Сборка элементов социального процесса осуществляется на ходу. – Общество как система разделения и сочетания деятельности. – Хитрость истории. Два способа ее разгадки. – Первобытная охота и становление социальной кооперации. – Стадность и социальность. – Двоящиеся предметы: социальность значений и индивидность смыслов. – Зависимость логики вещей от логики социальной организации. – Предметная go-определенность сознания, способностей и потребностей человека. – Слово на пересечении социальных значений и индивидных смыслов. – Надорганизменные факторы социальной эволюции.

В чем смысл социального творчества?.. Да в том, что человеку с утра до ночи приходится связывать порознь существующие вещи.

Человек взаимодействует с различными вещами, его окружающими,' но взаимодействует так, что выявляет все новые способы освоения вещей. Как гимнаст на разных снарядах проявляет свои различные усилия и навыки, так и «исторический» человек в ходе преодоления разных препятствий, а стало быть, и создания разных деятельных способностей, создает новые формы реализации своих сил. Причем, если присмотреться к работе гимнастов с различными снарядами, можно увидеть в этих последних (перекладинах, брусьях, «конях», лентах, мячах) обобщенные типы предметности, специально выявленные и подготовленные формы. Квалифицированное человеческое взаимодействие с предметами как бы высвечивает эту форму энергичным и тренированным человеческим усилием.

Человек использует подсказанные природой формы предметов, но он выявляет, отбирает, комбинирует эти формы по-своему, в соответствии с «хитростью» собственного разума (правда, не всегда на пользу себе и своим ближним).

Мы уже говорили о том, что понимание людей как вещей особого рода, описание человеческих взаимодействий по «логике вещей» может дать для социального анализа лишь ограниченные результаты.

Более продуктивным представляется подход, рассматривающий вещи в качестве внешних выражений каких-то человеческих свойств, предполагающий, соответственно, своего рода «реконструкцию» человеческих качеств по качествам вещей и по комбинациям последних.

Но ведь предметность, окружающая, скажем, современного человека, по большей части создана самими людьми. И важно понять, собственно, не то, каких усилий вещи требуют от нас, а то, какие качества и комбинации человеческих усилий эти вещи «впитали» или преобразили. Разница здесь почти такая же, как при сопоставлении прочтения книги и ее написания. В целом ясно: при всей общности представлений, которые должны быть у автора и читателя, от них все-таки требуются совершенно различные по характеру усилия.

Изучение социальных форм прежде всего рассматривается как изучение форм объединения людей. И это вроде бы верно. Но только в том случае, если (или пока) в «тени» остается вопрос о человеческом бытии как процессе, т.е. длительности, воспроизводстве, обновлении, координации и модификации разных «потоков» человеческой деятельности.

Как только мы «освещаем» этот процессуальный план человеческого бытия, мы неизбежно оказываемся перед проблемой понимания природных материй, их комбинаций, вовлеченных и «вписанных» в человеческую деятельность как косвенных или прямых выражений меняющихся социальных форм.

Суть философской гипотезы, здесь намечаемой, состоит в следующем. Композиции вещей, сложные и простые, исторически меняющиеся и нарастающие в объеме, образующем среду человека, не являются результатом «хитрости» человеческого разума как такового. Своей основой и стимулом развития они имеют формы организации деятельности людей, обеспечивающей жизнь человеческих сообществ. Подчеркнем сразу: речь идет не просто о формах внешней связи людей, о формах их совместности, но именно об организации их деятельности как процесса. Последний, как мы уже говорили, протекает, бытует, «живет» в каждой точке, в каждом элементе, в каждой ступени своей реализации.

Речь, стало быть, – о такой организации человеческих действий или сил, которая осуществляется в самих людях, т.е. в актах их самореализации. Социальная форма здесь трактуется, принимается не как внешняя по отношению к людям, а как форма их сотрудничества и вместе с тем форма организации их воли, знания, умения, усилий и т.д.

Когда мы подчеркиваем рост социальных форм именно как комбинацию (усложнение комбинации) человеческих способностей, мы, по сути, фиксируем внимание на историзме социальных форм, обусловленном ростом индивидных человеческих сил. История, с этой точки зрения, вообще может быть представлена как меняющаяся социальная организация, воплощающаяся в живой деятельности социальных индивидов.

Акцент в этом истолковании истории должен быть сделан именно на трактовке живой деятельности людей, ибо в ней осуществляется сложный переход комбинации совместных действий людей в композицию способностей индивида, а через нее – в предметную комбинацию непосредственной деятельности.

Такой акцент тем более важен, ибо привычным является объяснение усложняющихся форм индивидной деятельности через применение, «культивирование» все более сложных вещей.

С точки зрения социологии, фиксирующей сложившееся в обществе положение вещей и предъявляемые, соответственно, к поведению людей требования, такой образ социальной организации может быть и приемлем. Но для философии, которая стремится выяснить истоки тех или иных форм организации деятельности людей, подобный взгляд оказывается недостаточным.

Законченное оформление действию дает человек, он объединяет различные дискреты бытия в связанное сочетание и движение и только таким образом может рассчитывать на приемлемый результат.

Дискретен не только мир, в котором действует индивидуальный человек, дискретна и сама форма, с помощью которой он объединяет и «оживляет» предметы. Она такова именно потому, что сам индивид оказывается социальным дискретом, т.е. обособленным субъектом социальных качеств, индивидуализированным фрагментом социальных форм, некоей формой форм, способной их связывать, возрождать и порождать.

Дискретность социальной формы, ее сокрытость, «обрыв» в индивиде как раз и создают возможность включения индивида в качестве «недостающего звена» в различные социальные «цепочки». Индивид, включаясь в них, замыкает контур социальной формы, выключаясь – создает возможность других сочетаний социальных качеств и связей.

Это включение индивида является главным условием проявления и воспроизводства социальной формы. Оно подчеркивает динамический характер социальной формы, процессуальность самого бытия индивида. «Полная» социальная форма – это форма разворачивающейся деятельности, форма самореализации индивидов, форма раскрытия социальных качеств и сил, отвердевавших в предметности. «Сборка» элементов социального процесса возможна только на ходу, на ходу обнаруживается присущность их к цельной организации процесса, и ход этот обеспечивает самореализация индивидов, как бы она ни ущемлялась и ни лимитировалась.

Конечно, люди могут включаться в процесс «на правах» деталей и действовать тогда по примитивной механической логике внешних побуждений и взаимодействий. Могут они участвовать в процессе и на почти биологическом уровне, лишь поддерживая его своими силами. Но и в этих случаях своим включением в процесс они прибавляют к нему новые энергии и мотивы движения, новые материалы и средства обеспечения жизнедеятельности и тем самым, как правило, и не помышляя об этом, производят переналадку и обновление его форм.

Фрагментарность, замкнутость, вещность социальной формы – предмета ли, человека – кажутся естественными именно постольку, поскольку мы фокусируем наши желания и воззрения на результатах процессов и деятельностей.

Связанность, открытость, динамика социальной формы предстает столь же – или даже более естественной, – когда мы оказываемся перед проблемами ее деятельного освоения, воспроизводства, т.е. сохранения, перекомбинации, усовершенствования и т.д. Помещаясь в ней, таким образом, воздействуя на нее, мы сразу вступаем в контакт с оживающим в ней человеческим опытом.

Динамика социальной формы раскрывает связь отдельных индивидов и фрагментов предметной реальности через их становление, обнаружение, реализацию друг в друге, друг через друга. Взаимодействуя, они открывают друг в друге формы приложения и роста своих качеств и сил, форму контакта с различными пластами человеческого опыта. Сама фрагментарность, т.е. отдельность, особенность предмета тогда оформляется становлением, движением, динамикой человеческих сил. Но и отдельность, самобытность индивида тогда оформляется через прямое или косвенное (предметное) взаимодействие с силами других индивидов.

Попытка понять социальные формы в их динамике, во взаимообусловленном движении человеческих сил и их предметных воплощений – путь, позволяющий снять исходное противопоставление индивидов и общества, характерное для большинства философских и социологических концепций, да и для установок обыденного мышления.

Рассмотрение общества как некой предзаданной индивидам структуры деятельности имеет смысл только при анализе условий, которые застают вступающие в эту деятельность люди. Иначе говоря, в интервале становления индивидов, оформления их личностных качеств общество еще остается чем-то внешним для них. Но, когда этот процесс заканчивается, общество оказывается в них, меняется или сохраняется, обновляется или «застывает» в зависимости от того, как складываются их усилия.

Эта история повторяется, поскольку появляются другие когорты индивидов, стоящие перед задачей освоения социальных форм. Но вообще история не повторяется, потому что другие когорты неизбежно вносят, пусть незаметные на первый взгляд, изменения в организацию общественного процесса.

В рамках нашей попытки понять процессуальность социальных форм и возобновляющихся в них человеческих связей, противопоставление общества как структуры и индивидов с их жизненными процессами может иметь еще и такой, ограниченный конечно же, смысл. Общество как совокупность различных деятельных форм, обеспечивающих их средств, материалов, сил задает определенное расчленение всего – природных условий, человеческой энергии и умений, пространственных и временных интервалов, – что включается в его процесс. Однако вся эта расчлененность общественного процесса оказывается «живой», напряженной, обновляющейся только потому, что человеческие индивиды могут воссоздавать социальную форму, могут реализовывать и представлять разделенность как связь, а фрагментацию как момент синтеза человеческих сил.

Иными словами, и в этом ограниченном представлении, имеющем характер приема анализа и понимания, вся тяжесть в демонстрации социального процесса опять-таки приходится на «плечи» человеческих индивидов.

Старый вопрос: с чего начать – с общества или с индивидов? – утрачивает свой главный методологический смысл. Если рассматривать общество не как квазиприродную, точнее квазимеханическую совокупность, выискивая в нем или привнося в него движущие силы, а исходить из общества как из динамической формы, связывающей процессы самореализации человеческих индивидов, то любой из ответов на этот вопрос будет бесперспективен. Перспективными становятся вопросы о возможности обнаружения взаимосвязи индивидов в динамике социальных форм, о представлении этой сложной зависимости, о включении этого представления в трактовку других социально-философских проблем. Как, наконец, преодолеть инерцию противопоставления коллективистского и индивидного подходов, равно простых, очевидных и бесплодных?

«Хитрость» истории состоит в том, что она творится как бы сама собою за спинами людей. Подсмотреть ее движение и рост в непосредственно личностных формах бытия людей довольно трудно.

Есть, пожалуй, две возможности «наблюдения» истории, работающей в живых человеческих силах: первая, связанная со становлением личности ребенка, вторая – с реконструкцией становления специфических форм социальной организации человеческого процесса, проще говоря – со становлением общества.

Становление самой истории как истории рода человеческого и как истории личности – вот два плана анализа, по-разному показывающие, как может совпадать эволюция общественных форм и их становление в силах людей.

Особый интерес представляет выяснение переходного процесса, когда складываются особенные, характерные только для людей связи их совместного развития. Где грань, отделяющая по-настоящему человеческое от еще недостаточно человеческого? Когда начинают преобладать социальные связи в собственном смысле слова? Что является критерием выделения и определения социальности?

Ответить на эти вопросы достаточно полно еще никому не удавалось, и прежде всего потому, что фактические свидетельства искомого процесса в значительной мере зависят от наших предположений, мысленных экспериментов, надежности косвенных данных и научно-теоретических схем.

Для наших дальнейших рассуждений мы используем описание первобытной охоты, ее модельное представление, опирающееся, конечно, на предварительное исследование и на материалы, обработанные рядом исторических дисциплин.

Охота выбрана по двум причинам. Во-первых, история человечества, за исключением нескольких последних тысячелетий, была историей собирательства и охоты, была историей выработки общественных форм, позволивших в последние тысячелетия перейти к земледельческой, а затем и технологической цивилизациям. Во-вторых, охота, судя по всему, была процессом, в котором происходила интенсивная трансформация биологических связей пралюдей, их стадной коллективности в собственно человеческую социальность.

В развитии охоты особо интересен этап, когда первобытные люди, перешедшие к выслеживанию, загону и нападению на крупных животных, начали вырабатывать формы разделения совместной деятельности.

Разделение деятельности и становление ее социальной организованности в своих главных аспектах представали следующим образом[13].

Деятельность человеческой общности развертывалась в пространстве. Действия отдельных охотников совершались в разных точках пространства. Последовательность действий определяла временную логику их связи, т.е. они должны были совершаться, либо сменяя друг друга, либо одновременно (в зависимости от скорости перемещения животных). Согласованность человеческих действий в значительной мере оказывалась их одновременностью в разных «секторах» охоты.

Распределение охотников по разным позициям пространства-времени охоты, по сути, означало отделение каждого из них от общего хода деятельности и ее результата.

Ожидаемый результат охоты, таким образом, перестает быть только предметом потребности человека, только желанной пищей.

Поскольку между отдельным охотником и ожидаемым результатом совместного действия в пространстве и времени развертывается связь взаимосогласованных и индивидуализированных операций, постольку и потребности охотника оказываются отделенными от желанного результата этой цепочки операций. К тому же на «участие» в результате охотник претендует уже не в силу потребностей, а буквально в силу своей способности выполнить определенный раздел совместной работы.

Результат совместной деятельности все более зависит от определенности индивидуального действия, от его вписанности в структурность разделенной деятельности. В нем как бы закрепляется согласованность разделенных действий, «просвечивает» связь человека с человеком, с другими людьми, с развернутой в деятельность человеческой общностью.

Предметный результат деятельности начинает «двоиться»: оставаясь конкретным предметом, он становится скрытой связью людей.

Отдельному охотнику, чтобы «вписать» свое действие в организованность общности, восполнить и замкнуть ее, необходимо представить не только конкретный результат, но и скрытый ход дела, распределенную во времени связь операций. Ему нужно все это так или иначе спроецировать в организацию собственного поведения, в комбинацию своих действий и сил. Желательно также закрепить или подкрепить эту комбинацию действий каким-то предметом, дать ей какую-то вещную «органопроекцию».

Все это, естественно, оказывает стимулирующее и усложняющее воздействие на психику человека. Ведь образ желаемого предмета отделен от предмета, образ деятельности – из-за ее развернутости и раз-деленности в пространстве-времени – также отделяется от деятельности. Причем именно отделившийся образ и выступает мотивом деятельности индивида, именно он корректирует действия охотника в конкретной, непосредственно обозримой обстановке. Отвлеченный от деятельности и в этом смысле абстрагированный или идеализированный образ включается в непосредственные представления, достраивает и перестраивает их. Реальность действия оказывается глубже, объемнее непосредственного представления. Необходима соответствующая настройка психики, чтобы связать новые измерения реальности и наглядные образы.

Форма разделенной во времени и пространстве деятельности «входит» в психику человека именно через соединения идеализированных образов социальной организации с реальным, т.е. слитым с непосредственным бытием индивида, образом его действия. Способность индивида оперировать этой формой снижает значение непосредственно подражания, чувства стадности, стереотипа совместной – плечом к плечу – деятельности. Социальность, заданная смыслом разделения деятельности, начинает противоречить прямой коллективности, примитивной «стадности», просто соединяющей индивидов и их силы. Она задает перспективу роста силам индивида, предоставляя в его распоряжение развернутые во времени и свернутые в формы орудий образы возможных действий: он может их присоединить к своим силам, сделать способами реализации, превратить их в свои способности. И наоборот, он может, исходя из них, как из задачи, преобразовать их в новые комбинации сил и природного материала, использовать лишь как средства. Так или иначе здесь проявляется не зависимость людей от логики вещей, а зависимость используемых людьми вещей от логики организации людей, от разделения процесса деятельности на обособленные, но взаимообусловленные линии его осуществления.

Известна диалектическая формула о совпадении в изменении обстоятельств и самоизменении людей, характерном для переходных исторических состояний. Если воспользоваться ею, можно сказать: становление совместно-разделенной деятельности людей как процесса, организующего их социальную связь, должно быть понятно именно в качестве такого совпадения.

В этом понимании следует акцентировать пояснение понятий «обстоятельства» и «самоизменение» людей, ибо они выступают совсем не в тех функциях, которые им, как правило, приписывает и обыденное, и научное мышление.

Обстоятельствами в данном случае оказывается сложное переплетение экологических и собственно биологических зависимостей, в которые включена человеческая коллективность. Это – ее связи с другими, подобными ей организациями, «привязанность» ее к определенной территории, наличие растительности, численность животных, годных для охоты, особенности их поведения.

Иначе говоря, речь идет не о логике вещей с ее линейными зависимостями, а о сложном переплетении «природных» логик, своеобразных и изменчивых, о динамичном комплексе, к которому должен адаптироваться человеческий коллектив. Адаптироваться в данном случае – значит выработать организацию с нежесткими связями элементов, способными принимать формы, соответствующие внешним изменениям, но сохраняющими внутреннюю организацию жизни и деятельности людей.

Усложняющиеся совместно-разделенные структуры деятельности, судя по всему, сыграли роль надорганизменных факторов человеческой эволюции, обеспечили преимущества в условиях внутривидового отбора сообществам с более гибкими и развитыми системами организации согласованного поведения. В процессе «конкурирования» этих систем стала повышаться роль социальных и собственно индивидных комбинаций сил и действий как внебиологических органов социальной эволюции[14]. Опредмечивание этих «органов» в вещественных средствах и орудиях деятельности закрепляло их в устойчивых формах, делало возможным их сохранение. Иными словами, архаические общества строились по «биотехнологическому» принципу. Природные ритмы задавали общую канву совместной деятельности людей. Но для реализации деятельности чисто биологических средств людям недоставало. Этот разрыв условий и средств деятельности был ликвидирован созданием новых организационных форм разделения и умножения деятельности, соответствующих навыков и способностей индивидов, их закреплением в определенных орудиях. В этом ряду средств предметно-орудийная техника была, судя по всему, звеном, не играющим решающей роли: главное усиление человеческого сообщества шло по линии кооперации индивидной энергии и умений, по линии организации. Кроме того, следует учитывать, что в предметность человеческой деятельности включались и растения, и животные: формы их бытия во многом определяли и схемы деятельности людей, и большинство их коллективных представлений.

Вопреки вульгарно истолкованным трудовым теориям происхождения общества, пытавшимся доказывать, что манипуляции с предметными орудиями порождали сознание и мышление людей, нужно определить значение орудийной техники как следствие развития социальных организаций, как одно из средств осуществления деятельности людей.

Поскольку орудийная техника была включена в деятельность людей, связанную с природными ритмами и схемами социальной организации, постольку орудия деятельности реально существовали и представлялись в качестве элементов природных и социальных связей, поэтому на них и переносились качества растений, животных, самого человека.

Простота архаических орудий человека была обусловлена не примитивностью его жизни, а необходимостью разделения сложных природных и социальных связей, в которых он существовал, которые должен был использовать для своего сохранения и самоутверждения.

Индивидуализация людей, обусловленная совместным и разделенным характером их деятельности, стимулировала развитие у них соответствующей способности или «органа» – для связи с социальным целым при отсутствии непосредственной совместности, общения, взаимодействия и т.п.

Пространство коллективной деятельности, осваиваемое индивидом, становилось своего рода «паузой» в непосредственной кооперации человеческих усилий. Одновременно эта «пауза» должна была заполняться представлениями индивида – хотя бы сокращенными и символизированными – о достаточно сложном, полифоническом строении жизни и деятельности коллектива. Общую деятельность индивиду необходимо было включить в организацию своего дела. Она же, «включившись» в его психику, как бы раздвигала рамки его индивидуальных усилий, соединяя его представления с более широкими смыслами деятельности коллектива.

Способность человека объединять образ своей деятельности с образом деятельности сообщества по мере своего развития становилась необходимым условием социальных связей и соответственно общественной жизни. По сути, эта способность фиксировала социальную связь в самом индивиде. Эта связь обнаруживалась в нем как сознание, т.е. как разделенное с другими людьми знание о необходимом их содействии в сохранении человеческой организации. Она же выявляла социальную значимость существования индивида, его действий, соответствующего развития его сил.

Сознание человека – особого рода его связь с миром – носит нелинейный характер. В нем сопрягаются различные отношения человека к людям и вещам, порождаемые разделенным характером деятельности, в которой индивид обособлен от других и зависим от них. Сама человеческая способность сочетать эти разнообразные – скрытые и явные, непосредственно предметные и непосредственно индивидные – связи оказывается невидимым «центром» сознания. Формирование и развитие ее обусловливает зрелость сознания.

Конечно, в каждый момент времени сознание человека к чему-то привлечено, на чем-то зафиксировано. Оно само определяется, «раскрывается», проясняется в отношении к определенному предмету. Это – условие его нормальной работы. Вместе с тем такое предметное доопределение сознания оказывается предметной конкретизацией человеческих сил, выявлением их социальной развитости. В развитой человеческой способности скрыто присутствует разделенная деятельность человеческой общности. Через соединение способности индивида с предметом она получает непосредственно предметное выражение (например, в средствах деятельности). С другой стороны, эта деятельность через формирование и развитие в индивиде способности действовать определенным образом сама закрепляется в нем как социальная связь, как осознание этой связи. Сознание фиксирует отношение индивида к предмету как связь индивида с другими людьми.

Предмет для сознания оказывается не только, скажем, физической вещью, но и знаком определенной человеческой деятельности, знаком ее отношения к другим деятельностям. Иными словами, в этом плане предмет выступает знаком, указывающим на социальное целое. Предмет как бы доопределяет человеческие потребности и желания. Он очерчивает их конкретный, содержательный смысл и вместе с тем обнаруживает их социальное значение, т.е. отношение потребностей, желаний и волений одного индивида к подобным же побуждениям других людей. Примерно то же самое он делает и с жестовыми и звуковыми сигналами, с помощью которых люди налаживают общение. Люди вынуждены вступать в общение по поводу определенного предметного содержания их жизни. Уточнение жестовых и звуковых сигналов происходит в работе человека с конкретными предметами. Это предметное уточнение сигналов превращает их в знаки человеческого языка, в слова, обладающие достаточно четкими значениями. И тогда уже не предметы уточняют смысл человеческого общения, выступают знаками целого, а слова уточняют смысл вещей, выявляют их связь с определенными потребностями и волениями индивидов. Социальная основа отношения человека к предмету как бы свертывается в способы его деятельности, в значения используемых им слов.

В этой ситуации сознание начинает работать как способность, соединяющая индивидуальный смысл предмета и социальное значение действия с ним. Оно сопрягает индивидуальное овладение словом и сохранение социальной связи. Правильное употребление индивидом слов, их соотнесенность с определенными предметами оказывается условием функционирования разделенной деятельности общества. Соответствие слова делу становится общественной проблемой.

Отметим: отнесенность слова к предмету дается совместно-разделенной деятельностью коллектива. А соответствие слова делу подтверждается его отнесенностью к конкретному предмету. Общество, побуждая словом индивида к действию, формирует определенную направленность его воли и способности на предмет. Индивид, воплощая слово в конкретном действии с предметом, обновляет или подтверждает его социальную значимость.

Слова, включенные в совместную деятельность взрослого и ребенка, помогают младенцу отделить одни предметы от других и освоить особые действия с ними. Закрепляя разные звуковые знаки за разными предметами и действиями с ними, ребенок как бы моделирует свое участие в разделенной деятельности с другими людьми. Детская модель овладения словом через совместное действие и овладение предметом позволяет судить о некоторых скрытых чертах становления человеческого сознания.

Слово, живущее в деятельности и общении людей, позволяет уловить многогранность, «полиполярность» человеческого сознания. Оно указывает на присутствие сознания в связи знаков и предметов человеческой деятельности. Но тут же оговаривает это присутствие «двойной» отнесенностью предмета и к потребностям индивида, и к деятельности рода. Оно указывает на сознание как на индивидуальную способность человека соединить индивидуальный смысл и социальное значение действия. И тут же подразумевает общественную необходимость такой способности как средства сохранения социальной связи. Оно фиксирует определенность сознания, связь его образов с конкретными предметами и тут же социально обусловливает эту конкретность деятельности.

Конкретность и отвлеченность сознания оказываются естественными формами его бытия. Человеку жизненно важно связать индивидуальный смысл действия с социальным значением предмета и скрывающимися за ним связями коллективной деятельности. Ему жизненно необходимо включить свои конкретные представления в более широкую и потому отвлеченную, переводимую в план символов и знаков картину социального бытия.

Возможность отвлеченного познания уже заложена в этой ситуации. И, видимо, не следует ее целиком списывать на функционирование науки. Не следует в этом плане разграничивать обыденное и научное сознание. Человеческое сознание с момента его формирования укладом самой что ни на есть обыденной практики ориентировало индивида не только на «близкого», но и на «дальнего» (отдаленного деятельностью), не только на непосредственное, но и на косвенное (сотрудничество, например), не только на конкретное, но и на абстрактное. Более того, эти дальние, косвенные, абстрактные связи, закрепляясь в запретах, нормах, категориях, средствах самореализации людей, становились общественно необходимой основой частных, индивидуальных проявлений человеческой жизни.

Из всего сказанного следует, что рассуждать о сознании человека как об особого рода вещи непродуктивно и даже вредно. Оно, конечно, является органом жизни человека. Но жизни, не заключенной в границы его тела, а как раз выводящей силы человека за эти границы: в мир взаимодействий с силами других людей, с различными формами реализации этих сил в условиях, средствах и результатах человеческой деятельности. Собственно, жизнь сознания и есть переход через эти границы, а также через границу только биологических возможностей человека или только физических качеств предмета. Эти переходы, как мы уже говорили, могут определяться разными ориентирами: другими людьми, вещами, словами, прочими знаками и т.д. Подобные «выходы» сознания за рамки телесно-предметных определенностей имеют, по сути, единый смысл: связать различные аспекты человеческого существования, отдалившиеся друг от друга в сложном переплетении индивидуальной и коллективной жизни людей. В «приливах» своих сознание дает связное выражение расчлененных моментов человеческого бытия. В «отливах» – оставляет предметные, образные, знаковые свидетельства и отпечатки возможностей этих связей. Отрицая существование сознания в качестве особой вещи, можно ли ставить вопрос: где оно бытует?..

Если учесть, что деятельность людей не только «вписана» в пространство-время, но и сама задает пространственно-временной рисунок человеческого бытия, такой вопрос кажется разрешимым. Бытие человеческого сознания задается социальным временем и пространством. Более того, сознание и есть выражение (а также и способ обнаружения) этого времени и пространства в деятельности людей. Подчеркнем только – социальность пространства и времени должна быть понята достаточно широко, с обязательным включением в социальное телесности и организации человеческих индивидов.

С точки зрения такого подхода ясно, что сознание локализуется в процессе деятельности, есть возникающий и исчезающий момент процесса, одна из форм его сохранения и развития.

Как некая системность, сознание производится каждым индивидом в его особой деятельности (и самодеятельности), где сходятся межиндивидуальные и прочие связи. Но это замыкание различных связей в сознании индивида означает разомкнутость, открытость сознания к общественному, коллективному воспроизводству социального целого. И открытость, развернутость, «проницательность» сознания здесь уже задается структурой этого целого.

Если структура социального целого крепится прочными общественными перегородками, проникающая сила сознания оказывается неразвитой. Оно то и дело «натыкается» на социальные барьеры, на запретные зоны и темы. Оказываясь в клетке ограниченного общественного опыта, сознание не может реализовать свою функцию знания о со-бытии людей, функцию со-знания. В этой ситуации оно «сживается» с доступными ему формами человеческого опыта как с квазиприродными, естественными условиями бытия людей. А недоступные сферы опыта оно насыщает домыслами, иллюзиями, мифами, трактует символически или упускает «из виду».

Если структура общественного целого начинает зависеть от взаимосвязей между деятельностями различных индивидов и групп, тогда сознание приобретает временную и пространственную перспективу проникновения в разные сферы социальной системы. Тогда повышается возможность соединения («сложения и умножения») различных человеческих деятельностей, расширяется доступ индивидов к разным формам опыта.

Анализ становления кооперации в первобытном обществе интересен как раз тем, что он позволяет понять производность вещественно-орудийных комбинаций от усложнения сочетаний индивидных человеческих сил, их согласованной во времени и пространстве процессуальности, т.е. жизненности, совпадающей с бытием самих людей.

Этот анализ позволяет уловить роль кооперирования человеческих сил в расширении горизонтов человеческого сознания, в приобретении им особой стереоскопичности, позволяющей вписывать наглядные образы в скрытые, но вполне реальные связи социальной организации[15].

1. Из чего люди творят социальные формы?

2. Как реконструировать становление социальности?

3. Какие препятствия существуют на пути такой реконструкции?

4. Каковы причины перехода предков человека от форм стадности к формам социальности?

5. Какими связями поддерживается порядок разделенной деятельности людей?

6. Как выявляется зависимость орудий от изменения форм социальной кооперации?

7. В чем специфика накопления и передачи форм социального опыта?

1. Ачильдиев И. Власть предыстории. М., 1990.

2. Делез Ж., Гваттари Р. Трактат о номадологии // Новый круг, 1992.

3. Клягин Н.В. От доистории к истории. Палеосоциология и социальная философия. М., 1992.

4. Кууси П. Этот человеческий мир. М., 1988. Разд. I.

5. Маркс К. О кооперации и разделении труда // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 47. Ч. 1., С. 285 – 401.

6. Моисеев Н.Н. Современный рационализм. М., 1995. Гл. 2 – 6.

7. Поршнев Б.Ф. О начале человеческой истории. М., 1974.

8. Файнберг Л.А. У источников социогенеза. М., 1980.

9. Современный философский словарь. Лондон, 1998; статьи: «Архетипы», «Воспроизводство», «Индивидуальное и коллективное», «Интерсубъективность», «Кооперация», «Норма», «Совместное и разделенное».

10. Социальная философия: Хрестоматия. М., 1994. Ч. 1.

1. Андреев И. Связь пространственно-временных представлений с генезисом собственности и власти // Вопр. философии. 1999. № 4.

2. Вильчек В. Алгоритмы истории // Нева. 1990. № 7.

3. Ефимов Ю.И. Философские проблемы теории антропосоциогенеза. Л., 1981.

4. Иорданский В.Б. Хаос и гармония. М., 1982.

5. Кемеров В. Взаимопонимание. М., 1984. Гл. 1.

6. Клике Ф. Пробуждающееся мышление. М., 1985.

7. Леви-Стросс К. Печальные тропики. М., 1984.

8. Моисеев Н. Логика универсального эволюционизма и кооперативность // Вопр. философии. 1990. № 6.

9. Симонов П.В., Ефимов П.М., Вяземский Ю.П. Происхождение духовности. М., 1989.

10. Файнберг Л. Представления о времени в первобытном обществе // Советская этнография. 1977. № 1.

11. Фромм Э. Анатомия человеческой деструктивности. М., 1994 (гл. VII «Палеонтология» и гл. VIII. «Антропология»).

12. Элиаде М. Священное и мирское. М., 1994.