Связь науки второй половины XX века с понятием ценности вытекает из более явной, чем раньше, связи между познанием и преобразованием мира. Именно отсюда – современное представление о связи между гносеологией и аксиологией. Гносеологические проблемы, вытекающие из обобщения достижений неклассической науки, и особенно науки второй половины XX века, неотделимы от аксиологических проблем. Ценность познания стала одной из основных проблем философии, науки, всей культуры нашего времени. В той или иной форме она не может не волновать людей: с надеждой и тревогой они думают о том, как наука может повлиять на их судьбу. Рациональный ответ на подобный вопрос невозможен без раскрытия понятия науки, ее потенций и перспектив, а также понятия ценности науки, ее экономического, культурного, морального, эстетического эффекта.

Основной критерий и исходное определение ценности познания – преобразование мира. Воздействие человека на мир опирается на объективные процессы, как обратимые, так и необратимые, на их иерархию. Существует, следовательно, объективная основа ценностных определений, подобно тому как существует объективная основа самой деятельности по преобразованию мира. Для современной науки, изучающей природу, такой основой выступают в конечном счете объективные процессы структуризации и деструктуризации бытия. Естественно, что указанная сторона не исчерпывает сущности аксиологических проблем – проблем социальной, моральной, культурной и эстетической ценности.

Ценность познания связана в первую очередь с отображением его результатов и методов в других областях, где имеют право гражданства и определения должного, понятие цели. Но и в самой науке критерий должного находит место, как только мы начинаем рассматривать ее как деятельность, как сферу общественного труда, как совокупность не только констатаций, но и целесообразных действий, поисков, экспериментальных проверок и т. д., т. е. всего, что человек должен делать для того, чтобы достичь того или иного результата. Причем речь вовсе не идет о результатах только прикладного характера. Уже давно, с самого начала существования классической науки, можно было говорить о ценности логики для математики и механики, о ценности механических моделей для физики, о ценности физических методов, понятий и схем для химии и т. д. Нужно подчеркнуть, что применимость понятия ценности в указанном смысле явилась результатом структуризации науки, выделения специфических дисциплин, исследующих специфические формы движения.

Оценочные суждения и переходы от одного ряда понятий к другому входят в содержание науки и в ином смысле: ценность общих принципов определяется через их воздействие на внешнее оправдание, а ценность эмпирических проверок – через их преобразующее воздействие на внутреннее совершенство теорий.

Ценность науки определяется и в историческом плане. Можно говорить, например, о ценности науки Возрождения, исходя из ее активного воздействия на картину мира, созданную в XVII веке, или о ценности современной науки в переосмыслении прошлого и предвидении будущего. Такое понимание ценности соответствует пониманию активной роли науки в процессе ее исторического развития.

Во всех указанных случаях речь идет о целесообразном воздействии науки на самое себя, о воздействии ее констатаций на выбор методов, на перенос понятий и методов из одной дисциплины в другую, на направление поисков и характер задуманных экспериментов, на то, что определяется уже сформулированной целью и задачей исследования. Познание не может ограничиться пассивной констатацией объективного состояния, оно активно, неразрывно связано с действием.

Значение содержания науки, ее результатов, ее констатаций для последующих поисков, методов, экспериментов может быть названо своего рода гносеологической ценностью познания. В этом эффекте научных констатаций, в их необратимом преобразовании, в последовательном усложнении картины мира состоит связь между ценностью познания и его необратимостью. Сила научных преобразований принимает форму научной задачи и, таким образом, как бы переходит в сферу должного, создает возможность некоторого прогноза. Все это рождает мироощущение, которое можно назвать гносеологическим оптимизмом[20].

Значение того или иного процесса, явления нередко определяется воздействием его на более общий процесс, воздействием данной системы на включающую. Так, ценность индивидуальной человеческой жизни, ее смысл – в воздействии на жизнь окружающих людей, на жизнь общества, того или иного общественного строя, в определенном ее вкладе в необратимую эволюцию общества, в развитие человека.

Можно сказать, что ценность в этом смысле связана с интенсивностью того процесса, который лежит в основе необратимого течения времени.

Истоки понимания последнего восходят к идеям Возрождения. Для средневековой мысли в ее официальных направлениях критерием ценности служит десекуляризация, т. е. переход от секулярного, временного, относительного, свойственного «земному граду», к невременному, к неподвижной сакральной вечности, свойственной «божьему граду». Временные события и процессы обладают ценностью, если они в эволюции мира, длящейся до скончания веков, проникнуты ощущением сакральной вечности. Выражение «до скончания веков» имело в средние века не тот смысл, который ему придают начиная с Возрождения. Средневековые мыслители полагали, что в «конце веков» века перестанут существовать, время остановится и исчезнет. Эта концепция, ставшая архаической уже в XVI веке, была связана со статической гармонией мироздания – основной идеей античной и средневековой космологии. Новая концепция ценности, возникшая в рамках Возрождения, явилась некоторым предварительным вариантом учения о вечности времени, о бесконечном временном процессе изменения мира, о динамической гармонии бытия.

Обобщением длящейся, динамической вечности явилось затем, гегелевское понятие истинной бесконечности. Современное, связанное с неклассической наукой, понятие бесконечности отличается тем, что бесконечность не только присутствует в каждом конечном элементе, но и взаимодействует с каждым конечным или бесконечно малым элементом. Такое понятие бесконечности подчеркивает связь бесконечности с действием, бесконечность становится как бы объектом действия – антитезой средневекового провиденциализма, мысли о провидении, заменившем античный фатум, но столь же незыблемом в своих предначертаниях. Бесконечность, зависящая от локального элемента, – одно из самых нетрадиционных и парадоксальных понятий физики XX века.

Может показаться искусственным непосредственный переход от физического взаимодействия бесконечно малого с бесконечно большим к взаимодействию в других областях реальности. Однако ранее уже говорилось о влиянии теории относительности и других разделов неклассической науки на философские обобщения, что является исходным пунктом подобного перехода.

Обобщение достижений теории относительности и квантовой механики в значительной мере совпадает с исторической эволюцией. В первой половине XX века теорию относительности считали по преимуществу макроскопической теорией быстро движущихся тел. Во второй половине века теория относительности становится единой теорией Вселенной и микромира и вступает в значительно более явный и тесный союз с квантовой теорией, которая также становится универсальной, охватывающей космические процессы. Подобная универсализация созданных в первой половине века физических теорий означает переход из теории микромира в теорию космоса и обратно физических констант, моделей, законов, уравнений, понятий, которые по своей общности в какой-то степени приближаются к философским (или к общенаучным) категориям, оставаясь при этом в пределах физики.

Здесь уместно вспомнить, что в физике Эпикура гипотеза спонтанных отклонений атомов от предписанных законом прямолинейных путей имела философский смысл.

Она относилась к бытию во всех его формах и служила основой освобождения человека от абсолютной «власти физики», как называл Эпикур макроскопическую детерминированность бытия. Эта нота – выведение относительной автономии индивида из спонтанных движений атомов – звучит очень явственно и у Эпикура, и у Лукреция. В той или иной форме, явно или неявно она звучала и позже. Какие же новые моменты внесла сюда неклассическая наука?

Она не ограничивается некоторым возвратом к спонтанным отклонениям в атомной физике, а включает и обратную операцию: локальный процесс видоизменяет макроскопическое и даже космическое целое. В теории познания аналогичное положение выразилось в том, что Эйнштейн называл «бегством от парадокса», т. е. в освобождении от парадоксальности эксперимента путем перехода к новой, парадоксальной, максимально общей теории. Но автономия частицы означает максимальное воплощение, локальную реализацию бесконечного, и именно в такой реализации – ценность локального акта, локального эксперимента.

Из большого числа замечаний Эйнштейна о смысле познания и жизни можно привести одно, тесно связанное с проблемой бесконечности. В автобиографических заметках 1949 года он писал о познании объективного «вне-личного» и «надличного» мира как об основном идеале своей юности: «Там, во вне, существовал большой мир, существующий независимо от нас, людей, и стоящий перед нами как огромная вечная загадка, доступная, однако, по крайней мере отчасти, нашему восприятию и нашему разуму. Изучение этого мира манило как освобождение, и я скоро убедился, что многие из тех, кого я научился ценить и уважать, нашли свою внутреннюю свободу и уверенность, отдавшись целиком этому занятию. Мысленный охват, в рамках доступных нам возможностей, этого внеличного мира представлялся мне, наполовину сознательно, наполовину бессознательно, как высшая цель»[21],

Была ли эта высшая цель только импульсом для выбора науки как поглощающего всю жизнь занятия, или она в какой-то мере была связана с исходными идеями теории относительности? Конечно, Эйнштейн в те годы, о которых идет речь, еще не знал того, что впоследствии привело к новой картине мира. Но он знал, что постижение «внеличного мира» включает свободу, неотделимую от постижения мира в его бесконечной сложности.

Представление о бесконечной сложности мира, о бесконечном множестве опосредствований, связывающих бесконечно малое здесь-теперь с бесконечно большим вне-здесъ-теперь, явилось психологическим и моральным истоком того ощущения ценности познания, без которого, по словам Эйнштейна, не может быть научного творчества.

Развитие науки неразрывно связано с развитием общества. Поэтому ее ценность не является самодовлеющей, а имеет и более сложный, опосредствованный характер; она состоит в воздействии науки на технику и структуру производства, на социальные отношения и другие стороны развития общества. Такое воздействие можно называть культурной ценностью познания.

Познание мира воздействует не только на самого себя, но и на субъект познания; на темпы и направление преобразующей деятельности человека, на результаты этой деятельности, т. е. на преобразованную человеком природу, на структуру ноосферы; на методы преобразования, т. е. на технологию, на уровень и характер производительных сил. Остановимся на экономической ценности познания, а именно – на изменении структуры производства под влиянием современной неклассической науки.

Одним из основных прогнозов, связанных с обобщением достижений современной науки, является уверенность в возрастании значения прикладной науки, производственного применения научных выводов.

В «Капитале» К. Маркса систематически разработана проблема промышленности как прикладного естествознания. В XVIII-XIX веках, вплоть до начала XX века включительно, промышленность получала непосредственные революционизирующие импульсы от того, что тогда называли прикладными исследованиями. Последние резко отделялись от фундаментальных исследований. Долженствование, вопрос «зачем», т. е. вся аксиологическая сторона дела, фигурировали здесь совсем в иной форме, чем в фундаментальных исследованиях. Фундаментальная наука включает эту сторону дела: эксперимент, выбор сфер наблюдения, выбор математических и логических дедукций подчиняются определенной цели («чтобы проверить, увлекает ли движение тела эфир, нужно расположить интерферометр…» и т. п.). В фундаментальных исследованиях, противостоящих прикладным, подобные «чтобы… нужно» подчинены не преобразованию мира; конечная их цель – познание мира.

В неклассической науке подобное разграничение сглаживается. Возникает новое отношение науки к производству, характеризующееся непосредственной прикладной функцией фундаментальных исследований. В производстве все большую роль начинает играть производство информации, причем не только технической и технико-экономической, но и собственно научной. Впрочем, слова «собственно научная информация» оказываются условными: трудно определить заранее, прибавит ли такая информация какие-то новые штрихи и краски к картине мира или послужит его непосредственному преобразованию.

В основе такой эволюции лежит неклассическая по самой своей сути близость эксперимента, способного стать основой технической конструкции или технологического процесса, к фундаментальным проблемам бытия. Эксперимент решает сейчас проблемы конечности или бесконечности, бесконечной делимости или дискретности пространства-времени. С другой стороны, преобразование мира приобрело масштабы, близкие к масштабам основных объективных процессов природы, что связано с расширением ноосферы и ее углублением в направлении бесконечно малого микромира. Таким образом, фундаментальные исследования в неклассической науке подводят познание к оперированию бесконечным.

В настоящее время эти исследования приобрели непосредственный экономический эффект, что помимо колоссального значения для экономики имеет первостепенное значение для философии. Тезис К. Маркса о философии, которая лишь объясняла мир и призвана перейти к его преобразованию, в свете практического значения фундаментальной науки и тесно связанного с ней философского обобщения представлений о мире получает новую конкретизацию.

Диалектическая идея перехода от абстрактных определений к более конкретным, обладающим растущим множеством опосредствований, нашла свой отчетливый физический эквивалент в современной неклассической физике, где «мировая линия» определяется по бесконечно усложняющемуся, растущему множеству непривилегированных систем отсчета (теория относительности) и по бесконечному множеству локальных ситуаций (квантовая механика). Это – неклассический тип систем, в которых локальные элементы системы не только зависят от нее, но и воздействуют на нее в целом.

Представления о взаимодействии системы и ее локального элемента не было в классической макроскопической физике с ее статистическими законами. Его не было в классической эволюционной биологии, где статистически реализуемое, необратимое развитие вида опиралось на усреднение индивидуальных судеб. Его не было и в классической политической экономии – теории статистически складывающегося динамического равновесия производства и потребления. К. Маркс увидел в самом простом, локальном элементе экономики – в обладающем стоимостью товаре средоточие всей бесконечной сложности общественного разделения труда. Стоимость – это воплощенная в данном товаре часть общественно необходимого, абстрактного труда, т. е. локальное выражение распределения труда, его структуры, причем каждый элемент структуры связан с другими элементами через неопределенно большое множество стоимостных соотношений.

При этом важно подчеркнуть связь двух процессов: теоретического, философского обобщения экономических категорий и реального преобразования экономических отношений. Теоретический анализ исходит из некоторых общих отношений между системой и ее элементами, причем он вовсе не ограничивается констатацией иррациональных форм распределения труда, стоимостных отношений, а объясняет, почему подобные отношения принимают иррациональную фетишизированную форму, и показывает историческую ограниченность этой формы. Такой анализ служит в конечном счете теоретической основой преобразования, действия.

Так же как «анатомия человека – ключ к анатомии обезьяны» (К. Маркс), а структура гармонического общества – ключ к анатомии общества, где динамическое равновесие производства реализуется стихийно, структура классической науки раскрывается при сопоставлении со структурой современной науки – в этом основа историко-научной ретроспекции.

Неклассическая наука характеризуется явным и непосредственным переходом от данного эксперимента к весьма общей системе выводов и принципов. Соответственно проведение отдельных экспериментов приводит к более широким выводам, к ряду больших и разнообразных преобразований в технологии и к серьезным сдвигам в структуре производства. Это восхождение от локального к общему требует рациональной связи между экспериментами и общими результатами, между производством и наукой. Иррациональное, стихийное восстановление динамического равновесия в экономике, влияющее на характер связи между локальными элементами прогресса и общими сдвигами в технологии, в производстве, не соответствует сути научно-технического прогресса, связанного, в частности, и с неклассической наукой.

Из многочисленных замечаний К. Маркса о замене чисто стоимостных критериев производства более рациональными критериями обратим внимание читателя на те его положения, в которых выражена мысль о превращении всеобщего знания в непосредственную производительную силу[22].

Экономическая ценность научного познания измеряется в конечном счете уровнем производительности труда как функции научно-технического прогресса. Скорость технического прогресса и скорость роста производительности труда возрастают в результате прикладных, технологических и конструктивных исследований, а также под влиянием теоретических фундаментальных научных исследований, меняющих целевые каноны технологических и конструктивных поисков – физические и химические циклы[23].

В определенной мере можно количественно определить экономический эффект наиболее фундаментальных исследований. Это позволяет несколько конкретнее представить себе эффект научного познания в целом и его перспективы.

Вместе с тем эффект меганауки проявляется в изменении общих представлений о пространстве, времени, веществе, движении. А такой переход требует философского обобщения, подводит к собственно философским проблемам.

Речь идет, в частности, о проблеме необратимости времени. Эта необратимость выступает как обобщение всех процессов структурализации мира – космических, ультрамикроскопических, биологических, психологических, историко-культурных и т. д.

В области науки необратимыми являются изменения, которые вызываются не теми или иными естественнонаучными открытиями, а всем интегральным прогрессом науки, основывающимся в конечном счете на прогрессе общества в целом, на развитии производительных сил. Развитие философии связано с обобщением как естественнонаучных идей, так и выводов социальных наук, причем не в качестве суммирования параллельных направлений анализа, а путем отражения того, что происходит и будет происходить и в природе, и в обществе.

Развитие общества – это необратимый процесс, связанный с переходом от стихийного общественного разделения труда, включающего его отчуждение, к гармоничному общественному устройству. Такой переход требует и реализации философских идей, служащих теоретической основой преобразования общества. Из социального прогноза следует собственно философский: будущее принадлежит диалектике как отображению необратимой эволюции мира, как орудию социального прогресса.

В неклассической науке XX века, особенно во второй его половине, резко возросло значение моральных и эстетических критериев. Это объясняется прежде всего уже неоднократно упоминавшейся социальной действенностью науки. Освобождение атомной энергии в середине столетия явилось в этом отношении определенным историческим рубежом. Ф. Жолио-Кюри, после того как была открыта цепная реакция деления урана, беседовал со своими сотрудниками о моральном праве продолжать исследования, которые приведут не только к повышению индустриального и культурного потенциала, но и к созданию атомной бомбы. Аналогичные соображения высказывались и раньше, в XIX веке, в связи с открытием новых разрушительных взрывчатых веществ и по другим поводам. Но здесь – существенная разница. Тогда речь шла о прикладных открытиях, теперь – о фундаментальных. Развитие атомной физики – один из главных фарватеров не только физики, но и познания в целом. Здесь нельзя, как в случае прикладных исследований, заменить одно направление исследований другим. В неклассической науке фундаментальные исследования тесно связаны с общей концепцией пространства, времени, вещества и движения, с преобразованием стиля научного мышления, с углублением разума в самого себя, т. е. с необратимостью познания. Поэтому прекращение исследований, которыми занимались тогда Ф. Жолио-Кюри и его сотрудники, означало бы остановку научного прогресса, торможение развития культуры.

Анализ тех соображений и интуитивных прогнозов, которые заставили Ф. Жолио-Кюри и других продолжить ядерные исследования, позволяет увидеть характерные особенности моральных критериев в неклассической науке. По мнению А. Пуанкаре, мораль отличается от пауки тем, что она всегда – в повелительном наклонении, а наука – в изъявительном. Наука не исчерпывается только ее гносеологическим содержанием, она имеет и деятельностную сторону. Моральным эффектом и обладает наука как деятельность.

Неклассическая наука в большей мере, чем предшествующая, характеризуется слиянием содержания науки и такой ее стороны, как деятельность. Эксперимент и применение, т. е. деятельность, неотделимы здесь от констатаций, от содержания науки, а последнее от воздействия на мораль.

В литературе встречается утверждение о существовании двух тенденций современной науки: абсолютизирующей тенденции, связанной с поисками инвариантов мироздания, которая гуманизирует науку, и формализующей и релятивирующей тенденции, которая дегуманизирует ее[24]. Действительно, для неклассической науки, начиная с теории относительности, характерна явная связь релятивирующей тенденции и утверждения об инвариантности пространственно-временных интервалов, их независимости от выбора систем отсчета.

Однако именно это единство релятивирования и абсолютизации картины мира, релятивирования пространственных и временных масштабов и признания инвариантности скорости света, а также преобразований, связанных с переходом от одного макроскопического прибора к другому, становится проявлением гуманизации науки. Ведь гуманизация знания – это не субъективизация его и не превращение его в пассивное отображение мира. Она связана с выявлением активной действенной роли человека в познании объективного мира. Теория относительности утверждает объективную гармонию бытия, познаваемую через величины, варьирующиеся при переходе от одной системы к другой, и через иные величины, которые служат инвариантами преобразования.

Что касается эстетических критериев, то они известны и классической науке, особенно критерий изящества, столь существенный для математики. Изящество – это в известной мере свидетельство гносеологической мощи той или иной концепции или метода, возможности при минимальном числе исходных допущений получить максимальное множество выводов, что означает максимально прямой путь доказательства, наименьшее число промежуточных логических или математических операций. А. Пуанкаре сравнивал изящную теорему с античной архитектурной конструкцией, где небольшое число колонн поддерживает тяжелый ордер и делает это с легкостью, отражающей совершенство архитектурного замысла.

Основой эстетического впечатления может служить не только максимальный эффект данной теории или метода, но и широта и емкость исходной теории и выводов. Впечатление красоты создается приближением к идеалу, к картине, выведенной из одной принципиальной концепции. Таково, например, выведение всей структуры космоса из отождествления гравитации и неевклидовой геометрии мира.

В автобиографии Альберт Эйнштейн, говоря о «естественных» постоянных, т. е. о безразмерных соотношениях между массами, зарядами, расстояниями, длительностями различных процессов, отмечал: «Относительно этих последних мне бы хотелось высказать одно предложение, которое нельзя обосновать пока ни на чем другом, кроме веры в простоту и понятность природы. Предложение это – следующее: таких произвольных постоянных не существует. Иначе говоря, природа устроена так, что ее законы в большой мере определяются уже чисто логическими требованиями настолько, что в выражения этих законов входят только постоянные, допускающие теоретическое определение (т. е. такие постоянные, что их численных значений нельзя менять, не разрушая теории)»[25].

Идеал абсолютного внутреннего совершенства картины мира не может быть полностью реализован. Мир неисчерпаем, и речь идет о программе, уходящей в бесконечность. Бесконечное приближение к идеалу воплощается уже сейчас в идеальном образе Вселенной без теоретически не объясненных, чисто эмпирических констант, и эстетическая ценность такого понятия – иллюстрация традиционного и всегда нового определения красоты как воплощения бесконечности. Во второй половине нашего столетия поиски единой теории элементарных частиц, попытки логического выведения таких констант, как масса и заряд частиц, независимо от успехов и неудач, становятся одним из важных отправных пунктов философского обобщения достижений науки.

Мысль о необратимом сближении истины и красоты, о плодотворном влиянии поисков истины на поиски красоты – один из элементов философского прогноза. Она опирается и на характеристику научных идеалов, ставших во второй половине XX века программой неклассической науки.

Уже в эпоху Возрождения, когда опорой науки перестала быть традиция и истину называли дочерью времени, в число ее критериев вступает эстетическая ценность, понятие красоты. В заметках Леонардо да Винчи видно, как определения красоты перерастают в определения истины, а позднее в натурфилософских произведениях Джордано Бруно можно услышать уже не столь явные отзвуки эстетических идей. В XVII-XVIII веках происходила некоторая эволюция эстетических критериев науки. «Прекрасный мир» Спинозы уступал место изяществу математических построений и экспериментальных методов Лагранжа и Эйлера. Эстетические критерии выражают степень внутреннего совершенства теории. Однако теперь внутреннее совершенство перестало играть ту роль, которую оно играло в начале XVII века. Наука дифференцировалась, и включение обособившихся форм движения в единую и универсальную систему каузальных связей происходило в форме сведения специфических законов к законам механики. Критерием истины стало совпадение теории с результатом частного эксперимента.

Представим себе теперь эксперимент, который не дает внешнего оправдания существующей теории. Результаты эксперимента кажутся парадоксальными. Затем происходит то, что Эйнштейн назвал бегством от чуда, – начинается бегство от парадокса. Возникает парадоксальная теория, которая снимает с эксперимента ореол парадоксальности. Далее парадоксальная теория должна получить внутреннее совершенство. Тогда сравнивают различные исходные принципы, причем сравнивают на первых порах по интуитивно представимым множествам выводов, связей, по экспериментам, подтверждениям, т. е. по представлению о логической корректности данного варианта, о соответствии новой концепции максимально реконструирующему воздействию на мир, по корректности, естественности новой идеи, а также по ее интегральным характеристикам, отнесенным к сравнительно неясному еще объему экспериментальных доказательств и практических применений, по моральной ценности этих применений, по общности идеи.