Война — это всегда трагедия для народа, а тем более для отдельных людей… Люди обретают себя в подвигах, но подвиги эти бывают разные… Такие, как Лукин, обретают себя как личности и в трагических обстоятельствах…

(Михаил Шолохов) (1972 г.)

Очнувшись, генерал Лукин открыл глаза. В сумеречном свете синей лампочки прямо перед собой увидел черную доску. Школа? Почему школа? В классе — койки, ни одной свободной. Госпиталь? Медсанбат? Значит, вынесли?.. Жарко. В печи потрескивают сухие дрова. На соседней койке — раненый. Почему нет врача? Где медсестра? Еще стон. Вот кто-то закричал громко по-немецки, видимо от боли. Немцы? Откуда немцы?

Немилосердно жжет правый бок. Лукин пробует пошевелиться — нет сил. Боль пронизывает все тело, отдает в виски. Вот снова слышится немецкая речь. Лукин все понял — он в плену. Сжалось сердце, и на миг отступила физическая боль. Произошло самое страшное, что могло произойти в жизни военного человека, — плен. Лукин напрягся телом, застонал.

К нему подошел кто-то в белом халате:

— Вас мёхтен зи?

Не получив ответа, немец вышел из комнаты. Через некоторое время хлопнула дверь. Кто-то истерично, словно в испуге, выкрикнул:

— Ахтунг!

Вошли и быстро направились прямо к койке Лукина два немецких офицера — полковник и подполковник. За ними, отставая на полшага, торопились унтер-офицер и врач в белом халате.

Офицеры остановились. Полковник наклонился и некоторое время рассматривал Лукина в упор. Встретившись с ним взглядом, он приложил руку к козырьку.

— Мы представители генерального штаба, — на чистом русском языке произнес он.

Лукин внимательно посмотрел на говорившего.

— Нам сообщили, что вы командующий девятнадцатой армией, — сухо продолжал тот. — Чем вы можете это доказать?

Слова доносились до Лукина, как сквозь вату.

— Я не собираюсь никому ничего доказывать, — тихо проговорил он.

Унтер-офицер быстро достал из-под койки китель с генеральскими петлицами. Китель в крови, один рукав оторван. Унтер торопливо порылся в карманах, достал из нагрудного кармана удостоверение личности, а из внутреннего партбилет.

— Битте, герр оберст!

Приблизившись к огню, полковник пролистал удостоверение, затем засунул удостоверение в китель Лукина.

— Этот документ берегите. Он понадобится, когда вы поедете в Германию. А это… — Полковник раскрыл партбилет, мельком взглянул на Лукина и бросил партбилет в печь. — Это вам больше не понадобится.

Лукин с трудом повернул голову и скосил глаза. Красная книжечка казалась в огне еще краснее. Схваченная огнем, она коробилась, выгибалась, словно живая.

— Кстати, господин Лукин, — продолжал полковник, — нам известно, что вместе с вами были еще пять генералов. Каким маршрутом они пошли?

Лукин промолчал.

— Немецкое командование интересует состав группировки, которой вы командовали, какие дивизии вышли из окружения, есть ли резервы? Какие меры принимаются советским командованием по обороне Москвы?

— Я отвечу на вопросы, касающиеся меня лично. На остальные отвечать отказываюсь.

— Должен вас предупредить, — стараясь выдержать достойный тон, продолжал полковник, — от того, как вы будете отвечать на мои вопросы, зависят ваша судьба и условия вашего пребывания в плену.

Лукин молчал. Полковник внимательно посмотрел на него. Измученное лицо генерала было сурово, сухая и жесткая линия рта выражала упорство, серые глаза отливали холодным свинцовым блеском.

— Ну что ж, я уважаю вашу преданность долгу. Больше мы вас затруднять не будем. — Полковник выпрямился, взял под козырек. — Честь имею!

Офицеры ушли. В палате стало тихо, даже стоны раненых прекратились. Немцы поглядывали на русского генерала с любопытством. Вряд ли кто из них знал русский язык, о чем шла речь, они понять не могли, но достоинство, с каким вел себя генерал, как ему отдал честь представитель немецкого генерального штаба, было понятно каждому.

А боль в боку и особенно в правой ноге усилилась. Нестерпимо ноют пальцы.

Врач, проводив представителей генерального штаба, подошел к Лукину. Приготовив шприц для укола, он откинул одеяло, и только теперь генерал увидел забинтованную култышку: нет правой ноги, она ампутирована выше колена.

Плен… Нет ноги… Не работает правая рука. Левая нога в двух местах сломана… Войска из окружения не вывел… А Москва? Неужели немцы прорвались к Москве? Успели ли наши подвести войска на ее защиту? Сколько сил отдал, чтобы задержать фашистов! Доверили группировку… Где она? А сам? Изуродованный, бессильный в плену. Зачем жить?

Собрав все силы, Лукин левой рукой стал срывать бинты. Его подхватили санитары и унесли на операционный стол. Врач вновь перевязал рану, сделал укол, и Лукин уснул.

Сон не принес облегчения, а пробуждение вернуло боль. Нестерпимую боль во всем теле. Мучительно ныла ампутированная нога. Он метался в горячечном бреду.

— Товарищ генерал, потерпите, товарищ генерал… Я Володя, — будто издалека доносилось до Лукина. — Нас, несколько пленных, знающих немецкий язык, назначили санитарами в этот полевой лазарет. Потерпите.

Некоторое время Лукин удивленно смотрел на санитара и вдруг зашептал:

— Ты слышишь? Они хотят меня убить. Ты слышишь, о чем говорят фашисты? Я понимаю. Я все понимаю, они собираются меня убить.

Володя ушел и скоро возвратился с унтер-офицером в белом халате.

— Не дамся! Не дамся! Им не взять меня! — Лукин метался и силился левой рукой сорвать бинты. Удерживая руку генерала, Володя просил унтера разрешить вызвать доктора Шранка, старшего хирурга.

Унтер сам отправился на поиски и скоро привел доктора. Шранк терпеливо пытался убедить Лукина, что ему никто не угрожает, что вокруг лежат такие же раненые, они не могут не только встать, но даже пошевелиться…

Утром Лукина по настоянию Шранка перенесли в сторожку, где размещался унтер-офицер фельдшер. Не ожидал Михаил Федорович встретить такую заботу со стороны старшего хирурга. Тот довольно часто заходил в сторожку, интересовался состоянием генерала, разговаривал с ним с помощью того же санитара Володи.

— Когда вы, господин генерал, вернетесь на родину, — говорил Шранк, — ваши врачи-ортопеды будут удивляться и, возможно, возмущаться: какой сапожник вам делал операцию. Вы не обращайте внимания. Я постарался вам больше оставить кости. Теперь протезы носят не на упоре, поэтому кость не будет мешать, а рычаг управления ногой будет больше.

Лукин не был уверен, что доживет в немецком плену до того дня, когда понадобится протез. Он горько усмехнулся, пытливо глянул на хирурга. А Шранк, словно прочитав в глазах генерала эту мысль, оглянулся на дверь сторожки и на ломаном русском языке проговорил:

— Я не есть нацист. — Затем достал из кармана кителя фотокарточку и, держа ее перед глазами Лукина, пояснил: — Это моя жена и сыновья. До начала восточной кампании я работал главным врачом в хирургической больнице в Берлине. — Он бережно вложил в бумажник фотокарточку. — Я врач, а вы для меня только раненый, и я сделаю все, чтобы вы жили.

Повезло Лукину и на хозяина сторожки. Унтер-офицер оказался австрийцем. До войны работал старшим секретарем Венского городского суда. Он с трудом говорил по-русски. Оказалось, что в первую мировую войну был в русском плену.

— Вы, генерал, верьте Шранку, — говорил австриец. — Он сделает все, чтобы вас спасти. Я со своей стороны тоже все буду делать, чтобы облегчить ваше положение здесь, в полевом лазарете. В вашем плену я тоже оказался раненым, и мне русский врач спас жизнь. А потом за мной ухаживал другой русский доктор. Я забыл фамилии этих людей, но я благодарен русским за то, что я до сих пор жив и здоров.

В первых числах ноября полевой лазарет перемещался ближе к фронту. Всех раненых и с ними Лукина эвакуировали в Вязьму.

— Мне надо надеть китель, но на нем нет одного рукава. Вы не могли бы что-нибудь придумать, — обратился Лукин к унтер-офицеру.

— Я могу вам достать немецкий мундир.

— Нет, нет, я его не надену.

— Тогда пришьем рукав. Но он будет другого цвета.

— Это куда ни шло. Согласен.

Унтер-офицер пришил к генеральскому кителю рукав от немецкого мундира и помог Лукину надеть китель.

Вскоре были поданы санитарные машины. В одну из них, где уже лежали трое немецких офицеров, хотели уложить Лукина. Узнав, что с ними будет ехать русский генерал, гитлеровцы пришли в ярость:

— Руссише швайн!

— Век, руссише генерал!

Подошел Шранк, с трудом успокоил офицеров, но переубедить не смог.

— Придется вам ехать грузовой машиной, — сказал он Лукину. — Я понимаю, с вашими ранами по такой дороге… Но другого выхода нет. Это нацисты.

На станции Лукина уложили в пульмановский вагон вместе с немецкими солдатами. В Вязьме их вынесли, а генерала оставили в вагоне одного. Мороз крепчал. Лукин лежал беспомощный, беззащитный. Он уже впал в забытье, когда дверь пульмана с шумом открылась.

— Генерал?

— Я.

Влезли санитары, уложили Лукина на носилки и отнесли в санитарную машину. Лукину нестерпимо хотелось курить, и он вспомнил, что заботливый унтер-офицер в лазарете, прощаясь, набил его портсигар сигаретами. Как же он мог забыть! Лукин торопливо достал портсигар. Но держать его и доставать той же рукой содержимое еще не научился. Немец, наблюдавший за неловкими движениями генерала, взял портсигар, достал сигарету и протянул Лукину. Но портсигар возвращать не торопился. Он с любопытством рассматривал рисунок, что-то бормотал, пытаясь прочесть на тыльной стороне русские буквы. Наконец прицокнул губами и произнес:

— Шён цигареттентуи, эхтзильбер[32], — и, покачав головой, повторил: — Шён!

Лукин протянул руку за портсигаром, но немец отвел ее.

— Давай назад, это мой! — Немец не реагировал, а Лукин, решив, что тот не понимает, мучительно искал немецкие слова: — Гибен… Цюрюк, цюрюк!

— Бляйб штиль[33], — пренебрежительно отмахнулся немец и спрятал портсигар в карман.

— Негодяй, — проговорил Лукин. А немец продолжал с наглой усмешкой смотреть на генерала. Лукин понял, что дорогая памятная вещь, с которой не расставался с времен гражданской войны, исчезла навсегда.

Но на этом немцы не успокоились. Второй «санитар» решил тоже не остаться внакладе. Он то и дело поглядывал на единственную ногу Лукина, обмотанную каким-то тряпьем. Сапоги генерал держал в руке. Это обстоятельство, видимо, привлекло внимание гитлеровца.

— Шён штифель[34], — наконец не выдержал он.

Ничего не понимая, Лукин смотрел на немца. А тот, улыбаясь, забрал у генерала сапоги и спрятал их в свой ранец.

«Мародеры проклятые! Черт с ними, с сапогами. Все равно один сапог больше не нужен. Портсигар жалко», — с горечью подумал Лукин.

Снова Вязьма. Большой зал какого-то чудом уцелевшего здания заполнен ранеными немцами. И вдруг генерал увидел советскую девушку. Он подозвал ее.

— Советская?

— Советская.

— Как ты попала сюда? Как зовут?

— Соня Анвайер. Я врач, но советских врачей немцы используют как санитаров.

— Анвайер? — удивился Лукин. — Ты же еврейка, а евреев и комиссаров фашисты расстреливают.

Соня приложила палец к губам, испуганно огляделась и, наклонившись, прошептала:

— Для немцев я грузинка Сулико Джапаридзе. Я до войны жила в Тбилиси и неплохо знаю грузинский язык. Теперь мне это спасло жизнь. И немецкий знаю, поэтому сюда взяли. Противно, но хочется выжить.

— Правильно, девочка. Надо выжить, чтобы бороться.

— Я знаю, товарищ генерал. Мы с подругами ждем момента. Мы решили, если наши скоро не освободят Вязьму, убежим в лес. Мы бы и теперь убежали, но фронт близко, и в лесу поэтому много немецких частей.

— Правильно решили. Посмотри, кто это обходит раненых?

— Это главный врач.

— Попроси, Сонечка… Сулико, чтобы дал мне снотворное. Адские боли замучили.

Соня направилась к врачу, что-то сказала. Лукин услышал крик и немецкую брань. Соня выбежала из зала. Лишь обойдя всех немцев, врач подошел к Лукину.

— Таблетеншляфен, — с трудом выговорил Лукин.

Возможно, «знание» немецкого языка подействовало, но тот приказал выдать генералу таблетку снотворного, а на следующий день ему даже сделали перевязку.

Соня Анвайер рассказала генералу, как живут пленные советские врачи. Недалеко от немецкого госпиталя находилось недостроенное здание кирпичного завода — без дверей и окон. Оконные и дверные проемы опутаны колючей проволокой. Советских военнопленных и врачей, в том числе и женщин, загнали туда. Раненые кричали, просили пить, их мучила жажда. На все это немцы не обращали никакого внимания. Когда им надоедали крики и стоны, они бросали в проемы гранаты.

В Вяземском госпитале генерал пробыл недолго. На третий день Лукина на грузовой машине отправили в Смоленск. Прекрасное до войны шоссе Москва — Минск было разбито. Носилки, на которых лежал генерал, подбрасывало в пустом кузове. Лукину хотелось умереть, чтобы не чувствовать такой ужасной боли. Он кричал, стучал в окно шоферу, умолял ехать тише, но тот, не обращая внимания, все двести километров гнал машину.

В Смоленск приехали ночью. Ни в один немецкий госпиталь не хотели принимать советского генерала. Лишь под утро его привезли в госпиталь для раненых советских военнопленных на юго-восточной окраине города. Госпиталь размещался в здании бывшего медицинского техникума.

Генерал услышал русскую речь и облегченно вздохнул — он опять среди своих, пусть узников, таких же, как он, мучеников, но своих.

Когда Лукина понесли в палату, он попросил у санитаров воды: после жестокой дороги нестерпимо мучила жажда.

— У нас нет воды, товарищ генерал, — ответил санитар. — Водопровод в Смоленске не работает. Но мы сейчас растопим снега.

Всюду: в коридорах, на лестничных площадках — лежали вповалку наши раненые бойцы. Ни кроватей, ни нар. Отовсюду слышались стоны, крики о помощи.

В палате, куда внесли генерала, были кровати и даже что-то похожее на постели. Лукина уложили на кровать. Санитары принесли генералу талого снега. Он утолил жажду и огляделся. В палате лежало человек десять раненых командиров старшего и высшего командного состава. Вдруг один из них приподнялся в постели и тихо проговорил:

— Михаил Федорович…

Лукин всмотрелся в почерневшее, изможденное лицо и узнал генерала Прохорова.

— Иван Павлович? Вот где довелось встретиться. А я рвался через магистраль к Семлево. Надеялся с вашей двадцатой выходить из окружения.

— Нет двадцатой, — вздохнул Прохоров. — Некоторые части вырвались, но большинство…

— А Ершаков?

— Не знаю. Мы пытались прорваться южнее Вязьмы в направлении Быково. В районе Батищево с горсткой бойцов и командиров я попал в засаду. Мы заняли круговую оборону. Осколками мины меня ранило в обе ноги. Мы отстреливались до конца. Меня фашисты хотели взять живым и подступали все ближе. В обойме оставался последний патрон. Для себя. И я использовал его… Да не рассчитал, пуля прошла в сантиметре от сердца. Так сказал врач, — вздохнув, закончил Прохоров.

— А у меня и пистолета не оказалось, — проговорил Лукин. — Выходит, не суждено нам было погибнуть в бою вместе с товарищами.

— А бой еще не окончен, Михаил Федорович.

Лукин обернулся на голос и увидел в углу на койке полковника Волкова.

— И вам не удалось вырваться из Семлевского леса?

— Ничего, товарищ командующий, мы еще повоюем. Только бы выжить, а там посмотрим, чья возьмет.

Выжить в этом «госпитале» было не просто. От ран, холода и голода ежедневно умирало по 300–400 военнопленных.

В ноябре уже ударили морозы, но здание не отапливалось. Для раненых немцы не выделяли никаких продуктов, кроме маленького кусочка непропеченного хлеба пополам с мякиной. Правда, иногда комендант разрешал легкораненым под охраной ездить по ближайшим селам и деревням за продуктами. Колхозники сами голодали, но отдавали для раненых что могли, в основном немолотое зерно: мельницы не работали. Зерно распаривали и ели. От такой пищи многие, особенно раненные в живот, умирали.

В госпитале работали военнопленные врачи, сестры, санитары и местные врачи, не успевшие эвакуироваться из Смоленска. Голодные, измученные, они сутками не отходили от раненых, пытаясь хоть как-то облегчить им страдания. Но чем они могли помочь? Немцы не выделяли почти никаких медикаментов. Некоторые пленные врачи и сестры вспоминали, что в лесах вокруг Смоленска еще недавно были медсанбаты. Там при отступлении были припрятаны медикаменты. Под немецким конвоем они разыскивали эти места и привозили в госпиталь немного медикаментов. Но то была капля в море. У врачей не было хирургических инструментов и даже элементарного оборудования для операций. Тяжело было смотреть, как мучились врачи: на их глазах умирали соотечественники, а помочь им было нечем. Однажды генерала принесли на перевязку. На другом столе лежал полковник, раненный в ногу, у которого уже начиналась гангрена. Осмотрев раненого, врач сказал, что необходимо ампутировать ногу выше колена. Полковник ответил удивительно легко:

— Ну что ж, режьте.

— Но у нас нет обезболивающих средств, операцию придется делать без наркоза.

— Начинайте, — просто сказал полковник.

— Тогда помогайте мне, держите ногу.

Полковник взял голень в руки. Врач быстро разрезал мягкие ткани голени и начал пилить кость. Полковник только молил врача:

— Доктор, поскорее. Прошу… Ну, поскорее!

— Потерпи, голубчик, потерпи, — приговаривал врач.

Нога была ампутирована, полковник не потерял сознания, он крепко закусил губы, не кричал, а только сопел. Это был артиллерист Евгений Николаевич Мягков.

Лукин был потрясен его мужеством. Глядя на эту страшную картину, он думал: «С таким народом немцу нас не одолеть. Никогда, во веки веков!»

В конце ноября в госпиталь советских военнопленных прибыл представитель Международного Красного Креста, швед по национальности. Осмотрев руку Лукина, он сказал, что руку еще можно спасти. Для этого нужна нейрохирургическая операция по сшиванию нервов.

— Почему же ее не делают? — спросил Лукин.

— Немцам сейчас не до вас. У них очень много своих раненых, они не будут заниматься вами.

— Пусть не мной, — проговорил Лукин, — но в госпитале ежедневно умирают до четырехсот человек. Это же сознательное истребление. Разве вы, представители Красного Креста, не видите бесчеловечное отношение к раненым военнопленным?

— Что я могу сделать? — Представитель Красного Креста развел руками. — Ваше правительство не подписало Гаагской конвенции о защите прав военнопленных. С тех пор как на земле ведутся войны, всегда были пленные, — глубокомысленно излагал он. — Даже у самой победоносной армии всегда были и будут пленные. — И, усмехнувшись, добавил: — А вы полагали, что война будет без пленных с вашей стороны?

— Но отсутствие конвенции не дает права так обращаться с ранеными пленными, — говорил Лукин. — В разгар Смоленских боев в наших войсках был зачитан приказ советского командования о гуманном отношении к пленным.

— Это дело вашего командования. Но мы ничего не можем сделать, чтобы побудить правительство Германии изменить свою точку зрения.

«Точкой зрения» он называл расправы гитлеровцев над беззащитными военнопленными. «Впрочем, — думал генерал, — вряд ли и конвенция остановила бы фашистов в их безумной ненависти ко всему советскому».

Состояние здоровья Лукина по-прежнему оставалось тяжелым. Раны не заживали. 3 декабря положение стало почти безнадежным. Он лежал и ждал смерти. И жалел лишь, что в свое время не был убит на поле боя. В эти часы Лукин о многом передумал. Почему-то память выбирала из прожитого одно хорошее, и Лукин с удивлением открывал, как богата была его жизнь многими радостями. Быть может, в такой момент другой меркой измеряется пережитое?

К нему подошла медсестра и, наклонившись над ним, шепотом сказала:

— Товарищ генерал, сегодня ночью я ухожу, постараюсь перейти линию фронта. Как разыскать вашу семью? Она в Москве?

Генерал смотрел на нее печально:

— Как же ты пройдешь, милая? Ведь две линии фронта надо перейти.

— Я молодая — сил хватит. И потом, я храбрая.

— Да ну?.. — слабо улыбнулся Лукин.

— Во мне военная косточка, у меня дядя, как и вы, — генерал. Может быть, слыхали, генерал-майор Хмельницкий?

— Рафаил Павлович?

— Да.

— Слыхал — не то слово. Воевали вместе в Смоленске. Можешь гордиться своим дядей. Если ты в дядю, то пройдешь.

— Пройду. Письмо семье написать, конечно, не сможете. Да это и не следует делать. Попадусь с вашим письмом — конец. Я на словах все передам и расскажу, что вы живы. Говорите адрес.

— Отчаянная голова. Ну, хорошо, запоминай: Гончарная набережная, дом три, квартира девятнадцать. — Лукин слабо пожал руку девушки.

Но семья генерала была в эвакуации, и эта первая весточка из фашистской неволи дошла до нее много позже.

В палату, где лежал Лукин, однажды пришел немецкий врач, сопровождаемый двумя санитарами с носилками, и сказал, что его хочет видеть какой-то штатский. Санитары подняли генерала с койки и перенесли в контору. Там у стола сидел молодой человек.

— Вы не узнаете меня? — спросил он по-русски.

Генерал всматривался в этого человека. Лицо было знакомо. Он пытался вспомнить, где встречал его. И вспомнил.

— Вы Ивакин, оперуполномоченный особого отдела девятнадцатой армии.

— Да.

— Зачем я понадобился?

— Вы, господин Лукин, конечно, не знаете, какая на фронте обстановка. Она не в пользу Красной Армии Всюду побеждает новый порядок Гитлера. Речь сейчас идет о создании новой Европы.

— Что же, и вы помогаете Гитлеру устанавливать этот новый порядок в Европе?

— Да. Я прибыл сюда по указанию немецкого командования, чтобы переговорить с вами. Хотите ли и вы устанавливать новый порядок? Учтите, господин Лукин, вам придется плохо в плену, если вы не найдете общего языка с германским командованием. Вы должны работать для русского народа.

С трудом сдерживая ярость, Лукин заговорил:

— Я всю сознательную жизнь работаю для русского народа. Слышите, вы! Всю сознательную жизнь, как только начал что-то понимать, работаю для русского народа! А ты, негодяй, — генерал уже не в силах был сдерживаться, — ты, негодяй, стал предателем и изменником. Да как ты посмел мне, советскому генералу, твоему начальнику, предложить такое?! Вон отсюда, мерзавец!

Ивакин пытался еще что-то сказать, но генерал закричал:

— Унесите меня отсюда, я не желаю разговаривать с этой мразью!

Но немцы, добиваясь от генерала определенной цели, пока еще не ясной ему, не оставляли его в покое. На следующий день к нему пришли два немецких офицера. Один из них — майор, невысокого роста, с завитыми, кайзеровскими усиками, гладкими, расчесанными на пробор волосами, представился:

— Я майор Эрдман, заместитель начальника «Абвер-команды-303». А это… — Он посмотрел на своего напарника, но тот не назвал себя.

Прежде чем начать «деловой» разговор, майор Эрдман довольно долго распространялся о том, что еще до революции жил в России и даже учился в петербургской гимназии.

— Вы пришли, чтобы сообщить мне об этом? — не вытерпел Лукин.

Немец смутился:

— О нет, герр генерал! Просто вчера наш представитель был у вас, вы очень дурно обошлись с этим гражданином.

— Он изменник Родины, а не гражданин. Я не желаю с ним разговаривать!

— Скажите, а он что-нибудь предлагал вам?

Генерал начал понимать, что ничего хорошего от этого разговора не получится, да и о чем разговаривать с врагами! Он перестал отвечать на вопросы. Немцы переглянулись.

— Хорошо, — сказал один из них. — Мы ничего от вас не потребуем, не беспокойтесь. Но вы — генерал. Вы тяжело ранены на поле боя. Мы, немцы, умеем ценить воинскую доблесть. Мы хотели бы улучшить условия, в которых вы содержитесь, и перевести вас в другой госпиталь, в лучшие условия. Как вы относитесь к этому?

Лукин задумался. Со времени его пленения прошло более двух месяцев. Оперативные данные о 19-й армии гитлеровцев уже не могли интересовать. Следовательно, им нужно что-то другое. Но что? В эту минуту он почти пожалел о том, что не дослушал до конца предателя, приходившего накануне, и не выведал их планов.

— Так как вы относитесь к переводу в немецкий госпиталь? — настойчиво повторил немец.

Состояние здоровья Лукина оставалось чрезвычайно тяжелым. Нечего было и думать об излечении в госпитале, где он находился. Но не пойдет ли он на сделку с собственной совестью, если согласится на предложение немцев? Рассуждая так, он вспомнил в ту минуту о тяжело раненном Прохорове, которому также угрожала медленная и мучительная смерть.

— Я один не пойду, — наконец ответил он. — Если вы переведете вместе со мной генерала Прохорова, я могу принять ваше предложение. Это — мое обязательное условие.

— Вы, господин генерал, ставите нас в трудное положение, — проговорил Эрдман. — Мы не уполномочены решить такой вопрос.

— Тогда я остаюсь здесь.

Немцы переглянулись и молча вышли из палаты.

Утром следующего дня снова явился Эрдман.

— Немецкое командование дало согласие на перевод и генерала Прохорова.

Обоих генералов перевели в немецкий госпиталь и положили в одну палату. Для ухода за ними прикрепили старушку — жительницу Смоленска. Ухаживала за ними еще и санитарка Наташа Дровянникова, тоже местная жительница. Однажды Наташа принесла из дома по их просьбе отличного наваристого борща, а старушка дала к чаю меда. Когда генералы ели, в палату вошла швестер — немецкая медсестра. Она отняла еду и отхлестала по щекам старушку и Наташу Дровянникову. С тех пор ни та, ни другая в госпитале не появлялись.

Шли дни. Природное здоровье Лукина начинало брать верх. Ему стало немного лучше, гнойный и воспалительный процессы пошли на убыль. Но Лукин по-прежнему лежал без движения, правая рука висела безжизненной плетью. Прохоров поправлялся быстрее. Он уже вставал, ходил по палате и по возможности старался помочь Михаилу Федоровичу.

Генералы мучились неизвестностью. Их мир был огражден стенами палаты. А что там, под Москвой? Где вообще находится линия советско-германского фронта? Они догадывались, что фронт не так уж далеко откатился на восток от Смоленска. В этом их убеждал непрерывный приток раненых немецких солдат и офицеров. В те дни, когда раненых поступало особенно много, врачи и медсестры были особенно раздражительны, а прикрепленная к их палате мужеподобная швестер придиралась к генералам и что-то со злостью бормотала. Часто советские самолеты бомбили Смоленск. Вслушиваясь в грохот разрывов, видя в окно палаты багровые отблески пожаров, Лукин и Прохоров радовались. Они понимали, что дела у немцев не так уж блестящи.

Мучили генералов и думы о собственной судьбе. Ведь не из уважения к их боннской доблести фашисты создали им сносные условия в плену. Слова майора Эрдмана: «Мы от вас ничего не потребуем» — нельзя было принимать всерьез. Понятно, что немцы неспроста создали возможность советским генералам окрепнуть физически и хотя бы немного залечить раны, что-то они обязательно потребуют взамен. Но что?

Потому и не удивились, когда спустя неделю в их палате снова появился майор Эрдман. Он был весел и приветлив. Его усики игриво торчали кверху, обрамляя широкие ноздри. Он вынул разорванный бумажник и разложил на тумбочке перед генералами документы. Это были удостоверение личности, партийный билет, личные письма и фотографии генерала Качалова. Все в пятнах крови.

— Узнаете? — спросил майор, показывая Лукину фотокарточку.

— Узнаю. Генерал. Советский генерал.

— А кто он? — Эрдман раскрыл удостоверение личности.

— Качалов. Ну и что? Качаловых у нас много. Есть знаменитый артист Качалов.

— Не прикидывайтесь! — сгоняя с лица усмешку, сказал немец. — Это командующий двадцать восьмой армией. Зачем играть в прятки? Вы же наших командующих знаете, и мы знаем — ваших. Мы ведь и вас, генерал Лукин, хорошо знали и раньше. Хотите, расскажу вашу биографию?

— Зачем? Я сам ее знаю. Что вы от нас хотите?

— Так вот, этот хорошо вам знакомый генерал Качалов у вас объявлен изменником Родины, а мы нашли его убитым в танке.

Лукин долго смотрел на окровавленные документы генерала Качалова, и в нем закипала злость. Ни тогда, когда в штаб армии поступил приказ 270, в котором Качалов обвинялся в измене Родине, ни даже тогда, когда показали ему листовку-воззвание, якобы подписанную Качаловым, он не сомневался в его патриотизме. Не мог Качалов предать Родину, за которую проливал кровь.

— Почему вы так долго молчите? Вы не верите, что генерал Качалов погиб?

— Верим, — сквозь стиснутые зубы проговорил Лукин.

— Вот и хорошо.

— Что же хорошего в подлости?

— Не понимаю, — насторожился Эрдман.

— Вы все прекрасно понимаете. Разве не низко, не безнравственно состряпать воззвание, составить фальшивую подпись погибшего генерала и вместе с его портретом распространить среди войск противника? Хотя о какой нравственности может идти речь, когда за дело берутся фашисты!

— Ах, вы имеете в виду листовки?

— Именно. Вы болтаете об уважении воинской доблести, а сами не пощадили имени геройски погибшего генерала. Где же логика?

Эрдман пожал плечами:

— Акция с листовками не в компетенции нашего ведомства.

— Одно у вас ведомство — фашизм.

— Не будем вдаваться в дискуссию, — холодно проговорил Эрдман, собирая документы. — Я констатирую факт. У вас Качалов объявлен врагом народа. Его семья репрессирована. А, между прочим, у нас он считался бы героем, его наверняка наградили бы Железным крестом. Понимаете разницу?

Эрдман направился к двери, но у порога остановился, помахал бумажником:

— Советую серьезно подумать о вашей дальнейшей судьбе и о том, что вам предпринять дальше. — И, уже взявшись за ручку двери, как бы мимоходом сказал: — Седьмого декабря в войну вступил наш союзник — Япония.

В палате наступила гнетущая тишина. И у Лукина, и у Прохорова на душе было, как никогда, тяжело.

— Визит Эрдмана был не случайным, — проговорил наконец Лукин. — Начинается, Иван Павлович, то, что и следовало ожидать. Это только прелюдия, лишь одно из звеньев подготовки к чему-то важному, чего хотят от нас добиться гитлеровцы.

— Ничего у них не получится, — спокойно произнес Прохоров.

Лукин понял, что его друг сильно волнуется. Он уже знал: чем сильнее возбужден Прохоров, тем спокойнее его тон. Лукину нравилась эта черта характера.

— Меня, Михаил Федорович, волнует другое.

— Япония?

— Япония. Неужели он сказал правду и нам придется воевать на два фронта?

— А ведь на Тихоокеанском флоте служит мой сын — Виктор…

Майор Эрдман долго не навещал генералов. Заявился он уже в начале февраля. Пришел не один. С ним — высокий с бородкой, в штатском.

— Моя фамилия Цорн, — кивнул он коротко стриженной головой. — Стефан Цорн. В Новосибирске мои приятели звали меня Степаном.

Лукин взглянул на Прохорова, и они поняли друг друга. Еще один русский немец. Не много ли? Хотя сомнений не было, что этот Цорн из разведки.

— Мой отец до большевистской революции был в России крупным лесопромышленником, на всю Европу заготавливал шпалы, — пояснял Цорн на чистейшем русском языке. — Но у нас еще будет много времени ближе познакомиться. Собирайтесь, господа, завтра едем в Германию.

Это сообщение ошеломило Лукина. Конечно, он понимал, что гитлеровцы не будут долго держать его в своем госпитале в Смоленске. Рано или поздно приступят к очередному этапу обработки, причем, скорее всего, будут это делать в Германии.

3 февраля 1942 года генералов привезли на вокзал. Там к ним присоединили полковника Волкова, бывшего командира 91-й стрелковой дивизии.

Едва поздоровавшись, Лукин сразу задал Волкову вопрос:

— Что слышно о войне с Японией? Вы все же были среди своих, может быть, доходили какие-то вести?

— Седьмого декабря Япония напала на американскую военно-морскую базу где-то в Тихом океане. Подробностей не знаю, но Япония воюет с Америкой. В отношении нас вроде бы придерживается пока нейтралитета.

— Да, весь земной шар в огне. А что под Москвой?

— Отстояли белокаменную, — улыбнулся Волков. — И не только отстояли, но крепко ударили фашистов, В последние дни в госпиталь много раненых пленных поступило. Бои идут жестокие, мы наступаем. Вы представляете, Михаил Федорович, наступаем!

— Если б вы знали, как радостно слышать такие слова! Если б вы знали!.. — От волнения у Лукина дрожал голос. Он тряс полковнику руку, на глазах его выступили слезы. — Не напрасно, значит, мы дрались под Смоленском и Вязьмой. Не зря! Не зря! Я знал, я верил, что так будет. Ох и порадовали вы меня, Иван Иванович! Теперь ничего не страшно. Москву отстояли и бьем фашистов — это главное, а остальное выдюжим.

В купе, куда втиснули раненых генералов и полковника Волкова, уже были немцы. Они начали было протестовать. Но Стефан Цорн показал им свои документы, и они сразу притихли, потеснились.

В тесноте и духоте, но до Орши доехали без особых приключений. Дальше поезд не пустили. Цорн вышел из купе, чтобы узнать, в чем дело. Вернувшись, пояснил:

— Впереди взорван мост. Оказывается, Орша — район партизанских действий.

Раненых генералов внесли в вокзальное помещение. В это время на вокзал приехали только что окончившие военные училища немецкие офицеры. Все они направлялись к Москве. Помещение разбито, комнатки маленькие, а тут еще русские генералы и полковник… Узнав об этом, они потребовали выкинуть генералов на тридцатиградусный мороз. Гитлеровские молодчики были настроены очень воинственно. Кричали: «Нах Москау!» Восторги немного поутихли, когда они узнали, по какой причине остановилось движение поездов от станции Орша. Но на генералов молодые офицеры набросились еще яростнее:

— Век! Век, русиш генерал!

Стефан Цорн долго их уговаривал, а те продолжали бушевать. Не помогли и документы Цорна. Пришлось генералов переносить в товарный вагон.

Наконец, видимо, исправили путь. Без особых приключений прибыли в Брест. Здесь поезд стоял долго. Дело в том, что в Европе железнодорожная колея уже нашей, и в Бресте меняли колеса вагонов и паровоз. На этой пограничной станции все, едущие в Германию, проходили санитарную обработку, поэтому и генералам удалось помыться в бане.

Стефан Цорн раздобыл свежие газеты. Едва поезд тронулся, он углубился в чтение. Лицо его все больше хмурилось, и это замечал Лукин.

— Что пишут о боях под Москвой, господин Цорн? — спросил Лукин.

Цорн долго молчал, будто не слышал вопроса. Лукину было приятно досадить «русскому» немцу.

— Доблестные войска фюрера еще не в Москве? — снова спросил он.

— Красной Армии помогает «генерал мороз», — не отрываясь от газеты, пробормотал Цорн. — Немецкие солдаты оказались без теплого обмундирования.

— Да, осечка вышла, — сдерживая волнение, говорил Лукин.

Цорн мельком взглянул на Лукина и снова уткнулся в газету.

В вагонном окне замелькали фермы железнодорожного моста. Поезд, громыхая на стыках рельсов, пересек Буг. Река, как последняя ниточка, связывающая Лукина с Родиной, осталась позади. Что ждет Лукина на чужбине?.

В Берлине стояла слякотная зима. Хмурые низкие тучи неподвижно висели над городом и давили на аскетические коробки домов, похожие на солдатские казармы. Из многочисленных труб, придавленный туманом, стелился дым, запах сгоревшего угля проникал всюду, сбивал дыхание.

Пленных привезли в канцелярию одного из шталагов[35]. Стефан Цорн увел куда-то полковника Волкова, оставив генералов на попечение маленького сгорбленного фельдфебеля, очевидно освобожденного от строевой службы. Фельдфебель окинул пленных насмешливым взглядом, задержался на Лукине и прошамкал на ломаном русском языке:

— На первый январь цвай миллионен руссише кригсгефанген есть умер, герр генераль… Ви понимайт?

Цорн вернулся один, без полковника Волкова.

— Где наш товарищ? — спросил Лукин.

— Не беспокойтесь, полковник Волков достаточно окреп, и ему здесь, в Германии, с вами не по пути.

Генералы переглянулись: что бы это значило? Но Цорн не стал больше распространяться о Волкове.

— А вас, господа, немецкое командование распорядилось направить в лагерь Луккенвальде. Там за вами будет надлежащий уход. Теперь мы вынуждены расстаться. Но, надеюсь, не навсегда. Поправляйтесь, набирайтесь сил. — И, улыбнувшись, многозначительно добавил: — Они вам пригодятся…

Небольшой городок Луккенвальде находится в пятидесяти километрах к югу от Берлина. На его окраине за рекой Нуте располагался лагерь для военнопленных. Невысокий решетчатый забор обрамлял один ряд колючей проволоки. Аккуратный домик для охраны у железных ворот. Часовой, проверив у сопровождающего лейтенанта документы, отдал честь и пропустил машину.

— Заборчик-то не ахти какой, — сказал Прохоров. — И охраны почти нет.

— Да, — согласился Лукин, разглядывая внутренний двор лагеря. — И территория чистая, бараки аккуратные. Я представлял все страшнее.

— А ты, Михаил Федорович, обратил внимание, какое название городка? Луккенвальде! Получается что-то вроде леса Лукина. Интересно, какой коттедж для нас приготовили? — невесело пошутил Прохоров.

Машина проехала мимо аккуратных бараков и уперлась в новые ворота. Внутри лагеря оказалась территория, огороженная колючей проволокой. На высоких столбах — гипсовые изоляторы. Генералы переглянулись: назначение изоляторов им было понятно — через проволоку был пропущен электрический ток.

— Вот тебе и лес Лукина, — присвистнул Прохоров. — Такой заборчик не перемахнешь.

— Руссиш лагер, — пояснил сопровождающий.

Так генералы оказались во внутреннем лагере для советских военнопленных. Их поместили в одной комнатке-закутке.

По лагерному двору бродили люди, похожие на скелеты, обтянутые кожей. Специальные команды ежедневно вывозили из русского лагеря десятки и сотни трупов. Лагерный паек состоял из двухсот граммов нечищеной картошки, литра супа из брюквы и двухсот пятидесяти граммов эрзац-хлеба. Этот хлеб выпекался специально для советских военнопленных. Мука представляла собой мякину с ничтожной примесью крахмала, образовавшегося от случайно попавших в солому при обмолоте зерен пшеницы. Военнопленные называли этот паек «смертельным». Иначе его и нельзя было назвать. Часто из-за тонкой перегородки доносилась до слуха Лукина с детства знакомая, но теперь разрывающая душу песня: «А умру я, умру я, похоронят меня, и никто не узнает, где могилка моя».

В пище генералам не делали исключения. Им выдавали тот же рацион, что и остальным. Правда, время от времени их навещал врач, осматривал раны, делал перевязки. К болям в ноге и руке у Лукина прибавились жестокие боли в желудке. И однажды он пожаловался врачу на непригодность пищи.

— Для вас курочки в Германии еще не выросли, — усмехнулся врач.

За проволокой, в тех самых аккуратных бараках содержались французы, англичане, югославы. Для них были созданы вполне сносные условия. Им разрешались прогулки вне территории лагеря. Общаясь во время прогулок через колючую проволоку, многие иностранцы признавались, что питаются они неплохо. Кроме того, пленные получали посылки от своих родных, близких и благотворительных заведений своих стран.

Переводчиком в лагере советских пленных был бывший сапер старший лейтенант Синелобов. Культурный, высокообразованный, он до войны работал инженером в Ленинграде. Его отец был дипломатом, и семья часто выезжала за границу. Синелобов хорошо знал немецкий, французский и английский языки. Обычно на переводчиков пленные смотрели с презрением, как на предателей, но Синелобова уважали. Он, как мог, пытался облегчить участь соотечественников.

Как-то Лукин сказал Синелобову, что у него из ампутированной ноги начали выходить осколки и с каждым днем усиливается боль в искалеченной руке. Синелобову удалось проникнуть в зону пленных французов и разыскать там врача-хирурга. Тот согласился осмотреть Лукина, если будет разрешение администрации лагеря. Немцы разрешили.

Лукина отнесли во французскую зону. Осматривая генерала, французский хирург рассказывал о своей необычной судьбе. Оказывается, в плен попал не он, а его отец — старый больной человек. Тогда сын предложил заменить немцам собой в плену больного отца. Немцы согласились, и обмен состоялся. Отец уехал домой во Францию, а сын остался вместо него в плену.

Осмотрев руку, французский хирург предложил сделать операцию по сшиванию нервов. У Лукина были перебиты локтевой и срединный нервы правой руки. Полной гарантии на успех он не давал. Тем не менее Лукин согласился. Однако время для проведения операции было упущено, и она не дала результатов. Французский хирург искрение переживал неудачу.

— В иных условиях операция бы удалась, — уверял он. — А тут… сами понимаете, — и беспомощно разводил руками. — И организм, конечно, ослаблен. Вы истощены, измучены. А в вашем возрасте… Кстати, сколько вам лет?

— Мне? — удивился Лукин вопросу и, подумав, вдруг хлопнул себя по лбу. — Какое сегодня число?

— Девятнадцатое ноября.

— Ну вот, можете меня поздравить, сегодня — ровно пятьдесят.

Из французской зоны Лукина уносили с подарками — карманы его были набиты пачками сигарет и галетами. Ждал его сюрприз и в своей зоне. Прохоров, к удивлению Лукина, тепло поздравил своего товарища.

— В твой полувековой юбилей, дорогой Михаил Федорович, мне нечего подарить, кроме своей любви и глубокого уважения. Банкет в честь тебя мы организуем в Москве, когда вернемся. Но пировать будем и сегодня. Французы умудрились передать в честь твоего пятидесятилетия мясной гуляш. От них я и узнал о твоем юбилее. Хотел от меня скрыть?

— Да я и сам случайно вспомнил.

Прохоров достал из-под подушки небольшую кастрюльку, поставил на тумбочку.

— Вот, специально укутал, чтоб не остыл.

Генералы начали есть вкусное, источавшее аппетитные, запахи мясо.

— Это для нас сейчас такой деликатес, — заговорил Прохоров, — вроде как черная или красная икра.

— Красная икра, — задумался на минуту Лукин. — А ты знаешь, Иван Павлович, я в детстве так объелся этой икры, что долго не мог смотреть на нее.

— Неужто такое сытое детство у тебя было? Ты же из тверской деревни. Откуда там красная икра?

— О-о, это история. Вот послушай. У отца с матерью нас было восемь ртов мал мала меньше. Деревенька наша Полухтино, наверное, самая захудалая во всей Тверской губернии. В хозяйстве у отца одна лошадь, корова, овца да десяток кур. Своего хлеба хватало только до рождества. Многие уходили в город на заработки. Четырнадцати лет меня мать отвезла к состоятельному родственнику в Петербург. Тот держал трактир «Пятерка» на 5-й линии Васильевского острова. Обещал взять меня осенью к себе в трактир кухонным мальчиком: воду таскать, посуду мыть, дрова колоть, рыбу потрошить.

В Полухтино мы с матерью возвращались довольные. К тому же родственник подарил нам ведро варенья. Ехали до Твери поездом. Мать выбрала в вагоне место рядом с попом — надежнее. У батюшки на полке стояло точно такое же ведерко, как у нас.

Приехали домой. На радостях мать решила пир устроить. Одолжила у соседей большой самовар. Все уселись за стол, предвкушая сладкое чаепитие. Мать открыла ведерко и ахнула. Вместо варенья в нем оказалась красная лососевая икра. Оказывается, мы по ошибке поповское ведерко прихватили. Мать попробовала — скривилась. Словом, вся семья дружно плевалась, отведав неведомой еды.

Мать вынесла ведро в сени. А мне икра понравилась. Я украдкой выбегал в сени и ложкой ел. Ну и, конечно, объелся. И с тех пор долго на икру смотреть не мог. А любил я, Иван Павлович, салат под названием «Извозчичий».

— Это что еще за блюдо?

— Э-э, брат. В трактире «Пятерка» столовались в основном извозчики. Для них мы и готовили этот салат. Вареная треска, крутые яйца, картошка и лук. Все это заправлялось уксусом, горчицей, разведенной растительным маслом.

— Гремучая смесь какая-то.

— Э-э, пальчики оближешь…

В ту ночь Лукин не мог уснуть. Долго они с Прохоровым вспоминали мирную жизнь.

«Как мало мы ценим свободу, — думал Лукин, тяжело ворочаясь на узкой постели, — когда владеем ею безраздельно, и только тогда, когда твое жизненное пространство ограничено колючей проволокой, начинаешь понимать, что свобода — бесценный дар, самое прекрасное, что может дать судьба человеку».

В юбилей принято подводить итоги, пристальнее вглядываться в прошлое, анализировать: как жил, как поступал в большом и малом. Пятьдесят лет! Порой думалось, что вся жизнь сложилась из двух частей — до войны и война.

Раны на ампутированной ноге стали заживать. Вскоре Синелобов выхлопотал у немцев костыли для Лукина, и он наконец-то стал подниматься с постели, учиться ходить.

Это были мучительные занятия. Немецкие костыли короткие, приспособленные для упора в локтях. Но правая рука у Лукина не действовала, опираться ею на костыль он не мог. Промучившись несколько дней, Лукин бросил костыли.

— Почему мне нельзя сделать протез? — спросил Лукин немца-врача так, на всякий случай.

Синелобов перевел ответ: в лагере такой возможности нет. Надо ехать в Берлин. Но для этого требуется разрешение начальства. К удивлению Лукина, такое разрешение было получено.

В Берлине, в районе Нейкельн, в здании бывшей гимназии, размещался госпиталь для раненых и больных военнопленных — французов и англичан. Лукина поместили на третьем этаже, в отдельной палате английского отделения. Доступ раненым англичанам к нему был запрещен.

Лукину поторопились сделать деревянный протез, выдали костыль и отправили в Луккенвальде.

Лукину даже не верилось, что наконец-то он может передвигаться сам; превозмогая боль в культе, но сам!

В лагере Лукин уже не застал Прохорова. Синелобов объяснил, что Ивана Павловича перевели в лагерь Вустрау, расположенный неподалеку от Циттенхорста.

В двадцатых числах ноября Лукина навестил Стефан Цорн. Лукин был уверен, что прибыл фашистский разведчик неспроста. Тот был весел и возбужден.

— Рад видеть вас, господин генерал, живым и здоровым! Поправиться, конечно, еще не мешает. Но стоите уже на ногах, и это меня радует.

— Если эту деревяшку считать ногой, то стою.

— Главное — стоять и двигаться. Хватит вам киснуть за двумя рядами колючей проволоки. И без дела, наверное, сидеть надоело.

Лукин насторожился. Это не ускользнуло от Цорна.

— Да не беспокойтесь, никто вас не принуждает работать на рейх. В лагере, куда мы с вами поедем, такие же военнопленные, ваши соотечественники. Но там, как бы это сказать… Климат мягче.

— Климат во всей Германии — гнилой, — проговорил Лукин, понимая, что Цорн в слово «климат» вкладывает другое значение.

— Кстати, генерал Прохоров уже там. Или вы не хотите снова жить вместе со своим другом?

В конце ноября сорок второго года генерала Лукина перевели в лагерь советских военнопленных Вустрау, неподалеку от городка Циттенхорст. Стефан Цорн не обманул Лукина. В лагере действительно уже находился генерал Прохоров. Лукина поместили вместе с ним в сравнительно просторной и даже уютной комнатке. И двор, и бараки были совсем не похожи на внутренний лагерь Луккенвальде.

— Удивляешься, Михаил Федорович? — наблюдая за Лукиным, спросил Прохоров. — И кормежка тут сносная, и обращение с пленными вполне нормальное.

— Ладно, не томи, Иван Павлович. Ты, как старожил здешний, поясни, что за чертовщина?

— Никакой чертовщины. Вустрау — не совсем обычный лагерь. Сюда отбирают военнопленных только со средним и высшим образованием. Тут что-то вроде карантина. Пленных наскоро обрабатывают психологически и направляют на курсы пропагандистов. Там две-три недели им читают лекции о прелестях «нового порядка» в Европе, возят по немецким промышленным предприятиям, в музеи, театры. Затем направляют в оккупированные области на должности учителей и служащих в разные административные учреждения. Кто поглупее, тех простыми полицаями. Тех, кто отказывается идти на курсы, отправляют в другие лагеря или к местным бауэрам на тяжелые работы.

— А зачем мы-то здесь с тобой понадобились? Думаю, ты не намерен за парту садиться. Из меня тоже курсант не получится.

— Но для чего-то перевели. Чего-то хотят от нас.

— Ладно, поживем — увидим.

Долго терзаться неизвестностью генералам не пришлось. Уже на третий день после прибытия Лукина в Вустрау приехал генерал Трухин. В комнату генералов он вошел шумно.

— Дорогой Михаил Федорович! Вот где довелось встретиться! — Он положил на тумбочку увесистую коробку и шагнул к Лукину. — Здравствуй, старый друг! Разве мы могли с тобой предположить в двадцать пятом, когда вместе служили в Украинском округе, или в тридцать шестом, когда встречались в Москве, что когда-нибудь окажемся в немецком плену?

Трухин выпаливал тираду за тирадой, не давая Лукину вставить слово. «А он почти не изменился, — думал Лукин. — Этот двухметровый богатырь и в плену пышет здоровьем».

— Как только узнал, что ты здесь, сразу к тебе в Вустрау. Вот тут привез кое-что. Знаю, голодаешь, не генеральский рацион, — продолжал Трухин, развертывая пакет.

— Погоди, Федор Иванович, — вставил слово Лукин. — Тебя к нам перевели?

— Да нет, я был в Хаммельсбурге, а сейчас… Да погоди ты с вопросами. Держи-ка вот сыр, сало, консервы. И шнапсу малость. Гадость, хуже не придумаешь, но пить можно. Угощайтесь, товарищ… — повернулся он к Прохорову.

— Генерал-майор Прохоров, — представился Иван Павлович.

— Прошу, прошу.

— Погоди, — умерил прыть Трухина Лукин. — Откуда у тебя такое богатство? Почему так свободно разъезжаешь по Германии?

— Ну, допустим, не по всей Германии, — слегка смутился Трухин. — А вот к тебе пустили. Я как только узнал, что ты тут… Понимаешь, меня в плену отыскал двоюродный брат Трегубов Юрий Андреевич. Они давно тут, еще до революции. Брат на хорошем счету у немцев, главным инженером на телефонном заводе работает. Ну, сам знаешь…

Лукин ничего не знал. Но интуиция ему подсказывала, что тут дело нечистое. К чему бы такая трогательная о нем забота?

Он внимательно, настороженно смотрел на Трухина. Тот весь как-то сжимался под этим взглядом.

— Ты что, Михаил Федорович? Не доверяешь? Думаешь, твой старый боевой товарищ, бывший преподаватель академии…

— И бывший дворянин, насколько я знаю, — вставил Лукин.

— И бывший дворянин. Это звание меня не оскорбляет. Так вот, ты думаешь, что бывший преподаватель академии Фрунзе генерал Трухин Родину предал? Нет, предали Родину те, кто туманил мозги народу: «Красная Армия всех сильней!», «Разобьем врага на его территории!», а сами уничтожали лучших военачальников, под корень рубили боеготовность армии. А пробил час войны, и все проявилось — мы с тобой в плену, так сказать, на территории врага, а немцы на Волге. И плевать на нас и на сотни погибших тем, кто довел страну и армию до катастрофы.

— Эк куда тебя занесло, Трухин. Как же ты лекции слушателям читал, если под личиной — гниль?

— Черт его знает, — пожал плечами Трухин, — Сам был охмурен громкими лозунгами.

— А теперь, выходит, прозрел?

— Прозрел! И тебе, и вам, Иван Павлович, советую шире глаза открыть, пора избавляться от этого тирана Сталина. Многие здравые умы это уже поняли.

— Кто же эти «здравые умы»?

— Ну хотя бы командующий второй ударной армией Власов, член военного совета тридцать второй армии Жиленков, Благовещенский, Закутный… Да и твой бывший начальник штаба комбриг Малышкин.

— Малышкин? — встрепенулся Лукин.

— Не удивляйся. Могу еще назвать немало имен настоящих русских патриотов.

— Патриотов? — горько усмехнулся Лукин.

— Именно. Не слепых исполнителей деспотичной и дилетантской воли Сталина, а здравомыслящих людей. Мы создали русскую трудовую национальную партию — РТНП.

— РТНП? А ВКП(б) вас, значит, не устраивает? Сколько же лет вы носили партийные билеты ленинской партии?

— То были годы заблуждений.

— Какова же программа этой вашей… партии?

— Привлечь военнопленных к активной политической деятельности.

— В пользу фашистов?

— В пользу русского народа, в пользу свободной России.

— И кто же возглавляет партию? Гитлер? Геббельс?

— Ты можешь, Михаил Федорович, иронизировать сколько угодно. Но скоро сам дойдешь до сути. Это я тебе обещаю, как секретарь военного отдела партии.

— Выбился в люди, Трухин.

— Ценят. В апреле назначили комендантом Циттенхорстского лагеря военнопленных, сейчас руковожу курсами в Вустрау.

— Вот в чем дело! — воскликнул Лукин. — Зачем же комедию разыгрывал, что случайно узнал о моем перемещении? Наивно, Трухин. Надеешься, что мы с Прохоровым будем помогать тебе готовить пропагандистов, изменников, гитлеровских лизоблюдов? Наивно, Трухин. Представляю, какую пропаганду будут вести твои выкормыши!

— Наивен ты, Михаил Федорович. Что плохого, если эти пропагандисты будут нести в нашу лапотную Россию немецкую культуру? У немцев есть чему поучиться. Вспомни историю нашего государства. Начни хотя бы от Петра…

— Хватит! — резко оборвал Лукин. — Ты мне надоел. Оставь нас.

Трухин потоптался на месте, беспомощно посмотрел на Прохорова, как бы ища поддержки. Но Иван Павлович отвел глаза. Трухин начал было укладывать продукты в коробку, но, подумав, выложил обратно.

— Хорошо, Михаил Федорович, я понимаю, тебе тяжело сейчас. Я ухожу, до скорой встречи.

Некоторое время в комнате стояла гнетущая тишина.

— Сытый бугай, — заговорил Прохоров. — Что будем делать?

Лукин взял с тумбочки кусок сыра, отломил, придвинул Прохорову. Тот, не дотрагиваясь до еды, удивленно смотрел на Лукина.

— Что будем делать, Михаил Федорович?

— Помогать господину начальнику курсов. Ты меня понял?

— Не только понял, но сам хотел предложить то же. И еще до твоего прибытия начал кое-какую работу. Об этих курсах я узнал в госпитале. Вот сегодня должен прийти один из моих крестников.

Вечером в комнату генералов пришел военнопленный Иван Петрович Красильников. С первых дней пребывания в лагере Прохоров взял над ним шефство. Уже при первой встрече на вопрос Красильникова: «Что делать?» — генерал, внутренним чувством доверившись красноармейцу, сказал: «Если любишь нашу Советскую Родину, не боишься даже смерти, используй все возможности, чтобы бороться с фашизмом и изменниками». Позже каждый свой поступок Красильников согласовывал с Прохоровым. Через него генерал держал связь с бараками, был в курсе всех лагерных событий. По совету Прохорова Красильников поступил на курсы пропагандистов. Цель была одна — пробраться ближе к своим и уйти к партизанам.

Когда Красильников пришел, генерал Лукин лежал, повернувшись к стене.

— Говори тише, — попросил Прохоров Красильникова. — Михаил Федорович сутки не спал, раны замучили. — И, перейдя к делу, спросил: — Когда и куда отправляют?

— Завтра в Белоруссию, главный распределитель курсантов немец Редлих сегодня объявил. Но я, Иван Павлович, еще хотел вас предупредить. Сегодня нас вызывали к Трухину.

— Вот как? — насторожился Прохоров.

— Да, вызывали по одному. Он вербует в русскую освободительную армию генерала Власова. Златые горы сулил, чин офицерский, паек соответствующий. Призывал освобождать русскую землю.

— Вот оно что! Значит, Трухин не только пропагандистов решил тут подбирать. И что же ты, Иван Петрович?

— Сказал, что я артиллерист, а мои родные и двоюродные братья танкисты, что в каждом советском танке мне будет видеться брат — не смогу стрелять. Лучше, говорю, буду выполнять задание Редлиха.

— Что же он?

— Отпустил.

Оставаться долго в комнате генералов было опасно. Красильников принес Прохорову список людей, которые отправлялись на территорию Белоруссии. Он дал беглую, предположительную характеристику каждому: кто продался немцам и будет выполнять задания Редлиха, кто ищет укромное место, чтобы отсидеться в тени до конца войны, а кто наверняка уйдет за линию фронта или к партизанам.

Прохоров посоветовал Красильникову особое внимание уделять налаживанию связи с партизанами.

— Надо быть предельно осторожными. Вы будете на особом положении. С одной стороны, подпольщики и партизаны будут считать вас ставленниками фашистов, с другой — фашисты ни на минуту не оставят вас без надзора. Они не дураки, понимают, что многие русские пошли на эти курсы с единственной целью — вырваться из лагеря и бороться против них. А теперь пора уходить. Прощаться не стану. До скорой встречи на нашей освобожденной земле! Передай товарищам, что мы с генералом Лукиным желаем вам успеха и хотим, чтобы с вашей помощью Трухин и Редлих получили от немцев пощечину.

— Спишь, Михаил Федорович? — спросил Прохоров, когда Красильников ушел.

— Какой сон, все дословно слышал. Больше всего меня интересует список, который принес тебе Красильников. По всему видно, что в лагере нет никаких признаков коллектива. Каждый опасается друг друга — это понятно. И немцам разобщенность на руку. Нужна организация, Иван Павлович. Но прежде надо знать настроение в бараках. А как это сделать?

— Любой, кто будет часто появляться в бараках, будет на виду. Как этот поп.

— Какой — поп? — удивился Лукин.

— Отец Харитон. Откуда взялся — никто не знает. Ходит по баракам в рясе, с крестом.

— Чудеса! Чем же он занимается?

— Служит панихиды по новопреставленным воинам. С живыми душеспасительные беседы ведет.

— Он что, за немцев агитирует?

— Да вроде нет. Больным, безнадежным исповедоваться предлагает.

— Вот видишь, исповедоваться. На исповеди человек все может рассказать.

— Да какой прок немцам от умирающих?

— Не скажи, умирающий о живом расскажет. Уж не гестапо ли ниспослало этого исповедника? Надо проверить.

Долго следили за отцом Харитоном. Нет. Не бегает поп к лагерному начальству. Сам старается избегать лишних встреч с охраной и администрацией.

— А поп ли вообще этот отец Харитон? — высказал сомнение Лукин. — Может, просто мошенник?

— Ну какая тут мошеннику корысть! — отбросил эту версию Прохоров.

— Надо узнать, чего добивается этот добровольный Лука-утешитель? То ли он шкуру свою под рясой спасает, то ли… Мне надо с ним встретиться. Я на длинноволосых и длиннополых нюх имею.

Отца Харитона пригласили к Лукину. Явился детина атлетического сложения. Взгляд грустный. Низко поклонился, погладил черную пушистую бороду. Открыл было рот, чтобы начать свою проповедь, но Лукин не дал ему даже заговорить.

— Не скажет ли глубокочтимый отец Харитон, когда положено читать Евангелие, когда Апостола, когда Перемий, когда бывает неделя о мытаре и фарисее, а когда о блудном сыне?

Сидящий тут же генерал Прохоров, застыв от изумления, следил за этим необычным экзаменом. А отец Харитон бормотал что-то невразумительное в ответ на град вопросов и сильно краснел, не смея поднять глаза на своего квалифицированного экзаменатора.

— Плохо вы, отец Харитон, службу знаете, — насладившись муками «попа», наконец проговорил Лукин. — Я бы вас в дьячки и то не принял.

— А я, товарищ генерал, и не пошел бы! — неожиданно бодро ответил отец Харитон и, вздохнув, тихим голосом признался: — Я, если по правде говорить, техник-интендант второго ранга Сергеев Харитон Васильевич. А это поповство… Поймите меня, вижу — люди гибнут в страшных мучениях, а чем им помочь? Душа кровью обливается. Вот и решил хоть так облегчить их участь.

— А где же вы причиндалы поповские раздобыли?

— Это еще под Смоленском, — оживился Харитон Сергеев. — Не знаю, как село называется. Нас, пленных, загнали в церковь. Трое суток без воды, без пищи держали. Страшные то были сутки. Тогда я и решился на такой маскарад.

— Ну что ж, идите, «отец» Харитон, с миром.

— Слушаюсь, товарищ генерал, — выпрямился отец Харитон и, четко повернувшись через левое плечо, вышел из комнаты.

Наблюдавший эту сцену генерал Прохоров давился от смеха и, едва «батюшка» вышел, расхохотался.

— Не ожидал, Михаил Федорович, от тебя таких богословских познаний.

— А ты как думал? Не зря же приходский священник говаривал моей матери: «У тебя, Настасья, толковый отрок». В церковно-приходской школе батюшка нам перстнем закон божий вдалбливал.

— Перстнем?

— Именно. Красивый такой перстень на пальце, тяжелый. Чуть какое слово в молитве перепутал или забыл — перстнем по лбу. Так что я науку эту очень хорошо усвоил.

— Что с «попом» делать, Михаил Федорович?

— Он в этой рясе и при бороде яко Иисус всюду проникает.

— Ты, смотрю, тоже бороду давно не брил. Отрастить решил?

— А-а, — махнул рукой Лукин. — Пускай растет, так гигиеничней. — И поспешил перевести разговор: — А «поп» у меня подозрений не вызвал. Сам не знаю почему, интуиция, что ли… Попробуем через него на верных людей выйти. А пока будем помогать господину Трухину вербовать на курсы пропагандистов.

Делать это было далеко не просто. Пленные слушали Лукина настороженно. Сам генерал уговаривает идти на службу немцам. Искали в словах Лукина иной смысл. И Лукин должен был объяснить истинную цель своей агитации: идти на курсы, прилежно учиться, заслуживать своим поведением доверие, а оказавшись на оккупированной советской территории, включаться в подпольную борьбу или уходить к партизанам. Выбирать собеседников надо было крайне осторожно, собрав предварительно о человеке все возможные сведения. А такие сведения можно было раздобыть через своих людей в бараках.

Однажды к Лукину заявился отец Харитон.

— Товарищ генерал, вам тяжело ходить в столовую, — начал он. — У вас разболелась нога.

— Действительно, тяжело. К чему ты клонишь?

— К тому, что теперь вам будет носить еду Павел Рудой. Я его знаю по июльским боям в Смоленске. Можете ему доверять.

Так у генерала появился надежный связной. Оказывается, к тому времени в лагере была создана небольшая подпольная группа. В нее вошли коммунисты Павел Рудой, Матвей Прима, Иван Парий, Николай Бондаренко, Иван Жук, Николай Дворниченко, Сергей Подлипинский. Теперь этой группой стал руководить генерал Лукин. По его заданию коммунисты вели пропагандистскую работу. Группа была надежно законспирирована. Никто из этих людей не имел права посещать генерала. Указания получали через Павла Рудого.

Бывший начальник штаба одной из дивизий подполковник Шмаков в одном из боев был тяжело ранен, без сознания попал в плен. После госпиталя Шмакова перевели в Вустрау и долго агитировали идти на курсы пропагандистов. Не подействовали на него и доводы подпольщиков. В надежде все же сломить упорство советского офицера его направили к немецкому помещику на тяжелые сельскохозяйственные работы. К этому же бауэру попал и Дмитрий Маркович Кравченко.

С этим молодым украинским парнем, уроженцем села Диканьки, воспетого великим Гоголем, Лукин сам вел работу, но тот упрямо отказывался.

— Все равно убьют, не наши, так немцы, — упрямо твердил он. — Ну, пошлют меня после курсов на Украину. Не смогу я советских людей за «новый порядок» агитировать — убьют немцы. А к партизанам перебегу — они не поверят, тоже убьют. Я упрямый хохол. Треба подумать. Нехай посылают к бауэру, там побачимо.

— Ну, думай, Кравченко, думай, — сердито проговорил Лукин.

Вскоре генерал забыл «упрямого хохла». Работа с подпольщиками прибавила ему силы, пробудила жажду активной борьбы.

Однажды Рудой сказал Лукину, что в одну из групп выпускников курсов, отправляемых на Украину, заслан провокатор, ярый украинский националист Нестеренко.

— Люди говорят, что его надо опасаться, — говорил Рудой. — Редлих дал ему специальное задание. Как быть, Михаил Федорович?

— А вы абсолютно уверены в том, что он провокатор? — спросил Лукин. — В таком деле не должно быть ошибки.

— Нет ни малейшего сомнения.

— Не знаете, как быть? — проговорил Лукин. — Передай нашим товарищам из украинской группы, что провокаторов надо убирать. Много бед может натворить этот Нестеренко.

— Но как убрать?

— Ты же знаешь, Павел, что курсантам из украинской группы разрешают свободные прогулки. Может же случиться так, что в один прекрасный день этот тип не вернется из леса после прогулки?..

На следующий день Нестеренко нашли в лесу повешенным. На допросах курсанты дружно говорили, что Нестеренко покончил жизнь самоубийством. Он, дескать, и прежде жаловался на судьбу, на безвыходность положения. Но немцы отлично понимали, что причин для самоубийства у Нестеренко не было. Комендант лагеря Френцель издал приказ, в котором говорилось, что Нестеренко был одним из самых преданных рейху, а его смерть — дело рук коммунистов.

Гитлеровцы догадывались, что подпольной деятельностью в лагере руководит чья-то крепкая и умелая рука. Подозрение пало на Лукина. Однако прямых улик не было, и Френцель пытался найти их.

Однажды, когда генерал Прохоров был на перевязке, в комнату к Лукину вошел высокий, чуть сутулый человек. Коричневое пальто, желтые ботинки, желтый портфель, коричневая велюровая шляпа. Плотно прикрыв дверь, он огляделся, шепотом спросил:

— Вы один?

— Один.

Незнакомец облегченно вздохнул, снял шляпу, решительно сел на табурет, положив портфель на колени. Лукин, лежа на койке, недоуменно наблюдал за гостем. А тот, придвинувшись ближе к Лукину, заговорил:

— Чтобы не было никаких недоразумений, я вам прямо скажу: я бывший комиссар саперного полка Лебедев Кузьма Кузьмич. В плен попал под Одессой. Сейчас работаю в гестапо.

— Невероятно! — Лукин даже приподнялся в постели. — Комиссар — работник гестапо! Невероятно!

— Не удивляйтесь. Чтобы сражаться с противником, следует использовать все методы. Разумеется, гитлеровцы не догадываются о моем комиссарстве. Вот видите, как я вам доверяюсь.

— Так, так, Лебедев, — заинтересовался Лукин. — И что же вы от меня хотите?

— Мне тут наши ребята сказали, что вы среди наших военнопленных ведете пропаганду.

— Какую пропаганду вы имеете в виду? Да, я советую пленным поступать на курсы пропагандистов. Пусть несут в нашу лапотную Россию свет немецкой культуры. Что вам еще от меня надо, господин Лебедев?

— Да вы не бойтесь, я свой. Я же вам прямо сказал, что работаю в гестапо. Но работаю, сами понимаете, в пользу Красной Армии. И я вам не «господин».

— Не впутывайте меня в это дело, господин. Я ведь могу и Френцелю доложить, так что убирайтесь, пока я добрый. А то и без Френцеля… — Лукин взялся за костыль. И тут Лебедев вскочил, торопливо нахлобучил шляпу и, не говоря ни слова, выскочил за дверь.

Когда Лукин рассказал Прохорову о визитере, тот покачал головой и рассмеялся:

— Значит, комиссар испугался твоего костыля? Грозное же у командарма оружие.

— Смешного мало, Иван Павлович. Конечно, эта акция Лебедева — грубая и наивная работа. Но беда в том, что за этими подсадными утками можно не увидеть настоящих людей, искренне желающих установить с нами контакт, нуждающихся в нашей помощи. Не каждый может выйти на Павла Рудого и товарищей. Многие будут искать контакта самостоятельно. Поди разберись, где провокатор, а где честный человек. Ухо востро нам с тобой надо держать.

Скоро генерал убедился в своих опасениях. В медчасти имелся радиоузел, который вещал на лагерь. Радист из советских военнопленных как-то пришел к генералу я сказал под большим секретом и с величайшей предосторожностью:

— Мне удалось собрать радиопередатчик. Давайте что-нибудь передадим. У вас есть какие-нибудь позывные?

— Нет у меня позывных, — насторожился генерал.

Радист зачастил к генералу, подолгу беседовал, советовался. Это не ускользнуло от внимания товарищей. Павел Рудой все разузнал.

— Никакого передатчика нет, — сообщил он Лукину. — А все его разговоры — провокация Френцеля.

Когда радист вновь пришел к генералу, тот встретил его словами:

— Ты что ж, сволочь, на мне у немцев заработать хотел?

Радист каялся и плакал:

— Михаил Федорович, признаюсь, немцы подослали разузнать, о чем говорите и чем занимаетесь…

На этом Френцель не успокоился, продолжал подсылать к Лукину провокаторов. Однажды, прихрамывая и опираясь на палку, к Лукину подошел солдат в немецкой форме, присел рядом на лавке.

— Здравствуй, папаша, — сказал он по-русски.

— Какой я тебе папаша!

— А у тебя борода, как у папаши.

— Я генерал Красной Армии, а ты… Ты зачем напялил немецкую форму? Пошел отсюда!

— Напрасно вы сердитесь, нас сегодня отправляют сами не знаем куда. Может быть, дадите какое-нибудь задание?

— Задание? Дам. Передай господину Френцелю, чтобы не подсылал ко мне таких идиотов, как ты! Пошел прочь!

Конспирация конспирацией, но отсиживаться было не в натуре Лукина.

В лагере была библиотека с книжным фондом для слушателей курсов фашистских пропагандистов. Заведовал библиотекой некий Василий Васильевич, выдававший себя за профессора математики. Основная же деятельность «профессора» состояла в том, что по заданию гитлеровцев он создавал «Казачий комитет». В задачу «комитета» входило оказание помощи недобитому царскому генералу Краснову в формировании казачьих частей.

Генерал Лукин стал наведываться в библиотеку, чтобы ближе познакомиться с «профессором». Однажды они разговорились.

— Слышал я, Василий Васильевич, что вы интересуетесь казаками.

— Да, я создаю «Казачий комитет».

— Есть «Русский комитет», есть «Украинский комитет». Зачем же вам казачий? Ведь вы вроде русский…

— Я — казак. А казаки, как вам должно быть известно, сословие особое. Мы вполне можем создать самостоятельную республику. После революции не удалось, теперь шансов больше.

— И вы, что же, хотите возглавить эту республику?

— Время покажет. Сейчас меня не интересует, кто возглавит вольную казачью республику. Сейчас важно создать «Казачий комитет».

Не таким уж и безобидным оказался этот «профессор». Что-то наподобие комитета ему удалось организовать. В лагере действовали его представители. Они выявляли среди пленных жителей Дона, Кубани, Терека, агитировали их вступать в казачьи части. Тех, кто соглашался служить в этих частях, но не желал воевать против русского народа, агитаторы заверяли, что казачьи формирования не будут воевать против России, что их отправят в Югославию, Некоторые военнопленные поддавались агитации.

Видя все это, генерал Лукин искал возможность помешать работе «комитета». Он познакомился с двумя пленными командирами-кавалеристами, которых Василий Васильевич намеревался включить в состав «комитета». Лукин стал беседовать с ними.

— Как вы попали в этот лагерь? Сами попросились или вас перевели?

— Да вот, по рекомендации Василия Васильевича. Мы с ним сидели в другом лагере. Он нас знает и похлопотал за нас. Он говорит, что будем работать в библиотеке.

— А вы знаете, что он затевает, этот Василий Васильевич?

— Не знаем.

— Он создает «Казачий комитет». Он вас обработает и пошлет в казачьи части генерала Краснова. А вы знайте, что это фашистский прихвостень. Вот вы командиры Красной Армии, и будете воевать на стороне гитлеровцев? Устраивает такая перспектива?

— Что вы, товарищ генерал! Мы ничего такого не предполагали. Соблазнились работой в библиотеке.

— Боком выйдет вам «профессорская» библиотека. Честь и Родину потеряете.

— Что же делать?

— Уходить из этого лагеря. Под любым предлогом уходить.

— Но как?

— Найдите способ.

Они, действительно, некоторое время работали в библиотеке. Но уговорам Василия Васильевича не поддавались. Больше того, сообщили Лукину, с кем и какие разговоры ведет «профессор». Получая такую информацию, Лукин имел возможность параллельно вести работу против «комитета». Видя бесплодность своих попыток, Василий Васильевич постарался убрать из лагеря несговорчивых командиров, а через некоторое время «комитет» начал распадаться.

Не случайно создавались различные национальные комитеты. Все это были звенья одной цепи в системе имперского министерства восточных территорий. Оно стремилось посеять национальную рознь среди советских пленных, играло на национальных чувствах, разжигало шовинизм.

В лагерь Вустрау из Польши прибыло много военнопленных кавказских национальностей. Они были сведены в отдельные национальные группы. Вскоре Лукину стало известно, что армянам немцы предложили перейти в свободный лагерь, потребовав от них подписку о лояльности и верности нацистской Германии. Армяне с негодованием отвергли это предложение.

Генерал понял, что коллективный протест армян организован: значит, ими кто-то руководит.

От врача Аветика Устяна Лукин узнал, что среди армян есть много людей, которые ведут антифашистскую работу среди военнопленных, вселяя в них веру в победу нашей армии. Во главе этой группы были коммунисты Геворк Васильевич Саркисян и Айказ Саркисович Погосян. Лукин попросил Устяна устроить ему встречу с ними.

В условленный час генерал вышел на прогулку и сел на скамейку. К нему подошел и представился Геворк Саркисян, бывший воентехник 1 ранга. Он рассказал Лукину, что создана подпольная группа, ряды ее растут, но она лишена руководства и ориентации. Группе нужен старший товарищ, руководитель.

— Вы на правильном пути, но действуйте осторожно, — сказал генерал — С моей стороны вам будет оказана помощь.

Этой группой была создана маленькая примитивная типография, которая начала печатать листовки и сообщения с фронта. Немецкие сводки с восточного фронта доходили до советских военнопленных в таком виде, что холодело сердце. Вновь прибывавшие пленные приносили отрадные вести о победе советского оружия под Сталинградом, и типография печатала эти сообщения.

Работа подпольщиков все более оживлялась. Членов организации связывали узы крепкой дружбы, готовность к самопожертвованию. Коммунист инженер Саркисян становился опытным конспиратором. А генерал искал людей, через которых можно было установить связь с другими национальными группами для проведения среди них работы, направленной против той, которую вели посещающие лагерь белоэмигранты. Такого человека он нашел в лице Вагаршака Аракеляна.

Подпольная организация в Вустрау расширила круг своих действий через военнопленных, отправляемых администрацией лагеря на работу в Берлин и другие районы. По заданию партийной группы они на местах создавали подпольные ячейки, устанавливали связи не только с советскими и иностранными военнопленными и с угнанными в Германию советскими гражданами, но и с немецкими коммунистами и антифашистами. Они распространяли правду о победах Красной Армии и понесенных немецкой армией поражениях.

Однажды большая группа военнопленных армян, грузин и других национальностей была послана на работу к немецким помещикам в Тироль, близ югославской границы. Оттуда шестнадцать военнопленных под руководством капитана Красной Армии Сепарашвили устроили побег и присоединились к югославским партизанам.

Большую группу пленных гитлеровцы отправили в Гришберг, что в трехстах километрах восточнее Берлина. По совету генерала Лукина подпольщики создали здесь антифашистские группы для проведения диверсионных актов.

Была в Лукине какая-то притягательная сила, которая привлекала к нему честных людей, а изменников и немцев заставляла относиться к нему уважительно. Трудно сказать, в чем было дело: то ли во взгляде, то ли во всем облике, то ли в подкупающей честности при решении любых вопросов.

У генерала Лукина часто открывалась рана на ноге, и его периодически отправляли в госпиталь. В одном из госпиталей он встретил генерала Карбышева. Они были знакомы еще с тех пор, когда Лукин учился на Высших академических курсах при академии имени Фрунзе, где Дмитрий Михайлович Карбышев преподавал инженерное дело.

Они дружески обнялись, внимательно оглядели друг друга.

— Да, Михаил Федорович, не столько годы сказываются на здоровье, сколько пережитое, — сказал Карбышев. — Я вам вот что хочу сказать. Затевается что-то. Ко мне приезжали и предлагали возглавить какую-то армию. Имейте в виду и передайте другим генералам, чтобы не шли на это. Пусть каждый помнит о своем долге. Хотя оружие и выбито из наших рук, у каждого должна быть честь. Нужны бесстрашные сердца в борьбе. Плен — это не конец. Пленный остается солдатом.

Пока Лукин находился в госпитале, в лагере не прекращалась работа подпольной группы.

Еще до госпиталя Лукин встретился со старым знакомым, тем самым военврачом третьего ранга Михаилом Александровичем Авиловым, с которым встречался еще в Сибирском военном округе, а потом в окружении под Вязьмой. Авилов сообщил Лукину, что немцы решили провести анкетирование среди военнопленных на предмет выявления лиц, имеющих высшее образование. Ничего не подозревавшие люди уже начали было заполнять предложенные анкеты.

— Слушай, Михаил Александрович, — сказал Лукин. — Нельзя этого допустить. Ведь вас могут отправить на работу по специальности, а это значит, что вы будете приносить пользу врагам. Нельзя этого делать! Веди работу среди людей, объясни, в чем дело.

Но все же несколько десятков человек уже заполнили анкеты, и среди них оказались двадцать пять специалистов-железнодорожников. Их направили для работы в паровозном депо станции Нойерюпин. Там они ремонтировали паровозы, а по воскресеньям приезжали в лагерь. Пока Лукин был в госпитале, генерал Прохоров установил с ними связь. Через инженера Петрова, потомственного луганского рабочего, участника гражданской войны, Прохоров связался с группой. По его заданию наши инженеры и рабочие нашли способы так ремонтировать паровозы, что, едва выйдя из ремонта, они выходили из строя. В течение некоторого времени они успешно осуществляли диверсии. Но однажды в курилке немецкий прислужник подслушал разговор двух инженеров из этой группы. Инженеров увезли в гестапо. Через некоторое время пришли из гестапо за генералом Прохоровым. Его привели на очную ставку с инженером Петровым. Генерал Прохоров ужаснулся. Петрова было не узнать. Лицо все в синяках, вздутое, руки завязаны за спиной.

На допросах гестаповцам не удалось добиться от Петрова признаний. Прямых улик не было. И вот решили устроить очную ставку.

— Узнаете этого человека, господин Прохоров?

— Узнаю, — ответил Прохоров.

— Знаете его фамилию?

— Нет, просто видел в лагере.

— А вот он говорит, что вы давали ему задание.

— Это ложь! — опередил Прохорова инженер. — От генерала Прохорова я никаких заданий не получал.

— А ты знаешь, Петров, что с тобой будет? — Гестаповец жестом показал петлю. — Признавайся, что работал по заданию генерала. Ведь уже признавался, верный нам человек подслушал твой разговор с сообщником. Молчишь? Генерала боишься? Ты нас бойся.

— Я никому не признавался, мне и теперь не в чем признаваться.

— Ты сам подписываешь себе приговор, — уставшим голосом, как после тяжелой работы, проговорил гестаповец и приказал увести Петрова.

Генерала Прохорова вернули в лагерь. Но в покое не оставили. Гестаповцы попытались все-таки уличить Прохорова задним числом. Они дали ему подписать протокол очной ставки с инженером Петровым, составленный на немецком языке. Прохоров отказался от подписи, потребовал перевода. Но гестаповцы не пожелали переводить протокол. Инженер Петров из гестапо в лагерь не вернулся.

Прохоров рассказал Лукину, как держался на очной ставке Петров, шел на явную смерть, знал, что расправа неминуема, но генерала не выдал.

Лагерь жил своей скрытой напряженной жизнью. После случая с инженером Петровым генералы решили действовать осторожнее. Гитлеровцы, конечно, подозревали, что случаи саботажа, диверсий, исчезновения «агитаторов» не обходятся без влияния советских генералов. Понимали и Лукин с Прохоровым, что Френцель постарается избавиться от них. Он это сделал бы и раньше, но, по всей вероятности, было указание держать пока генералов в лагере. Гитлеровское командование имело на них свои виды.

Долго ждать не пришлось. Вскоре после возвращения Лукина из госпиталя в лагерь Вустрау пожаловал сам генерал Власов. Он приехал в сопровождении двух немецких офицеров. Один из них — Стефан Цорн. Только теперь генералы увидели своего старого знакомого в офицерской форме.

Власов был в длинном черном штатском пальто, которое делало его еще выше и сутулее. Лукин видел его в последний раз в Наркомате обороны в начале сорок первого года. Власов щелкнул каблуками и приложил руку к полям фетровой шляпы на немецкий манер. Потом вытащил из кармана бумагу:

— Прошу вас прочитать, господин генерал!

Не отвечая на приветствие, Лукин молча взял бумагу и начал читать «Воззвание к русскому народу». В нем партия и Советская власть объявлялись враждебными народу нашей страны и далее говорилось о том, что в скором времени будет сформирована русская освободительная армия — РОА, которая пойдет освобождать Россию.

— Ну и что? — спросил Лукин.

— Прошу подписать эту бумагу! — торжественно провозгласил Власов. — Вам доверяется высокая честь — быть командующим РОА.

— Вот что, Власов, — громко сказал Лукин. — В моих глазах ты просто изменник и предатель, и та шайка отщепенцев, которую ты наберешь под свое бесславное знамя, тоже будет не армией, а сборищем предателей. Ты бросил бойцов и командиров, которых доверили тебе вывести из окружения. И детям известно, что капитан покидает судно последним, а ты… — генерал волновался, от негодования его била дрожь. — Запомни, Власов, тебя проклянет русская земля во веки веков. Да и сами фашисты видят в тебе гниду. Запомни: немцы любят предательство, но не любят предателей.

Власов изменился в лице, он, видимо, не ожидал, что разговор примет такой крутой оборот.

— Ты же знаешь, какая у нас сталинская система… Ты сам в тридцать седьмом пострадал.

— Система? — вспылил Лукин. — Ты не доволен системой? Эта система тебя выучила, присвоила генеральское звание.

— И все равно Советы не доверяли мне, — бормотал Власов, пряча от Лукина глаза. — Я был в загоне…

— Врешь! До войны ты командовал дивизией. Потом принял корпус. В сорок первом получил армию! Какое же это недоверие? А если бы и не доверяли, разве это оправдывает измену Родине?!

— Успокойся, Лукин. Ты должен считать за честь, что тебе первому я предлагаю подписать этот исторический документ.

— Да я скорее подпишусь под собственным смертным приговором. Пошел вон, предатель!

— Вот видите, — сказал Власов, обращаясь к немецкому майору, — с какими трудностями приходится сталкиваться при формировании армии. А вы мне не верили! Я предлагал командовать РОА генералам Снегову, Понеделину, Карбышеву. Теперь и Лукин отказывается.

— Генерал Лукин, видимо, плохо представляет себе, к каким последствиям может привести его этот разговор и отказ! — со сдержанной угрозой в голосе пробурчал майор. — В России вас уже объявили врагом народа. Еще раз предлагаю вам пост командующего РОА. Что вас связывает с Советами?

— Категорически отказываюсь! Я понимаю, что вам выгодно, чтобы я стал командующим. Но я отказываюсь! Слышите? Отказываюсь!

— Спокойно! Спокойно, генерал! — вмешался Стефан Цорн.

По лицу Власова пробегали судороги, дрожащими руками он вытащил пачку махорки и стал крутить цигарку.

— Видишь, Власов, тебе немцы даже сигарет не дают. Махорку и то самую паршивую куришь. И будешь у немцев на побегушках. Я не пророк, Власов, но ты вспомнишь мои слова!

— Довольно! — закричал Цорн. — Вы еще раскаетесь. Вы можете из этого лагеря не вернуться. Вы знаете, куда отсюда можете попасть?

— Вы мне не грозите, — сдерживаясь, ответил Лукин. — Не надо меня стращать смертью. Не боюсь я ваших угроз. Самое худшее со мной уже произошло, я считаю, что хуже быть не может.

Майор нервно дернулся и вышел из комнаты. За ним поспешил Власов. Стефан Цорн немного задержался.

— То, что с вами произошло, еще не самое худшее, — проговорил он. — Мы с вами довольно долго нянчимся. У немецкого командования может лопнуть терпение. Я вам, как старый знакомый, советую еще подумать.

— Пошел ты… — выругался Лукин и отвернулся.

После этого разговора Лукин долго не мог успокоиться. Острыми, болезненными толчками билось сердце, не хватало воздуха…

Вскоре после этой встречи Власов прислал к генералу Лукину двух своих офицеров. Они привезли письмо Власова, в котором тот приглашал Лукина приехать в Дабендорф, где обещал создать лучшие условия, и указывал при этом, что никто от него никакой работы требовать не будет. В письме было и признание Власова: «Ты оказался прав. Немцы не доверяют мне. Во главе подразделений РОА поставлены немецкие офицеры и фельдфебели. Я не имею права никуда уходить без разрешения немецкого командования».

Лукин прочитал письмо, внимательно оглядел прибывших офицеров и спросил:

— Вы кто такие?

— Мы — адъютанты генерала Власова.

— А вы понимаете, на какой шаг пошли, согласившись работать у Власова? Как дошли до того, что предали свою Родину? Ведь вы молодые люди, родились при Советской власти, вас выучила Советская власть, вот и немецкий язык знаете. А чем вы Родине ответили в тяжелую для нее минуту? Вы ее предали, и предали трижды. В первый раз, когда живыми и невредимыми сдались в плен, второй раз, когда дали согласие служить в РОА, и третий раз, когда собираетесь воевать против своей Родины, против своего народа. Стратегическая инициатива сейчас в руках Красной Армии, немцы, безусловно, войну проиграют, в каком качестве вы видите себя после нашей победы, как вы будете смотреть в глаза вашим родным и близким?

Генерал долго разговаривал с посланцами предателя. Постепенно они менялись в лице и наконец расплакались, как школьники.

— Сами не знаем, как случилось, — оправдывался старший лейтенант сквозь слезы. — Смалодушничали. Понимаем, что теперь пропали, что совершили страшную ошибку, но не знаем, что делать, как ее поправить.

— Да, — сказал Лукин. — От ошибок никто не застрахован, такова жизнь, но нельзя путать ошибки с предательством. Это разные вещи. Но еще не поздно опомниться. И нечего слезы лить. Если вы действительно осознали свою вину, постарайтесь искупить ее. Начинайте активно проводить работу среди личного состава РОА. А при первой возможности бегите, уходите в партизаны и кровью искупайте свою вину перед Родиной. А Власову передайте, что я предпочитаю оставаться в лагере советских военнопленных и делить с ними судьбу. И пусть прекратит присылать ко мне парламентеров, я никогда не изменю своих взглядов, своего поведения.

В один из вечеров в комнату генералов неожиданно явился Дмитрий Маркович Кравченко. Тот самый «упрямый хохол», который предпочел курсам пропагандистов работу на немецкого бауэра.

Кравченко развернул увесистый сверток и выложил на тумбочку хлеб, небольшой кусок окорока, несколько яблок и кулек слив.

— Угощайтесь, товарищи генералы, — довольно улыбаясь, предложил он. — Специально приехал повидать вас.

— Да как же тебе удалось, Дмитрий Маркович? Ты же где-то в Гранзее.

— Так точно, от Вустрау по прямой километров восемьдесят. А по железной дороге через Берлин — сто тридцать.

— Как же тебя отпустили? И без пропуска…

— Э-э, наш хозяин миллионер-цветовод Хандке дюже набожный человек. Иногда по воскресеньям он разрешает украинцам ездить в Берлин, в православную церковь Петра и Павла. В это воскресенье решил и я помолиться боту. А сам думаю: дай-ка соберу кое-что и махну к генералам. Я же знаю, какая у вас кормежка. Ну, девчата, что на кухне работают, сперли кое-чего, а слив да яблок сам в саду нарвал. Да вы ешьте, ешьте, — спохватился Кравченко. — Только сначала сливы ешьте, они быстро портятся. Гарны сливы. Ой, что было с этими сливами! — Кравченко говорил не переставая, явно довольный удачной поездкой и тем, что сумел-таки доставить приятное генералам. — С этими сливами такая история! Вот слушайте.

В Берлин я приехал вечером. А до Вустрау надо было пересесть на штеттинский поезд. А у немцев с десяти вечера полицейский час. Я думаю: ночью без специального пропуска патруль схватит — капут. Надо переночевать в Берлине. Я знал, что недалеко от вокзала есть гостиница для бедняков, где за пятьдесят пфеннигов хозяйка — фрау Кунст сдавала одно место на двухъярусной койке. Она не требовала никаких документов, кроме денег. На этот раз фрау Кунст предложила мне «люкс» — комнату на восемь человек, где занята была только одна койка. Фрау потребовала уплатить одну марку наперед. Я уплатил и отправился в «люкс». Комната была пуста, окна раскрыты, но свет зажигать не разрешалось — светомаскировка. Я присел на подоконник и смотрел на затемненный город. Тут в комнату вошел человек в летнем пальто. Сняв шляпу, поздоровался: «Морген». Это сокращенное от «Гутен морген», буквальный перевод: «Доброе утро», — подробно пояснил Кравченко. Генералы улыбались, но терпеливо слушали. — Многие немцы, приветствуя, употребляют слово «морген» не только утром, но днем и вечером. Так что это слово меня не смутило, и я принял пришельца за немца. Мне надо было рано вставать, чтобы успеть к штеттинскому поезду. В комнате было темно. Снимая ботинки, я запутал шнурок и, дернув, порвал. В сердцах я, извините, крепко по-русски выразился. Услышав это, мой «немец» подошел ко мне и с восторгом воскликнул: «О, як приемно почуты ридну мову!» Я ему ответил: «Вид такой ридной мови можуть полопатысь лампочки». Мы разговорились. Он рассказал, что сам родом из села Криницы, недалеко от города Ромны Сумской губернии. Он так и выразился — губернии. За границу бежал в двадцатом году с петлюровцами. За эти годы ни одного письма не получал от родных. Долго жил в Париже, никогда не имел своей квартиры, скитался по ночлежкам. Рассказывая о своих Криницах, он вспомнил отцовскую хату и сливы, что росли перед окном. Я угостил его сливами и спросил: «Таки слывы рослы коло хаты твого батька? Возьми попробуй, може, ци слывы и на смак таки, як в Крыныцях?» Он взял сливы, долго пересыпал их в ладонях, нюхал, что-то тихо бормотал. Я лишь слышал одно: «Слывки… слывки… слывки…» И вдруг расплакался, а рыдал как-то даже не по-человечески, а по-звериному. Мне стало жутко. Как мог, пытался успокоить этого огромного детину. А он ел сливы, смотрел на них и рыдал…

Лукин и Прохоров перестали есть и невольно стали рассматривать сливы.

— И какой же ты вывод сделал, Дмитрий Маркович, из этой истории? — наконец заговорил Лукин.

— Надо ехать на Родину, — проговорил Кравченко. — Пусть пропагандистом. Уйду к партизанам. Поверят не поверят, не в этом суть. Вы были правы, товарищ генерал: пусть смерть, но на родной земле, чем жизнь на чужбине.

— Правильно решил. Но не о смерти надо думать, а о том, как с фашистами бороться. Везде бороться, слышишь? Везде, где б ты ни был! А после курсов, оказавшись на Родине, сможешь больше пользы принести, чем у своего миллионера Хандке.

— Та хай ему бис! — выругался Кравченко. — Записываюсь в курсанты. Постараюсь попасть в группу Олефира.

— Кто это? — спросил Лукин.

— Григорий Иванович Олефир. Он в секции украинцев. Харьковчанин, агроном, член партии. Наш человек. Он раньше от Хандке ушел и меня агитировал.

— Учтите, вам не просто надо связаться с подпольем или уйти к партизанам. Надо сообщить командованию о местах вербовки советских людей, фамилии предателей, которые занимаются гнусным делом не только в Вустрау.

— Об этом и мы говорили с Олефиром. Я знаю, что он уже подобрал группу надежных ребят.

— Постой, Дмитрий Маркович, ты сказал, что Олефир харьковчанин? — переспросил Лукин. — А у меня в Харькове живут родная сестра, родственники жены. Не знаю, эвакуировались они или нет, но… Кто знает, может, вам и моя сестренка пригодится, если осталась в Харькове. Вот что, напишу я ей письмецо. Случится кому из ваших быть в Харькове, найдете.

Лукин не был уверен, дойдет ли письмо до адресата. Но надо было использовать даже эту зыбкую возможность, чтобы дать весточку о себе родным. Кто знает, что будет с ним завтра… Теплилась слабая надежда, что Александре удастся как-то связаться с женой. Ведь Харьков все равно скоро освободят. Во всяком случае раньше, чем он вырвется из этого ада. Да, Михаил Федорович беспокоился о жене и дочери.

«…Мысль о них причиняет мне боль, — писал он сестре. — Ведь кроме Родины и своего народа это самые близкие и родные мне существа. Дорого бы я заплатил, чтобы знать, что они живы и здоровы.

Немцы написали в газетах, что генерал-лейтенант Лукин взят в плен, но не написали, в каком состоянии. А раз в газетах писали, значит, знают и наши, и это может послужить основанием для репрессий моей семьи. Я ведь чист и честен перед своим народом и перед своей Родиной. Я дрался до последней возможности, и в плен я не сдался, а меня взяли еле живого.

Шурочка, ты знаешь, какой патриоткой оказалась моя родная Надя. Я искренне ею горжусь. Выходя из первого смоленского окружения, 2 августа 1941 года при переправе через Днепр я сломал ногу и семь недель не мог на нее встать. Я мог эвакуироваться в госпиталь, но не сделал этого и написал об этом Наде. И вот ее ответ: „Родной мой, если есть возможность остаться на фронте, как бы мне ни хотелось тебя видеть, оставайся. Я знаю, как нужны такие командиры, как ты. С презрением смотрю на людей, которые из личного благополучия устраиваются в тылу“. Вот какая моя Надежда! А как она была рада, как гордилась мной, когда узнала, что я был награжден орденом!

Сколько я передумал, находясь в плену… Вот только здесь, на чужбине, начинаешь чувствовать по-настоящему, что такое Родина! Какой она кажется милой, родной, что лучше ее нет ни одного уголка на всем земном шаре! А эта Родина и мой народ переживают ужасную трагедию. Как хочется ступить ногой на родную землю, припасть к ней и целовать каждый ее вершок. Как хочется, чтобы мой народ не переживал больше ужасов войны и зажил спокойно. Ни на один момент не поколебалась у меня вера в конечную нашу победу, наш народ; великий народ не может погибнуть. За свою Родину, за свой народ я, калека, готов отдать каплю за каплей свою кровь вновь, а если нужно, то и саму жизнь! Родина и свой народ — это все!

До свидания, моя маленькая Шурочка, крепко тебя целую. Целую мою маленькую племянницу Ларочку. Целую бабушку, пусть не отчаивается, еще увидимся…»

Кравченко надежно спрятал письмо, запомнил на память харьковский адрес сестры Лукина.

В конце ноября 1943 года в Вустрау приехал Малышкин. На нем был новый генеральский костюм Русской освободительной армии.

— Ну, чего ты приехал ко мне? — смерив презрительным взглядом «генерала», спросил Лукин. — Тоже агитировать?

— Задание, конечно, такое имею, — признался Maлышкпн. — Но вижу по вашим глазам — толку не будет.

— Не будет, можешь убираться.

— Не гоните, Михаил Федорович, дайте хоть душу отвести. Я уже забыл, когда с нормальным, честным человеком разговаривал.

— А кто тебя тянул в эту сволочную компанию?

— Еще как тянули…

— Брось, Малышкин. Все от тебя зависело. Ты же знаешь, что и мне предлагали. Власов ко мне приезжал, я не пошел, а зачем ты в эту грязь влез?

— Обида, Михаил Федорович. Вы же знаете, что я сидел.

— Так выпустили же. Многие, кто раньше несправедливо сидел, теперь честно сражаются за Родину, в фашистами. И тебе доверили.

— А генерала не дали. Так и ходил в комбригах до самого плена.

— А немцы генерала дали, значит?

— Немцы дали…

— Ну что ж, носи немецкие погоны, если не брезгуешь, мелкая твоя душонка! Только долго ли ты их проносишь? А ведь я тебя к званию генерала представлял. Может быть, и приказ был подписан, когда ты поганую власовскую форму примерял.

Малышкин оторопел. Он впервые от Лукина услышал об этом.

— Не знал я этого, вот и жгла обида…

— Ты же был начальником штаба армии, мог стать начальником штаба фронта. Советская власть ценит грамотных и преданных людей. А ты продался, шкуру свою решил спасти. Обидели его… Можно обидеться на несправедливость, на отдельную личность, но как можно обидеться на Родину, на свой народ?! Как можно из-за личной обиды поднять руку на родной народ? Хотя бы о семье подумал.

— Семья, — вздохнул Малышкин. — Теперь, наверное, всех арестовали.

— Наверняка арестовали, — жестко сказал Лукин. — Ты же читал приказ двести семьдесят. Там ясно сказано, что семьи изменников Родины подлежат репрессиям. А ты изменник Родины, армию решил создать против Родины.

— А-а, — Малышкин махнул рукой. — Какая там армия! После того как вы, Понеделин, Карбышев, Снегов отказались командовать армией, мы решили привлечь на свою сторону отпрыска царской династии Романовых, бывшего великого князя Кирилла Владимировича.

— Того самого, которого еще до войны белая эмиграция короновала в российские императоры? — удивился Лукин.

— Его.

— Это что ж, немцы вас на это подтолкнули? — спросил Лукин.

— Наверное. Сам Власов вряд ли решился бы.

Малышкин рассказал, как происходил этот фарс.

Власовская делегация с большой помпой явилась в Париж, где в одном из отелей жил в то время великий князь Кирилл Владимирович. Все члены делегации щеголяли в новеньких мундирах. На рукавах трехцветные нашивки цветов царского русского флага и буквы «РОА». Перед отелем, в котором проживал «самодержец всея Руси», выстроился почетный караул. К князю отправились представители с просьбой дать аудиенцию командованию Русской освободительной армии. Но великий князь, узнав, зачем пожаловала к нему власовская делегация, выслал на улицу к ней своего камердинера, который передал «собственные его величества слова» о том, что с изменниками России никаких дел он иметь не желает…

Выслушав все это, генерал Лукин впервые за все время плена громко, от души рассмеялся:

— Ну и рассмешил ты меня, Малышкин! Плохи же ваши дела, если даже царский отпрыск, которого вышвырнули из России, не желает с вами разговаривать!

— Вот я и приехал к вам душу отвести.

— Ничем тебе помочь не могу.

— Эх, Михаил Федорович! — горько вздохнул Малышкин. — Завидую я вам, хоть и ноги у вас нет и искалечен весь… Ничем себя не скомпрометировали. Посоветуйте, что же мне теперь делать?

— Беги и явись с повинной к Советской власти.

— Следят, не сумею уйти. У дома, где мы живем в Берлине, всегда стоит караул. Вот и сюда приехал в сопровождении унтер-офицера и солдата.

— Если хочешь, слушай мой откровенный совет — тебе нужно пустить себе пулю в лоб, чтобы морально искупить свою вину.

— У меня нет оружия.

— Как нет? Ты ведь генерал так называемой армии! Эх ты! Тогда в сортире на ремне повесься, из окна выбросись. Что хочешь делай, но не твори больше грязного дела. А теперь уходи, противно мне с тобой разговаривать.

Малышкин встал, потоптался на месте, ожидая, не протянет ли генерал Лукин ему руку. Но не дождался, еще раз тяжело вздохнул и поплелся к выходу.

Лукин привстал с койки, хотел было сказать что-то вдогонку Малышкину, но махнул рукой и лихорадочно стал шарить по карманам, пытаясь найти курево.

— На, закури, — протянул Прохоров мешочек с табаком. — Павел Рудой раздобыл. Давай-ка я сверну тебе цигарку.

— Нет, ты слышал этого прохвоста? Он, видите ли, обиделся на Советскую власть! Ну скажи, как эти люди могут ходить по земле? Так и Рокоссовский мог обидеться. А мне, а другим, думаешь, легко было пережить тридцать седьмой год? Да что тридцать седьмой! Хочешь, я тебе расскажу мою новосибирскую эпопею? Но предупреждаю, рассказ будет долгим.

— Конечно, Михаил Федорович. Мы все же мало знаем друг о друге. Пока воевали, времени не было вдаваться в экскурсы. Теперь хоть отбавляй.

— Так вот. В тридцать восьмом году вместо комкора Антонюка командующим Сибирским военным округом был назначен командарм второго ранга Калинин. А чтоб ты знал, в Сибирский округ я приехал с партийным взысканием — строгим выговором с занесением в учетную карточку «за притупление классовой бдительности и личную связь с врагами народа». Новый командующий был настоящим коммунистом ленинской школы. Он терпеть не мог наветов и нашептываний. А, кстати, врагами народа, с кем я был связан, объявили работников Харьковского обкома партии. Естественно, я работал с ними в контакте, будучи командиром двадцать третьей дивизии и начальником Харьковского гарнизона. Одним из проявлений недоверия было лишение меня законной награды — медали «XX лет РККА». Как было обидно, когда в день празднования этого юбилея зачитывался список награжденных, а моя фамилия не была названа. Эта медаль, кстати, была вручена мне позже Ворошиловым.

Я надеялся, что со временем недоверие рассеется, а потому первейшей своей задачей считал — много и упорно работать, сдерживать себя и не впадать в отчаяние. И командующий Калинин во всем меня поддерживал.

На Дальнем Востоке в это время находился начальник Политуправления РККА Мехлис. Возвращаясь через Новосибирск в Москву, он вызвал к себе в вагон командующего войсками, члена военного совета, начальника политуправления и начальника особого отдела округа. Как я после узнал, группой инспекторов Политуправления, оставленной в округе Мехлисом при его следовании на Дальний Восток, и начальником особого отдела был представлен большой список лиц, подлежащих аресту и увольнению. Первым по списку стоял начальник штаба округа комдив Лукин. Мехлис задал вопрос командующему войсками округа, что из себя представляет Лукин. Калинин ответил, что меня знает давно, что командир я хороший, как начальник штаба на своем месте и политически заслуживаю доверия. Начальник особого отдела вступил в разговор и доложил, что Лукин — махровый контрреволюционер и что он, будучи начальником лагерного сбора в Чугуеве, под Харьковом, принудительно выселил две большие деревни — Масловку и Таганку, с тем чтобы возбудить у колхозников недовольство Советской властью.

Деревни Масловка и Таганка были действительно переселены в другие места. Переселением их руководил Чугуевский райисполком. Оно было вызвано тем, что в Чугуевский лагерь прибыли новые части — танковая бригада и два артиллерийских полка, а указанные деревни были в секторе артиллерийского огня нового полигона. Войска помогали всем колхозникам разбирать дома и строить их на новом месте.

Мехлис обвинил Калинина в том, что он не знает людей, с которыми работает. На мое счастье, к тому времени состоялось решение ЦК: без санкции Ворошилова военных от комбрига и выше не арестовывать. Мехлис обвел красным карандашом мою фамилию и сказал, что обо мне доложит в Москве.

Через некоторое время я был вызван в Комиссию партийного контроля при ЦК ВКП(б). Приехав в Москву, пришел в Генштаб и там случайно встретил Ворошилова. Он спросил меня о цели приезда. Я ответил, что вызван в КПК, но зачем, не знаю. Ворошилов пригласил меня к себе в кабинет. Позвонив Ярославскому, он поинтересовался, по какому вопросу вызван Лукин. Я сидел рядом и отчетливо слышал, что говорил Ярославский. Речь шла об информации Мехлиса. Потом заговорил Ворошилов: «Товарищ Ярославский, я знаю Лукина давно, с гражданской войны. Это честный коммунист, и то, что вокруг него происходит, — это недоразумение. Прошу вас внимательно разобраться и, если он не виноват, написать об этом в округ». Положив трубку, Климент Ефремович долго расспрашивал меня о положении в округе, потом вдруг сказал: «У меня уже третий раз просят санкции на ваш арест». «И почему же вы не даете?» — спросил я. «Успокойтесь, — ответил Ворошилов. — Я вас знаю и доверяю. Езжайте работать».

В Новосибирске меня уже не ждали, думали, не вернусь. Когда же было получено письмо от Ярославского, отношение ко мне круто изменилось. Я наконец-то обрел долгожданное доверие. Вскоре с меня сняли партийное взыскание.

В тридцать девятом году я был в Москве. Узнав о моем приезде, меня вызвал на беседу в ЦК Маленков. Поздоровавшись, он сказал: «Ну, товарищ Лукин, ЦК вас проверил, вам вполне доверяют. Теперь товарищ Ворошилов может назначать вас на любую должность, мы возражать не будем».

Накануне Октябрьского праздника я получил от Щаденко телеграмму, в которой он сообщал, что я назначаюсь на должность заместителя командующего войсками Сибирского военного округа и мне присваивается звание комкора.

— Да, хлебнул ты лиха, Михаил Федорович, — выслушав длинный рассказ Лукина, проговорил Прохоров.

— Разве я один? Все это наша беда, наша боль и конечно же обида. Но существует, Иван Павлович, святое чувство — любовь к Родине, как к матери, а она неразрывна с преданностью своему народу, Советской власти.

После многих попыток немцы, видимо, потеряли надежду заманить генерала Лукина в свои сети и больше к нему не присылали парламентеров. Зато режим его лагерной жизни сделался еще более жестоким. За Лукиным установили строгий надзор. Он понимал, что следят за каждым его шагом. Об этом предупредили и товарищи из подпольной группы, просили на время прекратить агитацию, всякие связи. Но генерал не мог сидеть сложа руки. Он нервничал, не находил себе места. А тут еще этот громкоговоритель. Ежедневно в лагере велась по радио лживая фашистская пропаганда на русском языке. Особенно распинался насчет «нового порядка» и «побед» немецкого оружия Блюменталь-Тамарин. Его выступления начинались словами: «Господа! Это говорю я, Блюменталь-Тамарин, известный московский артист…» Однажды генерал, сидя на скамеечке у лагерного барака, слушал эту передачу. «Известный московский артист» сообщал о том, что в одном из боев от огня двух эсэсовских солдат бежал в панике советский батальон.

— Врет, фашистская сволочь! — крикнул генерал. — Красная Армия наступает, она побеждает!

Подобрав с земли увесистый камень, Лукин левой рукой ловко запустил его в тарелку громкоговорителя. Голос умолк. Прибежал немецкий унтер-офицер и начал ругаться, размахивая руками перед самым лицом генерала. Лукин, молча уставясь тяжелым взглядом на бесновавшегося немца, сидел не двигаясь. Подошел комендант лагеря обер-штурмфюрер Френцель с переводчиком. Унтер-офицер доложил о случившемся.

— Вот что, генерал, — переводил слова коменданта переводчик. — Мы уже давно наблюдаем за вами и генералом Прохоровым. Наше терпение кончилось. Мы вас уберем отсюда. Но врозь, а то вы, два генерала, очень сработались.

Если бы Френцель знал русский язык, он смог бы понять, что ответил ему генерал, но Френцель не знал русского языка… А переводчик смолчал.

Зимой сорок четвертого года во двор пересыльного лагеря близ Нюрнберга въехал крытый грузовик. Сначала из него выпрыгнули пять эсэсовцев и, ежась от холода, скрылись в здании комендатуры. Затем из кузова через задний борт тяжело перевалился человек в сильно поношенной военной шинели. На одной ноге у него был деревянный протез. Человек опирался на палку и оглядывал лагерный двор. У барака собрались военнопленные и с любопытством наблюдали за новым узником. Лицо его было изможденное и хмурое. Но пышная с рыжинкой борода аккуратно расчесана надвое — по-скобелевски. Голову человек держал высоко и гордо. Некоторые военнопленные узнали в нем генерала Лукина.

И вдруг над лагерем раздался громкий голос:

— Лагерь, смир-рна-а!

Все, кто был на территории, замерли. Из толпы пленных вышел красноармеец и, печатая шаг изодранными ботинками, направился к генералу. Как положено по уставу, он остановился в трех шагах от Лукина и вскинул руку к пилотке.

— Товарищ генерал-лейтенант! — осипшим голосом, но как можно громче, рапортовал он. — В лагере находятся советские военнопленные. За истекшие сутки от голода и мучений умерло пятьдесят пять человек. Но мы не сдаемся, товарищ генерал!

Лукин слушал молча и торжественно. Даже с костылем в руке его фигура сохраняла строгость и достоинство.

— Вольно! — скомандовал генерал.

А красноармеец, сделав шаг вперед, тихо заговорил:

— А я вас сразу узнал, хоть и отрастили вы бороду и ноги лишились. Я под Смоленском вас несколько раз видел, служил в дивизии генерала Городнянского. Меня зовут Петр Павлович Кругликов.

Лукин шагнул к солдату, хотел пожать руку, обнять. Но в это время дверь комендатуры с треском распахнулась, и Кругликову пришлось скрыться за спины товарищей. Потом эсэсовцы долго разыскивали его, но лица они не приметили, а товарищи не выдали.

Вечером несколько военнопленных тайком от охраны провели генерала на кухню. Они надеялись получить от него хотя бы какую-нибудь правдивую весточку о положении на фронте.

— Немцы нам говорят, что Красная Армия уже не существует.

— Кому вы верите! — возмутился Лукин.

— Да мы не верим. Но уже два года получаем только немецкую информацию. Сориентируйте, товарищ генерал.

— Красная Армия наступает. Она бьет немцев и гонит их с нашей земли. Победа Красной Армии уже ни у кого не вызывает сомнения.

— А мы в плену отсиживаемся, — проговорил Петр Кругликов. — Ничем помочь не можем своим.

— Ну, а как ты в плену оказался?

— Длинная история, товарищ генерал. — Кругликов обвел взглядом товарищей. — Тут кого ни возьми, у каждого хождение по мукам. Когда мы прорывались из окружения, я был контужен, но еще мог двигаться. Бродили по лесам, искали, где бы прорваться. Схватили нас. Привели в деревню, где перед нашим приходом фрицы расстреляли группу военнопленных. Потом нас втолкнули в колонну и повели на запад. По пути некоторые выскакивали из колонны к сгоревшим домам, думали какие-нибудь остатки еды найти. Но их тут же расстреливали. В Дорогобуже нас загнали за колючую проволоку. Просто поле и колючая проволока, как загон для скота. Только ж мы-то скот колючей проволокой не огораживали. Еды не дают никакой. А холод, зима. Люди умирают. Потом дальше повели. Кто-то коровью шкуру нашел. Опалили мы ее на костре и съели кожу. Где-то, уж не знаю, мы, несколько человек, все-таки выбрали момент, подкопали проволоку и ушли через болота. Думали — все, спаслись. Найдем партизан и будем драться. Но не удалось. Снова схватили. Теперь вот по лагерям мыкаюсь… — закончил печальную историю Петр.

— Да, плен — это горестный факт, — вздохнув, проговорил Лукин. — Но и здесь, товарищи, надо держаться, не терять достоинства советского человека. Немцы создают национальные легионы, предатели-власовцы вербуют пленных в свою армию. Не поддавайтесь уговорам, не верьте посулам. Все гитлеровские карты биты. Наша победа не за горами.

Радостно было видеть Лукину, как светлеют лица людей, как к ним возвращается надежда. Но нашелся фискал. О беседе генерала с военнопленными стало известно немецкой администрации. К Лукину явился фельдфебель.

— Вы, генерал, занимаетесь большевистской пропагандой! Вам не нравятся условия плена? Мы можем их ужесточить.

— Я не занимаюсь пропагандой, — спокойно ответил Лукин. — Это вы распускаете ложь о Красной Армии, выдаете желаемое за действительное.

Фельдфебель сжал кулаки, лицо его побелело. Казалось, еще секунда — и он ударит генерала. Но, видимо вспомнив что-то, сдержался и, не найдя ничего лучшего, вдруг закричал:

— Сбрить бороду!

Генерал недоуменно посмотрел на гитлеровца, погладил бороду:

— Я не дам брить бороду.

— Сбрить бороду!

— Не дам, — спокойно отвечал Лукин, наслаждаясь бессильным бешенством фельдфебеля. А тот переступил с ноги на ногу, выругался и быстро вышел.

Лукин вынужден был носить бороду. Ему было неудобно бриться левой рукой, но говорить немцам о своих трудностях он не считал нужным.

Не давали покоя Лукину и раны. И ко всему разболелись еще зубы. Промучившись сутки, генерал попросился к зубному врачу.

Русских пленных врачевал в лагере зубной техник Михаил Чувиков. Лукин узнал, что Чувиков коренной москвич, что и первую военную осень был в столице, разговорился с ним.

— В октябре — ноябре сорок первого тяжело было смотреть на столицу, — вспоминал Михаил. — Мешки с песком под окнами домов, ежи и противотанковые надолбы на Садовом кольце, на перекрестках, баррикады и траншеи на окраинах. Главные здания были закамуфлированы так, что их и не узнать. К фасаду Большого театра сделали пристройку в три этажа с узенькими окошками и арочными воротами — заурядный старый домишко! А наверху — крупнокалиберные пулеметы и скорострельные зенитки. Аэростаты в небе… Но всюду порядок и спокойствие. Москва готовилась к отпору. Да чего там! Даже парад седьмого ноября состоялся на Красной площади!

— Я тут в плену краем уха слышал, что такой парад состоялся. Но, честно признаюсь, как-то не верилось.

— Очень нужен был нам этот парад. Ведь фашисты раструбили на весь мир, что Москва пала, а Сталин сбежал в Куйбышев. А тут — нате вам, войска по Красной площади идут, и Сталин на трибуне Мавзолея. Для всех, конечно, это неожиданно было. Даже мы о том, что пойдем на парад, узнали всего за несколько часов до него. Речь Сталина слушали.

— Поразительно! — не выдержал Лукин.

— И знаете, ни один немецкий самолет не пропустили к центру Москвы. Все, конечно, могло быть… Но мы, участники парада, получили задание: случись бомбежка, парада не прекращать. Пусть рвутся бомбы, а ты иди парадным шагом и виду не подавай. Вот какой был парад, товарищ генерал!

Лукин долго ничего не мог сказать. Сколько раз, будучи военным комендантом Москвы, обеспечивал он военные парады на Красной площади! Но такого, о чем рассказал зубной техник Чувиков, не мог себе представить.

Закончив свой рассказ, Чувиков приоткрыл дверь кабинета и, убедившись, что в коридоре никого нет, достал из-за пазухи сверток и протянул Лукину.

— Тут деньги, — пояснил он. — Три тысячи марок.

— Откуда? — удивился Лукин. — И зачем мне деньги?

— Возьмите, товарищ генерал, спрячьте, — поторопил Чувиков. — Нам известно, что вас отправят в крепость Вюльцбург. Это настоящая тюрьма. Хоть какая-то поддержка будет и вам, и вашим товарищам…

— Но где вы взяли столько денег?

Чувиков не успел ответить, в кабинет вошел все тот же фельдфебель.

— Опять занимаетесь пропагандой?! — крикнул он Лукину.

— Если удаление больного зуба вы считаете пропагандой, то да.

— Напрасно иронизируете. Благодарение богу, избавляемся от вас. Собирайтесь, за вами приехали.

Но увезти Лукина немцам в тот день не удалось. Где-то в горах, куда должны были везти генерала, мощная лавина снега засыпала дорогу.

В ту ночь пленный Виктор Николаевич Королев рассказал Лукину, откуда взялись три тысячи марок. А главное — о том, как живут и борются советские военнопленные в лагерях Нюрнберга и его окрестностях.

В лагере Ротенбах, например, что в двенадцати километрах от Нюрнберга, действовала крупная подпольная группа. Ее возглавлял участник войны с белофиннами Герой Советского Союза старший лейтенант Журавлев. Подпольщики вели антифашистскую пропаганду, писали листовки. Текст небольшим тиражом удавалось размножить бывшему пограничнику старшему лейтенанту Николаю Назаренко. Листовки передавались в другие лагеря.

Подпольная организация оказывала огромное влияние на узников, сплачивала их, вела борьбу в самых, казалось бы, невозможных условиях, помогала умирающим от голода выносить издевательства фашистов, цементировала интернациональную солидарность и исподволь готовила восстание.

Работа подпольщиков незримо охранялась. По множеству каналов поступали предупредительные сигналы. Об опасности подпольщиков предупреждали немецкие коммунисты, работавшие в охране лагеря и на электродной фабрике «Кондрати и К?». На этой каторжной фабрике работала большая группа советских военнопленных из числа офицеров.

По подозрению в саботаже гестапо арестовало шесть человек и бросило в тюрьму города Фюрт. Один из них— Дмитрий Карнаухов — попал в камеру, где сидел генерал Карбышев. Позже в эту же камеру был помещен Николай Храмов. Несмотря на зверские допросы, гестаповцы не добились от них признания и вернули в лагерь Ротенбах.

Своим товарищам они рассказывали о Карбышеве, о том, как генерал-патриот сам мужественно переносил тяжесть плена и наказывал им стойко держаться. Когда Карбышев узнал, что Карнаухов и Храмов возвращаются в лагерь, он просил передать товарищам, чтобы они в меру своих сил оказывали помощь пленным советским генералам, которых немцы содержат в крепости-тюрьме Вюльцбург.

— Вот мы и решили, — говорил Королев, — собрать среди иностранных военнопленных боны, которые им выдавали, чтобы затем обменять их на немецкие марки. Когда мы увидели вас здесь и узнали, что скоро вас отправят в Вюльцбург, мне поручили передать вам деньги через нашего связного — зубного техника Чувикова. И я рад, что выполнил задание.

Утром за генералом приехали на санях люди в форме матросов советского торгового флота в сопровождении всего одного немецкого конвоира. Это удивило Лукина. Откуда тут моряки? Если пленные, то почему почти без охраны?

Дорогой моряки поведали генералу о своей драматической эпопее.

22 июня 1941 года теплоходы Балтийского морского пароходства «Хасан», «Волголес», «Днестр», «Магнитогорск», «Эльтон» находились под разгрузкой в немецких портах Штеттин и Данциг. Гитлеровцы захватили эти суда. Советские моряки сумели уничтожить всю документацию, категорически отвергли требования фашистов спустить на судах Государственный флаг СССР и заявили протест против насилия.

Захватив суда, фашисты отправили моряков в лагеря Штеттин, Бланкенфельд, а команду «Магнитогорска» в концлагерь Штутгоф, Фашисты склоняли моряков к предательству, обрабатывали в гестапо, пытались отделить украинцев и прибалтийцев от русских. Однако все эти намерения были сорваны стойкостью моряков. Ни один человек не смалодушничал.

В августе 1941 года всех моряков в количестве двухсот человек заключили в крепость-тюрьму Вюльцбург. С первых дней заточения моряки сплотились вокруг своих капитанов-коммунистов. Они наладили связь с советскими и иностранными военнопленными.

Сопровождавшие Лукина моряки сообщили, что в крепости содержатся много пленных советских генералов и старших командиров и, хотя они содержатся отдельно, моряки с ними наладили связь. Лукина предупредили, что среди старших командиров есть такие, кто угодничает перед немцами. Они назвали фамилию Мальцева. По всей вероятности, это провокатор, засланный гитлеровцами. Мальцеву удалось сколотить вокруг себя группку единомышленников, их следует опасаться.

— Кстати, товарищ генерал, — сказал один из моряков. — Вместе с нами в крепости находится секретарь Льва Толстого — Валентин Федорович Булгаков. Он тоже интернирован. Хоть и эмигрант, но замечательный человек, настоящая русская душа. Валентин Федорович много рассказывает о Толстом, о своей работе с великим писателем. Вы знаете, это такая отдушина для всех нас. Слушая Булгакова, мы словно в Россию попадаем.

У каждого сложились свои трагические обстоятельства, из-за которых он оказался в плену.

Недалеко от Вайсенбурга, маленького городка в Баварии, на трехсотметровой горе стоял средневековый замок-крепость Вюльцбург, построенный в 1649 году. Крепостные стены были окружены широким рвом. Во двор крепости вели высокие арочные ворота, выложенные серым, слегка позеленевшим камнем. За высокой крепостной стеной — здания с синими стеклами в окнах и двор. Во дворе — бетонированный колодец для сбора дождевой воды, к которому подведены трубы со всех крыш.

В крепости Вюльцбург еще в первую мировую войну содержались пленные русские офицеры царской армии. В казематах можно было видеть на стенах надписи на русском языке, сохранившиеся с тех пор.

В замке находилось около двухсот советских военнопленных старшего командного состава. Все те, кто отказался работать на немцев.

Режим в крепости был тюремный. Два раза в день полагалась прогулка, поверка была ночью. На работу выгоняли всех, включая полковников. Но генералов на работы не посылали.

Начался еще один период в жизни Лукина — тюрьма. В крепости он увидел таких же людей, каких встречал во многих лагерях — кожа да кости. Генералы были в потрепанной разношерстной одежде, у большинства на ногах что-то вроде ботинок на деревянной подошве. Генералов содержали отдельно в большой комнате, спали они на двухъярусных нарах. Постельного белья никакого — матрас и подушка, набитые стружками, грубое солдатское одеяло.

Военнопленных и интернированных моряков выводили во двор на прогулку в разное время. Кроме того, моряков увозили на всю неделю на работы, а возвращались они только на субботу и воскресенье. Там, где они работали, удавалось добывать немного картошки и маргарина. Моряки, зная, что у генералов «смертельный паек», приносили им продукты, отрывали от своего скудного пайка хлеб.

Первая встреча с генералами оставила на душе у Михаила Федоровича тягостное впечатление. Некоторые совсем пали духом. Старшим среди них был генерал Музыченко. Ему и передал Лукин деньги.

Все пленные генералы были знакомы с приказом Ставки двести семьдесят, в котором бывший командующий 42-й армией генерал-лейтенант Понеделин и бывший командир 13-го стрелкового корпуса генерал-майор Кириллов объявлялись трусами и дезертирами. Поэтому к ним было отношение особое — их презирали. Но Лукин видел, что ни Понеделин, ни Кириллов не прячут глаза и мужественно переносят открытое презрение окружающих. Он решил поговорить с ними. Вскоре разговор состоялся. И Понеделин и Кириллов тяжело переживали обвинение их в предательстве, уверяя Лукина, что они стали жертвами обстоятельств.

— Я верю вам, несмотря на приказ. Тем же приказом и генерал Качалов объявлен был трусом и дезертиром, — говорил им Лукин. — А мы с Прохоровым видели своими глазами документы Качалова, залитые кровью. Он погиб в танке при прорыве из окружения.

— Он хоть погиб, — вздохнул генерал Кириллов. — А я и погибнуть не сумел. У меня осталась горсточка людей. Вижу, что окружают. Что делать? Стреляться? Хотел. Но ни у кого ни одного патрона, все выпустили по фашистам.

— А у меня была возможность застрелиться, — неожиданно заговорил Понеделин. — Но я не посчитал нужным стреляться. Я верил и сейчас верю, что, пока жив, смогу бороться с врагом. А с мертвого какой толк? Правда?.. — Понеделин помолчал. — Теперь жалею об этом. Не рассчитал. Был готов на пытки, на издевательства фашистов. Думал, все выдержу, убегу и снова буду драться с врагом, но… Единственное, что сумел сделать, — плюнуть в морду стервецу Власову, когда он агитировал меня возглавить РОА. Думал, после этого фашисты ожесточатся, может быть, и расстреляют, но… сижу вот в одной камере с вами. А это, скажу вам, Михаил Федорович, самая страшная пытка. Не все, конечно, но многие верят тому приказу, верят, что мы с Кирилловым трусы и дезертиры. Так можно и издохнуть в этом каземате с вечным клеймом врага народа. Может ли что быть страшнее этого? Но я выдержу! — воскликнул Понеделин, и на впалых щеках его взбугрились желваки, а в глазах сверкнул лихорадочный блеск. — Я должен выжить, должен дождаться нашей победы; вернусь на Родину и докажу, что я добровольно не сдавался в плен, что было совершенно безвыходное положение. А там — что будет. Пусть судят меня партия, народ.

…Генерал Лукин тоже не знал, что ждет его на Родине, если он останется жив, если дождется освобождения. Кому будет дано право определить меру справедливости к нему, командарму Лукину? Кто сможет стать самым строгим судьей для него, кроме его самого? Он знал, что чист и честен перед партией и народом. Но, так или иначе, оценка его теперешнего положения неотвратима, и в положенный час она придет…

Для жены Лукина, Надежды Мефодиевны, время с начала войны стало измеряться от письма до письма с фронта. Когда во время первого окружения под Смоленском перестали приходить письма, она обратилась в Главное управление кадров. Вскоре пришел ответ: «Ваш муж находится в Действующей армии». Как радовалась вся семья: значит, жив, сражается! Писать не может — не беда, надо ждать! Но с середины октября сорок первого года письма перестали приходить совсем. Надежда Мефодиевна продолжала писать мужу. Не получая ответа, наконец вторично обратилась в ГУК. В декабре пришел оттуда ответ: «Ваш муж пропал без вести». Страшные слова… Наступило мучительное состояние, тяжкое своей неопределенностью. Ей выдали единовременное пособие, дочери установили пенсию.

Слухи о судьбе генерала Лукина ходили самые разнообразные. Говорили, что он якобы сражается в партизанском отряде, за ним послан самолет и со дня на день он должен быть в Москве. Говорили, что он тяжело ранен. А один «очевидец» сказал, что сам похоронил командарма под Медынью.

Каждое новое известие приносило то тревогу, то надежду, но тяжелее всего было, когда слухи не подтверждались. И опять наступала неизвестность, тяжелая и тревожная.

Адъютант генерала Лукина Клыков пробиться обратно в расположение 19-й армии не смог, так как к тому времени замкнулось кольцо окружения под Вязьмой. Он был направлен в 16-ю армию и стал адъютантом генерала Рокоссовского.

Прошло около года, и в один из своих приездов в Москву он посетил семью Михаила Федоровича, вернувшуюся из эвакуации.

Было утро. Клыков вместе с шофером Смурыгиным вошли в квартиру, усталые, запыленные. Всю ночь они провели в дороге. Надежда Мефодиевна встретила их сердечно. Они мылись в ванной, приводили себя в порядок. Когда дело дошло до завтрака, Надежда Мефодиевна, невероятно смутившись, предложила им небольшой кусочек хлеба и морковный чай — больше в доме уже третий день никакой еды не было.

Клыков, бормоча себе под нос какие-то проклятия, быстро собрался и, сказав, что скоро вернется, уехал вместе с шофером. Примерно через час они вернулись и привезли из комендатуры города картошку, капусту, консервы и соевое молоко. Начался «пир». Клыков все никак не мог успокоиться и долго еще сокрушался о том, что семья дорогого ему командарма голодает. Надежда Мефодиевна говорила, что сейчас всем живется трудно, не это главное, ради победы можно все пережить.

Первое известие о пленении Михаила Федоровича в семью пришло от родственницы генерала Хмельницкого, которой удалось вырваться из фашистской неволи. Она рассказала, как встретила командарма в госпитале для советских военнопленных в Смоленске. Второе известие пришло от него самого. После освобождения Харькова сестра Лукина, Александра, разыскала Надежду Мефодиевну и передала письмо, написанное им. Это известие не уменьшило, однако, тревогу жены за судьбу мужа. Да, он жив, но всем было известно о бесчеловечном отношении фашистов к советским военнопленным. Поэтому покоя в семье не стало.

В 1943 году Надежду Мефодиевну вызвали в Главное управление кадров и объявили официально, где муж и что с ним. Ей сказали, что он в плену ведет себя достойно, чести советского генерала и патриота не уронил.

Надежда Мефодиевна работала экономистом в квартирно-эксплуатационном управлении Наркомата обороны. Правда, приняли ее не сразу, долго проверяли.

В свободное от работы время Надежда Мефодиевна часто бывала в госпитале, читала раненым газеты, помогала им писать письма. Во время воздушных тревог она дежурила у входа в бомбоубежище. Она была истинно русской женщиной, которая в годы тяжелых испытаний, выпавших на долю народа и на ее долю, терпеливо и упорно ждала своего попавшего в такую страшную беду мужа.

А генерал Власов, предатель, метался как загнанный зверь. В августе сорок четвертого года он был принят рейхсфюрером СС Гиммлером, который заявил, что отдел пропаганды германских вооруженных сил не смог организовать русских военнопленных для борьбы против большевиков и теперь руководство этим отделом он берет на себя.

Власов и Гиммлер договорились об объединении всех существующих в Германии и на оккупированной ею территории Европы белогвардейских, националистических и других антисоветских организаций и создании единого политического центра для руководства всеми этими организациями. Гиммлер одобрил предложение Власова о создании в качестве политического центра «Комитета освобождения народов России» (КОНР) и дал указание разработать «манифест» этого «комитета». Списки членов КОНР, подготовленные заранее, были просмотрены и откорректированы в русском отделе гестапо.

14 ноября 1944 года в Праге состоялось организационное собрание КОНР, на котором председателем был избран Власов, заместителем — Малышкин. В составе комитета были созданы управления: военное — руководитель Трухин, пропаганды — руководитель Жиленков, гражданское — руководитель Закутный и др. В январе 1945 года было заключено соглашение между КОНР и правительством Германии о получении кредита для содержания комитета и РОА. Вскоре после создания КОНР последовал приказ Гитлера о назначении Власова командующим войсками РОА. Власов выступил по радио и зачитал «манифест» КОНР.

Власовцам нужны были опытные командиры. В декабре 1944 года Власов дал задание заместителю начальника управления пропаганды КОНР Меандрову выехать в крепость Вюльцбург и выяснить, нельзя ли кого-либо из генералов или старших офицеров привлечь к работе в комитете.

На беседу с Меандровым генералов стали вызывать по одному.

— Снегов!

— Отказываюсь разговаривать с предателем!

— Потапов!

— С изменниками Родины не имею дела!

— Понеделин!

— Пошел он к…

— Лукин!

Лукин тяжело поднялся и, опираясь на палку, направился к двери.

— Михаил Федорович, вы что? — воскликнул Прохоров.

— А чего вы боитесь? Я желаю поговорить с господином Меандровым.

— Вы серьезно?

— Как вас понимать?

— Вы решили разговаривать с изменником? — раздавались удивленные и возмущенные голоса.

— А чего мне бояться? Любопытно послушать этого типа, на что они еще надеются?

Меандров обрадовался приходу Лукина. Услужливо придвинул табурет, угостил сигаретой. Лукин закурил и внимательно посмотрел на «полковника» Меандрова.

— Вы слушали выступление господина Власова? — начал Меандров.

— Слушали. Неужели вы сами верите в свою затею?

— Оставим вопросы, господин генерал. Давайте говорить о деле.

— Грязное у вас дело. Цели ваши предательские и изменческие! Кто пойдет с вами? Вы надеетесь привлечь людей замученных, дошедших до крайней степени истощения. Это подло! Прекратите вербовку! Вы, Меандров, лучше расскажите о судьбе генерала Ершакова.

— А что? — насторожился Меандров.

— Ведь вы находились с ним в одном лагере в Хаммельсбурге. До нас дошли слухи, что он умер.

— Да, к сожалению, слухи не лишены основания, — деланно вздохнул Меандров.

— Так уж и к вашему «сожалению»?

— Да вот, полюбуйтесь.

Меандров достал из портфеля журнал эмигрантов, полистал, нашел страницу и показал Лукину. На цветной фотографии Лукин увидел гроб, обитый красной материей. Над гробом склоненные знамена власовской «освободительной» армии рядом с фашистскими флагами. У гроба в почетном карауле власовцы вперемежку с фашистскими офицерами. Под снимком надпись: «Так немецкое командование хоронит генерала, который отказался от Советской власти».

— И все-то вы врете, господа предатели, — проговорил Лукин. — Видели мы уже эту фальшивку. Инсценировка. С Ершаковым я вместе воевал, вместе дрались в окружении. Он командовал соседней со мной армией. Это был храбрый и до мозга костей советский генерал. Никогда он не отказывался от Советской власти.

— Не верите глазам своим?

— Не верю. Вы покажите этот журнал генералу Соловьеву, его недавно перевели к нам в Вюльцбург. Он сидел с Ершаковым и рассказал об этой истории. Ершаков с презрением отвергал попытки фашистов и ваши уговоры склонить его к измене. С ним жестоко обращались, и его сердце не выдержало. Он умер от разрыва сердца. Военнопленные из неструганых досок сколотили гроб и вынесли к лагерным воротам. Но за колючую проволоку их не пустили. Немцы приняли гроб и куда-то унесли, а потом появилась эта фотография. Вы, иуды, даже мертвых используете для своей пропаганды. Живые-то вас подальше посылают…

— Напрасно бранитесь. Вот я вам еще новость скажу. Вы помните генерала Городнянского?

Лукин насторожился. Неужели и бывший командир героической 129-й стрелковой дивизии, который так помог Лукину в обороне Смоленска, тоже попал в плен и тоже стал жертвой какой-нибудь грязной игры фашистов?

— Конечно, помню. Он погиб.

— Да. Под Харьковом его корпус попал в окружение. Городнянский дрался до последнего, но в рукопашной схватке был заколот штыком немецким солдатом.

— О его героической гибели я знаю.

— Но вы знаете не все. Немецкое командование устроило похороны генералу Городнянскому с воинскими почестями, показав тем самым своим солдатам пример уважения к герою.

— Лучше бы немцы брали пример с вас и Власова, — с усмешкой ответил Лукин. — Мы бы скорее их победили. Да не помогут им никакие ухищрения. И ваша карта, Меандров, бита. По сути, я разговариваю с трупом. Все, разговор окончен. Больше вы среди нас собеседников не найдете. Убирайтесь вон!

Этот разговор слышал из соседней комнаты один из интернированных моряков, ремонтировавший печку. Он прибежал сияющий к своим: «Генерал Лукин разделал этого власовца под орех!» И пошли к Михаилу Федоровичу записки от моряков: «Спасибо, товарищ генерал, за то, что поддержали честь нашего государства, нашей армии…»

Кроме Соловьева из лагеря Хаммельсбург в крепость Вюльцбург перевели еще несколько генералов. Они рассказали, что немцы предложили некоторым генералам и полковникам написать историю Красной Армии. За этот труд им обещали улучшить пайки, выдавать сигареты, пользоваться некоторыми другими льготами. Кое-кто пошел на эту приманку, посчитал, что ничего предосудительного в том не будет. Но вскоре многие спохватились, поняли, какую «историю» ждут от них гитлеровцы, и отказались. За этот отказ и перевели их в крепость-тюрьму. Но в Вюльцбурге к «историкам» относились с недоверием.

От них Лукин узнал о судьбе старшего лейтенанта Якова Джугашвили, старшего сына Сталина. Он вспомнил, как в июле сорок первого года, находясь в полуокруженном Смоленске, получил задание генерала Жукова установить местонахождение Якова Джугашвили. Тогда Лукин не мог ответить Жукову. Лишь узнал от Конева, что Яков попал в плен. А теперь перед Лукиным открылась полная трагизма история…

Яков содержался в лагере Заксенхаузен в специальном бараке на территории особого лагерного блока «А», полностью изолированного от остальной части лагеря. Блок был оцеплен колючей проволокой под электрическим током напряжением 550 вольт. При очередной попытке коменданта лагеря «поговорить по душам» с непокорным узником Яков заявил: «Скоро германские захватчики будут переодеты в наши лохмотья, и каждый из них, способный работать, поедет в Россию восстанавливать камень за камнем все то, что они разрушили».

После этого заявления главари СС, видимо, решили разделаться с Яковом. 14 апреля 1943 года пленные узнали о гибели старшего лейтенанта Якова Джугашвили. Яков будто бы взбунтовался, отказался вечером зайти в барак, двинулся прямо через «полосу смерти» перед проволочным заграждением, а на окрик охранника ответил: «Стреляйте!». Затем он вроде бы сам бросился на проволоку с электрическим током, после чего охранник эсэсовец Конрад Харриш в присутствии начальника караула эсэсовца Карла Юнглинга застрелил Якова Джугашвили.

Было ли это убийством «при попытке к бегству» или пленника хладнокровно расстреляли, а затем, бросив его тело на проволоку, инсценировали мнимое бегство — об этом никто не знает. Лукин постарался, чтобы о мужественном поведении сына Сталина узнали все узники Вюльцбурга.

Суров и монотонен тюремный режим. Подъем. Поверка. Резкие голоса команд; стук деревянных башмаков о каменный пол, стук оловянных ложек, выскабливающих миски. Негромкий разговор. Вновь перед глазами серые мундиры, команда — выходить строем на прогулку. Цепочка изможденных людей вытягивается в длину вдоль крепостной стены и уныло передвигается по замкнутому кругу.

Во время прогулки генерал Лукин сидит на скамейке, положив рядом палку. Его не заставляют ходить по кругу. Он смотрит на товарищей. Лица замкнуты и внешне спокойны, как будто отрешены от всего. Но большинство из тех, кто заключен в крепости, решил выжить и бороться.

А вскоре в Вюльцбурге произошло из ряда вон выходящее событие — в крепость привезли пленного летчика. Прошел по казематам слух, что летчик в форме, в погонах полковника и при орденах. Генерал Лукин, да и почти все пленные еще никогда не видели советские погоны, ведь их ввели в армии в начале 1943 года.

В окно камеры выглядывать было запрещено, охранники стреляли без предупреждения. Лукин и несколько генералов все же подошли к окну, встали чуть в сторонке. Вскоре конвоиры повели через плац высокого, стройного офицера. Действительно, на плечах — погоны, на груди — два ордена Ленина, Красного Знамени и… Звезда Героя Советского Союза.

В тюрьме — с орденами и в форме! Невиданно! Гитлеровцы всегда срывали с военнопленных все награды и знаки различия. Что это за спектакль? Уж не задумали ли гитлеровцы очередную провокацию? Но вскоре по подпольной «почте» моряки сообщили, что летчик Николай Иванович Власов был командиром эскадрильи, воевал в полку, которым командовал младший сын Сталина — Василий. К тому времени подполковник Власов совершил более двухсот боевых вылетов, сбил десять немецких самолетов.

Попав в плен, Власов на вопросы гитлеровцев отвечать отказался, их предложения «перейти на сторону фюрера» с презрением отверг. Его допрашивали днем и ночью, пытали, избивали, но он молчал. Его бросали из одного лагеря в другой, подсылали к нему провокаторов, обещавших свободу и знакомство с «веселыми женщинами», но он клеймил предателей, гнал прочь от себя. Фашисты пытались снять с него погоны и ордена. Но Власов заявил, что награды Родины они снимут с него только с мертвого.

Наконец враги поняли, что им не удастся поставить Власова на колени, и вынуждены были смириться с его требованиями.

— Вы доблестный офицер, и в знак уважения к вашим заслугам мы оставляем при вас награды. Мы возвращаем вам также часы, подаренные вам сыном Сталина, — сказал Власову на одном из допросов гитлеровский полковник. — Но все же, почему вы не хотите выбрать правильный путь?

— Я давно выбрал его, — ответил Николай, — и дальнейшие разговоры бесцельны.

Для узников крепости и для интернированных моряков поведение Власова стало образцом, достойным подражания. С появлением летчика подпольная связь оживилась. «Пункт связи» помещался в уборной, которая находилась в дальнем углу двора. В своих записках Николай Иванович призывал моряков всеми мерами помогать наступающей Красной Армии. «Устраивайте саботаж и диверсии, — писал он, — особенно когда вас посылают на оборонные работы. Помните: вы — советские люди, и ваш долг — бороться за свободу Родины». Потом моряки получили от летчика записку, в которой сообщалось, что Власов намерен бежать и просит их помочь ему.

Побег готовился около двух месяцев. План побега совместно с Власовым разрабатывали бывший штурман теплохода «Хасан» Шулепников и электромеханик Маракасов. Им помогали матросы Леонов, Бегетов и Свирин.

Об этом генерал Лукин узнал от самого Власова, когда к побегу было ужо все готово.

Обычно Лукин, как и все в крепости, выходил на прогулку. Он садился на скамейку и никогда не отдавал чести коменданту крепости. Он долго усаживался, возился с костылями, стараясь глядеть мимо коменданта. Однажды гестаповец не выдержал и сказал через переводчика:

— Передайте Лукину, что он не в Азии, а в Европе и должен мне, начальнику, отдавать честь.

— Передайте капитану, — сказал Лукин, — что в любой армии, будь то в Азии или в Европе, генерал никогда не приветствует капитана первым. С меня генеральского звания никто не снимал.

Во время одной из прогулок к Лукину подошел Власов:

— Товарищ генерал, я хочу поговорить с вами наедине.

— Почему со мной? У нас есть старший — генерал Музыченко.

— Моряки посоветовали обратиться именно к вам.

— А в чем дело?

— Я связан с моряками, — начал Власов, — и решил с их помощью организовать побег.

— Это возможно?

— А вы послушайте…

План был таков. В ночь побега летчик должен был сказаться больным и непременно попасть в лазарет, где постоянно дежурил врач Дубровский. За стеной лазарета — одна из пустых камер. Дверь в нее из лазарета заложена кирпичом. Эта камера находилась уже в зоне моряков.

В течение месяца моряки Маракасов, Шулепников, Свирин и Бегетов выскребали известку, бесшумно вынимали кирпичи из этой стены, пользуясь тем, что здесь проходила деревянная панель, которую нужно было снимать во время работы, а затем снова ставить на место. Мусор прятали в разрушенную печку. Когда лазарет оказался отделенным от камеры лишь тонким слоем штукатурки, кирпичи уложили на место. Теперь достаточно было сильно ударить ногой в стену, и человек из лазарета мог беспрепятственно проникнуть в пустовавшую камеру на стороне моряков. От моряков можно выйти в уборную. Решетки в ее окнах уже подпилены. Стоит только отогнуть — и, когда часовой зайдет за угол, можно опуститься в ров. С другой стороны рва находится лесопилка. Там работает моряк Сысоев, который часто остается там на ночь дежурить. Сысоев спустит в ров веревочную лестницу, по ней шесть беглецов должны подняться и уходить дальше.

— План подходящий, — одобрил Лукин. — Но как вы уйдете в форме советского офицера?

— Моряки мне приготовили цивильный костюм.

— А кто такой этот врач Дубровский? Он проверен?

— Нет, мы его, к сожалению, мало знаем. Потому-то и решили, что я всыплю ему в чай большую дозу снотворного.

— Где вы его возьмете?

— Моряки обещали раздобыть.

Побег назначили на 26 августа 1944 года.

Накануне вечером Николай Власов «внезапно» почувствовал себя плохо, и его положили в лазарет. Моряки передали Власову две порции снотворного, и ему удалось всыпать его в стакан врача. Николай, притворившись спящим, видел, как Дубровский боролся со сном. Клюет носом, глаза слипаются. Наконец сон одолел его.

Все рассчитано до минуты. Сразу же после смены караула Маракасов, Шулепников и Бегетов встают и тихонько крадутся по коридору в пустую камеру, где подготовлена встреча с Власовым. Уже на месте и Сысоев с веревкой, которая припрятана у него на груди под рубахой.

Час ночи. Власов встает с койки. Моряки сняли фанеру и, затаив дыхание, ждут. Летчик выдавливает ногой штукатурку и кирпичи.

Вот показалась его голова… Власов натягивает серый костюм. И вдруг раздается истошный, пронзительный крик:

— Человек убежал!

Это поднял тревогу проснувшийся врач Дубровский.

— Все равно бежим, — шепнул Власов своим друзьям, и они устремились вниз.

Раздались пронзительные звонки, вспыхнули прожекторы, выскочила охрана с овчарками. Провал! Власов забежал в уборную. Там его схватили гитлеровцы. Схватили и двух моряков — Маракасова и Леонова. Остальные успели скрыться в своей камере. Николая посадили в карцер. Всех узников тут же подняли, пересчитали. Поставили дополнительную охрану.

На следующий день началось расследование, приехали офицеры из гестапо и объявили, что если к двенадцати часам организаторы побега не сознаются, то каждый пятый моряк будет расстрелян. Организацию побега взяли на себя двое отважных моряков — Маракасов и Леонов, этим они спасли лагерь от массовых репрессий. Их отправили в Нюрнберг и передали гестапо.

Власова сильно избили. Утром его вывели на прогулку без орденов и Звезды Героя. Генерал Лукин смотрел на него из окна. Лицо в кровоподтеках, но голову держит высоко, гордо, всем своим видом говорит: «Ничего. Мы еще поборемся!» Вот он то и дело поглядывает на окно камеры, где сидит Лукин. Генерал помахал платком, дав знать, что видит. Власов едва заметным движением ноги подал знак: «Здесь, под камнем, смотрите».

Генералу Лукину всегда было трудно выходить на прогулку. Но на этот раз он ждал ее с особым нетерпением… Под камнем он обнаружил записку и Золотую Звезду Героя. Вернувшись в камеру, Лукин прочел записку: «Товарищ генерал, у меня к вам просьба: если что со мной случится, а вы останетесь живы, сохраните эту Звезду, отвезите ее в Москву, покажите моим родителям и сдайте куда следует. Не хочу, чтобы она досталась фашистам. Я бодр. Все равно, пока жив, еще раз попытаюсь бежать».

Генерал Лукин зашил Звезду в гашник. После войны он выполнил просьбу отважного летчика. Вернувшись после освобождения из плена в Москву, он передал Золотую Звезду Героя за номером 756 в Управление кадров Наркомата обороны СССР. Теперь она хранится в Центральном музее Вооруженных Сил СССР.

Власова, избитого до полусмерти, отвезли в ту же тюрьму в Нюрнберге, где уже сидели Маракасов и Леонов. Хотя они сидели по разным камерам, но Маракасову все же удалось связаться с Власовым и наладить с ним переписку. Они условились, что убегут из тюрьмы при первой же бомбежке Нюрнберга.

В начале октября 1944 года был массированный налет на город. Воспользовавшись этим, Маракасов и Леонов вышибли дверь своей камеры и открыли двери других камер. Маракасов побежал к Николаю, нашел его, и они бросились из тюрьмы. Но охрана уже успела прийти в себя. Беглецы нарвались на автоматы, направленные на них в упор. Их загнали в подвал.

Через несколько дней Маракасова и Леонова заковали в кандалы и отправили в концлагерь Дахау. Их должны были расстрелять. Но эти патриоты чудом остались живы. 29 апреля 1945 года узников Дахау освободили союзники.

Николай Власов из Нюрнбергской тюрьмы был переведен в концлагерь Маутхаузен и посажен в блок смерти № 20. Там Власов был одним из организаторов массового восстания военнопленных. 27 января 1945 года эсэсовцы увели Власова на расстрел. Прощаясь с товарищами, Власов громко воскликнул: «Прощай, моя дорогая мама! Прощай, любимая Родина! Прощайте, товарищи!»

…Н-ский гвардейский истребительный авиационный Оршанский Краснознаменный полк. В казарме третьей эскадрильи на вечерней поверке старшина перед строем произносит:

— Подполковник Власов!

И с правого фланга раздается:

— Герой Советского Союза подполковник Николай Иванович Власов пал смертью храбрых в бою за свободу и независимость нашей Родины!

Весна в Германию приходит раньше, чем в Россию. Даже в конце марта под Москвой еще лежат плотные синеватые снега, лишь на взгорках, обращенных к солнцу, снег рыхлеет и в солнечные дни из-под него на короткое время выползает талая вода. И реки еще скованы льдом. А под Нюрнбергом в марте зеленеет трава и вот-вот лопнут почки на корявых тополях.

В безоблачном небе даже в одиночку безнаказанно летают английские и американские самолеты. В перерывах между бомбежками они сбрасывают листовки. Эти листовки попадают и в крепость Вюльцбург. В одной из них за подписью Рузвельта, Черчилля и Сталина говорилось: «За жизнь каждого военнопленного отвечает не только комендант лагеря — начальство, но и каждый немецкий солдат, охраняющий этот лагерь».

Всем было понятно, что война близится к концу. Моряки раздобыли где-то немецкую карту с нанесенной обстановкой и передали генералам. Теперь можно было пусть по отрывочным сведениям, пусть не совсем точно, но следить за ходом боевых действий на фронтах.

Но и без карты скоро стало ясно, что к Нюрнбергу с запада подходят союзники. Уже была слышна орудийная стрельба. Генералы понимали, что это бьет не зенитная артиллерия по самолетам, а идет обыкновенная артиллерийская перестрелка, где-то совсем недалеко — бой. Скоро в артиллерийскую канонаду стала врываться пулеметная и автоматная стрельба.

К генералам зашел помощник коменданта пожилой майор фон Иббах с грустными глазами. В отличие от изувера-коменданта, этот не изощрялся в издевательствах над пленными. В свои шестьдесят лет он без особого рвения исполнял служебные обязанности. На фронте не был, но воевали его два сына. Один погиб под Сталинградом. О втором он ничего не знал.

— Настроение у меня паршивое, — признался он генералам. — Ваши войска вступили в Восточную Пруссию. А у меня пропал сын. И нигде не могу справиться о нем. Никому теперь до нас нет дела.

Как ни странно, но генералы сочувствовали этому немцу.

— Не убивайтесь так, господин майор, — утешал его Лукин. — На войне письма долго идут, возможно, почта плохо работает.

— О нет, у нас почта хорошо работает. Видимо, или убит, или попал в плен. — Он вздохнул, посмотрел из-под седых лохматых бровей на Лукина: — А я знаю, что такое плен.

— Напрасно думаете, господин майор, что русские будут мстить пленным. Мы не фашисты, нам чужды зверства над безоружными солдатами.

— Дай-то бог, — прошептал майор. — Спасибо, господин генерал, вы меня немного утешили.

А на следующий день помощник коменданта явился вооруженным.

— Господа, лагерь эвакуируется! — с порога объявил он. — Больные и раненые могут остаться здесь.

Для генералов это сообщение не было неожиданностью. Они понимали, что лагерь вот-вот эвакуируют. Лишь гадали: куда и когда? И уже строили планы побега во время эвакуации. Споров было много, но генералы Лукин, Сотинский и Пономарев оставались как-то в стороне от этих споров. Все понимали, что тяжелораненые и больные бежать не смогут. Одни смотрели на них с сочувствием и сожалением, другие, узнав об эвакуации, прямо заявили Лукину:

— Михаил Федорович, оставайтесь с Пономаревым и Сотинским. Вам же трудно передвигаться… Через день-два придут американцы.

Генерал молча выслушал этот совет. Все ждали его решения, а он молчал.

— Вы ж понимаете, по дороге всякое может случиться, а тут без хлопот дождетесь американцев, скорее нас домой вернетесь. А нам, возможно, удастся бежать.

— И я свяжу вам руки, — в тон добавил Лукин.

— Если откровенно, то свяжете.

— Михаил Федорович в крепости не останется, — вмешался в разговор генерал Прохоров. — Мы прошли с ним все испытания, пройдем и остальное. Заботу о нем я беру на себя. Он никому не свяжет руки.

Ранним утром колонна военнопленных под охраной небольшого конвоя покинула крепость Вюльцбург.

Лукин в последний раз оглянулся на арочные ворота крепкой каменной кладки, прозванные узниками «райским входом в ад».

— Прощай, Вюльцбург, прощай, тюрьма, — проговорил идущий рядом с повозкой генерал Прохоров.

— Будь ты проклята! — добавил Лукин.

На следующий день из крепости также под конвоем увели интернированных моряков. В лагере остались лишь больные генералы Сотинский и Пономарев и несколько моряков.

Позже стало известно, что на следующий день после ухода узников в крепость нагрянули эсэсовцы, вытащили из казематов всех оставшихся и расстреляли. Генералов Сотинского и Пономарева забросали камнями, даже не похоронив.

Группа военнопленных медленно двигалась на юго-запад. Дорога шла в Альпы. Лукин вместе с Myзыченко, у которого открылась рана на ноге, ехали на повозке. Ее раздобыл где-то помощник коменданта крепости фон Иббах. На повозку были также уложены нехитрые пожитки пленных.

Отдельно от военнопленных, но в том же направлении шли моряки. Параллельно дороге тянулась железнодорожная ветка. Не видно было ни одного состава, ни даже отдельного паровоза. Чуть в стороне лежали руины какого-то крупного завода. В небе торчали лишь высокие трубы. Тут вдоволь насладились безнаказанностью американские и английские бомбардировщики. Они и теперь время от времени большими группами проплывали на восток в безоблачном небе.

— Смотри, Михаил Федорович, — задрав голову, говорил Прохоров. — Летят как на параде. Ни одного немецкого истребителя, ни одной даже захудалой зенитки.

— Не до них сейчас немцам. Наверняка все остатки авиации на восток против нас бросили.

К вечеру остановились в небольшой деревушке. В чистенькие, аккуратные дома никого, конечно, не впустили. Ночевали под открытым небом на каменистом берегу маленькой горной речки.

На другой день они вышли на большую дорогу. Было видно, что до них здесь уже немцы провели колонны пленных. Вдоль дороги попадались трупы, небрежно оттянутые с дороги на обочину или под откос.

Дорога становилась тесной, по ней шли и отступающие немецкие войска, и колонны военнопленных. Прошел слух о том, что есть приказ Гитлера об уничтожении пленных, мешающих передвижению воинских частей.

После полудня к Лукину подошел майор Иббах.

— Принято решение всех русских генералов отвезти в Мосбург, в лагерь военнопленных Международною Красного Креста. Выделен для этого грузовик, — сказал он.

В кузов с трудом вместились двадцать пять генералов и пятнадцать охранников. Немцы были пьяны. Один из них устроился на ноге у генерала Лукина и захрапел. Стиснув зубы, Лукин старался не смотреть на эту пьяную скотину.

Ехали весь день и всю ночь. Дорога все дальше и дальше уходила в горы. «Неладное дело, — думал Лукин. — Вполне может случиться, что завезут нас куда-нибудь в горы и расстреляют». Очень обидно было так нелепо погибнуть перед самым концом войны.

Наконец рано утром подъехали к одному из лагерей. Проволочные заграждения. Настороженная тишина. Миновав ворота, машина не остановилась, а проехала дальше, к другим воротам. Внутри лагеря оказалась территория, огороженная колючей проволокой. На столбах гипсовые изоляторы.

— Знакомая картина, — проговорил Лукин. — И здесь, очевидно, особые «привилегии» для советских людей.

Словно в подтверждение его слов машину окружили узники в полосатой одежде. Послышалась родная речь, пересыпанная крепкими словами.

— Свои!

— Что это за лагерь? — поинтересовался Лукин.

— Это лагерь международный — Мосбург. Здесь пленные разных национальностей. Сейчас немцы сдают его Международному Красному Кресту. Принимают два полковника — американский и английский.

— Дайте знать кому-нибудь из них, что привезли советских генералов.

— Нас не выпускают за колючую проволоку. Все пленные вместе, а нас, советских, держат за колючкой.

Генералов поместили в одной из комнат лагерного барака. Советским военнопленным все же удалось сообщить новым комендантам о прибывших генералах.

Вскоре заявились два высоких холеных полковника. Они остановились у двери и долго рассматривали присутствующих, тихо переговариваясь между собой. Никто из генералов не знал английского языка. Но по взглядам полковников можно было понять, что они удивлены чрезвычайно. Пленные сообщили им о генералах, а тут они видят каких-то изможденных людей в грязных лохмотьях.

Полковники покачали головами и ушли. А через несколько минут у двери барака встали часовые — американец и англичанин. Кое-кто из генералов удивился: зачем охрана? Но выяснилось, что полковники предприняли своевременные меры. Вскоре явились немцы, сопровождавшие генералов из Вюльцбурга.

— Руссише генерален, век!

Часовые преградили им дорогу. После короткой перебранки с часовыми немцы ушли. А вечером генералов снова навестили союзники. Теперь они пришли с переводчиком.

— В чем нуждаются господа генералы?

— Прежде всего в нормальной одежде.

— Гуд.

— Белья нет.

— Гуд.

— Нас давно не кормили. Мы голодны.

— Гуд, гуд.

Буквально через час к бараку подъехала двуколка, с верхом нагруженная имуществом. Генералам выдали американское обмундирование, теплое белье, носки. Наконец-то Лукин распрощался со своим «комбинированным» мундиром. Затем привезли пакеты с продовольствием. В каждом — консервы, масло, галеты, колбаса. У генералов глаза разбежались от такого обилия давным-давно невиданных продуктов, они уже забыли вкус и запах этих яств.

— Аккуратнее, товарищи, — предупреждал генерал Музыченко. — Наши желудки отвыкли от такой пищи.

На следующий день послышалась стрельба. Это союзники начали наступление на Мосбург. Какая-то батарея произвела несколько выстрелов, лениво постреляли пулеметы, видимо, просто обозначили бой.

Наступила тишина. А через час в барак вошел американский генерал — командир вступившей в город дивизии. Он поздравил генералов с освобождением.

Радио объявило о безоговорочной капитуляции фашистской Германии. Это была Победа!

Победа! Вот она какой пришла к ним на чужой земле. В полной мере можно было ощутить ее, только став на родную землю, бесконечно дорогую и милую, родную землю, именуемую Родиной.

Генералы не стыдились слез радости. Лукин, крепко обняв Прохорова одной рукой, без конца повторял:

— Ваня, Ванечка, победа же! Неужели победа? Ну, конечно, победа!

Подходили другие, обнимали, говорили что-то бессвязное. Еще долго никто не мог успокоиться. За окном послышались какой-то шум и движение.

— Смотрите, немцы сдаются в плен.

Все подошли к окнам. Из окон барака было видно, как немцы — офицеры и солдаты, вся охрана лагеря — сдавали оружие.

Группе советских генералов объявили, что их отправляют в Париж, в советское репатриационное консульство.

Первым человеком оттуда, с Большой земли, был начальник консульства генерал-майор Драгун. Он тепло встретил генералов, поздравил с освобождением, устроил обед.

— А теперь отдыхайте, — сказал он. — Чувствуйте себя, как на родной земле. Скоро полетите домой!

В Париже генералы пробыли около трех недель. Их разместили в лучшей гостинице на Елисейских полях. Лукин занимал люкс с широченной кроватью. После лагерных бараков и казематов крепости люкс показался раем.

В Париже Лукину сделали хороший протез из металла, легкий и удобный, и он выбросил немецкую деревяшку, на которой ходил в плену.

Группа советских генералов считалась гостями военного министра Франции и имела возможность познакомиться с Парижем и его достопримечательностями. Они осматривали прекрасные залы Лувра, Версальский дворец, собор Парижской богоматери, Монмартр, «чрево» Парижа — рынок, описанный Золя. Послевоенный Париж — это множество велосипедов на улицах, скромно одетые люди, спешащие по своим делам, и характерный стук деревянных башмаков о тротуар.

В Париже что ни день — манифестация. Весь город высыпает на улицы. В один из теплых дней Лукин увидел Шарля де Голля. На Елисейских полях — толпы народа. Люди окружили своего национального героя. Каждый норовит пробраться ближе, пожать ему руку. Несмолкаемо скандируют: «Вив де Голль! Вив де Голль!».

А через несколько дней в газетах аншлаг на всю полосу: «Парижане! Завтра на Северный вокзал в 12 часов прибывают наши мученики — военнопленные солдаты и офицеры, освобожденные из немецких концлагерей. Приходите встречать!»

Лукин с Прохоровым решили посмотреть, как французы будут встречать своих соотечественников.

Улицы запружены народом. Пройти почти невозможно. Но едва Лукин и Прохоров начинали объяснять, что они русские, — французы жали им руки, обнимали, пропускали к вокзалу. Официальную встречу организовал муниципалитет департамента Сены. На перроне установили трибуну. Но едва поезд остановился, как к вагонам ринулась толпа. Узников буквально выносили из вагонов на руках. Смех, песни, слезы, цветы, гром оркестра — все смешалось. Официальная часть была сорвана. И долго еще в ушах Лукина звучали мелодии «Марсельезы» и возгласы «Ca ира!». Так французы встречали своих соотечественников, недавних узников фашистских тюрем и лагерей.

Вернувшись в гостиницу, генералы долго обсуждали увиденное. И каждый, конечно, думал о скорой встрече с Москвой. Каждого ни на минуту не покидала мысль, как-то встретит их Родина.

Однажды вечером в «люкс» Лукина зашел Прохоров.

— Не знаю, как ты, Иван Павлович, а я не жду ничего хорошего от встречи с Москвой, — признался Лукин.

— Не сгущаешь ли ты краски?

— Нет. Ты же знаешь, какое у нас отношение к пленным вообще. Мне известно, что наши бойцы и командиры, которые были в плену во время финской кампании, не вернулись домой. Все они были репрессированы. В Смоленске со мной в лазарете лежал один товарищ из войск НКВД. Так вот он лично сопровождал бывших военнопленных на лесоразработки. Так что радужных мыслей у меня нет.

— Да я-то знаю, как ты вел себя в плену.

— И я знаю, как ты вел себя в плену. И другие знают. Но на душе неспокойно. Ох как муторно!

До отъезда оставалось все меньше дней, и генералы спешили осмотреть как можно больше примечательных мест французской столицы. Очень сильное впечатление на Лукина произвел Пантеон. Особенно его поразила могила Наполеона — белый мрамор, золотой орнамент и часовой возле могилы в форме наполеоновской армии.

Лукина и Прохорова однажды пригласили в варьете. Пришли в Мулен-Руж. Театр забит американскими и английскими солдатами. Сидят в креслах, курят, пьют, ноги — на спинках передних кресел. Гремит музыка. На сцене полуобнаженные девицы.

— Чудеса, — толкнул в бок Лукина Прохоров.

— Париж есть Париж, — поясняет сопровождающий. — Между прочим, недавно тут пытался выступить Блюменталь-Тамарин.

— Знакомая личность, — сказал Лукин. — И что же?

— Его забросали тухлыми яйцами.

— Поделом мерзавцу. — Лукин начал скучать. — Может, уйдем, Иван Павлович? — повернулся он к Прохорову.

— Останьтесь, — уговаривает сопровождающий. — Это все, так сказать, прелюдия. Сейчас начнется серьезное представление. Сцены из русской казачьей жизни. Я же вас специально на этот спектакль пригласил.

Дождались спектакля. То, что происходило на сцене, Лукин потом долго не мог вспоминать без смеха. Спектакль нельзя было назвать даже пародией, так искажены были нравы и обычаи донских казаков. Одни лишь лампасы да искусственные чубы намекали, что на сцене действуют казаки.

— Вот уж потешили так потешили, — смеялся Михаил Федорович. — Увидел бы Шолохов этих парижских казаков! Приеду в Москву, обязательно напишу ему, а может быть, и сам наведаюсь в Вешенскую, как договаривались с Михаилом Александровичем.

В Москву… Теперь уже скоро. Генералам объявили, что за ними приехали товарищи. «Что за товарищи? Очевидно, не просто товарищи. Скорее всего, из НКВД», — предполагали генералы.

Ранним утром к гостинице подкатили «виллисы». На парижском аэродроме генералы погрузились в краснозвездный транспортный самолет ЛИ-2 и, радостные, взволнованные, поднялись в воздух… Не успели освоиться, как самолет уже плавно разворачивался над Берлином. Все прильнули к иллюминаторам. Сверху хорошо видны развалины столицы фашистской Германии.

Самолет, сделав круг над аэродромом Шёнефельд, пошел на посадку. Здесь заправка — можно выйти, размяться. Лукин подошел к летчикам, спросил:

— Когда будем в Москве, ребята?

«Ребята» мочат, отворачиваются. «Так, все ясно, — с грустью подумал Лукин. — Проинструктированы».

Проинструктированы были и сопровождающие офицеры. Они держались хмуро и замкнуто, в разговоры с генералами не вступали, на вопросы не отвечали.

И вот самолет снова в воздухе. Лукин не отрываясь смотрел в иллюминатор. Чем дальше на восток, тем гуще становились краски неба. Чем ближе к Москве, тем сумеречнее в салоне. Тем сумеречнее на душе…

— Москва! — громко произнес кто-то.

Лукин вздрогнул, вплотную прильнул к стеклу. Под крылом самолета масса огней. Пилот будто специально сделал круг над Центральным аэродромом. Лукин жадно всматривался в его очертания. Этот аэродром был ему очень хорошо знаком. Сколько раз он в бытность военным комендантом столицы обеспечивал здесь порядок во время тренировок войск к праздничным военным парадам! Сейчас самолет опустится на это поле. Сейчас генерал Лукин ступит на родную землю.

Родная земля! Кончились годы разлуки с тобой. Как ты встретишь своего сына?

Примечания:

3

Баграмян И. X. Так начиналась война. С. 171.

32

Прекрасный портсигар, серебряный (нем.).

33

Спокойно (нем.).

34

Прекрасные сапоги (нем.).

35

Шталаг — пересыльный пункт.