Долгое время в рассмотрении познания доминировала традиция, которая видела в нем сферу, отделившуюся от практического бытия людей, отмежевавшуюся от форм этого бытия. На базе этого различения и возникали требования «связать» познание и практику, «внедрить» науку в жизнь. «Жизнь» и познание, «жизнь» и наука представлялись чем-то принципиально различным.

Похоже, эта традиция начинает отступать, по крайней мере, там, где обнаруживается не внешняя связь «жизни» и познания, социальности и науки, культуры и теоретико-методологической деятельности, а внутреннее родство и единство этих, различных по видимости, аспектов социального процесса.

Наука ищет новые формы рациональности, новые формы коммуникации людей, новые трактовки классических образов и понятий. Именно в этих поисках зачастую обнаруживается напряженное усилие культуры, ее воля к сохранению и развитию. Эти поиски заставляют по-новому взглянуть и на социальную природу познания, увидеть эту социальную природу не «вокруг» познания, а в самом познании разглядеть развитие социальных форм.

Познание начинает обособляться тогда, когда человек пытается осознать явления и процессы, выходящие за границы его обычного опыта, когда такие «выходы» за грань обычного становятся регулярными, требующими соответствующего деятельного, инструментального, организационного подкрепления.

Почему человек перестает удовлетворяться знанием, включенным в язык его обыденного опыта? Он приручает животных, ориентируется по звездам, использует, стало быть знает, устойчивые связи (законы – сказали бы мы) реальности. Но он не делает до поры до времени подобные знания предметом своего специального интереса.

Приходит, однако, пора, когда люди начинают заботиться о расширении обычных восприятий, о присоединении к своему опыту знаний о незнакомом и ранее неизвестном.

Можно, конечно, сказать: это – результат естественного развития самого познания, роста его сложности и содержательности. Однако такое объяснение «скользит» по поверхности… Если ранее человек удовлетворялся знанием, «вписанным» в границы опыта, то теперь он переживает потребность в знаниях, выходящих за эти границы. Почему?

Объяснение этой перемены надо искать в изменении характера жизни человеческих обществ, в усложнении их внутреннего устройства, в необходимости расширения их контактов с внешним социальным и природным миром. Стимулами выделения специализированной познавательной деятельности общества оказываются сдвиги в разделении труда, появившиеся в обществе возможности содержать группы людей, занятых приобретением, хранением и передачей знаний, и необходимость в новом знании как средстве организации усложняющейся практики общества.

Политическое развитие общества, расширение торговли, формирование систем налогообложения и регистрации времени подготавливают распространение письменности, различных счетных средств и инструментов. Пространство и время, вещество и информация обретают формы выражения в человеческом опыте; выявляются специальные «единицы» их измерения. Возникают своего рода общие языки описания для повторяющихся практических ситуаций – измерения, обмена, суда, – втягивающих в свой круговорот различные человеческие действия и поступки, вещи и операции с ними.

Практическое обобщение разнообразия человеческого опыта создает предпосылки для сохранения и трансляции знаний, для специальной работы с ними, придания им формы особых предметов деятельности и размышления, особых средств общения между людьми. Обособляющееся познание становится средством «расширения» сознания общества.

Важнейшей предпосылкой становления научно-познавательной деятельности явилось выделение духовной сферы из материальной практики общества, появление социальных позиций для занятий интеллектуальным трудом, вознаграждаемым и поощряемым обществом. Позиция мудреца, философа, исследователя становится в ряд других необходимых для общества занятий.

Разумеется, эта постановка «в ряд» с другими должна быть понята с известными оговорками. Исследования на первых порах не отделяются ни от ремесла, ни от искусства, ни от философии (заметим, что «на первых порах» искусство, ремесло, философия значат не совсем то, что они значат сейчас). Соответственно, не существует ученых или научных работников в современном понимании этих терминов. Знания по физиологии и анатомии – часть ремесла врачевателя; писание истории – деятельность не только познавательная, но и художественная, допускающая использование сюжетов из легенд и прямой вымысел; космологические представления остаются во многом элементами философской трактовки мироустройства. Общественная значимость познания еще далеко не очевидна; первым профессионалам науки приходится в основном рассчитывать либо на свой достаток, либо на меценатов, либо доказывать полезность знания, создавать ремесло и искусство доказательства.

Известно предание о том, как Фалес вразумлял сограждан, донимавших его по поводу полезности отвлеченных знаний. С помощью астрономических расчетов он определил возможность богатого урожая оливок, законтрактовал «по дешевке» маслобойни в Хиосе и Милете, а когда начался сбор урожая, стал отдавать маслобойни на откуп, причем монопольно диктовал цены, так как не имел конкурентов. Однако имя свое в истории культуры сохранил благодаря совсем другим занятиям.

Необходимость для исследователя доказывать полезность и истинность своих знаний имела далеко идущие последствия. Вырабатывался язык науки, включающий четкое употребление понятий, определенность их связи, обоснования их следования друг за другом, их выводимости друг из друга. Элементы этого языка сопрягались так, чтобы их можно было подвергнуть логической и вместе с тем публичной (в доказательстве, в споре) проверке. Причем полезность и истинность выводов определялась не силой и авторитетом («Нет царского пути…» – Эвклид), но обоснованием через со-общение, как бы отделяющим необходимые связи понятий от индивидуальных человеческих предпочтений. Логическое содержание знаний становилось общим, обобщалось, не столько в привычном для нас смысле выделения из него общих связей, сколько в плане становления знания общим достоянием людей, условием их совместной деятельности и взаимопонимания.

Таким образом, логическая упорядоченность знания не оставалась лишь его свойством, но включалась в организацию индивидных сознаний, давала им некую общую «настройку». Иными словами, в человеческой субъективности формировались новые интерсубъективные структуры, стимулирующие способность людей к аргументу, доказательству, к обоснованному выводу и осмысленному пониманию.

В отличие от первобытности, где интерсубъективные структуры подчиняли индивидное сознание родоплеменным стереотипам, табу, мифам, в период обособления познания они становились предпосылкой индивидуального размышления, анализа и вывода. Они служили своего рода опорами для индивидного сознания, давали человеку средства для самоориентации, для развертывания и утверждения своих качеств.

В более широком социальном контексте можно говорить о воздействии формирующегося научного познания практически на все сферы культуры. Под прямым или косвенным его влиянием складывалась традиция доказательства и в религии, и в теологии, а если такое доказательство признавалось недостаточным, то тем не менее сохранялась потребность (и соответствующая практика) обсуждения и обоснования теологических концепций.

Умозрительный по преимуществу характер формирующейся науки не исключал ориентаций ее на повседневный опыт и на практическое применение знаний. С ее участием были изобретены бумага и порох, стекло и бетон, водяные мельницы и печатные станки. Ею были созданы схемы фигур пространства физического и духовного (логика), созданы предпосылки для практического применения механики. Однако широкого практического применения результаты познавательной деятельности не получили. Дело, видимо, не в состоянии научного сознания общества, а в степени социального развития последнего, в отсутствии разветвленных рыночных связей, промышленной потребности в научных нововведениях, в умножении деятельных человеческих сил.

Новое время открыло не только новые пространства для приложения человеческих сил. Оно создало экономические и технические стимулы, новые юридические и моральные ориентиры. Начиналось во все более широких масштабах использование свободной, т.е. независимой, рабочей силы для усложняющейся кооперации человеческих действий, для массированного применения в производстве механизмов и машин. Все это создавало обстановку для научной деятельности: обозначились сферы ее применения, менялись стандарты ее понимания, построения, оценки.

Обновляется техническая основа науки: изобретаются и совершенствуются приборы, создаются инструменты, усиливающие многократно естественные органы человеческого восприятия, изготавливаются экспериментальные аппараты, искусственно вызывающие природные эффекты, формирующие процессы, вещи, материалы с заранее определенными свойствами. Эксперимент раздвигает привычные рамки человеческого опыта.

Экспериментатор оказывается хозяином мощных – прежде неуловимых – стихийных сил и взаимодействий. Расчленяя природу на отдельные вещи, элементы, молекулы, он ползает возможность синтезировать новые связи.

Мир естественных вещей постепенно подчиняется миру вещей искусственных. Возникает представление о господстве человека над природными силами. Утверждается идея прогресса, в значительной мере основанная на безграничной уверенности в способности человека расчленять и интегрировать вещи.

В отношениях человека с вещами и в их научном описании происходит незаметная, но важная метаморфоза. Фактически дело идет не о конкретных вещах с их самобытностью, а о массах, множествах, видах, типах вещей, об их выделенных свойствах, связях, последовательностях.

Отношения людей к природе и друг к другу опосредованы теперь не конкретными вещами и стоящими за ними конкретными способами деятельности человеческих индивидов, а системами вещей, в которых через отдельные свойства вещей и через их взаимодействие предметно воплощаются структуры человеческой деятельности и ее кооперации.

Такие машины становятся мощными посредниками в обмене веществ между человеком и природой. Вещи в составе машин редуцируются к отдельным полезным свойствам и их комбинациям. Вещи, на которые обращено действие машин, также сводятся к однородному сырому материалу.

Изменение структуры вещественных компонентов человеческого бытия повлияло и на характер взаимосвязи человека и вещи. Если прежде способ практического и мыслительного освоения вещи задавался относительно цельным и достаточно конкретным способом человеческой жизнедеятельности, то теперь наоборот: способ человеческого бытия задается функционированием механически уравновешенной совокупности вещей.

Познание на этом этапе столкнулось с задачей «дешифровки» вещей, т.е. обнаружения сложных связей, абстрактными выражениями коих в своей простоте, частичной функции выступают вещи.

Для формирующегося обществознания определялась возможность по вещам реконструировать характеристики человеческой деятельности и ее различные формы. Обществознание, таким образом, приближалось к стандарту научности, требовавшей описывать внутренние связи вещей по их внешним проявлениям, и встало на предварительную ступень своего собственного научного развития.

Задача объяснения действий людей на основе логики вещей впоследствии оказывается частью более сложной задачи объяснения и понимания вещей как компонентов общественного, в том числе и индивидуального, развития людей. Но решение (да и постановка) этой задачи оказалось формирующемуся обществознанию не по силам. Главным препятствием стали как раз те стандарты объективного знания, которые выработало естествознание и которые обществознание первоначально взяло за образец.

Это знание предполагало изучение различных объектов как вещей. Такой подход как будто освобождает познание от субъективизма, дает эталоны для сопоставления разных вещей, четкого описания их взаимодействий. В объектном знании как бы стираются следы человеческих усилий и толкований, и оно в результате предстает реальностью, сопоставимой с природными объектами.

Благодаря такому подходу в естествознании утвердились нормы предметного доказательства, экспериментальной проверки, количественной обработки данных. Абстрактные формы получаемого знания способствовали его связыванию, суммированию и в конечном счете – неуклонному росту.

Этот стиль имел и общекультурные последствия, поскольку стимулировал применение абстрактных стандартов, исчисление на их основе вкладов людей в экономику, их деятельности в различных сферах. Сами экономические, правовые, научные нормы стали рассматриваться как особого рода вещи, независимые от человеческих взаимодействий, регулирующие и направляющие функционирование общественного организма.

Такое развитие познания в «сторону» объектного знания, как выяснилось к концу XIX в., накладывало серьезные ограничения как на изучение мира природы, так и на исследование мира человеческого.

Трактовка объектов как вещей затрудняла изучение природных процессов, ее использование нарушало самоорганизацию сложных естественных систем. В немалой степени этому способствовала и геометризация естествознания, породившая «точечные» и «линейные» представления о точности. С этими идеализациями был связан предрассудок, рассматривающий членение систем на вещи как результат естественного процесса и не замечавший, что множество объектов естествознания являют собой результат практической и экспериментальной деятельности человека.

Сближение или прямое отождествление объекта и вещи связало обоснование познавательной деятельности с чувственным отражением реальности. Истолкование объективности оказалось сопряжено с чувственной воспринимаемостью вещей и результатов научного познания.

Под влиянием этих стандартов утвердилось общефилософское понимание взаимодействия субъекта и объекта, где под «маской» обобщенного субъекта представлен человек с его «аппаратом» восприятия и мышления, а под «маской» обобщенного объекта – вещь, неявно определенная масштабами деятельности человека и явственно вписанная в рамки его восприятия.

Первоначально ограниченность этой схемы ощущалась лишь там, где возникали проблемы изучения сложных природных образований, их эволюции, их саморазвития, где ставился вопрос об историчности картины, отображающей взаимосвязь природных процессов. В ходе осознания этой проблемы формируется вопрос о культурных предпосылках создания такой картины, об учете социальных условий и деятельности человека при формировании научного познания и его стандартов.

В конце XIX – начале XX столетия благодаря в основном физическим открытиям и теориям (открытие элементарных частиц, теория относительности, квантовая механика) выявилась непродуктивность отождествления объекта и вещи, реальности мира и вещей. Мир объектов оказывается неизмеримо богаче мира телесного и вещественного. В сфере научного исследования фиксируются пульсирующие, волнообразные, исчезающие и возникающие – прямо не воспроизводимые и не наблюдаемые – объекты. Для их обнаружения, «взвешивания», понимания требуются новые экспериментальные инструменты, принципиально новое логическое и философское «обеспечение».

Итак, возникает проблема внешних, искусственных «органов» познавательной деятельности человека. Ее постановка указывает и на возможность культурно-исторического истолкования основных форм познавательной деятельности, на их зависимость от изменения характера социальных связей, способов обособления и самоутверждения человеческих индивидов.

В начале XX в. наука продемонстрировала обществу образцы преодоления инертности человеческого сознания, форм познавательной деятельности. Но самые перспективные изменения стилистики мышления так и остались бы делом внутринаучным, если бы в сфере вненаучной, практической не произошли сдвиги, потребовавшие преодолеть типичные для конца XIX – начала XX в. шаблоны организационно-экономической деятельности. Потребовалось значительное время, чтобы в обществе могла возникнуть среда для «обитания» новых познавательных и организационных форм науки. Общество как бы напоминало науке об ее принадлежности к культуре, ее традициям и проблемам. Но оно тем самым и признавало, что характер практических изменений может быть подсказан трансформацией научных стандартов и форм построения познавательной деятельности.

Если определить индустрию как механизм взаимодействия человека и природы, то можно сказать, что в XX в. – и со стороны человека, и со стороны природы – механизм этот стал испытывать сдавливающее напряжение, близкое к критическому. Тенденция к интенсификации человеческой деятельности, с одной стороны, и необходимость осваивать сложные природные системы – с другой, требовали серьезной переналадки «машины» общественного производства.

Остановимся вначале на «человеческих» стимулах этой переналадки.

Экономика предъявила промышленности новые требования: а) не просто тратить мышечную и психическую энергию людей, но включать и реализовывать (в некоторых случаях – развивать) личностные их ресурсы; б) постоянно модернизировать техническое оснащение, делать его все более наукоемким.

Индустрия гигантских предприятий-комбинатов достигала своего предела; дальнейшее укрупнение не имело смысла, ибо становилось нерентабельным.

Экономические преимущества получали предприятия, способные к быстрому усвоению научно-технического прогресса, к трансформации технических линий и организационных связей, к быстрому реагированию на потребности рынка. В принципе это означало: будущее за теми системами, которые обладают более развитыми в профессиональном научном и общекультурном смысле работниками. Именно такие люди в состоянии перестраивать производство в соответствии с научно-техническими возможностями, а не «загонять» науку в привычные технические, организационные и поведенческие структуры.

Наука становится прозводительной силой не сама по себе, но только преломляясь через личность работника; в этом смысле она не бывает и не может быть «непосредственной» производительной силой. Внедрение науки в производство меняет стандартные соотношения живой и овеществленной, личной и обезличенной, творческой и нетворческой деятельности.

Наука требует от производства создать организационную и техническую среду деятельности людей, соответствующую интенсивной реализации их способностей, «умножению», а не только сложению их сил, как это было (и есть) при относительно простых формах кооперации, основанных на принципе совместного труда.

Поскольку наука «встраивается» в социально-экономические и организационно-технические взаимодействия, она все более определенно выступает против машинизированной социальности, механически – по принципу «рычага» – действующих социальных связей. Она стимулирует преобразование системы жестких взаимодействий между людьми в систему отношений, где самостоятельные субъекты связывают и уравновешивают различные интересы через общие нормы и ценности. Но, чтобы создать реальные предпосылки для решения этой задачи, науке еще самой надо преодолеть стереотипы индустриализации, переосмыслить свои деятельные и организационные формы.

Противоестественность организации науки по формам массового производства проявляется более всего тогда, когда внешние социальные функции науки – например ее вписанность в экономическую систему и зависимость от нее – приходят в противоречие с ее основной социальной функцией: постановкой и решением практических и духовных проблем жизни людей.

Движение познания за рамками совместного труда – с его более или менее жесткими операциональными расчленениями деятельности – до сих пор учитывалось и описывалось явно недостаточно, между тем за гранью совместности существовали и существуют формы деятельности и общения, эффективно использующие и стимулирующие личностные ресурсы исследователей. Это, в частности, – «невидимые колледжи», неформальные объединения ученых, многократно повышающие действенность научных контактов, а главное – концентрирующие познавательные интересы вокруг актуальных проблем и перспективных направлений познания.

Важно подчеркнуть, гуманитарное «измерение» познавательных усилий ученого задано потребностью общества в эффективной работе науки. Иначе говоря, социальный заказ на углубленное понимание личности исследователя (и ее роли) идет «со стороны» объекта, со стороны тех усложняющихся проблем, которые общество ставит и не может решить. Дело здесь не только в акценте на личность ученого, ибо, по сути, открывается его роль в преобразовании организационных и познавательных стандартов соответственно более конкретному и содержательному пониманию объекта.

Стоит подчеркнуть: для нового типа объектов характерны сложность, системность, самобытность; они не укладываются в стандартные познавательные формы. Выявление объективного содержания предмета познания сближается с его конкретным пониманием, т.е. с выработкой его конкретного понимания. Теперь это относится не только к познанию социального бытия, но и к познанию природы.

Наука «подвела» человека к обрыву, показала глубины и неисчерпаемость процессов, которые мы называем именем «природа». Ныне люди уже не убеждены в простоте, прозрачности, гармоничной законосообразности этого мира. Все меньше оснований считать, что понимание природы в основном исчерпывается познанием законов, тогда как сфера жизни человека исторична, индивидуализирована, «заряжена» творческой активностью, игрой культурных значений и смыслов.

Сейчас, пожалуй, впервые человеческое познание обратилось к истории природы, к органике ее самодвижения, к самобытности ее индивидуализированных форм и их переплетений. Непредсказуемые и ненаблюдаемые объекты не укладываются в стандартные представления человеческого со-знания, т.е. ставят под вопрос само сознание, определяют его как культурную проблему.

Это не значит, что положен предел человеческому познанию, науке. Предел положен стандартам понимания природы и самого человека. Выявляется конкретная, культурно-историческая суть этих стандартов. Представление о машинообразности природы, о природе-часах вовсе не исчерпывает существа природного процесса: оно в большей степени отображает определенную стадию в истории и культуре общества, в развитии сил человека, в частности ту ступень, когда он стал делать машины и часы и через призму этих инструментов понимать мир.

Понимание культурно-исторической сути стандартов и инструментов науки создает предпосылки новой философии познания. Возникает возможность культурно-исторической трактовки «элементарных» познавательных форм индивидуального человека. Особенно интересным может оказаться сопоставление их с внешними «органами», т.е. с инструментами познания; их включение в реконструкцию исторически менявшихся форм общения и проблемных ситуаций, стимулировавших человеческие усилия.

1. Почему возникает вопрос о связи познания и жизни?

2. Каковы причины обособления познания от практики?

3. Как социальные взаимодействия обусловливают отделение знания от субъектов?

4. Как публичные формы – обмен, политика, театр, суд, – влияют на структуры знания?

5. Почему традиционное общество не заинтересовано в развитии науки?

6. Как связано индустриальное производство с оценками силы и полезности знания?

7. Какие стандарты развития науки влияют на развитие культуры?

8. Чем обусловлена деиндустриализация науки?

9. Как связаны постклассическая наука и интенсивная социальность?

1. Гуссерль Э. Кризис европейского человечества и философия // Вопр. философии. 1986. № 3.

2. Заблуждающийся разум. М., 1990.

3. Кун Т. Структура научных революций. М., 1975.

4. Лекторский В.А. Научное познание как феномен культуры // Культура, человек и картина мира. М., 1987.

5. Моисеев Н.Н. Современный рационализм. М., 1995. Гл.: 1, 2; 1, 3; 1, 4.

6. Мотрошилова Н.В. Наука // Общественное сознание и его формы. М., 1986.

7. Петров М.К. Социально-культурные основания развития современной науки. М., 1992.

8. Современная западная социология науки. М., 1988.

9. Степин B.C. Философская антропология и философия науки. М., 1992.

10. Современный философский словарь. Лондон, 1998; статьи: «Гносеология», «Истина», «Наука», «Познание», «Сциентизм» и «Асциентизм», «Эпистемы».

5. Мотрошилова Н. Проблема внутренней социальной детерминации познания // Философия и социология современной науки. М., 1992.

6. Прайс Д. Наука о науке // Наука о науке. М., 1966.

7. Пригожин И. Наука, цивилизация и демократия // Философия и социология науки и техники. М., 1989.

8. Социальная природа познания. М., 1979.

9. Филатов В.П. Научное познание и мир человека. М., 1989.

10. Холтон Д. Что такое «антинаука» // Вопр. философии. 1992.

1. Библер B.C. Мышление как творчество. М., 1975.

2. Кемеров В.Е. Методология обществознания: проблемы, стимулы, перспективы. Свердловск, 1990. Гл. 9 – 11.

3. Методологические проблемы историко-научных исследований. М., 1982. Разд. I. Наука – общество – культура.

4. Методологические проблемы взаимодействия общественных, естественных и технических наук. М., 1981. Разд. II. Взаимосвязь наук в их историческом развитии.