Глава 2

«Щит императора»

Японский воин-герой всегда знал: как бы много сражений он ни выиграл, как бы много наград ни получил, в конце его ждет трагическая судьба, и эта трагичность не будет результатом ошибок, недостатка стойкости или невезения (хотя все это и может иметь место); причина ее заключена в человеческой карме, несущей мученическую участь.

Необходимо, чтобы герой был готов к этому возвышенному концу, так, чтобы, когда придет время, он точно знал, как действовать и не поддался влиянию инстинкта самосохранения, либо какой-нибудь другой человеческой слабости. Его последняя, яркая встреча с судьбой является самым важным событием в жизни. Продолжать сражаться со всеми препятствиями и правильно вести себя в конце — это придаст значимость его предшествовавшим усилиям и жертвам; плохо же умереть означало насмешку над всем, что дает смысл существованию. «Постоянно думай о своей смерти,» - такими были последние слова верноподданного героя Масасигэ, которые, как считается, он сказал своему сыну перед тем, как сделать харакири в 1336 году;[46] двенадцать лет спустя молодой человек, сражавшийся на той же, что и его отец, терпящей поражение стороне, был должным образом побежден и погиб в бою.

Западный герой также бесстрашно встречает смерть; разумеется, в любой части света и в любое историческое время герой, который страшится смерти, выглядел бы абсурдной аномалией. Однако, для японского воина смерть имела особое психологическое значение, поскольку резюмировала в себе сам смысл его земного существования. «Путь смерти, — писал известный ученый-самурай, — может придать значимость всей жизни.»[47] Столкнувшись с неизбежным поражением, дворянское сословие провозглашает грандиозность трагедии жизни, и высшим критерием героической искренности является то, как человек встречает свой конец. Эта точка зрения суммирована в имевшем наибольшее воздействие японском военном трактате, содержавшем такое афористическое положение: «Путь воина [окончательно] раскрывается в акте смерти.»[48]

Из всевозможных «плохих» смертей ни одна не казалась воину столь отвратительной, как пленение и казнь от руки врага, ибо это означает невыносимое унижение не только для него, но и, что еще более страшно, для репутации его семьи, — как для предков, так и для последующих поколений. Самое полное поражение не замарает репутацию героя и его сподвижников. Более того, в мистическом японском понимании героизма ничего не приносит такой удачи, как поражение. Однако, как ни безнадежна может стать ситуация для героя, быть плененным даже на короткое время означает непоправимое несчастье. Почетный статус военнопленного, установленный на раннем этапе истории западных войн и включавший в себя положения о содержании важных пленников, о выкупе и тому подобном, никогда не существовал в Японии. Солдат, позволивший себя схватить, автоматически лишался всех воинских достоинств и мог ожидать для себя самого грубого обращения: жестоких пыток, унизительной казни, глумления над своим трупом и, что хуже всего, — эпитета торико («пленник»).[49]

Поскольку поражение было весьма вероятным исходом воинской судьбы, а пленение — невероятным бесчестьем, достаточно логичным было избрать самоубийство в качестве почетной смерти для проигравшего героя. Едва ли хоть один герой на Западе добровольно окончил свою жизнь самоубийством.[50] Однако, с самого раннего зафиксированного периода японской истории уничтожение себя было принято воинами, как способ избежать постыдных последствий, как акт чести и храбрости, а также — как высшее подтверждение честности.[51] Со времен кровопролитных гражданских войн XII века, особенным способом, вошедшим в самурайскую традицию было харакири — мучительно болезненная форма самоистязания, служившая решающим подтверждением того, что, несмотря на неудачу в своих начинаниях, данное лицо могло быть уважаемым как друзьями, так и врагами за физическую отвагу, настойчивость и искренность. Однако, еще задолго до XII века побежденные воины прибегали к самоубийству, дабы избежать плена. Самым распространенным способом было вонзить себе в горло короткий меч или кинжал и перерезать сонную артерию; этот неприятный, но совершенно надежный метод использовался и в более поздние времена некоторыми воинами, взрезавшими себе живот и желавшими ускорить конец.[52]

Такова была смерть Ёродзу. Он — первый, о котором записи сообщают, как о совершившем самоубийство после поражения в бою; он также первый из героев, все дела которых кончились неудачей. В вооруженном столкновении, произошедшем в 587 году и являвшем собой поворотный момент в ранней японской истории, он доблестно сражался на стороне, выступавшей за сохранение национальных традиций, над которым собирались тучи, проигравшей битву и полностью уничтоженной.

Ёродзу не был знаменитостью. Мы знаем о нем только из-за того, как он умер. Он происходил из скромной семьи; в хрониках не дается никаких сведений о его предках и жизни, все сфокусировано на его поведении в день поражения, когда он продемонстрировал блистательный образец воинской виртуозности, нечто вроде бравурного финала, повторение которого мы видим вновь и вновь в истории японских героев.

Сражение, ставшее полем славы для Ёродзу, явилось кульминацией затянувшегося конфликта между двумя ведущими кланами того времени: Мононобэ и Сога. Напряженность в их отношениях возникла после смерти императора Бидацу, случившейся за два года до этого сражения. В Нихон сёки зафиксировано столкновение между предводителями враждебных кланов, Мононобэ-но Мория и Сога-но Умако.[53] Судя по этой записи, уровень политических дебатов в то время был достаточно низок:

Когда тело Его Величества лежало во дворце временного погребения в Хиросэ, Великий Министр Умако пришел сказать надгробное слово. Он вошел в помещение, опоясанный мечом. Увидев это, Великий Предводитель Мононобэ-но Мория разразился смехом и воскликнул: «Он выглядит, как маленькая птичка, проткнутая стрелой.» Когда пришла очередь Мория говорить речь, он так сильно дрожал, что Умако сказал с издевкой: «Ему следовало бы привязать к конечностям колокольчики.»[54]

По преданию, этот обмен колкостями и послужил началом вражды между Мория и Умако; все же, более вероятно, что этот эпизод был наиболее ярким в конфликте, тлевшем на протяжении почти пятнадцати лет еще с тех времен, когда, будучи главами своих кланов, оба они были назначены на два ведущих административных поста в стране. Политическая история Японии VI века была отмечена быстрым ростом власти нескольких больших кланов, которые, теоретически находясь в подчинении у императорского клана, обрели настолько сильное влияние, что были в состоянии решать такие значительные вопросы, как политика в Корее, походы против Эмиси и даже наследование императоров. Соревнование за превосходство между главами ведущих кланов становилось все интенсивнее от десятилетия к десятилетию, что окончательно ослабило позиции Японии в Корее и подорвало авторитет императорской фамилии, которая к концу века стала не более чем орудием в борьбе за власть.

К середине века двумя основными соперниками стали Мононобэ и Сога. Первые пришли к власти в предыдущем веке; вначале их главной официальной обязанностью было контролировать определенные синтоистские церемонии при дворе, однако они все более и более переключались на функции юридического плана, и во время правления императора Юряку в середине V века члены клана Мононобэ служили трону в качестве своего рода жандармов. В то время, как Мононобэ были весьма эффективны в качестве вспомогательной силы[55] при могущественных императорах, направляющих их на подавление вражеских фракций и распространение централизованного контроля в стране, Сога процветали во времена, когда у власти были слабые правители, не способные доминировать над остальными кланами. Они были изощренными политиками и знали, как манипулировать людьми вместе и по отдельности для целей, преследуемых их семейством. Именно они ввели столь примечательную систему «политики женитьб», использовавшуюся впоследствии кланом Фудзивара и другими семьями, управлявшими страной от имени императора. Обычаи выдавать девушек Сога замуж за принцев императорской семьи, что обеспечивало будущим императорам матерей из клана Сога и (что еще более важно) тестей из Сога, был основан в VI веке Инамэ — родоначальником кланового величия; этот путь оказался гораздо эффективнее использования военной силы в сохранении политического превосходства.[56]

Важным моментом, использованным Сога в их борьбе со старыми, более консервативными кланами, был вопрос о том, должен ли буддизм быть официально принят в Японии. Начиная с V века сведения о великой индийской религии просачивались в Японию через Корейский полуостров, однако традиционной датой ее реального представления считается середина VII века, когда правитель одного из корейских царств преподнес двору Ямато золотые и медные изображения Будды, несколько сутр и некоторые ритуальные предметы, использовавшиеся в буддийских церемониях. Этот важный подарок (мотивированный, как считается, надеждой получить военную помощь) вынудил двор официально признать эту религию, что немедленно возбудило разногласия между соперничавшими кланами. Мононобэ и другие древние кланы, на которых с незапамятных времен лежала ответственность за поддержание почитания местных синтоистских богов,[57] естественно, желали сохранить старый порядок и противились всему, что могло нарушить существовавший status quo. Молодой клан Сога предстал заядлым анти-традиционалистом и патроном буддийского учения.

Благодаря знанию внешних условий и особым связям с Кореей, Сога, без сомнения, познакомились с буддизмом задолго до его официального введения, а некоторые из руководителей клана, возможно, были тайными последователями этого учения.[58] Теперь они употребили свое мощное влияние при дворе, дабы убедить императора принять заморскую религию, предлагавшую не только сверхъестественные способы разрешения практических трудностей, но и прямо соотнесенную с великими проблемами существования и смерти, которым синтоизм придавал мало значения.

Между традиционалистами и «новаторами» несколько десятилетий с переменным успехом шла борьба, в которой обе стороны использовали стихийные бедствия, как средство дискредитации учения противника. Например, в 585 году Мононобэ и Накатоми убедили императора Бидацу отдать приказ о запрещении буддизма; статуя Будды, установленная Сога-но Умако в своем храме, была брошена в воды канала, сам храм разрушен, монахини схвачены и публично высечены. За этим неприглядным случаем последовала серия волнений и эпидемий, которые Сога немедленно приписали гневу будд. Соответственно, Умако было разрешено возобновить буддийские практики, а монахини были ему возвращены. Через несколько лет ему удалось представить буддийского священнослужителя ко двору смертельно больному императору Ёмэй. Предводители традиционных кланов ужаснулись, столкнувшись с таким прецедентом, однако из-за «брачной политики» Сога (больной император приходился племянником Умако), их позиции при дворе были слабыми. По преданию, Ёмэй был обращен in extremis,[59] став, таким образом, первым японским императором-буддистом. Эта история вполне может быть апокрифической; начальное сопротивление двора введению буддизма было, вероятно, гораздо сильнее, чем это описано в хрониках;[60] ясно, однако, что в конечном счете эта «новая», передовая религия, пришедшая из-за моря, могла гораздо больше предложить японцам — в духовном и культурном планах, — чем традиционные синтоистские верования, и что, сопротивляясь ее введению, традиционалисты вели безнадежную борьбу.

Как это часто случалось в ранней японской истории, искрой, вызвавшей последний взрыв, стал вопрос о наследовании. Правила наследования были весьма неясны, и зачастую болезнь или смерть императора приводили к столкновениям между группами, поддерживавшими различных кандидатов из числа его братьев или сыновей. В условиях, когда трон был ослаблен, а враждующие фракции — сильными и готовыми к схваткам, подобные столкновения приводили к волнениям, или даже гражданским войнам. Такова была ситуация в Японии в момент смерти императора Бидацу в 585 году, за которой вскоре последовала кончина его наследника Ёмэй (кандидата Сога) и убийство принца Анахобэ (избранника Мононобэ). Сога играли свою политическую партию с привычным для них умением, и вскоре Умако был готов нанести Мононобэ-но Мория — последнему из своих противников, стоявшему на его пути к полной и неоспоримой власти — мощнейший удар. Мононобэ, очевидно, не были готовы к тому, что финальное столкновение придет столь скоро; в этом случае был полностью использован элемент внезапности. В кульминационном сражении силы были до абсурда неравны. Умако тщательно сформировал союз, в который входили важнейшие кланы Ямато; благодаря тонкой политике Сога, он также располагал поддержкой большинства молодых принцев при дворе, в частности, что примечательно, — своего внучатого племянника, принца Умаядо. позже (под именем Сётоку Тайси) ставшего одним из наиболее выдающихся правителей во всей истории Японии.

Основная потенциальная поддержка Мононобэ-но Мория шла от старых кланов из провинции, однако, по самой природе тяготения к традиционной автономии, их силы были раздроблены и не могли быть вовремя мобилизованы для решающего сражения. Лишенный подкреплений извне, Мория был вынужден полагаться практически исключительно на членов своего клана и своих рабов. Эта сила не шла ни в какое сравнение с коалицией Сога, однако Мория со своими людьми сражался храбро. В один из моментов битвы он забрался на верхушку дерева и начал посылать вниз стрелы, «как потоки дождя». Его войска ворвались в дом, занятый противником, а затем рассыпались по равнине. «Армия принцев и войска высших чинов устрашились и трижды откатывались назад».[61]

Поворотный момент наступил, когда Мононобэ-но Мория был пронзен стрелой и убит. Основная масса его сподвижников немедленно пала духом и рассеялась. Многие из них переоделись в костюмы слуг, чтобы избежать пленения, другие сменили титулы и бежали в провинции. Разгром был полный.[62] Хотя схватка была небольшого масштаба (сражение даже не получило официального наименования), это было одним из решающим столкновений в японской истории. Сога вышли полными победителями и, уничтожив всех своих противников, могли теперь проводить совершенно независимую политику. Их кандидат, племянник Умако, немедленно взошел на трон, став императором Сусюн. Буддийская религия, которую теперь можно было исповедовать совершенно свободно, получила открытую поддержку двора и, как наглядный символ нового порядка, были построены первые из величественных храмов и пагод. Древняя племенная система получила первый ощутимый удар. Страна больше не была разделена между сильными независимыми кланами; вместо этого создавалась коалиция сил, группировавшихся вокруг Сога, которым предназначалось трудиться во имя правящего императора для подчинения упорствующих местных правителей и племенных групп, для сохранения того, что осталось от японских позиций в Корее, для форсирования тесных отношений с Китаем и для культурного развития страны с помощью буддийского учения и других заимствований с азиатского континента. Практически во всех отношениях Сога представляли силы, работавшие на будущее, и их победа проложила путь для Великих Реформ следующего века.[63]

И все же, наиболее впечатляющей фигурой, выявившейся в сражении 587 года, был не Сога-но Умако, или кто-либо из победоносных принцев, вроде Умаядо, а мало известный воин, сражавшийся на стороне проигравших. Нихон сёки, единственный источник, содержащий сведения о Ёродзу, безусловно нельзя считать пристрастным в пользу дела, за которое выступал Мононобэ, шедшего вразрез централизации, культурному развитию, вообще — общей тенденции будущего развития Японии; причина исключительности Ёродзу состоит в том, что его короткая жизнь исполнена мистической сущности героя, терпящего поражение. Вот полный отчет о том, как он сражался и погиб:

Сподвижник Великого Предводителя Мононобэ-но Мория по имени Ёродзу из семейства Тоторибэ[64] командовал большим отрядом людей, охранявших особняк [Предводителя] в Нанива. Услыхав, что Великий Предводитель пал, он бежал верхом на лошади в середине ночи. Он направлялся к деревне Аримака в районе Тину и, миновав дом своей жены, спрятался в холмах. Дело было рассмотрено при дворе, и вынесено решение: «Ёродзу скрывается в этих холмах из-за того, что имеет предательские намерения. Его семья должна быть незамедлительно предана смерти! Приказ этот должен быть исполнен без промедления».

Тогда, по собственному решению, Ёродзу сошел с холмов с мечом на боку и копьем в руке. Одежда его была порвана и в грязи, а на лице — выражение глубокой печали и волнения. Правители послали сотни стражников окружить его. Ёродзу испугался и спрятался в зарослях бамбука, где привязал веревки к нескольким стволам, потянув за которые, он качал бамбук и вводил в заблуждение стражников. Вот закачался один из стволов, и стерегшие, попавшись на уловку, бросились вперед, крича: «Он здесь!» Тогда Ёродзу стал пускать стрелы, и ни одна из них не пролетела мимо цели. Это ужаснуло оставшихся стражников, и никто не осмеливался приблизиться к нему. Затем он, сняв с лука тетиву, побежал по направлению к холмам. Стражники стали преследовать Ёродзу, пуская в него стрелы с другого берега реки, однако ни одному из них не удалось его поразить. Тогда один из стражей, обогнав Ёродзу, залег на речном берегу и, натянув тетиву, поразил его в колено. Ёродзу немедленно вынул стрелу [из раны] и, наложив ее на свой лук, выпустил [обратно в стража]. Затем, простершись на земле, он воззвал: «Щитом императора, человеком, мужество которого следовало направить на защиту Его Величества — вот, кем я желал быть. Но никто не спросил о моих истинных намерениях, и теперь вместо этого я нахожусь в столь тяжелом положении. Пусть кто-либо приблизится, чтобы поговорить со мной; я желаю знать, убьют меня, или захватят пленником.» Стражники бросились к Ёродзу и стали стрелять в него, но он смог отразить их стрелы и, натянув свой лук, убил более тридцати человек. Затем, вытащив меч, он разрубил лук на три части, согнул меч и зашвырнул его в реку. Наконец, он схватил кинжал, который носил рядом с мечом, вонзил его себе в горло и так умер.

Правитель Кавати доложил двору об обстоятельствах смерти, и там был отдан следующий, скрепленный печатью указ: «Его тело должно быть разрублено на восемь частей, и каждая часть отослана в одну из восьми провинций, где и вывешена для обозрения на виселице!» Как раз, когда правитель собирался исполнить приказ и расчленить тело Ёродзу, ужасно прогремел гром и хлынули потоки дождя.

И вот, белая собака, которую держал Ёродзу, посмотрела на небо и, воя, обошла вокруг тела, а затем взяла голову своего хозяина в зубы и положила ее на древний курган. После этого она легла рядом с телом, где и умерла, не принимая пищи.[65] Пораженный странным поведением собаки, правитель Ковати послал весть ко двору. Официальные лица были глубоко тронуты этой историей и выпустили следующий указ: «Собака вела себя так, как мало кто в этом мире; нужно, чтобы об этом поступке знали и в грядущих веках. Приказать родным Ёродзу построить гробницу для захоронения его останков!» Повинуясь, члены семьи Ёродзу построили в деревне Аримака гробницу и похоронили в ней Ёродзу вместе с его собакой.[66]

История о смерти Ёродзу была написана задолго до того, как в Японии появился первый воинский кодекс; она на много веков предвосхищает формирование класса самураев. И все же, его поведение перед лицом поражения является почти идеальной моделью, позже предписывавшейся бойцу, проигравшему свою последнюю битву. Очевидно, что нравственный облик значительно предшествовал какой бы то ни было формулировке правил или принципов.

То, что Ёродзу сперва был в замешательстве — его побег в горы и страх, когда он был окружен стражниками — лишь подчеркивает благородство последних мгновений его жизни, ибо это напоминает нам, что он — не какой-нибудь сверхъестественный герой, неподверженный людским страхам и сомнениям, но простой человек, который, как и все живые существа, хочет остаться в живых, однако в кризисной обстановке способен реализовать фантастические ресурсы энергии и храбрости. Раз выбрав для себя способ действия, Ёродзу неотвратимо идет вперед и, со времени пребывания в бамбуковой роще и до того момента, когда он вонзает себе в горло кинжал, им, как и многим героям в поздней японской истории, потерпевшим поражение, движет импульс заложенной в них отваги.

Неспособный двигаться из-за раны от стрелы в колене, он понимает, что бежать не удастся и, поразив столько противников, сколько это в человеческих силах, он уничтожает два своих главных оружия, символы его военного статуса, а затем закалывает себя насмерть, чтобы избежать позора пленения. (Живи Ёродзу на полтысячелетия позже, он почти наверное избрал бы для себя смерть посредством взрезания живота, однако в 587 году харакири еще не было частью воинского ритуала.) В этот момент фактический исход сражения теряет всякое значение. В счет идет не победа или поражение, но сила следовать путем чести до самого конца.

Короткая, яркая жизнь Ёродзу увековечила его в качестве одного из самых ранних исторических примеров макото, — кардинального качества для японского героя.[67] Макото обычно переводят, как «искренность», однако его значения идут гораздо глубже и шире, нежели у этого слова, сближаясь по смыслу с духовной силой, к которой взывал Святой Томас Мор (одна из благороднейших фигур в западной истории), когда он молился о даровании ему благодати, позволяющей «не дорожить сим миром.»

В различные периоды истории подчеркивались различные нюансы понятия макото, однако его общим знаменателем всегда была чистота устремлений, возникавшая из тяги человека к абсолютному смыслу жизни вне зависимости от времени действия и от понимания, что этот социальный, политический мир есть в сущности своей средоточие коррупции, материальность которой несовместима с требованиями чистого духа и истины.

Отвергая материальный мир, в котором он обретается, с его вульгарностью, человек, обладающий макото, руководствуется не логическими доводами, прагматическими компромиссами, или стремлением, диктуемым здравым смыслом, приспособиться к «веяниям времени», но опирается на силу своих собственных искренних чувств. Вместо того, чтобы зависеть от тщательно продуманных рациональных планов и приспособленчества, он движим вперед спонтанностью, не задающей вопросов. Этот аспект макото находит отображение в спокойном, ненапряженном стиле поведения, столь характерном для подвижников буддийской школы Чистой Земли, Дзэн, философии Ван Янмина и иных жизненных подходов, известных в японской традиции. По словам современного западного обозревателя, «искренность» «производит готовность рассеять все, что может отвратить человека от беззаветного действования по чистому, непредсказуемому импульсу, возникающему из сокрытого центра его бытия».[68]

Самоотверженная преданность, или, в более точных психологических терминах, вера в собственную самоотверженность, является следующей особенностью искреннего человека. «Я сосредоточен на лояльности (тюги), — заявлял современный националист-мученик (не скрывавший своей храбрости за показной скромностью), — тогда как вы, джентльмены, стремитесь отправлять „достойные действия“ (когё).[69]» Искренний человек свободен от бесконечно преследующих его грехов «эгоизма» и мирских амбиций, его не устрашают опасности личного риска, или необходимость жертвовать собой.[70] Чистота его намерений раскрывается в действиях, причем — в опасных ситуациях; разговоры, если они не подкрепляются делами, всегда есть признак неискренности и ханжества.

Искренность превосходит не только отвечающие реальности требования утвердившихся авторитетов, но и привычную нравственность, ибо ее высшим критерием является не объективная правота в том или ином случае, но честность, с которой человек отдается ей. Таким образом, даже казненный преступник, такой как знаменитый разбойник XIX века Нэдзуми Кодзо, мог считаться героем, поскольку все верили в чистоту его побуждений.[71]

В борьбе против коррумпированной политической власти основным оружием герою служила искренность решений. Хотя сперва он мог добиться впечатляющих (даже сказочных) результатов, благородное отвержение всего преходящего и оскверненного ведет его к поражению, кульминацией которого обычно является самоубийство. В то время, как искренность, таким образом, склонна приводить к бедствиям в этом мире,[72] проигравший герой обретает посмертное почитание за чистоту духа, которого его «удачливый» противник не добьется никогда.[73]

Ёродзу (как и прототипический Ямато Такэру) в конце жизни описан пребывающим в полном одиночестве. У него не было, как у Энея, верного Анхиса, который бы помог ему, преследуемому правительственными войсками, или успокоил в последние ужасные минуты; его единственный спутник — белая собака, и даже это таинственное создание не появляется в истории до тех пор, пока ее хозяина не убили и обезглавили. Финальное одиночество Ёродзу, безусловно, соотнесено с пафосом, окружающим проигравшего японского героя, оканчивающего жизнь одиноким человеком, за которым охотятся силы закона и порядка. Своим вопиющим поведением собака еще более драматизирует мученичество смерти Ёродзу и возбуждает чувства симпатии даже среди врагов.

Когда вводится персонаж Ёродзу, сражение уже проиграно; с самого начала он поставлен в положение побежденного, и единственный вопрос состоит в том, как он поведет себя в поражении. Поражение это не было результатом случайности или неблагоприятной судьбы. Дело, которое поддерживал Ёродзу, было обречено, и не только потому, что соотношение сил сложилось неравным, но оттого что Сога и их императорские союзники представляли силы, которые неизбежно должны были победить. Знаменательно, что Ёродзу, первый из исторически достоверных героев, потерпевших поражение, должен был сражаться за клан консерваторов, представляющий древнейшую изо всех японских религиозную и социальную традицию, против более предприимчивой, смотрящей вперед группы, целью которой было изменение status quo путем введения новых форм, заимствованных из-за рубежа. Японские проигравшие герои не обязательно стояли на «консервативной» или «реакционной» стороне. Осио Хэйхатиро и мученики в Симабара, к примеру, сражались против официальных сил для того, чтобы улучшить невыносимые социальные условия. В большинстве случаев, однако, они не шли в ногу со временем, стремясь, скорее, чаще идентифицировать себя по лояльности, мыслям и образу жизни с традиционными японскими идеалами и образцами, нежели чем с новациями и внешними влияниями. Отнюдь не случайно Ёродзу довелось сражаться за клан, имевший древние связи с синтоистским церемониалом и отчаянно сопротивлявшийся введению иноземной религии.

В качестве несгибаемого сторонника японской традиции, герой почти автоматически становился в позицию охранителя идеи императорской власти. Среди наиболее ярких из всех японских героев выделяются те, кто поддерживал императора в XIV веке против войск сёгуна с их подавляющим превосходством. В этом смысле может показаться странным, что Ёродзу сражался против стороны, представлявшей императорский двор, включавшей Умаядо (Сётоку Тайси) и большинство других принцев. Благодаря своей «брачной политике», Сога привлекли на свою сторону почти всю императорскую фамилию, поэтому Мононобэ после смерти принца Анахобэ не располагали поддержкой даже одного достаточно важного лица. И все же, в конфликте Мононобэ с Сога, как и во многих последующих столкновениях в японской истории, оказывается, что обе стороны считают себя роялистами. Мория и его последователи, без сомнения, верили, что защищают древнее Синто, национальные традиции императорской семьи от коррумпирующих буддийских инноваций Сога. Во время вооруженного столкновения не было правящего императора, который мог бы узаконить какую-либо из сторон, и лишь результат схватки мог высветить, кто является восставшим, а кто — роялистом.[74] Говоря словами старой японской пословицы, «победители становятся императорской армией; побежденные — бунтовщиками». Такая достаточно гибкая концепция лояльности объясняет последнюю горькую жалобу Ёродзу, где он представляет себя «щитом императора» (оокими-но митатэ).[75] Герой мог и не иметь в виду какого-либо определенного императора. Своими последними словами (вернее, словами, которые ему приписываются составителями хроники), он подтверждал свою лояльность не некоему конкретному императору, но древней японской традиции, представленной императорской фамилией; тот факт, что ему пришлось сражаться с самыми выдающимися членами этой семьи, не играл никакой роли. Проиграв последнюю битву, Мононобэ и все те, кто их поддерживал, автоматически стали «бунтовщиками», как, безусловно, произошло бы и с Сога, окажись они побежденными. Все же Ёродзу, наиболее впечатляющий приверженец дела Мононобэ, изображен роялистом по духу, как и Сайго Такамори, тринадцать веков спустя сражавшийся против императорской армии и, несмотря на это, считающийся героем-роялистом. Такая экзистенциальная лояльность была немедленно признана самим двором, когда Ёродзу (и его собаке) было дозволено быть похороненным в гробнице, — подобная привилегия вряд ли была бы дарована обычному бунтовщику.

Примечания:

4

Объяснения «универсального мифа» см. у Joseph, The Hero with a Thousand Faces. New York, 1956.

5

Книга вышла в 1975 г. (прим. переводчика).

6

Фр. «проявление силы»; зд. — «ловкий трюк».

7

По версии в Нихон сёки, где опускается недостойное убийство в уборной, принц Ооусу изображен трусом, стремящимся выжить, который переложил военную ответственность на своего младшего брата-близнеца.

46

Ср. знаменитые начальные слова трактата Будо сёсин-сю [«Сборник начальных наставлений на пути воина»], составленного ученым-самураем Дайдодзи Сигэскэ (1639–1730):

«Воин обязан превыше всего рассуждать о смерти, с первого дня нового года, до его последнего дня…»

47

Дайдодзи Сигэскэ, Будо сёсин-сю, с. 54.

48

Из Хагакурэ. Не только для самураев смерть являлась высшим критерием искренности, но даже для героев и героинь плебейского происхождения в популярных драмах (например — у Тикамацу Мондзаэмона, начала XVIII века), чьи недолгие жизни обретали достоинство и значимость в смерти, особенно — в ее смелой, самопожертвенной манере двойного самоубийства.

По словам современного писателя: «Смерть для японцев не является просто окончанием жизни. Уже при жизни ей отводится позитивная роль. Достойно смотреть в лицо смерти — одна из важнейших черт жизни. В этом смысле, вполне может быть сказано, что для японцев смерть существует внутри жизни». Kishimoto Hideo, The Japanese Mind, Honolulu, 1967, p. l 19.

49

Здесь, кстати, мы находим главное объяснение жестокого обращения с военнопленными из войск союзников, захваченных японцами во время Второй Мировой войны.

50

Великие самоубийцы классической античности, такие как Сократ и Сенека, разумеется, были принуждены покончить с собой верховной политической властью.

51

Среди японских воинов тяга к Танатосу была настолько сильной, что в средневековых сражениях самураи часто убивали себя еще до того, как это бывало необходимым, то есть тогда, когда сражение еще не было проиграно. С течением столетий дух самоубийства проникал из правящего класса самураев в лежавшие ниже социальные сферы, включавшие и городскую буржуазию. Для героев и героинь пьес Тикамацу (и их последователей в реальной жизни) самоубийство являлось единственно возможным достойным способом избежать конфликта между обязанностями долга и человечности (гири-ниндзё).

52

Отметим, к примеру, самоубийство адмирала Ониси в 1945 году. Обычно воин, совершивший харакири, обезглавливался его другом, или специальным лицом. Вспарывание живота являлось, фактически, болезненной прелюдией смерти, а не ее действительной причиной.

53

Нихон сёки (Токио, «Нихон котэн дзэнсё», 1953), IV: 192. (Без специальной оговоренности, все цитаты даются по этому изданию.) Частица — но в аристократических именах может быть приблизительно соотнесена с европейскими «фон», «де» и т. д. Но предшествует клановое или фамильное имя; за ним следует личное имя.

54

Возможно, он имел в виду отсутствие военных традиций у Сога; в глазах воинов Мононобэ все Сога были гражданскими лицами, и Умако с мечом выглядел глупо. Неясно, являлась ли дрожь Мория результатом болезни или сильных переживаний по поводу смерти императора; в любом случае, предложение Умако (чтобы тому привязали к рукам и ногам бубенчики, звеневшие бы от его дрожи) было сомнительного характера.

55

Профессор Наоки в книге Кодай кокка-но сэйрицу [«Устройство древнего государства»] (Токио, 1965) на стр.26–27 сравнивает деятельность Монобэ с функциями токко кэйсацу (особая политическая полиция) во время ультра-националистического периода в истории предвоенной Японии. Хотя сходство представляется весьма отдаленным, во времена правления императора Юряку они занимались гораздо более политическими делами, нежели религиозными церемониями, забота о которых в основном ложилась на кланы Накатоми и Имибэ.

56

Сога-но Инамэ

Сога-но Умако дама Китаси===КИММЭЙ===дама Кохимэгими

29-й император

ЁМЭЙ СУЙКО [31-й [33-й император] император]

дама Тодзико ===Сётоку Тайси принц Анахобэ дама Каваками дама=====ДЗЁМЭЙ принц Ямасиро Хотэ-но [34-й СУСЮН Ирацумэ император] [32-й император]

принц Фурухито

57

Слово синто («путь богов») не использовалось еще даже некоторое время спустя введение Буддизма; оно было создано в противовес слову буцудо («путь будд»). «Синтоизм, пишет Сэнсом, не есть религия или система мысленных построений, но — выражение национального характера» [Georg Sansom, Japan, A Short Cultural History, New York, 1962, p. 49–53], и до появления иноземных идей он был настолько интегрирован в японские чувства, что не требовал для своего обозначения специального слова. Самоосознание национальной религии принесло появление Буддизма.

58

На Сога вполне определенно был наброшен некоторый иностранный флер, в противоположность Мононобэ и другим древним кланам Ямато; вполне вероятно, что они были одним из кланов, эмигрировавших в Японию с Корейского полуострова вероятно уже в IV веке н. э, однако в официальных генеалогических таблицах они, как и другие великие кланы, представлены, как прямые потомки японских богов.

59

Лат. «в чрезвычайных условиях», «перед смертью»; в последний момент.

60

Для нас основным источником по этому периоду является Нихон сёки, в котором пытаются дать представление о японских императорах, как о защитниках новой веры с самого ее основания. Однако, по записям в Гангодзи гаран-но энги (начало VII века), император Бидацу был ярым преследователем Буддизма, а Ёмэй ничем не помог его упрочению.

61

Нихон сёки, II:209.

62

Один из загадочных пассажей в Нихон сёки (II:209) предполагает, что поражение случилось из-за предательства женщины: «[Услыхав это известие], люди говорили друг другу: 'жена Умако — сестра Великого Предводителя, Мононобэ-но Мория. Это она подготовила падение Великого Предводителя, а Умако бездумно осуществил ее планы и убил его'». Комментаторы предполагают, что сестра Мория желала завладеть его собственностью. Возможно, что она и помогла Умако в его замыслах но очевидно, что конфликт между Мононобэ и Сога имел гораздо более основательный подтекст.

63

Как случилось позже, Сога стали первыми крупными жертвами движения за Реформы, однако это произошло прежде всего потому, что наследники Умако слишком явно узурпировали основные императорские функции и своим поведением создавали впечатление (не исключено, что соответствовавшее действительности) собственного стремления стать императорами. Решительная победа Мононобэ в 537 году почти наверняка отдалила бы (а возможно — и препятствовала бы) проведение политических и культурных реформ Умако, Сётоку Тайси, принцем Нака-но Оэ, Накатоми-но Катамари и их последователями — поклонниками китайских образцов.

64

Тоторибэ («семейство птицеловов») было одним из многочисленных «бэ», наследственных корпорации работников, приданных различным кланам, составлявших гораздо более многочисленный класс в древней Японии. Члены Тоторибэ традиционно были ответственными за поимку диких птиц и воспитание их в неволе. «Бэ» Ёродзу был придан императорскому клану, и, как оказывается, он был передан Мононобэ-но Мория лично императором в качестве прислужника. Неясно, занимался ли сам Ёродзу когда-либо традиционным ремеслом своего семейства. Судя по воинской доблести, проявленной им в 587 году, можно скорее представить, что он провел добрую часть своей жизни в качестве одного из военных командиров у Мория нежели за расставлением силков.

65

Казнь героев часто сопровождали странные метеорологические возмущения (ср. с «тьмой, павшей на землю» при Распятии Христа и внезапным штормом, налетевшим, когда Нитирэна собирались обезглавить в 1263 году). Роль животных в историях о Ямато Такэру и Ёродзу косвенно разъясняется у Юнга:

«…в [его] анимистическом аспекте не подразумевается недооценки из-за ‘примитивности’ или ‘бессознательности’ такового, ибо в определенных случаях животное выше человека. Оно еще не наткнулось на сознание и не противопоставило самовольное эго той силе, что дает ему жизнь: напротив, оно исполняет волю, его актуализирующую, в почти совершенной манере… Снова и снова мы встречаемся в сказках с мотивом „помогающих животных“. Они действуют, как люди, говорят человеческим языком, демонстрируют проницательность и знания высшие, чем у людей. В этих случаях мы можем с определенной долей истины говорить, что архетип духа выражается посредством анималистической формы.» (Carl Jung, Psyche and Symbol, New York, 1958, p.217. Выделено автором.)

66

Нихон сёки, II:209–210.

67

Макото, магокоро и сисэй в сущности взаимозаменяемы. Первые две являются «чистыми» японскими составными, где «ма»=«подлинный, чистый, истинный»; «кото»=«вещи»; «гокоро»=«сердце, дух». Сисэй — составное слово китайского типа, в котором «си» означает «чрезвычайно, крайне», а «сэй» является китаизированным японским прочтением знака макото.

68

Kurt Singer, Mirror, Sword and Jewel: A Study of Japanese Characteristics, New York, 1973, p.16.

69

Цитируется статья Нарамото Тацуя в газете «Майнити симбун» от 19 февраля 1971 года в 5-м выпуске серии «Рэкиси то дзимбуцу» [«История и люди»]. После беспокойной, исполненной неудач жизни, Ёсида Сёин (мученик, о котором идет речь) совершил свою последнюю ошибку, составив бесплодный заговор против сёгуната в 1859 году, и был казнен за измену в возрасте двадцати девяти лет.

«Он был полон высоких идеалов, грандиозных предвидений и амбициозных прожектов, однако потерпел неудачу почти во всех своих начинаниях, больших и малых, можно сказать, — из-за недостатка здравого смысла. Для иностранного исследователя нелегко понять, отчего он оказал такое воздействие на умы современников и был так высоко оцениваем последующими поколениями. Очевидно, что-то в его жизни апеллировало к эмоциям его соотечественников…» [Sir Georg Sansom, The Western World and Japan, London, 1950, p.284.

Именно макото и было этим «что-то». Искренняя импульсивность Сёина обрекла его с самого сначала. Благодаря неосторожным разговорам и нескрытностью в письмах, заговор был раскрыт властями задолго до того, как он подошел хоть на шаг к исполнению своих целей. Предполагаемая жертва (высокое официальное лицо в сёгунате) удачно получило санкции императора на заключение договоров с иностранцами, которым упорно противился Сёин, и благополучно вернулось в Эдо. Сёин также направился в Эдо, однако очутился в общей камере, где и просидел три месяца, а затем — обезглавлен. Вот, как Сэнсом описывает то последнее, что было им написано:

«За последние два дня ожидания казни в камере, он записал в прозе и стихах то, что сам назвал ‘Записками нелегкого духа’,- повествование о своих неисполненных желаниях и неосуществленных планах. Тюремные дневники тех дней — яркие образцы исторических свидетельств; среди них записи Сёина — одни из самых трогательных. Он знал, что его постигло поражение, и выражал нечто вроде гордого сожаления, однако наиболее выразительное в его словах оправдывало все его усилия, поскольку он заявлял: ‘Я предпочитаю ошибаться отдавая, чем ошибаться получая. Я предпочитаю ошибиться в смерти, нежели ошибиться в жизни’ [The Western World…, p.239.]»

Это последнее заявление Сёина может рассматриваться как манифест искренности всех японских героев, так же, как и его знаменитая концепция 'Недостойно самурая быть излишне озабоченным последствиями, когда жизненно необходимо действие' (цит. по KH.John Roberts, Mitsui, Нью-Йорк, 1973, с.61). Несмотря на череду неудач и плачевный конец, Ёсида Сёин обрел успех после своей смерти, став образцом храброго, пожертвовавшего собой предтечи триумфальной Реставрации Мэйдзи.

70

Нарамото описывает Сёина, как образец искренности, который действовал с «чистой самоотверженностью» (дзюнсуймуга-ни яттэ). «Большинство людей, — продолжает он, — содействуют лишь оценив практическую ситуацию, однако в этом человеке совершенно отсутствовал дух утилитарности» (корисин).

71

Нэдзуми Кодзо Дзирокити, самый знаменитый вор в японской истории, был схвачен, проведен по улицам, обезглавлен, а голова его выставлена на публичное обозрение в Эдо в 1832 году. Позже его жизнь была драматизирована в многочисленных рассказах и пьесах Кабуки, и он превратился в народного героя, обирающего богатых торговцев и, в стиле Робин Гуда, раздающего добро бедным людям. «Хотя я и крал, — заявил он после ареста, — но никогда не творил несправедливости». Цитируется по ст. Сэйги-но миката [«Взгляд на справедливость»] в газете «Майнити симбун» от 15 февраля 1971 года. «Секрет продолжительной популярности Нэдзуми Кодзо, — пишет в заключении автор, — кроется том, что его казнили [власти]».

72

Как заметил Hilaire Belloc в A Moral Alphabet, («Cautionary Verses», Лондон 1949, с.9), с несколько неяпонской комичностью:

Решительные действия в необходимый момент

Отмечают героя, но не приносят успеха.

73

Дихотомия между искренностью и реализмом в японской традиции можно схематизировать следующим образом:

ИСКРЕННОСТЬ РЕАЛИЗМ

эмоциональная спонтанность, высчитывающий интеллект,

приводящая к опасным действиям приводящий к благоразумной сдержанности бескомпромиссный идеализм рассудительный прагматизм человеческое сострадание (насакэ, ниндзё) холодность, отсутствие сострадания (хидзё)

самоотверженость, самопожертвенность эгоизм, алчность, преследование личных интересов симпатизирование потерпевшим поражение стремление к власти и успеху

(хоганбиики)

вызывающее неповиновение несправедливым властям подчинение вышестоящим, что отражено в таких типичных поговорках, как нагаи моно-ни ва макарэё (уступай власть имущим); саварану ками-ни татари наси (не трогай власть придержащих, и они тебя не побеспокоят); дэру куги ва утарэру (вылезающий гвоздь забивают); цуёи моно гати (сильные всегда побеждают).

Детальное (хотя и несколько путанное) рассмотрение различных ценностных систем в японском мировоззрении мы находим у Кавабара Хироси в кн. Сайго дэнсэцу [«Воспоминания о Сайго»], Токио, 1971, с. 56–60.

74

Хотя Сога-но Умако и был предводителем сил роялистов, из хроник становится очевидным, что он никогда бы не позволил отодвинуть на второй план личные и семейные амбиции таким эмоциям, как простой верностью императору, или почитанию религии ненасилия. Император Сусюн, кандидат от Сога, взошедший на трон после поражения Мононобэ, обрел возможность править, но не управлять. Напряженность между Сусюн и его властным дядей Умако неизменно возрастала. В 592 году, когда императору преподнесли голову дикого кабана, тот достаточно прозрачно намекнул, спросив, когда же подобным образом будет отрезана голова его великого врага. Столь откровенное замечание было передано Умако, который, правильно поняв, что имел в виду император, приказал безотлагательно его умертвить, и Сусюн стал единственным правителем в японской истории, павшим от рук убийц, пребывая на троне. Несколько в стиле Макбета, Умако лично убил человека, которому сам поручил убить императора, под предлогом, что тот соблазнил даму Каваками, императорскую наложницу. Однако, в отличие от Макбета, Сога-но Умако продолжал жить и управлять в качестве Главного Министра на протяжении еще 34 лет, — типичный пример удачливой фигуры, снова и снова возникающей в японской истории как контраст побежденному герою.

75

Даже если такая специфическая фигура, как Ёродзу и существовала в 587 году, почти немыслимо, чтобы он назвал себя «щитом императора». Его лояльность, как воина, безусловно, должна была бы быть направлена на Мория, предводителя клана, которому он служил. В исследовании концепции японского героя здесь важно отметить, что официальные хроники приписали чувства лояльности участнику сил восставших и, еще эначительнее, что великого героя сражения поместили на побежденной стороне. Словосочетание «щит императора» (оокими-но митатэ) мы находим в патриотическом стихотворении, включенном в антологию VIII века Манъёсю [ХХ:4373], которое стало популярным среди солдат во время Второй Мировой Войны:

С сегодняшнего дня и далее
Я никогда не поверну к дому, —
Я, вышедший служить
Щитом императору.

Когда Мисима организовал свои частные военные силы в 1967 году «для защиты императора от его врагов», он дал им название «Общество Щита» (татэ-но кай), вызывающее в памяти этот древний образ.