оправившись от ноябрьских язв, Маркс отправляется устраивать свои денежные дела — сперва к матери, в Трир, а затем к дяде — в Залтбоммел (Голландия). Под рождество 1863 г., приехав в дом Лиона Филипса, он снова пережил обострение болезни. Энгельсу об этом сообщалось:

«Прошлую среду я писал тебе о вновь появившихся у меня фурункулах и об «отчаянно» проведённой ночи. На следующий день доктор ван Анрои обнаружил, что рядом с фурункулом образовался также несносный карбункул, как раз под тем местом, где был прежний…»

Ухаживают за Карлом сам дядя Лион и его дочь Нанетта.

«…моя милая, остроумная кузина, наделённая бедовыми чёрными глазами, печётся обо мне и ухаживает за мной на славу…

…Пока что второй кошмар на моей спине далеко не так лют, как первый в Лондоне. Ты видишь это уже из того, что я могу писать» (30:313).

Что же, принять и нам этот критерий для оценки степени остроты приступов болезни Маркса? 20 января 1864 г. Маркс всё ещё находится в Залтбоммеле.

«Когда пришло твоё письмо, я поздравлял сам себя с избавлением от старых ран, но уже в тот же вечер выскочил большой фурункул над левой грудью, около шеи, а другой — его антипод — на спине…»

Правда, это не мешало пешим прогулкам

«…в сопровождении дяди и кузины. Но несколько дней спустя снова появился карбункул на правой ноге.»

В неудобном месте, отчего — ни ходить, ни стоять, ни лежать.

«…Надо тебе сказать, что кроме этого карбункула ниже задней части появился новый фурункул на спине, а тот, что на груди, едва стал залечиваться» (30:316).

Эстафета прыщей и язв, конечно, заставляла продлевать пребывание в доме Филипсов, а к тому же и оправдывала отсутствие писем, ибо после цитированного Маркс только 25 февраля пишет другу, извещая уже, правда, о свершившемся возвращении своём в Лондон. Надеемся, что за два месяца пребывания Маркса в Залтбоммеле ему не пришлось переживать одни лишь неприятные минуты. По крайней мере Лиону Филипсу, по возвращении от него домой, написано:

«Несмотря на карбункулы и фурункулы, считаю два месяца, проведённые в твоём доме, одним из счастливейших эпизодов в своей жизни и всегда буду испытывать благодарность за доброту, которую вы ко мне проявили…

…Прилагаемые несколько строк прошу передать Нанетте» (30:536).

В Собрание сочинений, которое мы в эту минуту держим в руках, «прилагаемые несколько строк» почему-то не попали.

Писем домой за те два месяца мы в Сочинениях также не обнаружили. Может быть, о делах Карла в Голландии супруге его писали дядя и кузина?

В марте того же года, отправляясь навестить Энгельса в Манчестер, Маркс сообщает «о нескольких новых фурункулах, неожиданно появившихся на различных частях тела» (30:319). По возвращении домой, 19 апреля:

«Фурункулёз затянулся почти до прошлой недели, что меня весьма «раздражало»…» (30:319).

После этого следуют подряд одно за другим письма Энгельса в Лондон от 26 апреля, 1 мая, 2 мая и ещё одно от 2 мая. Маркс едет в Манчестер, где присутствует при кончине Вильгельма Вольфа — Лупуса, провожает его в последний путь и получает в наследство около 600 или 700 фунтов стерлингов и всё имущество умершего. Вернувшись в Лондон, в конце мая пишет в Манчестер:

«К своему весьма «приятному» удивлению обнаружил сегодня утром у себя на груди два новых «почтенных» фурункула (уже прошлой ночью я не мог уснуть). Спроси у Гумперта, что мне делать. Железа я не хочу теперь принимать, поскольку у меня и без того приливы крови к голове. К Аллену мне тоже не хотелось бы обращаться, так как я более всего боюсь возобновлять серьёзное лечение, которое в данное время помешало бы мне в моей работе, а ведь должен же я, наконец, её закончить.»

Не совсем понятно нежелание «возобновлять серьёзное лечение». Где и когда таковое мешало работе, а отсутствие его — способствовало? Так или иначе, Маркс согласен лечиться только по переписке (Гумперт — домашний врач и друг Энгельса).

«…Вопреки тому, что мне говорили по поводу моего здорового вида, я всё время чувствовал какое-то недомогание…»

Я болен, болен, болен…

«… и то большое усилие, которое мне приходилось делать при разработке сравнительно более трудных тем, также, по-видимому, было связано с этим чувством неадекватности. Извини меня за этот спинозистский термин» (30:327)

Так устанавливается прямая зависимость скорости написания «Капитала» от фурункулов. Во всяком случае писалось Марксу нелегко.

«К моему далеко не приятному удивлению, оказалось, что у меня не фурункул, а скорее злокачественный карбункул, бесстыдно развивающийся у самого пениса. Так что пришлось почти 10 дней большей частью пролежать в кровати — и это в такую жару! Рана быстро залечивается…» (30:344).

Впрочем, несмотря на тяжесть болезни, тут же о всяких домашних делах (не забудь отправить Лауре цепочку), о «шлезвиг-гольштейнской истории», о публике (Маркс находится на английском курорте Рамсгет). Как видно, переполоха не было. К тому же этот «злокачественный» — то ли ещё развивается, то ли уже залечивается: стоит ли обращать внимание на такие мелочи?!

Тут из игры выходит Лассаль. Маркс снова здоров. Во всяком случае жалоб нет. Вплоть до 2 декабря, когда:

«Я в ужасе: снова чувствую на правом бедре начинающийся карбункул. Аллен об этом ничего не знает, так как с некоторого времени я лечился сам» (31:29).

На сей раз уже по одному симптому чувствуется, что это будет не фурункул, а карбункул. Для Маркса различие между ними имело, по-видимому, какое-то важное, почти решающее значение, ибо позже Кугельману было заявлено напрямик: «Я был болен карбункулами, не фурункулами» (31:433).

Однако это про другую серию — 1866 г.

Чтобы по достоинству оценить поведение Маркса в этот период, вспомним, что в феврале 1865 г. лицо, финансировавшее «Капитал», высказалось довольно категорически:

«…действуй теперь быстро. Время теперь для книги очень благоприятное, и наши имена опять пользуются у публики почётом. Ты знаешь, как в Германии принято затягивать с печатаньем. Итак, не упускай момента, — это может повести к колоссальной разнице в смысле воздействия» (31:48).

В то самое время Маркс начинал свою славную деятельность во «временном подкомитете» Интернационала, превращая его в Постоянный комитет, а также совершая и иные превращения (с Уставом, Манифестом и проч.). Наконец, разворачивалась интрига вокруг Всеобщего германского рабочего союза (ВГРС), оставшегося без Лассаля. В интриге были задействованы Клингс и Зибель, с одной стороны, Либкнехт — с другой, графиня Гацфельдт — с третьей (последняя не знала, что Маркс пытается её «использовать» против Б. Беккера).

И на этом историческом фоне необходимо было быстрее закончить «книгу», работа над которой затянулась, опрокинув все прежние сроки.

Поэтому 9 мая Маркс в заключение длинного письма (уркартовы статьи; положение Б. Беккера в ВГРС; дебаты в прусской палате; возмущённое описание эпизода с редактором «Улья» Поттером и зачинание финансовой интриги против него; интрига Эрнеста Джонса против Интернационала — вероятно, вымышленная; разное другое) кладёт последний мазок:

«Надеюсь, что (несмотря на многие перерывы) моя книга будет окончательно готова к 1 сентября. Дело подвигается хорошо, хотя я всё ещё не совсем здоров» (31:99).

Довольно безоблачное небо, как вдруг через три дня… 13 мая:

«Опять выскочил отвратительный карбункул на левом бедре близ невыразимой части тела» (31:101).

Что, опять беда? Нет, всё спокойно. 20 мая:

«Я работаю теперь, как лошадь, так как должен использовать время, когда я работоспособен, а карбункулы всё ещё есть, хотя причиняют мне теперь лишь местную боль, не влияя, однако, на черепную коробку…»

Очевидно, до размеров кулака не доходит. Судите сами:

«…В перерывах между работой — нельзя же всё время писать — занимаюсь дифференциальным исчислением dx/dy. У меня не хватает терпения читать что-нибудь ещё» (31:102).

И тут Маркс пропал. Нет, не буквально, конечно, — пропал для Энгельса. Нет писем — и всё. Наконец, 24 июня:

«Дорогой Фред!

Ты должен извинить моё долгое молчание. Я всё это время непрерывно страдал разлитием желчи (вероятно, из-за жары) и вообще имел всякого рода хлопоты, а время, когда бывал работоспособен, целиком использовал для работы над главной книгой» (31:104).

Ну, слава тебе, Господиl Книга движется. Правда, Энгельсу было не до того — он оставался один в лавке во время отпуска управляющего и компаньона, поэтому тоже не писал в Лондон (31:109).

Маркс опять пропадает. Наконец, объявившись 31 июля, объясняет, что на сей раз попал в финансовую беду, а в конце письма читаем:

«Вследствие жаркой погоды и связанного с этом состояния желчи у меня опять вот уже три месяца почти ежедневная рвота, как когда-то в Брюсселе» (31:110).

Ну, ничего, ничего. Карбункулов нет. Работа движется, дела идут. Всё сносно. Да вот новая напасть. 5 августа:

«Когда была жаркая погода, я днём и ночью работал при открытом окне. Результат: ревматизм в правой руке, больше всего в лопатке; это причиняет мне сильную боль и затрудняет писание, особенно каждое приподнимание рук. Насколько это отвратительно, ты можешь судить по тому, что я невольно вскрикиваю, когда, позабывшись, подымаю руку ночью в кровати» (31:116).

Конечно, приятного мало, но бывало ведь и хуже. Главное, книга продвигается. Энгельс удовлетворён. Он даёт рекомендации, как лечить ревматизм, а затем признаётся:

«Меня очень радует, что дело с книгой быстро продвигается вперёд, ибо некоторые выражения в твоём прошлом письме действительно вызвали у меня подозрение…»

О, подозрение! Возможно, не в первый раз уже инвестор что-то подозревает, только признаётся впервые. В чём же подозрение?

«… не оказался ли ты неожиданно снова перед каким-то поворотным пунктом, который мог бы затянуть всё на неопределённое время.»

Дипломатично. Не скажешь ведь попросту: подозрение, что дело опять откладывается.

Это нынче нам с вами, дорогие читатели, представляется, что, коль скоро вышел «Капитал» в 1867 г., стало быть, так и надо было. А Энгельсу казалось в 1865 г., что «книга» уже давно должна была выйти. И причин столь долгого промедления он, по-честному говоря, не мог взять в толк. И терпение его иссякало. В этом же письме, в следующей строке, подтверждает он наше подозрение:

«В тот день, когда рукопись будет отослана, я напьюсь самым немилосердным образом, отложу это только в том случае, если ты приедешь сюда на следующий день, и мы сможем это проделать вместе» (31:117).

Но Маркс верен себе. 9 августа:

«Я уже несколько дней как принимаю лекарство и совсем никуда не годен, совершенно неработоспособен… Это опять связано с желчью и является результатом «изнурительной» умственной работы в жару» (31:119).

Тем не менее много всякой всячины о ВГРС, о домашних происшествиях, о шалостях детей и их забавных высказываниях. Дом в Лондоне живёт нормальной жизнью, не испытывая никакого аврала. Идёт своим ходом и работа над книгой. Например, 19 августа:

«Я всё ещё болен, хотя Аллен устранил боль в печени. Но тут появилось нечто вроде инфлюэнцы, избавление от которой он обещает мне через пять-шесть дней, а в действительности из всех заболеваний это наиболее мучительное, поскольку речь идёт об умственной деятельности».

Ещё: не совсем здорова Лаурочка. Зато Женни и Тусси совершенно здоровы. Жена «вырвала себе» два зуба, а вставила четыре. Поскольку при инфлюэнце умственная работа мучительна:

««Пользуясь случаем», я, между прочим, опять немного «подзанялся» астрономией…» (31:122)

и т. д. Где «Капитал»???

22 августа:

«Моя инфлюэнца так ударила меня в нос, что он стал… Она сопровождается отчаянным чиханием и таким туманом в голове…» (31:126)

Ну что ж, и это — событие.

С 20 октября по 7 ноября Маркс гостил у Энгельса в Манчестере. Вернувшись, он сообщает о новостях, а потом:

«Все эти приятные обстоятельства сказались некоторым образом на моём состоянии, так что я должен был здесь немедленно заказать себе лекарство Гумперта»(31:130).

На сей раз без подробностей.

Ноябрь—декабрь прошли благополучно. В новогоднем письме Маркс объясняет Энгельсу «дифференциальное исчисление» (на самом деле — довольно путаная попытка изложить идею предельного перехода приращения касательной к параболе). В остальном — текучка (интриги, интриги, интриги…). То же продолжается и в январе нового, 1866 г. Как вдруг…

10 февраля:

«Дорогой Фриц!

На этот раз дело шло о жизни. Семья не знала, насколько серьёзным был этот случай. Если эта история повторится в той же форме ещё три-четыре раза, то я обречён на смерть. Я отчаянно похудел и всё ещё дьявольски слаб, правда, ослабли не голова, а бёдра и ноги. Врачи совершенно правы: главная причина этого рецидива — чрезмерная ночная работа…»

Вот так — как снег на голову. И всё из-за «Капитала»!

«…Самой неприятной была для меня необходимость прервать мою работу, которая с 1 января, когда исчезли боли в печени, великолепно продвигалась вперёд. О «сидении», конечно, не могло быть о речи… Но лёжа, я всё же продолжал усердно работать, хотя только урывками в дневное время. Собственно теоретическую часть я не мог продвигать. Для этого мозг работал слишком слабо…» (31:146)

Для Энгельса это должно было прозвучать чуть ли не похоронным звоном по его надеждам. Правда, с 15 января из Лондона не было писем. Энгельс не знал, что госпожа Женни ещё 29 января писала старому доброму И. Ф. Беккеру в Женеву:

«Вот уже неделя, как мой муж снова слёг от прежней опасной и крайне мучительной болезни…» (31:492)

И Зигфриду Мейеру в Берлин (начало февраля):

«Мой муж вот уже неделю лежит в постели из-за своей опасной и мучительной болезни…» (31:494)

И Людвигу Кугельману в Ганновер (26 февраля):

«Вот уже месяц, как мой бедный муж снова слёг из-за своей старой, очень мучительной и опасной болезни, и мне незачем говорить Вам, сколько тяжких, неотступных тревог пришлось нам всем пережить в эти дни…» (31:495).

Верим. Гораздо охотнее верим, чем тому, что «дело шло о жизни, но семья не знала». Скорее всего, в доме Марксов снова была всеобщая мобилизация. Это столь же вероятно, как и то, что данный рецидив, видимо, тяжёлый и мучительный сам по себе, был не опаснее того, что уже перенесли в этом доме прежде, — иначе семья бы знала. Эта семья не могла не знать, даже если бы хотела… Да и сам стоик, обратим внимание, даёт себе ещё три-четыре шанса…

Но Фрица пробрало.

«…Ты, действительно, должен предпринять, наконец, что-нибудь разумное, чтобы избавиться от этой карбункульной пакости, даже если бы из-за этого пришлось затянуть окончание книги ещё на три месяца…»

Год с небольшим, Фридрих. Год и два месяца. Карл отлично знал, что к весне он никак не успевает. Он только начал «переписывать» (то есть готовить для печати по черновой рукописи) I том «книги». Казалось бы, все теоретические проблемы уже должны быть решены, ан снова выходит, будто надо «продвигать вперёд теоретическую часть». Не сходятся у Мавра концы с концами, явно не сходятся. Но Фридрих этого не замечает, да и не до этого сейчас:

«…Дело, действительно, становится чересчур серьёзным, и если, как ты сам говоришь, твой мозг не на высоте для теоретических работ, так дай же ему немного отдохнуть от высокой теории. Брось на время работать по ночам и веди несколько размеренный образ жизни…»

Да что ж ты, в конце концов, не можешь писать книгу, как все люди? Говоришь, что сутками напролёт работаешь, а воз и ныне там, уж сколько лет тянется эта резина!

Правда, и Фриц хорош: целый год писали ему, что работают днём и ночью, а ему всё мало, всё давай быстрей да быстрей. Хоть бы прежде разок сказал, дескать, побереги себя, мол, чёрт с ней, с книгой, здоровье важнее, мол, по ночам нужно спать… Так нет же ведь, дождался, пока дело дошло «до жизни».

«…Когда ты опять поправишься, приезжай на две недели, или на сколько хочешь, сюда для перемены обстановки…»

Отдохнуть, поболтать, погулять по окрестностям, пображничать, подурачиться с друзьями… так, что ли?

«…и привези с собой достаточно тетрадей, чтобы здесь, если захочешь, немного поработать…»

Не до отдыха, не до дурачеств. Время не ждёт. Тут-то (дальше) и высказывается рекомендация сдать сначала в печать первый том, то есть издавать по томам, а не всё сразу. Это и есть то, что теперь принято называть «по совету Энгельса». Фрицу по-прежнему не терпится.

«…Прими также во внимание, что при теперешнем положении на континенте могут наступить быстрые перемены…»

Следует краткий обзор военно-политической обстановки в Европе, сделанный уверенной рукой мастера (Бисмарк форсирует кризис, обстановка накалена, во Франции тоже… В Австрии… Венгрия…).

«…Какой же толк в том, что будут готовы несколько глав в конце твоей книги, если нельзя будет сдать в печать первый том из-за внезапно наступивших событий?»

Торопит, всё же торопит, не даёт расслабиться. И резюме:

«Постарайся выздороветь и ad hoc [для этого] попробуй принимать мышьяк» (31:148–149).

Интонация Фрица — скорее раздражённая, чем сочувственная. Чувствуется, что ему уже начинает приедаться вся эта история: книга, болезни, деньги…

Из Лондона в Манчестер, 13 февраля:

«Дорогой Фред!

Скажи или напиши Гумперту, чтобы он прислал мне рецепт с наставлениями о применении лекарства. Так как я питаю к нему доверие, то уж ради моей «Политической экономии» он должен пренебречь профессиональным этикетом и лечить меня из Манчестера…»

У Маркса были весьма своеобразные представления о долженствовании, в особенности применительно к окружающим.

«Вчера я опять лежал в постели, так как вскочил злокачественный карбункул на левом бедре. Если бы у меня было достаточно денег, то есть >0, для моей семьи и если бы моя книга была готова, мне было бы совершенно безразлично, сегодня или завтра быть выброшенным на живодёрню, alias [иначе говоря] издохнуть» (31:149).

(Я дорожу своей жизнью? ничуть! только семья и незавершённый труд привязывают меня к ней!)

Но при вышеупомянутых условиях это пока не годится (31:149). (Нельзя помирать, не совершив своего предназначения и не обеспечив семью.) Далее следует рапорт о состоянии книги (31:150) — книга была готова в конце декабря; важны новые данные о Японии; гигантские размеры рукописи; начал её «переписывать и стилистически обрабатывать» 1 января, но тут заболел; согласен отдать Мейснеру сперва I том и т. д.

На следующий день Маркс благодарит друга за 50 ф. ст. и сообщает:

«Проклятый карбункул не проходит, но я всё же надеюсь через несколько дней от него избавиться» (31:151).

Однако что ещё за причуда — лечиться на расстоянии? Почему непременно нужен Гумперт, когда под боком есть прекрасный доктор Аллен? И Энгельс — без предупреждения — нагрянул в Лондон. Так сказать, разведка боем.

Трудно сказать, был ли он удовлетворён увиденным, но во всяком случае смог убедиться, что болезнь Мавра — не выдумка. Очевидно, карбункулы были ему предъявлены а натюрель, ибо, вернувшись домой через три дня, он спрашивает:

«Как обстоит дело с верхним карбункулом и нижним на бедре? Гумперта я ещё не мог повидать» (31:152).

В ответ ему раздается:

«Что касается карбункулов, то дело обстоит так: о верхнем я тебе говорил на основе своей долгой практики, что его нужно, вообще говоря, вскрыть. Сегодня (вторник) по получении твоего письма я взял острую бритву, память дорогого Лупуса, и собственноручно разрезал эту дрянь».

Что, и для этого плох доктор Аллен?

«Я не могу допустить врачей к области половых органов…»

А это, по-видимому, специальный сюжет для Эриха Фромма и других марксо-фрейдистов.

«…Что касается нижнего, то он становится зловредным, находится вне моего контроля и всю ночь не даёт мне спать. Если это свинство будет продолжаться, я, конечно, вынужден буду обратиться к Аллену, так как я не в состоянии в виду месторасположения этой дряни наблюдать и лечить его сам».

То есть вынужденным является не самолечение, а обращение к врачу. Оно и понятно:

«Впрочем, ясно, что в целом я о карбункулёзе знаю больше, чем большинство врачей..» (31:153)

Ещё одна область науки, в которой Карл Маркс превзошёл всех.

Энгельс в ответ подробно описывает свою консультацию с Гумпертом, рекомендации последнего и т. п., после чего:

«Но теперь сделай мне одолжение, принимай мышьяк и приезжай сюда, лишь только тебе позволит твоё состояние, чтобы ты, наконец, мог поправиться. Этим вечным промедлением и откладыванием ты губишь лишь себя самого; ни один человек не в состоянии долго выдержать такого хронического заболевания карбункулами, не говоря уж о том, что может, наконец, появиться такой карбункул, от которого ты отправишься к праотцам. Что тогда будет с твоей книгой и твоей семьёй?»

И со мной? — Навеки остаться фабрикантом бумажной пряжи!.. Тревога нешуточная, хотя, вроде бы, и успокоил его Карл (дескать, отправляться на живодёрню пока преждевременно).

«Ты знаешь, что я готов сделать всё возможное, и в этом экстренном случае даже больше, чем я имел бы право рискнуть при других обстоятельствах».

Очевидно, речь идёт об изыскании наличных в кассе компании «Эрмен и Энгельс».

«Но будь же и ты благоразумен и сделай мне и твоей семье единственное одолжение — позволь себя лечить. Что будет со всем движением, если с тобой что-нибудь случится?» (З1:155)

Вот-вот. И мы о том же. Страшно подумать, что было бы, если бы?..

Долго ли, коротко ли, 2 марта Маркс выражает надежду, что скоро это кончится. Мышьяк он принимает (31:156). Энгельс, по совету Гумперта, настаивает на курортном лечении и с 15 марта отправляет Маркса в Маргет (курорт на восточном побережье Англии). Маркс пробыл там до 10 апреля, жалуясь на безделье и выражая нетерпение снова вернуться к делам (31:170). И всё-таки он сумел съездить в Лондон — дважды за это время. Один раз — на «вечер дочерей», другой — для срочного вмешательства в дела Интернационала («военный совет» секретарей в связи с необходимостью отвадить Мадзини) (31:161). В Маргете его ненадолго навестил Энгельс.

По-видимому, с карбункулами в этот раз было покончено, ибо 23 апреля, уже из Лондона, Маркс пишет:

«Дорогой Фред!

Моё долгое молчание объясняется просто плохим настроением, вызванным непрекращающейся вот уже более двух недель зубной болью и ревматизмом» (31:175).

В связи с этим пришлось прекратить приём мышьяка. Следов карбункулов больше не видно. Текучка идёт по-прежнему (Интернационал… виды на революцию в Германии… положение в США после гражданской войны… Гладстон…).

1 мая Энгельс отвечает:

«Дорогой Мавр!

Надеюсь, что ты благополучно справился со своим ревматизмом и зубной болью и опять прилежно сидишь над книгой. Как обстоит с ней дело и когда будет готов первый том?» (31:177—178).

Текучка — текучкой, но не забывай о главном. Революция приближается, скоро всю Европу переделаем в 14 дней. Многих каналий будем строго судить (31:178).

9 мая Энгельс пишет вновь (ибо Мавр молчит), выражая беспокойство, не появились ли вновь карбункулы (31:179).

Маркс отвечает на следующий день:

«Дорогой Фред!

Никаких карбункулов нет! Но проклятый ревматизм и зубная боль здорово меня помучили, пока, наконец, первый не начал как будто отступать под влиянием втираний чистого спирта. Должен также откровенно сказать тебе…»

(со всей присущей мне прямотой, невзирая на лица)

«…что я всё ещё чувствую некоторую слабость в голове, и работоспособность возвращается лишь очень медленно» (31:179).

7 июня — сообщение о болезни печени (31:187).

Наконец, по-видимому, всё вошло в норму, ибо появляется следующее сообщение от 20 июня:

«Проклятая погода особенно скверно действует на моё здоровье: вот почему я не известил тебя о получении вина и вообще не писал…» (31:192)

Раз дело дошло до погоды, мы понимаем, что болячек похуже у Мавра не было. А дело в том, что предыдущее письмо было отправлено Фреду 9 июня. Между прочим, там было:

«Если твой запас вин тебе позволяет (то есть если тебе не придётся делать для этого новых закупок), то мне бы хотелось, чтобы ты прислал сюда немного вина, так как мне теперь совершенно нельзя пить пива» (31:189).

Просьба эта была вполне ординарной, одной из многих аналогичных, нестандартна, пожалуй, лишь мотивировка.

Фред немедленно выслал другу ящик бордо [«это очень хорошее вино от Боркхейма». (31:190)]. Но, по-видимому, «проклятая погода» оказалась сильнее хорошего вина, так как Карл целых десять дней не был способен даже известить о получении напитка. Если бы не сугубый пиетет к великому мыслителю, мы бы поняли этот эпизод вполне по-русски: человек был не в состоянии взяться за перо, прежде чем не прикончил этот ящик. Но мы даже в шутку не можем допустить такого: больной человек!

7 июля — снова сообщение о «признаках карбункулов выше правой ключицы». «По ночам я больше не работаю» (31:190).

21 июля сообщается, что «карбункул прошёл сам собой». Из-за жары мучает печень. Но работа продвигается вперёд (31:201).

23 августа:

«То тут, то там у меня появляются новые признаки карбункулов; они каждый раз исчезают, но заставляют меня строго ограничивать свои рабочие часы» (31:213)

8 ноября, после месячного молчания, Маркс пишет опять о денежных неурядицах, займах, ломбарде. К тому же в доме гостил (на правах жениха) Лафарг — от него следовало скрывать нужду и поиски денег.

«Из-за всего этого я не только очень часто прерывал свою работу…»

(«Капитал»)

«…но, стараясь наверстать по ночам потерянное днём время, опять нажил себе чудный карбункул недалеко от penis» (31:221).

Нельзя мне работать по ночам, категорически противопоказано. А днём нужно искать деньги.

Ответного письма Энгельса мы не находим, но намёк он понял, ибо через два дня Маркс выражает ему «сердечную благодарность за скорую помощь, а также за портвейн» (31:221). Сиди и работай днём!

Тем временем наступил ещё один Новый год — 1867. 19 января Маркс пишет:

«Что касается физического состояния, то за последние несколько недель оно улучшилось, на левом бедре есть несколько маленьких карбункулов, но незначительных. Лишь страшная бессонница совсем не даёт мне покоя, но она скорее объясняется причинами психического порядка» (31:231).

2 апреля Маркс сообщает ещё о нескольких «карбункулах, последние остатки которых теперь отцветают». Мышьяка он не принимает, «так как от него тупеешь, а мне необходима была нормальная голова, по крайней мере на то время, когда можно было писать». Но главное: сообщается об окончании книги! На будущей неделе автор лично направляется в Гамбург — к Мейснеру (в связи с чем требуется энное количество фунтов) (31:236).

Приведённые нами бесчисленные цитаты могут создать впечатление, будто Маркс был чрезмерно пристрастен по отношению к своему самочувствию. Мы предостерегаем читателя от необоснованных умозаключений. Справедливость требует признать, что великий революционер и прирождённый борец не принимал всерьёз физические недуги и приверженность к болезням высмеивал нещадным образом.

Вот пример:

«Для своей традиционной лени он нашёл теперь удобный ему ложный предлог, будто в результате заключения в крепости он страдает тяжкой болезнью лёгких…» (29:379)

Кто таков? Карл Маркс? Фридрих Энгельс? Нет, ни тот, ни другой в крепости не сидели. Слова эти написал сам Карл Маркс в письме к самому Фридриху Энгельсу.

Это о Генрихе Бюргерсе. Верный друг и сторонник Маркса в 1848–1849 гг., член Союза коммунистов, член редколлегии «Новой Рейнской газеты», в 1850 г. — новоявленный (неожиданно для себя) руководитель новообразованного кёльнского ЦК Союза коммунистов. На Кёльнском процессе коммунистов в 1852 г. был приговорён к 6 годам заключения в крепости и отбыл этот срок. Марксу не пришлось присутствовать на процессе (он как-то ещё раньше уехал в Лондон), в связи с чем процесс этот занимает ничтожное место в марксистской истории борьбы за освобождение рабочего класса, а знаем мы о нём в основном по марксовым «Разоблачениям о Кёльнском процессе коммунистов», где «разоблачается» больше всего группа Виллиха—Шаппера. Не пришлось Марксу также навестить своих друзей в тюрьме — хотя бы ради того, чтобы выяснить условия заключения. Вдобавок мы сомневаемся и в том, чтобы он имел желание лично освидетельствовать освободившегося Бюргерса, дабы установить, что он — обычный симулянт [в 1861 г., во время первой, после амнистии, своей поездки в Германию Маркс побывал в Кёльне и повидался со многими старыми знакомыми, но «к дураку Бюргерсу не зашёл» (30:134)]. Однако теперь любой из наших читателей должен плюнуть в лицо тому, кто осмелится заявить, будто вождь пролетариата Карл Маркс преувеличивал значение болезней в жизни настоящего революционера. Болезнь на поверку может оказаться и «удобным ложным предлогом» чего-то не делать.

[Правда, Г. Бюргерс после освобождения отошёл от Маркса и высказывался иногда, что Маркс завлёк его на ложный путь коммунизма (31:417). В связи с этим Маркс называл его ренегатом. А про ренегатов, как известно, можно говорить всё, что считаешь нужным, не заботясь о фактах.]

Другой пример отношения Маркса к болезням:

«Пипер, который был выписан из больницы здоровым, теперь из Богнора снова попал в немецкую больницу. На этот раз его лечат голодом. Так ему и надо!» (29:319)

Вильгельм Гlипер состоял в Союзе коммунистов, после раскола — в группе Маркса, затем жил у него в доме, исполняя функции секретаря, но в середине 50-х не вынес такой жизни и ушёл, найдя себе место учителя. Стало быть, ещё один «ренегат», поэтому — злорадство. Как можно судить по словам Маркса, с его точки зрения, лечение голодом было тяжким наказанием.

Другое дело, верный друг и соратник, финансист-содержатель, стратегический единомышленник, короче — Фридрих Энгельс. Ведь могло же и с Энгельсом что-то случиться! Что это у нас всё Маркс да Маркс?

Как это ни удивительно, мы должны признать, что Энгельс почти не болел — почти ничем и почти никогда. По крайней мере, если судить по его письмам к Марксу. Ему и не следовало болеть. Не его функция. Пожаловался он как-то раз другу:

«В воскресенье во время еды у меня лопнул маленький кровеносный сосуд в соединительной оболочке левого глаза, и с тех пор глаз очень чувствителен, так что я теперь совершенно не могу писать при искусственном свете; думаю, однако, что скоро всё пройдёт» (32:99).

Письмо это всего в 10 строк, причём «в первых строках» сообщается о посылке двух пятифунтовых банкнот. Маркс вовсе не отреагировал, даже получение денег не подтвердил, вменив это тринадцатилетней дочери. Через неделю Фред снова пишет, направляя другу ещё 25 фунтов, чтобы девочки Маркс могли поехать на море (32:99). На сей раз Мавр отвечает сам, сообщая о разных разностях, а в конце:

«Как вы переносите такую жару? Я теряю при этом всякую способность думать…» (32:101)

Ну спроси же про глаз, спроси про зеницу ока, ведь друг занемог! Нет, даже не вспомнит. Фред тоже ответит. Обмен новостями и мнениями. А в конце деликатно напомнит:

«Когда я работаю ночью, мой глаз всё-таки ещё быстро утомляется и болит потом целый день» (32:102)

Тогда уж и Мавр расчухается и напишет:

«Дорогой Фред!

Надеюсь, что история с твоим глазом не носит серьёзного характера. Разрывы небольших кровеносных сосудиков — довольно распространённое явление, которое не вызывает никаких особых последствий» (32:103).

Во всяком случае карбункулы тебе не грозят. Маркс весьма интересовался медициной и на все болезни у него была своя научная точка зрения, самостоятельно вычитанная из книг, какие ему больше нравились.

Поскольку на сей раз пропал Фред, Мавр пишет через неделю:

«Дорогой Фред!

Как твой глаз?

Брошюру Эйххофа…» (32:105)

и т. д. Фред отвечает:

«Дорогой Мавр!

Что я делаю в такую жару? Томлюсь и пью» (32:107)

Стало быть, с глазом всё обошлось без особых последствий. Мавр был прав!

Бывали и у Энгельса свои «карбункулы» — на лице. Притом тоже в затяжном виде — до 2 месяцев (29:108, 115). Вначале Мавр сообщил другу — ему «в утешение» (29:115), — что и у него сейчас болит печень. Затем, когда дело затянулось, стал давать полезные советы:

«Надеюсь, что тебе уже больше не делают горячих припарок — это совсем устарелый и почти отвергнутый метод лечения. Если же ты принимаешь лекарства только внутрь, — что является рациональным и современным, — то я не понимаю, почему ты так долго должен сидеть взаперти» (29:115)

Через некоторое время, когда Энгельс отправился к морю выздоравливать окончательно, старший друг написал ему вполне «по-докторски»:

«Само море, разумеется, является главным целебным средством. Но всё же нужны и некоторые лекарства внутрь — отчасти для предупреждения болезни, отчасти же для непосредственного лечения, чтобы привнести в кровь недостающие ей вещества. Поэтому, опираясь на всю новейшую французскую, английскую и немецкую литературу, которую я теперь прочитал по поводу твоей болезни, я противопоставляю утверждениям, содержащимся в твоём письме к моей жене, следующие выводы, которые ты можешь проверить у любого консилиума врачей или химиков…» (29:126)

Ей-Богу, так и написано. И про «всю новейшую литературу» трёх стран, и про «любой консилиум врачей или химиков», у которого Энгельс (который находился, между прочим, в деревушке у моря) должен был проверить медицинские и биохимические выводы Маркса. А что!

Справедливости ради нужно заметить, что всё это происходило ещё в 1857 г., когда ничто не предвещало «эпопею» карбункулов у Маркса. Можно представить теперь, почему Маркс норовил лечить себя сам и какие обоснования в пользу своих методов самолечения приводил он своей жене.

Возвращаемся в 1867 г. 2 апреля. Последние остатки карбункулов «отцветают». Книга готова!

Итак, дело сделано. С этого времени мотив карбункулов надолго исчезает из переписки. Не было их, пока Маркс путешествовал по Германии. Не было ничего похожего, когда считывал корректурные листы «Капитала». Не было этой дряни, когда затевалась и развивалась операция «Капитал» (рекламная кампания под кодовым названием «Заговор молчания»). Карл Маркс стал другим человеком. В том числе и в смысле своих болезней.

Таким образом, марксовы карбункулы оказались тесно вплетёнными в историю борьбы за освобождение пролетариата.

«Во всяком случае я надеюсь, что буржуазия, пока она существует, будет помнить о моих карбункулах» (31:259), —

восклицает Маркс, держа в руках последние корректурные листы «Капитала».

О, проклятая буржуазия, благополучно существующая и поныне, вопреки гениальному предвидению великого революционера! Помнишь ли ты о марксовых карбункулах?

Нет? Так знай же, что из этих отвратительных прыщей вырос целый «Капитал»!

Надлежащий химический анализ этой книги — и вдруг проявится, что иная её страница хранит след фурункула, а иное из сокровищ мысли есть превращённый карбункул — пресуществлённое в слова и фразы гнойное выделение порченой крови Карла Маркса.

От шуток вернёмся к делу (какие там шутки!). Первый том «Капитала» уже вышел, но не закончена ещё первая книга нашего исследования.

Итак, в истории болезни Карла Маркса наблюдается двукратная вспышка острого фурункулёза, переходящего в карбункулёз (ноябрь 1863, с рецидивами до конца весны 1864; январь—февраль 1866, с рецидивами до лета того же года). Сколько раз при этом возникала непосредственная угроза его жизни, неизвестно. Например, в письме к Зигфриду Мейеру от 30 апреля 1867 г. Маркс освещает сей вопрос несколько иначе, чем в письмах к Энгельсу:

«Итак, почему же я Вам не отвечал? Потому что я всё время находился на краю могилы…»

(имеется в виду — со времени его последнего письма том же адресату от 24 января 1866 г.).

«Я должен был поэтому использовать каждый момент, когда я бывал работоспособен, чтобы закончить своё сочинение, которому я принёс в жертву здоровье, счастье жизни и семью. Надеюсь, что этого объяснения достаточно. Я смеюсь над так называемыми «практичными» людьми и их премудростью. Если хочешь быть скотом, можно, конечно, повернуться спиной к мукам человечества…»

(те-те-те-те-те-те!)

«…и заботиться о своей собственной шкуре. Но я считал бы себя поистине непрактичным, если бы подох, не закончив полностью своей книги, хотя бы только в рукописи» (31:454).

Как видим, за неполных полтора года, что Маркс не писал Мейеру, единичный случай («дело шло о жизни») превратился в сплошное балансирование «на краю могилы», от падения в которую героя удерживала только мысль о муках человечества.

А в предисловии к «Капиталу» под пером мастера превращений всё это, в свою очередь, превратилось в «многолетнюю болезнь, снова и снова прерывавшую работу…».

Новый Прометей ковал… легенду о своём подвиге: титан, преодолевающий свои муки ради избавления человечества от мук.

Не станем всё же ударяться в крайность и признаем, что болезнь Маркса была достаточно серьёзной. На том, что заболевание было вызвано самолечением Маркса (чем и затягивались последующие вспышки), останавливаться не будем: известно, что кожные (неинфекционные) заболевания, будучи раз вызванными каким-то внешним стимулом, имеют тенденцию переходить в хроническую форму и возвращаться при малейших неблагополучиях в организме.

Маркс, который страдал болезнью печени, жил в совершенно беспорядочном режиме отдыха и сна, не любил ограничивать себя в еде и выборе пищи, а также был привержен к пиву и крепкому вину, являлся, по-видимому, идеальным объектом для хронических болезней, связанных с системой кровообращения и кроветворными органами.

Но, к чести Карла Маркса, надо сказать, что (несмотря на курьёзное преувеличение собственных недугов) именно в рассмотренный нами период 1864—1867 гг., когда его мучили самые тяжёлые болезни его жизни, Маркс создал огромную рукопись — материал нынешних трёх томов «Капитала», притом в период второго обострения карбункулёза (январь 1866 — март 1867) сумел подготовить к печати I-ый том «Капитала» почти целиком в том виде, как он ныне известен публике.

А не повернуть ли интерпретацию рассматриваемых фактов противоположным образом, поменяв направление причинно-следственной связи? Не предположить ли, что самая необходимость писать «Капитал» вызывала в организме Маркса какие-то процессы, порождавшие болезненные явления? Нетрудно заметить определённую закономерность: в периоды его большой политической и организационной активности количество жалоб Маркса на нездоровье резко падает, в то время как в периоды организационно-делового затишья, когда можно (нужно!) заниматься теорией и писать «Капитал», интенсивность заболеваний и жалоб всегда резко возрастает. И если наш материал нельзя признать достаточным, чтобы констатировать прямую зависимость между болезнью и необходимостью писать «Капитал», то некая их связь, несомненно, налицо.

Судите сами. В отношении «карбункулов» ещё встречаются жалобы: январь 1868 — «как бы булавочные покалывания по всему телу» (32:12); апрель 1868 — сильный нарыв на руке [«лежал пластом» (32:52)]; декабрь 1868 — «маленькие прыщи, которые всё время появляются, но затем снова исчезают», и надежда избежать серьёзного обострения (32:182) — и т. п. Но былые катастрофы, как видно, больше не повторялись. Конечно, печень беспокоила почти всю жизнь, но регулярное курортное лечение привело к тому, что и она практически вылечилась. Об этом сообщает Энгельс в статье на смерть Маркса:

«Почти совершенно излечившись благодаря троекратному курсу лечения в Карлсбаде от застарелой болезни печени, Маркс страдал только хронической болезнью желудка и нервным переутомлением, выражавшимся в головных болях и особенно — в упорной бессоннице. Оба этих недуга в той или иной мере исчезали после посещения летом морских купаний или климатического курорта и возобновлялись в более острой форме только после нового года. Хроническая болезнь горла, кашель, также способствовали бессоннице, и хронический бронхит беспокоили, в общем, меньше. Но именно от них суждено было ему изнемочь» (19:356)

В последний год жизни Маркс заболел тяжёлым плевритом, от которого уже не смог оправиться и умер 14 марта 1883 г. (19:356).

Этим свидетельством можно завершить обзор истории болезни Карла Маркса. Если снять с последнего сообщения некий налёт драматизма (в дни траура простительный), становится понятно, что состояние здоровья Маркса в период 1867—1882 гг. (исключая год после смерти жены — последний год его жизни), сколь ни досаждали Марксу разного рода недомогания, едва ли может считаться серьёзной причиной, помешавшей закончить дело всей жизни.

Болезни ни при чём. Попытка оправдать ими незавершённость «Капитала» не выдерживает критического рассмотрения. Что физический недуг перед великой целью? Так (на примере Бюргерса) учит нас сам Карл Маркс. Марксистская агиография, взявшая на вооружение болезни основоположника, не замечает, что роль, им приписываемая, не вполне согласуется с величавым образом титана, преодолевающего судьбу. Разве лишь, если вспомнить мотив печени.

В объяснение загадочной незавершённости «Капитала» марксологам следовало бы поискать более убедительные причины. Признать, что болячки не имеют отношения к загадке «Капитала», было бы достойнее и мудрее, нежели рисовать на потеху всему миру карикатурный образ Прометея-с-геморроем.

Примечания:

1

«Переписка членов семьи Маркса с русскими политическими деятелями», М., 1974, С.15 (далее — «ЧС»; число после запятой означает номер страницы).

2

Маркс К., Энгельс Ф. «Сочинения», 2-е изд. Т.33. С.59. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте статьи (первое число указывает номер тома, последующие — номера страниц)