Знаменитые слова Исаака Ньютона: "Я стою на плечах гигантов",могутотноситься к каждому ученому. Все мы обязаны нашими знаниями ивдохновением "родословной" творческих гениев. Сам я в своей работевобласти науки и за ее пределами опирался на многих великих ученых; некоторые из них играют значительную роль в этом повествовании. Что касается физиков, то главными источниками вдохновения были для меня двавыдающихся человека: Вернер Гейзенберг и Джефри Чу. Чу, которому сейчас шестьдесят, принадлежит к иному поколению физиков, нежели Гейзенберг, и хотя он хорошо известен среди физиков-профессионалов, он конечно далеко не так знаменит. Однако я не сомневаюсь, что будущие историки науки сочтут его вклад столь же значимым. Если Эйнштейн произвелреволюциюсвоей теорией относительностью; если Бор и Гейзенбергсвоей интерпретацией квантовой механикипроизвелистольрадикальныеперемены, что даже Эйнштейн отказывался принимать их, — то Чу совершил третий революционный шаг в физике XX века. Его "бутстрэпная" теориячастиц объединяет квантовую механику и теорию относительности таким образом, что создаваемая им теориясовсейполнотойпроявляетквантовый и релятивистский аспекты субатомной материи, и в то же времяявляется радикальным прорывом в западном подходе к фундаментальной науке.

В соответствии с "бутстрэпной" гипотезой природа не может бытьсведена к фундаментальным сущностям, вроде фундаментальных строительных блоков материи, но должна пониматься исключительно на основе внутреннейсвязности. Вещи существуют благодаря их взаимным отношениям исвязям, и вся физика должна вытекать из единоготребования, чтоеекомпоненты должны быть взаимосвязаны друг с другом и логически связанными в самих в себе. Математическая основа "бутстрэпной" физики — теория S-матриц, матриц рассеяния, созданная Гейзенбергом в 40-е годы иразвитая в течение последних двух десятилетий в сложный математическийаппарат, прекрасно приспособленный для объединения принципов квантовоймеханики и теории относительности. Многие физики внесливэтосвойвклад, но Джефри Чу был объединяющей силой и философским лидером, вомногом подобно тому, как Нильс Бор был объединяющей силой и философским лидером квантовой физики полувеком ранее.

В течение последних 20летЧуссотрудникамииспользовали" бутстрэпный" подход для создания единой теории субатомных частиц, атакже и более общие философии природы. Это "бутстрэпная" философия нетолькоотказывается от идеи фундаментальных строительных блоков материи, но вообще не принимает фундаментальных сущностей — фундаментальных констант, законов или уравнений. Материальная Вселенная рассматривается как динамическаясетьвзаимосвязанныхсобытий. Ниодноизсвойствкакой-либочасти этой сети не является фундаментальным; всесвойства одной части вытекают из свойств других частей, и общаясвязанность взаимоотношений определяет структуру всей сети.

Отказ "бутстрэпной" философии от фундаментальных сущностей делаетее, смоей точки зрения, наиболее глубокой системой западногомышления. В то же время она настолькочуждатрадиционномунаучномумышлению, чтопринимаетсялишь незначительным меньшинством физиков.

Большинствофизиковпредпочитаетследоватьтрадиционномуподходу, всегда искавшему фундаментальные составляющие материи. В соответствиис этим фундаментальные исследования физики характеризовались все большимпроникновениемвмир субмикроскопических измерений, вниз в миратомов, ядер, субатомных частиц. При этом атомы, затем ядра и адроны(тоесть протоны, нейтроны и другие сильновзаимодействующие частицы)рассматривались поочередно как "элементарные частицы", однако не смогли удовлетворить этим ожиданиям. Каждый раз эти частицы сами оказывались составными структурами и каждый раз физики надеялись, что следующеепоколение составляющих окажется наконец предельными составляющимиматерии. Последние кандидаты на роль основных материальных строительных блоков материи — так называемые кварки, гипотетические составляющие адронов, которые до сих пор не наблюдались, и существование которых вызывает крайне серьезные теоретические сомнения. Не смотря на этитрудности большинство физиков по-прежнему придерживается идеи основныхстроительных блоков материи, которая глубоко укоренена в наше научнойтрадиции.

Свойственная Чу понимание природы не каксовокупностифундаментальныхсущностейс определенными фундаментальными свойствами, акак динамической сети взаимосвязанных событий, сразу привлекло меня. Якакразинтенсивнозанималсяизучением восточных философий, когдавпервые познакомился с этим подходом и сразу понял, что основные предпосылкинаучной философии Чу радикально противостоят западной научнойтрадиции, но полностью согласуются с восточным, в особенности буддийским, мышлением. Янемедленно занялся исследованием параллелей междуфилософией Чу и буддизмом, и изложил результаты в статье "Бутстрэп" ибуддизм".

Я утверждал в этой статье, что противопоставление "фундаменталистов" и "бутстрэпщиков" в физике частиц отражают противопоставленияпреобладающих направлений мысли Востока и Запада. Я указывал, что сведение природы к основаниям — это по существу древнегреческая установка, возникшая в греческой философии на ряду с дуализмом духа иматерии, в то время как понимание Вселенной как сети отношений характернодля восточной мысли. Я напоминал, что единство и взаимосвязь всех вещей и событий наиболее ясно выражена и разработана в буддизме Махаяны, и показывал, что мышление буддизма полностью соответствует "бутстрэпной" физике как в отношении общефилософского подхода, так и в отношении специфических представлений о материи.

До написанияэтой статьи я слышал Чу на нескольких физическихконференциях и встречался с ним, когда он приезжал руководить семинаромв университете Санта Круз, но не был с ним по-настоящему знаком.

Его высоко философичная и вдумчивая лекция в Санта Крузпроизвеланаменя большое впечатление, но так же и повергла в смущение. Мне бы хотелось вступить с ним в серьезную дискуссию, но я чувствовал, что недостаточно подготовлен для этого, так что ограничился тем, что задалему после семинара какой-то тривиальный вопрос. Однакодвумягодамипозже, написав упомянутую статью, я уже полагал, что мое мышление достаточно развито, чтобы я мог действительно обмениваться мыслями с Чу, такчто я послал ему экземпляр статьи и попросил высказать свои замечания. Ответ Чу быллюбезенивдохновляющ: "Вашспособописания("бутстрэпной")идеи, — писал он, — делает ее более ощутимой длямногих, а кое для кого, может быть эстетически не отразимой".

Это письмо было началом отношений, которые стали для меня источником постоянного вдохновения, и оказали решающее влияниенамоипредставления о науке. Позже Чу рассказал мне, к моему большому удивлению, что параллели между его философией и буддизмом Махаяны не былидля него новыми, когда он получил мою статью. В 1969 году, рассказывалон, его семья собиралась провести месяц в Индии, и готовясь к этому, егосынполушутливоуказал ему на параллель между его "бутстрэпным" подходом и буддийским мышлением."Я был ошеломлен, — рассказывал Чу, — я не мог этому поверить, но сын продолжал объяснять мне это, и яувидел в этом большой смысл".Я поинтересовался, почувствовал ли Чу, как многие физики, угрозу, когда его идеи сравнивались с мистическойтрадицией. "Нет, — ответил он, — потому что меня уже обвиняли в мистицизме. Мне часто говорили, что мой подход по своим основаниям отличается от того, как физики обычно смотрят на вещи. Так что это не былодля меня большой неожиданностью. То есть неожиданностью это было, но ябыстро понял уместностью сравнения".

Несколькими годамипозже Чу описал свое знакомство с буддийской философией на публичной лекции в Бостоне, котораябыла, смоейточки зрения, прекрасным образцом глубины и зрелости его мышления: "Яясно помню мое изумление и досаду, когда мой сын — это былов1969году, он был в старшем классе средней школы и изучал восточную философию, — рассказал мне о буддизме Махаяны. Я испыталзамешательство, обнаружив, что мое исследование каким-то образом основывалось на идеях, которые выглядели ужасно ненаучно, посколькуассоциировалисьсбуддийским учением. Но разумеется, другие исследователи частиц, поскольку они имеют дело с квантовой теорииитеориейотносительности, находятся в таком же положении. Однако большинство из них отказываетсяпризнаться даже самим себе в том, что происходит в их науке, столь любимой за приверженность объективности. Для меня же замешательство, которое я испытал в 1969 году, сменилось благоговением, сочетающимся счувством благодарности, что я живу во времена таких событий".

Во время моего приезда в Калифорнию в 1973 годуЧупригласилменяпрочесть лекцию о параллелях между современной физикой и восточным мистицизмом в университете Беркли. Он былоченьгостеприименипровелсо мной почти весь день. Поскольку я не сделал ничего существенного в теоретической физике частиц за последние два годаихорошознал порядки в академической системе, я знал, что никак не могу рассчитывать на исследовательскую работу в Лоуренс-Беркли Лаборатории, одном из самых престижных физических институтов мира, где Чу возглавлялгруппу теоретиков. Тем не менее я спросил Чу в конце дня, не видит лионвозможностьдля меня переехать сюда и работать с ним. Он сказал, как я и ожидал, что ему не удастся получить для меня исследовательскийгрант, но тут же добавил, что был бы рад, если бы я переехал сюда и онмог бы оказать мне гостеприимство и обеспечить доступ ко всемуоборудованию Лаборатории, когда бы я ни приехал. Я был обрадован и вдохновлен этим предложением, которое с радостью принял спустя два года.

В "Даофизики" яиспользовалпараллель между "бутстрэпным" подходом и буддийской философией в качествекульминациииконцовки.

Такчто когда я показывал рукопись Гейзенбергу, мне, конечно, былоочень интересно услышать его мнение о подходе Чу. Я полагал, что Гейзенбергсимпатизирует Чу, поскольку он сам часто писал, что природаявляется сетью взаимосвязанных событий, что является исходнойточкойдля теории Чу. Более того, именно Гейзенберг создал понятие S-матрицы, которое Чу и другие развили до мощного математического аппаратадвадцатью годами позже.

Действительно, Гейзенберг сказал, что он совершенно согласен с" бутстрэпной" картиной частиц, как динамических паттернов во взаимосвязанной сети событий, он не верил в модель кварков до такой степени, что называл их чепухой. Тем не менее Гейзенберг, как большинство современных физиков, не мог принять точку зрения Чу, чтовтеориинедолжнобытьничегофундаментального, в том числе и фундаментальныхуравнений. В 1958 году Гейзенберг предложилтакоеуравнение, скороставшее известным как "мировая формула Гейзенберга",оставшуюся частьжизни он провел, стараясь вывести свойства всех субатомных частицизэтого уравнения. Так что он естественно был привязан к идеи фундаментального уравнения и не хотелпринимать" бутстрэпную" философиювовсей ее радикальности. "Существует фундаментальное уравнение, — говорил он мне, — какова бы не была его конкретная формулировка, из негоможетбытьвыведен весь спектр элементарных частиц. Не следует прятаться за туманом, здесь я не согласен с Чу".

Гейзенбергу неудалосьвывестинабор элементарных частиц изсвоего уравнения. Зато Чу недавно осуществил этовыведениевсвоей" бутстрэпной" теории. В частности, ему с сотрудниками удалось вывестии результирующие характеристики кварковых моделей без всякой необходимости постулировать существование физических кварков, — получить, таксказать, физику кварков без кварков.

До осуществления этого прорыва "бутстрэпная" программа начинала запутываться в математических сложностях теории S-матриц. В рамкахэтогоподходакаждаячастицасоотнесенас каждой другой частицей, включая саму себя, что делает математические формулы в высшей степенинелинейными, и эта нелинейность до недавнего времени оставалась непроницаемой. Так что в середине 60-х годов "бутстрэпный" подход переживалкризис доверия, в то время как кварковый подход набирал силу, бросая" бутсрэпщикам" вызов — необходимость объяснить результаты, достигаемые с помощью кварковых моделей.

Прорыв в "бутстрэпной" физике был начат в1974годумолодымитальянским физиком Габриелем Венециано. Но когда я встречался с Гейзенбергом в январе 1975 года, я еще не зналоботкрытииВенециано.

Иначеямогбыпоказать Гейзенбергу, как первые очертания строгой" бутстрэпной" теории вырисовываются из "тумана".

Сущность открытияВенецианосостояла в возможности использовать топологию (аппарат, хорошо известный математикам, но не применявшийсядоэтого в физике частиц) для определения категорий порядка вовзаимосвязи субатомных процессов. С помощью топологииможноустановить, какие взаимосвязи наиболее важны, и сформулировать первое приближение, в котором только эти связи будут приниматься во внимание, азатемможнодобавлять другие в последовательных шагах аппроксимации.

Иными словами, математическая сложность" бутстрэпной" теорииможетбыть распутана благодаря введению в аппарат S-матриц топологии. Послетого, как это сделано, лишь немногие специальные категории упорядоченных отношений оказываются сопоставимыми с хорошо известными свойствамиS-матриц. Эти категории порядка оказываются как раз кварковыми паттернами, наблюдаемыми в природе. Таким образом, кварковые структуры оказываются проявление порядка и необходимой последовательности вовнутренней связанности, без всякой необходимости постулировать кварки какфизические составляющие адронов.

Когда япоявился в Беркли в апреле 1975 года, Венецианно какраз был гостем Лоуренс-Беркли Лаборатории (ЛБЛ), и Чу ссотрудникамибылисильно увлечены новым топологическим подходом. Для меня это также было удачным стечение событий, посколькудаваломневозможностьсравнительно легко вернуться к активной исследовательской деятельностив физике после трехлетнего перерыва. Никто из исследовательской группыЧу ничего не знал о топологии. Я же, присоединившись к группе, не имелеще собственной исследовательской программы. И я целиком посвятил себяизучениютопологиии вскоре довольно хорошо овладел ею, что сделаломеня ценным участником группы. К тому времени, когда все овладели топологией, я восстановил навыки в других областях, так что смог полноправно участвовать в топологической "бутстрэпной" программе.

С 1975 года я (с разной степенью вовлеченности) продолжал бытьучастником исследовательской группы в ЛБЛ. Это сотрудничество приносило мне большое удовлетворение и обогащало меня. Я былсчастливвернутьсякисследовательскойработе в физике, а кроме того я получилуникальную возможность сотрудничества и постоянного обменамыслямисоднимиз действительно великих ученых нашего времени. Многочисленныеинтересы за пределами физики не давали мне возможности полностьюпосвятить себя участию в исследовательской работе, а калифорнийский университет никогда не считал уместным оплачивать мое частичноеучастие, илипризнавать мои книги и другие публикации достойным вкладом в развитие научных идей. Но я не возражаю. Вскоре после моего возвращения вКалифорнию "Дао физики" была опубликована в Соединенных Штатах, сначала издательством "Шамбала", а затем "Бентам Букс", и стала международным бестселлером. Гонорар от этих изданий, а также плата за лекции исеминары, которые я начал проводить все чаще, положили конец моим денежным затруднениям, преследовавшим меня в 70-е годы.

В течение последних десяти лет я регулярно встречался с ДжефриЧу и провел сотни часов в разговорах с ним. Обычно мы говорили о физике частиц, точнее, о "бутстрэпной" теории, но никоим образом не ограничивалисьэтим, и часто естественно переходили к обсуждению природысознания, происхождения пространства-времени, природы жизни. Когда яактивно участвовал в исследованиях, я принимал участие во всех семинарах и встречах исследовательской группы, а когда я был занят лекциямииписьмом, явстречалсяс Чу по крайней мере раз в две-три недели, проводя несколько часов в интенсивной дискуссии.

Эти встречи были полезны для нас обоих. Мне они помогали бытьв курсе исследований Чу и вообще важных событий в развитии физики частиц. Чу они заставляли подытоживать продвижение его работы через регулярные промежутки времени, имея возможность целиком использовать необходимый технический язык, но концентрируясь на основных линиях развития и опуская менее важные детали и частные затруднения. Он часто говорил мне, что эти дискуссии существенно помогали ему сохранять в памяти общие контуры исследовательской программы. Поскольку я былполностью в курсе основных достижений без существенных проблем, но свободен от ежедневной рутины исследования, я часто имел возможностьвыявить рассогласование или просить пояснений таким образом, что это давало Чу новую точку зрения. С течением лет я настолькохорошоузналДжефа(такназывают Чу друзья и коллеги), что наши разговоры всегдавызывали состояние умственного резонанса, столь необходимого для творческойработы. Дляменя эти разговоры принадлежат к лучшим моментаммоей научной жизни.

Каждый, кто сталкивается с Джефом Чу, находит в нем мягкого идоброго человека, а вступая с ним в серьезный разговор поражается глубине его мышления. У него есть привычка рассматривать каждый вопрос икаждую проблему на глубочайше возможном уровне. Вновь и вновь я сталкивался с тем, что он обсуждает вопросы, на которые у меня был бы заранее готовый ответ, медленно произнося, после небольшой паузы: "Вызадаетеоченьважныйвопрос" — и затем раскрывает широкий контекствопроса, давая гипотетический ответ на глубочайшем и наиболеезначительном уровне.

Мышление Чу — медленное, осторожное и оченьинтуитивное, инаблюдать, как он размышляет над проблемам, было для меня очень увлекательно. Я часто видел, как мысль из глубин его ума поднимаетсядосознательногоуровня, и наблюдал, как он очерчивает ее побуждающимижестами своих больших выразительных рук, прежде чем медленно иосторожно сформулировать словами. Я всегда чувствовал, что S-матрица у Чув костях, и он использует язык тела, чтобы придать этим крайнеабстрактным идеям ощутимое очертание.

С самого начала нашего знакомства меня интересовало, какой философской подготовкой обладает Чу. Я знал, что мышление Бора подвергалось влиянию Кьеркегора и Уильяма Джеймса, что Гейзенберг изучал Платона, Шредингер читал Упанишады. В Чу я видел склонность к глубокомуфилософствованию; природа его "бутстрэпной" методологии казалась весьма радикальной, поэтому мне было очень интересно, какие влияния испытывало его мышление со стороны философии, искусстваирелигии. Но, разговариваясЧу, я каждый раз настолько погружался прежде всего вфизические проблемы, что казалось неуместным терятьвремя, прерываяходдискуссии, задавая Чу эти вопросы; когда же я наконец их задал, ответ поразил меня.

Он рассказал, что в юности старался подражать своему учителю, Энрико Ферми, известному своим прагматическим подходом в физике. "Ферми был крайним прагматиком, которого философия вообще не интересовала, — объяснял Чу. — Он просто хотел знать правила, которое позволили быемупредсказыватьрезультаты эксперимента. Я помню, как, говоря оквантовой механике, он презрительно смеялся над людьми, которые моглитерятьвремяна заботы об интерпретации теории; ему было достаточнотого, что он знал, как пользоваться уравнениями и делать предсказания.

И долгое время я старался думать, что собираюсь вести себя в духе Ферми, насколько это возможно".

Лишь много позже, как рассказывал Чу, когда он начал писать ичитать лекции, он начал думать о философских вопросах. Когда я спросилего, кто оказал влияние на его мышление, он мог назвать лишь имена физиков, когда же я в удивлении спросил, влияли ли на него какие-нибудьфилософскиешколы, или что-либо еще за пределами физики, он ответиллишь: "Ну, во всяком случае я не могу ничего такого вспомнить".

По-видимому, Чу действительно оригинальный мыслитель, извлекший свой революционный подход к физике и свою глубокую философиюприродыиз собственного опыта в мире субатомных явлений — опыта, который, разумеется, может быть лишь косвенным, связанным со сложными итонкими инструментами наблюдения и измерения, но для Чу, тем не менее, весьма реального и значимого. Один из секретов Чу состоял в том, чтоонбылцеликом погружен в свою работу и способен на глубочайшую концентрацию в течение длительного времени. Он говорил мне, что его концентрациябылапочти непрерывной."Одна из особенностей моей работысостоит в том, что я почти не перестаю думать о текущейпроблеме. Яредко отрываюсь, если только не происходит чего-то действительно требующего моего внимания, вроде ведения машины в опасномместе. Тогдаприходитсяпрерываться, но непрерывность для меня кажется очень важной, — мне нужно продолжать работу мысли".

Чу такжесказал, что он редко читает что-либо выходящее запределы области его исследования, и припомнил по этому поводу анекдото Поле Дираке, знаменитом физике, который однажды на вопрос, читал лион такую-то книгу, ответил с совершенной прямотой и серьезностью: "Яникогда не читаю. Это мешает мне думать". "Что касается меня, — продолжал Чу смеясь, — я могу прочесть кое-что, но мне для этого нужнаособая мотивация".

Кто-нибудь может подумать, что это постояннаяиинтенсивнаясосредоточенность на мире своих понятий делает его холодным и несколько одержимым человеком, но на самом деле это совсем не так. Чу — теплый и открытый человек. Он редко бывает напряженным или недовольным ичасто разражается во время разговора счастливым смехом. Сколько я егознаю, я вижу его в мире с самим собой и с миром. Он очень добр и тактичен, и в повседневной жизни проявляет ту терпимость, которая характернаидляего "бутстрэпной" философии."Физик, который способенрассматривать любое количество различныхчастичноудовлетворительныхмоделей без каких-либо предпочтений, — писал он в одной из статей, — тем самым уже "бутстрэпщик". Меня всегда поражала гармония между научным подходом Чу, его философией и его личностью, и хотя он считает себя христианином, близким к католической традиции, я не могу удержатьсяот мысли, что его подход к жизни является по-существу буддийским.

"Бутстрэпное" пространство-времяПоскольку "бутстрэпная" физиканеосновываетсяни на какихфундаментальных единицах, процесс теоретического исследования здесь вомногих отношениях отличается от того, что происходит в ортодоксальнойфизике. В противоположность большинствуфизиков, Чунемечтаетоединственном решающем открытии, которое раз и навсегда дало бы обоснование его теории;он видит свою задачу в медленном и постепенном создании сети взаимосвязанных понятий, ни одно из которых не более фундаментально, чем другие. По мере развития теории взаимосвязи в этой сетистановятся все более и более определенными; вся сеть становится, таксказать, все более и более фокусированной.

Этот процесс становится все более интересным по мере того, как" пришнуровывается" все большее число понятий. Чуполагает, чтоэто" пришнуровывание" должно охватить основные принципы квантовой теории, наши понятия о микрокосмическом пространстве-времении, по-видимому, даже наше понятие о человеческом сознании."Бутстрэпная" идея, — пишет Чу, — доведенная до своего логического конца, предполагает, чтосуществование сознания, наряду с другими аспектами природы, необходимообщей связи целого".

В настоящеевремянаиболее интересная часть теории Чу — этоперспектива "пришнуровывания" пространства-времени, котороекажетсяосуществимым в ближайшее время. В "бутстрэпной" теории частиц нет непрерывного пространства-времени. Физическая реальностьописываетсявтерминах изолированных событий, причинно связанных, но не вписанных внепрерывное пространство-время. Пространство-время вводится макроскопически, в связи с экспериментальным аппаратом, но это не подразумевает микроскопической пространственно-временной непрерывности.

Отсутствие непрерывногопространстваи времени — может бытьнаиболее радикальный и наиболее трудный аспект теории Чу как для физиков, так и для непосвященных. Мы с Чу недавно обсуждали вопрос о том, как наш повседневный опыт отдельных объектов, движущихся в непрерывномпространстве и времени, может быть объяснен такой теорией. Наш разговор был вызван обсуждением хорошо известных парадоксов квантовойтеории.

"Я полагаю, что это один из наиболее интригующих аспектов физики, — начал Чу, — и я могу лишь высказать свою точку зрения, непредполагая, что ее кто-либо разделяет. Я полагаю, что принципы квантовоймеханики, как они сформулированы, неудовлетворительны, и чторазвитие "бутстрэпной" теории должно привести к другимформулировкам.

Я думаю, что они должны, в частности, включать утверждение, что неследует выражать принципы квантовоймеханикиваприорипринимаемомпространстве-времени. Это недостаток современного положения дел. Квантовая механика содержит в своем существе дискретныепредставления, вто время как идея пространства-времени — континуальна. Я полагал, чтоесли вы попытаетесь утверждатьпринципыквантовоймеханики, принявпространство-время как абсолютную истину, вы столкнетесь с трудностями. Я полагаю, что "бутстрэпный" подход в конце концов даст нам одновременное объяснение пространства-времени, квантовой механики и значения картезианской реальности. Все это определенным образом будет объединено, но невозможно будет начинать с пространства-времени как ясного, недвусмысленного основания, на которомпокоилисьбыостальныеидеи".

"Тем не менее, — возразил я, — кажется очевидным, что атомныеявленияпринадлежат пространству-времени. Мы с вами принадлежимпространству-времени, следовательно так же и атомы, из которых мы состоим. Пространство-время — чрезвычайно полезное представление; что выимеете в виду, утверждая, что не следует предполагать атомные явлениепринадлежащими пространству-времени".

"Прежде всего я считаю очевидным, что квантовые принципы неизбежно ведут к мысли, что объективная ньютоно-картезианская реальность — это аппроксимация. Невозможно придерживатьсяпринциповквантовоймеханики и в то же время полагать, что обыденное представление о внешней реальности — это точное ее описание. Можнопривестидостаточнопримеров, показывающих, как система, описываемая в квантовых принципах, проявляет классическоеповедение, еслистановитсядостаточносложной. Это постоянно делается. Можно показать, что классическое поведение оказывается аппроксимацией квантового поведения. Такимобразом, картезианское представление об объектах и вся ньютоновская физика — это аппроксимации. Я не могу себе представить, как онимоглибыбытьточными. Они должны зависеть от сложности тех явлений, которыеописываются. Высокая степень сложности может в конце концов усредниться таким образом, чтобы создать эффективную простоту. Этот эффект делает возможной классическую физику".

"Таким образом, есть квантовый уровень, где нет жестких объектов и классические представления не работают; и затем, по мерепродвижения ко все большей сложности, классические представления появляются?""Да.""Ивыутверждаете, чтопространство-время — такое классическое представление?" "Именно так.

Оно появляется с областью классической физики, и его не следует принимать вначале." "И у вас есть идеи по поводу того, какпространство-время появится на уровне высокой сложности?" "Да.

Ключевойявляетсяидея "мягких" событий, все это уникальнымобразом связано с фотонами".Чу пояснил далее, что фотоны — частицыэлектромагнетизмаисвета — обладают уникальнымисвойствами, в частности, не имеют массы, что позволяет им взаимодействоватьсдругими частицами, создавая лишь небольшиевозмущения. Может быть, бесконечноеколичество таких "мягких событий",накапливаясь, в аппроксимации порождает локализацию других взаимодействий частиц, и таким образомвозникаетклассическоепредставление об изолированныхобъектах."Но что же относительно пространства и времени?" — спросил я."Видите ли, представление о том, что такое классический объект, что такое наблюдатель, что такое электромагнетизм, пространство-время — все это тесно связано между собой.

Если в вашей картине есть идея "мягких" фотонов, вы можете отнестиопределенные паттерны событий к представлению о наблюдателе, смотрящемна что-то. В этом смысле, я бы сказал, что можно надеяться создать теорию объективной реальности. И пространство-время появиться сразу же.

Неследует начинать с пространства-времени и затем пытаться развиватьтеорию объективной реальности".

Этот разговор прояснил для меня грандиозность замыслаЧу. Оннадеялсяосуществить выведение принципов квантовой механики (включая, например, принцип неопределенности Гейзенберга), понятия о макроскопическомпространстве-времени(и вместе с ними основные формулы теорииотносительности), характеристики наблюдения и измерения, — выведениевсего этого из общей логической связности топологической "бутстрэпной" теории.

Я ужеимел некоторое представление об этой программе, потомучто в течение нескольких лет Чу постепенно упоминал различныеееаспекты, даже до того, как "пришнуровывание" пространства-времени превратилось в конкретную возможность. Когда он упоминал об этом грандиозном проекте, я думал о другом физике, Дэвиде Боме, который разрабатывал похожую программу. Я знал о Дэвиде Боме, одном из наиболее яркихоппонентовобщепринятой, так называемой копенгагенской интерпретацииквантовой теории, со студенческих дней. В 1974 году я увидел егонаброквудскойвстрече с Кришнамурти, и там состоялся наш первый разговор. Я сразу отметил, что Бом, как и Чу, был глубоким и проницательныммыслителем, и что он, как и Чу несколькими годами позже, поставил перед собой трудную задачу выведения основныхпринциповкакквантовоймеханики, так и теории относительности из более глубоких, лежащих заними представлений. Он так же рассматривал свою теорию в широком философском контексте, но, в отличии от Чу, Бом испытывал на себе определенное философское влияние;в течение многих лет его духовным наставником был Кришнамурти.

Начальной точкой для Бома является понятие" ненарушеннойцелостности",и цель его состоит в исследовании того порядка, который, как он полагает, присущ космической ткани отношений на более глубоком" непроявленном" уровне. Он называет этот порядок "подразумеваемым" или" включенным" и описывает его, пользуясь аналогией голограммы, в которой каждая часть в некотором смысле содержит целое. Если осветить любую часть голограммы, будет восстановлен весь образ, хотя, может быть, исменьшей подробностью деталей, нежели то, что можно получить изполной голограммы. С точки зрения Бома реальный мир структурированвсоответствии с тем же общим принципом, когда целое может быть развернуто из каждой части.

Бом учитывает, что голограмма слишком статична, чтобы ее можнобыло использовать в качестве модели подразумеваемого порядка насубатомном уровне. Для выражения существенно динамической природы субатомной реальности он создал термин "голодвижение". По его представлениям, это динамический феномен, из которого вытекают все формы материальнойВселенной. Цель его подхода состоит в исследовании порядка, запечатленного в этом "голодвижении",рассматривая не структуру объектов, аструктуру движений; таким образом принимается во внимание какединство, так и динамическая природа Вселенной.

Представления Бома все еще остаются гипотезой, даже на предварительной стадии, его теории подразумеваемого порядка и "бутстрэпной" теории Чу. Оба подхода основываются на рассмотрении мира как сети динамических отношений; оба приписывают центральную роль представлению опорядке; обе используют матрицы для представления изменений итрансформации, и топологию для классификации категорий порядка.

С годами я постепенно осознавал это сходство, и мне очень хотелосьустроить встречу между Бомом и Чу, которые не были в контактедруг с другом, чтобы они познакомились с теориями друг друга и обсудилиих сходства и различия. Несколько тел тому назад мне удалось способствовать такой встрече в университете Беркли, которая привела к полезному обмену мыслями. После этой встречи, за которой последовали идругие, я потерял связь с Бомом и не знаю, до какой степени оказал нанего влияние Чу. Но я знаю, что Чу хорошо познакомился с подходами Бома, и до некоторой степени подвергся его влиянию; он полагает, что этиподходы имеют столь много общего, что в будущем могут соединиться.

Сеть отношенийДжефри Чу оказал огромное влияние на мое мировоззрение, на моипредставления о науке и способы исследования. Хотя я постоянно уходилдовольно далеко от первоначальной области своих исследований, мое мышление остается научным, и мой подход к самым различным проблемамявляется научным, — хотя и в очень широком понимании научности. ВлияниеЧу, больше чем чье-либо иное, помогло мне развить такой научный подходв наиболее общем смысле слова.

Продолжающаяся совместная работа и интенсивные дискуссии с Чу, наряду с изучение и практикой философии буддизма и даосизма, дали мневозможность полностью приспособиться к одному из наиболеерадикальныхаспектовновой научной парадигмы — отсутствию твердых оснований. Напротяжении истории западной науки и философии всегда сохранялось предположение, чтолюбаясистемазнания должна иметь твердые описания.

Собственно ученые и философы постоянно пользовались архитектурными метафорамидляописаниязнания*.(* Это наблюдение принадлежит моемубрату, Бернту Капра, архитектору по образованию. — прим. авт.) Физикиискалистроительныеблокиматерии и выражали свои теории в терминах" основных" принципов,"фундаментальных" уравнений и констант. Значительныенаучныереволюцииощущалиськак сдвиги в основаниях науки.

Так, Декарт в знаменитом "Рассуждении о методе" писал: "Поскольку (науки)заимствуютсвоипринципы из философии, я полагаю, что ничеготвердого нельзя построить на таких изменчивых основаниях". Тремя веками позже Гейзенберг писал в "Физике и философии",что основания классической физики, то есть того самого здания, которое начал строить Декарт, сдвинулось: "Бурная реакция на последние события в современнойфизике можно понять, только если иметь в виду, что пришли в движениесамиоснованияфизики;и это движение вызвало такое чувство, будтоземля ушла из-под ног науки". Эйнштейн в своей автобиографии описываетсвоичувства почти такими же словами: "Это было похоже на то, будтоземля ушла из-под ног, и нигде не было видно твердогооснования, накотором можно было бы строить".

По-видимому, наука будущего не будет нуждаться в твердых основания; строительные метафоры уступят место метафоре сети, в которой ниодна часть не более фундаментальна, чем другая."Бутстрэпная" теорияЧу — первая научная теория, в которой эта "философия сети" явно сформулирована, и недавно он согласился со мной, что уход от потребности втвердых основаниях — это, может быть, наибольшая сдвижка и глубочайшее изменение в естественных науках: "Я полагаю, что это так, но верно также и то, что из-за привязанности к длительно существовавшей в западной наукетрадиции" бутстрэпный" подход не всегда принимается даже среди ученых. Он не признается за научный как раз из-за отсутствия твердых оснований. Всяидеянаукив некотором смысле противоречит "бутстрэпному" подходу, потомучто ученый хочет, чтобы вопросы были ясно сформулированы и могли получить недвусмысленную экспериментальную проверку. "Бутстрэпной" же схеме свойственно не считать абсолютными никакие понятия; вы всегда готовыобнаружитьслабости в старых понятиях. Мы постоянно развенчиваемпонятия, которые в недавнем прошлом считались фундаментальными ииспользовалиськак основания для постановки вопросов"."Видите ли, — продолжал он, — когда вы формулируете вопрос, вы должны иметь основные понятия, которые вы принимаете, чтобы этот вопрос сформулировать.

Но в "бутстрэпном" подходе, где вся система представляетсобойсетьотношенийбез каких-либо твердых оснований, описание нашего предметаможет начаться во множестве различных мест. Здесь нет ясной начальнойточки. Ипри том, как наша теория развивалась в последние годы, мыобычно не знали, какие вопросы нужно задавать. Мы используем в качествепутеводнойнитиидею связанности. Любая возможность возрастаниясвязанности указывает на имеющуюся где-то неполноту, но это редко принималоформу определенного вопроса. Мы совершенно выходим за пределывопрос-ответных рассуждений".

Методология, котораянепользуетсячеткосформулированнымивопросами и не признает твердых основанийдлязнаний, действительнокажется ненаучной. В научную превращает ее другой существенный элементподхода Чу, — и это еще один урок, который я отнегополучил, — признание решающей роли аппроксимации в научных теориях.

Когда физики в начале века начали исследоватьявлениявнутриатома, они болезненно осознали, что все понятия и теории, которыми мыописываем природу, ограниченны. В силу сущностных ограничений рационального ума мы должны принять, что, как формулирует Гейзенберг, "каждое слово или понятие, каким бы ясным оно ни казалось, имеет лишь ограниченную применимость".Научные теории никогда не могут дать полноеи определенное описание реальности. Они всегда будут лишь приближениемк истинной природе вещей. Грубо говоря, ученые никогда не имеют дела систиной; они имеют дело с ограниченными и приблизительными описаниямиреальности.

Признание этого — существенный аспектсовременнойнауки, иэтоособенно важно для "бутстрэпного" подхода, как Чу постоянно под-черкивал. Все природные явления рассматриваются как взаимосвязанные, ичтобыобъяснить одно из них, мы должны понимать все остальные, что, очевидно, невозможно. Науке обеспечивает успех факт возможности аппроксимации. Еслидовольствоваться понимание в определенном приближении, то можно таким образом описывать избранные группы явлений, отбрасывая другие явления как менее значимые в данном отношении. Таким образом можно объяснить многие явления с точки зрения немногих, и следовательно, понимать различные аспекты природы приблизительным образом, без необходимости понимать все сразу. Например, применение топологии кфизикечастицсделало возможным приближение именно такого рода, чтопривело к недавнему прорыву в "бутстрэпной" теории Чу.

Научные теории, таким образом — это приблизительные описанияприродных явлений;Чу считает, что когда определенная теория оказывается работающей, то существенно задаться вопросами: почему она работает? Каковы ее пределы? В каком конкретно отношении она является аппроксимацией? Эти вопросы рассматриваются Чу как первый шаг к дальнейшему продвижению, а сама идея продвижения посредством последовательныхшаговаппроксимации является для него ключевым элементом научного ме-тода.

Наилучшей иллюстрацией подхода Чу для меня было интервью, которое он дал Британскому телевидению несколько летназад. Когдаегоспросили, что он рассматривал бы как величайший научный прорыв в следующем десятилетии, он не упомянул ни одну изкрупныхунифицирующихтеорий, а просто сказал: "Принятие факта, что все наши понятия — этоаппроксимации".

Этот факт, может быть, принимается в теории большинством нынешних ученых, но многие игнорируют его в своей работе, и он еще менееизвестен за пределами научных кругов. Я хорошо помню один послеобеденный разговор, в котором проявилось то, насколько трудно для большинства людей принять приблизительный характер всех понятий, и в котором, вместе с тем, еще раз проявилась глубина мышления Чу. Разговор происходилв доме Артура Янга, создателя белловского вертолета, — моегососеда в Беркли, где он основал Институт Изучения Сознания. Мы сиделившестером за круглым столом — Дэниз и Джэф Чу, я с женой Жаклин, Рути Артур Янг. Разговор зашел об определенности в науке;Янгприводилодин научный факт за другим, но Чу показывал ему, что при тщательноманализе эти "факты" вдействительностиоказываютсяприблизительнымипредставлениям. Наконец раздосадованный Янг воскликнул: "Но ведь естьже какие-то абсолютные факты! Вот сейчасздесьвокругстоласидятшесть человек. Это абсолютно истинно". Чу мягко улыбнулся и посмотрелна Дэниз, которая была в то время беременной, и сказал: "Не знаю, Ар-тур. Кто может с определенностью сказать, где кончается один человек иначинается другой?" Тот факт, что все научные понятия и теории — это лишь приближения к истинной природе реальности, значимые лишь дляопределенногодиапазона явлений, стал очевидным для физиков в начале века, благодарядраматизму открытий, приведших к формулированию квантовойтеории. Стехпорфизикинаучились рассматривать эволюцию научного знания какпоследовательную смену теорий или "моделей",каждая из которыхболееточна и более широко применима, чем предыдущие, но ни одна не представляет собой полное и окончательноеописаниеестественныхявлений.

Точказрения" бутстрэпного" подхода Чу представляет собой дальнейшееуточнение этого представления. Чу полагает, что наука будущего можетпредставлятьсобой мозаику пересекающихся теорий и моделей "бутстрэпного" типа. Ни одна из них не будет более фундаментальной, чем другие, и все они должны быть взаимно согласованными. В конце концов наука такого рода выйдет за пределы условных разграничений между дисциплинами, используя те языки, которые оказываются подходящими для описания различных аспектов многоуровневой, взаимосвязанной структурной ткани реальности.

Представление Чу о будущей науке каксетивзаимосвязанныхисогласованныхмеждусобоймоделей, каждая из которых ограниченна иприблизительно и не нуждается в твердых основаниях, очень помогло мневприменении научных методов исследования к самым разнообразным явлениям. Через два года после того, как я присоединился к исследовательской группе Чу, я начал исследовать новую парадигму в различных областях за пределами физики — в психологии, здравоохранении, экономики идр. При этом мне приходилось иметь дело с несвязанными и часто противоречивыми наборами понятий, идей и теорий, ни одна из которых не казалась достаточно развитой, чтобы составить понятийный каркас, которыйбыл мне необходим. Часто было даже непонятно, какие вопросы я мог за-дать, чтобы продвинуться в понимании, и конечно я не мог найти теории, которая казалась бы более фундаментальной, чем другие.

В этойситуациидля меня было естественным применить в своейработе подход Чу, так что я провел несколько лет, терпеливособираяидеииз различных дисциплин и постепенно проявляющееся концептуальноеединство. В течение этой медленной и кропотливой работы для меня былоособенно важно, чтобы составляющие моей "сети идей" были взаимосогласованны, и я провел не один месяц, проверяя всю сеть, часто составляябольшие нелинеарные концептуальные карты, чтобы удостовериться в том, что представления согласуются друг с другом.

Я никогданетерял уверенности в том, что связанная системапредставлений постепенно возникнет. Я научился у Чу тому, чтоможноиспользоватьразличныемодели для описания различных аспектов реальности, не рассматривая ни одну из них как фундаментальную, и что различные связанные между собой модели могут образовывать связную теорию.

Таким образом,"бутстрэпный" подход стал дляменяживымопытомнетолько в физических исследованиях, но и в моем более широком изучениисмены парадигмы, и продолжающиеся разговоры с Чу остаютсяисточникомвдохновениявовсеймоейработе.

"Дао физики" вышла в свет в 1975 году и была принята с энтузиазмом в Англии и Соединенных Штатах, породив огромный интерес к "новойфизике" среди самых различных слоев. Одним из следствий этого интересаоказалось то, что я стал много ездить с лекциями для профессионалов иширокой публики, и имел возможность обсуждать с людьмисамыхразныхвзглядов понятия современной физики и их следствия. Ученые самых разных специальностей часто говорили мне, что такое жеизменениемировоззрения, как то, которое произошло в физике, происходит сейчас и вих дисциплинах; что многие проблемы, с которыми они сталкиваются, такили иначе связаны с ограниченностью механистического мировоззрения.

Эти обсуждения побудили меня более пристально рассмотреть влияние ньютоно-картезианской парадигмы на различные дисциплины, и в начале 1977 года я собирался писать книгу на эту тему под условнымназванием "За пределами механистического мировоззрения". Основная ее идеясостояла в том, что вся наша наука, — естественные науки так же как игуманитарныеисоциальные, — основывалась на механистическом мировоззрении ньютоно-картезианской физики; что принципиальная ограниченность этого мировоззрения сейчас становится очевидной;и что представители самых различных научных дисциплин вынуждены выходить за пределымеханистического мировоззрения, как это произошло в физике. Фактическия рассматривал новую физику — концептуальную основу квантовойтеорииотносительностии в особенности "бутстрэпной" физики — как идеальнуюмодель для новых представлений и подходов в других науках.

В этомсодержалась ошибка, которую я понял лишь постепенно ипреодолевал в течение долгого времени. Представляя новую физику в качестве модели для новой медицины, новой психологии и новой социальнойнауки, я попал в ту самую картезианскую ловушку, которой советовал избегать. Декарт, как я узнал позднее, пользовался для представления человеческого знания метафорой дерева, полагая метафизику корнями, физику — стволом, а все остальные дисциплины — ветвями. Не сознавая этого, я принял картезианскую метафору как руководящий принцип моего исследования. Ствол моего "дерева" не был уже ньютоно-картезианской физикой, но я по-прежнему рассматривал физику как модель для других наук, а, следовательно, физические явления — как в некотором смысле первичную реальность и основу для всего остального. Я не говорил этого явно, но эта идея содержалась в моих доводах в пользу новой физики как модели для других наук.

В течениенесколькихлетмояточка зрения в этом отношениипретерпела глубокое изменение, и в книге "Точка поворота",которая вконцеконцов была написана, я представлял новую физику не как модельдля других наук, а как важный специальный случай более общего подхода — системной теории.

Этот существенный для меня переход от "физического" мышления ксистемному совершался постепенно и в результате многих влияний, но более всего под влиянием одного человека, Грегори Бэйтсона, изменившегомою точку зрения. Вскоре после знакомства со мной Грегори Бэйтсон сказал шутливо одному общему знакомому: "Капра? Он же сумасшедший! Он думает, что мы — электроны!" Это замечание дало мне первоначальный толчок, и мои последующие контакты с Бэйтсоном в течение последнихдвухлетглубоко изменили мое мышление и дали мне ключ к радикально новомупредставлению о природе, которое я стал называть "системным подходом кжизни".

Будущие историки сочтут ГрегориБэйтсонаоднимизнаиболеевлиятельных мыслителей нашего времени. Уникальность его мышления связана с его широтой и обобщенностью. Во времена, характеризующиеся разделением и сверхспециализацией, Бэйтсон противопоставил основным предпосылкам и методам различных наук поиск паттернов, лежащих за паттернами, и процессов, лежащих в основе структур. Он заявил, что отношениядолжны стать основой всех определений; его основная цельсостоялавобнаружении принципов организации во всех явлениях, которые он наблюдал, "связующего паттерна", как он называл это.

Я увидел Бэйтсона впервые летом 1976 года в Баулдере, штат Колорадо, где я читал курс в буддийской летней школе, а он приехал прочесть лекцию. Эта лекция была моим первым соприкосновением с его идеями. Ямногослышало нем до этого — в университете Санта Круз былсвоего рода "культ Бэйтсона" — но книги его,"Шаги к экологииразума",я не читал. Во время этой лекции воззрения Бэйтсона и его стильпроизвели на меня большое впечатление: больше всего меня поразило то, что его главная мысль — переход от объектов к отношениям — точно соответствовал выводам, к которым я пришел, основываясь на современнойфизике. После лекции я обменялся с ним несколькими фразами, но по-настоящему узнал его двумя годами позже, в последние два года его жизни, которыеонпровелв Эсаленском институте в Биг-Суре. Я часто бывалтам, проводя семинары, и навещая друзей, которых у меня быломногосреди эсаленского персонала.

Бэйтсон был весьма импозантной фигурой: гигант не толькоинтеллектуально, но и физически, он был высок и внушителен на всех уровнях. Его многие боялись; я так же испытал перед ним нечто вроде благоговейного страха, особенно вначале. Мне было трудно просто заговоритьс ним;я постоянно чувствовал, что мне нужно утвердить себя, сказатьилиспросить что-нибудь умное, и лишь очень постепенно я начал вступать с ним в разговор, и то не слишком часто.

Мне понадобилосьтакжемного времени, чтобы начать называтьБэйтсона "Грегори".Я думаю, что я так и не отважился бы на это, еслибы не совершенно неформальная обстановка Эсалена. По-видимому, и самому Бэйтсону было трудно называть себя "Грегори";он обычнопредставлялся как "Бэйтсон",и любил, чтобы его так называли, — возможно потому, что был воспитан в британских академических кругах, где это принято.

Когда я ближе познакомился с Бэйтсоном в 1978году, язнал, что его не очень интересует физика. Главные интересы Бэйтсона, его интеллектуальное любопытство и страсть, которую он вносил в свои научныезанятия, были связаны с живой материей, "живыми вещами", как он любилговорить. В "Разуме и природе" он писал: "Я всегда помещалописанияпалок и камней, бильярдных шаров и галактик в одну коробочку… и оставлял их там. В другой коробочке были у меня живые вещи — крабы, люди, вопросыкрасоты…" — именно содержимое этой другой "коробочки" Бэйтсон изучал, с этим была связана егострасть. Познакомившисьсомной, он знал, что я пришел из науки, которая изучала камни, палки ибильярдные шары, и, я полагаю, у него было своего рода интуитивное недоверие к физикам. Отсутствие интереса к физике можно видеть и в том, что он гордился ошибками, которые свойственны обычно не физикам, когдаони говорят о физике — путаница между "материей" и "массой" и т. п.

Таким образом я знал, что Бэйтсон относится к физикам с предубеждением, и мне очень хотелось показать ему, что та физика, которойзанимался я, в действительности близко соответствовала духу его мышления. Вскоре мне представилась для этого прекрасная возможность, когдая вел в Эсалене семинар, на который он пришел. Это очень воодушевиломеня, хотя, кажется, он не сказал ничего за весь день. Я постаралсяпредставить основные понятия физики XX века, не искажая их, но такимобразом, чтобыихблизость бэйтсоновскому мышлению стала очевидной.

По-видимому, это мне удалось, потому что позже я слышал, что мой семинар произвел на Бэйтсона прекрасное впечатление: "Блестящий малый", — сказал он кому-то из друзей.

После этого я всегда чувствовал, что Бэйтсон с уважением относится к моей работе, более того — что он относится ко мнесискреннейсимпатиейидажес некоторой отеческой привязанностью. У меня было много оживленных разговоров с Бэйтсоном втечениепоследних двух лет его жизни: в столовой Эсаленскогоинститута, на террасе его дома, выходящей на океан, и в другихпрекрасныхместаххолмистого побережья Биг-Сура. Он дал мнепрочестьрукопись "Разума и природы",и читая ее, я живо вспоминал, как мы часами сидели с ним на траве над океаном яснымсолнечнымднем, слушаяритмичный рокот волн, наблюдая за пчелами и пауками: "Что за паттернсвязывает краба с омаром, орхидею с примулой, всех их со мной? И меняс Вами?" Когда я приезжал в Эсален вестисеминары, ячастовстречалБэйтсона в столовой, он улыбался мне: "Хелло, Фритьоф, приехалдавать шоу?" А после обеда он спрашивал: "Чашечкукофе?" — приносилкофенам обоим и мы продолжали беседу. Разговоры сБэйтсоном носили особый характер из-за того, что он особым образом преподносил свои идеи. Он предлагал систему идей в формеисторий, анекдотов, шуток, по-видимости разбросанных наблюдений, ничего не формулируя до конца. Бэйтсон не любилобстоятельных объяснений, зная, по-видимому, что лучшее понимание приходит тогда, когда вы сами можете установить связи, своим умом, а непо подсказке. Он давал мало пояснений, и я хорошо помню огонек в егоглазах и удовольствие в голосе, когда он видел, что мне удается следовать за ним в сплетении его мыслей. Разумеется, я никогда не мог целиком проследить его мысль, но может быть, время от времени мне удавалось это в несколько большей мере, чем другим, и это доставлялоемуогромное удовольствие.

Таким образом, Бэйтсон раскидывал свою сеть идей, и я проверялсвое понимание отдельных узлов короткими замечаниями и вопросами. Емуособенно нравилось, если мне удавалось забежать вперед на два-три звена;в этих редких случаях его глаза загорались, удостоверяя, что нашимысли резонируют друг другу.

Попробую восстановитьтипичныйразговор такого рода по памяти*. (* Затронутые в этом разговоре идеи я более тщательно пояснюдальше.) Однажды мы сидели рядом со столовой, и Бэйтсонговорил о логике."Логика — красивое орудие, — говорил он, — имы извлекали значительные дивиденды из нее за последниедве тысячи лет. Но беда, знаете ли, в том, что если вы прилагаете ее к крабам и дельфинам, к бабочкам и формированию привычек, — его голосзамер, и после паузы, глядя на океан, он добавил, — знаете ли, ковсем прекрасным вещам, — и прямо глядя на меня, — логика совершеннонеработает!" "Не работает?" "Да, не работает, — продолжал он оживленно, — потому что ткань живых вещей связывается не логикой. Видите ли, когда у вас есть замкнутые цепипричинности, — а они всегда есть в живом мире, — использование логики приводит к парадоксам. Возьмитехоть термостат, простой орган чувств, да?" — Он посмотрел наменя, чтобы убедиться, слежу ли я за его мыслью, и продолжал. "Еслион включается, он выключается. Если он выключается, он включается. Если да, то нет; если нет, то да". На этом он остановился, чтобы дать мне подумать над тем, что он сказал. Его последняяфраза напоминала мне о классических парадоксах аристотелевской логики, что он, конечно, и имел в виду. Так что ярешилсяна догадку: "Вы имеете в виду, что термостат лжет?" Глаза Бэйтсона вспыхнули: "Да-нет-да-нет-да-нет. Видители, кибернетический эквивалент логики — осимиляция". Он сноваостановился, и в этот момент я почувствовал связь с темой, котораяменя давно интересовала. Взволнованно я с улыбкой сказал: "Гераклит знал это!" "Да. Гераклит знал это", — ответилБэйтсонна мою улыбку."И Лао-Цзы!" "Конечно. И все эти деревья. Логика для них не работает". "Чем же они ее заменяют?""Метафорой"."Метафорой?" "Да, метафорой. Именно так работаетвся ткань взаимосвязей. Метафора лежит в самом основании живого".

Способ представлений идей составлял существенный внутренний момент учений Бэйтсона. Из-за этой специальной техники вплетения идейвособыйстиль репрезентации, мало людей понимали это. Как заметил Лэйнг на эсаленском семинаре в честь Бэйтсона: "Не о всех тех, кто полагал, что понимает его, он сам полагал, что они понимаю его. По егомнению, очень, очень немногие понимали его".

Это недопонимание относилось к бэйтсоновским шуткам. Он нетолько вдохновлял и просвещал, он был и в высшей степенизанимательным, но шутки его были так же особого рода. Он обладал тонким английским чувством юмора, и когда он шутил, то выговаривал вслух лишь двенадцать процентов шутки, и предполагалось, что вы догадаетесь об остальном; иногда он даже сводил сказанное к пяти процентам. В результатемногие его шутки на семинарах встречались полным молчанием, отмеченные только его коротким смешком.

Вскоре после нашего знакомства он рассказал мне шутку, котораяему очень нравилась и которую он много раз рассказывал во многих аудиториях. Мне кажется, что она может служить ключом к пониманию его мышления и способу представления своих людей. Вот как он ее рассказывал: "У одногочеловекабыл мощный компьютер, и ему хотелось узнать, смогут ли компьютеры когда-нибудь мыслить. И онзадалсвоемукомпьютеру вопрос, конечно же, на великолепном фортране: "Сможешь литы когда-нибудь мыслить, как человек?" Компьютер пощелкал, потрещал ипомигал, и наконец напечатал свой ответ на кусочке бумаги, как всегдас распечаткой, и вот что там было аккуратно напечатано: "Это напоминает мне одну историю".

Бэйтсон считал истории, притчи и метафоры существенным выражениемчеловеческой мысли, человеческого разума. Хотя он мыслил оченьабстрактно, он никогда не обращался с какой-либо идеей чисто абстрактным образом, а всегда представлял ее конкретно, рассказывая какую-нибудь историю.

Важная роль историй в мышлении Бэйтсона глубоко связана с вниманием к отношениям. Если бы мне нужно было в одном слове выразить то, что содержится в его учении, этим словом было бы "отношение". Он всегда говорил об этом. Центральный аспект возникающейпарадигмы, можетбытьсамыйцентральный — это переход от объектов к отношениям. ПоБэйтсону отношения должны быть основанием всехопределений. Биологическая форма собирается из отношений, а не из частей, и то же относится к человеческому мышлению, только так мы можем мыслить.

Бэйтсон частоподчеркивал, чтодля точного описания природынужно стараться говорить на ее собственном языке. Однаждыонпродемонстрировал это весьма драматически, спросив участников своего семинара: "Сколько пальцев у вас на руке?" После недоуменной паузы кое-ктосказал нерешительно: "Пять". И Бэйтсон воскликнул: "Нет!" Кто-то попробовал сказать про четыре, и Бэйтсон опять воскликнул свое "Нет!" Наконец, когда все были озадачены, он сказал: "Нет! Правильный ответсостоит в том, что такой вопрос не нужно задавать; это глупый вопрос.

Такой ответ дало бы вам растение, потому что в мире растений, вообще вмире живых существ, нет таких вещей, как пальцы; есть только отношения".

Поскольку отношения — сущность мира живого, то лучшевсего, полагал Бэйтсон, для его описания говорить на языке отношений. Именноэто и достигаетсярассказываниемисторий. Истории, любилговоритьБэйтсон, это царский путь к изучению отношений. В истории важен и истинен не сюжет, не люди и вещи, а отношения между ними. Бэйтсон определялисторию как "совокупность формальных отношений, развертываемуюво времени", и к этому он стремился во всех своих семинарах — развернуть сеть формальных отношений посредством собрания историй.

Итак, бэйтсоновскимизлюбленнымметодомбылопредставлениесвоих идей в виде историй, и он любил их рассказывать. Он подходил ксвоей теме с разных точек зрения, время от времени варьируя одну и туже тему. Он касался того и этого, отпуская шуточки в промежутках, перепрыгивая от описания растения к балинезийскому танцу, потом к играмдельфинов, различия между египетской и иудео-христианской религиями, кдиалогу с шизофреником, и так далее и так далее. Этот стильобщениябыл очень занимателен и за ним очень приятно было следить, — но крайне трудно следовать. Для непосвященного, для того, кто не был способенуследить за сложным паттерном, бэйтсоновский стиль изложения мог показаться просто болтовней о том — о сем. Но на самом деле в основе егоисторийлежалопределенныйсвязанный паттерн отношений, и для негоэтот паттерн воплощал великую красоту. Чем болеесложнымстановилсяпаттерн, тембольшую красоту он воплощал: "Мир становится тем болеепрекрасным, чем более он более сложен", — любил говорить он.

Бэйтсона увлекалакрасота, проявляющаяся в сложных паттернахотношений, и он получал большое эстетическое наслаждение отописанияэтих паттернов. Это наслаждение было столь сильным, что часто в увлечении он, рассказывая историю, вспоминал о другом звене в этом паттерне, чтовело его к другой истории. История наслаивалась на историю, одна в другой; их система репрезентировала тонкие отношения, а прослаивающие все это шутки давали этим отношениям дальнейшее развитие.

Бэйтсон мог быть и очень театральным, так что не без основанийон в шутку называл свои эсаленские семинары "шоу".И часто случалось, что он так увлекался поэтической красотой сложныхпаттернов, которыеон описывал, шутками и анекдотами разного рода, что в конце концов емуне хватало времени, чтобы связать все воедино. Если нити, которые оннатянул в течение семинара, в конце концов не сходились в общую сеть, то не потому, что они вообще не были связаны, или Бэйтсон не могихсвязать, а просто потому, что, увлекшись, он забыл о времени. Или после часа-двух ему надоедало говорить, и он полагал, что связи достаточноочевидны, чтобы каждый мог соединить их в единое целое без посторонней помощи. В такие моменты он просто говорил: "Я думаю, что теперьнасталовремя для вопросов", — но при этом он постоянно отказывалсядавать прямые ответы на задаваемые вопросы, а отвечал рассказом новыхисторий.

Одна из бэйтсоновских идей состоит в том, что структура природы и структура разума отражают друг друга, что природа и разум составляютнеобходимоеединство. Таким образом эпистемология — "изучениетого, как это возможно, что вы можете что-то знать" — для Бэйтсона неабстрактная философия, а ветвь естественных историй*. (* Бэйтсон частопредпочитал пользоваться термином "естественная история", а не "биология",возможно чтобы избегнуть ассоциаций с механистической биологиейнашего времени.)В изученииэпистемологииБэйтсон постоянно подчеркивал, чтологика не годится для описания биологических паттернов. Логикапрекрасноможетбыть использована для описания линеарных причинно-следственных систем, но если причинные цепи становятся замкнутыми, — а вмиреживогоэто именно так, — то их описание с точки зрения логикипорождает парадоксы. Это справедливо даже для неживых систем, включающих механизмы обратной связи, и Бэйтсон часто использовал для иллюстрации этой цели идеи термостата.

Когда температура падает, термостат включает нагреватель; этозаставляет температуру подниматься, что заставляет термостат его включить, тем самым заставляя температуру падать, и так далее. Применениелогики обращает описание этого механизма в парадокс: есливкомнатеслишком холодно, обогреватель включается; если обогреватель включается, в комнате становится слишком жарко; если вкомнатестановитьсяслишкомжарко, обогреватель выключается и т. д. Иными словами, еслипроисходит включение — то происходит выключение; если выключение, — то включение. Это происходит потому, говорит Бэйтсон, что логика безвременна, в то время как причинность предполагает время. Если учитыватьвремя, то парадокс превращается в осцилляцию. Точно так же, если вызапрограммируете компьютер на разрешение одного из классическихпарадоксов аристотелевской логики (например, когда грек говорит, что всегреки лгут, — говорит ли он правду?), компьютер будет даватьответ" да-нет-да-нет-да-нет…", превращая парадокс в осцилляцию.

Я помню, когда Бэйтсон рассказал мне об этой идее, она произвела на меня большое впечатление, потому что проливала свет на то, чтоя сам часто наблюдал. Философскиетрадиции, следующиединамическимвоззрениям на реальность, и включающие представления о времени, изменении и флуктуации как существенные элементы, часто подчеркивают парадоксы. Они часто пользуются парадоксами как средствами обучения, чтобызаставить учеников осознать динамическую природу реальности, где парадоксы растворяются осцилляции. Лао-Цзы на востоке и Гераклит на западе — возможно наиболее известные примеры философов, широко пользовавшихся этим методом.

Бэйтсон постоянно подчеркивал в своей эпистемологиифундаментальнуюрольметафоры в мире живого. Для иллюстрации этого он частописал на доске следующие два силлогизма: ЛюдисмертныЛюдисмертныСократ — человек Трава смертна Сократ смертен Люди — это траваПервый из них известен как "сократовский силлогизм";второй ябы назвал бэйтсоновским*.(* Один критик заметил, что этот силлогизмлогически неправомерен, но что Бэйтсон мыслит именно так. Бэйтсон согласилсяи был очень горд этой характеристикой). Бэйтсоновский силлогизм неправилен в мире логики; его значимость имеетдругуюприроду.

Это метафора, и она принадлежит языку поэтов.

Бэйтсон указывал, что первый силлогизм касается классификации, котораяустанавливает принадлежность к классу посредством идентификации субъекта ("Сократ — человек"), в то время каквторойсиллогизмиспользуетотождествлениепредикатов("Люди умирают — трава умирает"). Иными словами, сократовский силлогизм отождествляет предметы, абэйтсоновский — паттерны. Вот почему метафора, по Бэйтсону, — этоязык природы. Метафора выражает структурное сходство, или, еще лучше, сходство организации, и в этом смысле метафора — центральная бэйтсоновская тема. В какой бы области он ни работал, он искал метафоры природы, "связующий паттерн".

Таким образом, метафора — это логика, накоторойпостроенвесьмирживого, апоскольку это также и язык поэтов, то Бэйтсонуочень нравилось соединять фактические утверждения с поэзией. На одномэсаленском семинаре, например, он процитировал по памяти, почти точно, прекрасные строки из "Свадьбы неба и ада" УильямаБлейка: "Дуалистические религии утверждают, что в человеке есть два реально существующих принципа — тело и душа; что энергия исходит лишь из тела, а разумцеликом принадлежит душе; что Бог обречет человека на вечные муки, если он будет следовать своим энергиям. Истина же состоит в том, что учеловеканеттела, отличного от души, а так называемое тело — эточасть души, различимая пятью чувствами; что энергия — это вся жизнь ипринадлежиттелу; что разум — это предел или окружность энергии; ичто энергия — это вечный восторг"*(*Блейковскийоригиналтаков: "Все Библии или священные писания породили следующие ошибки:

1. Что человек имеетдвареальносуществующихпринципа, аименно: Тело и Душу. 2. Что Энергия, называемая Злом, целикомпринадлежит Телу, а Разум, называемый Добром, — Душе.

3. ЧтоБогбудетвечномучить Человека за следование Энергиям.

Носледующие Противоположности этого являются Истиной:

1. Человекне имеет Тела, отдельного от Души, потому что то, что называется Телом, — это часть Души, различаемая пятьюЧувствами, основными входными отверстиями Души в наши времена.

2. Энергия — это единственная Жизнь, и исходит от Тела, а Разум — этопредел или окружность Энергии.

3. Энергия — это вечное Наслаждение.) Хотя Бэйтсон иногда любил представлять свои идеивпоэтической форме, его мышление было мышлением ученого, и онвсегда подчеркивал, что работает в науке.

Он определенно считал себя интеллектуалом: "Моя работа — думать". Любил он говорить, но онрасполагал так же и сильной интуицией, которая проявлялась, в частности, в том, как он наблюдал природу. Он обладал уникальной способностьюсобиратьприродные наблюдения посредством очень интенсивного рассмотрения. Это не было обычным научным наблюдением. Бэйтсон каким-то образом мог наблюдать растение или животное всем своим существом, с эмпатией и страстью. И когда он говорил об этом, он описывал растениеслюбовью к мельчайшим деталям, используя язык, который, как он полагал, принадлежит самому растению, чтобы говорить об общих принципах, которые он извлекал из своего непосредственного контакта с природой.

Бэйтсон считал себя прежде всего биологом, и рассматривал множество других областей, которыми он занимался — антропологию, эпистемологию, психиатрию и другие, — как ветви биологии. Но он не имел ввидуредукционистского смысла; его биология не была механистической.

Областью его изучения был мир "живых вещей",а целью — обнаружениепринципов организации в этом мире.

Материя, по Бэйтсону, всегда организованна: "Я ничего не знаюо неорганизованной материи, если таковая есть", — писал он в "Разумеи природе",и паттерны ее организации становились для него всеболеепрекрасными по мере возрастания их сложности. Бэйтсон постоянно настаивал, что он — монист, что он создает научное описание мира, котороенеразделяетВселенную дуалистически на разум и материю, или на какие-либо другие отдельныереальности. Ончастоуказывал, чтоиудео-христианская религия, претендующая на монизм, по существу дуалистична, поскольку она отделяет Бога от Его творения. Точно так жеоннастаивалнанеобходимостиисключитьвсе другие сверхъестественныеобъяснения, поскольку они разрушили бы монистическую структуру его науки.

Это не означает, что Бэйтсон был материалистом. Напротив, егомировоззрение было глубоко духовным, проникнутым тем родом духовности, который составляет самую суть экологического сознания. В соответствиис этим он не был равнодушен к этическим вопросам; особенно его тревожила гонка вооружений и разрушение среды обитания.

Новое понятие разумаСамым важным вкладом Бэйтсона в научную мысль, смоейточкизрения, явились его идеи относительно природы ума. Он создал радикально новое представление о разуме, которое представляет для меня первуюуспешнуюпопыткупреодолеть разрыв картезианства, создавший столькопроблем для западного мышления и западной культуры.

Бэйтсон предложил определять разум как системный феномен, характерный для "живых вещей". Он перечислил ряд критериев, которым системыдолжныудовлетворять для возникновения разума. Каждая система, удовлетворяющая этим критериям, будет способна оперировать с информацией и обладать другими проявлениями, которые мы ассоциируем с разумом — думание, научение, память и др. С точки зрения Бэйтсона, разум — это необходимое и неизбежное следствие определенной сложности, возникающее задолго до того, как в организмах складывается мозг и центральная нервная система. Он так же подчеркивал, что ментальные характеристики свойственны не только индивидуальным организмам, но так же социальным и экологическим системам, что разум присущ не только телу, нотакже проводящим путям и сообщениям вне тела.

Разум, проявляющийся во всех системах, удовлетворяющих определенным критериям? Разум, содержащийся в проводящих путях и сообщениях вне тела? Эти идеи поначалу были столь новы дляменя, что я не мог увидеть в них никакого смысла. Бэйтсоновское понятие разума казалось не имеющим никакого отношения к тому, что я ассоциировал с этим словом, и прошло несколько лет, прежде чем эти радикальноновые идеи проникли в мое сознание и вошли в мое мировоззрениена всех уровнях. Чем в большей степени мне удавалось включить бэйтсоновское понятие разума в свое мировоззрение, тем более освобождающим ивдохновляющим оно для меня становилось, и тем более я понимал его колоссальные следствия для будущего научной мысли.

Первый проблеск понимания бэйтсоновского представления о разумепришелко мне, когда я познакомился с теорией самоорганизующихсясистем Ильи Пригожина — физика, химика и нобелевскоголауреата. ПоПригожину, паттерны организации, характерные для живых систем, могутбыть обобщены в едином динамическом принципе, принципесамоорганизации. Живой организм — это самоорганизующаяся система, что означает, что ее упорядоченность не навязывается ей окружающей средой, аустанавливается самой системой. Иными словами, самоорганизующиеся системыпроявляют определенную степень автономии. Это неозначает, чтоониизолированы от своей среды; напротив, они постоянно взаимодействуют сосредой, но это взаимодействие не определяет их организацию; они являются самоорганизующимися.

За последние 15 лет теория самоорганизующихся систем быладовольнодетально развита под руководством Пригожина учеными из различных сфер знания. Мне понять эту теорию помогли продолжительные разговоры с Эрихом Янчем, выдающимся системным теоретиком, одним из учеников и интерпретаторов Пригожина. Янч жил в Беркли, где и умер в возрасте 52 лет, в 1980 году, в том же году, что и Бэйтсон. Его книга" Самоорганизующаяся Вселенная" была для меня одним из главных источниковпри изучении живых систем, и я живо помню наши продолжительные иинтенсивные дискуссии, которые доставляли мне еще особое удовольствиетем, чтовелись на немецком языке, поскольку Янч был, как и я сам, австрийцем.

Именно Эрих Янч указал мне на связь между пригожинским понятием самоорганизации ибэйтсоновскимпонятиемразума. Действительно, когдаясравнилпригожинскиекатегории самоорганизующихся систем сбэйтсоновскими критериями ментальных процессов, я нашел их очень похожими, почти что тождественными. Я тут же понял, что это означало, чторазум и самоорганизация являются разными аспектами одного и то жеявления — жизни.

Эта догадка означала для меня не только начало понимания бэйтсоновского понятия разума, но так же и совершенно новое представлениео явлении жизни. Я с трудом дождался, когда ясмогусноваувидетьБэйтсона, воспользовался первой же возможностью посетить его и проверил свое понимание. "Смотрите, Грегори, — сказал я, принимаясь вместес ним за кофе, — ваши критерии разума кажутся мне тождественными критериям жизни".Он без колебаний посмотрел мне прямо в глаза и сказал: "Вы правы. Разум — это сущность живого".

С этоговременимоепониманиеотношениямеждуразумомижизнью, или разумом и природой, как говорил об этом Бэйтсон, продолжали углубляться, и вместе с этим я начал глубже ценить богатство и красоту бэйтсоновского мышления. Я вполне понял, почему для него было невозможно разделить разум и материю. Принципы организации живого Бэйтсонрассматривал как ментальные по существу, а разум — как присущийматерии на всех уровнях жизни. Таким образом он осуществил уникальныйсинтез понятия разума с понятием материи, синтез, который как он любилотмечать, не был ни механистическим, ни сверхъестественным.

Бэйтсон определенно различал разум и сознание, и пояснял, чтосознание не включалось (или пока не включалось) в его понятиеразума.

Я часто пытался добиться от него каких-либо утверждений о природе соз-нания, но он всегда отказывался делать это, говоря, что это еще одинвеликий незатронутый пока вопрос, следующий вызов науке. Природа сознания и природа науки о сознании — если таковая могла существовать — сталицентральнымитемами в моих разговорах с Р.Д.Лэйнгом. Лишь вэтих разговорах, которые начались через несколько месяцев после смертиБэйтсона, яначал понимать, почему Бэйтсон столь твердо отказывалсяобсуждать природу сознания. И я не удивился, когда позже Лэйнг во время своего бэйтсоновского семинара в Эсалене прочел из "Разума и природы": "Все хотят, чтобы я поторопился. Но это чудовищно — это вульгарность, редукционизм, кощунство, если хотите, — спешить со слишком упрощенным вопросом. Это грех против…эстетики, и против сознания, ипротив того, что свято".

В течениевесныилета1980года постепенно формировалисьочертания главы "Системный подход к жизни",которая должна была статьцентральнойв представлении новой парадигмы в моей книге "Точка поворота".Обрисовать контуры новой системы представлений, которая моглабы послужить основой для биологии, психологии, здравоохранения, экономики и других сфер, было бы для меня непосильной задачей, если бы непомощь нескольких выдающихся ученых.

Одним из тех, кто терпеливо наблюдал за ростом моих знанийиуверенности в себе, и помогал советами и полезными обсуждениями в нужные моменты, был Роберт Ливингстон, профессор неврологии вКалифорнийскомуниверситетеСанДиего. Именно Боб Ливингстон побудил менявключить пригожинскую теорию в мою систему, и он же более, чем кто-либоеще, помогмне исследовать многообразные аспекты новой системнойбиологии. Наш первый длинный разговор состоялся в маленькой лодочке вЯхт Харбор в Ла Джолее, где мы просидели несколько часов, качаясь наволнах и обсуждая разницу между машинами и живыми организациями. Позжея беседовал попеременно с Ливингстоном и Янчем, сверяя свое пониманиес их знаниями, и Боб Ливингстон очень помог мне преодолетьтрудностивключения в мою систему бэйтсоновского понятия разума.

Наследие Бэйтсона

Интеграция наиболеепередовых идей из различных областей знания в единую концептуальную системуоказаласьтруднымпредприятием.

Когда у меня возникали вопросы, на которые я не мог сам найти ответа, я обращался к специалистам из соответствующих областей, ноиногдаясталкивался с вопросами, которые не мог связать с определенным предметом или школой мысли. В таких случаях я часто писал на полях рукописи" спросить Бэйтсона", и обращался к нему при очередной встрече.

К сожалению, некоторые из этих вопросов так и остались без ответа. Грегори Бэйтсон умер в июле 1980 года, и я так и не успел показать ему свою рукопись. Я писал первые абзацы главы, накоторуюоноказал столь сильное влияние, на следующий день после траурного собрания в месте, где был развеян пепел, у скал, где Эсален Ривер впадает вТихий Океан, священное место похорон индейского племени, от которогополучил свое название Эсаленский институт.

Удивительно, чтоячувствовалсебя ближе всего к Бэйтсону впоследнюю неделю перед его смертью, хотя в течение этой недели яегодаже не видел. Я интенсивно работал над своими заметками относительнопонятия разума, и при этом я не только впитывал его идеи, но прямо-такислышал его характерный голос и чувствовал его присутствие. Иногдамне казалось, что Бэйтсон смотрит через плечо на то, что я пишу, и явступал с ним в интимный диалог — гораздо более интимный, чем в начале реальных разговоров.

Я знал, что Бэйтсон в это время был болен и лежал в больнице, но не подозревал, насколько это было серьезно. Тем не менее, однаждымне приснилось, что он умер. Сон поразил меня, и я утром позвонил вЭсален Кристине Гроф, и она сказала мне, что Бэйтсон умер накануне.

Похоронная церемонияпоГрегори Бэйтсону была одной из прекраснейших, какие мне доводилось видеть. Большая группа людей — семьяБэйтсона, друзья и работники Эсаленского института — уселись в кругуна лужайке над океаном, с маленьким алтарем, в котором находился прахБэйтсона, его портрет, ладан и множество цветов. Играющие вдали дети, собаки, птицы и другие звери наполняли воздух шумом, смешивавшимся срокотомокеанскихволн, напоминая о единстве всей жизни. Церемонияразворачивалась без какого-либо предварительного плана или схемы. Никто не руководил ею, и каким-то образом каждый сам знал, что ему следует внести, — самоорганизующаяся система. Бенедиктинский монах из соседнего приюта, которого Бэйтсон часто навещал, прочел несколько молитв. Дзэнский монах из Сан-Франциско совершил несколькоритуаловипел. Другиелюдитакжепелии играли на музыкальных инструментах, кто-то читал стихи; иные говорили о своих отношениях с Бэйтсоном.

Когда пришламояочередь, я коротко подытожил бэйтсоновскуюконцепцию разума. Я выразил уверенность, что она окажет сильное воздействие на будущее научное мышление, и добавил, что в этот самый момент она может помочь нам пережить смерть Бэйтсона. "Часть его ума, — говориля, — конечно, исчезла вместе с его телом, но значительнаячасть — по-прежнему вокруг нас, и будет вокруг нас длительное время.

Это часть, которая участвует в наших отношениях друг с другом и с окружающим; отношения, которые подвергались глубокому влияниюбэйтсоновской личности. Как вы помните, одним из любимых выражений Бэйтсонабыло — "связующий паттерн".Я думаю, что Бэйтсон сам стал таким паттерном. Он будет продолжать связывать нас друг с другом и с космосом.

Я полагаю, что когда на следующей неделе мы придем друг к другу в дом, мы не будет чужими друг другу, нас свяжет "связующий паттерн" — Грегори Бэйтсон".

Двумя месяцамипозжеяпроезжалчерез Испанию по дороге намеждународную конференцию около Сарагоссы. Я должен был сделать пересадку около Аранхуеза, маленького городка с музыкальным именем; междупоездами было время, и я пошел прогуляться. Было раннее утро, но ужестановилосьжарко, ия остановился возле маленького рынка, где дваторговца начинали выгружать на свои ларьки фрукты и овощивожиданиипервых покупателей.

Я сел за столик в тени около киоска, купил себе кофеи" Эльпаис" — испанскую национальную газету. Я сидел, смотрел на продавцови их покупателей, и думал о том, что я здесь — совершенно чужой. Я неочень хорошо представлял себе, в каком именно месте Испании я был; то, что вокруг меня происходило, могло быть таким же и лет четыреста томуназад. Мне нравилось это как и перелистывание газеты, которую я не могпрочесть, и купил скорее для того, чтобы не отличаться от окружающих.

Но когда я открыл одну из средних страниц, мир изменился. Наверху, большимичернымибуквамибылонаписано" ГРЕГОРИБЭЙТСОН(1904–1980)".Это был большой панегирик и обзор бэйтсоновских работ, и глядя на него, я уже перестал чувствовать себя иностранцем. Маленький рынок, ранхуэз, Испания, Вся Земля — все это стало моим домом. Яглубоко почувствовал свою причастность — физическую, эмоциональную иинтеллектуальную, — и непосредственно пережил тот идеал, о которомговорил несколькими неделями раньше: Грегори Бэйтсон — связующий паттерн.

Летом 1973 года я только что начал работу над книгой "Даофизики". Однажды утром я сидел в вагоне лондонского метро, читая "Гардиан", и пока мой поезд грохотал по пыльным тоннелям северной линии, моевниманиепривлекла фраза "буддийская экономика".Это был обзор книгибританского экономиста, бывшего советника министерства угольнойпромышленности. В настоящий момент обзор представлял его как "нечто вродеэкономиста-гуру, исповедующего так называемую "буддийскую экономику".

Новая книга называлась "Малое прекрасно",а ее автором был Э.Ф. Шумахер. Я был достаточно заинтригован, чтобы продолжать чтение. Пока яписал о "буддийской физике", кто-то другой, по-видимому, перекинул ещеодин мостик между западной наукой и восточной философией.

Тон обзора был скептическим, но основные тезисы Шумахера былиизложены достаточно полно."Как можноутверждать, чтоамериканскаяэкономика эффективна, — цитировался Шумахер, — если она используетсорок процентов мировых первичных ресурсов для содержанияшестипроцентов мирового населения, причем без заметного улучшения человеческого счастья, благосостояния, безопасности или культуры?" Эти слова показалисьмнеоченьзнакомыми. В шестидесятые годы, во время моегодвухгодичного пребывания в Калифорнии, по мере того, как я ощутил нездоровое и неприятное влияние экономической политики и практики на своюжизнь, я заинтересовался экономикой. После того, как я покинул Калифорнию в 1970 году, я написал статью о движении хиппи. Там содержалисьследующие рассуждения: "Для того, чтобы понять хиппи, надо понять то общество, из которого они выпали и против которого направлен ихпротест. Длябольшинстваамериканцев Американский Образ Жизни является настоящей религией. Их бог — деньги, их литургия — погоня за прибылью. Американский флаг стал символом этого образа жизни, и ему поклоняются с религиозной страстью…

Американское общество полностью ориентировано на работу, доходы и потребление. Преобладающая цель людей — заработатькакможнобольше денег, чтобы купить себе побрякушки, которые у них ассоциируются с высоким уровнем жизни. В то же время они ощущаютсебяхорошимиамериканцами, потому что вносят вклад в экспансию своей экономики. Онине понимают, что погоня за прибылью приводит к постепенному ухудшениютоваров, которые они покупают. Например, внешняя привлекательность пищевых продуктов считается очень важной частью прибыли, в то время каккачествопищи продолжает ухудшаться в результате различных махинаций.

В супермаркетах предлагают искусственно подкрашенные апельсины ихлебнаискусственноподнятом тесте, йогурт содержит химические веществадля подцветки и аромата; помидоры для блескаобрабатываютсявоском.

Подобныеже вещи можно наблюдать в области одежды, домашнего хозяйства, автомобилей и других товаров. По мере того, как американцы делаютвсе больше и больше денег, они не становятся богаче; наоборот, они всеболее нуждаются.

Развивающаяся экономика разрушает красоту природного ландшафтауродливыми постройками, загрязняет воздух, отравляет рекииозера.

Постепенно разрушая красоту среды окружающей людей, она, в то же время, лишает их чувства красоты, создавая для них невыносимые психологические условия".

Эти рассуждения были написаны в запальчивойманере60-х, ноониотразилимногие из тех идей, на которые я натолкнулся нескольколет спустя в книге Шумахера "Малое прекрасно".В 60-е моя критика нашейсовременнойэкономической системы была основана исключительно наличном опыте, и я не видел альтернатив. Как и многие из моих друзей, япросто чувствовал, что экономика, основанная на неограниченном материальном потреблении, на непримиримой конкуренции и на ухудшении качествав угоду количеству, нежизнеспособна и рано или поздно обречена напровал. Я вспоминаю долгий разговор со своим отцом, когда тот навестилменя в Калифорнии в 1969 году. Он утверждал, что теперешняя экономическая система, несмотря на некоторые недостатки, является единственновозможной, и что моя критика беспочвенна, потому что я не могу выдвинуть никакой другой альтернативы. В то время у меня не было ответа наэтот аргумент, но с тех пор у меня появилось предчувствие, что однажды, тем или иным образом, я буду вовлечен в попытки создания альтернативной экономической системы.

Итак, когда этим летним утром в лондонском метро я прочиталоработеШумахера, ясразу же признал ее основательность и значительность для революционизирования экономического мышления. В то же время, тогда я был слишком занят работой над "Дао физики", чтобы читать книгипо другим предметам, и прошло несколько лет, прежде чем я наконец прочитал "Малое прекрасно".К тому времени Шумахер был широко известен вСША и особенно в Калифорнии, где губернатор Джерри Браун проникся егоэкономической философией.

Книга "Малое прекрасно" основана на серии работ и статей, написанных в основном в 50-е и 60-е годы. Воодушевленный частично воззрениями Ганди, частично опытом буддизма во время продолжительной поездки в Бирму, Шумахер предложил идею ненасильственной экономики, такой, которая бы более сотрудничала с природой, нежели эксплуатировалаее.

Еще в середине 50-х он пропагандировал возобновляемые ресурсы. И это вто время, когда технологический оптимизм достигсвоегопика, когдавезде делалась ставка на рост и расширение, и природные ресурсы казались неисчерпаемыми! Фриц Шумахер, проповедник экологического движения, которое появится двумя десятилетиями позже, страстно противопоставил голос мудрости этому мощному идеологическому потоку. Он подчеркивал важность человеческого измерения, качество, "благочестивого дела",долговременной экономики, основанной на правильных экологическихпринципах, и "технологии с человеческим лицом".

Ключевая идея экономической философии Шумахера состоит вуяснениисистемыценностей в экономическом мышлении. Он упрекает своихколлег экономистов за нежелание признать, что вся экономическая теорияпостроенана определенной системе ценностей и на определенном взглядена человеческую природу. Если этот взгляд изменится, какутверждаетШумахер, нужно будет изменить почти все экономические теории. Он оченьвыразительно иллюстрирует свое утверждение, сравнивая две экономические системы, включающие совершенно различные ценности и цели. Одна изних — это наша теперешняя материалистическая система, в которой уровеньжизниизмеряетсяколичеством ежегодного потребления и которая, таким образом, пытается достичь максимального уровня потребления нарядусоптимальной моделью производства. Другая — система буддийскойэкономики, основанная на принципах "разумного пропитания" и "среднегопути", в которой целью является достижение максимального уровня благосостояния человека посредством оптимальной модели потребления.

Я прочитал "Малое прекрасно" спустя три года после ее публикации. По мере того, как я погружался в мои исследования сдвига парадигмывразличныхобластях, я убеждался в том, что книга Шумахера нетолько выразительно и детально подтверждаетмоюинтуитивнуюкритикуамериканской экономической системы, но и, к моему еще большему восхищению, дает ясную формулировку базовой предпосылки, которую я положилвоснову своего исследования. Сегодняшняя экономика, как настойчивоподчеркивает Шумахер, является пережитком мышления XIX века исовершенно несостоятельна в разрешении проблем сегодняшнего дня. Она фрагментарна и неполна, ограничивая себя чисто количественным анализомиотказываясь от взгляда на реальную суть вещей. Шумахер распространяетсвои обвинения в фрагментарности и отсутствии ценностей и на современную технологию, которая, как он критически замечает, отстраняет людейот созидательный и полезной работы, которая им больше всего по душе, втоже время предоставляя им массу фрагментарной и разобщающей работы, которая им совсем не нравится.

Современное экономическое мышление, по мнению Шумахера, одержимо неуправляемымростом. Экономическаяэкспансиясталаосновнойцельювсехсовременных сообществ и любой рост национального валовогопродукта считается успехом. "Идея о том, что явление роста может иметьпатологический, нездоровый, разлагающий или разрушительный характер, для него (современного экономиста) является бредовой инеподлежащейрассмотрению", — продолжаетШумахер свою уничтожающую критику. Онпризнает, что рост является важной характеристикой жизни, но подчеркивает, что все виды экономического роста должны быть проанализированы.

Он указывает, что что-то должно расти, я что-то уменьшаться, и замечает, что" не надо обладать особой проницательностью, чтобы осознать, что бесконечный рост материального потребления невозможенвконечноммире".

Наконец, Шумахер устанавливает, чтометодологиисовременнойэкономикии системы ценностей, лежащей в основе современной технологии, присущие игнорирование нашей зависимости отприроды."Экологиядолжна стать обязательным предметом для всех экономистов", — настаивает Шумахер. Он замечает, что в противоположность всем природным системам, в которые заложены принципы самобалансирования, саморегулирования и самоочищения, наше экономическое и технологическое мышлениенепризнает самоограничивающих принципов.

"В тонкой системе природы, — заключает Шумахер, — технология, и в особенности супертехнология современного мира, действуют как инородное тело, и теперь видны многочисленные признакиотторжения".КнигаШумахера содержит не только ясную ивыразительную критику, но также и изложение его альтернативного видения. Это радикальная альтернатива. Шумахер утверждает, что требуется новая система мышления, основанная на внимании клюдям, нужнаэкономика, "уважающая человека".Он отмечает, что люди могут быть самими собой только в маленьких, компактных группах, и он делает вывод, что мы должны учиться думать в категориях небольших, управляемых подразделений — таким образом, "Малое прекрасно".

Такой сдвиг, согласно Шумахеру, потребуют основательной переориентации науки и технологии. Он требует, ни больше ни меньше, включить категорию мудрости в саму структуру нашей наусной методологии и внаши технологические подходы. "Мудрость, — пишет он, — требует новойориентации науки и технологии на ограниченное, доброе, ненасильственное, элегантное и прекрасное".

Прочитав "Малое прекрасно",я воодушевился. Я обнаружил ясноеподтверждение моему основному тезису в экономике, области, в которой уменяне было профессиональных знаний. Более того, Шумахер обрисовалмне первоначальные контуры альтернативного подхода, который (по крайнеймерев части, касающейся экологической перспективы), казалось, согласовывался с тем целостным взглядом на мир, открывающийсямневновой физике. Поэтому, когда я решил создать группу экспертов для моего проекта, я, конечно, захотел встретиться с Фрицем Шумахером, и, когда я на три недели приехал в Лондон в мае 1977 года, я написал емуи попросил его о встрече с целью обсуждения моего проекта.

Это был тот же визит в Лондон, во время которого я также впервые встретился с Р.Д.Лэйнгом. Вспоминая две эти встречи, я невольнопоражаюсь некоторым забавным совпадениям. И тот и другой ученый приняли меня очень доброжелательно, но оба не согласились со мной (Шумахер — сразу, Лэйнг — три года спустя в Сарагоссе) по поводу основных тезисов, связанных с ролью физики в сдвиге парадигмы. В обоихслучаяхрасхождения поначалу казались непреодолимыми, но были разрешены в последующих дискуссиях, которые в огромной степени послужилирасширениюмоего кругозора.

Шумахер очень тепло ответил на мое письмо и предложил, чтобы япозвонил ему из Лондона с тем, чтобы договориться о моем визите в Катерхэм, маленький городок в Суррее, где он жил. Когда я так и сделал, он пригласил меня на чашку чая и сказал, что встретит меня на станции.

Несколько дней спустя, ранним утром прекрасного весеннего дня, я селна поезд в Катерхэм и, пока ехал по пышущей зеленью провинции, волнение соседствовало у меня с чувством покоя и умиротворения.

Моя успокоенность укрепилась позже, когда я встретил Фрица Шумахера на станции Катерхэма. Он был изящениочарователен: высокийджентльмен лет шестидесяти с длинными седыми волосами, добрым, открытым лицом и спокойными глазами, сияющими из-под кустистых бровей. Онтепло меня приветствовал и предложил пешком отправиться к нему, и, пока мы совершали неспешную прогулку, я не мог отделаться от мысли, чтофраза "экономист-гуру" совершенно точно отражает внешность Шумахера.

Шумахер родился в Германии, но в конце второймировойвойныстал британским подданным. Он говорил с довольно изящным немецким акцентом и, хотя он знал, что я австриец, всю беседу вел на английскомязыке. Чуть позже, когда мы говорили о Германии, мы, естественно, переключились на немецкий ради нескольких выражений и коротких фраз, нопосле этих коротких экскурсов в родной язык мы всегда возобновляли беседу по-английски. Такое тонкое использование языка создало унассним очень приятное чувство товарищества. Нам обоим не был чужд определенный германский стиль выражений, и в то же времямыразговариваликак граждане мира, вышедшие за рамки своей родной культуры.

Шумахер обитал в атмосфере идиллии. Дом в беспорядочном эдвардианском стиле был уютен и открыт со всех сторон. Пока мы сидели внизуза чаем, нас окружало буйство природы. Обширный сад был дик и великолепен. Деятельностьнасекомых и птиц оживляла цветущие деревья, всяэкосистема, казалось, наслаждалась теплым весенним солнышком. Это былмирный оазис, где мир все еще казался единым. Шумахер с огромным энтузиазмом рассказывал про свой сад. Многие годы посвятил он изготовлениюкомпоста и экспериментам с различными органическими технологиями садоводства. Я понял, что в этом заключается его подходкэкологии-практический подход, коренящийся в опыте, который он смог интегрировать во всеобъемлющую философию жизни посредством теоретическогоанализа.

После чая мы прошли в кабинет Шумахера, чтобы поговорить предметно. Я начал беседу, изложив основную идею моей новой книги примернотеми же словами, что и Р.Д.Лэйнгу несколько дней спустя. Я начал сзамечания, что социальные институты неспособны решить основные проблемы нашего времени, потому что они придерживаются концепций устаревшеговзгляда на мир, механистического взгляда науки XVII века. Естественныенауки, так же как и гуманитарные и социальные, смоделированы по принципу классической ньютоновской физики, и ограничения ньютоно-картезианского мировоззрения очевидны сейчас во многихобластяхглобальногокризиса."В то время как ньютоновская модель все еще является доминирующей парадигмой в наших академических учреждениях и в большейчастиобщества, — продолжал я, — физики уже пошли дальше этого". Я описалновое мировоззрение, которое по моему мнению, порождено новой физикой — с ее акцентом на взаимосвязанность, взаимозависимость, динамическиемодели и постоянное изменение и трансформацию — ивыразилнадежду, чтодругие науки в конце концов вынуждены будут изменить лежащую в ихоснове философию с тем, чтобы соответствовать этому новому видению реальности. Я утверждал, что такие радикальные изменения составляют также единственный путь решения насущных экономических, социальных и экологических проблем.

Я очень аккуратно и полно изложил свой тезис и, когда я закончил, ожидал, что Шумахер согласится со мной по основным вопросам. Он выражал подобные взгляды в своей книге, и я был убежден, чтоон поможет мне сформулировать мой тезис более конкретно. Шумахер взглянул на меня дружелюбным взглядом и медленносказал: "Мыдолжны быть очень осторожны, чтобы избежатьпрямого столкновения".Я был ошеломлен его замечанием. Увидевмойсмущенный взгляд, он улыбнулся."Я одобряю ваш призыв ккультурнойтрансформации, — сказал он. — Примерно то же я часто говорил себе.

Некая эпоха движется к завершению; необходимы фундаментальныеперемены. Но я не думаю, что физика может быть нашим проводником в этом деле". Шумахер продолжал, указывая на разницу междутем, что он назвал "наукой для понимания",и "манипулятивнойнаукой".Он пояснил, что первую раньшечастоназывалмудростью. Ее цель — просвещение и освобождение человека, в товремя как цель второй — власть. Вовремянаучнойреволюции XVII века, как считает Шумахер, цель науки сместилась от мудрости к власти."Знание — сила", — сказал он, цитируя Френсиса Бэкона. Он отметил, что начинаяс тех самых времен термин "наука" прочно закрепился за манипулятивнойнаукой."Постепенное устранение мудрости превратилобыстрое накопление знаний в наиболее серьезную угрозу, — заявил Шумахер. — Западная цивилизация зиждется на том философс-ком заблуждении, что манипулятивная наука несет истину. Физикаявилась причинойэтой ошибки, физика же ее и увековечила. Физика ввергла нас в ту путаницу, в которой мы сегодня находимся. Великий космос представлялся ничем иным, как нагромождением частиц без цели или значения, и последствия этого материалистического подхода чувствуются везде. Наука имеет, в основном, дело со знанием, которое полезно для манипуляций, а манипуляции с природой почти неизбежно приводят к манипуляциям с людьми".

"Нет, — заключил Шумахер с печальной улыбкой. — Я неверю, чтофизика может помочь нам в решении наших сегодняшних проблем".Я был глубокопораженстрастнымидоводамиШумахера.

Впервыея услышал о роли Бэкона в смещении цели науки от мудрости к манипуляции. Несколько месяцев спустя мневстретилсяподробныйфеминистский анализ этой драматической метафоры, афакт присвоенияучеными функцийуправления стал одной из главных тем в моих беседах сЛэйнгом. Тем не менее, в тот момент, когда я сидел напротив Фрица Шумахера в его кабинете в Катерхэме, я не придавал большого внимания еговысказываниям. Я только очень глубоко почувствовал, что наукой можнозаниматься очень по-разному, что физика, в частности, может быть "духовным путем",что я и утверждал во вступительной главе к "Даофизики".

Защищая свою точку зрения, я указал Шумахеру, что физики сегоднябольше не верят в то, что они имеют дело с абсолютной истиной.

"Мы стали более сдержанными в своих подходах, — пояснил я. — Мы знаем, что, чтобы мы ни говорили о природе, все это будет выражено в терминах ограниченных и приблизительных моделей, и частьюэтогоновогопонимания является признание того, что новая физика — это всего лишьчасть нового видения реальности, которое сейчас появляется вомногихобластях.

Я закончил свою мысль соображением, что физики, тем не менее, могут быть все же полезными для других ученых, которые часто сопротивляются восприятию целостной экологической концепции из-за страха ненаучности. Новейшиеисследованияв области физики могут убедить такихученых, что такой подход отнюдь не является ненаучным. Наоборот, онсогласуется с самыми передовыми научными теориями физической реальности.

Шумахер возразил, что, хотяон и признает пользу акцента навзаимосвязанность и динамическое мышление в новой физике, но он не видитместакатегории качества в науке, построенной на математическихмоделях. "Само понятие математической модели сомнительно, — настаивалон. — Ценой за построение такого рода моделей является потеря качества, того, что имеет первостепенное значение".

Три года спустя, в Сарагоссе, подобный же аргумент лег в основу страстного выступления Лэйнга за новую физику. К тому времени я ужевпиталв себя идеи Бэйтсона, Грофа и других ученых, которые глубокопроанализировали роль качества, опыта и сознательности всовременнойнауке. Поэтомуябылне в силах дать обоснованный ответ на критикуЛэйнга. В моих же беседах с Шумахером у меня намечались лишь элементытакого ответа.

Я указал на то, что количественные подсчеты, контроль и манипулирование, представляют лишь один из аспектов современной науки. Янастаивал, что другим ее менее важным аспектом является оценкамоделей. Новаяфизика, вчастности, уходитот принципа изолированныхструктур в сторону моделирования взаимных связей."Этот принцип моделирования взаимосвязанности, — рассуждал я, — кажется, как-то приближается к идее качества. И мне кажется, что наука, имеющая дело исключительно с системами взаимозависимых динамических моделей, еще болееблизка к тому, что вы называете "наукой для познания".

Шумахер ответил мне не сразу. Казалось, он на некоторое времяушел в свои размышления, и наконец взглянул на меня с доброй улыбкой.

"Знаете, — сказал он, — у нас в семье есть физик, и у меня с ним было много подобных бесед".Я ожидал услышать о каком-нибудь племянникеиликузене, который изучал физику, но до того, как я успел сделатьвежливое замечание по этому поводу, Шумахер поразил меня, назвав имямоего кумира: "Вернер Гейзенберг. Он женат на моей сестре". Я совершенно не подозревал о близких семейных узах между этимидвумянезаурядными и влиятельными мыслителями. Я рассказал Шумахеру, как сильноповлиял на меня Гейзенберг, и вспомнил наши встречи и беседы с нимвпредыдущие годы.

Тогда Шумахер стал объяснять мне суть своих расхождений с Гейзенбергом и выразил не согласие с моей позицией."Ту поддержку, которая нам нужна для решения проблем сегодняшнего дня, нельзя найти в науке, — начал он. — Физика не несет никакого философского заряда, потому что не в силах обеспечить верхний и нижний уровеньличностикачественным познанием. С утверждением Эйнштейна, что все относительно, из науки исчезло вертикальное измерение, а вместе с ним какая-либо необходимость в абсолютных категориях добра и зла".

Затем началась долгая беседа. Шумахер поведал о своей веревфундаментальный иерархический порядок, включающий четыре уровня бытия: минерал, растение, животное, человек; с соответствующими характернымиэлементами: материя, жизнь, сознание, самоосознание. Каждый из этихуровней обладает не только своим характерным элементом, но такжеиэлементами всех нижних уровней. Это, конечно, древняя идея о Великойцепочке бытия, пересказанная Шумахером современным языком и снезаурядным изяществом. Тем не менее, он утверждал, что существование этихэлементов остается необъяснимой и неразгаданной тайной и чторазличиемеждунимипредставляютсобойфундаментальные скачки по вертикали,"онтологические прерывистости", как он их определил. "Вот почему физика не может нести философского заряда, — повторил он. — Она не трактует целое; она имеет дело только с низшим уровнем".

Здесь действительнокрылосьпринципиальноеразличие в нашихвзглядах на реальность. И хотя я согласился с тем, что физика ограниченаопределеннымуровнемизучаемых явлений, я не видел абсолютнойразницы между различными уровнями. Я возражал, говоря, что эти уровнихарактерны, восновном, различнойстепенью сложности и не являютсяизолированными, но взаимосвязаны и взаимозависимы. Более того, я заметил, следуя моим учителям Гейзенбергу и Чу, что способ, посредствомкоторого мы делим реальность на объекты, уровни или другиесущности, во многом зависит от наших методов наблюдения. То, что мы видим, зависит от того, как мы смотрим; модели материи отражаютмоделинашегомышления.

Я заключил мои возражения выразив надежду, что наука будущегобудетспособна иметь дело с полным диапазоном природных явлений, используя набор разных, но взаимосостоятельных концепцийдляописанияразличных аспектов и уровней реальности. Но во время моей беседы в мае1977 года я не мог подкрепить мое убеждение конкретнымипримерами. Вчастности, тогдая не знал о возникающей теории живых самоорганизующихся систем, которая стремится к единому описанию жизни, разума и материи. Однако, я изложил Шумахеру свою точку зрения достаточно хорошодля того, чтобы не вызвать последующих возражений. Мы спорили о принципиальныхразличияхв наших философских подходах, причем каждый изнас уважал точку зрения другого.

Экономика, экология и политикаС этого момента характер нашего диалога переменился. Довольнонапряженная дискуссия превратилась в гораздо более спокойную беседу, вкоторой Шумахеру, по большей части, отводилась роль учителя и рассказчика, в то время как я внимательно слушал и поддерживал разговор, изредка вставляя короткие вопросы и реплики. Во время нашей беседы в кабинет Шумахера часто заходили его дети. Помню, я был очень смущен всеми этими сыновьями и дочерьми, некоторые из нихпринадлежали, казалось, совершеннодругому поколению. У меня как-то не укладывалось вголове, что автор книги "Малое прекрасно" может иметьтакуюбольшуюсемью. Позже я узнал, что Шумахер был женат дважды и от каждого бракаимел четырех детей.

За времянашейдискуссии о роли физики и о природе науки мнестало ясно, что разница в наших подходахбыласлишкомсущественна, чтобыясмог просить Шумахера принять участие в проекте моей книги вкачестве эксперта. Однако в этот день я искренне желал научиться у него как можно большему, поэтому я вовлек его в длинный разговор по поводу экономики, экологии и политики.

Я спросил его, видит ли он новую концептуальную систему, которая помогла бы нам решить наши экономические проблемы."Нет, — ответил он без колебания. — Нам нужна полностью обновленная система мышления, но сегодня еще нет приемлемых экономических моделей. В министерстве угольной промышленности мы убеждались в этом снова и снова. Мыдолжны были больше полагаться на опыт, а не на понимание. Из-за ограниченности и фрагментарности наших знаний, — продолжал Шумахер с воодушевлением, — нам пришлось продвигаться маленькими шажками. Нам нужно было освободить место для не-знания*: сделай маленький шаг, дождисьобратной связи и иди дальше.(*Этослово, придуманноеШумахером, обозначает "невежество" (прямой перевод немецкого Nichtwissen). Понимаете, в маленьком есть мудрость". Шумахер утверждал, что, по его мнению, величайшаяопасностьвозникаетиз-за безжалостного применениячастичного знания в широких масштабах, и он сослался на ядерную энергию, как наиболее опасный пример такого бездумного применения. Он подчеркнул значение соответствующих технологий, которые служили бы людям, ане губили их. Шумахер утверждал, что это особенно важно для странтретьего мира, где наиболее приемлемой формой часто является, как онназывал, "промежуточная технология".

"Что представляет собой промежуточная технология?" — спросиля."Промежуточнаятехнология — это просто указание пальцем на луну, — сказал с улыбкой Шумахер, используя широко известное буддийское выражение. — Луна сама по себе не может быть полностью описана, но внекоторых специфических ситуациях на нее можно указать".

Для примера Шумахер рассказал мне историю о том, как он помогжителям одной индийской деревни изготовить стальные ободыдлятелег.

"Чтобы иметь эффективные телеги, нужно оснащать колеса стальными ободами, — начал он рассказ. — Наши прадеды внебольшихколичествахгнули сталь довольно качественно, но мы забыли, как это делается безпомощи огромных машин где-нибудь в Шефилде. Так как же это делали нашипрадеды?""У них был самый быстроходный инструмент, — продолжал Шумахервзволнованно. — Мы нашли такой инструмент в одной французской деревне. Он блестяще задуман, но очень неуклюже изготовлен. Мы принесли еговколледж сельскохозяйственной техники и сказали: "Давайте, ребята, покажите, на что вы способны!" В результате появился инструмент на томже принципе, но улучшенный средствами современной технологии. Он стоитпять фунтов, может быть изготовлен деревенским кузнецом, нетребуетэлектричества, и пользоваться им может любой. Вот что такое промежуточная технология".

Чем больше я слушал Шумахера, тем яснее я осознавал, что он нестолько человек великихконцептуальныхразработок, сколькочеловекмудрости и действия. Он пришел к простой системе ценностей и принципови сумел применить ее во многих тривиальных ситуациях для решениямножестваэкономическихи технологических проблем. Секрет его огромнойпопулярности лежит в том заряде оптимизма и надежды, который он несетлюдям. Онубежден, что самые необходимые вещи можно делать просто иочень эффективно, в малых масштабах, с очень небольшим начальным капиталом, и не чиня насилия над окружающей средой. На примере сотен успешных применений своих принципов он все больше убеждался втом, чтоего "экономика, уважающая людей" и "его технология с человеческим лицом" могут быть осуществлены обычными людьми, что действовать можно инужно уже сейчас.

В нашей беседе Шумахер часто возвращался к осознаниювзаимосвязивсехявлений и огромной сложности путей развития природы и процессов, в которые мы все включены. Мы достигли полного согласия в вопросе этого экологического осознания. Мы также разделили надежду, чтопринцип дополнительности — динамическоеединствопротивоположностей — необходим для понимания жизни. Шумахер выразил это так: "Вся драмаэкономической жизни и, конечно, жизни вообще, заключается в том, чтоона постоянно требует примирения противоположностей".Он проиллюстрировал это положение с помощью универсальнойпарыпротивоположностей, просматриваемой во всех экологических циклах: рост и упадок. Он назвалэто "лучшим признаком жизни".

Шумахер указал, чтовсоциальной и политической жизни такжесуществуют подобные проблемы противоположностей, которые не могут бытьразрешены, но могут быть преодолены мудростью. "Сообществам нужны стабильность и перемены, — утверждал он, — порядок и свобода, традицияи новшества, планирование и невмешательство. Наше здоровье и счастьепостоянно зависят от одновременного преследованиянесколькихвзаимнопротивоположных целей".

В завершении нашей беседы я спросил Шумахера, не доводилось лиему встречать политиков, которые ценили бы его взгляды. Он сказал мне, что невежество европейских политиков устрашает, и я почувствовал, чтоонособенноостро ощущает недостаток признания в своей родной Германии."Даже политики самого высокого ранга удручающе невежественны, — жаловался он. — Это тот случай, когда слепой ведет слепого".

"А как насчет Соединенных Штатов?" — поинтересовался я. Шумахер полагал, что там ситуация более обнадеживающая. Недавно он в течение шести недель ездил по США ивездееговстречаливоодушевленныетолпы людей. Он сказал, что во время этого турне он также встречался снесколькими политиками и нашел у них больше понимания, чем вЕвропе.

Кульминацией этих встреч явился прием в Белом доме, куда он был приглашен Джимми Картером, о котором Шумахер говорил с восхищением. Президент Картер, казалось, искренне заинтересовался идеями Шумахера и былготов учиться у него. Более того, мне показалось по тому, как Шумахерговорил о Картере, что у этих двух людей замечательные взаимоотношенияи они искренне общаются на разных уровнях.

Когда я заметил, что, по-моему, американский политик ДжерриБраун наиболее открытый навстречу экологическому сознанию и целостномумышлению вообще, Шумахер согласился. Он сказал мне, что высоко ценитживой и созидательный ум Брауна, и мне показалось, что он емуоченьсимпатизирует."Действительно, — подтвердил Шумахер, когда я сказалему о своем впечатлении. — Понимаете, Джерри Брауну столько же лет, сколько и моему старшему сыну. Я питаю к нему отцовские чувства".

Перед тем, как проводить меня на станцию, Шумахер провел меняк своему прекрасному неукротимому саду, постоянно возвращаясь к, очевидно, своейлюбимойтеме, органическомусадоводству. Свеликойстрастью говорил он о посадке деревьев, как о самом эффективном шаге, который можно сделать для решения проблемы голода. "Видите ли, деревьявыращивать гораздо легче, чем посевы, — объяснил он. — Они содержатобитателей различных видов, они вырабатывают жизненно необходимый кислород и кормят животных и людей".

"А знаете ли Вы, что на деревьях можно выращивать бобы и орехисвысоким содержанием протеина?" — взволнованно спросил Шумахер. Онрассказал мне, что недавно посадил несколько дюжин таких деревьев, вырабатывающих протеин, и пытается распространить свой опыт по всей Британии.

Мой визит подходил к концу, и я поблагодарил Шумахера за такойнасыщенный и воодушевленный день. "Я весьма польщен, — ответил он любезно, и после задумчивой паузы добавил с доброй улыбкой, — знаете, наши подходы отличаются, но мы едины в основных идеях".

Пока мышли к станции, я упомянул, что жил в Лондоне четырегода, и у меня в Англии все еще осталось много друзей. Я сказал Шумахеру, что отсутствовал более двух лет, и был более всего поражен разительным контрастом между сдержанными статьями о британскойэкономике, которые я читал в газетах, и оптимистическим, жизнерадостным настроением моих друзей в Лондоне и других районах страны. "Вы правы, — согласился Шумахер. — Люди в Англии живут в новой системе ценностей. Онименьше работают и лучше живут, но наши промышленные боссы этого еще непоняли".

"Работайте меньше и живите лучше!" — это былипоследниезапомнившиеся мне слова Шумахера, сказанные им на станции Катерхэма. Онсделал ударение на этой фразе, как будто в ней было дляменячто-тоочень важное. Четыре месяца спустя я был поражен, узнав о смерти Шумахера, очевидно от сердечного приступа, во время лекций вШвейцарии.

Егопредостережение — "работайте меньше и живите лучше!" — принялозловещий смысл. Возможно, оно, в большей степени было обращено к немусамому, чем ко мне. Тем не менее, когда несколько лет спустя графикмоих лекций стал излишне плотным, я часто задумывался надпоследнимисловамидоброго мудреца из Катерхэма. Эти воспоминания очень помоглимне в борьбе за разумное сочетание моих профессиональныхобязанностейс обычным наслаждением жизнью.

На обратном пути в Лондон я постарался осмыслить свою беседу сФрицем Шумахером. Как и я ожидал, прочитав егокнигу, оноказалсяблестящиммыслителем с глобальной перспективой и созидательным пытливым умом. Однако гораздо важнее то, что я был глубоко поражен его мудростью, его свободной спонтанностью, его спокойным оптимизмом и добрымюмором. За два месяца до визита в Катерхэм, во время беседы со СтэномГрофом, я понял одну важную вещь. Я увидел фундаментальную связь междуэкологическим сознанием и духовностью. Проведя несколько часов с Шумахером, я понял, что он дал реальное воплощение этой связи. Хотя в нашей беседе мы не говорили о религии, я несомненнопочувствовал, чтовзгляд Шумахера на жизнь — это взгляд глубоко духовного человека.

Но, не идеализируя мое восхищение Шумахером, ятакжеощутилзначительную разницу в наших взглядах. Вспоминая нашу дискуссию о природе науки, я пришел к выводу, что эти разногласия коренятся ввереШумахера в фундаментальный иерархический порядок, в то, что он называл" вертикальным измерением". Моя философия природы была сформирована подвлиянием" сетевого" мышления Чу и в дальнейшем была усовершенствовананаучным монизмом Бэйтсона. На меня также сильно повлияла неиерархическая концепция буддийской и даосской философии. С другой, стороны Шумахер разработал довольножесткую, почтисхоластическую, философскуюсистему. Я был крайне удивлен этим. Я приехал в Катерхэм, чтобы встретиться с буддийским экономистом. Вместо этого я оказалсявтянутымвдискуссию с традиционным христианским гуманистом.

В течениеследующих месяцев я много размышлял о жизненной философии Шумахера. Вскоре после его смерти была опубликована его втораякнига — "Руководство для растерянных". Это блестящее резюме мировоззрения Шумахера, по сути дела, итог его жизни. Вообще, Шумахер говорилмне, что он только что закончил важный для него философский труд. Поэтому, когда я читал эту книгу, то не удивился найдя там отчетливые иполные ответы на вопросы, которые мы касались в нашей беседе."Руководство" подтвердило многие из моих впечатлений, что япочерпнулизвизитавКатерхэм. Наконец я заключил, что твердая вера Шумахера вфундаментальные иерархические уровни была тесно связана с егонегласным приятием патриархального порядка. В нашей беседе мы никогда не обсуждали этот вопрос, но я заметил, что Шумахер часто употребляет патриархальный лексикон — разум "человека"*, потенциал всех людей и т. п.

(* В оригинале man — человек, мужчина, в отличие от более объемлющего human being — человек, человеческое существо).

Я так же почувствовал, что его статус и манера поведения в его большой семьесоответствовалироли традиционного патриарха.

К тому времени, как я встретился с Шумахером, ясталоченьчувствителен к сексизму в языке и поведении. Я подошел к осознанию феминистической концепции, которая в последующие годы окажет оченьзаметноевлияние на мои исследования новой парадигмы и на мое собственное развитие.

Впервые я столкнулся с феминизмом — или скорее "женским освободительным движением",как его называли в то время, в 1974годувЛондоне. Тогда я прочитал классический труд Джермейн Грир "Женщина-евнух".Три года спустя после первой публикации, книга стал бестселлером. Ее приветствовали как наиболее ясный и откровенный манифест нового, радикального и волнующего движения — "второй волны" феминизма.

Действительно, Грир открыла мне глаза на целый мир проблем, осуществовании которых я и не подозревал. Я был знаком с женским освободительным движением и его основными обвинениями: широкое распространение дискриминации женщин, ежедневная несправедливостьислучайныеобиды, постоянная эксплуатация в обществе, управляемом мужчинами. НоГрир пошла дальше этого. В своей острой проникновенной прозе, языкомсколь сильным, столь и изысканным, она проанализировала основные заблуждения относительно женской природы, что процветают в нашей культуре, ориентированной на мужчин. Глава за главой она исследовала и иллюстрировала, как женщин заставляют верить в патриархальные стереотипы, касающиеся их самих; смотреть на себя — свое тело, свою сексуальность, свое мышление, свои чувства, но всю свою женственность — глазами мужчин. Грир утверждает, что это изощренное и безжалостное давление искажает тела и души женщин. Женщина кастрированапатриархальнойвластью, она стала евнухом.

Книга Грир была встречена с гневом с одной стороны, исрадостью — с другой. Она провозгласила, что главный долг женщины — неперед мужем и детьми, а перед самой собой. Она призывала своих сестеросвободить самих себя, вступив на феминистский путь самопознания. Такой вызов был столь решительным, что его стратегия все еще до сих порне разработана. Даже будучи мужчиной, я был воодушевлен этими призывами, которые убедили меня в том, что освобождение женщин — это так жеосвобождение и мужчин. Я ощутил радость и возбуждение от очередной победы разума, и, действительно, Грир сама писала об этой радости в самом начале книги. "Свобода ужасает, но она же и воодушевляет, — заявляет она. — Та борьба, что не радостна — неправедная борьба".

Моим первым другом среди феминистов была Лин Гэмблс, английский режиссер-документалист, с которой я познакомился в периодчтенияДжермейнГрир. Я вспоминаю наши многочисленные беседы с Лин в разныхресторанах и кафе, что в то время расплодилось по всему Лондону. Линбыла прекрасно знакома со всей феминистской литературой и являлась ак-тивисткой женского движения, но наши дискуссии никогда не были антагонистическими. Она с радостью делилась со мной своими открытиями, и мывместе изучали новые типы мышления, новые ценности и новые взаимоотношения. Мыоба были чрезвычайно взволнованы освобождающей силой феминистского создания.

Возвратясь в Калифорнию в 1975 году, я продолжал изучать феминистские идеи, в то время как мои планы исследования сдвига парадигмыпостепенно крепли, и я начал первый раунд дискуссий с моими экспертами. Оказалосьочень просто разыскать феминистскую литературу и вступить в дискуссию с феминистскими активистами в Беркли, который былиостается главным интеллектуальным центром американского движения. Среди множества дискуссий тех лет я особо выделяю беседы сКэролинМерчант, историком науки из Беркли. До этого несколько лет назад я встречался с Мерчант в Европе на конференции по истории квантовой физики.

Тогда ееисследованиякасались исключительно Лейбница, и наконференции мы несколько раз беседовали о сходстве иразличияхмежду" бутстрэпной" модельюЧу и взглядом Лейбница на материю, которые онизложили в своей "Монадологии".Пять лет спустя, когда я снова встретилКэролинМерчантвБеркли, она была воодушевлена своими новымиизысканиями, которые не только обогащали новыми идеями историю научнойреволюции в Англии XVII века, но также имели далеко идущие воплощенияв феминизме, экологии и во всей культурной трансформации.

Исследования Мерчант, которыеона позже опубликовала в своейкниге "Смерть природы", касались трагической роли Фрэнсиса Бэкона, которуюон сыграл в сдвиге цели науки от мудрости к манипуляции. Когдаона рассказала мне о своей работе, я сразу же осознал ее важность. Занесколько месяцев до этого я посетил Шумахера, и его страстное осуждение манипулятивной природы современной науки все еще жило в моей памяти.

В работе, которую она дала мне прочитать, Мерчантпоказала, что Фрэнсис Бэкон служил олицетворением очень важной связи между двумяпринципиальными позициями старой парадигмы: механистической концепциейреальностиимужскимстремлением к господству и контролю в патриархальной культуре. Бэкон первым сформулировал четкую теорию эмпирическогоподхода в науке, и часто защищал свой метод исследования пристрастно, используя недопустимые приемы. Я был поражен тем сильным методом, который использовала Мерчант в своей работе для построения цепочки цитат. Бэкон писал, что природу следует "преследовать в ее блужданиях", "поставить на службы" и сделать "рабом". Ее следует "заточить втемницу",и задача ученого состоит в том, чтобы "выпытать унеееесекреты".

В своем анализе этих высказываний Мерчант утверждает, что Бэкониспользуеттрадиционноепредставление природы в образе женщины.

Его апология выпытывания секретов природы с помощью механическихустройств, сильно напоминает широко распространенную пытку женщин в процессах ведьм на заре XVII столетия. Действительно, Мерчант показала, что Фрэнсис Бэкон, будучи генеральным атторнеем короля Джеймса I, былочень хорошо знаком с системой суда надведьмами. Онапредполагает, чтоон перенес метафоры судебного разбирательства в свои научные труды.

Я был глубоко впечатлен этим анализом, который вскрывает драматическую и пугающую связь между механистическойнаукойипатриархальными ценностями. Я убедился в сильном влиянии "бэконовского духа" на все развитие современной науки и технологии. С античных времен целями науки были мудрость, понимание природного порядка и существованиев гармонии с ним. В XVII столетии такой целью науки стало знание, котороеможноиспользовать для господства и управления природой. И посегодняшний день наука и технология используются исключительно для целей, которые опасны, губительны и глубоко антиэкологичны.

Вместе с Кэролин Мерчант мы провели много часов, обсуждая многочисленныеприложения ее исследований. Она убедила меня в том, чтосвязь между механистическим мировоззрением и патриархальной идеей "человека-мужчины", господствовавшего в природе, характерна не только дляработ Бэкона, но также, в большей или меньшей степени, для Рене Декарта, Исаака Ньютона, Томаса Хоббса и других "отцов" — основателей современной науки. Мерчант пояснила, что со времени появления механистическойнаукиэксплуатацияприроды идет рука об руку с эксплуатациейженщины. Таким образом, античное сопоставление женщины и природы связываетисторию женщины и историю природы и роднит феминизм с экологией. Я понял, что Кэролин Мерчант открыла мне исключительный важный аспект нашего культурного перерождения. Она первая привлекла мое внимание к тому естественному родству между феминизмом и экологией, котороея продолжаю изучать до сих пор.

Очередной важныйэтап в формировании моего феминистского сознания начался весной 1978 года во время моегосемидневноговизитавМинессоту. В Минеаполисе я подружился с Мириам Монаш, театральной актрисой, драматургом и общественной активисткой, которая ввела менявширокий круг артистов и общественных деятелей. Мириам была также первой радикальной феминисткой на моем пути. Она горячо одобрила мой интерес к феминистским идеям, но также указала на то, что многие из моихподходов и моделей поведения все еще сексуально окрашены. Чтобы исправить ситуацию, она посоветовала мне прочитать "Женщиной рожденная" Адриен Рич и дала мне экземпляр книги.

Эта книгаизменила все мое восприятие социальных и культурныхперемен. В последующие месяцы я внимательно перечитывал еенесколькораз, составил систематический конспект ее основных положений и накупилмножество экземпляров книги для моих друзей и знакомых. "Женщиной рожденная" стала моей феминистской библией, и с тех пор борьба за пропаганду и внедрениефеминистскогосознанияпревратилисьвсоставнуючасть моей работы и моей жизни.

Джермейн Грир показала мне, в какой степенинашевосприятиеженскойприроды обусловлено патриархальными стереотипами. Адриен Ричразвила это направление и, в то же время, радикальнораспространилафеминистскую критику на восприятие человеческой натуры в целом. По мере того, как она начинает с читателем объемлющий и научный, но все жестрастный, разговор о женской биологии и физиологии, рождении детей иматеринстве, динамике семьи, социальной организации, истории культуры, этике, искусстве и религии, полностью раскрывается засилье патриархата."Патриархия — это власть отцов, — начинает Рич свой анализ, — семейно-социальная, идеологическая, политическая система, в котороймужчины — под принуждением, прямым давлением или через ритуалы, традицию, закон, язык, обычаи, этикет, образование и разделение труда — определяют, какую роль должна или не должна играть женщина; и в которой женщина везде подчинена мужчине".

Пока я работал над обширными материалами Адриен Рич, я испыталрадикальноеизменениев своем восприятии, что ввергло меня в пучинуинтеллектуального и эмоционального хаоса. Я понял, что осознатьзасилье патриархата в полной мере чрезвычайно трудно из-за того, что оновсепроникающе. Оно влияет на наши базовые идеи о человеческой природеионашей связи со Вселенной — природе "человека (мужчины)" и "его" взаимоотношенияхсоВселенной, говоряпатриархальнымязыком. Этоединственная система, которая, до недавнего времени, открыто не подвергалась сомнению, и чьи доктрины воспринимались столь универсально, чтоказалисьзаконамиприроды, вдействительности, их таковыми ипредставляли.

Опыт этогомоегокризисавосприятия можно сравнить с опытомфизиков, разрабатывающих квантовую теорию в 20-е годы, что такживоописал мне Гейзенберг. Так же как и те физики, я стал подвергать сомнению мои фундаментальные представления о реальности. Это были представления не о физической реальности, но о природе человека, обществе икультуре. Этот процесс сомнения и изучения имелпрямуюперсональнуюнаправленность, тогдакакпредметомкнигиДжермейнГрир являлисьпредставления о женской природе. Теперь я почувствовал, что Адриен Ричзаставила меня критически подойти к моей собственной человеческой природе, к моей роли в обществе и в моей культурной традиции. Я вспоминаюте месяцы как время сильных волнений и частого гнева. Я хорошо разобрался в некоторых своих патриархальных ценностях и моделях поведения ираззадоривал себя в спорах с друзьями, обвиняя их в таком же сексистском поведении.

В то же время, работы радикальных феминистов до сих пор привлекают меня своим интеллектуальным очарованием. Это то очарование, котороеиспытываешь на себе в те редкие моменты, когда сталкиваешься ссовершенно новым методом исследования. Говорят, что студенты, изучающие философию, открывают такой новый метод, читая Платона, а студентыобщественных наук — при знакомстве с Марксом. Для меня открытие феминистскойконцепциипослужило опытом сравнимой глубины, потрясения ипривлекательности. Это попытка переосмыслить, что значит быть человеком.

Как теоретик, я был особенно пораженвлияниемфеминистскогосознания на наш способ мышления. Согласно Адриен Рич, все наши интеллектуальные системы несовершенны, так как будучи созданными мужчинами, они не обладают той полнотой, которую в них могло бы привнести женскоесознание.

"В действительности освободить женщин, — утверждала Рич, — значит изменить само мышление: реинтегрировать все то, что называетсянеосознанным, субъективным, эмоциональным, в структурное, разумное, интеллектуальное".Эти слова были мне очень близки, так как одной измоихглавных задач при написании "Дао физики" была попытка объединитьразумный и интуитивный методы осознания.

Совпадения междуобсуждением женского сознания и моими исследованиями мистических традиций шли даже дальше. Я установил, что телесныйопыт во многих традициях считается ключом к мистическому опытуреальности, и что многочисленные системы духа специально развивают тело для этой цели. Это как раз то, к чему Рич призывает женщин в одномиз наиболее радикальных и фантастических отрывков своей книги.

"Когда заходит разговор о том, что мы еще до сих пор не исследовали или не поняли нашейбиологическойосновы, чудаипарадоксаженскоготелаи его духовного и политического значения, я спрашиваюсовершенно серьезно, почему бы женщине наконец не начать думать своимтелом, чтобы соединить то, что было так безжалостно разрушено".

Детские воспоминания о матриархатеЯ часто спрашивал себя, почему восприятие феминизма далось мнелегче, чем другим мужчинам. Этот вопрос занимал меня в течениевсехтрех месяцев интенсивных исследований весной 1978 года. В поисках ответа я мысленно вернулся в 60-е. Я вспоминаю те сильные ощущения, когда я смог продемонстрировать женственную сторону своей натуры, отрастив длинные волосы, надев украшения и яркую одежду. Я вспомнил женщин, фолк- и рок-звезд того времени — Джоан Без, Джони Митчел, Грейс Слик — которые олицетворяли вновь обретенную независимость, и я понял, чтодвижение хиппи определенно подорвало патриархальные стереотипы мужскойи женской природы. Тем не менее это не давало полный ответ на вопрос, почему я лично был так открыт феминистскому сознанию, что появилось в70-е годы. Ответ я нашел случайно во время бесед о психологии и психоанализе со Стэном Грофом и Р.Д. Лэйнгом. Эти беседы, естественно, привели меня к идее проанализировать влияние на менямоегособственногодетства. Я обнаружил, что структура семьи, в которой я рос между четырьмя и двенадцатью годами, имела решающее влияние на мое отношение кфеминизмувзрелом возрасте. В течение тех восьми лет мои родители, мой брат и я жили в доме моей бабушки в Южной Австрии. Мы переехали вее имение, которое функционировало как полностью автономное хозяйство, из нашего дома в Вене, чтобы избежать тягот Второй мировойвойны. Вимении жило много народу: наши родственники — мой дедушка, мои родители, две тетушки и дяди и семеро детей; плюс несколько семей беженцев, которые, как бы были частью семьи.

Эта большая семья управлялась тремя женщинами. Моя бабушка исполняларольглавысемействаи духовного авторитета. Имение и всюсемью знали под ее именем. Поэтому когда бы меня вэтомгородкениспросили, кто я такой, я всегда представлялся Тойффенбахом, именем моей бабушки и матери. Старшая сестра моей материработалавполеиобеспечивала нас материально. Моя мать, поэтесса и писательница, былаответственна за обучение нас, детей, следя за нашим интеллектуальнымростом и обучая нас правилам социального этикета.

Сотрудничество этих трех женщин было гармоничнымиэффективным. Большинстворешений, касающихся нашей жизни, принималось в ихкругу. Мужчины были на вторых ролях, частично из-за их долгого отсутствия во время войны, но также по причине твердого характера этих женщин. Я очень живо помню, как каждый день после обеда моя тетушка выходила на балкон гостиной и давала властные и четкие инструкции работниками и слугам, что собирались внизу во дворе. С тех самых времен у меняникогда не было проблем с принятием идеи о власти женщин. Большуючасть детства я провел в матриархальной системе, которая работала исключительно хорошо. Я пришел к выводу, что этот опыт подготовил почвудля принятия феминистских идей, которые появились 25 лет спустя.

В 1978-79 годы я медленнопроникалсяобъемлющейконцепциейрадикального феминизма, изложенной Адриен Рич в ее сильной книге "Рожденная женщиной".В результате дискуссий с авторами и активистами феминизмаипо мере того, как постепенно крепло мое собственное феминистское сознание, многие идеи этой концепции были прояснены и развитыдальшевмоем сознании и стали интегральной составляющей моего мировоззрения. В частности, я стал все больше убеждаться в наличии важнойсвязимежду феминистской перспективой и другими аспектами возникающейновой парадигмы. Я пришел к пониманию роли феминизма как главной силыкультурного перерождения, а женского движения как катализатора синтезаразличных общественных движений.

В последниесемь лет огромное влияние на мое осмысление феминистских идей оказывают мои профессиональные связи и, конечно, дружбасШарлен Спретнак, одного из ведущих теоретиков феминизма. Ее трудыявляются примером сплава трех основных направлений внашейкультуре: феминизма, духовности и экологии. Основное внимание Спретнак уделяетдуховности. Опираясь на изучение нескольких религиозных традиций, своймноголетний опыт буддийской медитации и женское экспериментальное знание, она исследовала различные аспекты того, что она называет "женскойдуховностью".

Согласно Спретнак, недостатки патриархальной религии становятся все более очевидными, и, по мере того, как патриархат будет увядать, нашакультурабудетэволюционироватьвсторонуразличныхпост-патриархальных форм духовности. Она видит женскую духовность в ееакценте на единстве всех форм существования инациклическихритмахобновления, как пути в новом направлении. Как это описывает Спретнак, женская духовность надежно коренится в опыте связи сважнейшимижизненными процессами. Таким образом, она очень экологична и близка американской природной духовности, даосизму и другимжизнеутверждающим, природоориентированным духовным традициям.

В своих ранних работахвкачестве" культурногофеминиста",Спретнакисследовала допатриархальные мифы и ритуалы греческой античности и их связь с современным феминистским движением. Она опубликоваласвоиизыскания в научном трактате "Забытые богини ранней Греции".

Эта замечательная книга на рядуссерьезнымиобсуждениямисодержитпрекрасные поэтические истолкования доэллинских мифов о богинях, которые Спретнак аккуратно воссоздала в оригинале, используя различные источники.

В научной части Спретнак очень убедительнодоказывает, неоднократноссылаясьна литературу по археологии и антропологии, что впатриархальной религии нет ничего" естественного".Вмасштабевсейэволюциичеловеческойкультурыэто достаточно недавнее изобретение, которому предшествовали более двадцати тысячелетийрелигийбогиньвматриархальных культурах. Спретнак показывает, как классические греческие мифы, в том виде, как они записаны Гесподом и Гомером в VII векедон. э.,отражают борьбу между ранней матриархальной культурой иновой патриархальной религией и социальным порядком, и как доэллинскаямифология богинь искажается и кооптрируется в новую систему. Она такжезамечет, что различные богини, которым поклонялись вразныхчастяхГреции, являются лишь производными от Великой Богини, верховного божества, обожествляемого в течение тысячелетий в разных концах света.

При встрече с Шарлен Спретнак в начале 1979 года я был пораженясностью ее мышления и силой ее аргументов. В это время я толькочтоначал работу над "Точкой поворота",она занималась составлением антологии "Политика женской духовности", которая позже стала классикой феминизма. Мы оба увидели большое сходство в своих подходах и с большимэнтузиазмом находили взаимное подтверждение и воодушевление вработахдругдруга. С годами мы с Шарлен стали близкими друзьями, совместноиздали книгу и работали вместе над некоторыми другими проектами. Испытываярадости и разочарования писательского труда, мы поддерживали ипомогали друг другу.

Когда Спретнакописала мне опыт женской духовности, я понял, что он основан на том, к чему я пришел черезглубокоеэкологическоесознание — на интуитивном осознании единства всей жизни, взаимосвязивсех ее многочисленных проявлений и ее циклов перемен и трансформаций.

Действительно, Спретнаквидитвженской духовности связующее звеномежду феминизмом и экологией. Для того, чтобы описатьслияниедвухдвижений и более подчеркнуть применение феминистского сознания в новойэкологической парадигме, она использует термин "экофеминизм".

Спретнак приняла вызов, брошенный Адриен Рич, и довольно подробно исследовала "духовное и политическое" значение способностиженщины" думатьтелом".В "Политике женской духовности" она говорит обопыте, свойственном женской сексуальности, беременности, деторождениюи материнству, как о некой "телесной метафоре", взаимосвязанности всейжизни и вовлеченности всего существующего в циклические процессыприроды. Она также рассматривает патриархальные перцепции и интерпретацииразличий между полами и ссылается нанедавнееисследованиереальныхпсихологическихразличий между мужчинами и женщинами. Например, существует явное преобладание контекстуальной перцепции исинтезирующихспособностей у женщин, и аналитических возможностей — у мужчин. Самыйважный вывод, который я сделал из своихмногочисленныхдискуссийсШарленСпретнак, заключаетсяв следующем: следует признать женскоемышление проявлением целостного мышления, а женское экспериментальноезнание — важнейшим источником формирования экологической парадигмы.

Когда в 1977 году я посетил Фрица Шумахера, я еще не подозревал о всей глубине и далеко идущих перспективах феминизма. Теме не менее я чувствовал, что мое принципиальное несогласие с подходом Шумахера — я имею в виду его веру вфундаментальныеиерархическиеуровниприродныхявлений — былокаким-то образом связано с его негласнымодобрением патриархального порядка. В последующие месяцы япродолжалпоиски эксперта в области экономики. Я стал уточнять свойства, которыми должен обладать нужный мне человек. Я хотел, чтобы он, подобно Шумахеру, мог бы отбросить академический жаргон, выявить основные заблуждения в современном экономическом мышлении и выработать альтернативы, основанные на четких экологических принципах. Кроме того, я чувствовал, что этот некто должен понимать феминистскую перспективу и могбыприменить ее при анализе экономических, технологических и политических проблем. Естественно, такой радикальный экономист-экологмогбыть женщиной. Я слабо надеялся на то, что когда-нибудь найду такого" эксперта моей мечты",но, привыкнув верить своей интуиции и "потокуДао",я не стал организовывать систематический поиск, я просто держалглаза и уши открытыми. И, конечно же, чудо произошло.

Во время поздней осени того года, когда я разъезжал с лекциямипо стране и мои мысли были заняты изучением сдвига парадигмы в медицине и психологии, до меня стали доходить повторяющиеся слухи о футурологе-самоучке, экологе и экономисте-иконоборце по имени Хейзл Хендерсон. Эта замечательная женщина, живущая в то время в Принстоне, бросила вызов экономистам, политиками и общественным лидерам своей основательной радикальной критикой их фундаментальных принципов и ценностей.

"Вы обязаны встретиться с Хейзл Хендерсон, — говорили мне не раз, — у вас обоих много общего".Это звучало слишком хорошо, и я решил побольше узнать о Хендерсон, как только у меняпоявитсявремя, чтобыснова сосредоточиться на предмете экономики.

Весной 1978 года я купил книгу Хендерсон" Создаваяальтернативныемоделибудущего",которая представляла собой сборник статей, которые были недавно опубликованы. Как только я сел пролистать книгу, я сразу же почувствовал, что нашел человека, которого искал. Книга содержала взволнованное предисловие, написанное Э.Ф. Шумахером, которого, как я узнал позже, Хендерсон хорошо знала и считала своим учителем. Ее вступительная глава не оставляла сомнений по поводусхожестинашего мышления. Хендерсон утверждает, что "ньютоно-картезианская парадигма обанкротилась",и что наши экономические, политические и технологические проблемы вытекают, в конечном счете, из "неадекватностиньютоно-картезианского мировоззрения" и стиля наших общественных организаций, "ориентированного на мужчин". Я не мог даже и мечтать о большем совпадении этих мыслей с моими взглядами, но, продолжая чтение, ябыл поражен еще сильнее. В своей вступительной статье Хендерсон предполагает, что многочисленные парадоксы, показывающиеограниченностьсовременныхэкономических концепций, играют ту же самую роль, что ипарадоксы в квантовой физике, обнаруженные Гейзенбергом. При этом онадаже ссылалась на мою работу в данной области. Естественно, я воспринял это как чудесное предзнаменование и решил сразу же написатьХейзлХендерсон и просить ее стать мои экспертом в области экономики.

В другой главе я нашел красивое обобщение тех интуитивных размышлений, которые привели меня к систематическому изучению сдвига парадигмы в различных областях. Говоря о сегодняшнем комплексе кризисов, Хендерсонутверждает: "Называем ли мы эти кризисы "энергетическими","экологическими","урбанистическими" или "популистскими",мыдолжныпризнать, чтокорень их лежит в одном базовом кризисе неадекватного, узкого восприятия реальности".Именно этототрывоквоодушевилменятремя годами позже на то, чтобы заявить в предисловии к "Точке поворота": "Базовый тезис этой книги заключается в том, что основные проблемынашего времени являются разными гранями одного и то же кризиса, ичто этот кризис, в основном, — это кризис восприятия".

Просматривая отдельные главы книги Хендерсон, я сразу же заметил, что основные пункты ее критики полностью совпадают с воззрениямиШумахера и, безусловно, были инспирированы его работами. Подобно Шумахеру, Хендерсон критикуетфрагментациюсовременногоэкономическогомышления, отсутствие ценностей, "зацикленность" экономистов на необоснованном экономическом росте и их неспособностипринятьвовниманиенашузависимость от природы. Как и Шумахер, она распространяет своюкритику на современную технологию и проповедует кореннуюпереориентациюнашихэкономических и технологических систем, основанную на использовании возобновляемых ресурсах и внимании к человеческому измерению.

Но Хендерсон идет дальше Шумахера как в своей критике, так и внабросках альтернатив. Ее работы предлагают широкий выбор и синтез теории и практики. Каждый пункт ее критики подтверждается многочисленными иллюстрациями и статистическими данными, каждый вариант "альтернативной модели будущего" сопровождается конкретными примерами и ссылками на книги, статьи, манифесты, проекты и деятельность различных организаций. Ее интересы не ограничиваются экономикой и технологией, но ипреднамеренно вторгаются в область политики. Фактически, она утверждает: "Экономика — не наука; это чистая политика в замаскированном виде".

Чем дальше читал я книгу, тем больше восхищался ее острым анализомнедостатковтрадиционной экономики, ее глубоким экологическимсознанием, и ее широкой глобальной перспективой. В то же время, я былошеломлен ее уникальным стилем письма. Она пишет длинными предложениями, которые буквально набиты информацией, поразительной интуициейисильными метафорами. В своих попытках создать новые схемы экономических, социальных и экологических взаимодействий, Хендерсонпостояннопытается вырваться из линейного способа мышления. Она делает это виртуозно, обнаруживая определенный вкус к крылатым фразаминамереннонеистовым выражениям. Академическая экономика, по выражению Хендерсон, это "форма повреждения ума",Уолл-стрит "гонится за бабками",аВашингтонзанимается" политикойпоследнего "Ура!",в то время как еесобственные усилия направлены на "расстриг экономического монашества","вскрытие Золотого гуся",вызванного заклинаниями общества бизнеса, ина проповедь "политики реконцептуализации".

При первомчтении "Создавая альтернативные модели будущего" ябыл буквально ослеплен словесным блескомХендерсонибогатствомееконцепций. Я почувствовал, что мне придется много поработать над этойкнигой, чтобы в полной мере понятьширотуиглубинуеемысли. Ксчастью, идеальная возможность осуществить это представилась сама собой. В июне 1978 года Стен Гроф пригласил меня провести несколько недель в его прекрасном доме в Биг-Суре, пока он и его жена уезжали читать лекции. Я использовал это уединение для того, чтобы систематическиизучать книгу Хендерсон главу за главой, конспектировать основныеположения и использовать их для формирования моей концепции сдвига парадигмы в экономике. В предыдущей главе я уже описал радость и красотуэтих недель одиночества, работы и размышлений, проведенныхнакраюскалы, возвышающейся над просторами Тихого океана. По мере того, как яфиксировал многочисленныевзаимосвязимеждуэкономикой, экологией, ценностями, технологией и политикой, сами собой открывались новые грани понимания, и я чувствовал, к своему великому восторгу, что мой проект обретает новое качество и глубину.

Хендерсон открывает свою книгу четким и сильнымутверждением, что сегодняшний развал в экономике заставляет подвергнуть сомнению базовые концепции современнойэкономическоймысли. Дляподтверждениясвоеймыслиона цитирует множество материалов, включающих заявленияведущих экономистов, которые признают, что их дисциплина зашла в тупик. Но, что более важно, Хендерсон замечает, что аномалии, которыеэкономисты не могут более игнорировать, уже болезненно сказываются нажизни каждого гражданина. Десять лет спустя, перед лицом растущих дефицитов и задолженностей, продолжающегося разрушения окружающей средыисоседства нищенства с прогрессом даже в самых богатых странах, этоутверждение не потеряло своей актуальности.

Согласно Хендерсон, тупиковое положение в экономике объясняется фактом, что она основана на системе мышления, которая уже устарелаи нуждается в радикальном пересмотре. Хендерсон очень подробно показывает, как сегодняшние экономисты, разговаривая в "героическом тоне",оперируют неверными параметрами и используют устаревшие концептуальныемодели для схематизирования исчезающей реальности. Основной зарядеекритикинаправлен на неспособность большинства экономистов воспринятьэкологическую перспективу. Она поясняет, что экономика — этовсеголишь один из аспектов всей экологической и социальной структуры. Экономисты склонны разделять эту структуру на фрагменты, игнорируя социальную и экологическую взаимосвязь. Все товары и труд сводятся лишь ких стоимостному выражению, а социальные и экологические издержки, порождаемыевсеобщейэкономическойдеятельностью, игнорируются. Это" внешние" параметры, которые не входят в состав теоретических моделейэкономистов. Гильдия экономистов, как замечает Хендерсон, обращается своздухом, водой и другими ресурсами экосистемы, как с даровым объектомпотребления. Такой же подход практикуется и в тонкой сфере социальныхсвязей, на которую пагубно влияет продолжающаяся экономическая экспансия. Частныедоходы все в большей степени получаются за общественныйсчет ценой ухудшения окружающей среды и общегокачестважизни."Намрассказывают о сверкающих блюдах и одеяниях, — замечает она с грустным юмором, — но забывают при этом напоминать о потерянных сверкающихреках и озерах".

Хендерсон утверждает, что для того, чтобы экономика получилачеткую экологическую основу, экономисты должны самым решительным образом пересмотреть свои базовые концепции. С помощью множества примеровона иллюстрирует, насколько узки были определенные концепции, и как ихприменяли, не учитывая их социальный и экологический контекст. Например, валовый национальный продукт, который, как предполагается, определяет благосостояние нации, характеризуется суммойрешительновсехвидов деятельности, связанных с денежными величинами, в то время какнеденежные аспекты экономики игнорируются. Социальные издержки, вроденесчастных случаев, тяжб и охраны здоровья, приплюсовываются в национальный валовый продукт, вместо того, чтобы вычитаться из него. Хендерсонприводит едкий комментарий Ральфа Надера: "Каждый раз, когдаслучается автомобильная авария, уровень национального валового продукта повышается" — и размышляет над тем, что социальные издержки, бытьможет, единственная статья валового национальногопродукта, котораявсе еще прогрессирует.

В том же ключе она утверждает, что концепциябалогосостояния" должна отбросить свою скрытую суть, основанную на капитале и материальном потреблении и переопределить ее какчеловеческоеобогащение".

Понятие прибыли следует переосмыслить, чтобы она "значила только создание реального достатка, а не частную илиобщественнуюприбыльзасчет социальной и экологической эксплуатации". Хендерсон также показывает как, подобным же образом, были искажены понятия эффективности ипродуктивности. "Эффективно для кого?" — спрашивает она с присущей ейширотой взгляда. Когда гильдия экономистов говорит обэффективности, какой уровень она имеет в виду: индивидуальный, коллективный, общественный или всю экосистему? Из своего критическогоанализаХендерсонделаетвывод, что срочно требуется такая экологическая концепция, вкоторой положения и параметры экономических теорий были бысвязанысаналогичными категориями теории вложенных экосистем. Она предсказывает, что энергия, столь существенная для всех индустриальных процессов, станет одним их важнейших параметров для оценки экономической деятельности, и она приводит примеры такогоэнергетическогомоделирования, которое уже было удачно применено на практике.

Набрасывая контуры новой экологической концепции, Хендерсон неограничивается только ее теоретическими аспектами. На протяжении всейкниги она подчеркивает, что необходим пересмотр экономических концепций и моделей, причем делать это надо на самом глубоком уровне, связанном с системой ценностей, лежащей в их основании. Она утверждает, чтотогда корни многих социальных и экономических проблем можно будетувидеть в болезненном приспособлении индивидуумов и институтов к меняющимся ценностям нашего времени.

Современные экономисты, в ложном стремлении придать своей дисциплиненаучнуюстрогость, постояннообходили вниманием ту системуценностей, которая лежит в основании их моделей. Поступаятак, онинегласно основываются на том крайне неустойчивом наборе ценностей, который господствует в нашей культуре и положен в основу нашихсоциальных институтов. "Экономическая наука, — утверждает она, — возвела напрестол самые непривлекательные из наших страстей: стяжательство, соперничество, обжорство, гордыню, эгоизм, узколобость и, наконец, обычную жадность".

Согласно Хендерсон, фундаментальнаяэкономическаяпроблема, вытекающая их неустойчивости наших ценностей, состоит в нашем увлечении неограниченным ростом. Идея постоянного экономического роста догматически принимается почти всеми экономистами иполитиками, которыеполагают, чтоэто единственная возможность отрезать от пирога благосостояния кусочек для бедных. Однако Хендерсон показываетдостаточноубедительно, что такая модель совершенно нереалистична. Высокие темпыроста не только не облегчают насущные социальные и человеческиепроблемы, но во многих странах, как показывает опыт, сопровождаются повышением уровня безработицы и общим ухудшением социальных условий. Хендерсон также утверждает, что глобальная одержимость ростом вылилась взамечательную схожесть капиталистической икоммунистическойэкономических систем. "Бесплодный спор между капитализмом и коммунизмом будетпризнан неуместным, — утверждает она, — так как обе системы основанынаматериализме….обепреследуют задачи промышленного роста и используют технологии сусиливающимсяцентрализмомибюрократическимконтролем".Конечно Хендерсон понимает, что рост необходим для жизни, как в экономике, так и в других живых системах, но настаивает на том, что должна быть установлена природа экономического роста. В ограниченном окружающем мире, как она поясняет, между ростом и упадком долженсохраняться динамический баланс. В то время как некоторые вещи должнырасти, другие должны разрушаться, так, чтобы составляющие их элементыосвободились и могли быть рециклированны. С присущей ей элегантностьюона применяет одно их основных экологических понятий в отношении ростаинститутов: "Точно так же как увядание прошлогодних листьев обеспечивает гумусом очередное возрождение следующей весной, так же и некоторыеинституты должны увянуть и отмереть, так чтобы их составляющие ввиде капитала, земли и человеческих талантов можно былоиспользоватьдля создания новых организаций".

По всей книге "Создавая альтернативные модели будущего" проходит мысль, что экономический и организационный рост неразрывно связанс технологическим ростом. Она указывает на то, что мужское сознание, которое господствует в нашей культуре, нашло свое воплощение в определенной "махо"-технологии, основаннойнаманипуляциииуправлении, приспособленнойдляцентрального администрирования, а не для регионального и местного применения индивидуумами и малыми группами. В результате, по убеждению Хендерсон, большинство технологий сегодня глубоко антиэкологичны, негуманны и вредят здоровью людей. Им насменудолжныприйти новые формы технологий. Эти технологии должны включатьэкологические принципы и отвечать новой системе ценностей. Спомощьюмногочисленныхпримеров она показывает, как многие из этих альтернативных технологий — маломасштабные идецентрализованные, приспособленныек местным условиям и нацеленные на повышение самодостаточности — уже реализуются на практике. Их часто называют "щадящими" технологиями, потому что их вмешательство в окружающую среду сильно ослабленоприменением возобновляемых ресурсов и постоянным рециклированием материалов. Использованиесолнечной энергии в различных формах, как то: электричество, генерируемое ветряными двигателями, биогаз, пассивнаясолнечная архитектура, солнечные коллекторы, фотовольтные батареи, — вот что для Хендерсон является почтиидеальнойщадящейтехнологией.

Онаубеждена, что главным аспектом культурной трансформации являетсяпереход из Нефтяного века и индустриальной эры в новый Солнечныйвек.

Хендерсонрасширяетпонятие" Солнечного века",выводя его за рамкичисто технологического термина. Она использует его метафорическидляобозначения своего видения грядущей культуры. Культура Солнечного века, по ее убеждению, включает в себя: экологическое движение, женскоедвижение и движение за мир; множество гражданских движений, сформировавшихся вокруг социальных и экологических проблем; возникающую контрэкономику, — децентрализованную, кооперативную, — и экологическийобраз жизни; "и всех тех, для кого старая корпоративная экономика неприемлема".

Она предсказывает, что в конце концов, эти различныегруппысформируют новые коалиции и разработают новые формы политики. Со времени опубликования книги" Создаваяальтернативныемоделибудущего" ХейзлХендерсон продолжала проповедовать альтернативные экономическиемодели, технологии, ценности и стили жизни, в которых она видит основуновойполитики. Еемногочисленныелекции и статьи по этим вопросамопубликованы во втором сборнике эссе, озаглавленном "Политика Солнечного века".

За несколько недель до того, как я отправился в Биг-Сур работать над книгой Хендерсон, я получил от нее очень теплое письмо. Онаписала, что очень заинтересована проектом моей книги и ждет встречи сомной. Она сообщала, что приедет в Калифорнию в июне и предлагала увидеться во время ее визита. Ее приезд в Сан-Франциско совпадал с окончанием моего пребывания в доме Стэна Грофа, так что оттуда я сразу поехал в аэропорт встретить ее. Помню, я был очень взволнован во времяэтой четырехчасовой поездки. Мне было любопытно увидеть реальную женщину, которая стоит за теми революционными идеями, с которыми я толькочто столкнулся.

Выходящая из самолета Хейзл Хендерсон представляла собой разительный контраст по отношению к своим попутчикам, унылымбизнесменам — жизнерадостная женщина, высокая и стройна, с шапкой светлых волос, одетая в джинсы и блестящую желтую кофту, с изящной сумкой, небрежноперекинутойчерез плечо. Она энергично прошла через двери и приветствовала меня широкой доброй улыбкой. Нет, подтвердила она, у нее нетдругогобагажа, кроме этой маленькой сумочки."Я всегда путешествуюналегке", — добавила она с заметным британскимакцентом. — Знаете, толькозубная щетка и мои книги и бумаги. Я не люблю обременять себявсем этим ненужным барахлом". На пути вдоль Бэй-Бридж мы живо обсуждалинаш опыт европейцев, живущих в Америке. При этом мы высказывали, как собственные мнения, так и разделяемые нами обоими ощущения признаковкультурнойтрансформации. Вовремя этой первой легкой беседы ясразу же обратил внимание на неповторимую манеру речиХендерсон. Онаговорит также, как и пишет, длинными фразами, наполненными яркими образами и метафорами."Для меня это единственный путь выбраться из ограничений линейного метода, — объясняет она и добавляет с улыбкой, — знаете, это вроде вашей "бутстрэпной" модели. Каждая часть того, что япишу, содержит все другие части".Другое, что меня ошеломило в ней, это то, как он изобретательно использует органические, экологическиеметафоры. Выражения, вроде "рециклирования нашей культуры", "сложноцветных идей" или "деления только что испеченного экономическогопирога",постоянно проскакивают в ее фразах. Помню, она даже рассказаламне о методе "составления моей почты",под которым онаподразумеваетраспространениетехмногихидей, чтоонаполучает через письма истатьи, среди обширного круга своих друзей и знакомых.

Когда мы приехали ко мне и сели за чай, я в первую очередь поинтересовался, как Хендерсон стала радикальным экономистом. "Я не экономист, — поправила она меня. — Видите ли, я не верю в экономическуюнауку. Я называю себя независимым футуристом, работающим на себя. Хотяяявляюсьсоучредителем солидного количества организаций, я пытаюсьдержать любые учреждения на возможно дальшемрасстоянииотсебя, стем, чтобы я могла смотреть в будущее под разными углами, не учитываяпри этом интересов конкретной организации".

Итак, как же она стала независимым футурологом?" Через активность. Вот кто я на самом деле: общественный активист. Менявсегдабеспокоили люди, которые говорят только о социальных переменах. Я неперестаю повторять им, что мы должны осмысливать наши разговоры. Неправда ли? Я думаю, что для всех нас очень важно осмысливать наши разговоры. Политики, по моему мнению, всегда стараются создать организацию вокруг социальных и экологических проблем. Я же когда встречаю новую идею, сразу же спрашиваю себя: "Как организовать вокруг нее продажу хлеба?" Хендерсон рассказала мне, что она начала свою общественную деятельность в начале 60-х годов. Она окончила школу в Англии в шестнадцать лет, в 24-летнем возрасте приехала в Нью-Йорк, вышла замуж за чиновника компании ИБМ и родила ребенка. "Я была идеальной женой, счастливой, как только можно себе представить", — сказала она слукавойулыбкой.

Все стало меняться для нее, когда ее стало беспокоить загрязнение атмосферы в Нью-Йорке."Сижу я раз в городском парке и вижу какмоя маленькая дочка на глазах покрывается копотью". Ее первой реакциейбыло начать единоличную кампанию отправки писем на телестудию; второй — организовать группу под названием "Граждане за чистый воздух".Обаначинаниябылиисключительноуспешными. ОназаставилакомпанииЭй-би-си и Си-би-эс обнародовать индекс загрязнения воздуха и получиласотни писем от заинтересованных жителей, которые хотели вступить в еегруппу.

"А как насчет экономики?" — осведомился я."Мне пришлось самостоятельно изучать экономику, потому что каждый раз, когда яхотела что-то организовать, находился какой-нибудь экономист иговорил, что это будет неэкономично". Я спросил Хендерсон, неотпугивало ли ее это. "Нет, — ответила она, широко улыбнувшись. — Я знала, что была права в своей деятельности; ячувствовала это своим телом. Значит, что-то было не так в самой экономике, и я решила выяснить, из-за чего вся экономикапошла неверным путем".Чтобы выяснить это, Хендерсон погрузилась в интенсивное и длительное чтение, начав с экономическойлитературы, а затем перейдя к философии, истории, социологии, политике и другим областям. В то же время она продолжала своюобщественную карьеру.

Благодаря ее исключительному таланту излагать свои радикальные взглядыв обезоруживающей, ненасильственной манере, ее голос был вскоре услы-шан в правительственных и муниципальных кругах. К моменту нашей встречив1978году он занимала впечатляющий набор совещательных постов: член совещательногокомитетауправлениятехнологическойаттестацииконгрессаСША, членособого совета по экономике президента Картера, советник Общества Кусто, советник Фонда экологического действия. Крометого, она возглавляла несколько организаций, которые в свое время помогла основать, включая Совет экономических приоритетов,"Экологи заполную занятость", и Институт защиты Земли. Закончив этот впечатляющийсписок, Хендерсон наклонилась ко мнеисказалатономзаговорщика: "Знаете, наступает время, когда не хочется упоминать все организации, которые ты основала, потому что это раскрывает твой возраст".

Еще меняочень интересовал взгляд Хендерсон на женское движение. Я рассказал, как глубоко тронула и взволновала меня книга АдриенРич "Женщиной рожденная", и как воодушевила меня феминистская перспектива. Хендерсон с улыбкой покачала головой. "Я не знакома с этой конкретной книгой, — сказала она. — По правде говоря, я совсем не многочитала феминистской литературы. У меня для этого не было времени. Мнеприходилосьбыстрообучаться экономике, чтобы справляться со своимиорганизационными проблемами".Тем не менее, она полностью согласиласьсфеминистской критикой нашей патриархальной культуры."Что до меня, то все это слилось воедино, когда я читала книгу Бетти Фридан. Я помню, как читала "Особый дар женщины" и думала: "Боже мой!" Потому что, знаете, как и у большинства женщин, у меня такие же ощущения. Но этобыли личные, изолированные ощущения. При чтении Бетти Фридан они сливались воедино, и я была готова обратить их в политику".

Когда я попросил Хендерсон описать мне модель феминистской политики, которую она подразумевала, она обратилась к понятию ценностей.

Онанапомнила мне, что в нашем обществе ценности и подходы, которыеуважаются и наделяются политической властью, являются ценностями мужского типа — соревнование, господство, экспансия и т. п. — в то время, как ценности, которыми пренебрегают, а часто и отвергают — сотрудничество, воспитание, смирение, миролюбие — присущи именно женщинам.

"Теперь подумайте, насколько эти ценности значительны для функционирования патриархальной индустриальной системы, — отмечала она, — но ихтрудно претворить в жизнь, и их всегда навязывали женщинам и различнымменьшинствам".

Я подумал обо всех секретаршах, машинистках и стюардессах, чьяработатакнеобходима деловому миру. Подумал о женщинах, которых явстречал в физических институтах. Они готовили чай и еду, за которымимужчины обсуждали свои теории. Я также подумал о посудомойках, горничных и садовниках, которых всегда набирают из меньшинств. "Именно женщины и представители меньшинств, — продолжала Хендерсон, — выполняютту работу, которая делает жизнь более комфортабельной и создаетблагоприятную атмосферу для соревнующихся".

Хендерсон делает вывод, что требуется новый синтез, обеспечивающийздоровыйбаланстакназываемых мужских и женских ценностей.

Когда я спросил ее, видит ли она какие-нибудь признаки такого синтеза, онаупомянула женщин, которые возглавляют альтернативные движения — экологическое движение, движение за мир, гражданские движения. "Все теженщиныи представители меньшинств, чьи идеи и чье сознание подавлялось, теперь выходит в лидеры. Теперь мы чувствуем, что надо к этомустремиться; это почти телесная мудрость".

"Посмотрите на меня, — добавила она со смехом. — Я однавэкономике действую как целый взвод женской правды". Эта реплика вернула нашу беседу в область экономики, и мне очень захотелось уточнить мое понимание базовой экономической концепции.

В течение следующего часа мы сделали краткий обзор того, что яузнал из ее книги, при этом я задавал многодетализирующих вопросов. Я понял, что мои новые знания были еще оченьсырыми, и что многие идеи, которые возникли у меня во время напряженной работы, требуют дальнейшего прояснения. Однако я был счастлив видеть, что я уловил основные положения ее критики экономики и технологии, также как и базовые концепции видения "альтернативных моделей будущего".

Один вопрос доставлял мне особые затруднения, вопрос о будущейроли экономики. Я заметил, что Хендерсон озаглавила свою книгу "Конецэкономики",и я напомнил, что в нескольких пассажах она заявила, чтоэкономика более не жизнеспособна как социальная дисциплина. Что тогдаее должно заменить?

"Экономика, очевидно, останется полезной дисциплиной для разного рода количественных характеристикианализамикрообластей, — объяснила Хендерсон, — но ее методы уже сейчас не годятся для исследования макроэкономических процессов".Макроэкономические модели следует изучать в комплексных научных коллективах внутри широкой экологической концепции. Я сказал Хендерсон, что это напомнило мне об областиздравоохранения, где требуется такой же подход, чтобы заниматься многочисленными аспектами здоровьявнутривсеобъемлющейконцепции."Яудивлена, — ответила она. — Мы ведь говорим о здоровье экономики. Внастоящий момент наша экономика и общество в целом серьезно больны".

"А что касается макрообластей, как, например, администрирование… Будет ли здесь работать экономика?" — повторил я. "Да, и здесь она будет играть важную роль: оценить как можно болееточно социальные и экологические издержкиэкономическойдеятельности — издержки здоровья, издержки экологического урона, социальные конфликты и т. п. — и справедливо распределитьэти издержки между частными и общественными предприятиями"."Не моглибы вы привести пример?" "Конечно. Например, можно было бы обязатьтабачные компании оплачивать значительную часть издержекна медицину, связанных с курением, а производителей спиртного — соответствующуюдолюиздержек, вызванных алкоголизмом".

Когда я спросил Хендерсон, насколько реалистичен и политическиприемлем такой подход, она ответила, что не сомневается в том, что такой вид расчетов в скором времени будет утверждензаконом, поскольку очень сильны альтернативные и гражданскиедвижения. Она заметила, что, фактически, работа над экологическими моделями такого типа уже ведется, например, в Японии. За этойпервой беседой мы провели вместенесколькочасов, и, когдастемнело, Хендерсон извинилась передо мной за то, что не можетуделить мне больше времени. Однако, она добавила, что была быочень счастлива принять участие в проекте моей книги вкачестве эксперта, и пригласила меня к себе в Принстон для более подробной беседы. Я был счастлив и сердечно поблагодарил ее за визит и завсею ее помощь. На прощание она нежно обняла меня, как будто мы былистарыми добрыми друзьями.

Интенсивное изучениекнигиХендерсони последующая беседа сней открыли для меня новую область, которую явознамерилсяисследовать. Мое интуитивное убеждение порочности нашей экономической системыбыло подтверждено Фрицем Шумахером, но до встречи с Хейзл Хендерсон янаходил технический жаргон экономики слишком трудным, чтобы в нем разобраться. В течение того июня он стал постепенно проясняться для меня, как только я усвоил ясную концепцию для понимания основных экономических проблем. К моему великому удивлению я стал все чаще обращаться к экономическим разделам газет и журналов и находить удовольствие вчтении отчетов и аналитических материалов, которые я тамнаходил. Ябыл поражен тому, как легко оказалось сквозь аргументы правительства иофициальных экономистов увидеть, как они наводят глянец нанеобоснованныепредположенияилиоказываются не в состоянии понять проблемуиз-за узости мировоззрения.

По мере того, как я совершенствовал свои знания в области экономики, возникало множество новых вопросов, и в течение следующих месяцев я постоянно звонил в Принстон и просил Хендерсон помочь: "Хейзл, что такое смешанная экономика?";"Хейзл, что вы думаете одерегуляции?". Хендерсон терпеливо отвечала на все мои вопросы и я был пораженее способностью отвечать на каждый из них, используя четкие исжатыеобъяснения, подходя к каждому вопросу с позиций широкой экологической, глобальной перспективы.

Эти беседысХейзл Хендерсон не только здорово помогли мне впонимании экономических проблем, но также позволили мне в полной мереоценить социальные и политические измерения экологии. Я говорил и писал о возникающей новой парадигме, как об экологическом мировоззрениинадолгиегоды. Фактически, термин "экологический" я использовал вэтом контексте еще в "Дао физики".В 1977 году яобнаружилглубокуюсвязь между экологией и духовностью. Я понял, что глубокое экологическое сознание духовно в самой своей сути, и осознал, что экология, основанная на таком духовном сознании, может стать западным эквивалентомвосточных мистических традиций. Постепенно я узнавал о важныхсвязяхмежду экологией и феминизмом и познакомился с экофеминиским движением;и, наконец, Хейзл Хендерсон расширила мое понимание экологии, открывмне глаза на ее социальные и политические измерения. Я познакомился смногочисленными примерамиэкономических, социальныхиполитическихвзаимосвязей. Яубедился в том, что одной из важнейших задач нашеговремени является разработка четкой экологической концепциидлянашейэкономики, наших технологий и нашей политики.

Все это укрепило меня вранеесделанноминтуитивномвыборетермина" экологический" для характеристики возникающей новой парадигмы. Более того, я стал видеть важную разницу между "экологическим" и" холистическим",другим термином, который часто употребляется в связис новой парадигмой. Холистическое восприятие заключается лишь втом, чторассматриваемыйобъект или явление воспринимается как интегрированное целое, суммарный гештальт, а не сводится к простой сумме своихчастей. Такое восприятие можно применить к чему угодно: дереву, домуили, например, к велосипеду. Экологический подход, в отличие от холистического, имеет дело с определенными видами целостностей — с живымиорганизмами или живыми системами. В экологической парадигме, поэтому, основной акцент делается на жизни, на живом мире, чьей частью мы являемся и от которого зависит наша жизнь. При холистическомподходенетребуется выход за пределы рассматриваемой системы, но для экологического подхода важно понять, каким образом конкретнаясистемавзаимодействует с системами более высокого порядка. Так, экологический подход к здоровью человека будет иметь в виду не только человеческийорганизм — разум и тело — как единую систему, но также будет учитыватьсоциальное и экологическое измерение здоровья. Подобнымжеобразом, экологическийподходк экономике будет заключаться в понимании того, каким образом экономическая активность вписывается в циклическиепроцессы природы и в систему ценностей конкретной культуры.

Полное признаниетакогоприменениятермина" экологический" пришло ко мне несколько лет спустя, что в значительной мере, было вызвано моими беседами с Грегори Бэйтсоном. Но тогда, весной и летом 1978года, по мере того, как я исследовал сдвиг парадигмы в трех различныхобластях — медицине, психологии и экономике — мое понимание экологической перспективы значительно углублялось, и мои беседы с Хейзл Хендерсон явились решающим этапом этого процесса.

В ноябре 1978 года я читал серию лекций на Восточном побережьеи не упустил возможности воспользоваться любезным приглашением Хендерсон посетить ее в Принстоне. Холодным, бодрящим утром я приехал тудапоездом из Нью-Йорка. Я с большим удовольствием вспоминаю экскурсию поПринстону, которую устроила для меня Хендерсон по пути к ее дому. Городок был очень хорош в то ясное, солнечное зимнее утро. Мы проезжалимимо величественных особняков и готических зданий. Только что выпавшийснегпрекрасно подчеркивал их красоту. До этого я никогда не бывал вПринстоне, но всегда знал, что это очень своеобразное место для исследований. Именно здесь в доме Альберта Эйнштейна и в знаменитом Институте перспективных исследований, родились многиереволюционныеидеитеоретической физики.

Однако в это ноябрьское утро я собирался посетить институт совершеннодругого типа, что для меня было более волнующим событием — Принстонский Центр альтернативных моделей будущего. Когда япопросилХендерсон описать мне ее институт, она сказала, что это исключительномаленькое частное заведение дляисследованияальтернативныхмоделейбудущего в планетарном контексте. Она основала его несколькими годамиранее вместе со своим мужем, Картером Хендерсон, который в зрелом возрасте ушел из фирмы ИБМ, чтобы трудиться вместе с Хейзл. Она пояснила, что Центр помещается в их доме, и все дела они ведут вдвоем смужем, изредкаполучая помощь от добровольцев."Мы называем его мамин-папинмыслительный бочонок", — добавила она со смехом.

Когда мы приехали в дом Хендерсонов, я был удивлен. Он был огромным, элегантно мебилированным и как-то не вязался стемпростым, самодостаточным образом жизни, который Хейзл пропагандировала в своейкниге. Но вскоре я понял, что первое впечатление было ошибочным. Хендерсонрассказаламне, чтоони купили старый, разваливающийся домшесть лет назад и оборудовали его, купив мебель в местной лавке старьевщика и отремонтировав его своими силами. Показывая мне дом, она чистосердечно призналась, что они установили для себя лимит в 250 долларов для отделки каждой комнаты. Они смогли выдержать этот лимит, давпростор своему художественному потенциалу и широко применяясобственныйручной труд. Хендерсон была настолько удовлетворена результатом, что начала подумывать о предприятии по ремонтумебели, какпобочнойветвиеетеоретическойи общественной работы. Она также рассказаламне, что они выпекают свой хлеб, имеют огород и кучу компоста и занимаются вторичной переработкой бумаги и стекла. Я был глубоко впечатлендемонстрацией этих многих оригинальныхспособов, спомощьюкоторыхХендерсонреализует в повседневной жизни ту систему ценностей и образжизни, о которых она пишет и читает лекции. Я теперь воочию мог убедиться в том, что она "осмысливает свои разговоры", как она сказала внашей первой беседе, и решил, что я введу кое-что из этого в практикусвоей жизни.

Когда мы приехали домой к Хейзл, меня тепло встретил еемуж, Картер. За те два дня, что я был их гостем, он, проявляя ко мне дружеские чувства, редко выходил на сцену, любезно предоставляямнеиХейзл пространство, требуемое для наших дискуссий. Первая из них началась сразу после ленча и продолжалась весь день до вечера. Я началсвопроса о том, верен ли основной тезис моей книги — что естественныенауки, также как и гуманитарныеиобщественные, моделировалисьпопринципам ньютоновской физики — применительно к экономической науке.

"Я думаю, что какое-то подтверждение вашего тезиса вы найдетев истории экономики", — ответила Хендерсон, немного поразмыслив. Оназаметила, что истоки современной экономики повременисовпадаютсостановлением ньютоновской науки."До XVI столетия не существовало понятие чисто экономических явлений, изолированных отструктурысамойжизни, — пояснила она. — Не было также и национальной системы рынков. Это тоже сравнительно недавнее явление, появившееся в Англии XVIIвека".

"Но сами рынки должны были существовать раньше", — возразиля. "Конечно. Они существовали еще с Каменного века, но они были основаны на натуральном обмене, а не наденьгах, поэтомуони имели локальное значение".Хендерсон отмечает, что мотивыиндивидуальной прибыли при этом отсутствовали. Сама идея прибыли, голого интереса, была неприемлема, либо вообще запрещена"."Частнаясобственность. Вот еще хороший пример, — продолжала Хендерсон. — Слово "private"* происходит от латинского "privare" — "лишать",чтоговорит о том, что в античные времена понятиесобственности в первую очередь и главным образом, связывали с общественной собственностью".(* — частный (англ.)) Хендерсон объясняет, что только с подъемом индивидуализма в эпоху Возрождения, люди перестали воспринимать частную собственность, как те товары, которые индивидуумы отторгли от сферы общественногопотребления.

"Сегодня мы окончательно изменили значение этого термина, — заключаетона. — Мы верим в то, что собственность преждевсегодолжнабытьчастной, и что общество может лишить ее индивидуума не иначе как посредством закона".

"Так когдаже началась современная экономика?" "Она появиласьво времена научной революции, в эпоху Просвещения",ответилаХендерсон. Она напомнила мне, что в те времена критическая аргументация, эмпиризм и индивидуализм стали доминирующими ценностями. Вместе с мирской и материалистическойориентацией это привело к развитию производстваличногоимуществаипредметовроскоши и к манипулятивной ментальности Промышленного века.

Новые обычаи и виды деятельности привели к созданию новых социальных иполитическихинститутов и направили академическую науку на стезю теоретизирования о наборе специфических видов экономической деятельности.

"Теперь эти виды деятельности — производство, распределение, кредитование и т. п. — вдруг стали нуждаться в солидной поддержке. Они требуют не только описания, но также и рационалистическго объяснения".

Картина, обрисованная Хендерсон, впечатлила меня. Я ясно видел, какизменение мировоззрения и ценностей в XVII столетии создалотот самый контекст для экономической мысли."Ну а как же насчет физики? — настаивал я. — Видите ли вы какое-нибудь прямое влияние ньютоновской физики на экономическое мышление?""Хорошо, давайте посмотрим, — согласилась Хендерсон. — Строго говоря, современная экономика была основана в XVII веке сэром Вильямом Петти, современником Исаака Ньютона, который, я полагаю, вращалсяв тех же самых лондонских кругах, что и Ньютон. Я думаю, можно сказать, что "Политическая арифметика" Петти во многом инспирирована идеями Ньютона и Декарта".

Хендерсон пояснила, чтометодПетти состоял в замене слов иаргументов числами, весами и мерами. Далее он выдвинулцелыйнаборидей, которые стали обязательной составной частью теорий Адама Смита иболее поздних экономистов. Например, Петти рассматривал "ньютоновские" идеиоколичестве денег и скорости их обращения, которые до сих поробсуждаются школой монетаристов."Фактически, — заметила Хендерсон сулыбкой, — сегодняшние экономические модели, которые обсуждаются вВашингтоне, Лондоне и Токио, не вызывали бы никакого удивления со стороныПетти, разве что его поразил бы факт, что они так мало изменились".

Другой каменьвоснованиисовременной экономики, по мнениюХендерсон, заложил Джон Локк, выдающийся философ эпохиПросвещения.

Локк предложил идею, что цены объективно определяются спросом и предложением. Этот закон спроса и предложения получил высокий статуснаравне с ньютоновскими законами механики, и этот статус достаточно вы-сок даже сегодня для большинства экономистов. Она заметила, чтоэтозамечательная иллюстрация ньютоновского духа экономики. Интерпретациякривых спроса и предложения, которая присутствует во всех учебниках поначалам экономики, основана на допущении, что участники рыночных отношений будут автоматически" притягиваться" безовсякого" трения" к"равновесной" цене, определяемой точкой пересечения двух кривых. Здесьтесная связь с ньютоновской физикой была очевидна для меня.

"Закон спроса и предложения также идеально согласуется с новойматематикой Ньютона, дифференциальным исчислением", — продолжала Хендерсон. Она пояснила, что экономике предписывалось оперировать с постоянными изменениями очень малых величин, которые наиболее эффективномогутбытьописаны с помощью этого математического метода. Эта идеязаложила основу для последующих усилий превратить экономикувточнуюматематическуюнауку."Проблема заключалась и заключается в том, — утверждала Хендерсон, — что переменные, используемые в этих математических моделях, не могут быть точно просчитаны, а определяются на основе допущений, которые часто делают модели совершенно нереалистичными".

Вопрос о базовых допущения, лежащих в основе экономических теорий, привелХендерсон к Адаму Смиту, наиболее влиятельному из всехэкономистов. Она развернула передо мной живую картину интеллектуальногоклиматаэпохи Смита — виляние Дэвида Хьюма, Томаса Джефферсона, Бенджамена Франклина и Джеймса Ватта — и могучегоимпульсаначинающейся промышленной революции, которую он встретил с энтузиазмом.

Хендерсон пояснила, что Адам Смит принял идею о том, что ценыдолжныопределятьсяна" свободных" рынках с помощью балансирующеговлияния спроса и предложения. Он основал свою экономическую теорию наньютоновских понятиях равновесия, законах движения и научной объективности. Он вообразил, что балансирующие механизмы рынка будут действоватьпочтимгновеннои безо всякого трения. Мелкие производители ипотребители с равными возможностями и информациейдолжнывстретитьсянарынке."Невидимая рука" рынка должна была направлять индивидуальные, эгоистические интересы в сторону всеобщего гармоничногоулучшения, причем" улучшение" отождествлялось с производством материальныхблаг.

"Эта идеалистическаякартинавсе еще широко используется сегодняшними экономистами, сказал Хендерсон. Точная и свободная информациядля всех участников рыночной сделки, полная и мгновенная мобильность перемещаемых работников, природных ресурсов иоборудования-все эти условия игнорируются на большинстве сегодняшних рынков. И всеже большинство экономистов продолжают применять их вкачествеосновыдля своих теорий".

"Вообще, сама идея свободных рынков кажется сегодняпроблематичной", — вставил я."Конечно, — категорично согласиласьХендерсон. — В большинстве индустриальных сообществгигантские корпоративные институты контролируют предложение товаров, создают искусственный спрос посредством рекламы, имеют решающее влияние на национальнуюполитику. Экономическая и политическая мощь этих корпоративныхгигантовпронизываеткаждую область общественной жизни. Свободные рынки, управляемые спросом и предложением, давно канули в лету. Сегодня онисуществуют только в воображении Милтона Фридмана", — добавила она сосмехом.

От зарожденияэкономической науки и ее связи с ньютоно-картезианской наукой наша беседа перешла к дальнейшему анализуэкономической мысли в XVIII–XIX веках. Я был зачарован живой и доходчивой манерой Хендерсон, в которой она рассказывала мне эту длинную историю-подъем капитализма; систематические попытки Петти, Смита, Рикардо идругих классических экономистов оформить новую дисциплину в виденауки; благие, но нереальные попытки экономистов-утопистов и других реформаторов;и, наконец, мощная критика классической экономики КарломМарксом. Онаописывалакаждую стадию эволюции экономической мысли врамках широкого культурного контекста и связывала каждую новую идею сосвоей критикой современной экономической практики.

Мы долго обсуждали идеи Карла Маркса и их связь снаукойеговремени. Хендерсон утверждала, что Маркс, как и большинство мыслителейXIX века, очень заботился о том, чтобы быть научным и частопыталсясформулировать свои теории на картезианском языке. И все же, его широкий взгляд на социальные явления позволил ему вырваться израмокньютоно-картезианскойконцепциив некоторых очень важных направлениях.

Он не занимал классическую позицию объективного наблюдателя, он пылкозащищал свою роль участника, утверждал, что его социальный анализ неотделим от социальной критики. Хендерсон такжезаметила, что, хотяМаркс часто становился на защиту технологического детерминизма, который делал его теорию более научной, у него также были и серьезные открытия, касающиеся взаимосвязанности всех явления. Он рассматривал общество как органическое целое, в котором идеология и технология важныв равной степени.

С другой стороны, мысль Маркса была совершенноабстрактнаидостаточнодалека от скромных реалий местного производства. Так, онразделял взгляд интеллектуальной элиты своего временинадобродетелииндустриализации и модернизации того, что он называл "идиотизмом сельской жизни".

"А как насчет экологии? — спросил я. — Было ли у Маркса какое-то экологическое сознание?" "Безусловно, — ответила Хендерсон без колебания. — Его взгляд на роль природы в процессепроизводства был частью его органичного восприятия реальности.

Марксподчеркивалважность природы в социально-экономическойструктуре во многих своих работах". "Мы, конечно, должны понимать, что экология не была центральной проблемой в его время, — предостерегала Хендерсон. — Разрушение окружающей среды неощущалось так остро, поэтому мы не можем ожидать, чтобы Марксделал на этом ударение. Но он, безусловно, ощущалвлияниекапиталистическойэкономики на экологию.

Давайте посмотрим, может быть, я разыщу для вас несколько цитат".Сэтими словами Хендерсон подошла к своим внушительнымкнижным полкам и достала книгу "Хрестоматия Маркса-Энгельса".

Пролистав ее, она процитировала из "Экономико-филосовских тетрадей" Маркса: "Работник не может создать ничего без природы, безчувственного, внешнего мира. Это тот материал, на котором проявляетсяего труд, в котором он действенен, из которого и посредствомкоторого он производит". Поискав еще немного, она прочитала из" Капитала":"Весь прогресс капиталистического земледелия заключается в совершенствовании искусства нетолькообкрадыватьработника, но и саму землю". Мне было очевидно, что эти словасегодня более актуальны, чем во времена Маркса. Хендерсон согласилась и заметила, что, хотя Маркс не подчеркивал экологические аспекты, его подход мог быть использован для прогнозирования экологической эксплуатациипри капитализме."Конечно, — улыбнулась она, — если бымарксистычестнопосмотрелинаэкологическую ситуацию, они были бы вынужденыпризнать, что социалистическое общество также не преуспело в этой области. Ихэкологические проблемы ослаблены более низким уровнем потребления, который они, тем не менее, стараются поднять".

Здесь мы вступили в живую дискуссию о различиях между экологическим и социальным активизмом."Экологические знания — очень тонкаяматерия, их трудно положить в основу массового движения, — отмечалаХендерсон. — Секвойи или киты не дают революционного толчка для изменения человеческих институтов". Она предположила, что, может быть, поэтому марксисты так долго игнорировали "экологического Маркса"."Тонкостиорганичного мышления Маркса неудобны для большинства социальныхактивистов, которые предпочитают объединятьсявокругболеепростыхидей", — заключила она и, после некоторого молчания, печально добавила: "Может быть, поэтому Маркс в конце своей жизни провозгласил: "Я немарксист".

Мы с Хейзл оба устали от этой длинной и насыщенной беседы, и, таккаквремяприближалось к обеду, мы вышли прогуляться на свежийвоздух. Наша прогулка закончилась в местном диетическом ресторане. Ниодиниз нас не был расположен к длинному разговору, но, после того, как мы возвратились в дом Хендерсон и устроились в ее гостиной зачашечкой чая, наша беседа опять вернулась к экономике.

Обозревая базовые концепции классической экономики — научнаяобъективность, автоматическое балансирующее воздействие спроса и предложения, "невидимая рука" Адама Смита и т. д., - я удивлялся тому, каквсеэто можно совместить с активным вмешательством наших правительственных экономистов в национальную экономику.

"Это невозможно, — быстро ответила Хендерсон. — Идеальныйобъективный наблюдатель был выброшен за борт послеВеликойдепрессиинебезпомощи Джона Мейнарда Кейнса, который, безусловно был самымзначительным экономистом нашегостолетия. Онапояснила, чтоКейнсприспособил так называемые неоклассические методы свободного ценообразования к нуждам целенаправленного вмешательства со стороны правительства. Он утверждал, что состояния экономического равновесия являютсялишь специальными случаями, исключениями, в отличие от законов реального мира. Согласно Кейнсу, наиболее характерной особенностью национальных экономик являются колеблющиеся циклы экономической активности.

"Это, должно быть, явилось радикальным шагом", — предположиля."Действительно, — согласилась Хендерсон. — Кейсианскаяэкономическая теория оказала определяющее влияние на современную экономическую мысль".Она объяснила, что для того, чтобыоправдатьнеобходимость вмешательства со стороны правительства, Кейнссдвинул акцентот микроуровня к макроуровню — экономическим параметрам вроде национального дохода, общего уровня безработицы и т. д. Установивупрощенные взаимосвязи между этими параметрами, он сумел показать, что они восприимчивы к кратковременным воздействиям, которые могут быть оказаны посредством соответствующей политики".

"И это то, что пытаются осуществить правительственныеэкономисты?" "Да. Кейнсианская модель была тщательно внедрена в основные направления экономическоймысли. Сегоднябольшинствоэкономистов пытаются "настроить" экономику, применяя кейнсианские меры, заключающиеся в печатании денег, повышении или понижении нормыприбыли, налогов и т. п." "Итак, классическая экономическая теория забыта?" "Нет. Знаете, это забавно. Экономическое мышление сегодня в значительной степени шизофренично. Классическую теориюуже почти поставили с ног на голову. Экономисты, независимо отубеждений, сами определяют циклы деловой активностипосредством своейполитики и прогнозов. Потребители насильно делаются безвольными вкладчиками, а рынок управляется правительственными и муниципальными акциями, в то время, как неоклассические теоретик все ещеговорят о "невидимой руке". От всего этого я совершенно растерялся, и мне казалось, что и сами экономисты совершенно растеряны. Кажется, их кейнсианские методы работают не очень исправно."Совершенно верно, — подтвердила Хендерсон, — потомучтоэтиметодыигнорируют сложную структуру экономики и качественную природу ее проблем. Кейнсианская модель недействительна, потому что она игнорирует слишком много факторов, которые критичныдля пониманияэкономическойситуации".Когдаяпопросил Хендерсонконкретизировать свою мысль, она пояснила, чтокейнсианскаямодельконцентрирует внимание на внутренней экономике, разъединяя ее с глобальной экономической системой и игнорируя международные соглашения. Она недооцениваетошеломляющую политическую мощь многонациональных корпораций, не уделяет внимание политической обстановке и игнорирует социальные и экологические издержки экономической деятельности."В лучшем случае, кейнсианскийподходможетдатьнабор возможных сценариев, но не в силахобеспечить нас конкретными прогнозами, — заключилаона. — Какибольшинствокартезианских концепций, этот подход пережил свою полезность".

Когда вечером я ложился спать, моя голова гудела от новой информации и идей. Я был так возбужден, что долго не мог заснуть. Проснувшись рано утром, я снова попытался проанализировать свое пониманиемыслей Хендерсон. К тому времени, когда после завтрака мы с Хейзл приготовилиськ очередной беседе, я подготовил длинный список вопросов, обсуждению которых мы и посвятили утро. Снова я поражался еечеткомувосприятиюэкономическихпроблем в рамках широкой экологической концепции и ее способности ясно и кратко объяснить текущуюэкономическуюситуацию.

Помню я был особенно ошеломлен длинной дискуссией об инфляции, которая представляла самую запутанную экономическую проблему того времени. Уровень инфляции в США критически рос, в то время какуровеньбезработицы также оставался на высоком уровне. Ни экономисты, ни политики, казалось, не представляли себе, что происходит и каксэтимсправиться.

"Что такое инфляция, Хейзл, и почему она так высока?" Без малейшегоколебания Хендерсон ответила одним из своих самых блестящих исаркастических афоризмов: "Инфляция — это всего лишь сумма тех параметров, которые экономисты упускают в своих моделях". Некоторое времяона наслаждалась эффектом своего поразительного определения, азатемдобавила серьезным тоном: "Все эти социальные, психологические и экологические параметры теперь преследуют нас".

Когда япопросил ее развить свою мысль, она заявила, что несуществует одной единственной причины инфляции, но можно выделить несколько основных источников, совокупность которых включает те параметры, которые были исключены из современных экономических моделей. Первый источник корениться в том факте (все еще игнорируемом большинствомэкономистов), что благосостояние основанонаприродныхресурсахиэнергии. По мере того, как ресурсная база истощается, сырье и энергиюприходится добывать из все более скудеющих и все менеедоступныхисточников, таким образом, все больше и больше вложений требует процессдобычи. Далее, неизбежное истощение природных ресурсов сопровождаетсябеспрестанным подъемом цен на ресурсы и энергию, что становится основной движущей силой инфляции.

"Чрезмерная зависимостьнашей экономики от энергии и ресурсовявствует из того факта, что в ней интенсивность капитала превышает интенсивностьтруда, — продолжала Хендерсон. — Капитал представляетсобой потенциал для деятельности, полученной от предыдущей эксплуатации природных ресурсов. Если эти ресурсы уменьшаются, капитал сам становится скудеющим ресурсом. Несмотря на это, во всей нашей экономикеимеется сильная тенденция подменять труд капиталом. Руководствуясь узкими понятиями о производительности, деловые круги постоянно ратуют заналоговые кредиты для инвестиций капитала, многие из которых приводятк сокращению занятости через внедрение автоматизации. Как капитал, таки труд создают изобилие, — пояснила Хендерсон, — но экономика с интенсивным капиталом, также интенсивна в отношении ресурсов и энергии, и поэтому весьма предрасположена к инфляции".

"В таком случае, Хейзл, вы утверждаете, что капиталоемкая экономикабудет порождать инфляцию и безработицу"."Именно так.

Видите ли, привычная экономическая мудрость считает, что в условиях свободного рынка инфляция и безработица являются простовременными отклонениями от устойчивого состояния, и будтобысменяют друг друга. Но устойчивые модели такогорода сегодня уже лишены смысла. Предполагаемаяобоюднаясменяемостьинфляцииибезработицы относится к крайне нереалистичным концепциям.

Мы живем в "стагнафляционные" 70-е. Инфляция и безработица стали стандартными характеристиками всех индустриальных сообществ".

"И все это из-за нашей приверженности к капиталоемкой экономике?" "Да, это одна из причин. Чрезмерная зависимость от энергии и природных ресурсов и исключительный уровеньвложенийвкапитал, а не в труд, приводят к инфляции и массовой безработице. Ужасно то, что безработица стала настолько неотъемлемойчертойнашей экономики, что правительственные экономисты говорято" полнойзанятости", когда более пяти процентов рабочей силы простаивает"."Исключительная зависимость от капитала, энергии и природных ресурсов относится к экологическим параметрам инфляции, — продолжал я. — А как насчет социальных параметров?" Хендерсонуказала, чтопостоянно растущие социальные издержки, вызванные неограниченным экономическим ростом, являются второйважной причиной инфляции."В своем стремлении увеличить доходы, — продолжала она свою мысль, — индивидуумы, компании ипредприятия пытаютсяотпихнуть от себя все социальные и экологическиеиздержки"."Что это значит?" "Это значит, что ониисключаютэти издержки из своих балансовых счетов и спихивают их друг надруга, гоняя их по системе и сваливая их наконец на окружающуюсреду и на будущие поколения".Хендерсон продолжала иллюстрировать свою точку зрениямногочисленными примерами, называя стоимость судебных издержек, борьбыс преступностью, бюрократической координации, федерального планирования, защиты потребителя, здравоохранения т. д. "Заметьте, что ни однаиз этих областей не добавляет ничего к реальному производству, — заметила она. — Вот почему все они только усиливают инфляцию".

Другой причиной быстрого роста социальныхиздержекХендерсонсчитаетрастущуюсложность наших промышленных и технологических систем. По мере того, как эти системы все более усложняются, их становится все труднее моделировать."Но системой, которую нельзя смоделировать, нельзя управлять, — утверждает она, — иэтанеуправляемаясложностьтеперьпорождаетужасающий рост непредвиденных социальныхиздержек".

Когда я попросил Хендерсон привести мне некоторые примеры, онабез колебаний сказала: "Издержки на уборку мусора, — и страстно продолжала, — издержки на заботу о жертвах всей этой неуправляемой технологии — бездомных, чернорабочих, наркоманах, всех тех, кто не смогвыбратьсяизлабиринтагородской жизни".Она также напомнила мне овсех тех авариях и несчастных случаях, что случаются с увеличивающейсячастотой, порождая все более непредвиденные социальные издержки. "Есливы подведете итог всему сказанному, — заключила Хендерсон, — вы увидите, чтонаподдержание и регулирование системы расходуется большевремени и средств, чем на производство полезных товаров и услуг. Всеэти службы, поэтому, ведут к повышению инфляции".

"Знаете, — добавила она, заканчивая свою мысль, — ячастоповторяла, что мы столкнемся с социальными, психологическими иконцептуальными лимитами прогресса раньше, чем с лимитами физическими".Я был глубоко потрясен проницательной и страстнойкритикой Хендерсон. Она открыла мне глаза на то, что инфляцияявляетсянечто большим, чем экономической проблемой, что еенадо рассматривать какэкономическийсимптомсоциальногоитехнологическогокризиса. "Неужели ни один из экологических и социальных параметров, окоторыхвы говорили, не фигурирует в экономических моделях?" — спросил я, с целью вернуть нашу беседу в сферуэкономики.

"Ниодин. Вместоэтого, экономистыприменяют традиционныекейнсианские методы для инфлирования или дефлирования экономики и создают кратковременные колебания, которые только затуманивают экологические и социальные реалии". Традиционнымикейнсианскими методами нельзя больше решить ни одной нашей экономической проблемы. Ее можно просто двигать по кругу внутри системы социальных и экологических взаимоотношений. "Вы можете снизить инфляцию с помощью этих методов, — утверждает она, — или даже инфляцию и безработицу. Нов результате вы можете получить большой дефицит бюджета илибольшой дефицит внешней торговли, или космический взлет нормы прибыли.

Видите ли, сегодня никто не может контролировать все эти экономическиепараметры одновременно. Существует слишком много порочных кругов и петель обратной связи, которые не позволяют "настроить" экономику".

"В чем же тогда состоит решениепроблемывысокойинфляции?""Единственно реальное решение состоит в том, — ответила Хендерсон, опять обращаясь к своей любимой теме, — чтобы изменить саму систему, переструктурировать нашу экономику, децентрализовав ее, разбивая щадящие технологии и поддерживая системы сболее умеренным вовлечением капитала, энергии и материалов и с широкимпривлечением труда и людских ресурсов. Такая ресурсосберегающая экономика с полной занятостью будет по сути неинфляционнойи экологически правильной".Сейчас, осенью 1986 года, когда явспоминаю нашу беседу восьмилетней давности, я поражаюсь тому, какпоследующее экономическое развитие подтвердило предсказание Хендерсон и тому, как мало ееслушалиправительственныеэкономисты. АдминистрацияРейгана снизила инфляцию припомощимахинацийпорезкомуснижениюспроса, азатем безуспешно пыталась стимулировать экономику массовымснижением налогов. Эти манипуляции вызвали огромныетрудностисредимногих групп населения, особенно среди групп со средним и низким достатком. Их результатом явилось повышение уровня безработицы выше семипроцентови свертывание или значительное сокращение многих социальныхпрограмм. Все это преподносилось как панацея, которая в конце концовспасет нашу большую экономику, но произошло нечто противоположное. Врезультате "рейгономики" американская экономикаоказаласьпораженнойтройнойраковойопухолью — гигантским дефицитом бюджета, постоянноухудшающимся внешне торговым балансом и огромным внешним долгом, которыйпревратилСШАвкрупнейшего должника в мире. По угрозой этоготрехголового кризиса, правительственные экономисты продолжают зачарованно глазеть на мерцающие экономические индикаторы и в отчаянии пытаются применить отжившие кейнсианские концепции и методы.

Во времянашейдискуссии об инфляции, я часто замечал, чтоХендерсон использует лексику теориисистем. Например, онаотмечала" взаимосвязанность экономических и экологических систем", или говорилао "прогнозе социальных издержек во всей системе".В тот же день, позже, я прямо обратился к области теории систем, и спросил ее, не находит ли она полезной эту концепцию.

"О да, — мгновенно отреагировала она, — я думаю, что системный подход существенен для понимания наших экономических проблем. Этоединственный подход, который может внести какой-то порядок в настоящийконцептуальный хаос".Я с удовлетворением воспринял это высказывание, таккакнедавноя пришел к мысли, что концепция теории систем даетидеальный язык для научной формулировки экологическойпарадигмы. Тутмы погрузились в длительную и увлекательную дискуссию. Я живо вспоминаю наше волнение, когда мы обсуждали потенциал системного мышления всоциальныхиэкологических науках, стимулируя друг друга внезапнымиоткрытиями, вместе вырабатывая новые идея и находя множествозамечательных совпадений в наших мировоззрениях.

Хендерсон начала беседу, выдвинув идею о том, чтоэкономикаявляется живой системой, состоящей из человеческих существ и социальных институтов и находящихся в постоянном взаимодействии с окружающимиэкосистемами. "Изучая экосистемы, можно узнать массу полезных вещей обэкономических ситуациях, — утверждала она. — Например, можно увидеть, что в системе все движется циклически. В таких экосистемах линейные причинно-следственные связи встречаются редко, поэтому они также не слишком полезны и для описания вложенных экономических систем".

Мои беседы с Грегори Бэйтсоном предыдущим летом убедили меня вважности признания нелинейности всех живых систем, и я заметил Хейзл, что Бэйтсон назвал такое признание "соматической мудростью"."Вообще, — предположил я, — соматическая мудрость говорит вам, что если выделаете что-то, что хорошо, то не обязательно увеличение этого хорошего приведет к лучшему результату".

"Совершенно верно, — ответила Хендерсон с воодушевлением. — Я всегда придерживалась того же мнения, говоря, что нечто так не портит, как успех". Я рассмеялся над ее остроумным афоризмом. В типичнойдлясебяманере, Хендерсонсвоей сжатой формулировкой соматическоймудрости сразу расставила точки над i — те стратегии, что успешны наодной стадии, могут быть совершенно неприемлемы на другой стадии.

Нелинейная динамика живых систем навела меня на мысльоважности рециклирования. Я заметил, что сегодня уже непозволительно выбрасывать старые вещи и сваливать промышленные отходы где-нибудь в другомместе, потому что в нашей глобально взаимосвязанной биосфере уженет "другого места".

Хендерсон былаабсолютносогласна со мной."По той же самойпричине, — сказала она, — не существует такого понятия как "дармоваяприбыль", независимо от того, выужена она из чужого кармана, или получена за счет окружающей среды или будущих поколений".

"Другим аспектом нелинейности является проблема масштаба, внимание к которой постоянно привлекал Фриц Шумахер, — продолжалаХендерсон. — Существуют оптимальные размеры для любой структуры, любойорганизации, каждого института, и увеличение любого отдельного параметра неизбежно привлечет к разрушению объемлющей системы".

"Это то, что называют "стрессом" в медицине, — вставил я. Увеличение отдельного параметра в колеблющемся, живом организме приведет к потере гибкости в пределах всей системы, а продолжительный стресс такого типа вообще может привести к болезням".Хендерсон улыбнулась: "То же самое верно и для экономики. Повышение уровня доходов, эффективности или национальноговалового продукта сделает экономику болеежесткойивызоветсоциальныйи экономический стресс".Мы оба получали огромноеудовольствиеот этихскачков между системными уровнями взаимно обогащались пониманием проблемы. "Итак, взгляд на живую систему, как на совокупность многочисленных, взаимозависимых колебаний, также применим и к экономике?" — спросил я. "Безусловно. Кроме тех кратковременныхциклов деловой активности, рассматриваемых Кейнсом, экономика проходит через несколько более длительных циклов, на которые манипуляции Кейнса очень мало влияют". Хендерсон рассказала мне, что Джейн Форрестер иего Группадинамикисистемисследовали многие из этих экономическихколебаний. Они отметили, что совершенно особым видом колебанийявляетсяцикл роста и затухания, который характерен для всейжизни. "Вот это никак не могут осознать чиновники, — добавилаона с горестным вздохом. — Они просто не могут понять, что вовсех живых системах угасание исмертьявляютсяпредусловиемперерождения. Когда я приезжаю в Вашингтон и общаюсь с людьми, которыеруководят большими корпорациями, я вижу, что они все напуганы. Все онизнают, что грядут тяжелые времена. Но я говорю им: "Посмотрите, предположим, в чем-то происходит спад, но, может быть, одновременно с этимчто-то растет. Всегда присутствует циклическое движение, и вам тольконужно поймать попутный ветер".

"И что же вы говорите руководителям бедствующейфирмы?" Хендерсон ответила одной из своих широких, сияющих улыбок: "Я говорю им, что некоторым фирмам должно быть дозволено умереть. Иэто естественно, если люди будут иметь возможность перейти изумирающих фирм в те, которые на подъеме. Мир от этого нерушится, как я говорю своим деловым друзьям. Рушатся только некоторыевещи, и я показываю им некоторые сценарии культурного возрождения". Чем больше я говорил с Хендерсон, тем больше убеждалсяв том, что ее открытия коренятся в том экологическом сознании, чтодуховно в самой своей сути. Питаемая глубокой мудростью, ее духовность жизнерадостна и активна, планетарнапосвоемуохвату инеуклонно динамична в своем оптимизме. Опять мы проговорили до вечера, акогдапроголодались, перешли на кухню и продолжили беседутам, пока я помогал Хендерсон готовитьужин. Япомню, чтоименно на кухне, пока я резал овощи, а она поджаривала лук иготовила рис, мы пришли к одному изсамых интересных совместных открытий. Все началось с замечания Хендерсон, что в нашей культуре существует интересная иерархия в отношении статуса различных видов работы. Она отметила, что работа с низким статусом обычно имеет циклическийхарактер, тоесть выполняется снова и снова, неоставляя продолжительного результата."Я называю это" энтропической" работой, потому что материальный результат усилия легко разрушается, и энтропия, или хаос увеличивается снова. "Это та робота, которой мы сейчас с вами заняты, — продолжала Хейзл, — приготовление пищи, которая мгновенно будет съедена. К подобнымже занятиям относится протирка полов, которые опять загрязняются или стрижка живой изгороди и газона, которыеопять отрастают. Заметьте, что в нашем обществе, как и во всех индустриальных обществах, должности, которые связаны с высокоэнтропической работой, обычно предназначаются женщинам и представителям меньшинств. Они очень низкоценятсяиоплачиваются".

"Несмотря на то, что они так важны для поддержания нашего существования и здоровья", — закончил я ее мысль. "А теперь обратимсяк должностям с самым высоким статусом, — продолжалаХендерсон. — Они связаны с работой по созданию чего-тодолговременного — небоскребов, сверхзвуковых самолетов, космических кораблей, ядерных боеголовок и прочихвысокотехнологичных поделок"."А как насчет маркетинга, финансов, администрирования и работы чиновников?" "Этой деятельности такжепридается высокий статус, потому что она связана с высокотехнологичными предприятиями. Они поддерживают свою репутацию засчет высокой технологии, независимо от того, насколько скучнойможет быть текущая работа". Я заметил, что трагедия нашего общества заключается в том, что продолжительный эффект деятельности с высоким статусом часто оказывается неблагоприятным-разрушительнымдляокружающей среды, социальной структуры идля нашего психического ифизического здоровья. Хендерсонсогласилась и добавила, что сегодняощущается огромный недостаток в простых ремеслах, требующих циклической работы, таких как ремонт и обслуживание. В обществе они социальнообесценились, и не вызывают никакого уважения, хотя они жизненны, каквсегда.

Подумав над различиями между циклическойработойиработой, оставляющей длительный результат, я вдруг вспомнил дзенские притчи обученике, просящим учителя о духовных наставлениях, и учителе, отсылаю-щего его мыть котел для риса, подметать двор или подстригать живую изгородь."Интересно, — заметил я, — что циклической работе уделяетсяособое внимание в буддийской традиции, неправда ли? Фактически, онасчитается составной частью духовного опыта".

Глаза Хейзл засияли: "Да, верно;и это не только буддийскаятрадиция. Вспомните о традиционных занятиях христианских монахов и монахинь — земледелие, уход за больными и другие работы". "Я могу вам сказать, почему циклическим работам отводитсятакое важное место в духовных традициях, — взволнованно продолжал я. — Выполняя работу, которую надо делать снова и снова, мыначинаемпостигать природный порядок роста и упадка, рождения исмерти. Они помогают нам осознать, насколько мы связаны с такими циклами в динамическом порядкекосмоса".Хендерсонподчеркнулаважность такого подхода, потому что он еще раз показывает глубокую связь между экологией и духовность."Атакжесвязьсженским образом мышления, — добавила она, — который естественным образом настроен на эти биологическиециклы". Впоследующие годы, когда мы с Хейзл стали добрым друзьями ивместе исследовали множество проблем, мы частовозвращалиськэтойважнейшейвзаимосвязимеждуэкологией, женскиммышлением и духовностью. Мы многое обсудили за те два дня интенсивных дискуссий, а последний вечер мы провели в более непринужденной атмосфере, обмениваясьвпечатлениями о наших общих знакомых и о странах, в которых мы бывали.

ПокаХейзлразвлекаламеня забавными историями о своем пребывании вАфрике, Японии и многих других уголках земли, япоражалсявоистинуглобальному размаху ее активности. Она устанавливает тесные контакты сполитиками, экономистами, бизнесменами, экологами, феминистами и общественными деятелями во всем мире. С нами она разделяет свой энтузиазм и пытается воплотить в жизнь свои концепции альтернативных моделейбудущего.

Когда на следующее утро Хейзл везламенянавокзал, свежийзимний воздух обострял мое ощущение того, что жизнь прекрасна. За прошедшие двое суток я добился огромного сдвига в понимании социального иэкономического изменений нашей сдвигающейся парадигмы, и, хотя я понимал, что вернусь назад с множеством новых вопросов и загадок, я покидал Принстон с чувством глубокого удовлетворения. Я почувствовал, чтомои беседы с Хейзл Хендерсон завершили полноту картины, и впервые я ощутил готовность начать работать над книгой.