Глава 6

«Семь жизней за страну»

При всех своих военных достижениях, Ёсицунэ наделен чертами бледного, хрупкого аристократа, а в драматических пьесах победитель в сражениях при Итинотани, Данноура и других эпических битвах в сущности изображается в образе женщины. Ни одного из подобных отголосков элегантного мира Хэйан не найти в облике буйного героя-головореза с диких гор Конго, находившего удовлетворение во всевозможных уловках и рискованных действиях, с презрением отвергавшего меланхолию и отчаяние, возвышавшегося (по легенде, если не в действительности) над своими современниками конца эпохи Камакура.

В то время, спустя полтора века после установления военного Камакурского режима, самурайский эпос распространился по всей Японии и овладел воображением людей. Хотя Минамото-но Ёсицунэ и Кусуноки Масасигэ оба пали с благородным величием и предстают наиболее выдающимися героями средневековья, разница между их характерами и образами жизни, которые отражены в соответствующих легендах, указывают, что на протяжении первого долгого периода военного правления в японском восприятии произошли значительные изменения.

Масасигэ — образ павшего мученика-роялиста — часто изображают под развевающимся знаменем у реки Минато, неподалеку от побережья Внутреннего моря. Он сидит на складном стуле, на нем сложный набор доспехов самурая XIV века, на лице — выражение отчаянной решимости. Рядом бьют в большой барабан, призывая его последователей на решающую битву с врагами императора.[230]

Сражение у реки Минато — жестокая семичасовая битва, произошедшая в 1333 году в виду города Кобэ — явилось поворотным моментом в средневековой истории, и ее отголоски были слышны на протяжении столетий.

Практически в любой другой стране такой герой был бы храбрым завоевателем, который вел свои войска к славе и, хотя и мог быть убит на поле брани, обеспечил бы победу своему делу. Однако, будучи японцем, герой неизбежно становился на сторону проигравших. Масасигэ предвидел, что у реки Минато произойдет непоправимое также для всех, кого он поддерживал, и был прав. Для него сражение окончилось поражением; и, чтобы избежать позора плена, он был вынужден совершить харакири в крестьянском доме по соседству.

Такое поражение и эта смерть надолго сделали Масасигэ устойчиво популярным национальным героем. Приблизительно три века спустя Токугава Мицукуни, кузен правившего тогда сёгуна и выдающийся ученый националистического толка, посетил поле битвы у реки Минато и на месте предполагаемого захоронения героя укрепил табличку с простой надписью, выражавшей его ощущение острой утраты: «Ах, здесь лежит Кусуноки, верный слуга [императора]»![231] В XIX веке престиж Масасигэ достиг новых высот. В 1872 году на месте крестьянского дома, в котором, как считается, он покончил с собой, был воздвигнут значительный синтоистский храм; в нем поклоняются герою, как явившему исключительный пример преданности императорской династии.

Как вполне можно было бы предположить, Асикага Такаудзи, победитель в битве при реке Минато, который успешно основал новый сёгунат и по всем объективным причинам должен был бы считаться одним из поистине творческих представителей своего времени, стал проклят последующими поколениями, а имя его стало синонимом предательства. В период Реставрации его статуи в Киото были обезглавлены воинами-роялистами, а в 30-е годы XX века один из министров Кабинета был принужден выйти в отставку за то, что опубликовал статью, в которой Такаудзи оценивался положительно.[232] Таковы посмертные награды в Японии за поражение и опасности, сопровождающие успех.

Когда в конце XIII века родился Кусуноки Масасигэ, центр реальной власти в Японии находился все еще в восточной столице Камакура, где столетие назад Минамото-но Ёритомо основал свою ставку и организовал первое в истории страны Бакуфу (военное правительство). Фактический же контроль уже давно перешел от Минамото к Ходзё — сравнительно мало известному военному семейству, которое успешно консолидировало ту систему, которую импровизированно и с таким блеском создал Ёритомо в XII веке. На протяжении нескольких поколений своего правления Ходзё, которых отличала бережливость и высокий уровень честности, столь контрастировавшие с роскошью и эстетическим гедонизмом правящих классов ранних веков, сосредоточили в своих руках огромные богатства и личную власть. Это неизбежно вело к неудовольствию менее удачливых семейств воинского сословия а также аристократии в Киото, акции которой неудержимо падали, в то время как в Камакура росли.

Монгольское нашествие в конце XIII века закончилось полной победой Японии, однако поставило Бакуфу в несколько напряженное положение.[233] Побежденные захватчики не оставили никаких трофеев, которыми Камакура могла бы наградить своих воинов, а необходимость долгих приготовлений на случай новой атаки повлекла расходы, серьезно ослабившие военное правительство. Возможная компенсация представлялась несоответствующей и недостаточной. Японские средневековые самураи, при всех заявлениях о самоотверженной службе ради службы, обычно сражались, зная, что их жертвы и доблесть будут отмечены хозяевами и вознаграждены в форме земельных пожалований или иных материальных привилегий. Любое непредоставление подобных наград, или неравенство в их распределении вызывало резко негативные настроения.[234] Среди воинов широко распространилось недовольство Бакуфу, — многие из них находились в стесненных обстоятельствах, — и в провинциях нарастали беспорядки. Ходзё, всегда считавшиеся образцом честности, обвинялись теперь в коррупции и злоупотреблением властью. И, хотя они продолжали крепко держать бразды правления, но уже не пользовались абсолютной поддержкой воинского сословия.[235]

Недовольство правлением Ходзё достигло своего пика в начале XIV века. Как это часто случалось в японской истории, предлогом послужил спор о наследовании. Императорская фамилия, хотя и была уже с незапамятных времен лишена всякой практической власти, являлась как для воинов, так и для аристократов непререкаемым источником законности. Хотя финансовые трудности при дворе вынудили военное правительство покинуть императорский дворец, оно продолжало основывать свой авторитет на даруемых сёгунам императорских назначениях. Поскольку Камакура неизбежно вовлекалась во все осложнения императорского наследования, Ходзё прикладывали максимум усилий к тому, чтобы предотвратить какой-либо раскол, могущий привести к образованию при дворе враждебных фракций. Но в данном случае им это не удалось. Смерть императора Госага, ушедшего на покой в 1272 году, привела к самым яростным в истории страны спорам относительно наследования, и к тому времени, когда они разрешились — более века спустя — Ходзё были уже давно сброшены с вершины власти, японский феодализм претерпел коренные изменения, а власть находилась в руках новой династии военных правителей.

У каждого из двух сыновей Госага — старшего и младшего — по очереди наследовавших после него в качестве титулованных императоров, имелись влиятельные лица, поддерживавшие их при дворе. В 1300 году было решено, что представители этих генеалогических линий будут занимать трон попеременно.[236] Эта своеобразная система, принятая в Камакура, как лучший способ избежания внутренних столкновений, существовала сравнительно успешно на протяжении семи коротких правлений, последовавших за кончиной Госага; однако всегда оставалась опасность, что какой-нибудь честолюбивый, непокорный император попытается нарушить этот механизм, передав наследование своему собственному сыну, а не кузену другой линии. Таковой император явился в лице Годайго — представителя младшей линии. Наперекор воле Госага и политике Камакура, он намеревался не только обрести независимую власть, которой уже давно не пользовались правящие суверены, но и передать эту власть собственному сыну. Преследуя эти цели, Годайго был готов использовать растущее недовольство Бакуфу и его многочисленными экономическими затруднениями. Большинство из императоров того времени к моменту вступления на престол были детьми или юношами; обычно они и оставались юношами, либо им было немногим за двадцать, когда Ходзё принуждали их к отречению.[237] Однако, во время восхождения на трон в 1318 году Годайго было уже за тридцать, и за период более чем в два века он был первым и единственным императором, правившим лично.[238]

В учебниках и исследованиях по истории Годайго, девяносто шестой правитель Японии традиционно описывался выражением «хороший человек»; в течение националистического периода вплоть до 1945 года любая попытка очернить этого неудачливого монарха рассматривалась, как отсутствие патриотизма и дурной вкус. И в наши дни на уроках истории используются тексты с явным уклоном в пользу Годайго; в целом считается, что он был жертвой несчастливых событий и нелояльных подчиненных, а вовсе не глупого повторения собственных ошибок. Однако, любое объективное исследование его жизни сразу же умаляет его традиционный облик, обнаруживая неоднозначность и даже позорность сыгранной им роли. Действительно, Годайго обладал независимым духом, оригинальность и напористость которого позволяла ему выдвигать талантливых людей, не считаясь с иерархическими соображениями; он был серьезным ученым, интересовавшимся конфуцианством эпохи Сун и тем, как его положения применимы к государственным делам; он также был хорошим поэтом. Однако, его же отличительными чертами были упрямство и тщеславие. Он был гордым, надменным правителем, не терпевшим никаких препятствий; несмотря на свою интеллигентность и ученость, он преследовал свои честолюбивые цели с удивительным отсутствием всякого чувства реальности. Он был так же хитер и безжалостен, как и его предок Госиракава, но далеко не так проницателен в политике. Одним словом, японский герой не мог выбрать для поддержки более подходящего японского императора.

С самого начала своего правления Годайго намеренно противопоставил себя гегемонии камакурского правительства, и с течением времени он все более утверждался в стремлении бросить вызов военным выскочкам с востока и постепенно восстановить престиж и власть правящего суверена. Для обозначения своего недолгого правления он избрал себе имя Годайго («Дайго Второй») в память императора эпохи Хэйан, сопротивлявшегося поползновениям семейства Фудзивара около четырех веков назад.[239]

Если бы Годайго предстояло оставаться императором долее обычного и передать бразды плавления сыну, который мог бы продолжить осуществление его целей, то необходимо было покончить с системой ранних отречений и поочередных занятий трона. Поскольку Бакуфу категорически отказывало в его просьбе, чтобы сын Годайго (а не принц из Старшей Линии) стал наследным принцем, а также поскольку ни один наследный принц не мог быть назначен без санкции Камакура, становилось ясным, что, если император собирался реализовывать свои притязания, то рано или поздно режим Ходзё должен быть уничтожен.

Заговор по свержению «северных дикарей» зародился в Киото уже в 1324 году в группе настроенных против Бакуфу с весьма странным названием «Общество свободных и непринужденных».[240] Годайго почти наверняка был посвящен в заговор. В последовавшие годы он вступил в переговоры с целью возбудить против Бакуфу некоторые крупные буддийские храмы и некоторых диссидентствующих членов военного сословия. Однако, до того, как он смог воплотить в жизнь хотя бы часть своих планов, его маневры были предательски раскрыты камакурским правителям одним из его наиболее доверенных приближенных.[241] Под угрозой наказания официальными посланниками Бакуфу, в 1331 году Годайго несколько бесславно бежал из столицы. Он скрылся в горной области к западу от Нара, где нашел прибежище в монастыре, расположенном в предгорьях Касаги — живописной местности, откуда с высоты двух с половиной тысяч метров открывался прекрасный вид на долину с протекающей там рекой Кидзу.[242] Здесь он был под защитой монахов-воинов, готовившихся отразить серьезную атаку, которая должна была последовать из Камакура.

Император находился в большом затруднении, поскольку не имел собственных войск, а из тех местных военачальников, которые присоединились к нему, ни один не располагал большими военными отрядами. Именно в этой критической ситуации Годайго привиделся знаменитый сон, побудивший его привлечь на свою сторону Кусуноки Масасигэ и способствовавший восстановлению его на троне.[243] Серьезно озабоченный тем, как ему противостоять натиску Бакуфу, император дремлет, и ему вновь видится, что он находится во дворе своего дворца в Киото.

Его Величество увидел огромное вечнозеленое дерево с густой листвой, ветви которого по большей части были обращены к югу. Под деревом располагались Три Великих Министра и все другие высшие чиновники, сидевшие в соответствии со своим рангом. Главное место, обращенное к югу, было высоко поднято, благодаря множеству подложенных циновок, однако на нем никто не сидел.[244] «Для кого может быть приготовлено это место?» — подумал император, стоя там во сне. Вдруг появились двое детей с волосами разобранными и расчесанными на пробор. Преклонив колени перед императором они заплакали в рукава и молвили: «На всей земле нет такого места, где бы Его Величество смог укрыться даже на короткое время. Все же, под этим деревом есть место, сидя на котором обращаешься к югу. Это императорский трон, предназначенный для Вас. Пожалуйста, посидите там немного!» Затем император увидел, как дети поднялись в воздух и исчезли, — он немедленно проснулся.

Его Величеству показалось, что во сне ему явилось какое-то знамение небес. Он тщательно это обдумал и понял, что, расположив иероглиф «юг» рядом с иероглифом «дерево», получишь знак «камфарное дерево», звучащий кусуноки. «Когда те двое детей попросили меня сесть под деревом, обратившись к югу, — подумал император, — это должно быть был знак от бодхисаттв Никко и Гакко, что я вновь обрету власть над этими пределами и буду управлять их народом».[245] Таково было благоприятное истолкование своего сна императором.[246]

Наутро Его Величество призвал Наставника Учения, монаха храма Касаги по имени Дзёдзюбо, и спросил его, нет ли в этих краях воина по имени Кусуноки. «Я не слыхал о ком бы то ни было с таким именем, — ответил монах, — однако к западу от горы Конго в провинции Кавати действительно живет прославленный воин по имени Кусуноки Тамон Масасигэ из охраны Среднего Дворца.[247] Его генеалогия прослеживается…, до Министра Левой стороны господина Татибана-но Мороэ,[248] происходившего в четвертом поколении от императора Бидацу, однако его предки давно оставили столицу и поселились в провинции. Говорят, что, когда его мать была молода, она провела сто дней в храме Бисямон на горе Сиги, и там ей приснился сон, что у нее родится сын, которому нужно будет дать имя Тамон».[249]

Император понял, что это должен быть именно тот человек, о котором ему объявили во сне, и приказал своим слугам немедленно призвать Кусуноки Масасигэ… Когда императорский гонец прибыл в укрепление Кусуноки и передал императорское повеление, Масасигэ решил что ему оказывается высшая честь, которая только может выпасть на долю воина, и, не думая о выгоде, или возможных потерях, немедленно втайне выступил в Касаги.[250]

Его Величество обратился к Масасигэ через господина Фудзифуса:

«Решив положиться на вас в деле подчинения восточных варваров, мы послали гонца, дабы призвать вас, и нам весьма приятно, что вы с такой готовностью откликнулись на наш призыв. Поведайте же нам теперь, какой план вы бы выработали, дабы начать объединять страну воедино под нашим контролем? Как можем мы достичь быстрой победы и установить мир в пределах четырех морей? Говорите свободно, изложите нам свои мысли!»

Затем Масасигэ с почтительностью ответил императору: «За последнее время восточные варвары навлекли на себя осуждение неба своей непокорностью.[251] Теперь пришло время воспользоваться их слабостью и обрушить на них кару небес. Это не будет трудной задачей. Все же, дабы привести пределы к покорности Вашему Величеству, потребуется и искусство, и военная сила. Если мы просто противопоставим силу силе, будет нелегко добиться победы, пусть даже воины всего вашего края пойдут на провинции Мусаси и Сагами.[252] Однако, если наши битвы будут умело рассчитаны, восточных варваров станет легко обмануть, и нам будет нечего бояться, ибо их сила заключается лишь в умении скрещивать острые клинки и разбивать крепкие доспехи. В войне мы никогда не можем предсказать исход любой битвы, Вашему Величеству не следует придавать большого значения каждому действию.[253] Однако, покуда вы будете знать, что Масасигэ жив, будьте уверены в том, что ваше священное дело одержит верх!»

После этого конфиденциального разговора Масасигэ вернулся домой в Кавати.

Эта речь, как и многое другое из того, что мы знаем о герое, является частью легенды, сочиненной в последующие годы ради прославления его образа. Есть, однако, достоверные исторические свидетельства того, что во время, когда для Годайго все уже казалось совершенно потерянным, к нему присоединился человек по имени Кусуноки Масасигэ, по той или иной причине решивший полностью посвятить себя императорскому делу. Похоже, что Годайго полностью доверился своему новому сподвижнику, усмотрев в нем человека, способного возглавить предприятие по спасению роялистов. Кто был этот таинственный боец, чья короткая жизнь сделала его величайшим героем того тревожного века? Сведения, которыми мы располагаем, весьма туманны. Действительно, ни один выдающийся персонаж японской истории не является столь же загадочным, как Кусуноки Масасигэ. Объединенные усилия поколений ученых и специалистов наших дней так и не привели к ясному выводу о его происхождении; исследования по этому вопросу полны таких осторожных формул, как «возможно, в этом и есть какая-то частица правды».[254]

Масасигэ, как и Ёсицунэ, скорее легендарный, нежели исторический образ; и в случае с ним мы располагаем проверенными сведениями всего лишь на протяжении пяти лет: с 1331 г., когда он впервые присоединился к Годайго, и до 1336-го, когда он совершил самоубийство. Многое из того, что известно о Масасигэ, придумано в ходе того бессознательного процесса создания легенды, который говорит о психологии почитания героя больше, чем любой исторический факт.[255]

Жизнь Масасигэ началась благоприятно, после того, как его матери было сообщено о его рождении во сне во время ее посещения буддийского храма.[256] В целом считалась, что он происходит из ветви Татибана, имевшей отношение к императорскому семейству; этот клан заявлял, что их предкам является Мороэ — выдающийся государственный деятель восьмого столетия. На копии Сутры Лотоса Благого Закона, с гордостью хранимой в Храме Реки Минато, красуется надпись «Повелитель Татибана Масасигэ». Говорят, что она была сделана собственной рукой героя, и написанное вполне может быть аутентичным. В то же время этот документ ничего не доказывает, поскольку удачливые воины того времени часто заявляли о своем аристократическом происхождении для поднятия собственного престижа и подтверждения ранга и прочих почестей, которых они удостаивались при Дворе.[257]

О самих Кусуноки мы не располагаем никакими определенными сведениями. Поскольку о них не упоминается ни в одной из многочисленных генеалогий того времени, ясно, что они не входили в число значительных воинских фамилий, а также не могли принадлежать к киотосской аристократии.[258] Отец Масасигэ был малоизвестным провинциалам, носившим имя «Кусуноки, Непрофессиональный Священник из Кавати»,[259] который, несмотря на намек на духовность, содержавшийся в написании имени, однажды был замечен за хулиганскими выходками, включавшими покушение на собственность соседей. Традиция предполагает, что (подобно Ёсицунэ) Масасигэ получил образование при храме.

Считается, что до пятнадцати лет он был послушником — студентом в монастыре эзотерической школы Сингон в провинции Ямато. Здесь он стал серьезным ученым и (вновь подобно Ёсицунэ), выказывал особый интерес к боевым искусствам. Однажды к нему в руки попал редкий китайский труд по военной стратегии и, с помощью этих тридцати томов он достиг такого уровня знаний, что настоятель монастыря, в совсем не буддийском припадке страха, зависти и досады, пытался покончить с ним с помощью наемных убийц в близлежащем лесу.

Вакуум сведений о жизни Масасигэ до тридцатисемилетнего возраста заполняется множеством версий. Предполагалось, что он был ученым, принадлежавшим к преуспевающему классу провинциальной аристократии, и большую часть жизни провел в Кавати, управляя своими владениями, или служа управляющим наделами, принадлежавшими другим, либо арендуя государственную собственность. По одной причудливой теории, Масасигэ имел торговые связи и путешествовал по стране, заготовляя (и это — героический самурай!) сульфид ртути или киноварь. Наиболее благопристойная подборка предположений гласит, что его юношеские увлечения военным делом привели к тому, что он стал профессиональным военным; после того, как за ним закрепилась репутация храброго и искреннего бойца, он служил вассалом — то ли Бакуфу в Камакура, то ли императорской семье в Киото, или в одном из ближайших крупных монастырей.

Из того, что известно о темпераменте Масасигэ и о его поздних партизанских действиях, можно сделать вывод, что, если он и был профессиональный военным, то не служил вассалом какого-то господина, а действовал более или менее независимо, расположив свою ставку в каком-либо укреплении в гористом районе провинции Кавати, где его поддерживала небольшая группа сподвижников, без сомнения походивших более на вооруженных бандитов, чем на солдат. Это совпадает со многими послевоенными описаниями Масасигэ, в которых он характеризовался достаточно непочтительно, как акуто.[260] Слово это здесь переводится, как «человек вне закона» или «головорез», и предполагает тип независимого, яростного самурая, знакомого любителям кино по ролям Мифунэ Тосиро.

Среди первых документальных свидетельств о Масасигэ мы наводим донесение, датированное 1332 годом, в котором акуто Кусуноки, лейтенант гвардии Среднего Дворца, обвиняется в том, что он ворвался в некое императорское владение, где учинил акты жестокости.[261] При том, что этот инцидент и является важным в качестве одного из самых ранних достоверных фактов его жизни, в большинстве довоенных исследований он сознательно опускался. Хотя мы располагаем немногими деталями, есть достаточно свидетельств того, что Масасигэ и его вооруженные приспешники временами занимались набегами на частные владения, чем был известен еще его отец, «светский священник из Кавати», так что в семействе Кусуноки это стало почти традицией. «Ясное Зеркало» (Масукагами) — известная историческая хроника тех времен рисует героя прямолинейным, независимым, воином-роялистом, обитавшим в горах Кавати:

Был человек по имени Кусуноки Масасигэ, лейтенант охраны Среднего Дворца, на которого Его Величество положился с самого начала событий. Храбрый и стойкий по природе, он тщательно укрепил свое жилище в провинции Кавати [чтобы] в случае, если ставка Его Величества [на горе Касаги] станет слишком ненадежным местом, он мог бы проследовать туда [в безопасности].[262]

Вскоре после бегства императора из столицы, силы Бакуфу атаковали его укрытие на горе Касаги и захватили его без особых сложностей. Годайго бежал из осажденного монастыря и направился в Кавати, как предполагается — в надежде достичь укреплений Масасигэ у горы Конго. Его сопровождала горстка высокопоставленной знати, с которыми он обменивался грустными стихами о трудностях путешествия и своей горестной судьбе. Как водится, маленький отряд заблудился, и вскоре император был пойман и переправлен обратно в столицу в качестве пленника Бакуфу. В момент пленения волосы Годайго были в беспорядке (крайнее унижение для любого аристократа, не говоря уже об императоре), и одет он был в простую полотняную одежду.[263] «Хроника Великого Спокойствия» следующим образом элегически описывает возвращение Годайго:

Когда группа с императором быстро продвигалась на восток вдоль Седьмой улицы и к северу по реке на пути к Рокухара, все те, кто это видел, проливали слезы, а кто слышал чувствовали боль в сердце. Увы, как грустно! Еще вчера Его Величество восседал высоко на императорском помосте, окруженный сотнями чиновников, облаченных в церемониальные одежды; сегодня же он низвержен в грубое тростниковое жилище восточных варваров и выставлен на обозрение множества охраняющих его военных. Подобна сну [жизнь человеческая].[264]

Как только беспокойный император оказался полностью в их руках, военные власти поспешили отстранить его, заменив на троне представителем Старшей линии. Им был император Когон, и ему Годайго был обязан теперь передать императорские регалии.[265] Бакуфу, которое всегда изображали в роли негодяя, на самом деле действовало в соответствии с прецедентом и правилом альтернативного наследования, которым сам Годайго столь грубо пренебрег.

Словно желая подчеркнуть законность процедуры, они должным образом назначили члена Младшей линии наследным принцем, которому надлежало в свое время сменить на троне императора Когон.

Счастье Годайго ушло в надир. Попытка выступить против военных окончилась неудачей, и теперь Бакуфу решило отправить его в такое место, откуда он не сможет уже причинить никаких неприятностей. В третьем месяце 1332 года его сослали на небольшой островок вулканического происхождения в пятидесяти милях от побережья Японского моря.[266] Говорят, что по пути в ссылку Годайго был впечатлен проявлениями дружеских чувств к себе и враждебности к своим военным пленителям.[267] Это вполне могло укрепить его уверенность в том, что режим Бакуфу непрочен, и что через недолгое время он сможет вернуться. Несмотря на свое поражение, Годайго упорно отказывался от предложений покинуть мир и стать монахом.

На этом этапе развития событий на сцене впервые появляется прославленный воин Кодзима Таканори, военачальник-роялист из провинции Бидзэн. Узнав о падении укреплений на горе Касаги, он был очень расстроен, и, когда до него дошли известия о ссылке Годайго, он собрал последователей, решившись в последней отчаянной попытке спасти императора на границе провинции Бидзэн. К несчастью для Кодзима, маршрут императорского кортежа был изменен, и к тому времени, когда он со своими людьми достиг верной дороги, было уже слишком поздно. Необескураженный этим, Кодзима позже проник в сад дома, где Годайго проводил ночь под сильной охраной, и на одной из сторон большого вишневого дерева выцарапал иероглифы стихотворения. Оно было основано на эрудированном упоминании пассажа из китайской истории и аллегорически заверяло императора в преданности до смерти. Невежественные восточные стражи были не в состоянии понять написанное, однако сам Годайго немедленно понял намек и был весьма доволен, узнав, что у него в стране все еще есть такие стойкие (и образованные) сподвижники. В последующих главах «Хроники Великого Спокойствия» Кодзима появляется часто, как храбрый воин, вплоть до своего последнего поражения и смерти оставшийся верным императорскому делу.[268]

После победы Бакуфу у горы Касаги и пленения императора, Кусуноки Масасигэ остался почти в полном одиночестве, продолжая борьбу с Камакура, однако он с честью принял вызов. Ему посчастливилось бежать из Касаги, и, дабы избежать плена, он распространил слух о своем самоубийстве. Это была уловка, к которой он неоднократно прибегал в своих военных действиях, чтобы сбить противника со следа. Исчезнув на какое-то время из поля зрения, он снова вышел на поверхность после ссылки Годайго и начал кампанию спорадических партизанских атак против сил Бакуфу в районе Кавати-Ямато к югу от столицы. Многие из его рейдов 1332 года проводились совместно с принцем Моринага, одним из младших сыновей Годайго, оказавшимся весьма искусным бойцом-партизаном, чье имя придавало кампании Масасигэ дополнительный блеск. Во время этих действий у Масасигэ было вероятно не более ста сподвижников,[269] однако из-за удачно применяемой тактики внезапных ударов, детального знания горных районов и поддержки местных воинов, ему удавалось брать верх над тысячами организованных и хорошо вооруженных камакурских солдат.

Из-за подавляющего численного неравенства Масасигэ приходилось избегать прямых столкновений и других общепринятых действий, используя исключительно тактику «быстрый удар — быстрое отступление» из укрепленных позиций на холмах и в горах — тип схваток, безусловно знакомый ему уже давно, с тех времен, когда он и его соратники участвовали в нападениях гораздо менее оправданного характера.[270]

Хотя эта партизанская кампания не нанесла каких-либо серьезных потерь силам противника, она была эффективна в том смысле, что вселяла новые надежды в тех, кто симпатизировал императору во времена, когда будущее роялистов было весьма туманным: успехи небольшого масштаба, которых добивался Масасигэ и его нерегулярные силы, показывали, что, хотя император и являлся беспомощным пленником в изгнании, дело его все еще жило. Очевидно, само Бакуфу вполне серьезно отнеслось к угрозе, поскольку в конце концов послало большую армию, чтобы та вплотную занялась Масасигэ и ускользающей бандой его последователей.[271] Одновременно Камакура довольно неохотно объявила о вознаграждении рисовым наделом любого, независимо от ранга, кто сможет доказать, что убил Масасигэ, или принца Моринага.[272]

Тем временем Масасигэ, воодушевленный успехами своих набегов, решил перейти к более крупномасштабным действиям. Для противостояния растущему натиску Камакура он собрался создать небольшую армию сторонников императора в районе Акасака к западу от горы Конго. Бои роялистов и войск, посланных из Камакура проходили в основном у укреплений Масасигэ в Акасака, ставшей центром сети небольших крепостей, построенных им у горы Конго.

В этих и последовавших столкновениях силы роялистов были до абсурдного малы по сравнению с атакующими. Во время сражения за Замок Акасака (несколько претенциозное название),[273] у Масасигэ было, вероятно, не более тысячи людей, тогда как в армии Бакуфу — более десяти тысяч.[274]

В соответствии со знаменитым описанием сражения за Замок Акасака в «Хронике Великого Спокойствия», приблизившись к позициям Масасигэ, атакующие из Камакура были поражены и даже разочарованы жалким видом защитников.

Не поспев к падению укреплений у горы Касаги, они ожидали обнаружить здесь противника, стоящего на склонах Акасака, от которого можно было бы поживиться.

Пересекши равнину у реки Исикава, солдаты впервые увидели замок [Кусуноки Масасигэ]. Сдавалось, что его строили в большой спешке. Рядом с ним не было необходимого рва; фортификационные укрепления, составлявшие в периметре около двухсот метров, включали в себя всего около двух дюжин наскоро построенных башен,[275] и были окружены единственной деревянной стеной. Глядя на замок, солдаты подумали: «Ах, какой жалкий противник! Этот замок можно взять одной рукой и швырнуть на землю. Будем надеяться, что Масасигэ удастся как-нибудь продержаться хотя бы день, чтобы было время захватить трофеи и заслужить славу, которая принесет дальнейшие награды!»

Затем атакующие силы приблизились к укреплениям, спешившись, спрыгнули в ров и собрались под башнями — каждый надеялся повести остальных на штурм замка.[276]

Это было первое для Масасигэ открытое столкновение с крупными силами Камакура. Несмотря на численное превосходство противника, он выиграл первый бой с помощью приемов, которые закрепили за ним репутацию мастера тактики того века.

По природе своей Масасигэ был человеком, планировавшим победу над врагом, когда тот был еще в своем лагере за тысячи миль; его построения были столь же великолепны, как если бы они создавались разумом Чжэнь Пина или Чань Голяна.[277] Итак, он расположил внутри замка около двух сотен искусных лучников, а три сотни всадников отдал своему брату Ситиро[278] и Вада Горо Масато, ожидавшим на холме вне укреплений. Атакующие, не подозревая об этом и держа в голове лишь одно, бросились к подъемам из рва со всех четырех сторон, намереваясь взять замок одним ударом. Тогда с башен и из амбразур лучники выпустили густую тучу стрел, и в мгновение более тысячи врагов были убиты или ранены. «О, нет, — вскричали атакующие, — этот замок точно не падет за день-два. Лучше мы станем здесь ненадолго лагерем… а затем снова пойдем на приступ..» И они отошли на небольшое расстояние, расседлали коней, сняли доспехи и расположились в палатках на отдых.

В это время Кусуноки Ситиро и Вада Горо Масато, наблюдавшие за происходившим со своего холма, решили, что время пришло и, разделив триста всадников на две группы, послали их под прикрытием деревьев на западный и восточный склоны. У каждой группы было трепещущее на ветру знамя со знаком цветущей хризантемы…[279] Всадники незаметно пробирались сквозь горный туман, направляясь к противнику. Когда восточные воины заметили их приближение, они заколебались, решая — друзья это, или враги. И тут триста всадников атаковали их с обеих сторон «клином», испустив могучий боевой клич; они врезались в густые как облака трехсоттысячные массы воинов [Бакуфу]. Всадники пронзали линии противника со всех направлений, повергая его наземь со всех сторон, и так смешали восточных воинов, что те не могли построить свои ряды.

В это время открылись трое ворот замка, и из них вырвались одновременно двести всадников; они неслись тесной группой, испуская тучи стрел по мере приближения. Несмотря на свою огромную численность, войска Бакуфу были в полном замешательстве от малых сил защитников. Некоторые из них вскакивали на привязанных лошадей и пришпоривали их, другие накладывали стрелы на луки со снятой тетивой и отчаянно пытались стрелять. Двое-трое человек боролись за один набор доспехов, и каждый заявлял, что он принадлежит ему. Когда убивали господина, его слуги не обращали на это внимания; когда повергали отца, сыновья не приходили на помощь. Вместо этого все, словно пауки, мчались назад, на равнину реки Исикава. На несколько миль земля покрылась лошадьми и доспехами, брошенными в бегстве. Для обитателей деревень района Тодзё это была нежданная удача.[280]

Несмотря на эту первую неудачу, в ходе последующих дней силы Камакура снова и снова атаковали Акасака. Масасигэ, однако, был готов ко всему. И в первом большом сражении, и в последующих действиях он прибегал к уловкам, которые не только ослабляли противника материально, но и подрывали его дух. Масасигэ стал известен своими «изобретательными выдумками». На одной из стадий битвы за Акасака «двести тысяч» вражеских войск собрались вокруг замка, «подобно густой бамбуковой заросли»,[281] готовясь к решительному штурму. Масасигэ приказал своим лучникам прекратить стрельбу, и из замка не доносилось ни звука. Обманутые этой тишиной, атакующие полезли на стены. Они не знали, что это была особая внешняя стена, и по приказу Масасигэ оборонявшиеся перерезали удерживающие канаты, так что стена внезапно упала. Нападавшие свалились на землю, где остались лежать оглушенные, «двигались у них только глаза». Тогда защитники стали валить на них бревна и глыбы камней, убив таким образом более семисот вражеских солдат.

Приблизительно неделю спустя силы Бакуфу решили уничтожить внутреннюю стену, вонзив в ее вершину абордажные крюки. Они как раз собирались свалить ее, когда люди Масасигэ, взяв черпаки с очень длинными рукоятками, приготовленными как раз на этот случай, стали поливать атакующих кипятком. Обжигающая жидкость проникала в отверстия шлемов, заливалась внутрь доспехов и наносила такие раны, что они уже не могли сражаться и бежали в ужасе.

Так и продолжалось: «Когда враг подходил для атаки новым способом, [Масасигэ и его люди] защищали замок с помощью новых уловок».[282] Тогда командующие силами Бакуфу решили сломить оборонявшихся голодом, и замкнули вокруг замка кольцо осады. Осажденные оборонялись около недели. Когда их запасы и сила духа были почти исчерпаны, Масасигэ обратился к своим людям со знаменитой речью, объяснив, почему он решил бежать, вместо того, чтобы встретить смерть в замке:

«За последние недели мы побеждали врага в сражении за сражением и убили бесчисленное множество его солдат. Однако так велико их число, что даже такие потери ничего не значат. Мы же истратили все запасы еды, и никто не идет нам на помощь. Будучи первым воином в стране, ставшим на защиту дела Его Величества,[283] я не хочу подвергать свою жизнь опасности, когда на карту поставлены достоинство и честь. Тем не менее, [сказано, что] пред лицом опасности храбрый человек выбирает осторожность и изобретательность.[284] Поэтому я намерен покинуть этот замок на какое-то время и заставить противника думать, что я покончил с собой. Если они решат, что я убил себя, эти восточные солдаты без сомнения с радостью вернутся в свои провинции. Если они уйдут, я вернусь; если же они вновь придут сюда, я скроюсь глубоко в горах. После того, как я проделаю с ними это несколько раз, они безусловно устанут. Таков мой план исполнения моей [миссии] и уничтожения противника. Что вы о нем думаете?»[285]

Как и следовало ожидать, последователи Масасигэ согласились с его предложением, и он немедленно стал приводить в действие свой последний план, приказав вырыть в расположении замка Акасака огромную яму. Когда это было сделано, ее заполнили телами солдат, убитых в сражении, а сверху навалили угля и дров. Затем оборонявшиеся стали ждать темной, дождливой ночи, когда войска Бакуфу ослабят свое внимание. В первую же такую ночь они сбросили свои доспехи, прикинулись осаждающими и тихо покинули замок маленькими группами, пройдя прямо перед линиями противника. Когда проходил сам Масасигэ, один из охранников Бакуфу, приняв его за конокрада, выстрелил в него из лука. Стрела ударила ему прямо в грудь, однако внезапно отскочила и, повернувшись, полетела обратно, не причинив ему никакого вреда. Причина столь необычного поведения стрелы заключалась в том, что ее острие попало в амулет, заключавший отрывок сутры, который герой всегда носил с собой со дней, проведенных в монастыре. Там были начертаны следующие слова: «Всем сердцем возглашаю имя Будды». Когда осажденные, включая Масасигэ и принца Моринага, были вне опасности, специально оставленный человек зажег огонь, и вскоре пламя охватило весь замок.

Вид огня поразил осаждавших. «Ах, так замок пал!» — кричали они, празднуя победу. «Да не ускользнет ни один из врагов! Предать каждого смерти!» Когда пламя улеглось, они вошли в крепость и увидели огромную яму, заполненную обгорелыми телами. «Ах, какая жалость! — стали они восклицать. — Значит, Масасигэ покончил с собой. Хотя он и был нашим врагом, он умер благородно, как и подобает воину». И не было среди них ни одного, кто бы не хвалил его.[286]

Можно было бы предположить, что теперь войска Бакуфу познакомились с его уловками. Однако они оказались слишком легковерными: думая, что их главный враг навсегда превратился в пепел, они оставили лишь номинальные силы для охраны Акасака, что, естественно, позволило Масасигэ напасть вновь.

В Акасака и во всех последующих сражениях Масасигэ расценивал справедливость своего дела и дух своих войск в качестве вещей гораздо более важных, нежели численность. В одном из случаев он предостерег своего друга-командира, настаивавшего, чтобы атаковать небольшой отряд противника, сказав, что в сражении следует опасаться именно таких маленьких групп, сражающихся в едином порыве под руководством храброго командира, поскольку благодаря своей искренности они обретают непреодолимую силу.[287] Масасигэ, как и Ёсицунэ, уважали за то, что он берег жизни и собственность крестьян; говорили, что он относился к своим людям с необычной справедливостью и вниманием. Слава о том, что в его характере сочетались храбрость в бою с тщательным планированием и хитроумными выдумками, быстро распространялась, и все больше и больше воинов садилось на коня, чтобы присоединиться к его отряду.

После окончательного падения Акасака в начале 1333 года, Масасигэ расположил свою ставку в укреплении Тихая, в нескольких милях к югу. Это место стало ключевой позицией всей борьбы и Бакуфу немедленно атаковало его всеми силами. Знаменитая битва за замок Тихая являет высшую точку удачливой части жизни Масасигэ; один современный ученый даже сравнил его блестящую оборону Тихая с действиями маршала Петэна при Вердене.[288] И вновь Масасигэ защищал маленькое, слабое укрепление, однако на этот раз силы атакующих были еще более превосходящими. Ходзё решили создать подавляющее преимущество для захвата Тихая, и из Камакура были посланы целых три дивизии. По «Хронике Великого Спокойствия», у атакующих было не менее миллиона солдат. Такая цифра, безусловно, немыслима, однако для тех времен и число сто тысяч было громадным.[289] Против лавины самураев с востока у Масасигэ для защиты своего последнего укрепления было, похоже, около тысячи человек. За два месяца осады различными способами и уловками ему удалось провести в рядах нападавших децимацию. Когда те пытались взять Тихая, лишив ее доступа к воде, он воспользовался тайными источниками и запасами. На одной из стадий сражения его воины скатывали по склону огромные камни, убивая ежедневно «более чем по пять тысяч» врагов. Затем Масасигэ прибег к своей знаменитой уловке с куклами:

«Давайте сыграем с противником шутку, — сказал Масасигэ, — и заставим их проснуться!» Он приказал своим людям сделать из грязи пару десятков человеческих фигур в натуральную величину, обрядить их в доспехи и шлемы, вставить в руки оружие и, под покровом ночи выставить у внешних стен замка, прикрыв щитами. Неподалеку он укрыл пятьсот своих отборных воинов, которые, как только стал рассеиваться утренний туман, издали громовой крик.

«Ага! — закричали осаждавшие, услышав крик. — Итак, они [наконец-то] вышли из замка! Удача повернулась к ним спиной, и они впали в отчаяние.» Затем они бросились вперед, каждый стараясь повести наступление. Как и было условлено, вперед выступили [лучники Масасигэ] и выпустили тучу стрел; затем, когда густая толпа [вражеских воинов] приблизилась, все они скрылись в замке, оставив кукол под ветвями деревьев. Думая, что это настоящие воины, атакующие бросились на них.

Масасигэ, видя, что противник завлечен к замку, как и предполагалось, приказал своим людям бросать одновременно десятки огромных камней. Камни упали, когда они собрались вокруг кукол, убив наповал более трех сотен солдат и серьезно ранив более пяти сотен.

Когда бой был окончен, атаковавшие увидели к своему негодованию, что то, что они приняли за сильных, бесстрашных воинов, было просто куклами. Какую славу могли стяжать те, кого покалечило или раздавило до смерти, когда они пытались напасть на эти фигуры? И каким позором покрылись те, кто испугался напасть на такого противника![290]

Считается, что одной из причин успеха Масасигэ при Тихая, была низкая мораль атакующих. По мере того, как затягивалась осада, среди войск Бакуфу усиливался разброд и недовольство. Из столицы были присланы мастера рэнга (цепочек стихов) для организации поэтических собраний, которыми намеревались отвлечь воинов; среди других развлечений были конкурсы чайной церемонии, сугороку (игра типа трик-трака) и чемпионаты го. Однако, большинство самураев, очевидно предпочитали душевный подъем от яростной схватки элегантному сочинению поэм о красотах сезона; вскоре они стали обнаруживать признаки усталости, что Масасигэ предсказывал еще в Акасака; появлялось много дезертиров. Масасигэ же, напротив, удавалось поднимать дух защитников собственным энтузиазмом. Несмотря на огромные силы осаждавших, Тихая до конца оставалась непобежденной. Без сомнений, для реставрации власти Годайго это сыграло главную роль.[291] Как заметил известный историк эпохи Токугава Араи Хакусэки, если бы Масасигэ не продержался в Тихая, дело императора было бы безусловно обречено на провал; именно комбинация этого блестящего успеха и полного поражения в финале и делает Масасигэ совершенным японским героем. Его упорная оборона последнего укрепления в горах оттянула на себя большую часть армии Бакуфу, в результате чего во многих провинциях не стало войск. Это воодушевило партизан — сторонников императора на нападения на силы Ходзё в различных частях страны, включая Кюсю, северную часть главного острова и саму столицу. И хотя все атаки были отбиты, они произвели свой психологический эффект, подорвав веру в непобедимость Бакуфу.

Во втором месяце 1333 года, когда Тихая находилась еще в осаде, Масасигэ убедил императора бежать из ссылки. Император согласился и благополучно достиг берега, где воспользовался убежищем, предоставленным местным военачальником-роялистом. Этот «побег с Эльбы» весьма сильно разозлил Бакуфу, и они направили из Камакура новые экспедиционные силы, чтобы воспрепятствовать возможной попытке взять Киото. Еще две дивизии были посланы, чтобы подавить беспорядки на западе и атаковать расположение Годайго на побережье Японского моря. Одной из этих дивизий командовал молодой генерал из Камакура Асикага Такаудзи; вскоре после того, как войска подошли к родным местам, его коллега-командир был атакован и убит в бою, так что Такаудзи оказался единственным командующим основных сил Бакуфу на западе.

Род Асикага, главой которого был Такаудзи, восходил непосредственно к клану Минамото. Породненные многочисленными браками с Ходзё, они более ста лет наслаждались престижем и широким влиянием в качестве одной из основных военных фамилий на востоке. У Асикага была репутация чрезвычайно честолюбивых людей, говорили, что какое-то время они даже старались выжить Ходзё, считая их стоящими ниже себя на социальной лестнице.[292] Такаудзи, которому во время побега Годайго было двадцать восемь лет, был особо энергичным и ярким членом семьи, и Ходзё поставили его во главе экспедиционных сил, дабы выправить положение на западе. Все же, они, вероятно, не слишком доверяли молодому амбициозному генералу, поскольку настояли на том, чтобы, покидая Камакура, тот оставил заложников.

У них были серьезные причины для беспокойства. Две недели спустя прибытие в столицу, Такаудзи, который имел тайные сношения с императорской ставкой и получил от Годайго предписание «строго наказать» Бакуфу, внезапно объявил, что меняет стороны и теперь будет сражаться за императора. Он выгнал из Киото гарнизон Ходзё, а затем послал по всей стране гонцов набирать союзников для решительного наступления на своих недавних повелителей.[293] Хотя Такаудзи облекал свои заявления в роялистскую терминологию, подтекстом его отступничества была уверенность, что пришло время сбросить Ходзё и установить контроль своего рода, как законных наследников Минамото. А ради того, чтобы сделать это более привлекательным и получить широкую поддержку, он представлял себя в качестве убежденного сторонника императора.[294]

Для Ходзё такая резкая перемена в Такаудзи была катастрофой, поскольку она сразу же обнаружила их слабость. Падение киотосского гарнизона принудило их снять осаду с Тихая. Многие командиры войск Бакуфу были убиты или казнены, а большинство солдат перешло на сторону Такаудзи.

Несколько недель спустя Нитта Ёсисада, двоюродный брат Такаудзи, повел наскоро собранную армию в атаку на Камакура. Недавнее поражение на западе безнадежно деморализовало Ходзё, и они были слишком слабы, чтобы организовать какое-нибудь серьезное сопротивление. Камакура, военная столица, основанная Ёритомо полтора века ранее, пала под ударами роялистов, и была большей частью разрушена. Видя, что все кончено, Такатоки (регент) и другие лидеры Бакуфу совершили массовое самоубийство, предпочтя его риску попасть в плен, и, таким образом, в конце девяти поколений правления Ходзё была поставлена точка.[295]

Путь возвращения Годайго в столицу был открыт, и император с триумфом въехал в нее в начале шестого месяца 1333 года. Он немедленно сместил императора Когон, своего соперника из Старшей Линии, чье правление он никогда не признавал, и отменил все придворные назначения, сделанные в его отсутствие. Как и Луи XVIII после своего возвращения в Париж в 1815 году, Годайго счел свой возврат к реальной власти делом свершившимся и срочно приступил к установлению того, что, по его мнению, являлось законным порядком. Цели его были, в самом полном значении этого слова, реакционными. Мотивом, лежавшим в основе каждого его поступка, являлось возрождение прямого политического правления императорской фамилии, представленной Младшей Линией, к которой он сам принадлежал. Тот факт, что подобное прямое правление практически не существовало в японской истории, за исключением, разве, туманной античности, ни на шаг не отклоняло Годайго от его цели, и, безусловно, ни один из его придворных советников не горел желанием известить его, что он пытается вернуться к вымыслу.[296]

В первый месяц после своего возвращения император сделал ряд важных назначении. Его сын, принц Моринага, получил высший военный пост Сёгуна. Это был титул, который победоносный Такаудзи желал получить себе, однако против принципов Годайго было награждать таким отличием кого-либо из военной семьи. Вместо этого Такаудзи был назначен главнокомандующим восточными провинциями и губернатором Мусаси. Но даже это многими придворными советниками Годайго расценивалось, как слишком большая честь, — они считали Асикага не более, чем восточными парвеню. Отношения Годайго и Такаудзи были, однако, пока еще в фазе медового месяца и, хотя император никогда по-настоящему не доверял генералу-перебежчику, он был намерен вознаградить его.[297] Среди остальных первоначально принятых Годайго мер, было учреждение Отдела Назначений — чрезвычайно важного департамента, рассматривавшего заявления и награды, и восстановления Отдела Регистрации, сформированного почти три века назад для управления малыми поместьями. В 1334 году император изменил название годов правления на Кэмму (слово, позже ставшее обозначением всего реставраторского движения) и приказал перестроить императорский дворец, — такие расходы казначейство вряд ли могло себе позволить.

В это время Масасигэ не играет особо выдающейся роли в делах государства. Будучи японским героем, он преуспевал в тяготах и опасностях, а не в благоприятных финалах. Традиционные описания, однако, подчеркивают чувство огромной благодарности императора герою после возвращения его в столицу. В «Хронике Великого Спокойствия» имеется следующая запись:

Кусуноки Тамон Масасигэ из охраны Среднего Дворца, вышел встречать [императора] с семью тысячами всадников. Фигура его была впечатляющей. Его Величество поднял занавес [паланкина] высоко и, приказав Масасигэ приблизиться, обратился к нему с благодарностью: «Скорый успех Великого Дела стал возможен исключительно благодаря вашей преданности в сражениях». Масасигэ поклонился и твердо отклонил честь, предлагаемую императором: «Если бы не мудрое правление Вашего Величества и не его божественное умение утихомиривать беспорядки, как могли бы жалкие выдумки несчастного слуги сделать возможным победу над столь могучим врагом?[298]»

К счастью, этот ответ на японском языке звучит не столь льстиво; в нем гораздо больше терпимости к выражениям типа «я, ничтожный», чем в английском. Судя по «Хронике», Масасигэ было дозволено ехать впереди эскорта императора на пути в Киото.[299] В 1333 году Годайго сделал его губернатором Сэтцу и Кавати — горных провинций, где проходили его основные бои, он также был повышен до пятого ранга; позже его назначили членом Отдела Регистрации и Отдела Назначений. Эти блага были несопоставимы с дарованными принцу Моринага и Такаудзи, однако для воина социального ранга Масасигэ они были достаточно щедрыми и вызвали основательное недовольство среди придворлой аристократии и у Асикага. Несмотря на их ропот, Годайго включил Масасигэ в круг своих приближенных, продолжая осыпать его милостями, как за исключительную преданность, так и будучи уверенным, что Масасигэ из-за своего низкого происхождения менее других способен бросить вызов императорскому правлению.[300]

Реставрация императора Годайго, целью которой было изменение всего хода японской истории, обернулась полным фиаско. Главной причиной этого стала непродуманная, беспорядочная практика раздачи наград тем, кто принимал участие в свержении камакурского режима Бакуфу. Большинство воинов, переметнувшихся на сторону роялистов, сделали это в ожидании соответствующей компенсации. Как красноречиво выразил это Джордж Сэнсом, «сквозь воинственные кличи и пышные речи феодальных воинов можно было расслышать неумолчный шопот: „Собственность! Собственность!“» [301] При новом же правящем режиме земельные награды даровались прежде всего придворным аристократам, практически ничем не способствовавшим победе Годайго. Эта и подобные ей несправедливости не могли не вызвать гнев вооруженных людей, наводнивших столицу в ожидании удовлетворения своих притязаний и столкнувшихся с бюрократическими оттяжками и коррупцией. Поскольку Годайго был уверен, что будет как править, так и управлять, он настоял на персональном подтверждении всех новых земельных держаний. В то время, как у возмущенных воинов отняли их десерт, сам он без колебаний позволил себе вопиющую роскошь вроде перестройки дворца. Такое наплевательское отношение к тем, кто поддержал его военной силой, ослабляло их веру в новое правительство, а надменное высокомерие восстановленной в правах аристократии зачастую заставляло жалеть об оставлении Камакура.[302]

Отвлекаясь, от чисто практических недостатков в управлении, можно сказать, что у Реставрации не было ни малейших шансов пройти успешно. Неудача была заложена в самой ее концепции. Идеал Годайго, состоявший в том, чтобы «вернуться к Энги», то есть к предположительно благоприятным условиям, превалировавшим в начале десятого века, был чистой фантазией. Большинство высокопоставленных аристократов оказались полностью беспомощны при столкновении с экономическими вопросами, которые долгое время находились в ведении Бакуфу, а в Отделе Регистрации и подобных департаментах, правительство было вынуждено все более прибегать к помощи персонала из военного сословия, что прямо противоречило идее аристократического правления. Аристократы давно уже утратили возможность и способность управлять и могли существовать лишь при условии терпимого отношения со стороны военных, которых они столь непредусмотрительно презирали. Таким образом, единственным важным вопросом в Японии четырнадцатого века было не то, перейдет ли правление в руки аристократии или воинского класса, но какую конкретно форму примет новое военное правление.

Политика Годайго не то, чтобы представляла собой полный анахронизм, но доказывала, что он никогда не понимал, отчего так много представителей класса военных перешли на его сторону и поставили его у власти. В случаях с несколькими отдельными выдающимися личностями, типа Масасигэ и Ёсисада, речь действительно могла идти о поддержке, как результате возрождения духа роялизма, однако большинство воинов приняло его сторону из-за недовольства конкретным военным режимом. Как очень хорошо знал Такаудзи, он со своими воинами уничтожили Бакуфу в Камакура не для того, чтобы реставрировать власть двора, но ради достижения своих собственных целей, и в конечном итоге очень мало кто из них поддерживал бы императорское правительство, невзирая на его законность, если бы оно игнорировало их требования. Слепо цепляясь за иллюзию относительно того, что роялизм, а не собственные интересы были движущими мотивами его воинов — а иллюзия эта, без сомнений, укреплялась наличием таких людей, как Тикафуса и Масасигэ — Годайго ошибся как в оценке духа времени, так и человеческой природы в целом. Этим он обрек и себя, и горстку своих истинных сторонников на окончательное поражение.

По мере того, как чреватая неудачей Реставрация Годайго переживала второй год, нарастала напряженность между центральными фигурами в столице. Асикага Такаудзи, самый влиятельный представитель воинского класса, отошел от наиболее близких сторонников императора, и в частности — от его сына, принца Моринага, занимавшего вожделенный пост Сёгуна. Антагонизм между Такаудзи и молодым принцем-воином достиг апогея в конце 1334 года. Оказалось, что Моринага интриговал при дворе против Асакага, возможно — при поддержке своего старого товарища по оружию Масасигэ. Каковыми бы ни были его планы, все они оказались показательно неудачными: в десятом месяце, когда Масасигэ не было в столице, принца Моринага внезапно арестовали и отвезли в Камакура, где он был отдан под суд брата Такаудзи. Император Годайго был в плохих отношениях с сыном и, несмотря на существенный вклад последнего в дело роялизма, отец не предпринял ничего, дабы предотвратить его гибель. На следующий год двадцатисемилетний принц был безжалостно казнен в Камакура, и, как передают, не нашлось никого, кто бы подошел, чтобы предать его тело погребению. Короткая трагическая жизнь Моринага полностью соответствует знакомым нам японским критериям, и в свое время он должным образом был утвержден в качестве одного из многих неудачливых героев того жестокого времени.[303] Неблаговидная роль императора в этом эпизоде не прошла незамеченной, предполагалось даже, что его молчаливое согласие с осуждением сына предзнаменовало падение императорского правления.[304]

Меж тем в провинциях шло брожение. Пика своего оно достигло в седьмом месяце 1335 года,[305] когда сын бывшего регента Ходзё предпринял внезапные действия, позволившие ему атаковать и захватить Камакура. В этот критический момент Асикага Такаудзи решил, что ему и его войскам следует покинуть столицу для восстановления порядка на востоке. Подчеркнуто проигнорировав отказ императора назначить его на должность Сёгуна, он объединил свои силы с братом и взял Камакура. Укрепившись в бывшей ставке Бакуфу, он стал Сёгуном де-факто, получив власть, равную той, что имел его предок Минамото-но Ёритомо. Двор в панике приказал ему возвращаться в столицу, однако Такаудзи отказался повиноваться. Произошел полный разрыв с Годайго, и Такаудзи вновь оказался на стороне противника. В ответ император послал Нитта Ёсисада с целью «строго наказать» непокорного генерала.

Ширящееся недовольство Реставрацией играло на руку Такаудзи на каждом этапе, и теперь он был силен, как никогда. Он полностью разбил армию Ёсисада у горы Фудзи, а затем двинулся на запад. По мере его приближения к столице на его сторону переходило все больше и больше антиреставрационно настроенных воинов. Масасигэ, оставшись, разумеется непоколебимо лояльным, вышел из Киото в отчаянной попытке задержать продвижение Такаудзи. У города произошла яростная схватка, и Масасигэ удалось добиться временного успеха с помощью нового облегченного типа щита, который он, как говорили, изобрел специально для этого случая.[306] Силы Такаудзи имели, однако, подавляющее превосходство, и вскоре они ворвались в город. Когда Масасигэ увидел, что ситуация безнадежная, он прибег к своей обычной уловке, распространив слух, что погиб в бою. Вновь император Годайго был грубо вышвырнут из своего дворца и нашел пристанище в буддийском центре на горе Хиэй.

Всего три дня спустя Ёсисада, Масасигэ и другие лояльно настроенные генералы контратаковали и, принудив Такаудзи бежать на запад, эскортировали Годайго обратно в столицу. Контроль снова перешел в руки императорских сил. Однако, перед тем, как оставить Киото, Такаудзи предусмотрительно получил от Когон (марионеточного императора Старшей Линии) указание-приказ «строго наказать» Ёсисада. Это давало ему хоть какое-то законное прикрытие, необходимое для любого, кто собирался править страной. Поскольку теоретически он действовал по приказу бывшего императора, то мог противостоять обвинению в том, что являлся «врагом двора».

Во втором месяце 1336 года Такаудзи достиг Кюсю и подчинил себе большую часть острова. Пару месяцев спустя он со своими войсками был готов выступить из порта Хаката для атаки на востоке.

Роялист Нитта Ёсисада расположился лагерем в широком устье реки Минато, впадающей во Внутреннее море; ожидалось (и, как оказалось, — верно), что Такаудзи нанесет свой удар здесь. Соответственно, двор приказал Масасигэ немедленно выступить со своими войсками и присоединиться к Ёсисада. Масасигэ колебался. Он понимал, что приближающиеся силы Асикага значительно превосходят роялистов, и что прямого столкновения следует избегать во что бы то ни стало. Вместо этого он посоветовал Годайго вновь перейти на гору Хиэй, временно оставив столицу Такаудзи, пока сам он не соберет войска в своей надежной провинции Кавати. Затем роялисты могли бы перерезать коммуникации Такаудзи и атаковать его большими силами из Кавати и с горы Хиэй. Это был, вероятно, здравый план, но совет Масасигэ отвергли все, из-за оппозиции придворных и упрямства Годайго, абсурдно преувеличивавшего силу роялистов и, к тому же, не имевшего ни малейшего желания спешить на гору Хиэй.[307] Когда император сказал свое слово, герой почтительно принял гибельные приказы двора и оставил столицу, чтобы присоединиться к силам Ёсисада у Внутреннего моря, прекрасно сознавая, что река Минато станет смертельной западней для него и его людей.[308]

Одним из самых знаменитых эпизодов легенды о Масасигэ является рассказ о его расставании с Масацура, молодым сыном. Это трогательное событие произошло на почтовой станции Сакураи, на пути героя из Киото к побережью.[309] Он разрешил Масацура сопровождать себя на пути из столицы, но теперь настоял, чтобы мальчик вернулся к матери. Перед тем, как проститься, он дал ему книгу по военной стратегии, меч, полученный от императора Годайго, а также последние наставления. Он сказал, что грядущее событие будет решающим для будущего Японии. «Если ты услышишь, что я погиб в бою, — сказал он сыну, — знай, что наша страна окончательно вступила в век правления Сёгунов [т. е. Асикага]». В этом случае Масацура следовало перебраться в район горы Конго с оставшимися в живых роялистами и сопротивляться противнику до конца. Этим он полностью исполнит долг сыновней почтительности. Для десятилетнего мальчика это был серьезный совет.[310]

Описание сцены расставания Масасигэ с сыном включено во все книги для чтения для начальных классов; на эту тема была сочинена патриотическая песня, очень популярная в японских довоенных школах. Хотя она и была в 1945 году запрещена оккупационными силами, ее все еще хорошо помнят, и у старшего поколения она вызывает определенные воспоминания, поскольку воспевает покорность, храбрость и аварэ, овевающие побежденного японского героя:

Вечер, близится ночь; над засыпанным листвой потоком в Сакураи
В тени деревьев [герой] останавливает своего коня
И глубоко задумывается о том, что ждет его в будущем.
Что это — слезы, или капли росы,
Что падают на рукава его доспехов?
Вытирая слезы, Масасигэ зовет своего сына.
«Твой отец, — говорит он, — должен ехать к заливу Хёго,
И там сложить голову.
Ты, Масацура, прошел со мной далеко,
Но теперь я прошу тебя поспешить домой.»
«Дорогой отец, — отвечает мальчик, — что бы вы ни говорили,
Но как я могу вас оставить и вернуться один домой?
Конечно, я молод годами,
Однако, почему я не могу пойти с вами
По пути в иной мир?»
«Я тебя отправляю не ради себя, — говорит ему отец.
— Скоро, когда меня уже не будет в живых,
Эта земля перейдет в руки Такаудзи.
Ты же, сын мой, расти быстрее и стань мужчиной,
Дабы служить императору и его владычеству!
Вот драгоценный меч,
Которым Его Величество наградил меня много лет назад.
Теперь я отдаю его тебе
В память об этом нашем последнем прощании.
Отправляйся, Масацура, обратно в нашу деревню,
Где ждет тебя твоя мать!»
Обменявшись грустными взглядами, отец и сын пошли разными дорогами
И сквозь первый летний дождь
Они слышали грустный голос хототогису,
У которой, когда она кричит, льются кровавые слезы.
Ах, кого может не тронуть эта песня?[311]

После того, как слова прощания были сказаны, сын неохотно вернулся домой к матери, а Масасигэ со своими людьми продолжили свой путь к Внутреннему морю.

Битва при реке Минато разыгралась в яркий солнечный день летом 1336 года, и длилась она с десяти часов утра до приблизительно пяти вечера.[312] Как и ожидал Масасигэ, силы противника были значительно превосходящими. По традиционным оценкам у него было всего семьсот человек, тогда как у Асикага — десятки тысяч. Без сомнения, этот контраст цифр намеренно преувеличен для того, чтобы подчеркнуть хоганбиики героя. И все же неравенство было подавляющим: современные исследования предполагают, что генералы Асикага вели около тридцати пяти тысяч войск (двадцать пять тысяч пришли по морю с Такаудзи и десять тысяч — по земле под командованием его брата), тогда как силы роялистов насчитывали приблизительно половину этого числа.

Флот Такаудзи, пересекший Внутреннее море со стороны Кюсю, состоял приблизительно из пятисот судов различных типов.[313] Сообщают, что накануне сражения все море от острова Авадзи до Хёго светилось огнями, и что, когда корабли приблизились к берегу для высадки войск, они походили на вздыбившиеся волны. 4 июля двое командующих, Ёсисада и Масасигэ, увидели приближающийся сквозь утреннюю дымку огромный флот; одновременно надвигались войска, которые вел брат Такаудзи. Это было тщательно скоординированной атакой, в которой силы с моря двигались параллельно наземным. Было решено, что Ёсисада встретит врага с моря, а Масасигэ, чьи войска стояли, обратившись спиной к сухому руслу реки Минато, схватится с наземной армией.

Апогей сражения наступил, когда Ёсисада, устрашенный атакой с тыла волной наступающих, высадившихся с кораблей, в спешке отступил с поля боя, оставив таким образом Масасигэ в окружении и без поддержки.[314] Ясно понимая безнадежность ситуации, он все же не дрогнул. Под градом мощнейших ударов с фронта и с тыла, он сражался несколько часов с отчаянной храбростью. К вечеру войска Масасигэ были почти полностью уничтожены, сам он был покрыт ранами (одиннадцатью, по традиционному счету) и, дабы избежать пленения, укрылся со своим младшим братом Масасуэ в близлежащем крестьянском доме для совершения последнего действия.

Прощальный разговор между братьями является, пожалуй, самой знаменитой темой японской роялистской традиции. Когда они уже собирались покончить жизнь самоубийством, Масасигэ спросил брата о его последнем желании. «Я хотел бы возродиться семь раз в этом мире людей, — ответил Масасуэ с громким смехом, — чтобы смочь уничтожать врагов двора.[315]» Масасигэ был доволен таким ответом и сказал, что, хотя знает о грехе убийства, ему тоже хотелось бы возродиться, чтобы он смог уничтожать врагов императора. Затем братья разрезали себе животы и, пронзив друг друга мечами, «легли на одну подушку». Пятьдесят самых близких последователей Масасигэ, оставшихся в живых после разгрома у реки Минато, немедленно последовали примеру своего хозяина «и вспороли себе животы одновременно[316]».

Демонстрация отрубленных голов очень интересовала хроникеров древней Японии, и последний примечательный пассаж о Масасигэ в «Хронике Великого Спокойствия» посвящен этой вызывающей ужас теме. Здесь же единственный раз из всех традиционных описаний говорится о его жене, а также кое-что о сыне, которому он завещал свой героический дух:

Голова [Масасигэ] была выставлена на берегу реки у Рокудзё[317]… Вскоре господин Такаудзи прислал за ней и отправил голову [в Кавати], где жил Масасигэ, приложив послание, в котором говорилось: «Меня воистину охватывает печаль, когда я вспоминаю, сколь долго мы с ним пробыли бок о бок — и на людях, и в частной жизни. Я уверен, что его вдова и дети захотят вновь увидеть его лицо, пусть даже и после смерти». Поистине, достойно почтения было это сострадание господина Такаудзи![318]

Когда Масасигэ отправлялся в Хёго, он отдал самые разные наставления и приказал Масацура остаться, сказав, что его наверняка убьют в близящемся сражении. Поэтому его вдова и сын были готовы к тому, что он уже никогда не вернется. И все же, когда они увидели голову, без сомнения принадлежавшую Масасигэ, с закрытыми глазами и бесцветным лицом, их сердца наполнила скорбь, а глаза — слезы.

Масацура, которому было [всего] десять лет, глядел на столь изменившееся лицо своего отца и видел безутешное горе матери. Затем, прижимая край рукава к глазам, он вышел из комнаты и пошел в Зал Будды. Матери это показалось подозрительным, и она последовала за ним в Зал, войдя через боковую дверь. Она сразу же поняла, что он собирается покончить с собой. В правой руке он держал обнаженный меч с изображением цветущей хризантемы, — то самое оружие, которое ему дал отец перед отбытием в Хёго, а его куртка была расстегнута на груди, [открывая живот].

Мать подбежала к сыну и, схватив его за руки, заговорила сквозь слезы: «Говорят, что сандаловое дерево благоухает, даже еще не проросши из семени.[319] Ты еще молод, но если уж ты поистине сын своего отца, как ты можешь пренебрегать своим долгом? Хотя твой разум пока еще — разум ребенка, попробуй все тщательно взвесить! Когда твой отец отбыл в Хёго и отправил тебя домой с почтовой станции Сакураи, он наверняка сделал это не для того, чтобы ты возносил потом моления за его дух, или делал себе харакири. Разумеется, ты не забыл его последних наставлений, которые не раз повторял мне. 'Если мое везение кончится, и я буду убит в сражении, — сказал он тебе, — как только ты узнаешь о месте нахождения Его Величества, тебе следует выплатить содержание своим воинам и сторонникам и, собрав армию, обрушиться на врагов императора и восстановить его на троне'. Если ты сейчас лишишь себя жизни, ты не только опозоришь имя отца, но и не выполнишь свой долг перед Его Величеством…»

Высказав сквозь слезы эти упреки сыну, она отобрала у него обнаженный меч. Масацура, который уже не мог убить себя, упал с алтаря и, разразившись слезами, стал скорбеть вместе с матерью.[320]

Мать Масацура изображена идеальной женой самурая: высокодуховной, самоотверженной женщиной, которой присуще глубокое чувство долга. Воодушевленный ее внушением, мальчик погрузился исключительно в развитие своих бойцовских качеств. Делал он это с таким пылом, что хроники отмечают: «Сила духа его была поистине ужасающей».[321] Он сбивал на землю других мальчиков и, делая вид, что собирается их обезглавить, кричал: «Так я буду отрезать головы врагам двора!» В других случаях он настегивал бамбуковую лошадку с криками: «А теперь я [преследую] сёгуна![322]» В свое время ему представился шанс встретиться с более осязаемым противником.

В результате сражения при реке Минато, армия роялистов перестала существовать как реальная боевая единица. Годайго, лишенный военной поддержки, был вновь принужден бежать на гору Хиэй, где ему предоставили убежище лояльно настроенные монахи. Такаудзи — триумфальный завоеватель — вновь занял столицу и посадил на трон пятнадцатилетнего Комё, представителя Старшей Линии. Под руководством Такаудзи новый марионеточный двор срочно отменил все, принятое за последние три года. Несколько месяцев спустя Годайго спустился из своего горного убежища и передал регалии преемнику — императору Комё. Реставрация Кэмму потерпела полный провал.

У Годайго было много слабостей, однако покорного принятия превратностей судьбы среди них не числилось. Всего лишь через пару месяцев после своего возвращения он внезапно бежал из столицы, провозгласив, что передача регалий была недействительной. Его конечным пунктом было Ёсино, прекрасный гористый район приблизительно в шестидесяти милях к югу, широко известный великолепием цветущих вишен. Здесь он основал альтернативный «южный» центр, положив таким образом начало периоду Северного и Южного Дворов, продолжавшемуся полвека и отмеченному почти непрерывными военными действиями и полным беспорядком в стране.

В 1338 году «северный» император Комё даровал Такаудзи столь желанный им титул сёгуна. Это стало официальным моментом начала правления Бакуфу Асикага — новой династии военных правителей, готовых из своей ставки в Киото руководить страной от имени сменяющих друг друга императоров в соответствии с общим правилом, установленным режимом Камакура.[323]

Вскоре после этого, окруженный своими придворными и сжимая в руках императорский меч, в Ёсино умер Годайго. Передают, что его последними словами было выражение сожаления о покинутой северной столице и завет своим последователям продолжать упорную борьбу.[324] В 1347 году Масацура повел на Асикага отряд партизан-роялистов, все еще считая его предателем истинного (то есть «южного») императора. После некоторых начальных успехов, он со своими людьми был сокрушен войсками Бакуфу. Масацура, которому, как считается, было в момент смерти двадцать два года, закончил свою героическую жизнь, совершив харакири; более трех десятков воинов последовали его примеру, совершив массовое самоубийство.[325] Другие сторонники Масасигэ продолжали нападать на «узурпаторов» Асикага, но дело их была обречено, и все они были уничтожены.[326]

В 1358 году, находясь в зените успеха, в своей ставке умер Такаудзи, и новым сёгуном, как и следовало ожидать, стал его сын. Борьба двух дворов продолжалась, однако роялисты из Ёсино были сильно ослаблены длительными боевыми действиями и не могли уже обеспечить себе достаточного количества бойцов из воинского сословия. Их закат был медленным, но верным, и к 1383 году они практически прекратили сопротивление.

Споры о престолонаследии закончились в 1392 году. К этому времен сёгунат Асикага стабилизировался и смог распространить свое влияние почти на всю территорию страны. Новый сёгун (внук Такаудзи) убедил правящего в то время «южного» императора вернуться из Ёсино в Киото где тот передал свои регалии и отрекся в пользу «северной» линии. Предполагалось, что в будущем императоры двух линий будут занимать трон поочередно, однако, вполне вероятно, что Асикага никогда не собирались следовать этой договоренности, и в действительности наследование перешло полностью к «северной» линии, к которой принадлежит и нынешний император Хирохито.[327] Так, после многих десятилетий борьбы и жертв, дело роялистов окончилось полным крахом. Попытка Годайго восстановить императорские прерогативы увенчалась полной неудачей, и ни один из последующих императоров Японии никогда не обладал той реальной властью, которой он столь желал.[328] Идея того, что император должен одновременно и царствовать, и править, оказалась химерой воображения, и на протяжении последующих пяти веков власть оставалась полностью в руках у военных.

На фоне этого сложного и важного исторического периода Кусуноки Масасигэ и Асикага Такаудзи предстают в образах великого героя и великого злодея. Посмертная популярность Масасигэ росла медленно. После его самоубийства при реке Минато, скорбящий Годайго (который, разумеется, в немалой степени был ответственен за случившееся) возвел Масасигэ в Третий Ранг, однако, после окончательной победы Асикага, у членов семьи Кусуноки долго еще была плохая репутация возмутителей спокойствия и разжигателей беспорядков. Лишь в XVI веке общее отношение к Масасигэ стало решительно склоняться к лучшему: в 1563 году ему официально было даровано посмертное прощение, и после этого начался быстрый взлет популярности. Это произошло в немалой степени благодаря росшей славе «Хроники Великого Спокойствия», которая, несмотря на весьма скромные литературные достоинства, стала одной из самых любимых и влиятельных книг в Японии. Главным ее героем является Кусуноки Масасигэ,[329] и наиболее читаемые страницы повествуют о его трагической жизни. В эпоху Токугава симпатии большинства стали отдаваться «южным». Уважение к их приверженцу, пожертвовавшему собой, — Масасигэ, достигло такого уровня, что появилось понятие нанко сухай («почитание господина Масасигэ»).[330] Выдающиеся ученые-конфуцианцы изображали его, как образец самой важной моральной добродетели, а известный ученый и государственный деятель Араи Хакусэки ставил его выше самого императора Годайго.[331]

Во втором половине XIX века, когда вновь была предпринята попытка реставрации императорской власти (на этот раз удачная), героический статус Масасигэ был вновь официально подтвержден. Почти через пять веков после смерти он был возведен в Первый Младший Ранг. Для простолюдина это было фантастическим назначением, наверняка шокировавшее бы его современников-традиционалистов, таких как Китабатакэ Тикафуса. В новых школьных учебниках Масасигэ превозносился, как воплощение лояльности, а история его жизни вдалбливалась в голову каждого японского ребенка, как блестящий пример патриотизма и этики Бусидо. Одним из первых актов, предпринятых молодым правительством Мэйдзи, была постройка у реки Минато храма в его честь.[332] Следующим знаком почтения было сооружение статуи Масасигэ, изображавшей его на коне рядом с императорским дворцом в Токио в духе типичного для эпохи Мэйдзи синкретизма, эта статуя в честь самого японского из всех героев была возведена совершенно в западном стиле.

Восславление этого малоизвестного воина с горы Конго достигло нового пика в ультранационалистический период, и в 30-х годах система образования, контролировавшаяся государством, представляла его в качестве наидостойнейшего самурая во всей долгой, напичканной героями истории Японии. Во время Второй Мировой войны среди летчиков-камикадзе Масасигэ был самым почитаемым историческим героем, являясь гораздо более достойным примером для молодых бойцов, нежели несколько болезненный, слабый образ Ёсицунэ; отчаянные самоубийственные атаки на Окинаве получили наименование «Кикусуй» по названию его герба с хризантемой. Крах милитаризма и императорской системы в 1945 году положили конец официальному апофеозу Масасигэ, однако для всех традиционалистов он остается знаменитым и любимым образом.

Тем не менее, почти сразу же началось и развенчание Масасигэ. Уже в эпоху Мэйдзи историки ставили под сомнение многие моменты легенды о нем, а уже в не столь отдаленные времена было выдвинуто предположение о том, что Масасигэ являлся не кем иным, как предприимчивым головорезом (акуто), посмертно облаченный в героическую мантию для того, чтобы вызвать симпатии к делу «южных», а также получить идеальную модель лояльности.[333] В соответствии с этой точкой зрения, Масасигэ был скорым на выдумки провинциальным бандитом, поддерживавшим Годайго не по причине какой бы то ни было приверженности законной династии, но потому, что он рассчитывал, что это поднимет политический и экономический статус его семьи; до определенного времени его расчеты оправдывались, и он вырос от неизвестного типа из провинции Кавати, поставленного вне закона, до одного из главных советников императора в столице. Однако, в конечном счете оказалось, что он поставил не на ту лошадь, и ему пришлось покончить с собой. Создатели легенд позднейших времен исказили факты и представили Масасигэ в качестве вызывающей жалость, трагической фигуры, анахронистически наделив его идеалами лояльности (тюсин), которые в действительности были сформулированы лишь много времени спустя. Так последующие поколения изобрели героя, имевшего чрезвычайно мало сходства с реальным лицом, а может, не имевшего с ним ничего общего.

Версия, пересматривающая взгляды на героя, представлена здесь в достаточно резких выражениях не для того, чтобы ее можно было легко опровергнуть, но чтобы подчеркнуть, что крайняя недостаточность объективной информации о Масасигэ позволяет создавать поразительное многообразие конструкций. Важен способ, посредством которого редкие и разбросанные исторические сведения были затемнены или извращены ради создания определенного типа легенды.

Как же в таком случае следует интерпретировать этого таинственного самурая, история которого дошла до нас из тьмы веков? Вероятнее всего, о его происхождении у нас никогда не будет точных сведений, однако похоже, что претензии Масасигэ на наличие аристократических предков были фиктивными, и что он начал свою карьеру в качестве грубого, неотесанного воина с гор. Относительно его военных талантов сомнений мало. Даже со всеми скидками и допущениями, из «Хроники Великого Спокойствия» становится ясным, что это был изобретательный командир и хитрый стратег, который, постоянно сталкиваясь с превосходящими силами противника, прибегал к умелой партизанской тактике и нестандартным уловкам. В Байсёрон — труде, составленном очевидными сторонниками режима Асикага, мы находим следующий комментарий смерти Масасигэ: «Поистине, не было ни единого — друга или врага — кто бы не горевал о смерти столь одаренного воина».[334]

Выяснить, каков был характер Масасигэ, какие им двигали мотивы, более трудно. Есть свидетельства что для военного человека он был скромен по натуре и всегда готов хвалить других за их достижения.[335] Есть также свидетельства, что он был милостив к беззащитным крестьянам и заботился о своих солдатах. Однако, это можно считать приукрашиванием того времени в целях представить его истинным джентльменом, понимавшим аварэ. В отношении решающего вопроса о лояльности Масасигэ, следует безоговорочно признать, что, какими бы ни были первоначальные мотивы его решения примкнуть к Годайго, в 1331 году поддерживать его сторону было делом малообещающим, тем более — в 1336-м; он же упорно придерживался ее до конца, хотя и имел возможность, подобно Такаудзи и многим другим, в свое время перейти на другую сторону, обеспечив этим свою безопасность и процветание. Во времена ненадежных союзов он оставался непоколебим в своей оппозиции врагам императора, — сперва Ходзё, а затем Асикага. Даже когда он понял, что ситуация отчаянная, что его советы игнорируют, он ничуть не был поколеблен в решимости исполнить приказы двора, ринувшись в бой и приняв свое Ватерлоо у реки Минато. Яростная, безоглядная решимость — вот что действительно должно быть отмечено в качестве самой выдающейся черты характера Масасигэ: единожды решив противостоять Бакуфу, он ни разу не сошел с избранного пути.[336]

Какими бы ни были мотивы его неистовой жизни, ясно одно: ему не удалось достичь своей конечной цели. И именно поражение Масасигэ, ознаменованное катаклизмом 1336 года, восстановлением Бакуфу Асикага два года спустя и, наконец, падением «южного» двора, закрепило его образ основного героя-самурая. Находись Масасигэ на стороне победителей — никакая храбрость или лояльность не принесли бы ему того почтения, которое он обрел у последующих поколений.[337] Неудача Масасигэ была тем более значительной, что возникла не от стечения обстоятельств или невезения, но по причине его решительной поддержки «проигравшего». Связав себя со столь упрямым, неадекватным хозяином, как Годайго, Масасигэ намеренно обесценил годы затраченных усилий, все свои блестящие победы, все свои жертвы.

Реставрация Кэмму и то, что за ней последовало, дали самый богатый урожай героев-неудачников в японской истории, в число которых входят Китабатакэ Тикафуса, Годайго, принц Моринага, Нитта Ёсисада, Кодзима Аринори и Кусуноки Масацура;[338] следует отметить, что именно они, а не их победители, были самыми почитаемыми фигурами того периода. Масасигэ выделяется в этом ряду по той причине, что в его жизни наиболее выпукло представлена японская героическая парабола: самоотверженные усилия в борьбе за безнадежное дело, приводящие к первоначальным достижениям и успехам, но оканчивающиеся славным поражением и храброй, мучительной смертью.[339]

Героичность образа побежденного Масасигэ усиливает его злой гений — коварный и удачливый Такаудзи. О его жизни сохранилась масса исторического материала, таким образом, контраст между его реальной жизнью и легендарными домыслами не столь разителен, как в случае с Масасигэ. Это был бесстрашный и чрезвычайно способный командир, который, поддержав Годайго в критический момент, обеспечил победу роялистов. Это он (а не Масасигэ) захватил для императора Киото; также, именно он сделал возможным поражение Камакура и «узурпаторов» Ходзё. В дополнение к тому, он был замечательным организатором и политическим лидером. Когда складывалась неблагоприятная ситуация для его стороны (какой бы ни была эта сторона), он был достаточно гибок и убедителен и получал достаточную поддержку воинов, не находившихся в вассальной зависимости ни от него, ни от его семьи. Он шел в ногу со своим временем, подходя к нуждам воинского сословия вполне реалистично. Все это дало ему возможность основать Бакуфу Асикага, новую «династию», остававшуюся у власти около века.

По характеру Такаудзи представляется располагающим к себе, щедрым человеком, серьезно интересовавшимся культурой, в частности сочинением стихотворений танка. Он был известен своей религиозностью и способствовал постройке одного из крупнейших дзэнских храмов Тэнрюдзи, который в 1339 году был посвящен памяти его порфироносного врага Годайго.[340] На протяжении многих лет он был в близких отношениях со знаменитым дзэнским священником Мусо Кокуси, отзывавшемся о нем в весьма похвальных выражениях.[341] После своего триумфа у реки Минато, он составил письменное воззвание, в котором испрашивал прощения у Каннон, буддийской богини сострадания; он сравнивал свою настоящую жизнь со сновидением и искал истины и спасения в потустороннем мире. Духовные искания Такаудзи не следует, вероятно, принимать слишком всерьез, поскольку они оказывали мало влияния на его реальные действия; однако, безотносительно к тому, насколько искренней была его религиозность, не может быть никаких сомнений в том, что он был одним их немногих действительно конструктивно мыслящих государственных деятелей своего века. В историческом плане он выглядит неизмеримо значительней эффектных роялистов, и в большинстве других стран именно он, а не Масасигэ, явился бы истинным героем.

Однако, образ Такаудзи стал в Японии примером самого отвратительного предательства. В то время, как Масасигэ иконизировали, его удачливого противника проклинали, как честолюбивого, эгоистичного злодея. «Хотя он и получил вознаграждение, во многом превосходящее масштабы его службы Высшему Правлению, — писал Араи Хакусэки, — целью его всегда были лишь собственные интересы».[342] Рай Санъё, другой выдающийся ученый эпохи Токугава, гневно именовал его «собакой, овцой, лисой и крысой», захватившей власть и запачкавшей историю японского Трона.[343] С точки зрения конфуцианцев, непростительным преступлением была перемена сторон; сперва обращаться против своих повелителей, Ходзё, а затем — самое ужасное — против законного императора.[344] На самом деле, измена такого рода была весьма распространенным делом в средневековой Японии, и, хотя Такаудзи (подобно своему современнику, шотландскому герою Роберту Брюсу) сделал это, может быть, несколько более откровенно, чем делали другие, он без сомнений чувствовал, что его положение в столице к 1335 году стало уязвимым, и что у него было в достаточной мере предлогов, дабы отказаться оставить Камакура. Как объяснял его друг-монах Мусо Кокуси,

В период беспорядков эры Гэнко (1331–1334), Сёгун [Такаудзи], действуя в точности по приказам императора, быстро подавил недругов престола [регентов Ходзё], в результате чего он стал подниматься в государственных рангах все выше и выше ото дня ко дню, и его рост вызвал изменения в отношении к нему остальных. Вскоре с яростью тигров посыпались клевета и наговоры, что неизбежно навлекло на него неудовольствие императора. Рассмотрим же, отчего подобное могло произойти? По той причине, что он исполнял свой славный долг с таким рвением и к полному удовлетворению своего правителя. Есть старинное выражение, что близость влечет за собой вражду. В этом все дело.[345]

Ученые эпохи Токугава также обвиняли Такаудзи в том, что он якобы был любителем войны и на протяжении десятилетий держал страну в состоянии раздора. Эту традиционную критику повторяет и Джордж Сэнсом, когда пишет о Такаудзи:

Сегодня — мясник, назавтра — кающийся грешник; он весь состоит из неразрешимых противоречий, и даже откровенных отзывов о нем осталось весьма немного. Нельзя отрицать, что он — значительная фигура в истории своей страны, однако нельзя сказать, чтобы он принес ей много добра, ввергнув в десятилетия нескончаемых и ненужных войн.[346]

Несомненно, Асикага Такаудзи не был пацифистом, однако нет никаких доказательств того, что он был более кровожаден, чем другие военачальники средневековой Японии, и можно привести немало аргументов за то, что если и был некто, нарушивший мирное status quo и упрямо продолжал «ненужные войны», то это был император Годайго. В действительности же положение легендарного суперзлодея Такаудзи обусловлено тем обстоятельством, что он идеально подошел на роль удачливого победителя, холодного политика, которым двигали не искренние мотивы, но личный интерес, и который, подобно Фудзивара-но Токихира в истории Митидзанэ и Минамото-но Ёритомо в легенде о Ёсицунэ, методически уничтожал благородного героя.

Примечания:

2

Равнина Нобо: это и все последующие географические названия см. на карте в начале книги.

3

Основными источниками являются Кодзики и Нихон сёки («Записи [о стране] восходящего солнца»), 720 год н. э.). В Нихон секи отцу героя, императору Кэйко придана гораздо более значительная роль в кампании против «восставших», нежели это признается в Кодзики; просматривается также больше инородных влияний, например поручение императора сыну VII написано чисто китайским стилем. Запись в Кодзики — и более краткая, и более яркая — делает ударение на сакральном аспекте миссии героя и описывает его основных противников, как божества (напр. «боги гор, боги рек и боги морских проливов»; Кодзики, с. 129); зачастую в ней использованы глаголы (напр. идэмасики, с. 128 и камуагаритамаики, с. 143), по которым можно предположить, что Ямато Такэру является императором; характер его представлен более порывистым и романтичным в Кодзики, а в Нихон сёки — более сдержанным, возвышенным, «китаизированным». В моем очерке о Ямато Такэру я комбинировал элементы из двух основных источников, отмечая расхождения лишь в тех случаях, когда они были значительными, В Хитати фудоки, географическом справочнике VIII века, Ямато Такэру кратко отмечен, как покоритель восточных Эмиси; это — единственный первоисточник, в котором его прямо именуют императором: Ямато Такэру-но Сумэрамикото, см. Хитати фудоки, Токио, «Мусасино Сёин», 1956, с.2.

В традиционных хрониках Ямато Такэру хотя и не считается императором, однако по генеалогическому древу прямо принадлежит к императорской линии, идущей от мифологического правителя — основателя страны Дзимму до современного императора Хирохито. В соответствии с одним неясным местом в Кодзики, Ямато Такэру имел шесть жен и по одному ребенку от каждой; непохоже, чтобы он жил хотя бы с одной из них; безусловно, его жизнь была слишком коротка и беспокойна для привязанности к семейному очагу. Первой и основной женой (дочь императора Суйнин, отца Кэйко), была тетка героя; у них родился прекрасный ликом принц очень высокого роста (около 3 метров), ставший императором Тюай. Графически это выглядит следующим образом:

СУЙНИН 11-й император Японнии

Высшая Священнослужительница Принцесса Футати-но Ири в Исэ (Принцесса Ямато)

КЭЙКО

(12-й император)

СЭЙМУ Ямато Такэру ТЮАЙ (13-й император) (14-й император)

ОДЗИН

(15-й император)

23

Кодзики, с. 142.

24

Нихон сёки, II: 174.

25

Нихон сёки, II: 174.

26

Кодзики, с. 142.

27

Текст Кодзики полон причудливых этимологии. Равнина Таги, например, соотносима с тагитагисику («шатающийся»), а склон Цуэцуки — с ми-цуэ о цуки («втыкать палку»).

28

Более буквально «он протрезвел» (самэтаисики). Эти детали типичны для «магического полета» в приключениях универсального героя. Campbell, Hero…, р. 200.

29

Четыре стихотворения приводятся в Кодзики; Нихон сёки дает три стихотворения и приписывает их императору Кэйко, который, как полагают, написал их во время пребывания на Кюсю многими годами ранее. Прощальное послание по стилю весьма китаизировано; мы находим его лишь в Нихон сёки (II: 174-75).

30

«Последний акт в биографии героя — его смерть, или отправление в дальний путь. В нем резюмируется смысл всей его жизни. Само собой разумеется, герой не был бы героем, если бы его ужасала смерть; первым необходимым условием является спокойное предвидение своей гробовой доски.» Campbell, Hero…, с. 356.

31

Двадцать девять по западному счислению. Профессор Такэда считает, однако, что в действительности ему было 32 года (31 по западным меркам). Нихон сёки, II:173.

32

Нихон сёки, II:175.

33

По Кодзики — «белая птица в восемь размахов» (т. е. гигантская белая птица) (с. 143).

34

«И, наклонившись, увидел лежащие пелены; но не вошел во гроб. Вслед за ним приходит Симон Петр, и входит во гроб, и видит одни пелены лежащие, и плат, который был на главе Его, не с пеленами лежащий, но особо свитый на другом месте» (Ин. 20:57). Ранние японские религии придавали мало значения тому, что происходило с душами великих людей (императоров, воинов и др.) после их смерти. Однако, Ямато Такэру, архетипический японский герой, описан восставшим из смерти, подобно Иисусу из Назарета, оставив после себя в гробу лишь одежды и головной убор. И это не единственное вероятное влияние христианских преданий, которые мы находим в Нихон сёки. История Сётоку Тайси (конец VI века) включает благовещение, рождение в (или рядом со) стойле и пустую гробницу, хозяин которой, подобно Лазарю, воскрес из мертвых. Несторианская церковь появляется в Китае приблизительно с VII века; не исключено, что к 720 году, когда была закончена хроника Нихон сёки, рассказы о Христе каким-то образом достигли Японии и были инкорпорированы в легенды о местных героях. В этом случае белая птица может быть соотнесена с голубем, традиционным символом Святого Духа.

230

Одна из интересных версий, упоминаемых Henri Joly, Legends in Japanese Art (London, 1908; Tokyo, 1967), p. 309, изображает героя сидящим на бухте каната с морским компасом в руке. Смоленая веревка напоминает изображение разгневанного Митидзанэ на пути в ссылку на Кюсю.

231

Аа тюсин нанси-но бо.

232

H.Paul Varley, Imperial Restoration in Medieval Japan (New York, 1971), p. 186.

233

Нашествия Хубилай-хана в 1274 и 1281 годах были первыми подобными потрясениями в японской истории, однако, за исключением регента Ходзё Токимунэ (1215–1284), из этой борьбы не вышло ни одного значительного исторического или легендарного лица. В действительности, реальным героем была неперсонифицированная сила природы — Камикадзэ, или Божественный Ветер, уничтоживший вторгшийся флот в самый критический момент и обеспечивший японцам победу. Вероятно, именно полнота разгрома монголов стала неблагоприятной для традиционного японского героизма; военное поражение могло бы дать ощутимый урожай героических поражений.

234

Знаменитый Свиток Монгольского Нашествия, один из лучших источников информации о первом нападении монголов, иллюстрирует доблестные действия одного воина по имени Такэдзаки Суэнага. Основной причиной изготовления свитка была необходимость подкрепить прошение Суэнага о вознаграждении; в некотором смысле это было показание под присягой в картинках. Суэнага прошел весь путь от Кюсю до Камакура дабы подтвердить свои притязания и, благодаря своей настойчивости, получил в конечном счете во владение поместье.

Полвека спустя неадекватное распределение наград в подобном же случае послужило одной из главных причин неудачи Реставрации Кэмму. Предполагаемая безграничная приверженность Масасигэ императору особо впечатляет именно в сравнении с подобными малоромантическими примерами.

235

Писатели традиционного толка, стремящиеся извлечь из истории примеры этического характера, подчеркивают моральный упадок последних представителей Ходзё, рассматривая его в качестве основной причины их падения. В этом случае они в точности соответствовали бы конфуцианскому образу продажных, жестоких, дегенерировавших правителей, лишившихся покровительства Неба и тем самым приведшую свою династию к краху. Полный набор «дурных» качеств приписывается Ходзё Такатоки, последнему из регентов Ходзё. На самом же деле, для объяснения причины падения Ходзё вовсе не требуются подобные моральные доводы; произошло это прежде всего из-за трудностей экономического и политического характера.

236

Сэр Джордж Сэнсом дает самое лучшее детальное описание спора о наследовании на английском языке. См. A History of Japan to 1334 (London, 1958), pp. 476-84.

237

Предшественником Годайго был император Ханадзоно, внук старшего сына Госага — Гофукакуса. Он вступил на трон в характерно юном возрасте 11 лет и отрекся в пользу Младшей Линии (представляемой Годайго), когда ему был 21 год. Его дед, император Гофукакуса, начал свое правление в 3 года и отрекся в 16.

238

Департамент Императоров-на-покое (интё), в котором вершилось большинство дел, имевших отношение к императорам, начиная с конца XI века, был официально упразднен через несколько лет после того, как император Годайго взошел на трон, что позволило ему сконцентрировать все оставшиеся нити императорской власти в своих руках.

239

Благодаря проницательной политике своего отца, удалившегося от дел императора Уда, Дайго удалось править на протяжении 33 лет (897–930) без вмешательства со стороны регента или канцлера. По этой причине его превозносят в качестве одного из величайших императоров в истории Японии, однако, на самом деле, ему никогда не удавалось ослабить хватку могущественных Фудзивара, и после его смерти они вновь утвердили свое положение. Во времена Годайго регенты Ходзё играли роль аналогичную Фудзивара в Х веке, и, раз власть возвращалась к императорской фамилии, для них было необходимо занять свое место. Дело, однако, обернулось так, что Ходзё были умело отстранены от власти, однако всего лишь с тем, чтобы дать дорогу новому поколению военных правителей. В ходе перемещений сам Годайго был смещен с трона, а его отпрыски (Младшая Линия) были навсегда от него отстранены. Таким образом, его политика оказалась еще менее успешной, чем у его предшественника в Х веке, у которого он заимствовал имя. Однако, именно за это поражение Годайго и любят.

240

«Бурэй ко» — названное так, потому что заговорщики хотели, чтобы их встречи казались просто неофициальными сборищами. Они собирались и пили, полураздетые, без шапок, с растрепанными волосами, одежда в беспорядке, — те, кто были монахами, снимали свои одеяния и оставались в длинных рубахах. Прислуживали им молодые девушки, лет по семнадцати, в легких одеждах, приносившие кушанья самых разных видов; вино же лилось, как из источника. Все присутствовавшие наслаждались песнями и плясками. Однако, посреди этого разгула удовольствий обсуждалось лишь одно — как уничтожить воинов Камакура. (George Sansom, A History of Japan, 1334–1615 [London, 1961], pp. 6–7.)

241

Поскольку это — чрезвычайно сложный период японской истории, приводимая ниже хронология может быть полезной. Я разделил ее на четыре части:

(1) 1331-33 Годайго против Ходзё, (2) 1333-35 Такаудзи поддерживает Годайго: Реставрация Кэмму, (3) 1335-36 Годайго (в Киото) против Такаудэи, 4) 1336-92 Годайго (в Ёсино) и его сподвижники против Такаудзи и его сторонников: период двух дворов.

(1)

1331 План Годайго свергнуть камакурское Бакуфу раскрыт, и в восьмом месяце он принужден бежать на гору Касаги, где к нему присоединяется Кусуноки Масасигэ. Силы Бакуфу атакуют и захватывают гору Касаги; Годайго пленяют; императора Когон возводят на трон и вручают ему (9-й месяц) императорские регалии (либо их копии).

Силы Бакуфу атакуют и захватывают ставку Масасигэ в замке Акасака (10-й месяц).

1332 Годайго в третьем месяце ссылают на острова Соки.

Масасигэ и принц Моринага проводят партизанские набеги на силы Бакуфу, и в 12-м месяце Масасигэ вновь овладевает замком Асака.

1333 Силы Бакуфу вновь захватывают замок Акасака (2-й месяц).

Сражение при замке Тихая (2-й — 3-й месяцы).

Годайго бежит с острова (2-й месяц). Асикага Такаудзи, генерал на службе у Ходзё переходит на сторону Годайго (4-й месяц).

Силы роялистов под предводительством Нитта Ёсисада атакуют и захватывают Камакура; Ходзё Такатоки (регент) совершает самоубийство; падение власти Ходзё (5-й месяц).

(2)

Годайго возвращается в Киото, где назначает принца Моринага сёгуном, Такаудзи — главнокомандующим восточными провинциями, а Масасигэ — губернатором провинций Сэтцу и Кавати (6-й месяц). Годайго открывает отдел регистрации и департамент назначений.

1334 Начало периода правления Кэмму. Годайго приказывает перестроить императорский дворец. Принца Моринага арестовывают и отправляют в Камакура (10-й месяц).

1335 Ходзё Токиюки (сын Такатоки) захватывает Камакура; казнь принца Моринага (7-й месяц). Такаудзи берет Камакура и игнорирует приказ Годайго вернуться в Киото (8-й месяц).

(3)

Годайго посылает Нитта Ёсисада «строго наказать» Такаудзи в Камакура (11-й месяц).

Такаудзи наносит поражение Нитта Ёсисада и двигается на Киото (12-й месяц).

1336 Силы Такаудзи входят в Киото, Годайго бежит на гору Хиэй; вскоре после этого силы роялистов под предводительством Нитта Ёсисада и других принуждают Такаудзи бежать на Запад, и Годайго возвращается в столицу (1-й месяц).

Такаудзи достигает Кюсю (2-й месяц).

Такаудзи оставляет Кюсю и движется на восток (4-й месяц). Битва при реке Минато; Асикага побеждают Нитта Ёсисада и Масасигэ; Масасигэ совершает самоубийство; Годайго вновь бежит на гору Хиэй, Такаудзи снова входит в Киото (5-й месяц).

(4)

Такаудзи возводит на трон императора Комё (Старшая Линия) (6-й месяц).

Годайго возвращется в Киото (10-й месяц) и сдает императорские регалии (11-й месяц).

Годайго бежит в Ёсино (12-й месяц): начало периода двух дворов.

1338 Император Комё назначает Такаудзи сёгуном: начало эры Бакуфу-Муромати (Асикага).

1339 Годайго умирает в Ёсино; гражданская война продолжается.

1358 Такаудзи умирает в Киото; сёгуном становится его сын.

1383 Роялисты прекращают сопротивление.

1392 Два двора объединяются, однако наследование императорской власти остается за Старшей (Северной) Линией.

242

В последнее время Гора Касаги, расположенная приблизительно в 50 километров от Осака, стала местом паломничества туристов. Со времен бегства Годайго сохранился всего один из тогда многочисленных храмов. Гора знаменита огромными камнями с вырезанными на них различными надписями, авторство которых приписывается Кукаю и другим древним буддийским святым, однако, прежде всего она известна, как место, на котором национальный герой Масасигэ впервые присоединился к Годайго.

243

Сон и встреча описаны в Тайхэйки («Хроника Великого Спокойствия»), издание «Нихон котэн бунгаку тайкэй», Токио, 1960, I: 96–98.

244

В Китае и Японии император и прочие высокопоставленные особы традиционно восседали лицом к югу.

245

Букв, «дабы я обрел добродетели южной стороны». Двое бодхисаттв, имена которых буквально означают Великолепие Солнца и Великолепие Луны, прислуживают Якуси Нёрай (Бхайшаджья-гуру), Будде излечения. Во сне Годайго они обратились двумя плачущими детьми — плачущими, разумеется, по причине бедственного положения, в котором находился император.

246

Обычно сны императора и других важных персон объяснялись профессиональными толкователями (юмэтоки), однако в диких окрестностях горы Касаги таких экспертов не было, и Годайго пришлось давать собственную интерпретацию.

247

Воин: букв, «сгибатель лука и стрелы». Гора Конго была высочайшей вершиной гряды на границе провинций Кавати и Ямато, приблизительно в тридцати горных милях к юго-западу от нынешней ставки императора. Знаменитые укрепления Масасигэ в Тихая находились на западных склонах этой горы.

248

Татибана-но Мороэ (683–757), один из самых знаменитых государственных деятелей своего времени, был потомком императора Бидацу (правил 570–585 гг.) в пятом (а не в четвертом) поколении. Он был рожден принцем Кадзураки, однако позже ему дали имя Татибана — одной из крупнейших аристократических фамилий в ранней Японии. В 743 году Мороэ был назначен на высший правительственный пост Левого Министра и какое-то время реально угрожал положению семейства Фудзивара, однако после его смерти Фудзивара быстро восстановили свое положение. В действительности представляется чрезвычайно сомнительным, чтобы Масасигэ имел столь представительного предка.

249

Это не ошибка, как может показаться. Гора Сиги в северной провинции Кавати расположена неподалеку от Бисямон — знаменитого храма школы Сингон, известного еще под названием Тёгосонсидзи. Храм, гордо высящийся на восточном склоне, — место частого паломничества и туризма. Он посвящен Бисямонтэн — одному из Четырех Небесных Стражей буддизма, охраняющих людей, живущих на севере и считающийся также в Японии одним из Семи Божеств Счастья. Бисямонтэн известен также как Тамон, — название, подразумевающее нечто вроде «послание о доброй удаче, слышимое во всех направлениях», и это (несколько неверно) стало частью имени Масасигэ.

250

Дзэхи-но сиан-ни-мо оёбадзу: букв, «не рассматривая — верно это, или ложно». Эта важная фраза подчеркивает самоотверженность, спонтанность, нерасчетливость, с которыми, по крайней мере, в соответствии с традиционными описаниями, Масасигэ посвятил себя делу роялистов, когда счастье Годайго находилось на самой низшей отметке.

251

«Восточные варвары» (тои) — относится к Ходзё, правившим в Камакура. Не совсем ясно, почему они должны были отвечать за какие бы то ни было волнения, случившиеся незадолго до этого (киндзицу-но дайгяку); предположительно, Масасигэ имеет в виду подавление заговора против Бакуфу в столице (le bete est mechant: il se defend).

252

Это были две восточные провинции, в которых влияние Ходзё проявлялось особенно сильно. Масасигэ имеет в виду, что грубой силы будет недостаточно для победы над военными узурпаторами; для победы роялистов понадобится искусство (тихо) — и расчетливые действия (хакаригото). Свое мнение он подтвердил в последовавших вскоре боевых действиях против Ходзё, когда его хитрые тактические маневры часто приводили к успеху в столкновении с превосходящими силами противника. Это — отражение традиционной героической идеи, что умение и «искренность» (макото) сильнее мускулов.

253

Букв.: «поскольку это — путь сражений…» Масасигэ предупреждает императора, чтобы того не разочаровывали возможные поражения в ходе событий; считается лишь решительная победа. В ироническом смысле, его предсказание сбылось, поскольку его поражение при реке Минато стало фатальным для всего дела роялистов.

254

Дзяккан дзидзицу-но катакагэ-о цутаэру моно ка мо сирзнай. Уэмура Сэйдзи, Кусуноки Масасигэ (Токио, 1963), с. 124.

255

Единственным наиболее детализированным источником о Масасигэ и его времени является Тайхэйки, составленная в той форме, в какой мы видим ее сейчас, в 1370 году. Заглавие этого обширного исторического романа (Тайхэйки = «Хроника Великого Спокойствия») весьма не соответствует содержанию, поскольку в книге говорится почти исключительно о военных действиях и прочих жестокостях. Несмотря на слабость в историческом плане и недостаточность в описаниях характеров, этот труд стал неимоверно популярен и на протяжении многих веков считался лучшим описанием того периода. Знаменитые отрывки из него распевали песенники (бива-хоси), аккомпанируя себе на лютне. Авторы «Хроники Великого Спокойствия», естественно, симпатизируют Годайго и его сподвижникам, и в этом труде впервые Масасигэ становится принципиальным героем-роялистом своего времени. В нем принимается идея безнадежности дела Годайго и подразумевается, что усилия Масасигэ обречены на провал, однако это лишь делает их еще более славными и привлекательными.

Несмотря на то, что эта книга основательно критиковалась историками конца XIX века, как сочинение, полное романтических измышлений, в последнее время наметились тенденции к ее реабилитации. «Большинство [современных] ученых, — пишет профессор Варлей, — принимают [Тайхэйки] в качестве книги, на которую в целом можно полагаться, считая присущую ей гиперболизацию в сущности стилистическим приемом.» (Varley, Imperial Restoration, p. 128.) См. частичный перевод Helen McCullough, The Taiheiki, (New York, 1959); критическая оценка и исследование периода можно найти в «Императорской Реставрации» Варлея. Гораздо менее знаменитым, чем Тайхэйки, трудом, но намного более точным исторически является Байсёрон, составленный в 1349 году. Написанный сторонником Асикага, он помогает исправить искажения более поздней работы, — по этой же причине его недолюбливали националисты довоенной поры.

256

В большинстве довоенных учебников его рождение датируется 1294 годом, однако это — чистый домысел, основанным на данных истории XIX века Нихон Гайси, где сказано, что Масасигэ было 42 года в момент смерти. По источнику эпохи Муромати (Тайхэйки хёбан), «хотя Масасигэ и дожил до пятидесяти лет, он всегда считал Ёсицунэ своим учителем». Если это верно, то он родился приблизительно в 1286 году. Обсуждение этих дат есть у Уэмура, Масасигэ, с. 195.

257

Рассматриваемый документ датируется 1335 годом, когда Годайго был восстановлен на троне, а Масасигэ стал почитаемым членом императорского правительства. Вполне возможно, что он приписал себе происхождение из семейства Татибана, поскольку это соответствовало его положению в императорской гвардии; либо же подобной генеалогической похвальбой мог заниматься его отец или дед ради упрочения позиции своей семьи в их провинции. Уэмура, Масасигэ, с.31.

258

Некий воин по имени Кусуноки сопровождал Ёритомо во время его триумфального въезда в Киото в 1190 году, однако неизвестно, принадлежал ли он к тому же семейству, что и Масасигэ. Другой генеалогический кульбит (обнаруженный в 1957 году) состоит в том, что Масасигэ мог быть дядей первого великого драматурга театра Но, Канъами. Курода Тосиэ, Моко Сюрай (Токио, 1965), с. 456.

259

В последних исследованиях предполагается, что Кусуноки Кавати-но Нюдо мог в действительности быть дедом Масасигэ, а не его отцом. Чем больше мы исследуем окружение и жизнь героя, тем более сомнительными предстают детали традиционных описаний. Именем его отца обычно считается Масаясу, однако другие источники дают Масато и Масакуро. В любом случае, элемент маса («истинность») постоянно фигурирует в именах членов его ближайших родственников, включая брата Масасуэ и сыновей Масацура и Масанори.

260

Например, «… над Кусуноки Масасигэ тяготеет репутация акуто». Курода, Моко Сюрай, с. 457.

261

Цитируется у Уэмура, Масасигэ, с. 44–45.

262

Умэмура, Масасигэ, с. 36.

263

«Когон Тэнно Синки», цитируется у Уэмура, Масасигэ, с. 25.

264

Тайхэйки («Хроника Великого Спокойствия»), изд. «Нихон котэн бунгаку тайкэй» (Токио, 1960) с. 112. Рокухара — место, где располагалась ставка военного командования в Киото. Ср. сентиментальность этого пассажа с начальными строками «Сказания о Доме Тайра». Очарование (аварэ), внутренне присущее мимолетности человеческой славы, — постоянная тема в японской традиции: в час своего поражения даже самый надменный человек может стать фигурой трагической и импонирующей.

265

Вскоре Годайго стал настаивать, что те регалии (зеркало, драгоценность и меч), которые он был вынужден передать Когон в 1331 году, были фальшивыми и, таким образом, лишенными всякого сакрального значения. Вся проблема аутентичности императорских регалий остается неясной.

266

Дого, место ссылки Годайго, представляет из себя один из группы островов Оки. И снова Ходзё действовали, основываясь на прецеденте. Приблизительно за столетие до этого император Готоба был сослан на соседний остров Додзэн за попытку противостоять власти Камакура. Именно подобное оскорбительнейшее поведение Бакуфу в отношении императорского дома вызывало бешенную ярость у таких роялистов, как Тикафуса и Масасигэ.

267

Во времена ссылки Готоба не было и намека на подобные массовые роялистские настроения, — престиж Ходзё в стране был тогда высок.

268

Хотя представляется вполне возможным, что этот достойный джентльмен не существовал вовсе, являясь плодом вымысла, придуманного для подкрепления образа неудачливого героя, Кодзима почитали на протяжении веков все японские традиционалисты. Искренность его эмоций, выраженная в знаменитой надписи на вишневом дереве, представлялась гораздо более важной, чем какая бы то ни было практическая помощь, которую он мог бы оказать Годайго; неудача же, постигшая его план спасения императора, представала уже не просто прискорбным фиаско, но служила подтверждением его благородного облика. Кодзима Таканори был одним из героев г-на Ямагути — молодого ультранационалиста, убившего главу японской социалистической партии (г-на Асанума) в 1960 году, а после этого совершившего самоубийство в тюрьме.

269

Курода, Моко Сюрай, с. 469.

270

Курода, Моко Сюрай, стр. 482. Есть вполне резонная причина сопоставить «бандитский» (акуто) аспект образа Масасигэ с его успехами партизанской войны, однако, разумеется, это не является частью легенды.

271

По последним подсчетам — 40000 тысяч человек.

272

«Это было прискорбным отступлением от традиции, поскольку ранее Бакуфу не стало бы подкупать своих воинов столь открыто; объявлять же о вознаграждении за убийство принца, что было сделано тогда же, являлось оскорблением традиции, немыслимым для Бакуфу в первые годы его существования». (Sansom, History of Japan 1334–1615, р. 13.)

273

«Слово сиро (замок) дает несколько преувеличенное представление о таких местах, как Акасака и Тихая. В действительности „замки“ того периода представляли собой скорее просто укрепленные позиции, обнесенные палисадниками и заграждениями, чем массивные, продуманные строения, служившие постоянными ставками военного командования. Важными считались прежде всего позиции, а не строения. Приверженцы Годайго… были принуждены полагаться на укрепления, где им можно было бы укрыться, чтобы избежать уничтожения, откуда можно было бы сдерживать наступление превосходящих сил противника. Такое укрепление, или замок, не было впечатляющим бастионом европейского типа. Это было прежде всего место, — место, которое можно было легко оборонять, и трудно захватить, например вершина крутой горы. Постройки на этом месте могли представлять из себя не более, чем здания синтоистского святилища или буддийского монастыря, избранные из-за их стратегического положения. Если позволяло время, защитники загромождали подходы простыми препятствиями из деревьев, срубленных неподалеку, возводили деревянные стены (иногда обмазанные грязью для защиты от стрел), копали рвы и возводили неуклюжие башни, служившие сигнальными вышками и удобными местами для лучников. В некоторых случаях роль стен играли скалы». (McCullough, The Taiheiki, p. xxxvi.)

274

«Хроника Великого Спокойствия», наш основной источник информации о сражениях при Акасака и Тихая, весьма преувеличивает силы Камакура ради того, чтобы еще более восславить деяния героя. В описании первой атаки на замок Акасака она упоминает «300000 всадников», которым противостояло около 5000 тысяч людей Масасигэ. Такие относительные сведения, которыми мы располагаем, дают основание предположить, что в большинстве сражений 1332–1333 годов силы противника превосходили Масасигэ где-то в десять раз.

275

Многочисленные ягура (башни, башенки) возводились на воротах и стенах так называемых замков, служа наблюдательными пунктами, а также позициями, с которых в атакующего противника запускались снаряды с горючей смесью.

276

Тайхэйки, 1:114.

277

Знаменитые генералы, служившие императору Гаоцзы ранней династии Хань (начало III века до н. э.). Цитата взята из речи, приписываемой Гаоцзы. «Хроника Великого Спокойствия» полна цитатами из китайских источников, с помощью чего предполагалось придать больше величия и значимости людям и событиям в Японии XIV века. Свершения Масасигэ предстают еще более впечатляющими, когда их сравнивают с деяниями знаменитых ханьских полководцев.

278

Этот брат стал позже известен, как Масасуэ. Я так и не установил идентичность Вада Гора Масато (и не ожидал, что мне это удастся).

279

Гербом Кусуноки Масасигэ был кикусуй, распустившийся цветок хризантемы, наполовину закрытый волнами. Сайго Такамори использовал кикусуй как пароль, а в 1945 году слово кикусуй обозначало атаки камикадзе на Окинаве.

280

Например, для местного населения, которое имело возможность собирать брошенное солдатами. Это один из крайне редких пассажей в книге, где говорится о простых людях, которых в остальных случаях совершенно затмевают вышестоящие особы. Тайхэйки, I:114–116.

281

Тайхэйки, I:116.

282

Тайхэйки, I:118.

283

Герой слишком искренен, чтобы прибегать к какой-либо ложной скромности. Предложение начинается буквально следующим образом: «Поскольку с самого начала я был впереди [остальных] воинов в этой земле и целью своей имел благородное дело возведения…» «Возведение» (coco) в целом означает новый и лучший порядок вещей в стране; здесь же это специально относится к возведению на трон императора Годайго.

284

Цитата из «Бесед и Суждений» Конфуция, без сомнения знакомая самому последнему неграмотному солдату в замке.

285

Тайхэйки, I:118–119.

286

Тайхэйки, I:120.

287

Вера во всепревосходящую силу духа в военном деле существовала, разумеется, далеко не только в Японии, однако здесь она просуществовала гораздо дольше, чем на Западе, оказывая серьезное влияние на сознание членов правительства и военных руководителей вплоть до 1945 года. В западной традиции locus classicus, демонстрирующие превосходство духа над материей в сражении, содержатся, как представляется, в следующем отрывке из апокрифической Книги Маккавеев, широко цитировавшемся в Средние века (к примеру — Чосером):

«Когда Серон, командовавший армией в Сирии, услыхал, что племя Иуды собрало большое войско, в котором были все его преданные сторонники зрелого возраста, он сказал себе: „Я смогу стяжать славу в империи, пойдя войной на Иуду и его последователей, отвергших царский указ.“ Серон укрепил свои силы мощным отрядом перебежчиков-евреев, пришедших, чтобы помочь ему отомстить Израилю. Когда он достиг прохода Бет-хорон, Иуда выступил ему навстречу с горсткой своих людей. Увидев подступающие орды, те сказали Иуде: „Как можем мы в таком малом количестве сражаться со столь многими? К тому же мы ничего не ели целый день и устали.“ Иуда отвечал: „Многие могут легко быть побеждены малым количеством; для Неба нет разницы — спасать ли много или мало. Победа не зависит от числа; сила приходит лишь от Небес. Наши враги пришли высокомерно и беззаконно, дабы ограбить и убить нас, наших детей и жен. Мы же сражаемся за наши жизни и нашу религию. Небеса повергнут их пред нашими глазами. Вам не следует их бояться.“ Закончив говорить, он повел их в атаку, и Серон со своей армией дрогнули. Они преследовали их по проходу Бет-хорон вплоть до равнины; пало около восьми сотен врагов, остальные же бежали в Филистию.» (1 Макк. 3:13–24, выделено мною.)

В японской традиции концепция «искренности» занимает место иудейско-христианских «Небес».

288

Уэмура, Масасигэ, стр. 97–98.

289

Как указывает Сэнсом (History of Japan, 1334–1615, р. 14), в противостоявших при Аустерлице армиях насчитывалось всего по 80000 человек в каждой.

290

Тайхэйки, I:221.

291

«Если бы замок Тихая пал, возможно, сопротивление роялистов вообще бы прекратилось поэтому стратегия Масасигэ должна быть рассматриваема в качестве одного из самых выдающихся достижений в военной истории Японии.» (Sansom, History of Japan 1334–1615, p. 124.) Скорее, именно измена Такаудзи (традиционного злодея), а не сопротивление Масасигэ (героя) непосредственно привела к поражению Камакура и возвращению Годайго к власти. Однако, если бы Масасигэ потерпел поражение при Тихая, Такаудзи, вероятно, никогда бы не переменил сторон.

292

Ходзё были побочной ветвью рода Тайра; Асикага вели свое происхождение от Минамото-но Ёсииэ. В соответствии с описанием, данным в Нан Тайхэйки (1402), Ёсииэ прорицал, что через семь поколений его отпрыски будут управлять Японией. Асикага Иэтоки (дед Такаудзи) являлся потомком Ёсииэ именно в седьмом поколении, однако все полностью контролировалось Ходзё, и, казалось, осуществиться пророчеству его предка не было суждено, Соответственно, он вознес молитвы Великому Бодхисаттве Хатиман (божеству войны), являвшемуся покровителем рода Минамото, и, предложив свою жизнь в обмен на то, чтобы предсказание исполнилось через три поколения, совершил ритуальное самоубийство. Реальность предсказания Ёсииэ может быть спорной, однако самоубийство — исторический факт, и самопожертвование Иэтоки вполне могло быть одним из факторов, толкнувших Такаудзи на решительные действия против правителей Ходзё.

293

В качестве предосторожности, на случай, если посланники будут схвачены силами Камакура, Такаудзи приказал написать записки на маленьких листках бумаги и спрятать их в пучках волос или складках одежды.

294

Отсутствие всякого идеализма в верности Такаудзи императору, вовсе не было чем-то особенным в среде японских военачальников, которые на протяжении всей истории стремились скрывать за заявлениями о лояльности трону свои менее впечатляющие намерения. Отступничество Такаудзи было, может быть, несколько более откровенным, чем у прочих, однако его отношение к императорской фамилии было среди военных скорее правилом, чем исключением.

295

«Хроника Великого Спокойствия» комментирует падение Ходзё в словах, напоминающих начало «Сказания о Доме Тайра», где говорится о падении рода Тайра за полтора века до этих событий:

Поистине, глупыми были эти восточные воины! Многие годы они управляли всем под небесами, распространив свою власть во все уголки земли. Однако, поскольку у них отсутствовал правильный дух правления страной, их крепкие доспехи и острое оружие не устояло против палок и кнутов, и в одно мгновение они были полностью уничтожены. С древних времен и поныне гордые в этом мире низвергаются, тогда как скромные остаются в живых… (Тайхэйки, I: 388.)

Несмотря на схожесть, тон этого отрывка гораздо более дидактичен, нежели плач, которым начинается «Сказание о Доме Тайра», с его меланхолическими, буддийскими мотивами.

296

Главным интеллектуальным наставником Годайго был знаменитый аристократ, государственный деятель, ученый и воин Китабатакэ Тикафуса (1292–1354), который, вместе с Масасигэ, является одним из главных героев-роялистов той эпохи. Основной труд Тикафуса, «Записки об Истинном Наследовании Божественных Правителей» (Дзинно сётоки), написанный за то время, когда он находился в замке, осажденном его врагами Асикага, был представлен ко двору лишь в 1339 году, когда Годайго умер в Ёсино, однако его консервативные в социальном плане идеи, то ударение, которое он делал на важности законного наследования и лояльности, оказали значительное влияние на движения времен Реставрации. В знаменитых начальных строках этой книги, которые цитируют все националисты, начиная с XVIII века, подчеркивается та идея, что уникальность Японии заключается в божественном происхождении правящих императоров, и призывается быть им безоговорочно покорными:

Великая Ямато — священная земля. Наши божественные предки заложили ее основы, и на протяжении столетий ею управляли потомки Богини Солнца. Это относится только к нашей стране, — ничего подобного никогда не случалось в других странах. По этой причине Японию называют Божественной Землей. Каждый человек, рожденный на земле императоров, должен быть предан императору, даже если это означает необходимость пожертвовать своей жизнью. И пусть никто не думает, что за это он заслуживает какого бы то ни было вознаграждениям (Дзинно сётоки, изд. «Иванами сётэн», Токио, 1936, стр. 17, 19.)

297

Китабатакэ Тикафуса был среди тех, кто особо горячо противился этому назначению. Годайго же, напротив, не только желал вознаградить Такаудзи за его временную приверженность делу роялистов, но и признавал его человеком особых возможностей, которого следовало сохранять на своей стороне. В то время Такаудзи энергично наводил порядок в самом столице и в округ нее, безжалостно карая грабителей, мародеров и прочих нарушителей закона.

298

Тайхэйки, с. 370. Описания Масасигэ в довоенных школьных учебниках представляли дело так, как если бы великий герой-роялист захватил Киото почти в одиночку против Ходзё; роль же Такаудзи в этой победе тщательно затушевывалась.

299

Масасигэ был хорошо вознагражден за свою службу, но и этого было недостаточно для его поздних обожателей. «Трагично, — писал Рай Санъё (1780–1832); что Годайго был настолько глуп, что не наградил Масасигэ титулами и почестями, достойными его деяний, ибо таким образом он открыл дорогу зловредному Асикага Такаудзи к захвату власти, что бросило грязное пятно на трон». W.G.Beasley, ed., Historians of China and Japan, (London, 1961), p.261.

300

Масасигэ был одним из четырех ближайших советников Годайго, известных под названием «Три дерева и Одна Травинка», произведенным от их имен: Юки, Кусуноки, Хоки, Тикуса (ки — дерево, куса — трава).

301

George Sansom, History of Japan, 1334–1615, p. 287.

302

Даже «Хроника Великого Спокойствия», несмотря на очевидную «про-годайгосскую» ориентацию, неодобрительно отзывается о хаосе в политике награждений и «капризном правлении» Годайго. Там, к примеру, приводится факт, что из нескольких военачальников, сражавшихся за императора с выдающейся храбростью и верностью, лишь один получил во владение землю, но даже ему не было даровано звание правителя (сюго).

303

Принц Моринага был убит по приказу Тадаёси, когда Асикага отступали из Камакура в июле 1335 года. Вероятно, по причине такой, несколько бесчестной смерти, Моринага никогда не обрел столь же героического статуса, как Масасигэ, который предпочел совершить самоубийство, чем претерпеть позорный плен.

304

Предположительно из-за того, что обхождение Годайго с принцем Моринага отразило резкий упадок моральных стандартов. Я думаю об отрывке из «Хроники Великого Спокойствия»:

Люди обсуждали случившееся между собой, и говорили: «Именно великие успехи [принца Моринага] в сражениях привели войну к концу и дали возможность императору вернуться на трон. Если Его Величество признал принца виновным в какой-либо пустяковой провинности, ему следовало бы быть милостивым и простить его. Вместо этого он бездумно предал его в руки врага и позволил выслать в далекий край. Не знак ли это того, что двор вновь склонится перед силой военных?» И действительно, после того, как принц Моринага был убит, страна вскоре вступила в век правления сёгунов [т. е. Асикага]. Тайхэйки, I:431.

305

Недостатки правительства в управлении были, разумеется, лишь вторичными причинами постоянных беспорядков в провинциях. Основная причина заключалась в том, что Япония претерпевала критический период изменений в условиях землевладения и отношениях власти. Старый порядок основывался на поместной («сеэн») системе и был окончательно разрушен; по всей стране военные отчаянно боролись за контроль над провинциями, в которых проживали. Как замечает Сэнсом («History of Japan, 1334–1615», р. 18), врядли страна пребывала бы в состоянии смуты на протяжении 50 лет, если бы вопрос состоял лишь в том, какой из двух императорских фамилий занимать трон.

306

Щиты были сконструированы таким образом, чтобы их можно было выстроить в ряд на земле, — тогда они превращались в стену высотой по грудь, вытягивающуюся на несколько сот метров, — и быстро убрать перед началом атаки. Уэмура, Масасигэ, стр. 170.

307

Вероятно, не впервые советы Масасигэ императору игнорировались. Судя по Байсёрон, Масасигэ всегда признавал силу Такаудзи, а весной 1336 года предложил, чтобы посланником мира отправили его самого с целью воспользоваться недавней победой роялистов и заключить с Асикага долгосрочное, обоюдовыгодное соглашение. Если этому можно верить, то Масасигэ считал истинным противником не Такаудзи, но Ёсисада, и эти полностью совпадает с тем, что мы знаем о плохих отношениях между двумя военачальниками-роялистами. План Масасигэ мог, по крайней мере, отсрочить катастрофу, однако двор, ослеплённый успехами, отказался серьезно его рассматривать. (Детальное описание см. у Сато Синъити, Намбокутё-но доран, Токио, 1965. Профессор Сато уверен в том, что описание плана Масасигэ заключить мир с Такаудзи, данное в Байсёрон, соответствует действительности.) Поскольку враждебные отношения между Масасигэ и Такаудзи — столь важная часть легенды, этот план редко упоминался в предвоенных изложениях всей истории.

308

Предлогом для отказа от совета Масасигэ послужило то, что оставление императором Годайго столицы и сокрытие его на горе Хиэй дважды в один и тот же год подорвало бы мораль его сторонников (Уэмура, Масасигэ, стр. 152). Масасигэ был слишком лоялен, чтобы открыто возражать императору и, по традиционным отчетам, он обвинил во всем «теневое правительство», которое, по его словам, было худшим врагом императора. Сообщают, что некий придворный по имени Киётада сыграл особо важную роль в противодействии советам Масасигэ. После несчастья при реке Минато ему было приказано сделать себе харакири. После этого, его неуспокоившийся дух стал преследовать императорскую семью и весь двор, покуда его не умиротворила принцесса, вышедшая ему навстречу с фонарем, наполненным светлячками.

Как считает профессор Вацудзи Тэцуро, отказ императора от советов Масасигэ может быть рассматриваем, как разновидность предательства веры последнего. Вацудзи предполагает, что авторы «Хроники Великого Спокойствия» желали соединить неудачу Реставрации Годайго с его отказом последовать совету его самого преданного генерала (Varley, Imperial Restoration, р. 140). В соответствии с этой точкой зрения, в Масасигэ воплощался дух движения приверженцев трона, и, когда его (или, вернее, его совет) отвергли, движение стало морально обречено.

309

Историчность прощальной сцены впервые была поставлена под вопрос двумя классиками исторической науки эпохи Мэйдзи — Сигэно и Кумэ, которые указывали, inter alia, что эпизод упоминается лишь в «Хронике Великого Спокойствия, и что Масацура было гораздо более 10 лет, когда случилось это расставание. Японская публика была шокирована, когда ей сказали, что знаменитая история об их герое — выдумка (подобное могло бы случиться, если бы английский историк объявил, что последние слова Нельсона о долге — подделка), и профессор Сигэно получил далеко не лестный эпитет массацу хакуси (Доктор Разоблачитель). Однако, в исследовании японского героизма значение имеет не аутентичность истории, а собственно ее существование.

310

Тайхэйки, II:151.

311

Отиаи Наобуми, „Аоба Сигарзру Сакураи но“, из Нихон сёка-сю, Токио, 1953, стр. 60–61. Этот стих характерен для сентиментальной поэзии конца XIX века и вполне сопоставим с восточной версией „The Stuffed Owl“ („антологией дурных стихов“ Льюиса-Ли). Однако, когда ее поют на японском, в ней безусловно слышится достоинство и сила. Хототогису из последнего куплета часто переводят как „кукушка“, однако между этими двумя птицами нет прямого сходства. Всеохватывающее чувство сожаления усилено в последних двух строках повторением слова аварэ:

Тарэ ка аварэ то кикадзаран
Аварэ ти ни наку соно коэ о.

312

Датой решающего столкновения был 25 день 5 месяца, соответствующий 4 июля по западному календарю. Прекрасное описание сражения дано у Сэнсома (History of Japan, 1334–1615, pp. 50–52), однако мне кажется, что он допускает ошибку в отношении времени, приводя 5 июля.

313

Говорили, что Такаудзи тщательно изучил кампании Ёсицунэ вплоть до битвы при Данноура. Хотя у него не было опыта в морских сражениях, ему удалось полностью контролировать море на протяжении всех действий.

314

Как указывает Сэнсом (History of Japan, 1334–1615, р.52), отступление Ёсисада стало фатальньм ударом, поскольку оно оставило силы Масасигэ открытыми со всех сторон; однако, даже и без этого в поражении Масасигэ можно было не сомневаться.

315

Тайхэйки, II:159. Фраза ситисё хококу (служить императору — в семи жизнях) стала знаменитым патриотическим лозунгом, часто неверно приписывавшимся самому Масасигэ (например у Yokota Yutaka, Suicide Submarine!, [New York, 1962], p. 44). Отряды Ситисё бутай участвовали в операциях камикадзе во время войны на Тихом океане.

В 1960 году молодой убийца г-на Асанума написал этот лозунг зубной пастой на стене своей камеры незадолго до того, как повеситься. Его также часто цитировал Юкио Мисима, и в 1970 году, когда он со своими последователями собирался свершить свой последний славный подвиг в штабе Сил Самообороны, на хатимаки, повязанных на их головах, черными чернилами были выведены иероглифы СИТИ СЁ ХОКОКУ.

316

Тайхэйки, II: 159.

317

Пересечение Шестой Улицы („Рокудзё“) с рекой Кама было основным местом казней в Киото, и именно здесь выставлялись на пиках обезображенные головы врагов правительства.

318

Очень соблазнительно было бы интерпретировать этот комментарий, как иронический, однако это, скорее всего, было бы неверным.

319

Т.е. герой показывает свое превосходство над прочими смертными даже в детском возрасте.

320

Тайхэйки, II:169-71.

321

Тайхэйки, II:171.

322

Тайхэйки, II:171.

323

Теоретически, правление сёгуната Асикага продолжалось до 1597 года, причем власть передавалась в нем на протяжении 15 поколений, однако в XV веке его власть стала быстро приходить к упадку с нарастанием общего беспорядка в стране.

324

„Хотя мои кости будут похоронены на этих южных холмах, дух мой всегда будет стремиться к Северному Дворцу.“ Тайхэйки, II: 342-43.

325

По легенде, молодой герой, зная, что шансы его безнадежны, и что в грядущем сражении ему придется расстаться с жизнью, посетил могилу Годайго и написал на двери стихотворение вместе с именами своих товарищей, которым также предстояло погибнуть.

326

Только один член семьи Кусуноки переходил когда-либо на сторону Асикага, и то, его измена была временной. Для века, когда смена сторон была делом обыденным, такой показатель весьма впечатляющ. Сато, Намбокутё-но доран, стр. 401. Последняя отчаянная попытка сторонников южной линии была предпринята в 1443 году, через много времени после того, как двор в Ёсино прекратил свое существование. И опять во главе стоял потомок Масасигэ, и опять, как можно легко догадаться, эта попытка закончилась неудачно, хотя в какой-то момент восставшим удалось захватить императорские регалии.

327

Однако, кто же были законные императоры с 1336 по 1392 год? Проблема дебатировалась на протяжении многих лет, кульминация наступила в 1910 году, причем это решение едва не привело к краху правительство Кацура. В 1911 году было официально решено, что „южный“ двор (Ёсино) являлся единственным законным правительством на протяжении спорных 56 лет. Ситуация была такая, как если бы американское правительство объявило через сто лет после Гражданской Войны, что законным, президентом Соединенных Штатов был Джефферсон Дэйвис.

После поражения Японии в 1945 году, на сцене появились несколько претендентов на императорский трон из „южной“ династии; все они объявляли себя прямыми потомками императора Годайго и, следовательно (в соответствии с решением 1911 года), являлись законными владетелями дворца. Самым заметным среди них был некий г-н Кумадзава Кандо, адресовавший свои письменные претензии генералу Маккартуру. „Император Кумадзава“, как он именовал себя, приобрел немалую известность и славу того рода, которая вряд ли понравилась бы Масасигэ и прочим мученикам-роялистам.

328

По мнению профессора Холла, попытка Годайго была не только бесполезной, но и привела к результатам, прямо противоположным: „…как и все плохо продуманные попытки вернуть власть императорам, неудача Годайго значительно ослабила императорский дом, лишив его основных экономических ресурсов и политической власти в городе.“ John Hall & Jeffrey Mass, ed., Medieval Japan: Essays in Institutional History (New Haven, 1974), p. 26.

329

Глава о смерти Масасигэ заканчивается так:

С древних времен и поныне не было еще такого человека, в ком так же сочетались бы три добродетели: мудрость, человечность и храбрость, и кто встретил бы свою смерть, столь же неотвратимо следуя истинным путем. После того, как Масасигэ и его брат убили себя, Его Величество вновь потерял свою империю, а его враги снова обрели силу…» (Тайхэйки, II:160.)

330

Ср. посмертное почитание Митидзанэ, Ёсицунэ и прочих героев-неудачников.

«Однако, самым славным, — по Рай Санъё (1780–1832), — было семейство Масасигэ. Поддерживая трон и даже отдав за него жизнь в то время, когда он был в наихудшем положении и полностью дискредитированным, покинутым почти всеми, страшившимися всеподавляющей силы Ходзё, Масасигэ дал блестящий пример высшей преданности и героизма.» (Beasley, Historians of China and Japan, p.261.)

Будучи убежденным конфуцианцем. Рай Санъё сталкивался с определенной дилеммой при рассмотрении четырнадцативековой истории своей страны, в которой «добро» столь постоянно терпело поражение, а «зло» торжествовало. Он превзошел эту трудность (по крайней мере — к своему собственному удовлетворению), введя понятие дзисэй (веяние времени) — силу, часто обрекавшую героев на неудачи. Этим перебрасывался спасительный мостик между частыми конфуцианскими упоминаниями о честности и традиционными японскими идеалами «искренности»:

Хотя Санъё… и пользовался ортодоксальными конфуцианскими рамками хваления и порицания, представляя свой взгляд на прошлое Японии, ему редко удавалось употреблять их ортодоксальным конфуцианским способом, поскольку в его терминах выдвигавшиеся тезисы были бы просто нелогичны. Ему вряд ли удалось бы вывести, что «хорошие» правители приносили мир и процветание, а «плохие» — смуту и упадок, поскольку большинство из тех, кого он желал восхвалять, отличались своими неудачами и ранними смертями, в то время как те, кого он сильнее всего проклинал, являлись наиболее удачливыми правителями и основателями прочных династий. Таким образом, он был принужден искать каких-то объяснений в исторической причинности, не черпая их привычно из моральности характеров и поведения индивидуальных правителей. Указанное было обнаружено им в идее, которую он называл по-разному: дзисэй, дзиун; сэдо, или ун — «сила», «веяние времени», сопоставимое с водой, прорывающейся через плотину, против которой простое человеческое усилие, сколь бы высокоморальным, славным или героическим оно ни было, представало бессильным. Благодаря именно этой непреодолимой силе, смог он наконец заключить, все его герои терпели неудачу, а злодеи процветали. Приход к власти военного сословия и падение Трона, как ни прискорбно и трагично все это было, являлось, однако, неизбежным по причине дзисэй. Императорам Готоба и Годайго не удалось реставрировать власть Трона по той причине, что в те конкретные времена Трону противостояло дзисэй. По тем же причинам были неизбежны поражение и смерть Нитта Ёсисада, как ни хорош и предан он был, а также сила и долговременный успех семейства Асикага, хотя они и были плохими и нелояльными. (Beasley, Historians of China & Japan, pp. 261–262).

В этих формулировках дзисэй и «искренность» представляют дихотомию материи и духа. В «реальном» мире материя торжествует над духовными ценностями.

331

Масасигэ был особо почитаем двумя героями-мятежниками — Юй Сёсэцу (1605–1651) и Ёсида Сёин (1830–1859), составившими заговор против Бакуфу Токугава и преданными смерти после того, как их попытка окончилась неудачей. Труд Сёина Ситисё сэцу («Толкование Семи Перерождений», 1856) посвящен Масасигэ; в нем он сравнивает цели, преследовавшиеся героем XIV века со своими собственными. Он понимает, что потерпел неудачу точно так же, как и Масасигэ, однако «надеется, что [его] вечное стремление сердца послужит стимулом для последующих поколений, и что [он] также сможет посвятить семь своих жизней исполнению этой цели.» David Earl, Emperor and Nation in Japan (Seattle, 1964), p. 188.

332

Большинство построек храма, посвященного герою, сгорели во время бомбардировки Кобэ во время Второй мировой войны, однако к настоящему времени они благополучно восстановлены с помощью бетонных форм. «Почитание Кусуноки» не обошло и людей с Запада. Профессор Варлей цитирует комментарии Уильяма Гриффиса, американца, работавшего в Японии в начале эпохи Мэйдзи. В 1876 году тот сделал следующую запись:

Из всех персонажей японской истории выше всех стоит Кусуноки Масасигэ, выделяясь чистотой своего патриотизма, самоотверженностью в преданности долгу и спокойствием своего мужества; говорят о нем с почтительной нежностью, с восхищением, в котором отсутствуют шаблонные слова, видя в нем ничем не замутненное зеркало лояльности. Я много раз спрашивал своих японских учеников и друзей — кого они считают самым благородным в своей истории. Их единодушный ответ был «Кусуноки Масасигэ». Все, что осталось от этого храброго человека, почитается, как религиозная святыня; вееры со стихами, воспроизведенные в точности его письмом, продаются в лавках и покупаются теми, кто горит желанием следовать этому образу высшего патриотизма… Я не хочу даже пытаться скрыть своего восхищения человеком, следовавшим своим убеждениям и солдатскому пониманию идеи чести, когда его сознание и все предшествовавшее воспитание сказало, что его время пришло, и что отказаться от самоубийства было бы бесчестьем и грехом. (Varley, Imperial Restoration, pp. 153–154.)

333

Например, см. Сато, Намбокутё-но доран, Приложение, с. 1–6, и Уэмура, Масасигэ, с. 139.

334

Цит. у Уэмура, Масасигэ, стр. 194. Прославившие Масасигэ гибкость и способность к импровизациям сродни силе воображения художника. Его героизм становится очевиден при разделении стремлений его духа (лояльность, самопожертвование и т. д.) и рамок практической действительности (неравенство сил, коррумпированность двора и пр.). Воображение Масасигэ, результатом которого были нетривиальные действия и умелая стратегия, заполняет вакуум его объективной слабости.

Постоянное ударение, делаемое на моральности, искренности и тому подобном, может быть интерпретировано схожим образом: воображение героя создает свой собственный мир в пустоте между тем, что есть, и тем, что должно быть. Типичный японский герой в Кабуки, фильмах тямбара и т. п.,- одинокий воин, побеждающий сотни кровожадных оппонентов своим блистающим мечом, символизирующим чистоту его искренности. В популярных фильмах Дзатоити, например, слепой герой, мастерски владеющий мечом, отражает нападения орд яростных бойцов и никогда не бывает побежден, поскольку он один вооружен искренностью. Простая численность бессильна против подобной силы духа. В истории о Масасигэ Бакуфу, несмотря на свои подавляющие материальные ресурсы, уязвимо, поскольку не располагает «духовным» лидером, который смог бы мобилизовать своих сподвижников воображением и искренностью. Масасигэ обеспечивает роялистам победу, однако, упрочив на троне Годайго, он теряет свою духовную raison d'etre. У легендарного героя нет реального места в истории, которую волнуют лишь факты экономики и политики: благоприятное разрешение проблем исключает его существование). Он не появляется в качестве основной фигуры до тех пор, пока дело роялистов вновь не оказывается под угрозой. Когда, наконец, император отказывается от совета Масасигэ, тот теряет духовную силу и становится обречен. В этом легендарном смысле Масасигэ представляет идеальный образ искренности, которая хотя и может осветить мир, подобно вспышке молнии на темном небе, но будет неизбежно уничтожена действительностью, которая далеко не чиста. Такаудзи же, разумеется, — совершеннейший пример компромиссов, реализма, политической расчетливости и удачи.

335

Например, инцидент, описанный в «Кикути Такэтомо Синдзё», когда Масасигэ пытался убедить императора Годайго в том, что «роялист номер один» (тюко дайити) — это не он, но Кикути Такэтори, отдавший свою жизнь за дело трона. Уэмура, Масасигэ, с. 139.

336

Профессор Сато считает, что в Масасигэ сочетались «гибкость мышления» со «страстностью суждений» (Сато, стр. 256). Профессор Уэмура подчеркивает «дух противодействия Масасигэ властям» (кэнрёку-ни тайсуру ханко-но сэйсин), а также неизменность его целей, подразумевая этим, что, сопротивляясь Бакуфу, герой в определенном смысле выражал «волю народа» (Сато, стр. 42). Представление о Масасигэ, как о фигуре, напоминающей героя недавнего Сопротивления, ведущего своих «маки» против агрессоров-завоевателей, может сделать его привлекательным для многих современных японских читателей, однако это плохо сочетается с его поддержкой реакционного автократа Годайго.

337

Таким образом, в смысле традиции хоганбиики («симпатизирования проигравшим»), это помогло укрепить последующую популярность и узаконивание Южного Двора. Если бы Такаудзи и Когон потерпели решительное поражение в 1336 году, то они (а не Масасигэ и Годайго) могли бы стать героями последующих столетий, а Северный Двор обрел бы ностальгическое очарование и престиж, выпавший на долю Ёсино.

338

После поражения при реке Минато, Нитта Ёсисада продолжал бороться с Асикага и их сторонниками до тех пор, пока не погиб в бою в возрасте 38 лет.

339

Масасигэ сравнивали со многими иноземными героями. Например: «Масасигэ можно сравнить с Бертраном Жесклэном из Франции в преданности императору и храбрости.» (Дайдодзи Юдзан, Будо сёсин-сю [Токио, 1965], с.71].) Легендарный бретонец, однако, был на сторонепобедителей в войне против англичан. Его также часто называли «японским Байяром» — (например, Joly, Legends, p. 306), имея ввиду выражение «рыцарь без страха и упрека». Однако, Байяр, хотя он и погиб в сражении, обрел успех, спасши Францию от имперского нашествия; чтобы найти реальное сравнение, придется отыскивать популярного героя, который не только был убит, но и поддерживал заведомо проигранное дело — а на Западе это действительно rara avis.

340

С глубоким вздохом Военный Правитель [Такаудзи] воскликнул: «Увы, из-за клеветы и лести близких к трону, мне суждена судьба бесчестного бунтовщика, не имеющего возможности доказать свою невиновность». Разумеется, его горе не было продуманной игрой; безо всяких сожалений и сердечных угрызений он предался духовным исканиям и праведным делам, истово вознося молитвы за просветление императора и наконец построив этот великий монастырь для практикования буддийских обрядов. (Мусо Кокуси, Тайсё Дайдзокё, 80:463–464; цит. в Wm.Theodore de Вагу et al., eds., Sources of Japanese Tradition [New York, 1958], p. 257.)

341

У Такаудзи было три больших достоинства. Первое — это его храбрость. Хотя он был много раз близок к смерти в сражениях, он всегда оставался весел и ни разу не выказал страха. Вторым достоинством Такаудзи является его сострадательность: он никого не ненавидел и во многих случаях оказывал своим злейшим врагам ту же снисходительность, что мог бы оказать детям. В-третьих, Такаудзи был щедр без малейшего признака скупости. Материальные вещи значили для него мало; награждая кого-либо оружием, лошадьми и тому подобным, он никогда не старался вручить подарок соответственно рангу награждаемого, а просто передавал вещи из своих рук так же просто, как они в эти руки попадали. (Цит. у Varley, Imperial Restoration, p. 133.)

342

Цит, у Sansom, A History of Japan: 1334–1615, p. 98.

343

Цит. у Beasley, Historians of China and Japan, p. 261

344

Даже сам Масасигэ мог начать свою карьеру роялиста в качестве ренегата.

345

De Вагу, Japanese Tradition, pp. 256–257.

346

Sansom, History of Japan: 1334–1615, p. 100.