Им. Левин

Всеволод Багрицкий — земляк и однополчанин[36]

Как и всякая армия, наша 2-я ударная имела свою ежедневную красноармейскую газету. Она называлась «Отвага». И точно так же, как и в любой армейской газете, штатным расписанием была предусмотрена должность писателя.

Самым первым сотрудником, числившимся по этой должности, был поэт и сын поэта Всеволод Багрицкий.

У Севы была трудная юность.

В 12 лет он лишился отца. Ему было четырнадцать, когда репрессировали и сослали его мать Лидию Густавовну (Л. Г. Багрицкая пребывала в карагандинской далекой ссылке, и увидеть своего сына взрослым ей так и не было суждено). Рос один, опекаемый друзьями семьи. Юрия Олешу считал своим вторым отцом.

Окончив школу, Сева поступил на заочное отделение Литературного института, сотрудничал в «Литературной газете», стал одним из самых активных участников предвоенного театра-студии Алексея Арбузова. Писал пьесы, романтические стихи. Писал для себя, для друзей. Время публикаций для него так и не настало.

Еще в 1940 г. Свердловским райвоенкоматом Москвы Сева был снят с учета как «негодный к всеобщей воинской обязанности с исключением с учета по гр. 1».

«Унылое детство встает за плечами, печальная юность бредет впереди», — так пишет поэт в канун своего восемнадцатилетия.

С первых же дней войны, будучи по зрению чистым «белобилетником», Багрицкий рвется на фронт. Из Чистополя, куда были эвакуированы семьи писателей, Сева пишет рапорт за рапортом в ГлавПУР РККА, пока наконец при поддержке А. Фадеева не получает направление на Волховский фронт в газету 2-й УА.

Он пробыл на фронте ровно месяц и два дня. Вероятно, самое значительное и самое трудное время в его такой недолгой жизни.

Трудно было Севе во всем. Воспитанный в высокоинтеллигентной среде, романтик чистейшей воды, он столкнулся с такой жестокой фронтовой действительностью, что порой не находил себе места. Непросто давалась ему и служба в армейской газете.

«Все мои работы правятся редактором и теряют всякий намек на индивидуальность, — пишет он 10 февраля в письме своему другу Владимиру Саппаку. — Я вспыльчив и часто отвечаю начальнику грубостью. Стараюсь писать меньше и лучше. Пишу о том, что меня по-настоящему захватывает. На днях уходим в тыл к немцам. Это очень ответственная и сложная операция. Но надо думать — будем живы!»

А жить ему оставалось всего 16 дней.

За десять дней до гибели он заносит в дневник: «Сегодня восемь лет со дня смерти моего отца. Сегодня четыре года семь месяцев, как арестована моя мать. Сегодня четыре года и шесть месяцев вечной разлуки с братом. Вот моя краткая биография. Вот перечень моих „счастливых“ дней. Дни моей юности. Теперь я брожу по холодным землянкам, мерзну в грузовиках, молчу, когда мне трудно. Чужие люди окружают меня. Мечтаю найти себе друга, и не могу… И я жду пули, которая сразит меня».

В тот же день он отправляет письмо матери: «По длинным лесистым дорогам я хожу со своей полевой сумкой и собираю материал для газеты. Очень трудна и опасна моя работа, но и очень интересна. Я пошел работать в армейскую печать добровольно, и не жалею. Я увижу и увидел уже то, что никогда больше не придется пережить. Наша победа надолго освободит мир от самого страшного злодея — войны».

Таков был молодой поэт и воин Всеволод Багрицкий, ищущий, мечтающий, бескомпромиссный и бесстрашный.

— Я видел его лишь однажды — за день до гибели, 25 февраля 1942 г. в деревне Дубовик в избе, где размещался политотдел нашего 13-го кк. Я хорошо помню эту дату, потому что мне в тот день вручали кандидатскую карточку, как раз накануне решительного, но так и неудавшегося штурма Любани. В просторной избе было много народу, все в возбужденном и приподнятом настроении. Казалось, еще рывок, и цель операции — окружение и разгром немецкой группировки — будет достигнута… Кто знал, что мы просидим в этих проклятых болотных дебрях еще четыре месяца без продовольствия, боеприпасов и техники. А многие останутся там навсегда…

В тесной избе политотдела было много народу, и каждый поздравлял нас, молодых коммунистов, с получением карточки. Но запомнил я только Багрицкого, прибывшего в наш корпус, как он говорил, «чтобы быть первым журналистом, передающим репортаж из освобожденной Любани». Сева был высок, строен, темноволос, мой сверстник и земляк. А встреча с земляком на фронте всегда была великой радостью. Как выяснилось, и жили мы почти рядом — он в проезде МХАТа, а я на Арбате — переулками десять-пятнадцать минут хода. Да и то, что я говорю с настоящим поэтом, который носит знаменитую фамилию, не могло не запомниться. Мы договорились встретиться через день-два в Любани и там по-московски отметить эту первую большую победу под Ленинградом…

Вечером 25 февраля оперативная группа штаба корпуса во главе с генерал-майором Н. И. Гусевым перешла из Дубовика на КП в части, нацеленные на Любань. Другие службы, в том числе и политотдел, должны были подтянуться позднее…

Как истинный художник, Сева с молодых лет мог заглянуть в свое будущее, увидеть грядущее в мельчайших подробностях. Еще в октябре 1938 г. он пишет стихотворение, которое пересылает матери:

Он упал в начале боя,
Показались облака…
Солнце темное лесное
Опускалось на врага.
Он упал, его подняли,
Понесли лесной тропой…
Птицы песней провожали,
Клены никли головой.

Все так и случилось. Вплоть до похоронного шествия по лесной тропе и пения птиц.

Под вечер 26 февраля на Дубовик налетело два десятка «юнкерсов». Они устроили дьявольскую карусель, бомбя и поливая из пулеметов все живое, что замечали на земле. Совершенно очевидно, что они целили в штаб корпуса, не зная, что накануне он ушел в леса. В деревне больше всего пострадали госпиталь, вспомогательные службы штаба корпуса, мирные жители.

Об обстоятельствах гибели Багрицкого до сих пор было известно, что во время вражеского авианалета корреспондент «Отваги» находился в политотдельской избе и беседовал с раненым политруком 100-го кавалерийского полка Онуфриенко, накануне отличившимся в боях. Осколки упавшей рядом бомбы прошили бревенчатые стены и изрешетили обоих. В пробитой планшетке Севы лежало неотправленное письмо матери…

Но вот недавно я вновь побывал в Дубовике. Ни одного старого дома (вся деревня была сожжена весной 1942 г. при отступлении наших войск). Сейчас здесь подсобное хозяйство леспромхоза «Радофинниково». Руководит хозяйством Виктор Николаевич Николаев, сам местный, дубовицкий. Он отлично помнит тот страшный день 26 февраля.

— Вот тут, — показывает Виктор Николаевич, — почти у самого берега речки Тосны, стоял наш дом. В нем размещался политотдел гусевской кавалерии. Наша семья на это время переселилась к родне на окраину. И вот под вечер 26-го фашист налетел… Как только кончилась бомбежка, я побежал к своему дому — посмотреть, цел ли он и нужна ли кому помощь. С самим домом ничего особого не случилось, только стекла все повылетали. Но вот метрах в двадцати, на льду речки Тосны, лежали трое: Два командира и девушка-санитар. Их всех насмерть прошили, видно, одной пулеметной очередью с самолета. Тут вскоре прибежали люди и занесли убитых в наш дом. При и этом говорили, что один из убитых командиров — молодой поэт из газеты и отец у него был на всю страну известный поэт. На следующий день приехала полуторка из редакции и увезла своего товарища… Я все это хорошо помню. Было мне в ту пору уже двенадцать лет.

Хоронили Севу с воинскими почестями в лесу у Новой Керести, там, где стояла тогда редакция «Отваги».

На сосне, в изголовье могилы, прибили доску, на которой его товарищ из редакции, впоследствии известный скульптор Евгений Вучетич, вырезал строчки Марины Цветаевой, которые Сева часто повторял: «Я вечности не приемлю, зачем меня погребли? Мне так не хотелось в землю с любимой моей земли…»

Им. Левин, писатель,

бывш. военный переводчик 13-го кк

Примечания:

3

Выделено И. В. Сталиным. — Сост.

36

Вечерняя Москва. 1990. 28 марта (печатается с сокращениями).