Настоящее изданіе сочиненій И. В. Кир?евскаго въ общемъ воспроизводитъ текстъ перваго, Кошелевскаго изданія (1861 г.), редактированнаго братьями Кир?евскаго по матери, В. А. и Н. А. Елагиными. Отличія нашего изданія отъ Кошелевскаго заключаются въ сл?дующемъ:

1) Мы не сочли нужнымъ перепечатывать обширныя выдержки изъ автобіографіи Стеффенса, переведенныя по указанію И. В. Кир?евскаго его матерью, А. П. Елагиной, и сохранили только написанное имъ предисловіе къ этимъ выдержкамъ.

2) Въ немногихъ м?стахъ возстановлены цензурные пропуски, чтo отм?чено въ Прим?чаніяхъ.

3) Добавлены: статья о Баратынскомъ, стихотворенія, Письма и Прим?чанія.

4) Наконецъ, текстъ разд?ленъ на три отд?ла: въ первомъ собраны философскія статьи Кир?евскаго, во второмъ — литературно-критическія, въ третьемъ — беллетристика. Въ каждомъ изъ этихъ отд?ловъ матеріалъ расположенъ въ хронологическомъ порядк?.

Среди бумагъ Кир?евскаго, предоставленныхъ для настоящаго изданія внучкою А. П. Елагиной, М. В. Беэръ, не нашлось никакихъ неизданныхъ его статей. Основываясь на его собственномъ показаніи (см. ниже, т. II, стр. 232), мы не внесли

въ изданіе изв?стной записки 1832 года о закрытіи „Европейца”, представленной отъ его имени Бенкендорфу. Точно также опущено стихотвореніе, напечатанное за подписью „Киреевскій” въ приложеніи къ „Сочиненіямъ кн. 3. А. Волконской” (Парижъ и Карлсруэ, 1865), такъ какъ неизв?стно, к?мъ изъ двухъ братьевъ Кир?евскихъ оно написано[1].

Изъ писемъ Кир?евскаго, уже ран?е бывшихъ въ печати, немногія мало-содержательныя опущены; часть писемъ печатается впервые, съ подлинниковъ. Въ „Русскомъ Архив?”, гд? появилось наибольшее число писемъ Кир?евскаго, они печатались крайне небрежно, со множествомъ ошибокъ и сокращеній; въ настоящем изданіи вс? такія письма воспроизводятся съ подлинниковъ, и вс? вообще письма печатаются вполн?, безъ сокращеній, за исключеніемъ немногихъ, оригиналъ которыхъ утраченъ или былъ намъ недоступенъ. Какъ въ текст? сочиненій, такъ и въ текст? писемъ соблюдены правописаніе и пунктуація подлинника. Слогъ Кир?евскаго своеобразенъ; старомодная тяжелов?сность и почти торжественность фразы соединяется у него съ зам?чательной ясностью, глубиной и м?ткостью языка; зам?нить эти важныя окончанія на ію, наприм?ръ въ нравственностію, банальнымъ ью, или выкинуть многочисленныя запятыя, которыми уснащены его періоды, значило бы подновить его слогъ, т. е. исказить его писательскую физіономію.

Портретъ, приложенный къ настоящему изданію, воспроизведенъ съ наброска Э. А. Дмитріева-Мамонова въ одномъ изъ альбомовъ А. П. Елагиной, подпись взята изъ письма.

Въ книг? моей „Историческія Записки” есть глава о Кир?евскомъ; тамъ я указалъ и то, въ чемъ вижу ц?нность мысли Кир?евскаго, и то, въ чемъ вижу его заблужденія. Его частныя мн?нія, историческія, политическія, церковныя, кажутся мн? во многомъ ошибочными, — но я высоко ц?ню его коренное нравственно-философское уб?жденіе. Въ той книг? я старался показать, что онъ незаконно вывелъ свои нев?рныя мн?нія изъ своей в?рной основной идеи. Эти его мн?нія сыграли огромную пагубную роль, не только т?мъ, что изъ нихъ выросла вся реакціонная политическая идеологія, на которую русская власть и изв?стная часть общества донын? опираются въ своей борьб? противъ свободы и просв?щенія народнаго, — но и потому, что он? заслонили въ общемъ сознаніи подлинную истину, изъ которой он? будто бы были выведены. Сочиненія Кир?евскаго въ изв?стномъ смысл?, для нов?йшей русской исторіи, — первоисточникъ и русской правды, и русской неправды. Поэтому я считалъ полезнымъ ихъ переизданіе; надо привести общество къ первоисточнику т?хъ идей, которыя въ немъ борятся; пусть оно непосредственно увидитъ самую эту истину заключенную въ коренномъ уб?жденіи Кир?евскаго, и пусть ув?рится также, что та ложь беззаконно ссылается на нее, какъ на свою основу и оправданіе.

16 ноября 1910 г.

М.Г.

Родъ Кир?евскихъ принадлежитъ къ числу самыхъ старинныхъ и значительныхъ родовъ Б?левскихъ и Козельскихъ дворянъ. Въ старину Кир?евскіе служили по Б?леву, влад?ли въ Б?левскомъ у?зд? многими вотчинами и пом?стьями, и имъ изстари принадлежало село Долбино, въ 7 верстахъ отъ г. Б?лева. Зам?чательное красотою м?стоположенія, Долбино знаменито въ округ? своею старинною церковью, въ которой находится чудотворный образъ Успенія Пресвятыя Богородицы, усердно чтимый м?стными жителями. Въ продолженіе л?тнихъ м?сяцевъ, почти ежедневно являются изъ г. Б?лева благочестивые горожане отслужить молебенъ и поклониться Св. Икон?. Въ Август?, во время Успенской ярмарки, н?сколько тысячъ народа стекается въ с. Долбино изъ вс?хъ окружныхъ городовъ и у?здовъ.

Въ Долбин? прошли первые д?тскіе годы И. В. Кир?евскаго. Его отецъ, Василій Ивановичъ Кир?евскій, былъ челов?къ зам?чательно просв?щенный. Онъ зналъ пять языковъ; библіотека, имъ собранная, свид?тельствуетъ о его любви къ чтенію; въ молодости самъ переводилъ и даже печаталъ романы и другія мелкія литературныя произведенія того времени; но по преимуществу онъ занимался естественными науками, физикой, химіей и медициной; охотно и много работалъ въ своей лабораторіи; съ усп?хомъ лечилъ вс?хъ, требовавшихъ его помощи. Онъ служилъ въ гвардіи, и вышелъ въ отставку секундъ-маіоромъ; въ 1805 году женился на Авдоть? Петровн? Юшковой. Во время первой милиціи былъ онъ выбранъ въ дружинные начальники. Въ 1812 году перевезъ всю свою семью въ Орелъ. Зд?сь и въ Орловской деревн? своей (Кир?евской Слободк?), въ 3-хъ верстахъ отъ Орла, онъ далъ пріютъ многимъ семействамъ, б?жавшимъ изъ Минска, Смоленска, Вязьмы и Дорогобужа; взялъ на себя леченіе, содержаніе и продовольствіе 90 челов?къ раненыхъ Русскихъ, съ христіанскимъ самоотверженіемъ ухаживалъ за больными, брошенными Французами, — и на подвиг? христіанскаго сердоболія заразившись тифозною горячкою, скончался въ Орл? 1-го Ноября 1812 года. Т?ло его было перевезено въ с. Долбино и похоронено въ церкви. Посл? него остались два сына — Иванъ (родился въ Москв? 1806 года 22 Марта) и Петръ (родился въ Долбин? 1808 года 11 Февраля), и еще дочь Марія (род. 1811 года 8 Августа), на рукахъ своей матери, овдов?вшей на 23-мъ году жизни.

Авдотья Петровна Кир?евская возвратилась съ д?тьми въ Долбино. Сюда въ начал? 1813 года пере?халъ Василій Андреевичъ Жуковскій, ея близкій родственникъ, воспитанный съ нею вм?ст? и съ д?тства съ нею дружный. Жуковскій прожилъ зд?сь почти два года. Въ конц? 1815 года онъ оставилъ свою Б?левскую родину: по?халъ въ Петербургъ для изданія своихъ стихотвореній, над?ясь возвратиться скоро и думая посвятить себя воспитанію маленькихъ Кир?евскихъ и принять на себя опекунскія заботы.

Вотъ отрывки изъ его писемъ 1815 года:

„Вотъ мое расположеніе: кончивъ изданіе своихъ стиховъ, котораго на б?ду никому постороннему поручить не могу, тотчасъ отправлюсь въ Дерптъ….. Вы между т?мъ ув?домьте, чтo вы хотите д?лать, когда соберетесь къ намъ и когда должно мн? прі?хать за вами. Гораздо было бы лучше, когда бы я васъ и проводилъ изъ Дерпта, тогда могъ бы подол?е съ вами остаться. При свиданіи будемъ говорить о томъ, что для меня есть одно изъ главныхъ д?лъ жизни, о воспитаніи нашихъ д?тей. Я ждалъ и жду плана, и право не даромъ сказалъ, что въ этотъ планъ входитъ много моего будущаго. Чтобы придумать что-нибудь основательное, надобно им?ть этотъ планъ въ рукахъ; а вы все еще его не присылаете”.

„Милые друзья, благодарствуйте за добрые сов?ты, а еще бол?е за то н?жное чувство дружбы, которое видно въ вашихъ письмахъ. Слава Богу! Это восклицаніе весьма тутъ кстати. Какъ не сказать слава Богу, думая о друзьяхъ и видя ихъ къ себ? дружбу? Послушайте, милая Долбинская сестра[2]. Я и самъ было испугался своего предложенія[3], сд?ланнаго вамъ въ первую минуту, но испугался только своей неспособности его исполнить. Что, если бы мн? удалось только бол?е еще испортить д?ла ваши? Но, какъ говорятъ, на безрыбь? и ракъ рыба, а я готовъ быть для васъ ракомъ. Что же было бы лучше, какъ потрудиться для нашихъ милыхъ д?тенковъ, да вы отъ меня не уйдете. Дайте мн? устроить свое зд?шнее, и я опять у васъ, опять въ своей семь?, опять въ прекрасномъ родимомъ краю, окруженный вс?ми милыми воспоминаніями, среди соловьевъ и розъ и проч. и проч. Знаете, что всякій ясный день, всякій запахъ березы производитъ во мн? родъ Heimweh….”.

Жуковскому не суждено было возвратиться на житье въ Долбино. Жуковскій остался въ Петербург?, вступилъ въ службу и только изредка, и на короткое время, могъ прі?зжать въ свою Б?левскую родину. Но н?сколько л?тъ, проведенныхъ вблизи такого челов?ка, каковъ Жуковскій, не могли пройти безъ сл?да для молодой души Кир?евскаго. Кир?евскій развился весьма рано. Еще въ 1813 году, онъ такъ хорошо влад?лъ шахматною игрою, что пл?нный генералъ Бонами не р?шался играть съ нимъ, боясь проиграть семил?тнему мальчику; съ любопытствомъ и по н?скольку часовъ сл?дилъ за игрою ребенка, легко обыгрывавшаго другихъ Французскихъ офицеровъ. Десяти л?тъ Кир?евскій былъ коротко знакомъ со вс?ми лучшими произведеніями Русской Словесности и такъ называемой классической Французской литературы; дв?надцати л?тъ онъ хорошо зналъ Н?мецкій языкъ. Конечно, тихіе Долбинскіе вечера, когда Жуковскій почти каждый разъ прочитывалъ что-нибудь, только что имъ написанное, должны были им?ть сильное вліяніе на весь строй его будущей жизни; отсюда, быть можетъ, его р?шительная склонность къ литературнымъ занятіямъ, идеально-поэтическое настроеніе его мыслей. Для Кир?евскаго Жуковскій всегда оставался любимымъ поэтомъ. Излишне, кажется, говорить объ ихъ дружескихъ отношеніяхъ, неизм?нявшихся во все продолженіе ихъ жизни. Жуковскій горячо любилъ Кир?евскаго, вполн? ц?ня и его способности, и возвышенную чистоту его души. При вс?хъ литературныхъ предпріятіяхъ Кир?евскаго, Жуковскій сп?шилъ являться первымъ и ревностнымъ сотрудникомъ, и, если обстоятельства того требовали, энергическимъ заступникомъ. Зная Кир?евскаго, онъ всегда см?ло могъ ручаться за благородство его стремленій, за искренность его желаній блага. Вотъ отрывокъ изъ письма Кир?евскаго къ матери, писаннаго незадолго до кончины Жуковскаго.

„Съ т?хъ поръ, какъ я вамъ писалъ, я получилъ письмо отъ Жуковскаго, въ отв?тъ на мое. Удивительный челов?къ этотъ Жуковскій. Хотя, кажется, знаешь необыкновенную красоту и возвышенность его души, однако при каждомъ новомъ случа? узнаешь, что сердце его еще выше и прекрасн?е, ч?мъ предполагалъ. Онъ почти кончилъ свою Одиссею, работая надъ нею постоянно, и перевелъ, и уже почти напечаталъ 23 п?сни съ половиною, — и оторвался отъ этой работы, потому что пришла страстная нед?ля, и онъ сталъ гов?ть. Въ это время получилъ онъ мое письмо съ просьбою. Для гов?нья онъ оставилъ Одиссею; но для добраго д?ла въ ту же минуту нарушилъ свой святой шабашъ, и написалъ длинное и прекрасное письмо къ принцу Ольденбургскому, другое къ Б. и третье ко мн?. Эту жертву, конечно, Богъ приметъ, какъ живую молитву сердца”.

До пятнадцатил?тняго возраста Кир?евскіе оставались безвы?здно въ Долбин?; у нихъ не было ни учителей, ни гувернеровъ[4]; они росли и воспитывались подъ непосредственнымъ руководствомъ матери и вотчима. Въ 1817 году А. П. Кир?евская вышла замужъ за своего внучатнаго брата Ал. Ан. Елагина. Елагинъ, горячо и н?жно любившій Кир?евскихъ, былъ ихъ единственнымъ учителемъ до 1822 года; и молодой Ваня Кир?евскій привязался къ своему второму отцу вс?ми силами своей любящей души. Кир?евскій развивался быстро, не говоря уже о томъ, что онъ еще въ деревн? прекрасно выучился по Французски и по Н?мецки, коротко познакомился съ литературами этихъ языковъ, перечелъ множество историческихъ книгъ и основательно выучился математик?. Еще въ Долбин? началъ онъ читать философическія сочиненія, и первые писатели, которые случайно попались ему подъ руки, были Локкъ и Гельвецій, но они не оставили вреднаго впечатл?нія на его отроческой душ?[5]. А. А. Елагинъ, въ начал? усердный почитатель Канта, котораго „Критику чистаго разума” онъ вывезъ съ собою изъ за-граничныхъ походовъ, въ 1819 году черезъ Веланскаго познакомился съ сочиненіями Шеллинга, сд?лался его ревностнымъ поклонникомъ, и въ деревн? переводилъ его письма о догматизм? и критицизм?. Св?тлый умъ и врожденныя философическія способности И. В. Кир?евскаго были ярки въ этомъ, почти что отроческомъ возраст?; прежніе литературные разговоры, во время длинныхъ деревенскихъ вечеровъ не р?дко стали зам?няться бес?дами и спорами о предметахъ чисто философическихъ; и когда Елагины, для дальн?йшаго воспитанія д?тей, переселились въ Москву, молодой Кир?евскій явился (1822) въ кругу своихъ сверстниковъ знакомымъ со многими положеніями тогдашней Германской философіи.

Въ Москв? (1822) И. В. началъ учиться по Латыни и по Гречески, и выучился сколько требовалось тогда для экзамена[6], бралъ уроки у Снегирева, Мерзлякова, Цв?таева, Чумакова и другихъ профессоровъ Московскаго Университета; слушалъ публичныя лекціи профессора Павлова, и выучился по Англійски. Н?которые уроки онъ бралъ вм?ст? съ Ал. Ив. Кошелевымъ, и съ этихъ поръ начинается дружба Кир?евскаго и Кошелева, кр?пкая на всю жизнь. Они вм?ст? выдержали такъ называемый комитетскій экзаменъ, и въ одно время вступили на службу въ 1824 году, въ Московскій Главный Архивъ Иностранной Коллегіи. Въ это время въ Архив?, подъ просв?щеннымъ начальствомъ Алекс?я ?едоровича Малиновскаго, служилъ цв?тъ тогдашней Московской молодежи, — архивные юноши, какъ называлъ ихъ Пушкинъ. Товарищами Кир?евскаго были: Веневитиновы (Д. В. и А. В.), В. П. Титовъ, С. П. Шевыревъ, И. С. Мальцевъ, Н. А. Мельгуновъ, С. А. Соболевскій и многіе другіе. Изъ нихъ составился первый кругъ друзей Кир?евскаго, и къ нему примкнули питомцы Московскаго Университета: Н. М. Рожалинъ, М. А. Максимовичъ и М. П. Погодинъ. Это было цв?тущее время Русской Словесности, ознаменованное яркими усп?хами Пушкина; вокругъ него начинала св?титься блестящая плеяда первоклассныхъ поэтическихъ талантовъ; имена Баратынскаго, Языкова, Барона Дельвига, Веневитинова, Хомякова, начали не р?дко мелькать въ альманахахъ и журналахъ того времени. Они навсегда останутся драгоц?ннымъ украшеніемъ Русской Словесности; — но рядомъ съ возникновеніемъ д?ятельности чисто литературной, въ Москв? стала возникать въ это время новая умственная д?ятельность, подъ вліяніемъ философіи Шеллинга. Въ 1821 году профессоръ М. Г. Павловъ, по возвращеніи изъ-за границы, читалъ въ Университет? и въ Университетскомъ благородномъ пансіон? лекціи о природ?. Впечатл?ніе его лекцій было сильное и плодоносное, возбудившее въ тогдашнемъ покол?ніи Москвичей сочувствіе къ философіи Германской. Однимъ изъ первыхъ ея поборниковъ явился тогда питомецъ Московскаго Университета, князь В. ?. Одоевскій, собиравшій у себя небольшой кругъ молодыхъ литераторовъ, во имя Любомудрія, и съ 1824 года издававшій свою 4-хъ книжную Мнемозину, въ начал? которой была пом?щена прекрасная статья его учителя Павлова о способахъ изсл?дованія природы. Къ этому кругу принадлежалъ Кир?евскій съ своими архивскими сослуживцами, между которыми самою блестящею и любимою надеждою былъ Д. Веневитиновъ, „рожденный для философіи еще бол?е, ч?мъ для поэзіи”[7] но по несчастію, у той и другой отнятый преждевременною неожиданною смертью. Еще въ исход? 1826 года, когда, прі?хавши въ Москву, Пушкинъ такъ дружно сошелся съ Веневитиновымъ и сблизился съ его товарищами, у нихъ состоялся новый литературный журналъ, Московскій В?стникъ, подъ редакціей М. П. Погодина. Кир?евскій не выступалъ еще на литературное поприще, къ которому готовился, и на которомъ начинали д?йствовать его товарищи. Къ этому времени (1826 и 1827) относятся первыя уц?л?вшія его письма, и мы пом?щаемъ ихъ зд?сь вполн?.

КЪ А. А. ЕЛАГИНУ.

1826 Августъ.

„Вы ко мн? не хотите писать, милый папенька, потому, что въ грустномъ расположеніи духа, а я гораздо лучше бы хот?лъ отъ васъ получить грустное письмо, нежели шуточное, и пишу къ вамъ теперь именно потому, что мн? не весело. Въ эти минуты душа невольно какъ-то обращается къ тому, что всего дороже, и забываетъ все, что ее разс?явало, и вс? обыкновенныя занятія, которыя, скользя только по поверхности ея, не доходили въ глубь. Я, по крайней м?р?, во время печали невольно ищу предмета, который бы вполн? занималъ всего меня, который бы заключалъ въ себ? не одно опред?ленное желаніе, не одну опред?ленную мысль, но входилъ бы во вс? желанія, во вс? мысли, и если что нибудь живое на земл? можетъ быть такимъ предметомъ полнаго я, то, безъ сомн?нія, это вы и маменька. Ибо вы оба служите для меня связью всей прошедшей моей жизни, и входите во вс? т? планы, которые воображеніе строитъ въ будущемъ, которые, можетъ быть, не сбыточны, но которые трогаютъ самыя чувствительныя струны моего сердца. На всемъ пути жизни моей (которую, признаюсь, люблю од?вать въ блестящія краски) я вижу васъ непрем?ннымъ сопутникомъ моимъ, и до сихъ поръ не рождалось у меня ни одного желанія, ни одной надежды, которыя бы вполн? занимали меня, и которыя бы могли исполниться безъ васъ. Вотъ почему и думается объ васъ, когда грустно, а если думается, то и пишется. Но, впрочемъ, мысли эти не связываются ни съ ч?мъ т?мъ, что у насъ теперь д?лается, ни въ чемъ изъ того, что насъ теперь занимаетъ, и связываются только съ т?мъ, что занимаетъ меня всегда, къ чему я постоянно возвращаюсь отъ вседневныхъ занятій. И такъ, если бы писать къ вамъ объ томъ, о чемъ думается, и такъ, какъ хочется, то я не писалъ бы къ вамъ ни объ васъ, ни обо мн?, ни объ нашемъ, но писалъ бы къ вамъ о высочайшемъ счастіи, о средствахъ къ общему нашему достиженію онаго, о самоусовершенствованіи, и т. п. Не знаю, впрочемъ, въ какую минуту вы получите письмо мое; можетъ быть, въ минуту холодную, — а мн? бы не хот?лось профанировать моихъ мыслей. И такъ, если вы хотите, чтобы я къ вамъ писалъ, то об?щайте мн?, что вы иначе не распечатаете письма моего, какъ тогда, когда вамъ будетъ грустно. Это необходимое условіе для того, чтобы понять меня, какъ я того хочу”.

КЪ А. И. КОШЕЛЕВУ.

„Спасибо, Кошелевъ, за твое письмо. Истинно счастливый подарокъ. Я въ немъ нашелъ прежнее участіе, прежнюю любовь и дов?ренность. Минута полученія была для меня драгоц?нною минутою. Признаться стыдно, но необходимо для облегченія сов?сти, что и я начиналъ уже сомн?ваться въ твоихъ чувствахъ ко мн?. Твои холодныя письма — и Богъ знаетъ что еще — а можетъ быть и привычка къ потерямъ, внушали мн? самыя грустныя мысли. Я ихъ развивалъ и оправдывалъ. Я думалъ: теперь Кошелевъ живетъ въ св?т?, сд?лалъ много новыхъ знакомствъ и, можетъ быть, пріобр?лъ новыхъ друзей; они открыли ему новую сторону въ жизни, и его образъ мыслей могъ изм?ниться; можетъ быть, онъ нашелъ людей съ умомъ возвышеннымъ, съ дарованіями р?шительными, и т? качества, которыя уважалъ прежде, уже считаетъ ничтожными. Я съ своей стороны долгимъ молчаніемъ далъ ему право думать, что и я перем?нился, и пр. и пр. Все это оправдывалось одно другимъ и сливалось въ одно тяжелое чувство. Но твое письмо, милое, дружеское, разомъ уничтожило все сплетенье несправедливыхъ предположеній, сказавъ: Кошелевъ тотъ же; онъ тебя любитъ и ув?ренъ въ твоей любви.

„Благодарю тебя за твои разспросы обо мн? и буду охотно отв?чать на нихъ обстоятельно; ибо н?тъ тяжеле состоянія, какъ быть неузнаннымъ т?ми, кого мы любимъ. Для меня на всемъ земномъ шар? существуютъ только два челов?ка, которыхъ одобреніемъ я дорожу, какъ собственнымъ: это ты и Титовъ. И оба вы меня не поняли. Вы думаете, что я, не зная ц?ны жизни, безполезно трачу свое время, не сожал?я о потерянныхъ минутахъ и не им?я въ душ? того огня, который не позволяетъ успокоиться въ безд?йствіи, за настоящимъ забываю и прошедшее, и будущее; что я произвольно предоставилъ обстоятельствамъ направлять мои поступки по вол? случая, и оправдываю это состояніе (которое ты справедливо называешь состояніемъ ничтожества) т?мъ, что въ немъ есть н?что поэтическое. Но въ самомъ д?л? не знаю я: есть ли поэзія въ произвольной утрат? самобытности; знаю только, что я не искалъ такой поэзіи. Но не вы виноваты въ томъ, что не поняли меня; виноватъ одинъ я, или, лучше сказать, т? обстоятельства, которыя ввели меня въ двумысленное положеніе.

„Еслибы передъ рожденіемъ судьба спросила меня: что хочешь ты избрать изъ двухъ? или родиться воиномъ, жить въ безпрестанныхъ опасностяхъ, безпрестанно бороться съ препятствіями, и не зная отдыха, наградою за вс? труды им?ть одно сознаніе, что ты идешь къ ц?ли высокой, — и лечь на половин? пути, не им?я даже въ посл?днюю минуту ут?шенья сказать себ?, что ты вид?лъ желанное? или провесть спокойный в?къ, въ кругу мирнаго семейства, гд? желанья не выходятъ изъ опред?леннаго круга возможностей, гд? одна минута сглаживаетъ другую, и каждая встр?чаетъ тебя равно довольнымъ, и гд? жизнь течетъ безъ шума и утекаетъ безъ сл?да?... Я бы не задумался о выбор? и р?шительною рукою взялъ бы мечъ. Но, по несчастію, судьба не посов?товалась со мною. Она окружила меня такими отношеніями, которыя разорвать значило бы изм?нить стремленію къ той ц?ли, которая одна можетъ украсить жизнь, но которыя сосредоточиваютъ всю д?ятельность въ силу перенесенія. И зд?сь существуетъ для меня борьба, и зд?сь есть опасности и препятствія. Если он? незам?тны, ибо происходятъ внутри меня, то отъ того для меня значительность ихъ не уменьшается.

„Въ самомъ д?л?, разсмотри безпристрастно (хотя въ теперешнемъ твоемъ положеніи это значитъ требовать многаго): какое поприще могу я избрать въ жизни, выключая того, въ которомъ теперь нахожусь? — Служить — но съ какою ц?лью? — Могу ли я въ служб? принесть значительную пользу отечеству? Ты говоришь, что сообщеніе съ людьми необходимо для нашего образованія, — и я съ этимъ совершенно согласенъ; но ты зовешь въ П. — Назови же т?хъ счастливцевъ, для сообщества которыхъ долженъ я ?хать за тысячу верстъ, и тамъ употреблять большую часть времени на безполезныя д?ла. Мн? кажется, что зд?сь есть в?рн?йшее средство для образованія: это — возможность употреблять время, какъ хочешь. Не думай, однакоже, чтобы я забылъ, что я Русскій, и не считалъ себя обязаннымъ д?йствовать для блага своего отечества. Н?тъ! вс? силы мои посвящены ему. Но мн? кажется, что вн? службы — я могу быть ему полезн?е, нежели употребляя все время на службу. Я могу быть литераторомъ, а сод?йствовать къ просв?щенію народа не есть ли величайшее благод?яніе, которое можно ему сд?лать? На этомъ поприщ? мои д?йствія не будутъ безполезны; я могу это сказать безъ самонад?янности. Я не безполезно провелъ мою молодость, и уже теперь могу съ пользою д?литься своими св?д?ніями. Но ц?лую жизнь им?я главною ц?лью: образовываться, могу ли я не им?ть в?са въ литератур?? Я буду им?ть его, и дамъ литератур? свое направленіе. Мн? все ручается въ томъ, а бол?е всего сильные помощники, въ числ? которыхъ не лишнее упомянуть о Кошелев?; ибо люди, связанные единомысліемъ, должны им?ть одно направленіе. Вс? т?, которые совпадаютъ со мной въ образ? мыслей, будутъ моими сообщниками. Кром? того, слушай одно изъ моихъ любимыхъ мечтаній: у меня четыре брата, которымъ природа не отказала въ способностяхъ. Вс? они будутъ литераторами, и у вс?хъ будетъ отражаться одинъ духъ. Куда бы насъ судьба ни завела и какъ бы обстоятельства ни разрознили, у насъ все будетъ общая ц?ль: благо отечества, и общее средство: литература. Чего мы не сд?лаемъ общими силами? Не забудь, что когда я говорю мы, то разум?ю и тебя и Титова…..

„Мы возвратимъ права истинной религіи, изящное согласимъ съ нравственностью, возбудимъ любовь къ правд?, глупый либерализмъ зам?нимъ уваженіемъ законовъ, и чистоту жизни возвысимъ надъ чистотою слога. Но ч?мъ ограничить наше вліяніе? Гд? положишь ты ему пред?лъ, сказавъ nec plus ultra? Пусть самое см?лое воображеніе поставитъ ему Геркулесовы столбы, — новый Колумбъ откроетъ за ними новый св?тъ.

„Вотъ мои планы на будущее. Что можетъ быть ихъ восхитительн?е? Если судьба будетъ намъ покровительствовать, то представь себ?, что л?тъ черезъ 20 мы сойдемся въ дружескій кругъ, гд? каждый изъ насъ будетъ отдавать отчетъ въ томъ, что онъ сд?лалъ, и въ свои свид?тели призывать просв?щеніе Россіи. Какая минута!

„Но если я теперь не д?лаю ничего, то причина тому, по несчастію, слишкомъ достаточная. Я такъ разстроилъ свое здоровье въ нын?шнюю зиму, что всякое напряженіе ума для меня вредно. Н?которыя обстоятельства заставляютъ даже опасаться чахотки, и потому ?здить верхомъ, ходить, спать и прочее, составляютъ вс? мои занятія. Даже кофе, на который ты такъ нападаешь, долженъ я былъ пром?нять на шоколадъ a la sante. Трубка еще не покидаетъ меня, но это потому, что она мн? не вредитъ. Впрочемъ, образъ жизни моей весьма однообразенъ. Утро я провожу въ своей комнат?, читаю романы, стихи и все то, что не требуетъ большаго труда. Посл? об?да сплю, а ввечеру ?зжу верхомъ. Новыхъ знакомствъ не д?лаю, и видаюсь почти только съ Рожалинымъ, Полевымъ, Мицкевичемъ и Соболевскимъ, съ которымъ вм?ст? ?зжу по окрестностямъ Москвы. Вотъ теб? подробный отчетъ обо всемъ, что до меня касается. Над?юсь получить отъ тебя такой же. Если же ты собираешься скоро къ намъ, то оставь Титову зав?щаніе: не л?ниться. Онъ сталъ ни на что не похожъ”.

Въ начал? 1827 года, когда въ Москв? возобновились литературные вечера у княгини З. А. Волконской, на которыхъ бывалъ Кир?евскій, князь Вяземскій усп?лъ взять съ него слово написать что-нибудь для прочтенія, и онъ написалъ „Царицынскую ночь”. Это былъ первый литературный опытъ Кир?евскаго, сд?лавшійся изв?стнымъ многочисленному кругу слушателей и нын? впервые напечатанный. Весною 1828 г., когда Московскіе литераторы провожали у?зжавшаго въ Петербургъ Мицкевича, за ужиномъ, при поднесеніи ему серебрянаго кубка, И. Кир?евскому первому пришлось произнесть свои стихи въ честь Польскаго поэта. Въ томъ же году, онъ написалъ для Московскаго В?стника, издаваемаго его друзьями, Погодинымъ и Шевыревымъ: Н?что о характер? поэзіи Пушкина. Статья была напечатана безъ подписи его имени и только съ цифрами 9 и 11. Тогда же и Петръ Кир?евскій напечаталъ въ В?стник? отрывокъ изъ Кальдерона, переведенный имъ съ Испанскаго, и издалъ особою книжкою переводъ Байроновской пов?сти Вампиръ. Такимъ образомъ въ 1828 г. оба брата вм?ст? выступили на литературное поприще.

КЪ А. И. КОШЕЛЕВУ, въ 1828 г. Октября 1-го.

„Получивши твое письмо 17 Сентября, я отложилъ отв?тъ до сегодняшняго дня, потому что р?шился писать къ вамъ, Петербургскимъ, только два раза въ м?сяцъ, 1-го и 15, для того, чтобы писать, ибо иначе я в?чно бы остался при однихъ сборахъ. И такъ, ты не долженъ на меня сердиться за медленность отв?та и напередъ пріучи себя ждать 2 нед?ли, выключая экстренныхъ случаевъ. Я лучше хочу нав?рное писать изр?дка, нежели собираться ц?лый годъ — писать каждый день, т.-е. я не хочу брать прим?ра съ людей, каковъ Кошелевъ. Нечего сказать, министръ на об?щанія! Хот?лъ писать часто и до сихъ поръ написалъ только одно письмо; хот?лъ прислать отрывки изъ своихъ сочиненій объ исторіи, и я ув?ренъ, и сочиненія и отрывки sind noch im Werden. Хот?лъ перевести Cousin, хот?лъ прочесть всего Гердера, и я дамъ руку отс?чь, что ты одного не кончилъ, а другаго и не начиналъ. Знаешь ли ты, отчего ты до сихъ поръ ничего не написалъ? Отъ того, что ты не пишешь стиховъ. Еслибы ты писалъ стихи, тогда бы ты любилъ выражать даже безд?льныя мысли, и всякое слово, хорошо сказанное, им?ло бы для тебя ц?ну хорошей мысли а это необходимо для писателя съ душой. Тогда только пишется, когда весело писать, а тому, конечно, писать не весело, для кого изящно выражаться не им?етъ самобытной прелести, отд?льной отъ предмета. И потому: хочешь ли быть хорошимъ писателемъ въ проз?? — пиши стихи. Я ув?ренъ, что Титовъ моего мн?нія. Что Шеллингъ любитъ поэзію и хорошо знаетъ вс?хъ древнихъ и новыхъ поэтовъ, — это изв?стно; но, читая его р?чь объ искусствахъ, нельзя сомн?ваться, чтобы онъ въ молодости не писалъ стиховъ. За то Кантъ, поручусь, никогда не прибралъ ни одной ри?мы; за то он? незваныя приходили къ нему въ его проз?; за то читатели Канта къ читателямъ Шеллинга какъ 5 къ 5000. Изъ всего этого сл?дуетъ: Кошелевъ, пиши стихи! Не будешь писать стиховъ, не будешь им?ть читателей, какъ бы твои мысли хороши ни были; сл?довательно: Кошелевъ, пиши стихи!

„Я ув?ренъ, что не только для усовершенствованія слога, но и для образованія ума и воображенія, для развитія чувства изящнаго (которое, какъ мы съ тобой знаемъ, есть начало, причина, м?ра и ц?ль всякаго усовершенствованія), сл?довательно для счастія жизни, для красоты жизни, для возвышенности жизни, необходимо писать стихи: и потому, Кошелевъ, пиши стихи!

„Ты в?рно согласенъ, что ч?мъ образованн?е челов?къ, т?мъ онъ лучше влад?етъ своимъ языкомъ; но развей эту мысль и ты увидишь, что въ ней самой заключается еще другая: ч?мъ лучше челов?къ влад?етъ языкомъ, т?мъ онъ образованн?е. Сл?довательно, опять возвратимся къ моему прип?ву: Кошелевъ, пиши стихи!

„Не думай, чтобы это была шутка, или что я пишу къ теб? объ стихахъ отъ нечего писать: н?тъ, у меня это кр?пко лежитъ на сердц?, и я считаю за долгъ говорить теб? объ томъ, что мн? кажется въ теб? недостаткомъ. Впрочемъ, если ты знаешь другое средство заставить себя заниматься языкомъ для самаго языка, тогда, пожалуй, можешь и не писать стиховъ. Но мн? всетаки лучшимъ средствомъ кажутся стихи, потому: Кошелевъ, пиши стихи!

„Перейдемъ къ проз?, т.-е. къ моимъ занятіямъ. Съ твоего отъ?зда мои занятія состояли въ ничего-нед?ланіи. Прожектовъ много, но л?ни еще больше. Не думай однако, чтобъ я не писалъ стиховъ; я часто ихъ д?лаю, хотя, разум?ется, никому не показываю. Но мое стихотворство не пом?шаетъ моей д?ятельности. Не знаю, отчего, мн? даже некогда и читать то, что хочется, а некогда отъ того в?роятно, что я ничего не д?лаю. Правда, я прочелъ комедій 200 посл? твоего отъ?зда, одну съигралъ, одну перевелъ, но мои прожекты объ Жуковскомъ, объ критик?, объ философіи въ Россіи, — до сихъ поръ все еще прожекты. На дняхъ нам?ренъ приняться за исполненіе. Между т?мъ много еще другихъ сочиненій — кандидатовъ, которые просятся въ комплектъ, но которыхъ я до сихъ поръ оставляю при особенныхъ порученіяхъ. А между т?мъ ты понимаешь, что они другъ другу м?шаютъ, перебиваютъ другъ у друга м?ста и пр. Но я буду писать, и скоро. Если бы ты зналъ, какъ весело быть писателемъ. Я написалъ одну статью, говоря по сов?сти, довольно плохо, и если бы могъ, уничтожилъ бы ее теперь. Но, не смотря на то, эта одна плохая статья доставила мн? минуты неоц?ненныя; кром? многаго другаго, скажу только одно: есть въ Москв? одна д?вушка, прекрасная, умная, любезная, которую я не знаю, и которая меня отъ роду не видывала. Тутъ еще н?тъ ничего особенно пріятнаго, но д?ло въ томъ, что у этой д?вушки есть альбомъ, куда она пишетъ все, что ей нравится, и, вообрази, подл? стиховъ Пушкина, Жуковскаго и пр., списано больше половины моей статьи. Что она нашла въ ней такого трогательнаго, я не знаю; но, не смотря на то, это одно можетъ заставить писать, если бы даже въ самой работ? и не заключалось лучшей награды.

„Кстати или не кстати: на другой день посл? твоего отъ?зда былъ у меня А. Н. съ своею поэмою. Я уговорилъ его не печатать ее, не сд?лавши н?которыхъ поправокъ; а поправки я ему задалъ такія, что над?юсь, будетъ работы по крайней м?р? еще на годъ. Мн? того только и хот?лось, ибо въ поэм? много хорошихъ м?стъ, но вся она никуда не годится. Ч?мъ больше онъ будетъ поправлять ее, т?мъ лучше, знаю, ты другаго мн?нія; но если ты хочешь спорить, то я возвращусь опять къ старому прип?ву: Кошелевъ, пиши стихи. Между т?мъ пиши письма. Сд?лай по моему, пиши р?дко и много. Отчего бы, наприм?ръ, не развивать теб? твои мысли объ исторіи въ письмахъ ко мн?! Мы будемъ спорить, толковать, и, право, это будетъ намъ обоимъ полезно, а всего полезн?е для твоего сочиненія, ибо это заставитъ тебя невольно больше и чаще объ немъ думать. Одно условіе: пиши безъ приготовленій, что въ голову придетъ, и въ томъ порядк?, какъ придетъ въ голову, иначе мн? в?къ не дождаться твоего письма. Такая переписка всего лучше познакомитъ насъ съ положеніемъ другъ друга; для насъ теоретическія мысли еще жизнь; наша опытность — опытность ума; покуда мы не будемъ богаче д?лами, ч?мъ мыслями, до т?хъ поръ, вм?сто вопросовъ о здоровь?, о жить?-быть? и пр., намъ надо спрашивать другъ у друга: какія перем?ны въ вашемъ образ? мыслей? Отв?томъ на этотъ вопросъ мы скажемъ все. Въ старости будетъ у насъ другая переписка.

„Твоимъ мыслямъ о Cousin я очень радъ. Что ты говоришь объ его лекціяхъ, я то же думалъ объ его fragments philosophiques. Но я еще больше радъ тому, что теб? нравится Гердеръ. Не испорченность ума, какъ ты думаешь, но бoльшая зр?лость заставляетъ тебя предпочитать поэтическое сухимъ выкладкамъ. Самъ Шеллингъ — поэтъ тамъ, гд? даетъ волю естественному стремленію своего ума. Только необходимость принаравливаться къ ограниченному понятію читателей заставляетъ его иногда быть сухимъ. Но, мн? кажется, онъ въ этомъ ошибся: кто не понялъ мысль чувствомъ, тотъ не понялъ ее, точно также какъ и тотъ, кто понялъ ее однимъ чувствомъ. Но для меня непонятно то, что ты говоришь о пламенной любви Гердера ко вселенной. Что такое любовь ко вселенной? Ты что-то не то хот?лъ сказать.

„Было у меня еще что-то сказать теб?, но теперь забылъ. Прощай.

Твой Кир?евскій ”.

Въ конц? 1829 года М. А. Максимовичъ, собираясь издать Альманахъ Денницу на 1830 годъ, уб?дилъ Кир?евскаго написать для нея Обозр?ніе Русской Словесности за 1829 годъ. И онъ охотно занялся этою второю статьею, написанною имъ для печати, и р?шился подъ нею, въ первый разъ, подписать свое имя.

Въ Іюл? 1829 года Петръ Васильевичъ Кир?евскій отправился за границу для слушанія лекцій въ Германскихъ университетахъ. Ив. Вас. остался въ Москв?; онъ желалъ ?хать въ чужіе края, прежде ч?мъ приступить къ исполненію своихъ зав?тныхъ предположеній объ изданіи журнала и заведеніи типографіи. Его приковывали къ Москв? другія сердечныя заботы. Иванъ Васильевичъ полюбилъ ту, которой впосл?дствіи суждено было сд?латься подругой его жизни, и въ Август? 1829 года искалъ ея руки; но предложеніе его, по н?которымъ недоразум?ніямъ, не было принято. Со стороны Кир?евскаго, это не была минутная страсть, скоропреходящее увлеченіе молодости: онъ полюбилъ всею душою, на всю жизнь, и отказъ глубоко потрясъ всю его нравственную и физическую природу. Его, и безъ того слабое, здоровье видимо разстроилось, за него стали бояться чахотки, — и путешествіе было уже предписано медиками, какъ лучшее средство для разс?янія и поправленія разстроеннаго здоровья. Иванъ Васильевичъ вы?халъ изъ Москвы въ начал? Января 1830 г. — и 11-го Января былъ уже въ Петербург?.

11 Января 1830. 11 часовъ вечера.

„...Какъ провели вы нын?шній день? Я встр?тилъ его тяжело, а кончилъ грустно, сл?довательно легче; я кончилъ его съ Жуковскимъ, у котораго въ комнат? пишу теперь. Хот?лось бы разсказать вамъ все, что было со мною до сихъ поръ и, лучше сказать, было во мн? но этого такъ много, такъ см?шано, такъ нестройно. Оставя Москву, я уже оставилъ родину; въ ней все, что въ отечеств? не могила, и все, что могила; я оставилъ все; на дорогу вы отпустили со мною память о вашихъ слезахъ, которыхъ я причиною. Осушите ихъ, если любите меня; простите мн? то горе, которое я доставилъ вамъ; я возвращусь, возвращусь скоро. Это я чувствую, разставшись съ вами. Тогда, можетъ быть, мн? удастся твердостью, покорностью судьб? и возвышенностью надъ самимъ собою загладить ту слабость, которая заставила меня у?хать, согнуться подъ ударомъ судьбы”.

Половина перваго.

„Я остановился писать, задумался и, очнувшись, уже не въ состояніи продолжать. Прощайте до завтра. Трое сутокъ я почти не спалъ, а сегодня почти ничего не ?лъ и оттого усталъ очень, хотя здоровъ совершенно. Боюсь только, что завтра не вспомню всего, что говорилъ съ Жуковскимъ. Вы теперь еще не легли, а вы, маменька, еще, можетъ быть, долго не заснете. Ч?мъ заплачу я вамъ?”

12 Января.

„Я прі?халъ въ Пбргъ вчера въ два часа. Въ контор? дилижансовъ меня ждали уже два письма: одно отъ А. П., другое отъ Жуковскаго. — Первая пріискала для меня квартиру, а Василій Андреевичъ звалъ пере?хать прямо къ нему. Я такъ и сд?лалъ. Жуковскій обрадовался мн? очень и провелъ со мною весь вечеръ, разспрашивалъ обо вс?хъ васъ, радовался моему нам?ренію ?хать учиться и сов?товалъ ?хать въ Берлинъ, хотя на м?сяцъ. „Тамъ на м?ст? ты лучше увидишь, что теб? д?лать: оставаться въ Берлин?, или ?хать въ Парижъ”. Посл?днее, однако, кажется, ему не нравится. Я послушаюсь его, по?ду въ Берлинъ, проведу тамъ м?сяцъ, буду ходить на вс? лекціи, которыя меня будутъ интересовать, познакомлюсь со вс?ми учеными и прим?чательными людьми, и если увижу, что Берлинская жизнь полезн?е для моего образованія, нежели сколько я ожидаю отъ нея, то останусь тамъ и больше... Разговоръ Жуковскаго я въ связи не припомню. Вотъ вамъ н?которыя отрывочныя слова, которыя остались у меня въ памяти; вообще каждое его слово, какъ прежде было, носитъ въ себ? душу, чувство, поэзію. Я мало съ нимъ разговаривалъ, потому что больше слушалъ, и старался удержать въ памяти все хорошо сказанное, т.-е. все похожее на него; а хорошо сказано и похоже на него было каждое слово.

„При немъ невольно тепл?ешь душею, и его присутствіе даетъ самой прозаической голов? способность понимать поэзію. Каждая мысль его — ландшафтъ съ безконечною перспективою. Вотъ что я запомнилъ изъ его разговора: „Изо вс?хъ насъ твоя мать перем?нилась меньше вс?хъ. Она та же, по крайней м?р? такъ кажется изъ ея писемъ. Все, кажется, она пишетъ одно письмо. — Ты будешь со временемъ писателемъ, когда поучишься хорошенько. Теперь объ этомъ еще и думать рано. У тебя въ слог?, сколько я читалъ твои сочиненія, есть свой характеръ; — виденъ челов?къ мыслящій, но еще молодой, который кладетъ свои мысли на Прокрустову постель. Но со временемъ это качество можетъ быть полезно, ибо это доказываетъ привычку думать. Теперь теб? надо наблюдать просто, безкорыстно. Теоріи только вредны, когда мало фактовъ. Зам?чай самъ все, и не старайся подвести подъ систему твои наблюденія; бойся вытянуть карлу и обрубить ноги великану. Впрочемъ, слогъ твой мн? нравится. Знаешь ли, у кого ты выучился писать? у твоей матери. Я не знаю никого, кто бы писалъ лучше ея. Ея письма совс?мъ она. Она, М. А. и А. А. — вотъ три. А. А. писала прекрасно, іl у avait du genie dans son style”. Тутъ прі?халъ Г. П. Опухтинъ, и я ушелъ въ ту комнату, которую Жуковскій отвелъ для меня. Мн? бы хот?лось описать вамъ эту комнату, потому что она произвела на меня сильное впечатл?ніе своими картинами. Горница почти квадратная. Съ одной стороны два окна и зеркало, передъ которымъ бюстъ покойной Прусской королевы, прекрасное лицо и хорошо сд?лано. Она представлена сонною. На другой ст?н? картины Фридрихса. По середин? большая: ночь, луна и подъ нею сова. По полету видно, что она видитъ; въ расположеніи всей картины видна душа поэта. Съ об?ихъ сторонъ совы виситъ по дв? маленькихъ четвероугольныхъ картинки. Одна подарокъ Александра Тургенева, который самъ заказалъ ее Фридрихсу. Даль, небо, луна, — впереди р?шетка, на которую облокотились трое: два Тургенева и Жуковскій. Такъ объяснилъ мн? самъ Жуковскій. Одного изъ этихъ мы вм?ст? похоронили, сказалъ онъ. Вторая картинка: ночь, море и на берегу обломки трехъ якорей. Третья картина: вечеръ, солнце только что зашло и западъ еще золотой; остальное небо, н?жно-лазуревое, сливается съ горою такого же цв?та. Впереди густая высокая трава, по средин? которой лежитъ могильный камень. Женщина въ черномъ плать?, въ покрывал?, подходитъ къ нему и, кажется, боится, чтобы кто-нибудь не видалъ ее. Эта картина понравилась мн? больше другихъ. Четвертая, къ ней, это могила Жидовская. Огромный камень лежитъ на трехъ другихъ меньшихъ. Никого нигд? н?тъ. Все пусто и кажется холодно. Зеленая трава наклоняется кой гд? отъ в?тра. Небо с?ро и испещрено облаками; солнце уже с?ло и кой гд? на облакахъ еще не погасли посл?дніе отблески его лучей. Этимъ наполнена вторая ст?на противъ двери. На третьей ст?н? четыре картины, также Фридрихсовой работы. На одной, кажется, осень, внизу зеленая трава, на верху голыя в?тви деревьевъ, надгробный памятникъ, крестъ, бес?дка и утесъ. Все темно и дико. Вообще природа Фридрихсова какая-то мрачная и всегда одна. Это островъ Рюгенъ, на которомъ онъ жилъ долго. Другая картина — полуразвалившаяся каменная ст?на; на верху, сквозь узкое отверстіе, выходитъ луна. Внизу, сквозь вороты, чуть виденъ ландштафтъ: деревья, небо, гора и зелень. Третья картина: огромная чугунная р?шетка и двери, растворенныя на кладбище, которое обросло густою, непроходимою травою. Четвертая картина: развалины, образующія сводъ по середин? колонны, подл? которой стоитъ, облокотившись, женщина. Она обернулась задомъ, но видно, по ея положенію, что она уже давно тутъ, давно задумалась, засмотр?лась ли на что-нибудь, или ждетъ, или такъ задумалась — все это м?шается въ голов? и даетъ этой картин? необыкновенную прелесть. Между дверью и окномъ Мадонна съ Рафаэлевой, — чей-то подарокъ. Дв? ст?ны комнаты занимаетъ угловой диванъ, подл? котораго большой круглый столь — подарокъ Прусскаго принца. Онъ самъ разрисовалъ его. Когда Опухтинъ у?халъ, я опять пришелъ къ Ж. Ему принесли С?верную Пчелу и разговоръ сд?лался литературный. Про Булгарина онъ говоритъ, что у него есть что-то похожее на слогъ и однако н?тъ слога; есть что-то похожее и на талантъ, хотя н?тъ таланта; есть что-то похожее на св?д?нія, но св?д?ній н?тъ; однимъ словомъ, это-какой то восковой челов?къ, на котораго разныя обстоятельства жизни положили н?сколько разныхъ печатей, разныхъ гербовъ, и онъ носится съ ними, не им?я ничего своего.

„Выжигинъ ему кр?пко не нравится, также и Самозванецъ; онъ говорилъ это самому Булгарину, который за то на него сердится. Юрій Милославскій ему понравился очень. Я показывалъ ему д?тскій журналъ и сочиненія. Онъ прочелъ все, съ большимъ удовольствіемъ, см?ялся и особенно радовался пов?стью, которую хвалилъ на каждомъ

почти слов?. Разспрашивалъ объ нашемъ жить?-быть?, взялъ мою статью на ночь и улегся спать. На другой день говорилъ, что она ему не понравилась. Опять Прокрустова постель, говоритъ онъ. Гд? нашелъ ты литературу? Какая къ чорту въ ней жизнь? Что у насъ своего? Ты говоришь объ насъ, какъ можно говорить только объ Н?мцахъ, Французахъ и проч. Душегр?йка ему не понравилась, о Баратынскомъ также; однимъ словомъ, онъ почти ничего не похвалилъ. Говоритъ, однакоже, что эта статья также хорошо написана, какъ и первая, и со временемъ изъ меня будетъ прокъ, только надобно бросить Прокрустову постель.

„...Потомъ я отправился къ Титову и Кошелеву. Об?дали мы вм?ст? съ Жуковскимъ, который остался дома нарочно для меня; разспрашивалъ про Долбино, про Мишенское. Вс? дома, говоритъ онъ, вс? сл?ды прежняго уже не существуютъ. Въ Москв? я не зналъ ни одного дома; они сгор?ли, перестроены, уничтожены; въ Мишенскомъ также, въ Муратов? также. И это, казалось ему, было отм?нно грустно. Посл? об?да онъ легъ спать въ моей комнат?; я также. Въ вечеру онъ отправился въ Эрмитажъ, а ко мн? пришелъ Кошелевъ и увелъ меня къ Одоевскому, гд? ждалъ Титовъ. Кошелевъ и Титовъ оба зовутъ меня пере?хать къ нимъ; но кажется, что я не ст?сняю Ж. — Зд?сь я останусь до сл?дующей середы, до 22-го Января. Въ своихъ я нашелъ зд?сь еще больше дружбы и теплоты, нежели сколько ожидалъ. Говоря свои, я разум?ю Титова и Кошелева. Вчерашній вечеръ у Одоевскихъ была совс?мъ Москва.

„Я былъ вчера въ Казанскомъ собор? и слушалъ Евангеліе, загадавши, но не разслушалъ ни однаго слова, кром? посл?дняго: „И возвратится въ домъ свой ”.

„Прощайте, пора на почту”.

Отъ 14-го Января.

„...Оттуда я пошелъ осматривать Петербургскія улицы и зашелъ въ лавку къ Смирдину. Вертеръ, который у него былъ, уже весь проданъ[8]. Онъ проситъ прислать ему экземпляровъ 20 на коммиссію. Полеваго Исторіи у него разошлось около 200 экз., т. е. почти вс?, на которые онъ подписался. Юрій Милославскій былъ разхваченъ въ одну минуту, и теперь его въ Петербург? нельзя найдти до новаго полученія изъ Москвы. Вид?лъ тамъ Денницу, и ея изданіе мн? очень понравилось. Скажите это Максимовичу, которому кланяются вс? зд?шніе и я включительно. Выйдя изъ лавки Смирдина, я озябъ порядочно и отправился об?дать къ Демуту, оттуда къ Титову, тамъ домой. Въ вечеру явились Тит. и Одоевск., съ которыми мы просид?ли до часу ночи. Жуковскій, который сид?лъ вм?ст? съ нами, былъ очень милъ, веселъ, любезенъ, — не смотря на то, что его глаза почти слипались, какъ говоритъ Вася, ибо онъ обыкновенно ложится въ 10 часовъ. Онъ разсказывалъ много интереснаго про свое путешествіе, про Жанъ-Поля, говорилъ объ Исторіи Полеваго, объ Юріи Милославскомъ и пр., словомъ выискивалъ разговоръ общезанимательный. Я еще не описалъ вамъ его образа жизни, потому что не хорошо знаю его и не усп?лъ распросить всего подробно. Я вы?зжаю отсюда ровно черезъ нед?лю, потому отв?тъ на это пишите ко мн? въ Берлинъ, poste-restante”.

Отъ 15 Января.

„...Я всякій день вижусь съ своими Петербургцами: съ Титовымъ, Кошелевымъ, Одоевскимъ и Мальцевымъ. Пушкинъ былъ у насъ вчера и сд?лалъ мн? три короба комплиментовъ объ моей стать?. Жуковскій читалъ ему д?тскій журналъ, и Пушкинъ см?ялся на каждомъ слов?, — и все ему понравилось. Онъ удивлялся, ахалъ и прыгалъ; просилъ Жуковскаго „Зиму” напечатать въ Литературной газет?, но Ж. не далъ. На Литературную газету подпишитесь непрем?нно, милый другъ папенька; это будетъ газета достоинства Европейскаго; большая часть статей въ ней будетъ писана Пушкинымъ, который открылъ средство въ критик?, въ простомъ изв?щеніи объ книг?, быть такимъ же необыкновеннымъ, такимъ же поэтомъ, какъ въ стихахъ. Въ его изв?щеніи объ испов?ди Амстердамскаго палача вы найдете, какъ говоритъ Жуковскій, и умъ, и приличіе, и поэзію вм?ст?.

„...Жуковскаго опять н?тъ дома, у него почти н?тъ свободной минуты; оттого немудрено ему л?ниться писать. Вчера однако мы вид?лись съ нимъ на минуту поутру и вм?ст? провели вечеръ съ Пушкинымъ”.

17 Января.

„...Дни мои проходятъ все однимъ манеромъ. Поутру я встаю поздно часовъ, въ 11, пишу къ вамъ, потомъ од?ваюсь, кто нибудь является ко мн?, или я отправляюсь куда нибудь; потомъ об?даю но большей части въ трактир?, — посл? об?да я сплю, или гуляю: въ вечеру, если дома, то съ Жуковскимъ, а если не дома, то съ Петербургскими Московцами; потомъ ?ду къ вамъ въ Москву, т.-е. ложусь спать: въ эти два часа, которые проходятъ между разд?ваньемъ и сномъ, я не выхожу изъ-за Московской заставы. Вчера Жуковскій сд?лалъ вечеръ, какъ я уже писалъ къ вамъ; были вс?, кого онъ хот?лъ звать выключая Гн?дича, м?сто котораго заступилъ Василій Перовскій, и, сл?довательно, число 12 не разстроилось. Жуковскій боялся тринадцати, говоря, что онъ не хочетъ, чтобы на моемъ прощальномъ вечер? было несчастное число. Чтобы дать вамъ понятіе о Крылов?, лучше всего повторить то, что говоритъ объ немъ Жуковскій, т.-е. что это славная виньетка для его басень: толстый, пузатый, с?дой, чернобровый, кругломордый, старинный, въ каждомъ движеніи больше см?шной, ч?мъ острый. — Пришелъ Мальцевъ. Прощайте до завтра”.

20 Января.

„Неужели вы не получаете моихъ писемъ, тогда какъ я писалъ каждый день, три раза во время дороги и зд?сь уже разъ 12? Не носятъ ли писемъ моихъ кому другому? Н?тъ ли другой Елагиной у Красныхъ воротъ? Если вы теперь получили мои письма, то вы вид?ли изъ нихъ, что вчера я еще разъ осматривалъ Эрмитажъ. Я употребилъ на это три часа; стоялъ передъ н?которыми картинами бол?е 1/4 часа и потому все еще не видалъ большей половины какъ должно. Оттуда я отправился къ Dubois, (это родъ Andrieux), гд? меня ждали Титовъ и Кошелевъ; оттуда къ Одоевскому, потомъ домой, гд? проспорилъ съ Васильемъ Андреевичемъ до 1-го о Фламандской школ?, и, кажется, опять оставилъ о себ? такое же мн?ніе, какое онъ им?лъ обо мн? посл? перваго нашего свиданія въ 26 году. Но я не раскаиваюсь; когда нибудь мы узнаемъ другъ друга лучше. Онъ читалъ мн? н?которые стихи свои давнишніе, но мн? неизв?стные: къ фрейлинамъ, къ Нарышкину, на заданныя ри?мы и проч. Cette profanation du genie m'a choque. Теперь онъ не пишетъ ничего, и т?мъ лучше. Поэтическое д?ло важн?е поэтическихъ стиховъ. Но окончивши, ему опять хочется возвратиться къ поэзіи и посвятить остальную жизнь Греческому и переводу Одиссеи.

„Если бы я могъ высказать вамъ всю дружбу, которую мн? показываютъ зд?сь вс? наши, то в?рно доставилъ бы вамъ этимъ большое удовольствіе; — особенно Кошелевъ, который обходится со мною такъ, какъ только д?лается между родными братьями. Жуковскій надавалъ мн? кучу рекомендательныхъ писемъ въ Берлинъ и Парижъ; кром? того подарилъ мн? свою дорожную чернилицу и ящикъ съ складными перьями. Онъ читалъ письма Петрушины и говоритъ объ нихъ съ большимъ чувствомъ. Въ самомъ д?л? письма брата такъ хороши, что по нимъ можно узнать его. Жуковскій об?щается писать къ вамъ посл? моего отъ?зда, и я ув?ренъ, что сдержитъ слово. Напишите мн? въ Берлинъ все, что онъ скажетъ обо мн?. По многимъ причинамъ мн? это будетъ отм?нно интересно. Если можно, пишите обо всемъ, что для меня можетъ быть интересно и что мн? весело будетъ узнать и что н?тъ, — только бы я зналъ”.

Середа 21 Января, Спб. 1830.

„....Нынче въ 10 часовъ отправился нашъ милый странникъ въ путь свой, здоровый и даже веселый. Мы съ нимъ простились у самаго дилижанса, до котораго я его проводилъ. Ему будетъ хорошо ?хать. Повозка теплая, просторная; онъ не одинъ; хлопотъ не будетъ никакихъ до самаго Берлина. Дорога теперь хороша, и ?зда будетъ скорая. Въ Берлин? ему будетъ, над?юсь, пріятно. Я снабдилъ его письмами въ Ригу, Берлинъ и Парижъ. Въ Риг? одинъ мой добрый пріятель поможетъ ему уладить свои экономическія д?ла, то есть разм?нять деньги выгодн?йшимъ образомъ. Въ Берлин? мое письмо познакомитъ его прозаически съ нашимъ посломъ, который дастъ ему рекомендательныя письма дал?е, и поэтически съ Гуфландомъ, который пот?шитъ душу его своею душою. Въ Париж? онъ найдетъ Тургенева, котораго я просилъ присос?дить его къ себ?, и быть ему руководцемъ на Парижскомъ паркет?. Для меня онъ былъ минутнымъ милымъ явленіемъ, представителемъ яснаго и печальнаго, но въ обоихъ образахъ драгоц?ннаго прошедшаго, и веселымъ образомъ будущаго, ибо, судя по немъ и по издателямъ нашего домашняго журнала (особливо по знаменитому автору заговора Катилины) и еще по Мюнхенскому нашему медв?женку, въ вашей семь? заключается ц?лая династія хорошихъ писателей — пустите ихъ вс?хъ по этой дорог?! Дойдутъ къ добру. Ваня — самое чистое, доброе, умное и даже философическое твореніе. Его узнать покороче весело. Вы напрасно такъ трусили его житья-бытья въ Петербург?: онъ не дрожалъ отъ холода, не терп?лъ голода въ трактир?; онъ просто жилъ у меня подъ роднымъ кровомъ, гд? бы и вамъ было м?сто, если бы вы его проводить вздумали, и напрасно не вздумали. Къ несчастію, по своимъ занятіямъ, я не могъ быть съ нимъ такъ много, какъ бы желалъ, но все мы пожили вм?ст?. Я познакомилъ его съ нашими отборными авторами; показывалъ ему Эрмитажъ. Бол?е вм?ст? нигд? быть не удалось. Но отъ него не уб?житъ: черезъ 2 года вы прі?дете его встр?тить зд?сь, и вм?ст? съ нимъ и со мною все осмотрите. Удивляюсь, что вы не получали писемъ отъ него. Онъ писалъ ихъ н?сколько разъ съ дороги и почти всякій день изъ Петербурга. Я не писалъ отъ того, что онъ писалъ. Теперь пишу объ немъ, чтобы вы были совершенно спокойны на его счетъ: здоровъ и веселъ. До изв?стной вамъ раны я не прикасался, дорога затянетъ ее...”.

27 Января, Воскресенье, Рига.

„Вотъ онъ я, въ Риг?. Вчера въ вечеру прі?халъ и вчера же отправился съ письмомъ отъ Жук. къ прокурору Петерсону, которымъ studiosus Петерсонъ стращалъ станціонныхъ смотрителей. Этотъ прокуроръ Петерсонъ принялъ меня какъ роднаго, какъ друга. Но въ будущемъ письм? я опишу это подробно. Сегодня ц?лый день провелъ я въ расхаживаньи, въ разъ?зд? по городу, котораго достоприм?чательности показывалъ мн? этот милый толстый прокуроръ. Сейчасъ изъ Муссы, гд? вид?лъ Н?мцевъ, которые еще Vorschmack т?хъ Н?мцевъ къ которымъ ?ду. Въ Дерпт? я не былъ у бабушки, потому что про?зжалъ черезъ Дерптъ въ 2 часа ночи; но вид?лъ ихъ домъ и отсюда пошлю ваше письмо, вм?ст? съ своимъ и съ вашимъ образомъ. Прощайте, уже 1 часъ, а завтра мн? надо вставать въ 6, м?нять деньги, пить кофе у Петерсона и перем?нить паспортъ, который оказался нед?йствительнымъ, ибо по новому постановленію онъ живетъ только три нед?ли. Найду ли я на почт? письмо отъ васъ? Я оставлю зд?сь у Петерсона подробное описаніе моего отъ?зда изъ Петербурга сюда до посл?дняго часа отсюда въ Кенигсбергъ. Петерсонъ отправитъ это на сл?дующей почт?”.

27 Января.

„…Я ошибся вчера числомъ и вм?сто 26 поставилъ 27. Сегодня, т.-е. въ Понед?льникъ, я посл?дній день въ Риг? и завтра вм?ст? съ св?томъ вы?зжаю въ Кенигсбергъ, куда нанялъ извощика за 40 руб. сер. Это очень дешево по мн?нію ц?лой Риги, потому что я познакомился почти съ ц?лой Ригой у милаго, почтеннаго, толстаго, добраго Петерсона, который совершенно пл?нилъ меня своею добротою, добродушіемъ, готовностію къ добру и ум?ньемъ его д?лать. Весело вид?ть челов?ка, котораго почти каждая минута посвящена польз? и добру. Онъ пользуется зд?сь всеобщимъ уваженіемъ и заслуживаетъ его бол?е, ч?мъ кто другой. Das Rechte — вотъ его ц?ль, его любовь, его божество. Въ два или три дня, которые я пробылъ зд?сь, я усп?лъ уже узнать его такъ хорошо, что готовъ отв?чать головою за каждый его поступокъ. Право, онъ усп?лъ уже сд?лать столько хорошаго, показать столько доброты, сколько у другаго частнаго челов?ка растянется на всю жизнь. Въ исполненіи своей должности онъ отличается какимъ-то рыцарствомъ законности, независимостію отъ постороннихъ толковъ и частныхъ волей (какъ вы говорите), самостоятельностію характера, твердостію, прямотою, и необыкновеннымъ знаніемъ д?ла и людей. Вотъ общая молва объ немъ всего города. Комната его съ утра до вечера набита людьми, изъ которыхъ одни приходятъ просить у него сов?та, другіе помощи, третьи услуги, четвертые приходятъ толковать о городскихъ новостяхъ, пятые ничего не д?лать, и для вс?хъ для нихъ достанетъ у него времени, охоты и веселости. Теперь особенно домъ его набитъ народомъ, потому что все почетное дворянство Остзейскихъ провинцій съ?халось сюда провожать маркиза Паулучи, который черезъ нед?лю ?детъ въ Италію, оставляя свое м?сто графу Палену. Со мной Петерсонъ обошелся такъ, какъ обходятся съ 20-л?тнимъ другомъ. Но я разскажу вамъ все подробно: изъ Петербурга вы?халъ я 22-го. Жуковскій, Мальцевъ, Титовъ и Кошелевъ провожали меня въ контору дилижансовъ. Вс? провожавшіе меня об?щались въ тотъ же день писать къ вамъ. Напишите, кто сдержитъ слово. Дорога была довольно безпокойна, потому что дилижансы изъ Петербурга въ Ригу устроены скверно. Черезъ Дерптъ я про?халъ въ 2 часа ночи и не видалъ никого и ничего. Но только дышать Дерптскимъ воздухомъ и знать, что зд?сь университетъ, зд?сь Ласточка и проч. — все это такъ живо напоминаетъ нашего Петерсона и Языкова, что мн? было въ Дерпт? и весело и скучно. Въ Ригу я прі?халъ 25-го въ 12 часовъ, остановился въ трактир? Петербургъ, напился кофе, выбрился, разложился; между т?мъ пришло время об?да, посл? котораго я улегся спать и въ осьмомъ часу отправился къ прокурору Петерсону. У него я засталъ большое общество и музыку. Онъ самъ маленькій, толстый, пл?шивый, въ тепломъ пестромъ халат?, сидитъ важно посреди комнаты въ большихъ креслахъ, которыя едва вм?щаютъ его персону. Когда я отдалъ ему письмо отъ Жуковскаго и назвалъ свое имя, онъ вскочилъ, бросился обнимать меня и пришелъ въ совершенный восторгъ. Когда первый порывъ его кончился, прерванная музыка доигралась, то онъ повелъ меня въ другую комнату, прочелъ письмо Жуковскаго, говорилъ много объ немъ въ Дерпт?, съ большимъ чувствомъ, съ большою душою, и разстроганный разговоромъ и воспоминаніемъ, досталъ кошелекъ, который подарила ему A. A. W. при прощаніи, и поц?ловалъ его со слезами, говоря, что это лучшее сокровище, которое онъ им?етъ. На другой день этотъ кошелекъ отдавалъ мн? на память. — Нужно ли еще разсказывать вамъ, какъ онъ обходился со мною? Интереснаго я въ Риг? вид?лъ: 1) Die Domkirche, гд? недавно отвалился камень и открылся замуравленный челов?къ: это былъ рыцарь, заколовшій епископа въ этой же церкви. Вотъ пов?сть для Погодина. Церковь сама стара только снаружи, внутри все перекрашено, выб?лено и — чисто. 2) Домъ Шварцгейптеровъ, das Schwarzhaupterhaus, котораго зала превращена въ новую, но изъ подъ новаго можно отгадать и весело отгадывать бывшее старое. Я многое осматривалъ еще, но интереснаго, кром? этого, не видалъ; былъ однако въ Мусс?, смотр?лъ водопроводъ и безпрестанно гляжу на памятникъ 12-го года, который стоитъ передъ моими окнами. Это такая же холодная металлическая слава, какая стоитъ у насъ на Красныхъ воротахъ, только вм?сто Красныхъ воротъ узенькая колонна, вм?сто Москвы Рига, вм?сто — и проч. Забылъ еще интересное: постыдный столпъ, къ которому привязывали преступниковъ. — Довольны вы моею аккуратностію? Чего я не разсказалъ, то вы можете легко отгадать. Отъ васъ же писемъ зд?сь н?тъ и Богъ знаетъ будутъ ли?”

11/23 Февраля. Берлинъ.

„Сегодня рожденіе брата. Какъ-то проведете вы этотъ день? Какъ грустно должно быть ему! Этотъ день долженъ быть для вс?хъ насъ святымъ: онъ далъ нашей семь? лучшее сокровище. Понимать его возвышаетъ душу. Каждый поступокъ его, каждое слово въ его письмахъ обнаруживаютъ не твердость, не глубокость души, не возвышенность, не любовь, а прямо величіе. И этого челов?ка мы называемъ братомъ и сыномъ!

„Вчера получилъ я ваши письма, ваши милыя, святыя письма. Чувство, которое они дали мн?, я не могу ни назвать, ни описать. На каждое слово ваше я отв?чалъ вамъ слезою, а на большую часть у васъ недостаетъ словъ. Не удивляйтесь этому: съ н?котораго времени я выучился плакать. Однако не толкуйте этого дурно; напротивъ, вообще я сталъ покойн?е, ясн?е, св?ж?е, ч?мъ въ Москв?. — За ч?мъ спрашиваете вы, борюсь ли я самъ съ собою? Вы знаете, что у меня довольно твердости, чтобы не пережевывать двадцать разъ одного и того же. Н?тъ, я давно уже пересталъ бороться съ собою. Я покоенъ, твердъ и не шатаюсь изъ стороны въ сторону, иду в?рнымъ шагомъ по одной дорог?, которая ведетъ прямо къ избранной ц?ли. Мысли, в несбытности которыхъ я разъ уб?дился, для меня умерли, безъ воскресенія. Сл?дъ, который он? оставили въ душ?, не ослабляетъ ее, но укр?пляетъ. Не знаю, поймете ли вы меня, по крайней м?р? в?рьте, что это такъ. Мои нам?ренія, планы, мечты получили какую-то ос?длость. Я сталъ такъ д?ятеленъ, какъ не былъ никогда. На жизнь и на каждую ея минуту я смотрю какъ на чужую собственность, которая пов?рена мн? на честное слово, и которую сл?довательно я не могу бросить на в?теръ. Иногда мн? кажется, что такое состояніе души и его причина есть особенное благод?яніе моего Ангела Хранителя, въ котораго я в?рю. Я не рожденъ былъ къ нему. Но можетъ быть оно спасетъ меня отъ ничтожества и сд?лаетъ достойнымъ братомъ моего брата, возвышеннаго, сильнаго. Если бы можно было пережить снова, то я опять д?йствовалъ бы такъ же, какъ прежде; но теперь если бы все перем?нилось, я уже не возвратился бы назадъ, а остался бы в?ренъ теперь избранной дорог?.

Въ Берлинъ прі?халъ я третьяго дня къ вечеру и едва, едва могъ отыскать комнату въ трактир?: такъ весь городъ набитъ про?зжими, которые отправляются на Франкфуртскую ярмарку. Завтра над?юсь пере?хать на особенную квартиру, которую отыскалъ мн? молодой Петерсонъ, сынъ Рижскаго прокурора, получившій въ насл?дство отъ отца все его добродушіе и обязательность. Онъ покуда единственный челов?къ, съ которымъ я познакомился въ Берлин?. Над?юсь однако, что не оставлю ни одного прим?чательнаго челов?ка, которыхъ зд?сь какъ въ мор? песку, съ которымъ бы, по крайней м?р?, я не попробовалъ познакомиться. Въ Кенигсберг? я провелъ вечеръ у профессора Штруве, филолога и брата Дерптскаго. Я им?лъ къ нему письмо отъ стараго Петерсона и узналъ въ немъ челов?ка отм?нно любопытнаго, умнаго, ученаго, проницательнаго и теплаго. Черезъ полчаса мы уже были съ нимъ, какъ старые знакомые, и разстались почти какъ друзья. Все, что онъ сказалъ мн? интереснаго, я напишу въ письм? къ Баратынскому, вм?ст? съ подробнымъ описаніемъ моего путешествія. Если вс? Н?мецкіе ученые такъ доступны, какъ Штруве, то я возвращусь въ Россію не съ одной расходной книжкой. Посл?дняя, впрочемъ, не велика до сихъ поръ и могла бы быть вдвое меньше, еслибы я зналъ напередъ, гд? и что должно платить. Но опытность моя не должна пропасть понапрасну. Скажите Погодину, что я пришлю ему подробную роспись вс?хъ издержекъ, сд?ланныхъ мною, вм?ст? съ сов?тами и прим?чаніями. Но все это, вм?ст? съ письмомъ къ Баратынскому и съ вторымъ Берлинскимъ письмомъ къ вамъ, я пришлю черезъ м?сяцъ, а можетъ быть и меньше. А вы, ради Бога, пишите ко мн? два раза въ м?сяцъ, и если можно еще больше, еще подробн?е. Говорите меньше обо мн? и больше объ васъ: это тотъ же я, только лучше, больше интересный для худшаго. Голубушка, милая сестра! исполни свое об?щаніе, пиши всякій день и больше. Сегодня я вид?лъ тебя во сн? такъ живо, такъ грустно, какъ будто въ самомъ д?л?. Мн? казалось, что вы опять собираете меня въ дорогу, а Маша сидитъ со мною въ зал? подл? окна и держитъ мою руку и уставила свои глазки на меня, изъ которыхъ начинаютъ выкатываться слезки. Мн? опять стало такъ же жаль ее, какъ въ день отъ?зда, и все утро я сегодня плакалъ, какъ ребенокъ. Ум?лъ однако спрятать слезы, когда пришелъ Юлій Петерсонъ. Вообще не бойтесь моей излишней дов?рчивости. Что для меня свято, т?мъ помыкаться я не могу, еслибы и хот?лъ; либо полное участіе, либо никакого, было моимъ всегдашнимъ правиломъ, и я т?мъ только д?люсь съ другими, что они могутъ вполн? разд?лить со мною”.

13 Февраля.

25 Февраля.

Я былъ два раза на лекціи у Риттера. Онъ читаетъ географію, и покуда я останусь въ Берлин?, не пропущу ни одной его лекціи, несмотря на то, что онъ читаетъ въ одинъ часъ съ Hegel'емъ. Одинъ часъ передъ его ка?едрой полезн?е ц?лаго года одинокаго чтенія. Каждое слово его было для меня новостью, ни одна мысль не пахнетъ общимъ м?стомъ. Все обыкновенное, проходя черезъ кубикъ его огромныхъ св?д?ній, принимаетъ характеръ геніальнаго, всеобъемлющаго. Все факты, все частности, но въ такомъ порядк?, въ такой связи, что каждая частность кажется общею мыслію. Даже въ отд?льности почти каждая частность была для меня новостью. Присоедините къ этому даръ слова отм?нно пріятный, спокойный и немножко поэтическій, и вы поймете, почему я предпочитаю его Hegel'ю, котораго впрочемъ я еще не слыхалъ. Кром? Риттера, я буду еще слушать Раумера, профессора нов?йшей исторіи, Stuhr, также профессора исторіи 18-го стол?тія, и, можетъ быть, н?которыхъ другихъ, о которыхъ отдамъ отчетъ слышавши ихъ. Каждую лекцію я буду записывать и присылать вамъ экстракты всего интереснаго; это будетъ для Петерсона и для т?хъ, кому онъ захочетъ показать. Я былъ также на лекціи Риттера, когда онъ читалъ географію Палестины, но только для того, чтобы увид?ть и удивляться его манер?. Но такъ какъ эти подробности меня не очень интересуютъ, то я ограничусь одною всеобщею географіею. Комнату я нанялъ особенную, хорошенькую, чистую, меблированную, съ постелью, полотенцами для умыванья и пр., пр., пр., и плачу въ м?сяцъ 6 талеровъ, т.-е. около 22 руб. Не познакомился я еще ни съ к?мъ, кром? зд?шнихъ Русскихъ студентовъ, изъ которыхъ большая часть взята изъ семинаріи и воротится въ Россію такими же неумытыми, какими прі?хали сюда. Завтра отправлюсь къ Радовицу, къ которому Жуковскій далъ мн? письмо, оттуда къ Барону Мальтицу, оттуда къ Посланнику, оттуда къ Гуфланду. Обо всемъ напишу вамъ подробно въ сл?дующемъ письм?, за которое готовьтесь платить рублей 20, потому что это будетъ не письмо, а тетрадь. Письма къ вамъ мой журналъ. Не смотря на то, или именно потому, не ждите найдти въ нихъ многаго обо мн? самомъ. Я теперь то, чтo вн? меня; то, чтo я вижу, то, чтo я слышу — плюсъ н?сколько мыслей объ Москв?, одинакихъ, неизм?нныхъ, какъ Господи помилуй. Одна только перем?на можетъ быть и бываетъ въ этихъ мысляхъ: большее или меньшее безпокойство объ васъ. Вотъ почему прошу васъ вс?мъ сердцемъ, пишите ко мн? больше и чаще….. У?зжая я думалъ, что меня будутъ интересовать подробности объ моей стать?; вообразите, что это было самое не интересное м?сто въ вашемъ письм?, если что нибудь можетъ быть не интересно въ вашемъ письм?. Это письмо, я думаю, вы получите 1-го марта. Поздравляю вс?хъ васъ и обнимаю кр?пко, кр?пко. Прощайте до черезъ м?сяцъ. Въ Берлин? я останусь до 1-го Апр?ля, т.-е до конца лекцій”.

20 Февраля./4 Марта.

„Вы, конечно, не позабыли, что об?щали мн? писать черезъ 2 нед?ли посл? 27 Января; а вотъ уже 4-е Марта, т.-е. 20-е Февраля, а отъ васъ еще н?тъ ни слова. Вы также в?рно помните, что посл?днее письмо ваше было для меня не совс?мъ понятно, потому что многое въ немъ было продолженіемъ того, что вы писали ко мн? въ Ригу и что, сл?довательно, до меня не дошло. Къ тому же корь, шпанская муха, ваше безпокойство, нездоровье, безсонныя ночи, требовали бы отъ васъ скор?йшаго изв?стія. Я пишу къ вамъ это для будущаго, потому что над?юсь отъ васъ получить прежде, ч?мъ вы получите это письмо. Къ брату писалъ почти тотчасъ по прі?зд? и безпрестанно жду отв?та. Я звалъ его на будущій семестръ въ Берлинъ, над?ясь, что зд?шній университетъ будетъ для него полезн?е Мюнхенскаго. Но теперь вижу, что ошибся. Историческія лекціи зд?сь не стоятъ ни гроша, не потому чтобы профессора не были люди ученые, и особенно въ своей части, но потому, что они читаютъ отм?нно дурно. Штуръ читаетъ исторію 18-го в?ка по тетрадк?, написанной весьма посредственно, съ большими претензіями на краснор?чіе, сл?довательно дурно. Раумеръ, славный ученый Раумеръ, всю лекцію наполняетъ чтеніемъ реляцій и другихъ выписокъ изъ публичныхъ листовъ. Эти реляціи и выписки по большей части на Французскомъ язык?; вообразите же, какъ пріятно передаютъ ихъ Н?мецкія уста! Н?мецкія остроты ихъ еще пріятн?е. Особенно острятся Штуръ и Раумеръ. Когда удается имъ сказать что нибудь соленое, т. е. соленое на Н?мецкій вкусъ, то они такъ обрадуются этой находк?, что жуютъ и пережевываютъ свою соль до т?хъ поръ, пока она совершенно распустится, а между т?мъ вся аудиторія громко хохочетъ. Вообще исторія зд?сь не въ большомъ уваженіи, и тогда какъ въ Университет? больше 2,000 студентовъ, у профессоровъ исторіи ихъ бываетъ отъ 40 до 50 челов?къ. У Раумера на предпосл?дней лекціи было 37, вм?ст? съ нимъ и со мною. — Теологовъ зд?сь больше другихъ, и говорятъ, что этотъ факультетъ зд?сь въ цв?тущемъ состояніи. Въ особенности блеститъ Берлинскій университетъ своимъ юридическимъ факультетомъ. Зд?сь Савиньи, Гансъ, Кленцъ и другіе пріобр?ли изв?стность Европейскую еще больше своими лекціями, нежели книгами. Ганса я слушалъ н?сколько разъ; это ученикъ Гегеля и читаетъ естественное право, народное положительное право и Прусское гражданское. Онъ отм?нно краснор?чивъ, уменъ и милъ на ка?едр?, не смотря на то, что онъ крещенный Жидъ. Но этотъ Жидъ провелъ многіе года во Франціи, въ Париж?, и это отзывается въ каждомъ его слов?: приличностію, блескомъ изложенія и неосновательностію св?д?ній. Въ его лекціяхъ р?дко можно услышать новый фактъ (выключая одной объ Жидовскомъ прав?, гд? онъ сказалъ много любопытнаго); за то безпрестанныя отступленія къ общимъ мыслямъ, отступленія неум?стныя и которыя были бы утомительны, еслибъ онъ не ум?лъ ихъ прикрасить жаромъ и даромъ слова. — Медицинскій факультетъ также, говорятъ, одинъ изъ лучшихъ въ Германіи. Но все это не то, что нужно намъ — съ братомъ. Гегель на своихъ лекціяхъ почти ничего не прибавляетъ къ своимъ Handbucher. Говоритъ онъ несносно, кашляетъ почти на каждомъ слов?, съ?даетъ половину звуковъ и дрожащимъ, плаксивымъ голосомъ едва договариваетъ посл?днюю. Есть однако зд?сь одинъ профессоръ, который одинъ можетъ сд?лать ученье въ Берлин? полезнымъ и незам?нимымъ — это Риттеръ, профессоръ географіи. Каждое слово его д?льно, каждое соображеніе ново и вм?ст? твердо, каждая мысль всемірна. Мал?йшій фактъ ум?етъ онъ связать съ бытіемъ всего земнаго шара. Присоедините къ этому простоту, ясность, легкость выраженія, краснор?чіе истины, и вы поймете, отчего я не пропускаю почти ни одной его лекціи. Вотъ все, что я до сихъ поръ могу сказать объ зд?шнемъ университет?. Студенты по большей части не отличаются нич?мъ отъ другихъ гражданъ ни въ одежд?, ни въ манерахъ. Немногіе только носятъ усы, еще меньшее число носить длинные волосы и не носить галстуковъ, и не больше 20 ходятъ съ бородою, и т? не Берлинцы, а выходцы изъ другихъ Университетовъ. Дуэли зд?сь почти также р?дки, какъ въ нашей миролюбивой Москв?, и если встр?тится гд? нибудь разрубленная щека, то почти нав?рное можно сказать, что она принадлежитъ лицу не Берлинскому. — Знакомствъ я до сихъ поръ сд?лалъ не много. Былъ у посланника, который пригласилъ меня об?дать, и я провелъ у него почти ц?лый день, вм?ст? съ маркизомъ Паулучи, который былъ зд?сь на два дня про?здомъ въ Парижъ. Ни жена посланника, ни дочь не знаютъ ни одного слова по-Русски, и спрашивали меня, хорошо ли пишетъ Жуковскій. Изъ его писемъ и записокъ они отгадывали qu'il doit ecrire tres joliment. Впрочемъ, он? любезны и со мной были очень прив?тливы за письмо Жуковскаго, котораго они очень любятъ. Кром? того я познакомился съ барономъ Мальтицемъ, сов?тникомъ при посольств?, къ которому также им?лъ письмо отъ Жуковскаго. Онъ только годъ въ Берлин? и провелъ 8 л?тъ въ Соединенныхъ Штатахъ: челов?къ отм?нно серьезный, молчаливый, умный и немного ultra. Онъ об?щалъ мн? показать все достоприм?чательное въ Берлин?, но до сихъ поръ еще не усп?лъ, потому что мы или не заставали другъ друга дома, или онъ былъ занятъ службою и пр. У Гуфланда я еще не былъ. Но больше вс?хъ понравился мн? въ Берлин? Радовицъ, также хорошій знакомый Жуковскаго. Твердую, богатую, многостороннюю ученость соединяетъ онъ съ душою горячею, съ мыслями оригинальными и съ добродушіемъ Н?мецкимъ. Онъ досталъ мн? билетъ въ зд?шній музей, который я осматривалъ съ однимъ молодымъ, но уже изв?стнымъ живописцемъ Ruhl, съ которымъ я познакомился у Радовицей. Она, или Frau Majorin von Radowitz, молодая, хорошенькая, очень умная, очень добрая и очень любезная женщина, особенно пріятна простотою своего обхожденія…..

„Скажите Погодину, что я ему пришлю для журнала выписку изъ моего журнала, заключающую въ себ? дорогу отъ Кенигсберга до Берлина, т. е. больше всего описаніе Маріенбурга. Если Дельвигъ въ Москв?, то скажите ему, что онъ можетъ получить отъ меня статью объ религіозномъ направленіи ума въ Германіи. Кстати: я слышалъ пропов?ди Шлейермахера, славнаго переводчика Платона, одного изъ краснор?чив?йшихъ пропов?дниковъ Германіи, одного изъ зам?чательн?йшихъ теологовъ и философовъ, одного изъ лучшихъ профессоровъ Берлина, и челов?ка им?ющаго весьма сильное вліяніе на высшій классъ зд?шней столицы и на религіозныя мн?нія всей протестантской Германіи. За то, посл? Гегеля, можетъ быть н?тъ челов?ка, на котораго бы больше нападали, ч?мъ на него. Но прежде ч?мъ я оставлю Берлинъ, я постараюсь покороче познакомиться съ его сочиненіями и съ нимъ самимъ, и тогда напишу объ немъ подробно. Въ театр? я былъ н?сколько разъ, вид?лъ вс?хъ лучшихъ актеровъ и въ хорошихъ піесахъ, но больше не пойду, потому что ни одно представленіе мн? не пришлось по вкусу. Тасса — Гете я смотр?лъ даже съ досадой, не смотря на то, что его играли лучшіе актеры и что почти вся публика была въ восторг?. Можетъ быть я ошибаюсь, но мн? казалось, что ни одинъ актеръ не понялъ поэта, и одинокое кабинетное чтеніе этой трагедіи говоритъ въ тысячу разъ больше душ?, ч?мъ ея представленіе. Вид?лъ новую трагедію Раупаха — Генриха VІ, гд?, не смотря на неестественность и нехудожественность ц?лаго и частей, красота и сила стиховъ и эффектность н?которыхъ сценъ невольно увлекаютъ и трогаютъ. Вид?лъ также н?которыя новыя Н?мецкія комедіи, которыя гораздо лучше на сцен?, ч?мъ воображалъ. Во вс?хъ этихъ представленіяхъ особенное вниманіе обращалъ я на публику, и результатомъ моихъ наблюденій было то, что, не смотря на бoльшую образованность Н?мцевъ, они въ масс? такъ же бездушны и глупы, какъ наши соотечественники, которыми наполняются наши театры. Въ трагедіяхъ великій крикъ, особенно неум?стный, непрем?нно аплодированъ. Все истинное, простое, естественное незам?чено, какъ бы не было. Вообще ч?мъ больше актеры горячатся, т?мъ больше имъ хлопаютъ; ч?мъ напыщенн?е стихъ, т?мъ больше восхищаетъ онъ публику. Это объясняетъ множество лирическихъ трагедій, которыми наводнена Н?мецкая литература. Какъ это портитъ актеровъ и писателей, тому служитъ доказательствомъ Берлинскій театръ и Раупахъ. Въ комедіи Н?мцы хохочутъ каждой глупости, аплодируютъ каждой непристойности, и на театральное лицо, которое говоритъ самыя обыкновенныя вещи и дурачится самымъ незамысловатымъ образомъ, Н?мцы глядятъ съ какимъ-то почтеніемъ, какъ на существо другаго міра. Между вс?ми восклицаніями, которыми они выражаютъ свой восторгь, особенно повторяется das ist ein verruckter Kerl. Все, что выходитъ изъ однообразной колеи ихъ жизни и разговоровъ, кажется имъ признакомъ геніальности. Я вслушивался въ разговоры простаго народа на улицахъ и зам?тилъ, что онъ вообще любитъ шутить, но съ удивленіемъ зам?тилъ также, что шутки ихъ почти всегда одн? и т? же. Сегодня онъ повторитъ съ удовольствіемъ ту же замысловатость, которую отпустилъ вчера, завтра тоже, не придумавъ къ ней ничего новаго, и, не смотря на то, повторитъ опять, покуда какой нибудь verruckter Kerl выучитъ его новому, и это новое онъ пойметъ и приметъ не прежде, какъ слышавши разъ 20 отъ другихъ. Отъ того н?тъ ничего глуп?е, какъ вид?ть см?ющагося Н?мца, а онъ см?ется безпрестанно. Но гд? не глупъ народъ? Гд? толпа не толпа?..... Наконецъ письмо отъ васъ! Я не ум?ю выразить, что мн? получить письмо отъ васъ! Не смотря на то, что оно грустно, что почти каждое слово въ немъ тема на ц?лый концертъ тяжелыхъ догадокъ, я читалъ его съ такимъ наслажденіемъ, котораго давно не им?лъ. Вы знаете, какъ не люблю я говорить о томъ, что чувствую, но это считаю необходимымъ сказать вамъ, чтобы вы знали и соображались съ этимъ, писали ко мн? больше, чаще и подробн?е. Вся моя жизнь съ т?хъ поръ, какъ оставилъ Москву, была въ мысляхъ объ Москв?, въ разгадываньи того, что у васъ д?лается; все остальное я вид?лъ сквозь сонъ. Ни одного впечатл?нія не принялъ я зд?сь св?жимъ сердцемъ, и каждый порывъ вниманія стоилъ мн? усилія. Судите жъ, посл? этого, какъ живительны, какъ необходимы мн? ваши письма….. Я былъ, наконецъ, у Гуфланда, который былъ со мной отм?нно милъ, показалъ мн? много добродушной прив?тливости и звалъ къ себ? въ середу на вечеръ. Alle Tage und jeden Augenblick wird es mir hochst erfreulich seyn Sie zu sehen, aber Mittwochs mussen Sie mir versprechen auf jeden Fall bei mir den Abend zuzubringen, denn da versammeln sich gewohnlich alle meine Freunde; es wird mir eine grosse Freude machen Sie mit meiner Familie bekannt zu machen.

„У Гуфланда я, можетъ быть, познакомлюсь съ н?которыми учеными, которыхъ зд?сь, какъ въ Москв? извощиковъ. Для чего Рожалину жить съ Петрушей? Для перваго это будетъ жертва, для втораго ст?сненіе, — кому жъ польза? Петръ долженъ д?йствовать и учиться самъ; наставника, который бы безпрестанно надсматривалъ за нимъ, дать ему мудрено и странно. Учиться вм?ст? съ Рожалинымъ можетъ быть пріятно (и то, судя по характеру брата, сомнительно), но пріятное и полезное не одно. Я теперь испыталъ, что учиться и вообще д?йствовать одному и легче и усп?шн?е. При товарищ? онъ м?рило нашихъ усп?ховъ; одинъ никогда не доволенъ собою, боишься отдыхать и д?лаешь въ тысячу разъ больше и лучше. Впрочемъ поговорю объ этомъ съ Рожалинымъ и съ братомъ. Отчего васъ такъ занимаютъ критики на меня? Или он? справедливы? Это было бы весьма удивительно отъ Булгарина и я былъ такъ ув?ренъ въ невозможности этого, что С?верная Пчела, гд? разборъ моей статьи, уже дв? нед?ли зд?сь у одного изъ моихъ знакомыхъ Русскихъ, я до сихъ поръ еще не собрался со временемъ прочесть ее, хотя мы живемъ на одной улиц?. Пойду завтра, потому что ваше участіе въ ней мн? не понятно, посл? того, какъ вы напередъ знали, что Булгаринъ будетъ отв?чать и отв?чать съ желчью. Писать противъ него было бы неприлично и, простите мн? эту гордость, мн? кажется, это было бы унизительно защищаться отъ его нападеній. Если будете им?ть случай что нибудь послать ко мн?, то не забудьте прислать Максимовича альманахъ, потому что даже т? листочки, гд? была моя статья, я оставилъ въ Петербург? у Жуковскаго, а мн? хот?лось бы прочесть мою статью брату. Живу я зд?сь въ одной изъ лучшихъ частей города между театромъ, нашимъ посланникомъ и университетомъ, подл? той улицы которая называется Unter den Linden, потому что на ней посажены въ 4 ряда липки. Моя улица называется die Mittelstrasse. Комната моя не велика, но св?тла и покойна, въ ней 4 1/2 шага поперегъ и около 9 шаговъ въ длину, 2 окна, бюро, постель, фортепіяно, диванъ, два столика и 3 стула. Плачу въ м?сяцъ mit Aufwartung 6 талеровъ. За кофе поутру и чай въ вечеру, за хл?бъ, сахаръ, молоко и топку выходитъ въ нед?лю около 2 1/2 талеровъ. Об?даю я въ трактир?, гд? плачу 8 грошей, т. е. около нашего рубля. Вообще въ Берлин? 2-мя тысячами можно жить безъ нужды, а если разомъ устроиться на годъ, то, тративши еще меньше, можно жить еще лучше…..”

3/15 Марта.

„Сегодня только могъ я отправить къ вамъ письмо, потому что вчера слишкомъ поздно понесъ его на почту. Над?юсь однако, что оно было не такъ далеко отъ предпосл?дняго, чтобы заставить васъ безпокоиться. Это письмо отправится къ вамъ черезъ дв? нед?ли, т. е. при отъ?зд? моемъ изъ Берлина. Я началъ его сегодня только потому, что доволенъ своимъ днемъ, т. е. своею сегодняшнею д?ятельностію, и чувствую, что стою награды — разговора съ вами. Начну его хвастовствомъ, т. е. отчетомъ въ сегодняшнихъ занятіяхъ. Я всталъ сегодня въ 6 часовъ. Вообще въ Берлин? я встаю рано. Два часа провелъ дома за умываньемъ, кофеемъ, од?ваньемъ и Шлейермахеровой догматикой. Въ 8 часовъ я былъ уже въ университет? у Шлейермахера же, который отъ 8 до 9 читаетъ жизнь Іисуса Христа. Сегодня была особенно интересная лекція объ воскресеніи. Но что сказать о профессор?? — Сказать что нибудь надобно, потому что сегодня онъ выказалъ зерно своихъ религіозныхъ мн?ній. Говоря объ главномъ момент? христіанства, онъ не могъ достигнуть до него иначе, какъ поднявшись на вершину своей в?ры, туда, гд? в?ра уже начинаетъ граничить съ философіей. Но тамъ, гд? философія сходится съ в?рою, тамъ весь челов?къ, по крайней м?р? духовный челов?къ. Коснувшись этого разбора двухъ міровъ, міра разумнаго уб?жденія и душевной ув?ренности, онъ долженъ былъ разорвать вс? понятія о ихъ взаимномъ отношеніи, представить в?ру и философію въ ихъ противоположности и общности, сл?довательно въ ихъ ц?лостномъ, полномъ бытіи. Необходимость такой испов?ди заключалась въ самомъ предмет?. Иначе онъ д?йствовать не могъ, если бы и хот?лъ; доказательство то, что онъ хот?лъ и не могъ. Я заключаю изъ того, что онъ точно хот?лъ изб?гнуть центральнаго представленія своего ученія, что вм?сто того, чтобы обнять разомъ предметъ свой въ одномъ вопрос?, онъ верт?лся около него съ кучею неполныхъ, случайныхъ вопросовъ, которые не проникали въ глубь задачи, но только шевелили ее на поверхности, какъ напр. началось ли гніеніе въ т?л? Іисуса или н?тъ, оставалась ли въ немъ неприм?тная искра жизни, или была совершенная смерть, и проч. Но самая случайность его вопросовъ, самая боязнь — обнять вполн? предметъ свой, по моему мн?нію, уже вполн? показываютъ его образъ мыслей. Такъ ли смотритъ истинный Христіанинъ на воскресеніе Іисуса? такъ ли смотритъ философъ нын?шній на моментъ искупленія челов?ческаго рода, на моментъ его высшаго развитія, на минутное, но полное сліяніе неба и земли? Зд?сь совокупность Божественнаго откровенія для перваго; зд?сь средоточіе челов?ческаго бытія для втораго; для обоихъ задача, которая обнимаетъ все зданіе ихъ уб?жденія. Для разр?шенія этой задачи совершенно безполезно знать, разложилась ли кровь на свои составныя части или н?тъ, глубока ли была рана копьемъ, и точно ли въ ребра или ниже. Къ какому классу мыслящихъ людей принадлежитъ тотъ, кто съ такими вопросами приступаетъ къ такому предмету? Можно см?ло сказать, что онъ не принадлежитъ къ числу истинно в?рующихъ, потому что для посл?днихъ вопросъ о д?йствительной или мнимой смерти Іисуса разомъ р?шенъ т?мъ, что душа Его, на это время, отд?лилась отъ т?ла; по крайней м?р?, вопросъ ляжетъ передъ нимъ въ этомъ вид?, если только для него можетъ существовать вопросъ такого рода. Съ такимъ же правомъ, мн? кажется, можно сказать, что челов?къ, который съ этой матеріальной точки смотритъ на смерть Іисуса, не принадлежитъ къ числу мыслителей нашего времени, для которыхъ вопросъ о достов?рности воскресенія принимаетъ опять другой видъ, т. е. разлагается на два другихъ вопроса: 1) на вопросъ историческій о достов?рности Евангелія вообще, и 2) на вопросъ умозрительный объ отношеніи чудеснаго къ естественному, или другими словами, объ отношеніи обыкновеннаго къ необыкновенному, вседневнаго къ в?ковому; ибо чудо, въ физическомъ мір?, также отличается отъ т?хъ событій, которыя нашими несовершенными науками разложены на изв?стные намъ вседневные[9] законы природы, какъ въ нравственномъ мір? геній отличается отъ толпы. Къ числу нев?рующихъ нельзя отнести Шлейермахера, потому что какъ бы ни былъ матеріаленъ образъ его объясненій, но это объясненіе совершенно очищаетъ предметъ отъ противор?чій, а в?ру отъ сомн?ній. Кром? того лучшимъ доказательствомъ глубоко христіанскаго, сердечнаго расположенія Шлейермахера можетъ служить его пропов?дь, недавно имъ самимъ говоренная надъ т?ломъ страстно любимаго единственнаго сына его. То же подтвердитъ ц?лая жизнь его и энтузіазмъ значительной части его прихожанъ. Къ числу людей неглубокомыслящихъ нельзя отнести его, во первыхъ, за его превосходный, можетъ быть лучшій переводъ Платона, не выключая самаго Cousin; во вторыхъ, за его философическія сочиненія, гд? н?которые вопросы проникнуты до дна, и р?шены съ окончательностію мышленія самобытнаго, свободнаго, глубокаго и строго отчетливаго. Какъ же согласить эти противор?чія? Что онъ такое? Чтобы им?ть право р?шить этотъ вопросъ, надобно познакомиться съ его мн?ніями короче, нежели сколько я усп?лъ сд?лать до сихъ поръ. Но до сихъ поръ вотъ какъ я понимаю его: ему также мало можно отказать въ сердечной преданности къ религіи, какъ и въ философическомъ самодержавіи ума. Но сердечныя уб?жденія образовались въ немъ отд?льно отъ умственныхъ, и между т?мъ какъ первые развились подъ вліяніемъ жизни, классическаго чтенія, изученія св. Отцевъ и Евангелія, вторые росли и костен?ли въ борьб? съ господствующимъ матеріализмомъ Х?III в?ка. Вотъ отчего онъ в?ритъ сердцемъ и старается в?рить умомъ. Его система похожа на языческій храмъ, обращенный въ христіанскую церковь, гд? все вн?шнее, каждый камень, каждое украшеніе, напоминаетъ объ идолопоклонств?, между т?мъ какъ внутри раздаются п?сни Іисусу и Богородиц?. Но если онъ остатокъ прошедшаго, не переплавленный въ составъ нов?йшаго, то все онъ прим?чателенъ, какъ одна изъ прекрасн?йшихъ и значительныхъ развалинъ Х?III в?ка. Къ ХІХ-му онъ принадлежитъ, во первыхъ, какъ интересный фактъ, во вторыхъ, какъ мыслитель, им?ющій сильное вліяніе на отсталыхъ. Я думаю, что онъ особенно былъ бы полезенъ у насъ, какъ одна изъ ловкихъ ступеней къ высшему, и переводъ его книгъ могъ бы быть важнымъ литературнымъ предпріятіемъ. Но довольно объ Шлейермахер?. Я заговорился объ немъ потому, что вм?ст? и писалъ и думалъ. Прежде обдумать этого было некогда, потому что тотчасъ посл? его лекціи отправился къ славному Савиньи. Объ внутреннемъ достоинств? его преподаванія я не скажу ничего, во первыхъ потому что въ этой части мало смыслю (онъ читаетъ пандекты), а во вторыхъ потому, что прекрасный обзоръ его системы былъ изъ Revue Encyclop. переведенъ въ Телеграф?. Наружная форма преподаванія не можетъ быть приличн?е, изящн?е и проще. Въ 10 часовъ я отправился на почту, которая около 2-хъ верстъ отъ университета. Тамъ нашелъ я письмо отъ брата, милое, теплое и почти все объ васъ, объ Московской половин? насъ. Онъ еще не знаетъ, что у вс?хъ д?тей была корь. Объ себ? об?щаетъ онъ писать на дняхъ. Оттуда отправился я въ противоположную часть города, гд? чинились мои часы. Оттуда въ театръ, чтобы перем?нить билетъ. Не смотря на зарокъ, услышавши, что играютъ Гамлета, я р?шился отправиться туда, чтобы им?ть какое нибудь понятіе о Шекспировскихъ трагедіяхъ на сцен?; но, по несчастію, билетъ взялъ не самъ, а поручилъ одному Н?мцу, знакомому съ дирекціей. Этотъ Н?мецъ досталъ билетъ близкій къ сцен?, но не театральнаго, а абонированнаго кресла. Сегодня я узналъ, что Гамлета отм?нили, хот?лъ перем?нить билетъ, потому что совс?мъ не любопытенъ былъ вид?ть Клейстову Katchen, но мн? не удалось, потому что билетъ былъ не отъ дирекціи, а купленъ у частнаго челов?ка. Оттуда, немного уставши, пошелъ я въ университетъ отдохнуть на лекціи Ганса. Объ немъ я, кажется, уже писалъ къ вамъ. Сегодня онъ читалъ Церковное право, совершенно въ Римско Католическомъ дух?, что было для меня отм?нно интересно своею новостью, а особенно т?мъ, что этотъ Римско-Католическій духъ былъ подчиненъ духу Гегелевой философіи, и сл?довательно этотъ католицизмъ былъ не Іезуитскій, а если можно такъ сказать, католицизмъ нов?йшаго протестантства. Оттуда въ 12 часовъ я пошелъ въ Thiегgarten, единственный Берлинскій садъ и который лежитъ подл? самаго города. Оттуда въ трактиръ об?дать, оттуда въ университетъ къ Вилькену, сочинителю Крестовыхъ походовъ, который читаетъ отъ 2-хъ до 4-хъ. Вообразите, какъ я долженъ былъ удивиться войдя въ аудиторію Вилькена, когда нашелъ ее совершенно пустою! Черезъ н?сколько минутъ вошли 3 челов?ка и скоро за ними Вилькенъ. Мы четверо с?ли на лавку, передъ нами профессоръ, и что же? вм?сто исторіи среднихъ в?ковъ, которую онъ читаетъ отъ 3-хъ до 4-хъ, я попалъ на лекцію Арабскаго языка, который онъ преподаетъ отъ 2-хъ до 3-хъ. Само собою разум?ется, какую жалкую роль и фигуру я игралъ въ продолженіе этого часа. Вилькенъ смотр?лъ на меня съ большимъ любопытствомъ и почтеніемъ, принимая, можетъ быть, за какого нибудь славнаго оріенталиста. Какой-то услужливый студентъ, который сид?лъ подл? меня, во всю лекцію держалъ мн? передъ носомъ свою Арабскую тетрадь и показывалъ пальцемъ на т? м?ста, которыя читалъ профессоръ. Давно я не былъ въ такомъ фальшивомъ положеніи. Но что было д?лать? Сказать услужливому студенту, что я не знаю по Арабски, нельзя было, не объяснивъ причины моего присутствія; а говорить много нельзя, не прервавши лекціи. Уйти также нельзя: зд?сь ни одинъ студентъ не уходитъ съ лекціи прежде конца, хотя многіе входятъ передъ самымъ концомъ. Оставалось одно — сид?ть и слушать. Но и второй часъ Вилькенова чтенія не вознаградилъ меня за Арабскій языкъ. Я былъ у него въ первый разъ сегодня и больше не буду. Сказать объ его манер? ничего нельзя особеннаго, кром?: не хорошо. Отъ Вилькена до Гегеля оставался ц?лый часъ, который я провелъ у Stehely, лучшемъ кофейномъ дом? въ Берлин?, гд? вс? Н?мецкія и мало Французскихъ газетъ. Въ 5 часовъ я слушалъ Гегеля, который читаетъ исторію философіи и сегодня кончалъ Декарта и началъ Спинозу. Я началъ мириться съ его гнуснымъ образомъ преподаванія: съ н?котораго времени я пром?нялъ на него моего Риттера, который читаетъ съ нимъ въ одни часы. Я предпочелъ слушать Гегеля, потому что онъ старъ, скоро умретъ, и тогда уже не будетъ возможности узнать, что онъ думалъ о каждомъ изъ нов?йшихъ философовъ. Но трудолюбивый Риттеръ в?роятно издастъ новую Erdkunde, гд? изложитъ вполн? свою систему. Въ 6 часовъ попробовалъ я пойти въ театръ, но небрежная игра актеровъ и пустота піэсы выгнали меня оттуда посл? перваго акта, и вотъ я теперь у себя и пишу къ вамъ. Не думайте однако, чтобы вс? дни мои были такъ д?ятельно наполнены, какъ сегодняшній. Но уже поздно, прощайте!”.

14/26 Марта.

„За полночь. Сейчасъ отъ Гегеля и сп?шу писать къ вамъ, чтобы под?литься съ вами моими сегодняшними впечатл?ніями, хотя не знаю, какъ выразить то, до сихъ поръ неиспытанное расположеніе духа, которое насильно и какъ чарод?йство овлад?ло мною при мысли: я окруженъ первоклассными умами Европы! Но начну сначала, чтобы вы лучше поняли причину этого страннаго расположенія духа. Вотъ исторія моего знакомства съ Гегелемъ: я долго не р?шался, идти къ нему или н?тъ! Зач?мъ? думалъ я. Къ чему послужитъ мн? холодный пятиминутный визитъ? Уваженіе, участіе и пр. и пр. со стороны неизв?стнаго, интересны для него быть не могутъ, когда онъ им?етъ столько поклонниковъ между изв?стными. Между т?мъ мн? хот?лось его вид?ть. Но чтобы визитъ мой не былъ просто церемонною незначительностію, я написалъ къ нему письмо отм?нно учтивое и много мн? стoявшее, потому что я давно уже ничего не писалъ по Н?мецки. Въ этомъ письм? просилъ я позволенія придти къ нему. Онъ въ тотъ же день отв?чалъ мн? очень милымъ и Французски св?тскимъ манеромъ, назначая часы, когда я могу застать его дома. На другой день я провелъ у него часть утра. Разговоръ былъ интересный, глубокій и, не смотря на то, очень свободный, — такъ глубокое для него сд?лалось естественнымъ и легкимъ. Каждому предмету разговора давалъ онъ невольно оборотъ ко всеобщности, все намекало на ц?лую систему нов?йшаго мышленія, мышленія Гегелевскаго. Можете представить, какъ широко и вм?ст? т?сно я себя чувствовалъ въ это время. Результатъ этого разговора, или лучше сказать, результатомъ этого добродушія было то, что на другой день посланный отъ него разбудилъ меня съ приглашеніемъ отъ Гегеля на вечеръ завтра или посл? завтра, или въ воскресенье, или если вы въ эти дни не свободны, то назначьте, когда вамъ угодно: Herr Professor mochte aber es voraus wissen, denn es werden dazu noch mehrere Andere eingeladen. Что можетъ быть мил?е этого? Я выбралъ пятницу, потому что это былъ ближайшій свободный день, хотя, впрочемъ, я вс? возможныя д?ла оставилъ бы охотно для Гегелевскаго вечера. — Сейчасъ оттуда, гд?, кром? хозяина, хозяйки и его родственницы Frau Generalin von ... забылъ, были: 1) Гансъ, изв?стный вс?мъ изъ моихъ писемъ и который столько же любезенъ въ обществ?, сколько краснор?чивъ на ка?едр?, а это много сказано. 2) Мишелетъ, профессоръ философіи и умный и милый ученый. Этотъ об?щалъ мн? рекомендательное письмо въ Парижъ къ одному изъ своихъ друзей учениковъ, съ которымъ, говоритъ, мн? интересно будетъ познакомиться, 3) Hotte, профессоръ Н?мецкой литературы: съ этимъ я говорилъ меньше; хотя усп?лъ въ немъ зам?тить многое, что мн? понравилось. 4) Раупахъ, котораго н?когда я такъ любилъ и съ которымъ теперь у насъ былъ довольно горячій споръ объ Россіи. Гансъ, свид?тель спора, остался на моей сторон?. Д?ло шло о томъ, есть ли у Русскихъ энергія. Вы можете представить себ?, что посл? этого Раупахъ мн? не понравился. И патріотизмъ въ сторону, учтиво ли, прилично ли утверждать такія мн?нія въ присутствіи Русскаго?

Однако мн? удалось сохранить совершенно хладнокровіе и потому я могъ говорить уб?дительно. 5) Путешествующій Американецъ, который ?детъ въ Россію и въ Москву, и котораго имя я позабылъ. — Во весь вечеръ разговоръ былъ живой и всеобщій, хотя я по большей части говорилъ съ самимъ Гегелемъ особенно. Гостепріимн?е, прив?тлив?е и добродушн?е его быть невозможно. Посл? ужина мы вс? отправились п?шкомъ. Въ жару разговора съ Гансомъ и съ Раупахомъ, зашелъ въ ихъ сторону, которая далеко отъ меня, и Гансъ былъ такъ добръ, что проводилъ меня до поворота въ мою улицу. Объ чемъ говорили мы? спросите вы. О политик?, о философіи, объ религіи, о поэзіи и проч., и проч., но подробно описать разговоръ не могу, потому что все были частности теперешняго минутнаго интереса, къ которымъ общее только примыкало издали. Завтра иду къ Гансу, посл? завтра къ Мишелету, а между т?мъ всякій день хожу на почту и все понапрасну. Сегодня былъ тамъ два раза, но почта изъ Россіи не пришла за половодьемъ. Это отчасти ут?шительно. — 28-го. Почта пришла, писемъ н?тъ. И братъ, который въ посл?днемъ письм? об?щалъ писать на дняхъ много, до сихъ поръ ни слова. Былъ ли вчера кто нибудь подъ Симоновымъ? Что мои розы и акаціи? Еслибъ онъ, т. е. Веневитиновъ, былъ на моемъ м?ст?, какъ прекрасно бы отозвалось въ нашемъ отечеств? испытанное зд?сь! — Я н?сколько разъ вид?лся съ Гансомъ, съ Мишелетомъ и съ Гегелемъ. Посл?дній особенно былъ для меня поучителенъ своею индивидуальностью. Первый, т. е. Гансъ, можетъ быть представителемъ Н?мца нашего времени; разговоръ его отм?нно занимателенъ, д?ленъ, горячъ и даже остръ. Мишелетъ немного не доварилъ своихъ мн?ній. Онъ ученикъ и приверженецъ Гегеля, но, кажется, понимаетъ хорошо только то, что Гегель сказалъ, а что непосредственно сл?дуетъ изъ его системы, то для Мишелета еще не ясно, и онъ какъ будто боится высказать свое мн?ніе прежде своего учителя, не зная нав?рное, сойдется ли съ нимъ или н?тъ. Большая часть нашихъ разговоровъ или, лучше сказать, нашихъ споровъ кончалась такъ: Ja wohl! Sie konnen vielieicht Recht haben, aber diese Meinung gehort vielmehr zu dem Schellingischen, als zu dem Hegelischen System.

Это одно слово, н?сколько разъ повторенное и еще несправедливо приведенное (потому что мн?ніе, которое я утверждалъ, совершенно согласно съ основными положеніями Гегелевской системы) — это одно слово показываетъ челов?ка. Не смотря на наши споры, мы познакомились довольно хорошо, и передъ прощаньемъ онъ подарилъ мн? свою диссертацію о преступленіи и наказаніяхъ, съ надписью: Nobilissimo viro Jean v. Kireiwsky, — неправда ли, что и зд?сь пахнетъ Германіей? Спасибо, милый другъ Петерсонъ, за von. Гегель далъ мн? письмо въ Парижъ къ одному изъ своихъ пріятелей, и поручилъ кланяться Cousin. — Вы видите уже изъ того, что я усп?лъ разсказать вамъ о своей Берлинской жизни, что каждая минута моя зд?сь занята, отчего я не усп?лъ писать ни къ кому въ Россію. Напомните вс?мъ, кого увидите, обо мн?, особенно моему милому Баратынскому. Я нехотя виноватъ передъ нимъ: я причиной глупой Булгаринской выходки. Над?юсь однако, что онъ ум?етъ платить презр?ньемъ за покупную брань и корыстную хвалу. Сейчасъ принесли мн? Телеграфъ. Я еще не читалъ и не знаю, усп?ю ли прочесть критику на меня, потому что ?ду посл? завтра въ 6 часовъ утра, а сегодня 18/30 Марта. Мн? см?шно вид?ть, какъ они горячатся. Изъ Дрездена буду писать къ кому усп?ю, а къ папеньк? непрем?нно. Папенька перенесъ свою мнительность изъ міра физическаго въ нравственный; и какъ прежде сомн?вался въ своемъ здоровь?, такъ теперь сомн?вается въ моей любви къ нему. Если бы онъ хотя на минуту могъ переселиться въ мою душу, то в?рно раскаялся бы въ своемъ несправедливомъ мн?ніи, которое для меня т?мъ тяжел?е, ч?мъ я дальше отъ васъ, ч?мъ меньше способовъ им?ю высказаться вамъ вполн?, ч?мъ съ другой стороны ясн?е и полн?е представляются мн? и его любовь и все, что онъ сд?лалъ для меня, и все, что онъ мн? и намъ. Если бы онъ подслушалъ хоть разъ, какъ я, всякій день, въ сердечныхъ мысляхъ объ васъ съ любовію, благодарностію и дружбою благословляю его внутри души, онъ в?рно бы мысленно прижалъ меня къ груди своей, какъ достойнаго сына. Пришлете ли вы мн? портретъ сестры? Я къ ней не пишу особенно потому, что мн? бы хот?лось, чтобы письма мои были ко вс?мъ вамъ вм?ст?. Но кром? васъ пожалуйста не показывайте ихъ никому, иначе я стану ихъ сочинять. Это письмо вы получите къ Св?тлому Воскресенью. Ради Бога сд?лайте его для себя праздникомъ; я встр?чу его съ братомъ въ Мюнхен?. Намъ будетъ вм?ст? не такъ грустно или лучше сказать намъ будетъ лучше грустно. Отв?тъ на это письмо пишите въ Парижъ poste restante, пишите больше и подробн?е. — Держишь ли слово, милая сестра? Но Богъ знаетъ еще, что у васъ д?лается. Здоровы ли вы? Это письмо толсто. Но за то я заплатилъ за прошедшее. За ваши письма я не плачу ни коп?йки. Не скупитесь только вы, а больше всего не давайте воли такимъ чувствамъ, которыя м?шаютъ счастію. Я съ этой стороны предъ собою и передъ вами правъ. Слово счастіе я перевелъ на свой языкъ: д?ятельность и бодрость духа, и въ этомъ смысл? оно мн? кажется доступнымъ, т. е. въ томъ случа?, если съ вашей стороны будетъ искреннее сод?йствіе. Для васъ же я бы хот?лъ оставить счастіе безъ перевода. И отчего бы въ самомъ д?л? не знать вамъ его въ оригинал?? — Къ Жуковскому еще не писалъ изъ Берлина; если усп?ю, то напишу сегодня, а то изъ Дрездена. Къ вамъ же буду писать черезъ 2 нед?ли вм?ст? съ братомъ. Прощайте, любите меня, т. е. будьте веселы и кр?пки.

Милый папенька! Выпишите, если н?тъ въ Москв?: Encyclopedie der Philosoph. Wissenschaften von Hegel. Зд?сь вы найдете столько любопытнаго, сколько не представляетъ вся нов?йшая Н?мецкая литература, вм?ст? взятая. Ее трудно понять, но игра стоитъ св?чь. — Сейчасъ прочелъ статью въ Телеграф?. Полеваго критика на меня не такъ желчна, какъ я думалъ. Неужели это можетъ васъ сердить?

Апр?ля 5/17, Мюнхенъ.

„Здравствуйте! Черезъ часъ у васъ ударятъ въ колоколъ, и теперь вы уже проснулись и приготовляетесь къ заутрен?. Какъ живо я вижу вс?хъ васъ, ваши сборы, од?ванье, кофей; даже, кажется, отгадалъ бы разговоры ваши, еслибъ былъ ув?ренъ, что у васъ все такъ, какъ было при посл?днемъ письм? вашемъ, что вы здоровы и спокойны. Думая объ насъ, вы знаете, что наши мысли теперь съ вами, и если вы вс? не сомн?ваетесь въ этомъ, то бьюсь объ закладъ, что Машенька это сказала. Напишите, пробилъ ли я? У насъ зд?сь, не смотря на Греческую церковь, заутрени н?тъ, но это не м?шаетъ намъ слышать Русское: Христосъ воскресе и присутствовать при вашемъ христосованьи. Завтра, однако, мы будемъ у об?дни реально. Посл? посл?дняго письма моего изъ Берлина, я не усп?лъ отдать вамъ отчета о томъ, что я д?лалъ и что со мною д?лалось. Постараюсь вознаградить это теперь, сколько возможно. 31-го Марта по н. с., простившись съ моими Берлинскими знакомыми, я возвратился домой въ 8 часовъ вечера и началъ укладываться, чтобы на другой день отправиться въ 6 часовъ утра. Юлій Петерсонъ, сынъ Рижскаго, съ которымъ мы видались въ Берлин? почти каждый день, милый, д?льный и, что р?дко, вм?ст? gemuthlicher малый, — докторъ Нордманъ, объ которомъ я писалъ къ Максимовичу, отм?нно интересный челов?къ, — и еще н?сколько другихъ н?мцевъ и русскихъ, пришли меня провожать, помогли уложиться и просид?ли до 2-хъ часовъ, потому что я не хот?лъ ложиться спать, боясь прогулять время отъ?зда почты, которая буквально не ждетъ 2-хъ минутъ посл? назначеннаго срока. Когда они ушли, то мы съ Юліемъ вел?ли сд?лать себ? кофею, и такъ заговорились, что не зам?тили дня и чуть-чуть не пропустили роковой минуты. По счастію, хозяинъ мой напомнилъ намъ часъ, и мы усп?ли придти на почту за 5 минутъ до отъ?зда кареты. Если Юлій прежде меня воротится въ Россію и будетъ въ Москв?, то постарайтесь, сколько можно, отплатить ему за его обязательность и, можно сказать, дружбу ко мн?. Сутки ?халъ я до Дрездена, гд?, чрезъ часъ по прі?зд?, свид?лся съ Рожалинымъ. Рожалинъ совершенно тотъ же, выключая длинныхъ волосъ (которые, однако, онъ сегодня остригъ) посл? двухъ л?тъ уединенной жизни. Онъ занимается много, и д?льно; привыкъ къ сухому, не потерявъ нисколько внутренней теплоты. Выучился по Англійски и по Польски; посл?дній языкъ особенно знаетъ онъ прекрасно; читалъ съ выборомъ, и никогда не терялъ изъ виду главнаго предмета своихъ занятій: филологіи и древностей. Кругъ его знакомства не широкій, но выборъ д?лаетъ честь его характеру. Вообще, однако, можно сказать, что во все это время онъ былъ почти одинъ; это, однако, не им?ло невыгоднаго вліянія на его обыкновенное расположеніе духа и дало его образу мыслей и выраженіямъ бoльшую оригинальность, безъ односторонности. Завидное качество, такъ какъ и вообще его поведеніе въ отношеніи ко вн?шнимъ обстоятельствамъ его ц?лой жизни. Въ первый часъ нашего свиданія мы съ радости усид?ли бутылочку за ваше здоровье и за лучшее на родин?. Это развязало немножко наши языки, такъ что мы тутъ же приступили къ переговорамъ о его пере?зд? въ Мюнхенъ, соображаясь съ вашими письмами. Отъ?здъ его изъ Дрездена сейчасъ же былъ р?шенъ, но онъ колебался еще, ?хать ли ему со мною или ждать Кайсарову, и остановился на мысли — ?хать только въ день моего отъ?зда. Собраться было не долго, и вотъ мы въ Мюнхен?. Въ Дрезден? пробылъ я три дня, вид?лъ галлерею, слышалъ славный концертъ и лучшихъ п?вцовъ и музыкантовъ, но театра не вид?лъ по причин? поста, и не познакомился ни съ к?мъ изъ интересныхъ литераторовъ и ученыхъ, живущихъ въ Дрезден?. Городъ самый и описывать вамъ не стану, потому что скучно, да къ тому же вы можете разспросить объ немъ у Пушкиныхъ... Музыку описывать нельзя, галлерею описывать много. Скажу только, что Рафаэлевой Мадонны я не понялъ, въ Корреджіевой Магдалин? хотя искалъ, но не могъ найти ничего новаго и отличнаго отъ копіи К. и кр?пко подозр?ваю посл?дняго, что онъ не самъ скопировалъ, а укралъ свою копію у какого нибудь отличнаго мастера. За то другія картины произвели на меня т?мъ большее впечатл?ніе; но еслибъ я хот?лъ вамъ разсказать впечатл?ніе этихъ картинъ, то говорилъ бы не объ нихъ, а потому оставляю это до свиданія. Къ брату прі?хали мы въ Субботу передъ зд?шнимъ Св?тлымъ Воскресеніемъ, т. е. въ нашу Лазареву Субботу, и застали его за об?домъ, который сейчасъ увеличился двумя порціями и бутылкою вина за свиданье и за васъ. Я писалъ уже вамъ о перем?н?, которая такъ счастливо произошла въ его вн?шней сторон?. Впрочемъ, въ отношеніи къ прежнему, но она только начало для будущаго. Мн? не нужно прибавлять, что это счастливая перем?на только вн?шняя, и что внутри онъ еще счастлив?е: остался тотъ же глубокій, горячій, несокрушимо одинокій, какимъ былъ и будетъ во всю жизнь. При этой сил? и теплот? души, при этой твердости и простот? характера, которыя д?лаютъ его такъ высокимъ въ глазахъ немногихъ, им?вшихъ возможность и ум?нье его понять — ему не доставало одного: опытности жизни, и это именно то, что онъ теперь такъ быстро начинаетъ пріобр?тать. Необходимость сообщаться съ людьми сд?лала его и сообщительн?е и см?л?е, уменьшивъ н?сколько ту недов?рчивость къ себ?, которая могла бы сд?латься ему неизл?чимо вредною если бы онъ продолжалъ еще свой прежній образъ жизни. Конечно вн?шняя сторона его никогда не достигнетъ внутренней, даже и потому, что ей слишкомъ далеко было бы гнаться, но все таки это вн?шнее образованіе будетъ одна изъ главн?йшихъ пользъ его путешествія. Занимается онъ зд?сь много и хорошо, т. е. сообразно съ своею ц?лью. Особенно въ его сужденіяхъ зам?тно то развитіе ума, которое даетъ основательное занятіе философіей, соединенной съ врожденною в?рностью взгляда и съ н?которыми сердечными предразсудками, на которые можетъ быть сводится все достоинство челов?ка, какъ челов?ка. Вотъ самое интересное изъ вид?ннаго мною въ Мюнхен?, — я хот?лъ сказать изъ всего, что вид?лъ, разставшись съ вами. Мы покуда поселились у брата; я останусь зд?сь еще около нед?ли, а потомъ они наймутъ другую квартиру, гд? имъ будетъ просторн?е и за ту же ц?ну, в?роятно, потому что квартиры зд?сь отм?нно дешевы и хороши, а братъ платитъ за свою дорого, по зд?шнему, хотя она и хороша, т. е. была, покуда лучшая изъ двухъ комнатъ не загромоздилась лишними двумя кроватями. — 2 часа. Теперь уже вы въ сбор? и можетъ быть уже у всенощной. Думайте объ насъ весело. Обнимаю васъ кр?пко до завтра. Петръ и Рожалинъ уже спятъ давно. Петръ что-то говоритъ сквозь сонъ, можетъ быть христосуется съ вами. Попробую, не удастся ли мн? повидаться съ вами во сн?. Покуда прощайте.

„18 Апр?ля. Не знаю, что у васъ сегодня д?лается, и потому не знаю, праздникъ ли для васъ сегодня. Эта мысль м?шаетъ еще больше, ч?мъ разлука съ вами. Какая скверная вещь — разстояніе! Въ каждую мысль объ васъ она втирается незваннымъ гостемъ, похожимъ на Варвиковаго сос?да. Сегодняшній день старались мы сколько возможно сд?лать нашимъ Св?тлымъ Воскресеньемъ, по крайней м?р? съ вн?шней стороны. Въ 9 часовъ отправились въ Греческую Церковь. Но зд?сь ни что не напоминало намъ даже Русской об?дни, потому что, кром? Греческаго языка, въ зд?шней церкви еще и та особенность, что попъ вм?ст? дьячокъ и дьяконъ и попъ. Зрителей, любопытныхъ Н?мцевъ, собралась непроходимая толпа, а изъ Русскихъ, кром? насъ, были только Тютчевы, у которыхъ мы сегодня и об?дали. Оба брата и жена ?едора Ивановича очень милые люди, и покуда зд?сь, я над?юсь вид?ться съ ними часто. Жаль, для моего брата, что они ?дутъ въ Россію. Они нравятся и ему, что впрочемъ вы могли зам?тить изъ его писемъ. — 26. Мы получили ваши милыя письма, которыя опять осв?жили душу. Что бы ни писали вы, даже то, что вы пишете объ моемъ разстраиваньи братниной и Рожалиновой дружбы, все читается съ наслажденіемъ. Каждое слово, каждый оборотъ фразы переноситъ меня передъ васъ. Смотря на васъ, говоря съ вами, я не всегда чувствовалъ ваше присутствіе такъ живо, какъ читая ваши письма. Ради Бога, не велите Маш? трудиться надъ письмами къ намъ и учиться писать ихъ.... Пусть пишетъ, что придетъ въ голову и такъ какъ придетъ. Мн? кажется, что для того, чтобы ей ум?ть оц?нить свои письма, она должна принять за правило то, что ч?мъ хуже написаннымъ письмо ей кажется самой, т?мъ оно лучше въ самомъ д?л?. Не ужели все душевное, простое, милое, должно д?латься безъ сочиненія! Посл? этого въ чемъ же состоитъ мудрость? Теперь только чувствую, какъ глубоко чувствовалъ Рафаэль, когда вм?сто всякаго выраженія своей Мадонн?, далъ только одно выраженіе — робкой невинности. Но чтобы мн? не заговориться, я начну отв?чать на ваше письмо по порядку. Сначала объ Рожалин?. Если я не совс?мъ понялъ васъ изъ прежняго письма вашего объ немъ, то въ этомъ виноваты немножко вы сами. Вы не писали ко мн?, что ему хочется ?хать въ Мюнхенъ, но что онъ соглашается ?хать туда за то, чтобы посл? вы доставили его въ Россію. По крайней м?р? я такъ понялъ васъ. Если же житье Рожалина въ Мюнхен? жертва, думалъ я, то это жертва безполезная, потому что брату онъ другой пользы не принесетъ, кром? удовольствія быть вм?ст?. Для этого не стоитъ ему жертвовать другими планами, если у него есть выгодн?йшіе. (Я тогда не зналъ еще, что отъ?здъ Кир?ева оставлялъ его на 1-й тысяч? рублей, и кром? того думалъ объ В.). Но если Рожалинъ считаетъ по?здку въ Мюнхенъ жертвою, то онъ долженъ вид?ть въ ея результатахъ что нибудь больше простаго удовольствія. Что же! Быть учителемъ брата, и пр. и пр. — вотъ мысли, которыя заставили меня написать къ вамъ то, что я написалъ. Конечно я виноватъ, что не понялъ васъ, но и вы не правы, что положились слишкомъ на мою понятливость, а еще больше, что предположили, что я буду д?йствовать противъ вашей воли. Я ни минуту не поколебался, когда узналъ ее, а еще больше, когда, увид?вшись съ Рожалинымъ, я узналъ его обстоятельства. Напротивъ, только моя твердая р?шительность могла преодол?ть его колебаніе. Но говорить объ д?л? сд?ланномъ не значитъ ли терять время? На вопросы ваши о Петруш? я отв?чалъ въ посл?днемъ письм?. Объ уныніи его не могу ничего сказать, потому что теперь вм?ст? намъ унывать некогда. Вообще я над?юсь, что онъ слишкомъ занятъ для этого. А если бываетъ иногда грустно, думая на Востокъ — т?мъ лучше! Это даетъ значительность жизни и д?ятельность. Я очень хорошо испыталъ это въ посл?днее время: вообразите, что свиданіе съ братомъ и Рожалинымъ отняло у меня безпокойство одиночества, отняло вм?ст? почти всю ту д?ятельность, которой я самъ радовался въ Берлин?. Я опять сплю посл? об?да, опять не чувствую каждой минуты, опять ничего не сд?лалъ. До сихъ поръ не былъ ни у Шеллинга, ни у кого изъ прим?чательныхъ людей и кром? театра, сада, концерта и ежедневной картинной галлереи — не видалъ ничего и ни кого. За то, картинная галлерея совс?мъ овлад?ла мною. Иногда мн? кажется, что я рожденъ быть живописцемъ, если только наслажденіе искусствомъ значитъ им?ть къ нему способность; чаще однако мн? кажется, что я никогда не буду им?ть никакого толка въ живописи и даже неспособенъ понимать ее, потому что именно т? картины, которыя всего больше д?лаютъ на меня впечатл?ніе, всего меньше занимаютъ меня сами собою. Я до сихъ поръ еще не могу пріучить себя, смотря на картину, вид?ть въ ней только то, что въ ней есть. Обыкновенно начинаю я съ самаго изображенія, и ч?мъ больше вглядываюсь въ него, т?мъ больше удаляюся отъ картины къ тому идеалу, который хот?лъ изобразить художникъ. Зд?сь поле широкое, и прежде ч?мъ я усп?ю опомниться, воображеніе закуситъ удила и, какъ чортъ св. Антонія, унесетъ такъ быстро, что прежде ч?мъ усп?ешь поднять шапку, она лежитъ уже за тысячу верстъ. Только тогда, когда матеріальное присутствіе картины напомнитъ о себ?, узнаешь, что былъ далеко, почти всегда тамъ, гд? всходитъ солнце. Мн? самому см?шно сознаваться въ этой способности наслаждаться въ картин? т?мъ, чего въ ней н?тъ, и я очень хорошо чувствую всю странность этого качества, которое, чтобы быть совершенно consequent, должно больше всего радоваться золотою рамкою около пустаго м?ста. Еще странн?е мн? вид?ть это качество именно въ себ?, у котораго оно не зам?няется даже творчествомъ воображенія, потому что воображенія собственно у меня н?тъ, а его м?сто заступаетъ просто память. Вообразите, что мн? иногда случается долго смотр?ть на одну картину, думая объ другой, которая виситъ черезъ ст?ну, подойдя къ этой, опять вспомянуть про ту. Это не врожденное, и я очень хорошо знаю — откуда”.

28 Апр?ля./10 Мая.

„Вотъ я уже ц?лый м?сяцъ тутъ, и останусь, можетъ быть, весь семестръ; сл?довательно пишите ко мн? не въ Парижъ, а въ Мюнхенъ. Въ самомъ д?л? странно бы было у?хать отсюда, не слыхавши Шеллинга. Онъ начинаетъ завтра. Я между т?мъ слушаю уже Окена натуральную исторію и его же физіологію, и Шорна исторію нов?йшаго искусства. У Шеллинга и Окена я былъ, познакомился съ ними и над?юсь быть не одинъ разъ. Но подробности всего въ сл?дующемъ письм?. Кром? ихъ и Тютчевыхъ я зд?сь еще не видалъ никого. День мой довольно занятъ, потому что, кром? субботы и воскресенья, я четыре часа въ сутки провожу на университетскихъ лавкахъ; въ остальное время записываю лекціи. Если мн? удастся ихъ записать, пришлю къ Погодину, если вы беретесь взять съ него честное слово, чтобы онъ не напечаталъ изъ нихъ ни одной буквы, потому что если Шеллингъ узнаетъ, что его слова тискаются, то готовъ сд?латься заклятымъ врагомъ. Этому были уже прим?ры. Прощайте! Письмо къ Баратынскому пошлите въ деревню, если онъ еще не въ Москв?. Пишите къ намъ чаще и больше и подробн?е, а пуще всего будьте здоровы. В?рно еще письмо пришлемъ черезъ дв? нед?ли. Мы разочли, что такъ какъ мы вм?ст?, можемъ писать вдвое чаще. Напишите мн? все что знаете обо вс?хъ, кто помнитъ меня и кто забылъ. Перестали ли грызть мою статью?”

21-го Мая./2-го Іюня.

„Д?ятельность моя Берлинская нашла зд?сь на мель. Вм?сто того, чтобы заниматься близкимъ, я пускаю мысли въ далекое, и отъ того 1/3 дня провожу на постели. Однако это не пом?шало мн? прочесть много интереснаго. Пишу я мало, за то слушаю лекціи аккуратно и н?которыя записываю. Шеллинговы лекціи легли довольно стройно, и потому я ихъ пришлю не къ Погодину, а къ папеньк?, а то первый, боюсь, напечатаетъ. Вы за то прочтете ему то изъ нихъ, что вамъ понравится, потому что эти лекціи писаны такъ, что, кажется, и вы прочтете ихъ не безъ удовольствія. Система Шеллинга такъ созр?ла въ его голов? съ т?хъ поръ, какъ онъ пересталъ печатать, что она, какъ готовый плодъ, совс?мъ отд?лилась отъ той в?тви, на которой начинала образоваться, и свалилась кругленькимъ яблочкомъ между Исторіей и Религіей. В?роятно, однако, что яблочко будетъ началомъ новой Троянской войны между философами и нефилософами Германіи. Курносый Шеллингъ будетъ играть роль Париса, а въ пламенные Ахиллы, я не знаю, кто бы годился изъ Н?мцевъ, если нашъ Л. не возьметъ на себя этой роли. Въ боги также можно навербовать изъ сотрудниковъ Телеграфа, Максимовича въ Марсы и пр. Только кто будетъ Венерою?.... Ув?рьте въ этомъ перваго сл?паго и велите ему быть Гомеромъ, съ условіемъ однако, чтобы онъ смотр?лъ на Венеру сквозь пальцы. Рожалинъ, которому я это прочелъ, говоритъ, что она Елена, изреченіе достойное ученика Тирша. Соболевскаго зд?сь еще н?тъ, не смотря на то, что онъ об?щалъ быть къ намъ въ половин? Мая. Тютчевы у?хали 28 въ Россію. Если вы увидите ихъ отца, то поблагодарите его хорошенько за сына: нельзя быть мил?е того, какъ онъ былъ съ Петрухою, который не смотря на предупрежденіе, съ которымъ, помните? по?халъ изъ Москвы, зд?сь былъ разомъ совершенно обезоруженъ Тютчевскимъ обхожденіемъ. Онъ могъ бы быть полезенъ даже только присутствіемъ своимъ, потому что у насъ такихъ людей Европейскихъ можно счесть по пальцамъ. Кром? Тютчева, я зд?сь незнакомъ ни съ к?мъ. У Шеллинга и у Окена былъ раза по 2 и только. Братъ съ ними знакомъ и больше ум?етъ мастерски обходиться. На дняхъ пришла намъ охота учиться по Итальянски; мы уже условились съ учителемъ и достали н?сколько Итальянскихъ книгъ. Что вы скажете объ этомъ?”

30 Мая./11 Іюня.

„Папенька также разъ началъ учиться по Итальянски, маменька по Итальянски знаетъ, Машу мы выучимъ въ 2 м?сяца, и вотъ у насъ языкъ a parte, языкъ Петрарки и Данте! Не знать такого легкаго языка такъ же стыдно, какъ стыдно бы было не перейти черезъ улицу, еслибы на Мясницкой показывали Альфьери и Петрарку. Авось и папеньк? придетъ охота продолжать Итальянскій языкъ! Въ Тирол? мы не были, потому что погода была скверная. За то были въ Шлейсгейм?, который часъ ?зды отъ Мюнхена. Мы провели тамъ 7 часовъ, которыхъ едва достало, чтобы вскользь осмотр?ть 42 залы, гд? больше 2000 картинъ, и почти все изъ древнихъ Н?мецкихъ школъ. Особеннаго впечатл?нія не произвела на меня ни одна, потому что ихъ было слишкомъ много; къ тому же я прі?халъ туда уже избалованный зд?шнею центральною галлереею, куда перенесены лучшія картины изъ Шлейсгейма. Не стыдно ли вамъ безпокоиться объ моей по?здк? будущей въ Парижъ? Я не только отважусь ?хать туда черезъ 2 м?сяца, но еще им?ю дерзость везти съ собою брата. Какъ бы желалъ, чтобы вы хотя для того увид?лись съ Тютчевымъ, чтобы получить отъ него в?рныя св?д?нія обо всемъ, что васъ такъ напрасно безпокоитъ. Какой-такой ученый журналистъ ув?рилъ васъ, что вс? путешественники вы?зжаютъ изъ Франціи? Это что-то пахнетъ Булгаринымъ”.

3/15 Іюня.

„Наконецъ третьяго дня удостоились мы приложиться къ явленному образу Соболевскаго, худаго, стройнаго, тонкаго, живаго, прямосидящаго, тихоговорящаго и пр. Онъ пробудетъ зд?сь около нед?ли и отправится въ Италію. Вотъ вамъ просьба очень важная, которую исполнить попросите Петерсона съ помощью Яниша К. И. и вс?хъ т?хъ, кого найдете къ этому способнымъ. Д?ло въ томъ, чтобы узнать нав?рное и аккуратно, есть ли въ нашихъ старинныхъ церквахъ своды или украшенія, или двери, или окна, выгнутые подковою, т. е. полукругъ съ продолжительными дугами называется подковою; если есть, то гд?? какъ? когда? и проч. Объ этомъ проситъ меня справиться профессоръ Шорнъ, потому что этимъ однимъ фактомъ онъ можетъ опровергнуть ц?лую новую систему архитектурнаго вліянія Арабовъ. Если бы можно было прислать хотя только геометрическими линіями снятое изображеніе Успенскаго собора, то это было бы всего лучше. Въ такого рода занятіяхъ проходятъ вс? наши часы зд?сь. Поэтому разсказывать остается почти ничего. Т?мъ больше нетерп?ніе получать ваши письма. Соболевскій писалъ уже въ Парижъ, чтобы ваши (письма) оттуда прислали ко мн? сюда; Александръ Тургеневъ уже у?халъ изъ Парижа. Досадно, что я не увижусь съ нимъ, т?мъ больше, что кром? его у меня не было ни къ кому писемъ въ Парижъ. Соболевскій даетъ н?сколько писемъ къ какимъ-то мадамамъ, своимъ друзьямъ-пріятельницамъ, къ которымъ я могу ?здить въ халат?, хотя он? самыя почтенныя особы Французскаго языка. Чувствуете ли вы, какъ ловко мн? будетъ?”

29 Іюня.

„Каковъ я умница! Какъ я славно обманулъ васъ! Об?щалъ писать черезъ 2 нед?ли, а вотъ уже прошло съ т?хъ поръ четыре. Впрочемъ безпокоиться вы не могли, зная насъ вс?хъ вм?ст?, т. е. насъ трехъ плюсъ Соболевскаго, который прі?халъ на два дня и зажился зд?сь ц?лый м?сяцъ. Долго ли онъ зд?сь останется — еще не изв?стно, хотя онъ собирается каждый день. Думаю однако, что онъ у?детъ не сегодня, потому что сегодня Петрушины именины. Мы начали день Итальянскимъ урокомъ, а кончить думаемъ въ театр?, гд? дается la Muette de Portici. Середину дня еще не знаемъ, хотя за об?домъ Рожалинъ уже предчувствуетъ пробочный выстр?лъ. Итальянскій языкъ нашъ не идетъ впередъ, а б?житъ. Скоро мы над?емся приняться за Данта и теперь уже это сд?лали бы, еслибы нашъ Кавальеръ Мафей былъ не такъ глупъ. Братъ въ конц? семестра можетъ быть по?детъ м?сяца на три въ Италію, между т?мъ какъ я отправлюсь прямо въ Парижъ….. Рожалинъ остается еще зд?сь посл? насъ, чтобы слушать Тирша, на которомъ онъ сходитъ съ ума и который ему альфа и омега для Греческихъ и Римскихъ. Въ самомъ д?л?, если гд? нибудь онъ можетъ образоваться для своей ц?ли, такъ это зд?сь, гд? онъ къ этому им?етъ вс? способы. Впрочемъ я боюсь за него въ уединеніи. Уже Дрезденская жизнь много перем?нила его характеръ, такъ какъ вообще характеръ всякаго перем?няется въ безлюдіи, среди людей, которые близки только по м?сту. Впрочемъ я над?юсь, что когда воротится въ Россію, то скоро оботретъ съ себя эту корку, посреди т?хъ, съ которыми можно жить спустя рукава и разстегнувши грудь, не боясь, что пріятели въ нее воткнутъ, не кинжалъ (это бы слава Богу), а иголку, которую зам?тишь только по боли. Не знаю кто, а в?рно были у Рожалина добрые пріятели, которые такъ его ласкали иголочками, потому что мы еще до сихъ поръ не можемъ навести на прежнюю колеину, хотя и стараемся каждый своимъ манеромъ, я — философствованіями, а Петруха — своимъ простымъ, дружескимъ, откровенно деликатнымъ обхожденіемъ. Вотъ un grand homme pour son valet de chambre. Такая одинаковость съ такою теплотою сердца и съ такою правдою въ каждомъ поступк?, врядъ ли вообразимы въ другомъ челов?к?….. Когда поймешь это все хорошенько, да вспомнишь, что между тысячами милліоновъ, именно его мн? досталось звать братомъ, какая-то судорга сожметъ и расширитъ сердце. — 3/15 Іюля. Сегодня Соболевскій отъиде. Онъ прожилъ съ нами больше м?сяца и отправился теперь въ Миланъ и оттуда въ Туринъ, гд? останется м?сяца два. Съ его отъ?здомъ точно будто у?хало сорокъ челов?къ. У насъ опять тихо, порядочно и трезво; что же касается до нашихъ главныхъ занятій, т. е. лекцій и проч., то имъ не м?шалъ и Соболевскій, который бурлилъ только въ антрактахъ, но за то такъ, что б?дный Рожалинъ всякій день принуженъ былъ откупаться отъ его крика слезами и виномъ, хотя и это не всегда помогало. Вообще, если бы надо было однимъ словомъ назвать нашу Мюнхенскую жизнь, нужно было бы сочинить новое слово между скукою и пустотою. Мы зд?сь плывемъ на корабл? вокругъ св?та, не входя въ гавани, по морю безъ бурь, и отъ нечего д?лать читаемъ Шеллинга, Окена и проч. Поблагодарите Языкова за его милую приписку въ прошедшемъ вашемъ письм? и за Раупаха особенно[10]. Я не пишу ни къ кому теперь, боясь задержкою письма дать вамъ лишній день безпокойства, хотя вамъ, зная насъ вс?хъ вм?ст?, безпокоиться нельзя по настоящему, но всегда ли у васъ бываетъ по настоящему? Извините меня передъ Погодинымъ если онъ сердится на мое молчаніе; скажите что отъ лекцій и отдыховъ у меня н?тъ свободной минуты, и что въ сл?дующій разъ я непрем?нно буду писать къ нему. Шеллинговы лекціи врядъ ли и придутъ къ вамъ, потому что гора родила мышь. Въ сумм? оказалось, что противъ прошлогодней его системы новаго не много. Не знаю, что еще будетъ; къ тому же пересылка была бы слишкомъ дорога, а переписка слишкомъ скучна. Баратынскаго обнимаю отъ всей души. Если я къ кому нибудь буду писать кром? васъ, то в?рно прежде вс?хъ къ нему. Но до сихъ поръ, судите сами, когда въ Москв? я не находилъ времени писать нужныя письма, бывши не занятъ ц?лый день, то зд?сь, гд? мн? на письма и на отдыхъ остается одинъ усталый вечеръ — найдти свободную минуту право родъ геройства. Особенно Баратынскому столько хочется сказать, что рука не поднимается начать. Не смотря на то, я уже изорвалъ одно письмо къ нему, потому что когда перечелъ его, то увид?лъ, что все написанное въ немъ разум?лось само собою и сл?довательно не стоило в?совыхъ. Я получилъ отм?нно милое письмо отъ Шевырева, почти все объ моей стать?, которую онъ читалъ, и похвалы, которыхъ она далеко не стоитъ. Это одно заплатило мн?, съ жидовскими процентами, за вс? брани Булгариныхъ. Над?юсь, что теперь уже замолчали и почувствовали

Que je n'ai point merite

Ni cet exces d'honneur, ni cette indignite.

Пожалуйста, напишите больше и чаще обо вс?хъ и даже не интересное”.

Въ Іюл?.

„Посл? долгаго ожиданія получить письмо, въ которомъ отъ маменьки н?сколько строчекъ приписки. Маменьк? некогда писать къ намъ! Впрочемъ мы потеряли право жаловаться посл? того безпокойства, которое доставило вамъ долгое наше молчаніе. Хотя мы не такъ виноваты, какъ вы думаете. Условіе было писать черезъ м?сяцъ, а Рожалинъ отправилъ свое письмо не сказавши намъ. Еслибы кто нибудь изъ насъ сд?лалъ съ нимъ то же, то это было бы непростительно; но съ б?днаго Рожалина взыскивать нельзя, что онъ не понимаетъ того, что нельзя расчесть умомъ, когда чувство не наведетъ на этотъ расчетъ. Впрочемъ это чувство безпокойства по напрасну мы въ семь? нашей утончили до нельзя. Но хотя по напрасну, оно справедливо; это необходимый налогъ, который судьба кладетъ на великое счастіе, и еслибы счастіе дружбы освободилось отъ него, то нравственный міръ пришелъ бы въ неравнов?сіе. Вы однако, кром? налога необходимаго, д?лаете еще добровольныя пожертвованія, и я не понимаю, зач?мъ такое великодушіе. Уже потому что мы оба молчимъ, должны мы быть оба здоровы и живы, и еще къ тому заняты. Но вы, написать два слова между строкъ, при вашей легкости писать, зная какъ намъ дорого каждое лишнее слово вашего письма. — Даже длина папенькинаго письма, который будто сжалился надъ нами и хот?лъ вознаградить насъ необыкновеннымъ усиліемъ за вашу короткую приписку. Вотъ письмо ваше отъ 24-го, которое залежалось на почт? Богъ знаетъ отчего и которое своимъ милымъ содержаніемъ и полнов?сностію говорить мн?: дуракъ, безпокоится по напрасну! Еслибы я только могъ найдти какого нибудь неподкупнаго протоколиста, который бы подъ каждою строкою вашею подписывалъ: съ подлиннымъ в?рно! — Если правда, что вы здоровы и веселы, зач?мъ же безпокоятъ васъ сны? По настоящему они должны безпокоить не васъ, а насъ, какъ доказательство вашего несовс?мъ здоровья. Но такъ и быть, я готовъ уступить вамъ это, только съ т?мъ, чтобы, кром? сновъ, ц?лую жизнь вашу не безпокоило васъ ничто на св?т?. Со мной 23 марта не было, сколько помню, ничего не обыкновеннаго, и до сихъ поръ мы вс? безпрестанно здоровы совершенно. За именины мои благодарю отъ всего сердца. Если вамъ было весело, то это въ самомъ д?л? былъ мой праздникъ. Что ваши глазки! Отчего вы ничего не скажете объ нихъ? И за ч?мъ и къ чему хвалиться здоровьемъ? Даже и потому вы не можете быть довольно здоровы, что здоровье ваше нужно для вс?хъ насъ, сл?довательно вамъ надобно его вдесятеро больше, ч?мъ каждому изъ насъ. Планы наши на Парижъ пошатнулись, хотя, кажется, тамъ опять все спокойно. Можетъ быть, мы по?демъ въ Италію. Шевыревъ зоветъ въ Римъ. Я бы хот?лъ, чтобы вы вид?ли его милыя письма! Сколько въ нихъ дружбы и сколько жара завидной молодости. Да! для меня молодость уже качество чужое и завидное, и на всякое кип?нье восторга я смотрю съ такимъ же чувствомъ, съ какимъ безногій инвалидъ глядитъ на удалыя движенья своихъ товарищей. Движенія Шевырева въ самомъ д?л? удалыя. Ч?мъ больше онъ работаетъ, т?мъ больше становится сильн?е, и вм?сто усталости все больше и больше набирается энтузіазма и духа. Онъ въ жизни какъ рыба въ вод?, и еще такая рыба, которая можетъ не выплывать на воздухъ и не дышать чужимъ элементомъ. Это качество столько же драгоц?нно, сколько оно р?дко въ людяхъ съ талантомъ. Мицкевичь, говорятъ, былъ въ Смирн? и уже опять возвратился въ Римъ. Если это правда, то вотъ новая туда приманка. Впрочемъ, во всякомъ случа?, безъ писемъ въ Парижъ все равно что не ?хать. Съ Потемкинымъ я незнакомъ. Думая пробыть въ Мюнхен? только 2 дня, я не сд?лалъ ему визита; а черезъ дв? нед?ли уже было поздно. Теперь впрочемъ я радъ, что не въ Париж?, иначе вы безпокоились бы обо мн? еще больше. Италія же во всякомъ случа? не будетъ безполезна и для языка, и для памяти, на которой она отпечатаетъ столько изящнаго. Рожалинъ остается зд?сь для того, чтобы учиться по Гречески. Въ деньгахъ онъ не нуждается. Что же касается до насъ, то мы не только себ? ни въ чемъ не отказываемъ, но еще тратимъ много лишняго. Третьяго дня мы отъ 6 часовъ утра до часу за полночь провели за городомъ въ Штарренберг?, катаясь по озеру, которое 5 часовъ длины и на горизонт? сливается съ Тирольскими горами. Прогулка эта стоила намъ больше 25 рубл., и это была еще одна изъ всего меньше глупыхъ издержекъ нашихъ….. Изв?стіе о Баратынскомъ меня очень огорчило. Посл?дствія этого рода воспаленій всегда двусмысленны. Над?юсь однако въ первомъ письм? вашемъ вид?ть его совс?мъ здоровымъ. Между т?мъ, какъ не выпросили вы у него новаго романа, какъ не прочли его до сихъ поръ, и не прислали къ намъ? Я бы теперь охотно написалъ ему разборъ; только побывши въ чужихъ краяхъ, можно выучиться чувствовать все достоинство нашихъ первоклассныхъ, потому что.... но я нехочу теперь дорываться до причины этого, которая лежитъ на дн? всего в?ка. Общія мысли, какъ важныя д?ла, оставимъ до утра, то есть до свиданія. Вообще все Русское им?етъ то общее со вс?мъ огромнымъ, что его осмотр?ть можно только издали. Еслибы вы вид?ли, ч?мъ восхищаются Н?мцы, и еще какимъ нел?пымъ восторгомъ! Н?тъ, на всемъ земномъ шар? н?тъ народа плоше, бездушн?е, туп?е и досадн?е Н?мцевъ! Булгаринъ передъ ними геній! Кстати: дайте мн? какое нибудь понятіе объ эпиграммахъ на душегр?йку. Какъ благодаренъ я вамъ, милый папенька, за то, что вы не забыли под?литься съ нами университетскимъ зас?даніемъ[11]. Знаете ли, что оно и насъ тронуло до слезъ. И народъ, который теперь можетъ быть одинъ въ Европ? способенъ къ восторгу, называютъ непросв?щеннымъ. Поц?луйте Погодина, поздравьте его и поблагодарите отъ насъ за подвигъ горячаго слова. Какъ бы я отъ сердца похлопалъ вм?ст? съ вами! Но не ужели намъ до возвращенія не читать этой р?чи? — Лекціи Шеллинга я пересталъ записывать; ихъ духъ интересн?е буквальности. Вм?сто присылки ихъ самихъ, что стало бы дорого, я лучше напишу вамъ что нибудь объ нихъ, когда будетъ время, т. е. когда кончится семестръ. Это будетъ около 25-го этого м?сяца по новому стилю. Что же касается до регулярности нашихъ писемъ, то ея лучше не требовать. Ожидая письма нав?рное въ изв?стный день, не получить его хуже, ч?мъ просто долго не получать. Къ тому же посл?днее, над?юсь, не повторится. Это была съ нашей стороны точно непростительная в?треность. Біографію Баварскаго короля писать для альманаха мудрено, особенно когда для этого надобно знать столько подробностей, которыхъ мы не знаемъ. Біографію Баженова писать изъ Германіи странно, когда вы можете написать ее въ Россіи, гд? встр?чный и поперечный скажетъ вамъ объ немъ что нибудь новое. Но если Языковъ хочетъ им?ть статью отъ меня, то я готовъ служить ему сколько въ силахъ. И лучше напишу объ чемъ нибудь, чтo меня занимаетъ. Если же статья не понравится, то я напишу другую, третью и такъ дал?е. Зач?мъ только онъ хочетъ назвать альманахъ свой душегр?йкой?[12] Конечно, это былъ бы величайшій знакъ дружбы, который писатель можетъ оказать другому писателю, такъ открыто одобрить то, на что всего больше нападаютъ. Но благоразумно ли это? Не смотря на то, что онъ Языковъ, онъ Языковъ только для понимающихъ. Для Булгариныхъ онъ просто ц?ль по выше другихъ. Пусть ихъ грязь не долетитъ до этой ц?ли, но покуда летитъ, она заслоняетъ ц?ль отъ взоровъ т?хъ, кто внизу, а эти-то низкіе и дороги для альманаха. Отсов?туйте ему рыцарствовать, а лучше пусть его воротится къ своей Ласточк?[13]. Ув?рьте его, что мн? довольно знать его одобреніе, чтобы быть вознаграждену за критики вс?хъ возможныхъ Полевыхъ….. Германіей ужъ мы сыты по горло. Къ Языкову, Баратынскому, Погодину, кажется, я написать не усп?ю. Языкову кр?пкое рукожатіе за стихи. Съ т?хъ поръ какъ я изъ Россіи, я ничего не читалъ огненн?е, сильн?е, воспламенительн?е. Пловецъ его мн? уже былъ знакомъ, — это тотъ же, который хот?лъ спорить съ бурей, только теперь онъ дальше въ океан?. Если ваши глазки здоровы, только не иначе, то окончите мн? остальныя зв?здочки. Вм?сто Катона, представьте какого нибудь мученика въ то время, когда ему говорятъ: пожри богамъ нашимъ! Можно вотъ какъ: онъ обнимаетъ посреди стоящій крестъ, по бокамъ палачи, вдали народъ и разведенные огни; надъ крестомъ зв?зда”.

5/17 Августа.

„Поклонитесь Янишамъ и скажите имъ, что мы такъ часто думаемъ объ нихъ и особенно такъ любимъ вспоминать ихъ пятницы, что имъ въ честь и въ воспоминаніе завели пятницы у себя, съ тою только разницею, что вм?сто одной у насъ ихъ семь на нед?л?. Этотъ Н?мецкій Witz въ Русскомъ перевод? значитъ сл?дующее: сегодня мы думаемъ ?хать въ Италію, завтра въ Парижъ, посл? завтра остаемся еще на н?которое время зд?сь, потомъ опять ?демъ и т. д., и вотъ почему я не могу вамъ сказать ничего опред?леннаго объ нашихъ планахъ. В?роятн?е другаго однако то, что мы проведемъ осень въ С?верной Италіи, а къ ноябрю будемъ въ Рим?, гд? пробудемъ много ли, мало ли, Богъ знаетъ. Между т?мъ я уб?дился, что для завтра н?тъ наряда больше къ лицу, какъ длинное густое покрывало, особливо когда отъ насъ зависитъ его приподнять. Не знаю сказать, почему, а очень весело безпрестанно д?лать другіе планы и возвращаться къ старымъ, какъ къ такимъ знакомымъ, съ которыми встр?титься весело, а разстаться не грустно. Это похоже на ?зду въ дилижанс?, гд? вм?сто товарищей Н?мцевъ съ одной стороны сидитъ Швейцарія, съ другой madame Италія и спереди monsieur Парижъ. Въ этихъ дилижансахъ ?здимъ мы обыкновенно за об?домъ и за вечернимъ кофеемъ, потому что остальное время почти все проводится либо въ Университет?, либо за книгами и за итальянскими уроками. Въ университет? теперь лекціи скоро кончатся (25-го Авг. н. с.), и потому многіе профессоры, чтобы усп?ть кончить свои лекціи, вм?сто одного раза читаютъ 2 раза въ день, что отнимаетъ у насъ н?сколько часовъ отъ болтанья, ничего нед?ланья и отъ другихъ непринужденныхъ занятій. Прибавьте къ этому необходимость гулять подъ глубокимъ яхонтовымъ небомъ, посл?об?денные южные жары, а больше всего мою врожденную и благопріобр?тенную л?ность; составьте изъ всего этого благовидное фрикасе и попотчуйте имъ вс?хъ т?хъ, къ кому я до сихъ поръ не писалъ. Особенно постарайтесь оправдать меня передъ милымъ Баратынскимъ, Языковымъ и Погодинымъ. Отъ перваго я получилъ милое письмо, на которое, если усп?ю, буду отв?чать сегодня; если же не усп?ю, то на дняхъ, и пришлю письмо къ вамъ.... Въ Италію, больше картинъ и статуй, привлекаетъ меня небо. Южное небо надобно вид?ть, чтобы понять и южную поэзію, и ми?ологію древнихъ, и власть природы надъ челов?комъ. Это небо говоритъ не воображенію какъ с?верное, какъ зв?зды, какъ буря; оно чувственно прекрасно, и нужно усиліе, нужно напряженіе, чтобы любоваться имъ. Зд?сь небо такъ близко (не смотря на то, что глубоко), такъ близко къ челов?ку, что ему не нужно подыматься на пальцы, чтобы достать до него, между т?мъ какъ на с?вер? надобно взгромоздиться на ц?лую л?стницу Оссіановскихъ т?ней, чтобы небо сд?лалось ощутительнымъ. Вы знаете, что я никогда не былъ энтузіастомъ природы; но на этотъ яхонтъ смотрю иногда право почти съ такимъ же чувствомъ, съ какимъ смотритъ на яхонтъ Жидъ. Такъ и рвется изъ груди вздохъ Гете и Веневитинова: отдайте мн? волшебный плащъ. Впрочемъ зд?сь мы р?дко видимъ этотъ яхонтъ. Близость горъ и возвышенность м?ста даютъ намъ очень часто погоду Англійскую. За то, т?мъ больше наслаждаемся мы хорошею. Иногда однако, когда вспомнится, что на с?вер? Россія, захочется и бл?днаго неба. Но чуть ли я не разсуждаю съ вами о погод?? Вотъ что значитъ побыть 7 м?сяцевъ въ Германіи! Впрочемъ жизнь наша зд?сь такъ однообразна, такъ уединенна, что если выключить то, чтo мы думаемъ объ васъ, чтo читаемъ и слышимъ на лекціяхъ, то чуть ли не останется говорить объ одной погод?. Но повторять вамъ слышанное на лекціяхъ было бы скучно, и мудрено, и см?шно, и дорого, повторять читанное въ книгахъ не лучше, а мысль объ васъ – какъ Итальянское небо, которое можно понять только чувствомъ, и которое въ описаніи будетъ только слово. Эти мысли, впрочемъ, какъ-то не доходятъ до мысли; он? то память, то чувство, то воздушный замокъ, то сонъ, и никогда не силлогизмъ. Покуда думаешь ихъ, не думая объ нихъ, кажется наполненъ мыслями; захочешь разсказать, ни одной не поймаешь въ слово. Т?мъ больше, что все это, кажется, разсказывать не для чего. Въ самомъ д?л? къ чему вамъ знать, что тогда-то я думалъ то-то, то какъ вы сидите вм?ст?, то какъ гуляете въ саду, то здоровы ли вы, то какъ я прощался съ вами, то Языковъ читаетъ на стол? стихи, то у васъ болятъ глазки, то вы здоровы и веселы и думаете объ насъ, то какъ мы споримъ съ папенькой о политической экономіи, то толкуемъ о Шеллинг?, то Андрюшка дернулъ бровкой, то Васька сочинилъ стихи и пр. Кстати, отъ чего вы не пришлете намъ ничего изъ д?тскаго журнала? Еще больше кстати: какъ можно печатать мое письмо о Шлейермахер?? Не потому только, что слогъ, какъ вы говорите, не отд?ланъ и что показываться въ халат? передъ т?ми друзьями, которыхъ мн? сд?лало мое обозр?ніе съ душегр?йкой, было бы безразсудно, а передъ незнакомой публикой неприлично; но потому, что я говорю объ людяхъ живыхъ и къ тому же не такъ, какъ я говорилъ бы публично.... Пожалуйста, пов?рьте моимъ опытамъ и несомн?нному уб?жденію, что вид?ть меня такимъ, каковъ я въ самомъ д?л?, и вм?ст? любить, можетъ только моя семья. Не многіе друзья мои, не вс? исключеніе; изъ нихъ многіе любятъ такія качества, которыхъ я не им?ю. Но и вы, разв? я вашъ не въ тысячу разъ лучше меня настоящаго ….. Къ Баратынскому я написать не усп?лъ. До сихъ поръ еще не отв?чалъ Шевыреву. Но скоро кончатся лекціи, и тогда я примусь за письма, и можетъ быть еще напишу что-нибудь для Языковскаго альманаха, разум?ется не въ такомъ род?, чтобы одолжить его столькими пріятелями, сколькими мн? обязанъ Максимовичъ….. Благодарствуйте за то, что часто бываете подъ Симоновымъ; только что же вы такъ долго не пишете? Пришлите непрем?нно романъ Баратынскаго и то, что есть новаго Пушкина, Языкова, Вяземскаго и, если можно, хотя предисловіе къ Борису. Откуда такая досада на славу? Не уже ли жъ Булгарины могутъ заставить Пушкина молчать? Прощайте. Пишите больше и чаще и даже объ томъ, что вамъ кажется неинтереснымъ”.

21-го Августа./2-го Сентября.

„Нашъ отъ?здъ въ Италію совс?мъ еще не р?шенъ, ни когда, ни куда именно; думаемъ однако, что около половины Сентября н. с. подымемся отсюда и подвинемся къ С?верной Италіи. Между т?мъ письма ваши пусть идутъ сюда. Парижское письмо ваше пропало на почт?. Мн? его жаль. Я люблю перечитывать ваши письма, даже старыя, и часто это д?лаю; такимъ манеромъ я иногда слушаю васъ больше двухъ часовъ, потому что пакетъ уже набрался порядочный. Зач?мъ только въ этомъ разговор? столько печальнаго? Объ насъ разсказывать почти нечего; посл? посл?дняго письма перем?нилось только то, что мы не ходимъ въ университетъ, и больше л?нимся, и больше вм?ст?, и строимъ больше плановъ, которые не исполняются. Я хот?лъ написать кое что для Языкова альманаха, но до сихъ поръ еще не принимался. Столько разныхъ мыслей крестятся въ голов?, что вся голова вышла церковь безъ попа, кладбище, которое ждетъ еще Ангела съ трубою. Трубу, впрочемъ, я нашелъ, только не ангельскую, а фрауенгоферскую. Я над?юсь, что папенька будетъ ею доволенъ Можетъ быть, мы пробудемъ зд?сь нед?ли три, можетъ быть меньше, можетъ быть больше, словомъ мы не знаемъ. Я между т?мъ читаю Аріоста и совс?мъ утонулъ въ его граціозномъ воображеніи, которое такъ же глубоко, тепло и чувственно, какъ Итальянское небо. Тассу я также только теперь узналъ ц?ну; и вм?ст? понялъ все варварство т?хъ, кто, оторвавши крылья у бабочки, думаютъ, что она полетитъ….. До сихъ поръ я не отв?чалъ ни Шевыреву, ни Соболевскому, все откладываю до завтра. Но завтра примусь безъ отсрочки”.

Сентябрь

„Изъ этого письма вы видите: 1) что братъ и Рожалинъ (особливо первый) непростительные л?нтяи, которые откладывали писать къ вамъ до самаго часа отъ?зда; 2) вы видите, что они у?хали въ В?ну, чтобы провести тамъ около нед?ли, чтo вм?ст? съ путешествіемъ составить 3, или около. Богъ знаетъ, удастся ли имъ вид?ть что нибудь интересное, кром? театра и улицъ: и можетъ быть кром? галлереи, куда можно войти безъ рекомендательныхъ писемъ, хотя съ рекомендательнымъ гульденомъ. Но еслибъ они ничего не видали, кром? Дунайскихъ береговъ, то все путешествіе было бы заплачено. Отчего же я не по?халъ? спросите вы. Отв?тъ на этотъ вопросъ разд?лили между собою братъ и Рожалинъ. Одинъ сказалъ одну половину причины, другой другую, сл?д. мн? остается только повторить об? половины, т. е. я не по?халъ для того, что пора разд?латься съ письмами и передъ по?здкою въ Италію не худо быть посильн?е въ Итальянскомъ язык?. Когда я вспомню, сколько мн? въ эти три нед?ли написать писемъ, то волосы становятся дыбомъ отъ л?ни. Вотъ т?, къ кому мн? необходимо писать (изъ записной книжки моей я выпишу ихъ по азбучному порядку): Баратынскій, которому я до сихъ поръ не отв?чалъ, Веневитиновъ, Кн. Волконская, которая черезъ Шевырева спрашиваетъ, получилъ ли я камешекъ; Жуковскій, тетенька Зонтагъ, Кошелевъ, Мальцевъ, Одоевскій, Петерсоны: Александръ, Юлій и Остафій; передъ посл?дними двумя я такъ виноватъ молчаніемъ, что не знаю, какія извиненія поставить въ начал? письма, — Погодинъ, Скорятинъ, Шевыревъ, Языковъ; тутъ забылъ еще Соболевскаго, которому около двухъ нед?ль я собираюсь отв?чать на письмо, требующее отв?та немедленнаго. Видите ли, какъ я тотъ же”.

2 Октября./20 Сентября.

„Я до сихъ поръ не кончилъ письма своего, потому что мн? было стыдно, или, лучше сказать, досадно посылать вамъ длинное письмо отъ себя, между т?мъ какъ отъ нихъ только 2 строчки. Но, по счастію, теперь могу приложить сюда ихъ письма съ дороги, и, над?юсь, вы объ нихъ безпокоиться не будете. Съ самаго ихъ отъ?зда я не выхожу изъ своей комнаты и бываю только въ трактир?, гд? об?даю, и въ музе?, гд? читаю газеты. Остальное время все посвящено Итальянскому языку. Признаюсь однако, что это изученіе Итальянскаго почти то же, что far niente, только ancora piu dolce, благодаря Аріосту. Я купилъ за 7 гульденовъ Данта, Петрарку, Аріоста и Тасса, словомъ Il Parnasso Italiano. Досталъ тоже Bocaccio, остальныя книги беру у моего Cavallieri Maffei, и, безпрестанно перем?няя одного другимъ, читаю ихъ вс?хъ вм?ст?, но больше Аріоста, выше котораго до сихъ поръ я не вижу ни одного поэта. Можетъ быть, это только жаръ перваго знакомства и пройдетъ какъ всякій жаръ, когда не достанетъ новыхъ дровъ. Однако не думаю, чтобы скоро. 35 п?сенъ и каждая въ Расиновскую трагедію! Судьба точно насильно тащитъ меня въ Италію. Вы знаете, собирался ли я туда? Еще за 6 м?сяцевъ я не думалъ учиться по Итальянски. Кстати, вы мн? д?лаете слишкомъ много чести, предполагая, что я не по?халъ въ Парижъ отъ того, что боялся быть тамъ во время революціи. Право, не отъ того. Объ революціи я узналъ тогда, когда уже все было почти кончено. Если это обстоятельство избавило васъ отъ лишняго безпокойства обо мн?, то благодарите за то одинъ случай, который вотъ уже бол?е года взялъ всю мою волю въ свои руки.

„Недавно вид?лъ я зд?сь Wallenstein'a. Эслеръ игралъ Валленштейна и игралъ превосходно. Но трагедія, не смотря на то, не произвела на меня никакого впечатл?нія, и т?мъ меньше, ч?мъ больше восхищались ею Н?мцы. Не смотря на вс? усилія, которыя я д?лалъ, чтобы вид?ть въ геро? что нибудь, кром? Н?мецкаго студента, ни на минуту не могъ обмануться. Гд? нужно д?ло, онъ говоритъ общія мысли; гд? нужно р?шиться, онъ сомн?вается; гд? надо думать, онъ разсказываетъ сонъ и пр. Вчера я былъ свид?телемъ славнаго Мюнхенскаго праздника Octoberfest, учрежденнаго зд?сь въ 1810 году, въ воспоминаніе и въ честь свадьбы нын?шняго короля съ королевою. Народу было на огромномъ лугу (Teresienwiese) больше 60,000. Со всего государства собраны были лучшія лошади, коровы, быки, свиньи, бараны и пр. Самъ король осматривалъ ихъ и раздавалъ влад?льцамъ призы, состоящіе изъ знаменъ, книгъ (uber Viehzucht und Ackerbau in Deutschland und besonders in Bayern) и изъ денегъ; потомъ была скачка, и хотя король у?халъ прежде 6 часовъ, народъ оставался за полночь. На всемъ лугу не было ни одного солдата, ни одного полицейскаго, выключая національной милиціи (Landmiliz), и не только не вышло ни одной драки, но и ни одного громкаго слова. Впрочемъ Н?мцы, благодаря пиву, ч?мъ пьян?е, т?мъ тише. Зам?чательн?е всего были свиньи. Я такихъ не видывалъ отъ роду. Изв?стно впрочемъ, что свиньи Баварскія, съ незапамятныхъ временъ, считаются первыми во всей Европ?, не выключая и Чухонскихъ. Не смотря однако на всю торжественность этого праздника, мн? было на немъ больше ч?мъ скучно. Кром? двухъ глупыхъ Н?мцевъ, съ которыми я только кланяюсь, потому что раза два съ ними об?далъ въ трактир?, у меня не было тамъ ни одного знакомаго. Это еще не б?да; напротивъ, но не скучать мн? м?шала какая-то bose Laune. Къ тому же на языкъ привязался противъ воли стихъ (какъ то часто бываетъ съ нашимъ семействомъ). Этотъ стихъ, который такъ неум?стно верт?лся на моемъ язык?, былъ изъ перваго монолога Гетевской Ифигеніи: Weh dem и пр. Ч?мъ больше я старался это прогнать, т?мъ онъ возвращался сильн?е, какъ бревно висящее, которое толкаетъ медв?дь. Но въ вечеру дурной нравъ мой околдовалъ мой другъ Аріостъ. Этимъ я обязанъ ему уже не въ первый разъ, и это единственная книга, которой эпитетъ друга не натянутъ. Онъ гр?етъ, ут?шаетъ и разс?еваетъ. Міръ его фантазіи — это теплая, св?тлая комната, гд? можетъ отдохнуть и отогр?ться, кого морозъ и ночь застали на пути. Я не знаю, впрочемъ, засидится ли въ этой комнат? тотъ, кто ?здитъ въ шуб? и съ фонарями. Потому совс?мъ не удивляюсь, что Аріостъ не для вс?хъ величайшій изъ поэтовъ. Для большей части людей его вымыслы должны казаться вздоромъ, въ которомъ н?тъ ни т?ни правды. Но мн? они именно потому и нравятся, что они вздоръ, и что въ нихъ н?тъ ни т?ни правды. Окончивъ Аріоста, примусь за Баярда, котораго знаю только изъ папенькиныхъ разсказовъ, которые еще въ Долбин? д?лали на меня сильное впечатл?ніе, такъ что боюсь найти его ниже ожиданія. 5 Октября. Сейчасъ получилъ письмо отъ Рожалина и брата изъ В?ны. Они въ восторг? отъ одного изъ….. В?нскихъ театровъ; уже изъ трактира пере?хали на квартиру; однако денегъ, посланныхъ мною, еще не получали, и не чудаки ли, т. е. боятся, что я не скоро ихъ вышлю, можетъ быть зал?нюсь и пр. Они оттуда хотятъ писать къ вамъ и потому я письма ихъ ко мн? не посылаю. Въ В?н? останутся они около м?сяца; однако письма къ нимъ присылайте ко мн?. Къ тому же отв?тъ на это письмо уже не найдетъ ихъ (тамъ). Я между т?мъ буду писать къ вамъ чаще обыкновеннаго, чтобы хоть этимъ вызвать ваши письма. Знаете ли однако, что писать къ вамъ, не получая такъ долго отъ васъ, совс?мъ не удовольствіе. Правда, что, писавши къ вамъ, я больше съ вами, ч?мъ когда просто объ васъ думаю. Однако я говорю съ вами какъ глухой и сл?пой, который знаетъ, что слышатъ его, но не знаетъ, кстати ли то, что онъ говоритъ; не знаетъ, что д?лается вокругъ него, боится шутить не въ пору, боится не въ пору вздохнуть и можетъ быть даже замолчалъ бы, если бы не боялся, что и молчаніе его будетъ не въ пору”.

Октябрь.

„Я получилъ ваше письмо отъ 8 Сентября и тотчасъ же послалъ его къ брату, который еще въ В?н?, и, какъ говоритъ, писалъ къ вамъ 2 раза. Изъ его писемъ вы видите, что онъ не теряетъ времени даромъ. Но ваше письмо — знаете ли вы, что я посл? него чуть-чуть не по?халъ къ вамъ. Сначала потому, что было испугался чумы, а потомъ, обдумавши, что вы не станете рисковать нашими, — уже не для чумы, а просто для того, что возможность скоро увидаться съ вами, родила во мн? такое желаніе отправиться къ вамъ, что долженъ былъ испытать надъ собою все краснор?чіе благоразумія, чтобы остаться въ Мюнхен?. Краснор?чіе это им?ло усп?хъ, но до сихъ поръ я еще не знаю, прочный ли. Жду съ нетерп?ніемъ еще письма отъ васъ, и ув?ренъ, что посл? посл?дняго вы не заставите меня долго дожидаться. Иначе, т. е., если 12 Ноября н. с., ровно черезъ м?сяцъ посл? посл?дняго, я не получу отъ васъ втораго письма, то къ 12 декабря ждите меня въ Москву. Что за бурлаки, которые пришли въ Ниж. Новгородъ съ чумою, какъ пишетъ Journal de St.-Petersbourg? И вы посл? всего этого еще м?сяцъ, можетъ быть, не будете писать! Разум?ется, я буду зд?сь дожидаться новыхъ отъ васъ в?стей и не у?ду въ Италію, какъ вы думаете, прежде ч?мъ ув?рюсь на вашъ счетъ. Не знаю еще, что скажетъ братъ въ отв?тъ на ваше письмо…... Изъ стиховъ, присланныхъ вами, разум?ется Языковскіе прочелъ я съ больше кр?пкимъ чувствомъ. О псалм? и говорить нечего. Стихи къ сестр? (можетъ быть братство вм?шивается одно въ судейство) показались мн? chef d'oeuvre этого рода. Какая грація, приличность и м?рность и вм?ст? какая Языковская ковка! Присылайте скор?е Баратынскаго поэму. Объ себ? сказать мн? почти нечего новаго, кром? того, что я уже не такъ уединенно живу; я, случайно познакомившись съ н?которыми молодыми людьми не Н?мецкаго покроя, почти каждый вечеръ ужинаю вм?ст? съ ними, иногда даже у одного изъ нихъ; проводимъ мы ц?лыя ночи въ толкахъ объ сует? мірской и премудрости Божіей, т. е. изъ пустаго въ порожнее….. Соболевскій съ Шевыревымъ удивляются, что мы съ Рожалинымъ такъ долго къ нимъ не пишемъ. А мы всего просрочили только 5 м?сяцевъ отв?чать посл?днему, и 2 — первому; вообразите странность съ ихъ стороны! Шевыревъ пишетъ мн?, что онъ послалъ на Булгарина громовое письмо; что такое? Жаль мн? б?дной Мар?ы, если она всуе печешеся. Но этотъ опытъ какъ бы ни былъ неудаченъ въ стихахъ, будетъ небезполезенъ для его прозы. Что онъ заводитъ типографію, я очень радъ: будутъ дв? хорошихъ; но что Языковъ издаетъ альманахъ, я хотя и радъ, однако не знаю, что прислать ему. Постараюсь къ тому времени что нибудь сд?лать. А между т?мъ прощайте”.

30-го Октября.

„Вотъ и братъ воротился съ Рожалинымъ изъ В?ны, а отъ васъ еще н?тъ писемъ. Я сказалъ уже, что покуда не получу, въ Италію не по?ду, но эта угроза что-то не д?йствуетъ. Если еще н?сколько времени пройдетъ безъ писемъ отъ васъ, тогда, вм?сто Италіи, я по?ду въ Россію. Потому, смотрите, не удивитесь, если я вдругъ явлюсь передъ вами. Что сказать вамъ теперь объ насъ? Изъ письма брата вы, в?роятно, видите, что онъ ?здилъ не понапрасну, что онъ вид?лъ много новаго, интереснаго, а пуще всего радъ тому, что и въ В?н? Н?мцы — Н?мцы. Объ себ? сказать вамъ нечего. Теперь разум?ется съ братомъ и Рожалинымъ безпрестанно, покуда опять выскажемся до истощенія. Впрочемъ, мн? разсказывать имъ было нечего, кром? Октябр. праздника, да фейерверка, который состоялъ изъ 3-хъ ракетъ и одного бурака. Итальянскій языкъ мой дошелъ до того, что я могу уже сказать: date mi mangiare, сл?д. въ Италіи съ голоду не умру. За то я все почти понимаю и даже стихи. Скажите Баратынскому, что я начинаю читать Alfieri, и только для того ничего не читалъ до сихъ поръ изъ его трагедій, чтобы вполн? оц?нить того, кого Баратынскій называетъ величайшимъ поэтомъ. Что вы не пишете? Что бол?знь Веневитинова? Что холера? Гд? она? Продолжаютъ ли у васъ говорить объ ней? Над?юсь, однако, что на вс? эти вопросы вы будете отв?чать еще прежде, ч?мъ получите это письмо. Объ нашей будущей по?здк? въ Италію нельзя сказать нав?рное когда, за то можно утвердительно сказать куда, т. е. въ Римъ, въ Римъ къ Ватикану, къ Шевыреву, къ Пап?, и къ св. Петру, и все, если мы получимъ скоро письма отъ васъ. Иначе мы бросимъ жеребій: одинъ на с?веръ, другой на югъ. — Рожалинъ останется зд?сь, потому адресуйте къ нему вс? письма. Онъ будетъ знать, гд? мы и какъ переслать намъ что нужно. Боюсь, однако, что онъ будетъ тутъ слишкомъ одинъ. Уединеніе можетъ сд?лать его не то что мизантропн?е, а людобоязненн?е, хотя онъ способенъ къ тому и къ другому. Я недавно опять получилъ письмо отъ Шевырева въ отв?тъ на мое. Онъ уже заготовляетъ намъ комнату и пишетъ, что р?жетъ Булгарина. Читали ли вы его критики? и хороши ли?

„Я къ вамъ пишу сегодня не много, потому что братъ пишетъ больше, и Рожалинъ также, кажется, не л?нится. Я не много опоздалъ и не хочу откладывать письма до завтра, потому что и такъ мы уже долго откладывали, и я боюсь, что если письмо опоздаетъ, то вы будете безпокоиться о брат?, и о томъ, какъ онъ прі?халъ изъ В?ны. Потому прощайте! Скоро либо напишу къ вамъ еще, либо самъ прі?ду. Обнимаю васъ отъ всей души; поклонитесь вс?мъ, кто обо мн? помнитъ”.

11-го Ноября.

„Здравствуйте! Вотъ я въ Варшав?, ?ду къ вамъ, однако не въ Москву, потому что ув?ренъ, что вы оттуда у?хали, а въ Петербургъ, гд? по вс?мъ в?роятностямъ вы должны быть теперь. Въ Москву же пишу къ вамъ только такъ, на удачу, и кр?пко над?юсь, что мое письмо сд?лаетъ крюкъ изъ Москвы въ Петербургъ. Однако, несмотря на крюкъ, оно придетъ прежде меня, потому что я зд?сь долженъ ждать ц?лую нед?лю, ибо дилижансъ отходитъ только въ середу, а теперь четвергъ; къ тому же этотъ проклятый дилижансъ идетъ два дня съ половиной до Польской границы. Тамъ я возьму извощика можетъ быть до самаго Петербурга, потому что на почт?, или на перекладныхъ ?хать и слишкомъ дорого и безъ челов?ка нев?рно, ибо когда некому смотр?ть за вещами, то само собою разум?ется, что он? могутъ пропасть. Хотя я не везу съ собой никакихъ драгоц?нностей, однако все непріятно остаться въ одной шуб?. Извощикъ же, который меня повезетъ, принадлежитъ Графу Туровскому, съ которымъ я зд?сь познакомился, или, лучше сказать, возобновилъ знакомство, ибо зналъ его въ Мюнхен?. Онъ ручается мн? за в?рность, услужливость и расторопность своего кучера и за доброту его лошадей. Не смотря на то однако, что я везу и кучеру и лошадямъ грозный ордеръ отъ барина, въ которомъ сказано между прочимъ: ?хать какъ можно скор?е, вся моя дорога съ фурманомъ продолжится около двухъ съ половиною нед?ль, а можетъ быть и больше; сл?довательно въ Петербургъ прі?ду я не прежде половины Декабря, ибо сегодня 11-е Ноября. Если не найду васъ тамъ, то узнаю отъ Жуковскаго, гд? вы, и отправлюсь туда. Вотъ и разлука наша, которая приначал? казалась безъ конца, сама собою кончилась. Еще не прошло года, какъ я васъ оставилъ. Кажется, судьба только пошутила съ нами, заставивши насъ прощаться такъ на долго. Хотя эта шутка была совс?мъ Н?мецкая, и ни она сама, ни ея развязка, совс?мъ не забавны. Неужели и судьба Н?мка? Вы видите, милая маменька, что я ?ду къ вамъ съ совершенно спокойнымъ духомъ, ибо твердо ув?ренъ, что вы не подвергаете ни себя для насъ, ни нашихъ ни мал?йшей опасности. Я не сомн?ваюсь, что это письмо пришлется къ вамъ либо въ Петербургъ, либо въ Ригу, и что вы у?хали изъ Москвы, какъ скоро прі?халъ папенька изъ деревни, а папенька, конечно, не рисковалъ вами изъ лишняго рубля, который онъ могъ бы выхозяйничать тамъ, и расчелъ, что лучше у?хать безъ ничего, ч?мъ оставаться съ тысячами. Однако признаюсь вамъ, что страхъ иногда находитъ на меня. Но я ум?ю его разгонять больше простою волею, ч?мъ благоразумнымъ разсужденіемъ. Пишите какъ можно скор?е къ брату, который остался въ Мюнхен? и боится за васъ еще больше меня. Уже дв? нед?ли, какъ я его оставилъ, и если онъ еще не получилъ объ васъ изв?стія, то это было бы съ вашей стороны слишкомъ жестоко. Но н?тъ н?тъ! прочь вс? безпокойныя мысли, вы къ нему писали изъ Петербурга. И онъ покоенъ на вашъ счетъ. Я хочу в?рить всему хорошему, хочу не сомн?ваться въ лучшемъ; иначе, поддавшись страху дурнаго,

теперь какая бы душа могла устоять? За ч?мъ я оставилъ васъ? Но что сд?лано, то сд?лано. Прошедшаго воротить нельзя, и мы властны только надъ настоящимъ. Надъ нимъ я буду господиномъ, буду управляться собою и докажу это даже въ этихъ обстоятельствахъ надъ своими чувствами и воображеніемъ. Я буду покоенъ до т?хъ поръ, покуда увижусь съ вами. Еще ц?лый м?сяцъ! Но запасъ моей воли станетъ еще на дол?е. Прощайте, обнимаю васъ вс?хъ. Гостинцевъ не везу никому, выключая меньшихъ, и то только для того, чтобы они были мн? рады. При вы?зд? изъ Варшавы, т. е. черезъ нед?лю, буду писать еще, а теперь еще разъ обнимаю васъ. Вашъ Иванъ.

„Сейчасъ явился извощикъ, который берется доставить меня до Польской границы за три червонца, вм?ст? съ другимъ пассажиромъ, который платитъ столько же. И такъ я ?ду сего дня. Прощайте до Петербурга”.

Иванъ Васильевичъ Кир?евскій воротился въ Москву 16 Ноября, черезъ нед?лю прі?халъ и Петръ Васильевичъ, промедлившій по невол? н?сколько дней въ Кіев?[14]. На этотъ разъ холера, слава Богу, не коснулась ихъ семьи и оба брата нашли здоровыми вс?хъ своихъ близкихъ и друзей.

Въ продолженіе 1831 года, И. В. Кир?евскій написалъ н?сколько водевилей и комедій, которые были разыграны на домашнемъ театр?. Вм?ст? съ Языковымъ написалъ онъ „Вавилонскую Принцессу”, драматическую фарсу въ проз?, перем?шанную стихами, и осенью приступилъ къ исполненію давно задуманнаго плана: изданію журнала. Названіе „Европеецъ” достаточно указываетъ на тогдашній образъ мыслей Кир?евскаго. Ревностными сотрудниками Европейца въ Москв? были Языковъ, Баратынскій и Хомяковъ; въ Петербург? Жуковскій, Кн. Вяземскій, А. И. Тургеневъ и Кн. Одоевскій. Въ конц? этого года Жуковскій прі?халъ въ Москву и отдалъ для перваго нумера свою сказку „О спящей царевн?”, и тотчасъ посл? выхода первой книжки, прислалъ „Войну мышей и лягушекъ”, „Судъ Божій”, „Царя Берендея” и н?сколько мелкихъ піэсъ, почти что ц?лый томъ стихотвореній. Пушкинъ, довольный разборомъ Бориса Годунова, написалъ Языкову, что пришлетъ для Европейца все, что будетъ имъ окончено, радовался новому журналу, и об?щалъ свое полное и д?ятельное сотрудничество. Европейцу предстояла блестящая будущность; все что было знаменитаго тогда въ литератур?, блестящіе таланты того времени, которыми, по справедливости, всегда будетъ гордиться Русская словесность, люди эти безкорыстно соединились для дружной д?ятельности. Но Европейца вышло только дв? книжки; все что было въ этихъ книжкахъ самого Кир?евскаго, нын? перепечатано вполн?. Читатель можетъ ясно вид?ть, что въ статьяхъ сихъ н?тъ ничего возмутительнаго, ничего такого, что могъ бы вычеркнуть самый подозрительный цензоръ нашего времени. Но у Кир?евскаго было много враговъ литературныхъ, которымъ не нравился усп?хъ новаго журнала, и которые не могли забыть его прежнихъ критическихъ разборовъ. Статья его „XIX в?къ” была перетолкована, и 22 Февр. 1832 года журналъ былъ запрещенъ. Въ запретительной бумаг? было сказано: что „хотя сочинитель и говоритъ, что онъ говоритъ не о политик?, а о литератур?, но разум?етъ совс?мъ иное: подъ словомъ просв?щеніе онъ разум?етъ свободу, д?ятельность разума означаетъ у него революцію, а искусно отысканная середина ничто иное, какъ конституція; статья сія не долженствовала быть дозволена въ журнал? литературномъ, въ каковомъ запрещается пом?щать что либо о политик?, и вся статья, не взирая на ея нел?пость, писана въ дух? самомъ неблагонам?ренномъ”. Дал?е разборъ представленія „Горе отъ ума” признанъ за самую непристойную выходку противъ находящихся въ Россіи иностранцевъ. Почему Ценсоръ былъ подвергнутъ законному взысканію, продолженіе журнала воспрещено, и Кир?евскій офиціально признанъ челов?комъ неблагомыслящимъ и неблагонадежнымъ. Цензоръ Серг. Тим. Аксаковъ, пропустившій въ то же время шуточную поэму „12-ть спящихъ буточниковъ”, вскор? былъ отставленъ. Кир?евскому, кром? запрещенія журнала, угрожало удаленіе изъ столицы, и онъ спасенъ былъ только горячимъ и энергическимъ заступничествомъ В. А. Жуковскаго.

Счастливы мы, что живемъ въ такія времена, когда не только возможно перепечатать статьи, вполн? безвредныя, не только возможно разсказать о тогдашней ценсурной придирчивости, но когда подобныя ценсурныя д?ла перешли уже въ область преданія, которому в?рится съ трудомъ, стали д?лами давно минувшихъ дней, глубокою стариною, которой, слава Богу, конечно не суждено уже возродиться[15].

Глубоко поразила Кир?евскаго эта неудача на поприщ? журнальной д?ятельности, онъ смотр?лъ на нее какъ на лучшее средство быть полезнымъ отечеству, готовился къ ней, какъ къ святому подвигу жизни, и д?ятельность эта, поддержанная дружескимъ сотрудничествомъ людей, мн?ніемъ и одобреніемъ которыхъ онъ дорожилъ еще бол?е, ч?мъ блескомъ усп?ха, д?ятельность эта была внезапно порвана при самомъ начал?. Кир?евскій пересталъ вовсе писать. Въ продолженіе 11-ти л?тъ, имъ не было написано ни одной статьи, подъ которой онъ подписалъ свое имя. Маленькій разборъ стихотвореній Языкова, пом?щенный въ Телескоп?, былъ напечатанъ безъ имени. Близкіе друзья его, и даже самъ Языковъ не знали, что статья принадлежитъ ему. Небольшая статейка объ Русскихъ писательницахъ была написана по просьб? Анны Петровны Зонтагъ, для Одесскаго Альманаха, изданнаго съ благотворительною ц?лью. Пов?сть Опалъ и другой отрывокъ изъ пов?сти были написаны для Европейца, хотя и были напечатаны въ посл?дствіи. Въ продолженіе дв?надцати л?тъ Кир?евскій почти ничего не писалъ, и когда онъ снова началъ печатно высказывать свои мысли (1845), он?, по направленію, были во многомъ несогласны съ т?ми мн?ніями выраженіемъ которыхъ служилъ Европеецъ.

Повторимъ зд?сь слова Хомякова: „слишкомъ рано писать біографію Кир?евскаго; о движеніи и развитіи его умственной жизни говорить еще нельзя, они такъ много были въ соприкосновеніи съ современнымъ и еще недавно минувшимъ, что не возможно говорить о нихъ вполн? искренно и свободно”. Въ этомъ очерк? мы и не думаемъ писать полной его біографіи; передавая въ хронологическомъ порядк? письма его къ семь? и друзьямъ, мы старались сд?лать н?сколько объяснительныхъ прим?чаній, разсказать о т?хъ вн?шнихъ событіяхъ его жизни, во время которыхъ были писаны его сочиненія и письма, нын? печатаемыя. Мы вовсе не думали анализировать движеніе его умственной жизни; зам?тимъ одно: могъ изм?ниться его взглядъ на многія историческія явленія, на значеніе Петровскаго преобразованія, даже на все наше просв?щеніе въ отношеніи къ просв?щенію Западному, но въ самомъ Кир?евскомъ не было р?зкихъ противор?чій. Читатель можетъ вид?ть, еще до изданія Европейца, изъ его письма объ Шлейермахер?, что и тогда Кир?евскаго не удовлетворила разсудочная раздвоенность Н?мецкаго философа-богослова; что онъ и тогда требовалъ ц?льности воззр?нія, хотя и не высказывалъ прямо этого слова. Въ немъ самомъ не было этой раздвоенности; его сердечная ув?ренность никогда не была въ разлад? съ его логическими выводами. „Кто не понялъ мысли чувствомъ, тотъ еще не понялъ ее вполн?, точно также какъ и тотъ, кто понялъ ее однимъ чувствомъ", писалъ Кир?евскій въ 1827 году. Логическій выводъ былъ у Кир?евскаго всегда завершеніемъ и оправданіемъ его внутренняго в?рованія, и никогда не ложился въ основаніе его уб?жденія.

Подл? Кир?евскаго, неразлучно съ самыхъ первыхъ л?тъ д?тства, былъ его братъ Петръ Васильевичъ. Они были связаны такою н?жною, горячею дружбою, которая бываетъ р?дка даже между братьями. Мы вид?ли выше, изъ писемъ Ивана Васильевича, какъ высоко онъ ц?нилъ своего меньшаго брата, но въ эпоху запрещенія Европейца, взгляды ихъ во многомъ были несходны. Щедро одаренный отъ природы[16], Петръ Васильевичъ, съ молоду, съ особенной любовью сосредоточилъ вс? свои силы надъ изученьемъ Русской старины и выработалъ свой самостоятельный взглядъ — глубокое уб?жденіе въ безусловномъ вред? насилія Петровскаго переворота, въ этомъ отступничеств? дворянства отъ коренныхъ началъ Русской народной жизни. Онъ долго оставался одинокъ съ своими уб?жденіями, они казались чудачествомъ, непосл?довательностью въ челов?к?, который искренно былъ преданъ свобод? и просв?щенію, и Ивану Кир?евскому трудно было согласить свои Европейскія мн?нія съ упорнымъ Славянствомъ брата. Ихъ разномысліе въ такомъ жизненномъ вопрос? выражалось почти что въ ежедневныхъ, горячихъ спорахъ, состояніе это не могло не быть крайне тяжелымъ для того и другаго; чтобы уц?л?ла вполн? ихъ единодушная дружба, необходимо было, чтобы одинъ изъ нихъ пересоздалъ свой образъ мыслей о Русскомъ народ?. Кажется, можно съ ув?ренностью сказать, что при непрерывномъ, страстномъ обм?н? мыслей и св?деній, взглядъ старшаго брата постепенно изм?нялся, по м?р? того, какъ несокрушимо-ц?льное уб?жденіе младшаго укр?плялось и опред?лялось изученіемъ современной народности и древней, в?чевой Руси.

Иванъ Кир?евскій былъ друженъ съ Дмитріемъ Влад. Веневитиновымъ, и еще съ 1824-года былъ знакомъ съ другомъ Веневитинова, Алек. Степ. Хомяковымъ; посл? запрещенія Европейца, короткое знакомство ихъ перешло въ дружбу. Ал. Ст. Хомяковъ былъ ревностный исполнитель обрядовъ православной церкви, еще въ то время, когда въ высшемъ обществ?, воспитанномъ на Французскій ладъ, нев?ріе считалось признакомъ либеральности, а православіе едва ли не служило синонимомъ нев?жества. Для многихъ, не коротко знавшихъ Хомякова, его строгое постничество казалось однимъ желаніемъ идти на перекоръ принятыхъ обычаевъ св?та, для того, чтобы вызвать на споръ и въ спор? пот?шить свои блестящія діалектическія способности. Кир?евскій былъ друженъ съ нимъ и зналъ, что въ Хомяков? все было искренно, все основывалось на твердой и сознательной в?р?, и что эта животворящая струя проникла въ немъ вс? изгибы его бытія. Духовную высоту, нравственную чистоту его характера, Кир?евскій ц?нилъ выше и его прекраснаго поэтическаго таланта и геніальныхъ способностей его ума. Хомяковъ съ ранней молодости былъ славянофиломъ; въ этомъ отношеніи онъ дружно сошелся съ Петромъ Кир?евскимъ и одинъ изъ первыхъ и вполн? оц?нилъ, узналъ его.

Въ 1834 году исполнились давнишнія сердечныя желанія Кир?евскаго. Въ Март? м?сяц? онъ помолвилъ и 29 Апр?ля женился на Наталь? Петровн? Арбеневой. Вскор? посл? свадьбы онъ познакомился съ схимникомъ Новоспасскаго монастыря, отцомъ Филаретомъ, и когда впосл?дствіи короче узналъ его, сталъ глубоко уважать и ц?нить его бес?ды. Во время предсмертной бол?зни старца, И. В. ходилъ за нимъ со всею заботливостію преданнаго сына, ц?лыя ночи просиживалъ въ его кель? надъ постелью умирающаго. Конечно, это короткое знакомство и бес?ды схимника не остались безъ вліянія на его образъ мыслей и сод?йствовали утвержденію его въ томъ новомъ направленіи, которымъ были проникнуты его поздн?йшія статьи.

Съ 1834 года, Кир?евскій проводилъ почти всегда зимы въ Москв?, у?зжая на л?то въ свое Долбино. Зимою 1839 года у него бывали еженед?льные вечера, для небольшаго круга его друзей. По условію, каждый изъ пос?тителей долженъ былъ поочереди прочесть что нибудь вновь написанное. Тутъ н?сколько разъ читалъ Гоголь свои комедіи и первыя главы тогда еще неизданныхъ Мертвыхъ Душъ; для этихъ вечеровъ была написана покойнымъ профессоромъ Крюковымъ прекрасная статья о древней Греческой Исторіи, и А. С. Хомяковъ написалъ статью О старомъ и новомъ. Статья эта въ н?которыхъ частностяхъ какъ будто противор?читъ выраженному впосл?дствіи взгляду Алекс?я Степановича на Русскую исторію; но она никогда не предназначалась для печати. Очень можетъ быть, что Хомяковъ написалъ ее съ нам?реніемъ вызвать возраженіе со стороны Кир?евскаго. Отв?тная статья Кир?евскаго принадлежитъ уже къ его поздн?йшему направленію, тому направленію, которое впосл?дствіи онъ самъ называлъ Православно-Славянское, „которое пресл?дуется странными нападеніями, клеветами, насм?шками, но во всякомъ случа? достойно вниманія, какъ такое событіе, которому, по всей в?роятности, предназначено занять не посл?днее м?сто въ судьб? нашего просв?щенія”. Во глав? этого новаго умственнаго движенія были братья Кир?евскіе и Хомяковъ, и вокругъ нихъ собралось н?сколько молодыхъ и сочувствующихъ людей, между коими нельзя не вспомнить Дмит. Александ. Валуева, племянника Языкова, выросшаго вблизи Кир?евскихъ и развитіемъ своимъ во многомъ обязаннаго ихъ вліянію. Валуевъ скончался въ первой молодости, но безъ отдыха до самой смерти, во вредъ своему здоровью, сгорая жаждою д?ятельности, неутомимо трудился надъ задуманными имъ изданіями. Первые томы Славянскаго и Симбирскаго сборниковъ долженствовали быть началомъ обширнаго предпріятія. Кто зналъ твердую волю и неутомимое трудолюбіе покойнаго Валуева, тотъ см?ло могъ бы поручиться, что наша ученая литература обогатилась бы многими и многими книгами, еслибы смерть прежде времени не подкосила эту молодую, д?ятельную жизнь. Два сборника, изданные Валуевымъ, первыя по времени книги, которыя вполн? принадлежатъ Московскому Славянскому направленію. Москвитянинъ, начавшійся въ сороковыхъ годахъ, не смотря на сочувствіе къ Славянамъ, на уваженіе къ древней Русской исторіи, никогда не былъ вполн? выраженіемъ того образа мыслей, во глав? котораго стояли Хомяковъ и Кир?евскіе. До 1845 года Кир?евскіе вовсе не участвовали въ Москвитянин?; участіе Хомякова было отрывочно; это было переходное время, когда еще два мн?нія не разд?лились на два отд?льные лагеря, когда въ Библіотек? для Воспитанія (изданіе, выходившее подъ редакціей Валуева) участвовали и Грановскій, и Хомяковъ, и Кир?евскій (Кир?евскимъ написана была для Библіотеки краткая біографія Баратынскаго). Къ сожал?нію, сохранилось весьма мало писемъ Кир?евскаго, этой переходной эпохи, отчасти отъ того, что онъ въ это время р?дко у?зжалъ на долго изъ Москвы, и поэтому не писалъ писемъ къ друзьямъ, съ которыми часто видался. Пом?щаемъ зд?сь письма къ Н. М. Языкову и къ А. С. Хомякову.

Къ Н. М. ЯЗЫКОВУ.

4 Іюня 1836.

„Теперь главное мое занятіе — хозяйство, т. е. когда вообще я им?ю время заниматься ч?мъ нибудь. Обыкновенно же у меня ничего не д?лать перем?шано съ минутными, разрывчатыми заботами, и такъ уходитъ день за другимъ. Но теб?, какъ челов?ку неженатому, беззаботному, непростительно ничего не д?лать, а еще непростительн?е быть больнымъ. Это говорю я не въ шутку, а потому, что глубоко уб?жденъ въ томъ, что въ бол?зни твоей виноватъ самъ ты, или, лучше сказать, твое пристрастіе къ гомеопатіи. Подумай самъ: если она истинна, то отчего же въ 2 года не могъ ею вылечиться? И охота теб? пробовать на своемъ т?л? какую бы то ни было систему, тогда какъ н?тъ сомн?нія, что м?сяцъ леченья у хорошаго медика могъ бы тебя привести въ прежнее здоровое положеніе. Ты скажешь, что ты испробывалъ такое леченье, и ошибешься. Ты лечился у Р...., который могъ быть, но еще не былъ хорошимъ, св?дущимъ, мыслящимъ и опытнымъ врачомъ. Но гомеопатія твоя, я боюсь, можетъ совс?мъ тебя разстроить. Впрочемъ, если ты такой ревностный ея почитатель, то позволь мн? сказать теб? вкратц? то, что я думаю объ ней, для того, что твои возраженія можетъ быть и меня наведутъ на путь истины.

„Была ли хоть одна система отъ сотворенія міра, въ которой бы не обозначался характеръ ея изобр?тателя? мн? кажется, и быть не можетъ. Въ чемъ же состоитъ характеръ самого Ганнемана? Умъ геніальный, соединенный съ характеромъ шарлатана. Сл?довательно, уже напередъ можно сказать, что во вс?хъ его изобр?теніяхъ должна быть истина въ частяхъ и ложь въ ц?ломъ. Онъ началъ свое поприще изв?стности съ того, какъ ты знаешь, что объявилъ открытіе новаго пневматическаго эликсира, который лечитъ отъ вс?хъ бол?зней. Покупателей было много до т?хъ поръ, пока оказалось, что въ немъ н?тъ ничего кром? особенно приготовленнаго бозакса. Посл? первой неудачи Ганнеманъ объявилъ изобр?теніе порошка, единственнаго и несомн?ннаго и во всякомъ случа? полезнаго противъ скарлатины. Средство это оказалось въ самомъ д?л? новымъ и полезнымъ въ н?которыхъ случаяхъ, но отнюдь не всегда. Оно принесло пользу наук?, когда вошло въ нее какъ часть, но много вреда, покуда его употребляли безъ разбора. Всл?дъ за порошкомъ явилась гомеопатія. Она основывается на трехъ положеніяхъ: 1-е на употребленіи средствъ, однородныхъ съ бол?знію, 2-е на безконечно малыхъ пріемахъ, 3-е на леченіи признаковъ безъ розысканія причинъ. Все это вм?ст? д?лаетъ ее наукою, доступною людямъ несв?дущимъ въ медицин?, и такимъ образомъ зам?няетъ пневматическій эликсиръ, Но разберемъ ея три основанія. Д?йствительно, въ большей части бол?зней признаки бол?зни принадлежатъ не ей, а стремленію самаго организма къ здоровью. Потому усилить признаки значитъ пособить выздоровленію. — Это открытіе есть д?ло важное для науки, д?ло генія; но распространять это положеніе на вс? бол?зни было д?ло шарлатана, и есть вещь вредная, для больныхъ еще больше, ч?мъ для медицины. — 2-я мысль, что очищеніе вещества отъ постороннихъ прим?сей увеличиваетъ его силу, давно изв?стна. Мысль другая, что вещество можетъ очищаться посредствомъ безконечнаго раздробленія, есть опять мысль геніальная и въ н?которыхъ случаяхъ справедливая. Но сказать, что раздробленіе есть средство къ очищенію вс?хъ веществъ, — есть д?ло шарлатана. Потому ч?мъ бол?е пользы онъ принесетъ наук? въ будущемъ, т?мъ бол?е вреда сд?лаетъ своимъ больнымъ въ настоящемъ. — 3-е. Леченіе признаковъ безъ розысканія причинъ ихъ уже чистое шарлатанство, безъ всякой прим?си геніальности. Это очевидно изъ самой таблицы признаковъ, гд? прибавленіе новаго изм?няетъ иногда лекарство въ противоположное. Не значитъ ли это то, что онъ думаетъ одно, а ув?ряетъ въ другомъ? Изв?стное количество признаковъ служитъ в?роятнымъ выраженіемъ изв?стной причины, противъ которой онъ сов?туетъ средство на авось, между т?мъ какъ сов?стливые медики д?лаютъ тоже, только признаются, и къ тому же потому должны ошибаться мен?е, что принаравливаются къ каждому больному въ особенности, и кром? того им?ютъ помощь въ опытности и своихъ медицинскихъ св?деніяхъ, — чего не им?етъ челов?къ, который, какъ ты, лечится по книг?.

„Что же изъ этого сл?дуетъ? что гомеопатія должна быть полезна медицин?, но не въ отд?льности, а въ раціональной совокупности со вс?ми естественными и медицинскими науками. Но что для настоящаго времени гораздо важн?е система испробованная, нежели новая, особливо въ рукахъ неопытныхъ. Потому, если твой гомеопатъ не вылечитъ тебя скоро, то прі?зжай въ Москву, и я готовъ поручиться, что черезъ м?сяцъ ты будешь здоровъ совершенно, если станешь лечиться у Рихтера, котораго по счастію или по несчастію мн? удалось узнать въ этотъ годъ и въ которомъ я нашелъ одного изъ необыкновенныхъ врачей въ Россіи, челов?ка столько же умнаго, сколько ученаго, опытнаго, прозорливаго и добросов?стнаго. Я сов?тую теб? прі?хать въ Москву безкорыстно, потому что меня уже въ ней не будетъ. Прощай покуда. Твой И. К”.

Къ А.С. Хомякову.

1840 г. 15-го Іюля.

„Эти посл?дніе дни я былъ не совс?мъ здоровъ. Однако воспользовался этимъ случаемъ, чтобы вставать поздно и ночью писать. Днемъ я р?шительно не могу ни писать, ни жить, разв? только читать, что, по словамъ Фихте, то же, что курить табакъ, т. е. безъ всякой пользы приводить себя въ состояніе сна на яву. Впрочемъ въ деревн? мн? трудно и читать, потому что трудно не перерываться. За то ночь моя собственная. Теперь не зайдетъ ко мн? ни управитель, ни сос?дъ. Окно открыто, воздухъ теплый, самоваръ мой кипитъ, трубка закурена, давай бес?довать!

„Меня въ это время, вн? ходячей д?йствительности, занимали н?которые вопросы о вол?, которые я хот?лъ положить на бумагу, да что-то неудачно ложатся. Видно еще имъ рано ложиться, а надобно прежде уходиться въ голов?. Въ отношеніяхъ воли къ разуму, есть н?которыя тайны, которыя до сихъ поръ не были, и можетъ быть не могли быть постигнуты. Но мн? кажется, что при теперешнемъ развитіи законовъ разума, он? могутъ быть хотя н?сколько пояснены, небезполезно для науки, и можетъ быть даже для практическаго приложенія. Сравнивъ наше время съ древними, кажется, мы потеряли секретъ укр?плять волю. Исключеніе, какъ Наполеонъ, не доказательство. Вообще, кажется, развитіе разума въ обратномъ содержаніи къ развитію воли, и въ челов?к? и въ народ?. Я говорю о разум? логическомъ.

„Мысль моя та, что логическое сознаніе, переводя д?ло въ слово, жизнь въ формулу, схватываетъ предметъ не вполн?, уничтожаетъ его д?йствіе на душу. Живя въ этомъ разум?, мы живемъ на план?, вм?сто того, чтобы жить въ дом?, и начертавъ планъ, думаемъ, что состроили зданіе. Когда же дойдетъ д?ло до настоящей постройки, намъ уже тяжело нести камень, вм?сто карандаша. Отъ того, говоря вообще, въ наше время воля осталась почти только у необразованныхъ, или у духовно образованныхъ. — Но такъ какъ въ наше время, волею или неволею, челов?къ мыслящій долженъ провести свои познанія сквозь логическое иго, то по крайней м?р? онъ долженъ знать, что зд?сь не верхъ знанія, и есть еще ступень, знаніе гиперъ-логическое, гд? св?тъ не св?чка, а жизнь. Зд?сь воля растетъ вм?ст? съ мыслію. — Ты поймешь меня безъ распространеній. Этимъ, между прочимъ, объясняется фактъ, который каждый изъ насъ испыталъ тысячу разъ, что мысль до т?хъ поръ занимаетъ насъ горячо и плодоносно, покуда мы не выскажемъ ее другому. Тогда вниманіе наше отъ предмета живаго обратится къ его изображенію, и мы удивляемся, отчего вдругъ онъ перестаетъ на насъ д?йствовать, забывая, что цв?токъ на бумаг? не растетъ и не пахнетъ. Покуда мысль ясна для разума, или доступна слову, она еще безсильна на душу и волю. Когда же она разовьется до невыразимости, тогда только пришла въ зр?лость. Это невыразимое, проглядывая сквозь выраженіе, даетъ силу поэзіи и музык? и пр. Отъ того есть только одна минута, когда произведеніе искусства д?йствуетъ вполн?. Во второй разъ посл? этой минуты оно д?йствуетъ слаб?е, покуда наконецъ совс?мъ перестанетъ д?йствовать, такъ что п?сня въ десятый разъ сряду уже несносна, картина надъ письменнымъ столомъ почти какъ песочница, отъ того что сила не въ выраженіи. Чрезъ н?сколько времени, та же картина и п?сня могутъ д?йствовать на насъ по прежнему, или еще сильн?е, только надобно не ограничиваться ихъ впечатл?ніемъ, а внимать ихъ отношенію къ своей неразгаданной душ?. И ч?мъ бол?е челов?къ найдетъ въ душ? неразгаданнаго, т?мъ онъ глубже постигъ себя. Чувство вполн? высказанное перестаетъ быть чувствомъ. И въ этомъ смысл? также справедливо слово: гд? сокровище ваше, тамъ будетъ и сердце ваше! Практическую истину можно извлечь изъ этого ту, что воля родится втайн? и воспитывается молчаніемъ. — Ты можешь быть мн? живымъ подтвержденіемъ. Никогда не слыхалъ я, чтобы ты говорилъ о своихъ нравственныхъ побужденіяхъ, отъ того, въ этомъ отношеніи, и воля твоя жел?зная. А въ другихъ отношеніяхъ, много ли сд?лалъ, въ сравненіи съ т?мъ, что могъ? Л?нь не причина. Она отъ того, что въ душ? не кипитъ; а душу простуживаетъ языкъ. Ут?шительно для тебя можетъ быть разв? многочисленность компаніи, въ которой ты находишься. Ночь прошла, солнце хочетъ выходить, и мухи проснулись. Прощай”.

Съ 1839-то года Кир?евскій былъ почетнымъ смотрителемъ Б?левскаго у?зднаго училища. Онъ принялъ это м?сто не для того, чтобы считаться на служб? и, ежегодно жертвуя небольшую сумму денегъ, получать чины, но добросов?стно исполнялъ свою должность, сл?дилъ за направленіемъ и ходомъ преподаванія и принималъ живое участіе въ усп?х? учениковъ. Въ 1840-мъ имъ была написана особая записка „о направленіи и методахъ первоначальнаго образованія народа,” поданная тогдашнему попечителю учебнаго округа Графу Серг?ю Григорьевичу Строганову. Въ 1854-мъ, представилъ онъ другую записку: о преподаваніи Славянскаго языка совм?стно съ Русскимъ, — въ сл?дствіе которой преподаваніе Славянскаго языка было введено въ Б?левское училище. Ревностно желая быть полезнымъ д?лу просв?щенія въ Россіи, Кир?евскій, сознавая свои силы, не могъ удовлетвориться д?ятельностью смотрителя у?зднаго училища. Въ сороковыхъ годахъ, въ Московскомъ университет?, ка?едра философіи, ограниченная тогда одною логикою, оставалась безъ преподавателя. Иванъ Васильевичъ искалъ этой ка?едры; по этому случаю была имъ написана: записка о преподаваніи логики, представленная имъ попечителю Московскаго университета Графу Строганову. — Университетская ка?едра была бы конечно для него самымъ лучшимъ поприщемъ; зд?сь вполн? могли бы раскрыться способности его, которыми такъ богато одарила его природа. Все, что писалъ Кир?евскій, носитъ въ себ? несомн?нный признакъ даровитости; но даровитость эта еще ярче отражалась въ его разговорахъ. Кир?евскій былъ увлекательно краснор?чивъ, и говорилъ гораздо лучше, нежели писалъ; и конечно силою своего таланта плодоносно и благотворно д?йствовалъ бы на умы молодаго покол?нія. Къ сожал?нію, нам?реніе его не могло исполниться. Кажется, что память о Европейц? и оффиціальная неблагонадежность тягот?ли надъ нимъ и заграждали ему путь къ ка?едр?, хотя мысли, высказанныя въ Европейц?, сд?лались почти что ходячими въ Русской литератур?, и давно перестали считаться опасными.

Въ 1844-мъ году, друзья Кир?евскаго, зная, что, по характеру его, срочная работа всего бол?е могла побуждать къ д?ятельности, желали снова подвигнуть его на поприще журналистики. — Но въ т? поры не было и надежды получить позволеніе издавать новый журналъ. Михаилъ Петровичъ Погодинъ, подвергнувшійся въ то время разнымъ несчастіямъ, предложилъ передать Кир?евскому Москвитянинъ. Кир?евскій въ это время былъ въ деревн?, переговоры шли безъ него. — Пом?щаемъ зд?сь письма Ивана Васильевича къ брату его Петру Васильевичу.

„Спасибо, братъ Петръ, что ты не пол?нился побывать у Погодина и написать ко мн?, но все я не понимаю хорошо, отчего вы не р?шите д?ло безъ меня и чего именно вы отъ меня требуете? — Я назначалъ четверыхъ, потому что предполагалъ ихъ въ Москв?; но за отсутствіемъ ихъ ты могъ бы съ Погодинымъ р?шить все вдвоемъ. По крайней м?р? отбери у него его условія и напиши ихъ мн? или уговори его написать самого, или продиктовать, если онъ писать не можетъ. — Если, какъ в?роятно, эти условія будутъ для меня возможны, то такъ д?ло и уладится. Если же я найду ихъ почему либо для меня неудобоисполнимыми, то напишу ему, и тогда по крайней м?р? будетъ д?ло ясно. — Хомяковъ писалъ ко мн?, но не знаю съ согласія ли Погодина, что надобно будетъ отд?лить изв?стное число подписчиковъ на расходы по журналу, а сколько именно, это лучше всего можетъ знать самъ Погодинъ по опыту; потомъ сл?дующіе за т?мъ 100 подписчиковъ въ пользу Погодина, — на это условіе я согласенъ.

„Но такъ какъ я думаю, что первый годъ будетъ мн? средствомъ къ знакомству съ публикою, то над?юсь им?ть въ сл?дующіе годы больше подписчиковъ; отъ того надобно чтобы Погодинъ лишилъ себя права отнять у меня журналъ иначе, какъ съ моего согласія.

„Но прежде всего, и самое существенное — это получить позволеніе; безъ того вс? разсчеты пишутся на воздух?.

„Если министръ будетъ въ Москв?, то теб? непрем?нно надобно просить его о п?сняхъ, хотя бы къ тому времени теб? и не возвратили экземпляровъ изъ цензуры. Можетъ быть даже и не возвратятъ, но просить о пропуск? это не м?шаетъ. Главное на чемъ основываться, это то, что п?сни народныя, а что весь народъ поетъ, то не можетъ сд?латься тайною, и цензура въ этомъ случа? столько же сильна, сколько Перевощиковъ надъ погодою. — Уваровъ в?рно это пойметъ, также и то, какую репутацію сд?лаетъ себ? въ Европ? наша цензура, запретивъ народныя п?сни, и еще старинныя. Это будетъ см?хъ во всей Германіи.

„А теб? въ самомъ д?л? безъ стиховнаго отд?ла мудрено издавать. Въ этомъ-то и главная особенность твоего собранія. Лучше бы всего теб? самому повидаться съ Уваровымъ, а если не р?шишься, то поговори съ Погодинымъ.”

15-го Мая 1844.

„Я не могъ прі?хать, другъ Петръ, между прочимъ и потому, что былъ боленъ, простудилъ горло, и н?сколько времени не выходилъ изъ комнаты, а когда выздоров?лъ, то не зналъ, застану ли уже кого въ Москв?, потому что о времени отъ?зда X. мн? не писалъ, а ув?домилъ только, что скоро — нар?чіе неопред?ленное, требовавшее частицы не. Вообще вы пишете очень необстоятельно, и читаете письма также. Напр., кто теб? сказалъ, что трудъ этотъ былъ бы для меня чрезм?рно тяжелъ? — Напротивъ, я жажду такого труда, какъ рыба еще не зажаренная жаждетъ воды. — И съ вашею помощію, над?юсь одол?ть его. Если же правда, что мое участіе могло бы расколыхать д?ятельность моихъ друзей, то это счастіе было бы для меня величайшею причиною желать согласиться на ваше предложеніе. Но хочу только не ввести никого въ отв?тственность и не прятаться какъ злоумышленникъ. На рядъ именъ я могъ бы согласиться, въ такомъ случа?, если бы мое было позволено съ сознаніемъ, что оно мое. Если Погодинъ возьмется исходатайствовать это, то на рядъ именъ я готовъ согласиться, разум?ется, съ т?мъ, чтобы это нисколько не ст?сняло моихъ уб?жденій. Тогда пусть этотъ рядъ издаетъ Москвитянина нын?шній годъ, а я прі?ду участвовать къ осени. Условія пусть д?лаетъ Хомяковъ, такъ чтобы и Погодину было выгодно и журналъ могъ идти.

„На будущій годъ я бы думалъ: хорошо завести сл?дующую систему изданія: 1. Самую аккуратную бухгалтерію. 2. Начать журналъ, когда бы онъ им?лъ 1000 подписчиковъ, и уменьшить объемъ, если будетъ меньше. 3. Все остающееся количество сбора за расходами употребить на плату за статьи, считая оригинальныя втрое противъ переводныхъ, также уменьшать и увеличивать плату по м?р? подписчиковъ.

„Этотъ разсчетъ сд?лать легко, и при аккуратной бухгалтеріи ни одинъ участникъ не будетъ считать себя обманутымъ и журналъ будетъ им?ть сотрудниковъ. При каждомъ № на обертк? печатать число подписчиковъ, и разсчетъ суммы, сл?дующей участникамъ.

„Сообщи это письмо Хомякову, и пришли мн? отв?тъ скорый, т. е. немедленный. Если и ты и Хомяковъ зал?нитесь писать, то поручите кому нибудь. Но поймите меня хорошенько; я согласенъ на ваши предложенія только въ случа? офиціальнаго позволенія, и притомъ при такомъ устройств?, чтобы при скоропостижной смерти Жуковскаго никто не пострадалъ отъ меня, и при жизни и здоровь? Ж., чтобы я не былъ ст?сненъ чужою волею.

„Кажется, требованія мои справедливы и нельзя быть сговорчив?е. Впрочемъ удастся ли это д?ло или н?тъ, но скажу теб?, что я уже извлекъ изъ него такія выгоды, которыя превышаютъ всякую неудачу. Безъ преувеличенія могу сказать, что я им?лъ минуты настоящаго счастія, соображая все дружеское участіе въ этомъ д?л? именно т?хъ, кто такъ высоко у меня въ сердц?.

„О п?сняхъ твоихъ нельзя ли написать еще разъ къ К. А то ты, пожалуй, способенъ отложить еще на годъ. Хотя я и очень радъ бы былъ твоему прі?зду, но еще лучше желалъ бы тебя вид?ть съ книгою, ч?мъ съ рукописью. Кто прит?снилъ Языкова и принудилъ его бросать свой бурмицкій бисеръ въ такую выпачканную свинью? Обнимаю тебя. Твой братъ И. К.

„Нельзя ли въ отв?т? твоемъ, или кому ты поручишь, сообщить мн? твое мн?ніе особенно, Хомякова особенно, и предложеніе Погодина особенно.

„Если бы вы согласились на переговоры съ С., то это д?ло можно бы было поручить Грановскому, который конечно бы не отказалъ, и исполнилъ бы въ м?ру, ясно, благородно и удовлетворительно. Подумай объ этомъ. Кажется при самомъ дурномъ результат? будетъ выгода, т. е. мы будемъ знать, чего над?яться нельзя.”

Жажда д?ятельности была такъ сильна, что Кир?евскій принялъ участіе въ изданіи Москвитянина, не получивъ оффиціальнаго разр?шенія, о которомъ онъ такъ много заботился. Имъ изданы были три первыя книги Москвитянина на 1845-й годъ. Он? во многомъ напоминаютъ книжки Европейца. Снова Жуковскій посп?шилъ прислать все, что имъ было написано въ стихахъ, и н?сколько отрывковъ въ проз?, съ посланіемъ, которое начиналось:

Слухъ до меня достигъ на берегъ Майна,
Что ты, Кир?евскій, мой другъ,
Задумалъ быть Москвитяниномъ.

Многія имена прежнихъ сотрудниковъ Европейца являются участниками обновленнаго Москвитянина: Александръ Ив. Тургеневъ, Хомяковъ, Языковъ, князь Вяземскій. Но въ статьяхъ самого Кир?евскаго и въ прозаическихъ статьяхъ Хомякова св?титъ уже другое направленіе, и достаточно поименовать другихъ сотрудниковъ Кир?евскаго: его брата, Петра Вас. Кир?евскаго, Константина Сер. Аксакова, Дм. Ал. Валуева, Вас. Алекс. Панова, Мих. Алекс. Стаховича, Як. А. Линовскаго (страшно сосчитать, въ какое короткое время и сколькихъ уже н?тъ!), — достаточно назвать сіи имена, и имена другихъ, слава Богу, еще живыхъ д?ятелей, чтобы увид?ть, что зд?сь начинается высказываться то уб?жденіе, органомъ котораго впосл?дствіи служили Московскій Сборникъ и Русская Бес?да. Подъ редакціей Кир?евскаго были изданы только три первыя книжки Москвитянина на 1845-й годъ, и переданы многіе матеріалы для 4-го №. Невозможность издавать журналъ не будучи его полнымъ хозяиномъ и отв?тственнымъ издателемъ, и отчасти разстроенное здоровье, заставили Кир?евскаго отказаться отъ редакторства. Л?томъ 1845 года Кир?евскій пере?халъ въ свое Долбино и оставался зд?сь до осени 1846 года. 1846-й годъ, по словамъ Кир?евскаго, былъ одинъ изъ самыхъ тяжелыхъ въ его жизни. Въ этотъ годъ онъ похоронилъ свою маленькую дочь и лишился многихъ близкихъ друзей. Почти что въ одинъ годъ скончались Дм. Ал. Валуевъ, Алек. Ив. Тургеневъ, Алек. Анд. Елагинъ, Ник. Мих. Языковъ. Пом?щаемъ зд?сь письма Кир?евскаго къ матери о кончин? Языкова; оба письма писаны уже посл? кончины Николая Михайловича, но Кир?евскій, зная, какъ глубоко огорчитъ это изв?стіе, желалъ приготовить къ нему, и потому написалъ прежде объ опасной бол?зни.

1846 г. Декабрь.

„Милая маменька!

„До насъ дошли слухи о вашемъ нездоровь?; очень страшно и грустно за васъ. Ради Бога, будьте здоровы! — Я хот?лъ было ?хать къ вамъ, но остановился дожидаться письма отъ васъ, потому что у меня тоже не совс?мъ здоровы жена и маленькая Маша....

„Въ Москв? новаго мало. Б?дный Языкушко очень боленъ. Кажется, посл? такихъ безпрестанныхъ 15-ти-л?тнихъ страданій, разстроившихъ его весь организмъ, мудрено пов?рить Иноземцеву, который видитъ надежду выздоровленія. Иногда думаю, что не эгоизмъ-ли это съ нашей стороны — желать ему продолженія страданій, ему, котораго чистая, добрая, готовая къ небу душа, утомленная зд?сь, в?рующая, жаждущая другой жизни, не можетъ не найдти тамъ т?хъ радостей, которыхъ ожидаетъ. Зд?сь ему буря непогоды, за которой онъ давно предчувствовалъ, что есть блаженная страна. Впрочемъ все во власти Того, Кто лучше насъ знаетъ что лучше. Потому я не прошу у Него ни того, ни другаго, а только чтобы ум?ть просить Его Святой воли.

„Въ Москв? теперь д?лаетъ большой шумъ диссертація Аксакова. Она наконецъ напечатана въ огромной книг?, слишкомъ 30 листовъ убористаго шрифта, и черезъ дв? нед?ли по выход? вдругъ запрещена, остановлена въ продаж? и должна опять перепечатываться. Въ самомъ д?л?, кажется, что это насм?шка не простительная, если это только не просто глупость источника нашего ума — Московскаго Университета. Пропустить книгу ц?лымъ сов?томъ Профессоровъ, печатать ее полтора года и потомъ вел?ть перепечатывать!

„Простите, обнимаю васъ, до завтрашней почты”.

„Милая маменька, сейчасъ получилъ письмо отъ васъ и отъ Маши. Вы пишете, что вс? нездоровы, и не описываете ч?мъ, — это не хорошо и даетъ безпокойство. У насъ горе: б?дный Языкушко боленъ. Я хот?лъ писать къ брату, но такъ какъ онъ теперь у васъ, то сообщите вы ему. За Хомяковымъ я послалъ эстафету. У него (Языкова) горячка, онъ простудился, выпивши стаканъ холодной воды. Бредитъ стихами, въ которыхъ словъ нельзя разобрать, и что-то поетъ. Въ ночь съ воскресенья на понед?льникъ, онъ испов?дался и пріобщился, былъ въ чистой памяти, распорядился вс?ми своими д?лами. Онъ потребовалъ священника въ 4-мъ часу ночи, не смотря на то, что Иноземцевъ ув?рялъ его, что бол?знь не опасна и что ув?ренъ въ его выздоровленіи. Языковъ съ твердостію настоялъ на своемъ желаніи, говоря, что это лекарство лучше вс?хъ, и что оно одно ему осталось. Посл? того ему было лучше. Иноземцевъ не предвид?лъ близкой опасности. Въ середу ему было гораздо лучше, Иноземцевъ успокоилъ вс?хъ; въ четвергъ стало хуже. Иноземцевъ въ 2 часа пополудни нашелъ его въ бреду и вел?лъ поставить шпанскую муху, хот?лъ за?хать въ 9 часовъ, узнать, какъ под?йствовала шпанская муха, но въ 5 часовъ Языковъ успокоился. До этой минуты жизнь его была страдальческая. Онъ перешелъ въ другую св?тлую, достойную его св?тлой, доброй души. Н?тъ сомн?нія, что если кому-либо изъ смертныхъ суждено тамъ славить величіе и красоту и благость Господа, то в?рно изъ первыхъ ему. П. М. зд?сь. А. М. былъ зд?сь и у?халъ въ Симбирскъ, по необходимымъ д?ламъ, въ прошедшую пятницу. Лицо Языкушки св?тло и спокойно, хотя носитъ печать прежнихъ долгихъ страданій, залогъ будущихъ теперь наступившихъ ут?шеній. Наканун? кончины онъ собралъ вокругъ себя вс?хъ живущихъ у него, и у каждаго по одиночк? спрашивалъ, в?рятъ ли они воскресенію душъ? Когда вид?лъ, что они молчатъ, то просилъ ихъ достать какую-то книгу, которая совс?мъ перем?нитъ ихъ образъ мыслей, — но они забыли названіе этой книги! Обстоятельство крайне зам?чательное, теперь они стараются вс?ми силами, и не могутъ вспомнить. Очевидное и поразительное доказательство таинственнаго Божіяго смотр?нія о спасеніи и руководств? душъ челов?ческихъ. Прощайте, обнимаю васъ за жену и за д?тей. Вашъ сынъ И. К.

„Пожалуйста, напишите о себ? и заставьте Петруху брата написать также. Скажите ему не вдругъ объ Яз. Я боюсь, что это слишкомъ поразитъ его. Приготовьте также и Петерсона. Это будетъ въ завтрашнихъ газетахъ, потому боюсь теперь не сообщить вамъ”.

10-го Января 1847.

„Обнимаю тебя, другъ братъ Петруха, и вм?ст? съ тобою и со вс?ми вами соединяюсь мысленно и сердечно, чтобы поздравить васъ съ завтрашнимъ днемъ. Я не писалъ къ теб? передъ новымъ годомъ, потому что не нашелъ въ себ? духу говорить теб? о б?дномъ нашемъ Языкушк?. Изъ письма моего къ маменьк?, писаннаго 27-го Декабря, ты узнаешь подробности о его посл?днихъ минутахъ; он? были святы, прекрасны и тихи. Хомяковъ прі?зжалъ на н?сколько часовъ, и, похоронивъ Языкова, тотчасъ отправился къ жен? въ деревню, потому что она больна. Тутъ я вид?лъ въ первый разъ, что Хомяковъ плачетъ; онъ перем?нился и похуд?лъ, какъ будто бы всталъ изъ длинной бол?зни. Т?ло положили въ Данилов? подл? Валуева. Шевыревъ написалъ объ немъ прекрасную статью въ городскомъ листк?. Онъ вспоминаетъ всю его жизнь, его же стихами.

„Сегодня жду писемъ изъ Петрищева; очень боюсь за маменьку. У меня тоже не совс?мъ здоровы жена и маленькая Машенька. Въ этотъ годъ я перешелъ черезъ ножи самыхъ мучительныхъ минуть, сц?пленныхъ почти безпрерывными б?дами, такъ что когда я несъ мою б?дную Катюшу въ церковь, то это было уже почти легко, въ сравненіи съ другими чувствами.

„Обнимаю тебя кр?пко. Твой братъ И. К.”

Въ начал? 1852-года Кир?евскій написалъ свое изв?стное письмо къ графу Комаровскому: о характер? просв?щенія Европы и его отношеніи къ просв?щенію Россіи. — Статья эта была написана для Московскаго Сборника, издаваемаго однимъ изъ молодыхъ друзей Кир?евскаго, Иван. Сер. Аксаковымъ, и напечатана въ первой книг?. Второй томъ Сборника постигла участь Европейца. Кир?евскій пересталъ вовсе писать для печати.

„Литературныя занятія мои”, писалъ онъ въ то время, „ограничиваются кой-какимъ чтеніемъ, и то новаго читаю мало, а старое охотн?е, можетъ быть отъ того, что самъ состар?лся. Однакоже не теряю нам?ренія написать, когда будетъ можно писать, курсъ философіи, въ которомъ, кажется, будетъ много новыхъ истинъ, то есть новыхъ отъ челов?ческой забывчивости. Жаль, очень жаль, что западное безуміе ст?снило теперь и нашу мысль, именно теперь, когда, кажется, настоящая пора для Россіи сказать свое слово въ философіи, показать имъ, еретикамъ, что истина науки только въ истин? православія. Впрочемъ и то правда, что эти заботы о судьб? челов?ческаго разума можно предоставить Хозяину, который знаетъ когда и кого послать на свое д?ло”. (Изъ письма къ Кошелеву, 1852 г. 2-е Окт.).

Въ тишин? своего деревенскаго уединенія, Кир?евскій продолжалъ работать для своего будущаго философскаго сочиненія, изучая писанія Святыхъ Отцовъ: „Ученіе о Святой Троиц? не потому только привлекаетъ мой умъ, что является ему какъ высшее средоточіе вс?хъ святыхъ истинъ, намъ откровеніемъ сообщенныхъ, — но и потому еще, что, занимаясь сочиненіемъ о философіи, я дошелъ до того уб?жденія, что направленіе философіи зависитъ, въ первомъ начал? своемъ, отъ того понятія, которое мы им?емъ о Пресвятой Троиц?”.

Долбино въ сорока верстахъ отъ Козельской Оптинской пустыни. Сюда не р?дко у?зжалъ Кир?евскій и проводилъ зд?сь ц?лыя нед?ли, душевно уважая многихъ старцевъ святой обители и особенно отца Макарія, своего духовнаго отца, бес?ды котораго онъ высоко ц?нилъ.

Оптинскій монастырь, знаменитый въ округ? благочестіемъ монашествующихъ братій, изв?стенъ почти въ ц?лой Россіи изданіемъ многихъ переводовъ Святыхъ Отцевъ и другихъ назидательныхъ книгъ. Въ изданіяхъ сихъ и Кир?евскій принималъ жив?йшее участіе; почти вс? корректуры исправлялись въ его дом?; но не только зав?дываніе печатаньемъ, не одн? хлопоты съ типографіей, ценсурою и книгопродавцами, не объ одной вн?шней сторон? д?ла заботился Кир?евскій; пом?щаемъ зд?сь его письмо къ покойному отцу Макарію, которое доказываетъ, что и самыя рукописи и переводы просматривались Кир?евскимъ.

„Милостивый батюшка!

„Прилагаю письмо инспектора Сергія, полученное мною въ отв?тъ на то, которое я ему писалъ по вашему приказанію о посл?днихъ главахъ Аввы ?алассія, и прошу вразумить меня, что ему отв?чать? составить ли прим?чаніе зд?сь и послать ему на одобреніе или просить его самого составить его? — Въ указаніи на Іоанна Дамаскина онъ ошибся: я писалъ ему объ 11-й глав? и 3-мъ параграф?, разум?я первую часть, въ которой говорится о Пресвятой Троиц?. А онъ вм?сто 3-го параграфа прочелъ 3-ю часть, и въ ней искалъ одиннадцатой главы, гд? идетъ р?чь о другомъ. — Въ указанномъ же мною м?ст? говорится именно о безначальности и небезначальности Сына.

„Для усмотр?нія вашего, выписываю это м?сто, и при семъ прилагаю. Выписываемый о. Инспекторомъ ирмосъ кажется мн? тоже недовольно ясенъ. Не им?ется ли въ церковныхъ п?сняхъ что-либо еще ближе къ предмету? — Въ книг? Іоанна Дамаскина еще указана ссылка на Григорія Назіанзена, слово 29 и 39-е, но я ихъ не смотр?лъ. Въ прим?чаніи же, я думаю, къ выписк? изъ I. Дамаскина, достаточно прибавить н?сколько словъ о томъ, что слово начало им?етъ н?сколько смысловъ. Иногда означаетъ оно черту, отъ которой возникаетъ что-либо во времени или пространств?; иногда означаетъ основаніе чего-либо, иногда причину, или вину. Зд?сь небезначальный употреблено въ семъ посл?днемъ смысл?, и собственно значитъ им?ющій вину своего сыновняго бытія въ Отц?, сов?чно Ему и безначально пребывая, какъ Божество, Ему единосущное, но отъ него прежде вс?хъ в?ковъ рожденное, какъ св?тъ отъ св?та, Богъ истинный отъ Бога истиннаго.

„Когда будете разсматривать переводъ Филиппова Максима испов?дника, то на первой страниц? его, гд? говорится о томъ, что любовь составляется изъ вождел?нія и страха, не найдете ли приличн?е зам?нить слово вождел?ніе словомъ влеченіе?”

Около этого времени были написаны Кир?евскимъ два большихъ письма къ А. И. Кошелеву, — по поводу книги Vinet, объ отношеніи церкви къ государству, къ сожал?нію еще неотысканныя. Вообще надо зам?тить, что наше собраніе матеріаловъ далеко не полное. Еще не собраны и не отысканы его письма къ Жуковскому, Баратынскому, Хомякову и другимъ лицамъ.

Пом?щаемъ зд?сь два письма 1855 г. къ К. С. Аксакову и М. П. Погодину.

К.С. Аксакову.

Москва. 1-го Іюня. 1855.

„Многоуважаемый и любезн?йшій Константинъ Серг?евичъ! Благодарю васъ за присылку вашей статьи о глаголахъ. Я прочелъ ее съ большимъ удовольствіемъ, хотя и совершенный нев?жда въ этомъ д?л?. По этой причин?, т. е., потому, что я въ этомъ д?л? совершенный нев?жда, — вамъ в?роятно не любопытно будетъ знать мое мн?ніе о вашей стать?. Однакоже, такъ какъ я не просто нев?жда, а нев?жда-пріятель, то прошу васъ выслушать краткій отчетъ въ т?хъ мысляхъ, которыя возбудило во мн? чтеніе вашей статьи.

„Въ ней, также какъ и во всемъ почти, что вы пишете, есть что-то очень возбудительное. Читая вашу грамматику, чувствуешь себя не въ школ?, и не въ душномъ кабинет?.

„Съ этой точки зр?нія, кажется мн? особенно зам?чательна ваша мысль о личныхъ правахъ Русскихъ глаголовъ. Совершенно справедливо, что въ этомъ совм?щеніи личной самостоятельности съ дальностью общаго порядка, заключается главная особенность того языка, по которому слово живетъ и движется въ Русскомъ ум?. Въ прежнія времена такъ жили и двигались не одни слова. Это отличительный типъ Русскаго взгляда на всякій порядокъ, и потому должно было составлять главное затрудненіе иностранныхъ систематиковъ, сочинявшихъ намъ грамматики. Ихъ голова не вм?щаетъ порядка безъ однообразія. Самообразность частной особенности коробитъ имъ глазъ. Между т?мъ личная самостоятельность глаголовъ такъ мало противор?читъ общей законности языка, и такъ ясно сливается съ нею для Русскаго ума, что каждый ребенокъ еще прежде, ч?мъ доростетъ ученья грамот?, уже не д?лаетъ никакой ошибки въ спряженіи. Но ученый Н?мецъ, проведя л?тъ двадцать въ Россіи, еще способенъ сказать: стригнулся. Самый родъ этой законности не ясенъ для Н?мца, и если они будутъ продолжать намъ составлять грамматики, то, пожалуй, мало по мало отучатъ наши глаголы такъ своевольничать и подвергнутъ ихъ подъ свой ваганьковскій порядокъ. Однакоже то, что Русскій ребенокъ понимаетъ безсознательнымъ чутьемъ и что вы сознали умомъ, — то еще не существуетъ для науки до т?хъ поръ, покуда общая мысль не развернется во всей полнот? своихъ внутреннихъ и наружныхъ признаковъ такъ, чтобы изъ общаго можно было предугадывать частное, а на частномъ всегда вид?ть отраженіе общаго закона. Потому, какъ ни в?рна ваша мысль, какъ ни много она об?щаетъ въ возможности своего развитія, — но покуда еще въ возможности. Это богатое зерно для будущей вашей книги, — зерно, которое еще не умерло и не воскресло въ вашей стать?, но ждетъ еще вашей полной грамматики, которой и я съ нетерп?ніемъ ожидаю.

„Меньше, признаюсь вамъ, нравится мн? мысль ваша о томъ, что въ Русскомъ язык? вовсе н?тъ временъ, и что языкъ нашъ обратилъ вниманіе на качество д?йствія, и уже отъ качества вывелъ, по соотв?тствію, заключеніе о времени (стр. 15). — Простите мн?, если я, какъ не филологъ, не ум?ю понять законности такого процесса ума Русскаго, который, сознавая общее качество д?йствія, отд?ляетъ отъ него качество времени, и потомъ уже, по соотв?тствію качества времени съ другими качествами, выводитъ его какъ заключеніе. Я понимаю, что формы стремленія Русскаго глагола выражаютъ не одно время, но еще и другія качества д?йствія, и потому вы правы противъ Ломоносова и его посл?дователей, см?шавшихъ эти другія качества съ категоріею времени, — и противъ Фатера и Боппа, раздробившихъ одинъ глаголъ на многіе разные, смотря по различному его выраженію различныхъ качествъ того же д?йствія. Но мн? кажется, что въ Русскомъ ум? (язык?) эта гибкость формы для выраженія различныхъ качествъ д?йствія не могла возникнуть предварительно, но только совокупно, съ выраженіемъ времени. Вотъ въ какомъ отношеніи мысль ваша кажется мн? преувеличенною и потому одностороннею. Правда, что безъ этого преувеличенія ваша статья лишилась бы н?сколько своего блеска. Но за то она лишилась бы н?сколько и своей Н?мецкой отвлеченности въ изъясненіи вашемъ о переход? ума отъ качества д?йствія къ категоріи времени, — отвлеченности, которая, если бы и была справедлива въ отношеніи къ процессу ума вообще, то все же несправедлива въ отношеніи къ образу мышленія ума Русскаго. — Мысль челов?ка Русскаго идетъ не Н?мецкими путями, какъ очень хорошо знаетъ авторъ Луповицкаго. Потому я думаю, что хотя бы и была постигнута вами настоящая система Русскаго языка, но она до т?хъ поръ останется не дозр?вшею въ вашемъ, а сл?довательно и въ нашемъ сознаніи, неоконченною, покуда не приметъ самородной Русской формы мышленія. Я думаю, что отыскивая эту форму истины, умъ мыслителя еще бол?е прояснитъ себ? и самую сущность ея.

„Если же принять вашу мысль безъ того, что мн? кажется въ ней преувеличеннымъ (т. е. что въ Русскомъ глагол? н?тъ формы, непосредственно выражающей время, но понятіе о времени только выводится изъ предварительнаго понятія о другихъ качествахъ), тогда языкъ нашъ представится намъ богаче другихъ, но мен?е отличенъ отъ нихъ въ своемъ физіологическомъ устройств?. Не другой породы зв?рь, но существо той же породы, только въ организм?, полн?е развитомъ.

„То см?шеніе временныхъ формъ, которое вы зам?чаете въ Русскомъ язык? и почитаете исключительною его особенностію, кажется принадлежитъ больше, или меньше вс?мъ языкамъ, Н?мецъ, наприм?ръ, почти только въ грамматик? своей обозначаетъ свое будущее вспомогательнымъ werden, а въ употребленіи онъ почти всегда вм?сто будущаго ставитъ настоящее: Morgen geh' ich zu ihm, sage ihm das und das и проч. Прошедшее совершенное на вс?хъ языкахъ одинаково съ причастіемъ прошедшимъ; но такъ какъ въ понятіи прошедшаго причастія, или отглагольнаго прилагательнаго уже заключается понятіе о времени, то не очевидно ли, что форма, обозначающая время, перешла не отъ прилагательнаго къ глаголу, а отъ глагола къ прилагательному, сл?довательно въ глагол? она самородная, а не выводная[17]. Къ тому же, какъ вамъ изв?стно, въ коренномъ Славянскомъ язык? была еще и другая форма прошедшаго. Въ Церковно-Славянскомъ есть: вид?хъ, есть и видяхъ, ядохъ и ядяхъ и пр. Сл?довательно Русскій современный языкъ только утратилъ одну изъ формъ обще-Славянскаго языка (ибо и на другихъ нар?чіяхъ Славянскихъ, говорятъ, есть т? же формы), — а не по особенному процессу мышленія составилъ свои формы.

„Да и что такое глаголъ, если не д?йствіе, понятое во времени? Такъ называемое неокончательное наклоненіе не есть собственно глаголъ, но отглагольное существительное. Безъ понятія о времени, н?тъ глагола, — н?тъ даже въ возможности.

„Фраза, которую вы привели на страниц? 9-й, чтобы показать, что Русскаго будущаго нельзя назвать будущимъ, можетъ быть буквально переведена на Н?мецкій языкъ съ тою только разницею, что вм?сто будущаго Н?мецъ употребитъ настоящее, также относя его къ прошедшему времени: Die Tage vergingen fur uns sehr einformig; ich gehe zu seiner Thur, klopfe ein Paar Mahl dran, er offnet mir и проч.

„Изъ этого, однакоже, вы не можете заключить, что Н?мцы не им?ли настоящаго времени. Настоящее время они им?ютъ, а мы им?емъ будущее, мы несомн?нно им?емъ его, и что бы мы еще им?ли, если бы и будущее было ихъ же!

„Къ тому же н?тъ ли зд?сь недоразум?нія? Вы сами говорите, что конецъ фразы, рядъ будущихъ, останется одинаковъ, если вы перем?ните начало, и вм?сто прошедшаго: всякій день проходилъ, поставите настоящее: проходитъ, или будущее: будетъ проходить. Не показываетъ ли это, что конецъ фразы, рядъ будущихъ, относится не къ этому началу, а къ чему-то другому, что можетъ быть подразум?вается? Зд?сь можетъ подразум?ваться: всякій день, или всегда, или обыкновенно... Если бы конецъ фразы явно относился къ прошедшему, то вы не могли бы употребить въ ней будущихъ формъ. Вы не можете сказать: вчерашній день я подойду къ его двери и пр. — Но вы скажете: я подошелъ къ его двери, или я подходилъ къ его двери. Но если вы н?сколько разъ подходили къ двери, то можете сказать: вчерашній день, я н?сколько разъ подойду къ его двери, постучусь и онъ не отворяетъ мн?. Сл?довательно зд?сь будущія времена относятся не къ вчерашнему дню, а къ н?сколько разъ, т. е. къ понятію о повторявшемся д?йствіи. Зам?тьте еще, что еслибы это было не рядъ д?йствій, или, по крайней м?р?, не два д?йствія, взаимно относящіяся одно къ другому, а только одно д?йствіе, то хотя бы оно и повторялось н?сколько разъ, но вы не могли бы выразить его формою будущаго, когда оно совершалось въ прошедшемъ. Вы не можете сказать: бывало я подойду къ его двери, и этимъ кончить. Вамъ непрем?нно надобно прибавить другой глаголъ, съ которымъ глаголъ подойду будетъ взаимно относиться: я подойду, онъ отворитъ и тому подобное. Сл?довательно такого рода будущія зависятъ не отъ словечка бывало, также какъ они не относятся ко времени, о которомъ идетъ р?чь, но выражаютъ только порядокъ, въ которомъ одно д?йствіе относится къ другому. Птица полетитъ, я выстр?лю, это можетъ относиться ко вс?мъ временамъ. Такое будущее можно назвать будущимъ самостоятельнымъ

„Если я не ошибаюсь, если точно въ язык? нашемъ есть будущее самостоятельное, то не предв?щаніе ли это нашей судьбы?

„Если будущее самостоятельное можетъ зам?няться другими временами или даже см?шиваться съ ними везд?, гд? р?чь идетъ не о времени, но о порядк? отношенія между двумя или н?сколькими д?йствіями, то это не м?шаетъ будущему быть будущимъ, настоящему настоящимъ, а прошедшему прошедшимъ, тамъ, гд? нужно опред?лить время д?йствія. — Правда, что форма нашего будущаго не всегда отличается отъ формы настоящаго въ изъявительномъ наклоненіи; но за то повелительное, которое тоже будущее, у насъ ясн?е обозначается, ч?мъ во многихъ другихъ языкахъ. Это тоже что нибудь должно значить относительно особенности нашего характера; но только зд?сь я уже не знаю, до какой степени другіе народы будутъ завидывать намъ въ этой особенности.

„Разсматривая Русскій глаголъ, какъ вы д?лаете, въ самой жизни языка, независимо отъ системъ, составленныхъ по иностраннымъ образцамъ, и постоянно им?я въ виду зам?ченное вами свойство Русскаго глагола: при вс?хъ изм?неніяхъ сохранять право неискаженнаго развитія своей духовной личности, — можно бы, кажется, придти къ совершенно противоположному заключенію, не нарушая законовъ логики, т. е. что именно потому, что Русскій глаголъ выражаетъ, кром? времени, еще и качество д?йствія, онъ долженъ быть богаче другихъ формами, выражающими время. Ибо сверхъ обыкновенныхъ общихъ подразд?леній времени качество д?йствія даетъ возможность еще къ н?которымъ обыкновеннымъ подразд?леніямъ. Такъ, кром? зам?ченныхъ вами и прекрасно выраженныхъ смысловъ различныхъ формъ временъ, Русскій глаголъ им?етъ еще особенную форму для выраженія той быстроты, съ которою д?йствіе переходитъ въ прошедшее. Разум?ется, эта форма возможна только для т?хъ глаголовъ, которыхъ личный смыслъ вм?щаетъ возможность этой мгновенной быстроты. Этого времени, уже не однократнаго только, но мгновенно прошедшаго, н?тъ въ другихъ языкахъ и сл?довательно н?тъ въ иностранныхъ грамматикахъ. — Не знаю, есть ли оно въ вашей, но, кажется, должно быть, потому что есть въ язык?. Этой формы не было прежде въ нашихъ грамматикахъ (и не могло быть, потому что искали только формъ общихъ для вс?хъ глаголовъ) и потому языкъ литературный ее изб?гаетъ. Отъ того она не развилась, какъ бы должна была развиться, и носитъ на себ? какой-то отт?нокъ неблагороднаго, какъ свойственная больше народу, ч?мъ людямъ образованнымъ. Къ этой форм? мгновенно-прошедшаго относятся слова: глядь, хвать, прыгъ, щелкъ, стукъ, брякъ, звякъ, бухъ, шлепъ, скокъ, мигъ, шмыгъ, бацъ, кехъ, плюхъ, пихъ и проч. Эта форма хотя выражаетъ прошедшее д?йствіе, однако еще такъ тепла пролетомъ настоящаго, что животрепещетъ сердцу прошедшимъ и настоящимъ д?епричастія, занимая отъ перваго смыслъ, синтаксическія права изъявительнаго наклоненія, отъ втораго — необходимость соединяться съ другимъ глаголомъ, въ отношеніи къ которому опред?ляется мгновенность выражаемаго ею д?йствія.

„Но дописывая съ горяча четвертый листъ моего письма къ вамъ, я не знаю, посылать ли его, зная, что все сказанное мною можетъ быть длинная чепуха, доказывающая только мое незнаніе предмета, о которомъ пишу. Впрочемъ, если и такъ, то вы увидите въ этой чепух? еще доказательство того, какое сильное д?йствіе произвело на меня чтеніе вашей статьи. Между т?мъ прошу васъ все сказанное мною принять не какъ мое мн?ніе, но какъ вопросы о томъ, что мн? въ вашей стать? показалось не яснымъ для моего неразвитаго понятія.

„Прошу васъ передать мое искреннее почтеніе вашему много и глубоко уважаемому батюшк? и всему вашему почтенному семейству.

Преданный вамъ

Иванъ Кир?евскій.”

„Любезный другъ Погодинъ, къ намъ, въ деревню, доходятъ новости поздно, однакожъ отъ этого он? мало теряютъ своей живости. Въ посл?днемъ № Московскихъ В?домостей я прочелъ р?чь, которую ты говорилъ Хрулеву, и прочелъ съ такимъ удовольствіемъ, какого давно не испытывалъ отъ печатнаго. Теб? Богъ вложилъ огонь въ слово. Видно ты въ самомъ д?л? скип?лся душою съ жизнію нашего отечества, что при каждомъ явленіи этой жизни, при страданіи ея, при радости, у тебя вырывается изъ сердца настоящій звукъ. Твои голоса, т. е. не печатанные, — возбуждаютъ почти общее сочувствіе. Разум?ется не вс?, но большая часть. Въ р?чи Хрулеву меня особенно поразила и обрадовала мысль о томъ, что Европа не догадывается, сколько добра извлечетъ Россія изъ того зла, которое она думаетъ ей нанесть. Я думалъ, что я одинъ ут?шаю себя этою мыслію, и хот?лъ бы обнять тебя, видя, что ты говоришь, что я думаю. Твоя ув?ренность укр?пляетъ мою. Да, любезный другъ, эти страданья очистительныя; эта бол?знь къ здоровью. Мы бы загнили и задохлись безъ этого потрясенія до самыхъ костей. Россія мучается, но это муки рожденія. Тотъ не знаетъ Россіи и не думаетъ о ней въ глубин? сердца, кто не видитъ и не чувствуетъ, что изъ нея рождается что-то великое, не бывалое въ мір?. — Общественный духъ начинаетъ пробуждаться. Ложь и неправда, главныя наши язвы, начинаютъ обнаруживаться. Ужасно, невыразимо тяжело это время; но какою ц?ною нельзя купить того блаженства, чтобы Русскій православный духъ, — духъ истинной Христіанской в?ры, — воплотился въ Русскую общественную и семейную жизнь! А возможность этого потому только нев?роятна, что слишкомъ прекрасна.

„Впрочемъ, въ стремленіи къ Русскому народному духу, есть возможность недоразум?нія, которое, къ сожал?нію, часто встр?чается, и многое путаетъ.

„Подъ Русскимъ духомъ разум?ютъ не одушевленіе общечелов?ческаго ума духомъ православнаго, истиннаго христіанства, — но только отрицаніе ума западнаго. Подъ народнымъ разум?ютъ не ц?лостный составъ государства, но одно простонародное, — см?шанный отпечатокъ полуизглаженныхъ прежнихъ общественныхъ формъ, давно изломанныхъ, и сл?довательно уже не возстановимыхъ. Духъ живитъ,—но улетаетъ, когда имъ хотятъ наполнить разбитыя формы.

Очень бы ты обязалъ меня, если бы нашелъ минуту под?литься т?ми мыслями, которыя теперь тебя занимаютъ. Не написалъ ли ты чего новаго посл? моего отъ?зда изъ Москвы? Если бы прислалъ мн? прочесть, то тетрадь твоя возвратилась бы скоро; а благодарность моя осталась бы невозвратною.—

Твой И. Кир?евскій.

Въ 1856-мъ году, посл? великой грозы на Руси, пов?яло новой жизнью; Русской умъ почувствовалъ просторъ и уста заговорили гласно. Въ Москв? основался новый журналъ: „Русская Бес?да” подъ редакціей Кошелева, съ участіемъ вс?хъ друзей и единомышленниковъ Кир?евскаго. — И дружеское отношеніе къ издателю, и желаніе участвовать въ предпріятіи, начатомъ съ безкорыстною ц?лью добра, и наконецъ возможность вполн? высказаться безъ боязни, что слова его будутъ перетолкованы, — все это заставило Кир?евскаго немедленно приняться за работу. Въ Феврал? онъ прислалъ въ Москву свою первую статью: „О возможности и необходимости новыхъ началъ для философіи”. — По неиспов?димой судьб?, статья эта, долженствовавшая быть началомъ большаго труда, была его посл?днею статьею.

Въ конц? великаго поста, Кир?евскій по?халъ въ Петербургъ, чтобъ вид?ть экзаменъ сына, кончившаго курсъ въ Лице?. Онъ пробылъ въ Москв? н?сколько дней; остановился въ дом? у матери и повидался зд?сь въ посл?дній разъ съ братьями и друзьями. 10-го Іюня онъ занемогъ холерою, быстро и съ страшною силою развившейся, и скончался 11-го Іюня на рукахъ сына и двухъ друзей его молодости, графа Комаровскаго и Алекс?я Влад. Веневитинова. Т?ло его было перевезено въ Оптину пустынь и положено близъ соборной церкви[18].

Въ „Русской Бес?д?” было напечатано н?сколько страницъ, написанныхъ въ это время Алек. Ст. Хомяковымъ. Приведемъ въ заключеніе н?сколько словъ оттуда:

„Конечно, немногіе еще оц?нятъ вполн? И. В. Кир?евскаго, но придетъ время, когда наука, очищенная строгимъ анализомъ и просв?тленная в?рою, оц?нитъ его достоинство и опред?литъ не только его м?сто въ поворотномъ движеніи Русскаго просв?щенія, но еще и заслугу его передъ жизнію и мыслію челов?ческою вообще. Выводы, имъ добытые, сд?лавшись общимъ достояніемъ, будутъ вс?мъ изв?стны; но его немногія статьи останутся всегда предметомъ изученія, по посл?довательности мысли, постоянно требовавшей отъ себя строгаго отчета, по характеру теплой любви къ истин? и людямъ, которая везд? въ нихъ просв?чиваетъ, по в?рному чувству изящнаго, по благогов?йной признательности его къ своимъ наставникамъ, — предшественникамъ въ путяхъ науки, — даже тогда, когда онъ принужденъ ихъ осуждать, и особенно по какому-то глубокому сочувствію невысказаннымъ требованіямъ всего челов?чества, алчущаго живой и животворящей правды”.

(Н. А. Елагинъ.)

22-го Марта

1861 г.

Столько уже говорено о направленіи девятнадцатаго в?ка, что мудрено было бы сказать объ немъ что либо новое, если бы девятнадцатый в?къ былъ для насъ прошедшимъ. Но онъ живетъ, и сл?довательно изм?няется; и каждое изм?неніе его господствующаго духа ставитъ насъ на новую точку зр?нія. Другая перспектива, въ которой минувшее располагается передъ текущею минутою, даетъ ему другое значеніе. Такъ путешественникъ, съ каждою перем?ною м?ста, видитъ въ новомъ св?т? пройденную дорогу. Такъ новый опытъ въ жизни даетъ ц?лому міру воспоминаній новую стройность и новый смыслъ.

Этимъ новымъ опытомъ въ жизни девятнадцатаго в?ка были событія посл?днихъ л?тъ. Я говорю не о политик?. Но въ литератур?, въ обществ?, въ борьб? религіозныхъ партій, въ волненіяхъ философскихъ мн?ній, однимъ словомъ, въ ц?ломъ нравственномъ быт? просв?щенной Европы зам?тно присутствіе какого-то новаго, какого-то недавняго уб?жденія, которое если не изм?няетъ господствующаго направленія, то по крайней м?р? даетъ ему отт?нки и другія отношенія.

Въ чемъ же состоитъ эта особенность текущей минуты?

Отв?тъ на этотъ вопросъ долженъ служить основаніемъ нашихъ сужденій обо всемъ современномъ; ибо одно понятіе текущей минуты, связывая общія мысли съ частными явленіями, опред?ляетъ въ ум? нашемъ м?сто, порядокъ и степень важности для вс?хъ событій нравственнаго и физическаго міра. Было время, когда понятіе настоящей минуты в?ка составляло исключительную принадлежность Генія, предполагая въ немъ порывъ какого-то безотчетнаго, пророческаго и немногимъ доступнаго вдохновенія. Но теперь, когда опред?лить господствующее направленіе в?ка сд?лалось главною общею ц?лію вс?хъ мыслящихъ; когда вс? данныя для того изв?стны и собраны; когда вс? отрасли ума и жизни породнились между собою столь т?сно, что изученіе одной открываетъ намъ современное состояніе вс?хъ другихъ, — понятіе настоящаго направленія времени уже не требуетъ ни геніальности, ни вдохновенія; оно сд?лалось доступно для каждаго мыслящаго, и предполагаетъ въ немъ только внимательный взглядъ на окружающій міръ, холодный разсчетъ и безпристрастное соображеніе.

Однако, не смотря на это всеобщее стремленіе постигнуть духъ своего времени, не было в?ка, изученіе котораго представляло бы столько трудностей, сколько представляетъ изученіе нашего; ибо никогда изм?ненія господствующаго направленія не совершались столь быстро и столь р?шительно. Прежде характеръ времени едва чувствительно перем?нялся съ перем?ною покол?ній; наше время для одного покол?нія м?няло характеръ свой уже н?сколько разъ, и можно сказать, что т? изъ моихъ читателей, которые вид?ли полв?ка, вид?ли н?сколько в?ковъ, проб?жавшихъ предъ ними во всей полнот? своего развитія.

Утвержденіе это не игра пустыхъ словъ: его истина подтверждается ежедневно очевидными доказательствами. Сравните прежнія времена съ настоящимъ; раскройте историческія записки, частныя письма, романы и біографіи прошедшихъ в?ковъ: везд? и во всякое время найдете вы людей одного времени. При всемъ разнообразіи характеровъ, положеній и обстоятельствъ, каждый в?къ представитъ вамъ одинъ общій цв?тъ, одно клеймо, которое больше или меньше вр?зано на вс?хъ одновременныхъ лицахъ. Вс? воспитаны одномысленными обстоятельствами, образованы одинакимъ духомъ времени. И т? умы, которые въ борьб? съ направленіемъ своего в?ка, и т?, которые покорствуютъ ему, вс? равно обнаруживаютъ его господство: оно служитъ общимъ центромъ, къ которому примыкаютъ направленія частныя, какъ правая и л?вая сторона въ палат? депутатовъ.

Но взгляните на Европейское общество нашего времени: не разногласныя мн?нія одного в?ка найдете вы въ немъ, н?тъ! вы встр?тите отголоски н?сколькихъ в?ковъ, не столько противные другъ другу, сколько разнородные между собою. Подл? челов?ка стараго времени, найдете вы челов?ка, образованнаго духомъ Французской революціи; тамъ челов?ка, воспитаннаго обстоятельствами и мн?ніями, посл?довавшими непосредственно за Французскою революціею; съ нимъ рядомъ челов?ка, проникнутаго т?мъ порядкомъ вещей, который начался на твердой земл? Европы съ паденіемъ Наполеона; наконецъ, между ними встр?тите вы челов?ка посл?дняго времени, и — каждый будетъ им?ть свою особенную физіогномію, каждый будетъ отличаться отъ вс?хъ другихъ во вс?хъ возможныхъ обстоятельствахъ жизни, однимъ словомъ, каждый явится предъ вами отпечаткомъ особаго в?ка.

Н?которые полагаютъ, что эта быстрота изм?неній духа времени зависитъ отъ самой сущности сихъ изм?неній; другіе напротивъ того думаютъ, что она происходитъ отъ обстоятельствъ постороннихъ, отъ случайныхъ характеровъ д?йствующихъ лицъ и т. п., третьи видятъ причину ея въ дух? настоящаго просв?щенія вообще. Мы не станемъ разыскивать степени справедливости каждаго изъ сихъ объясненій; зам?тимъ только существованіе самаго факта, и постараемся опред?лить исторически особенность и сущность посл?дняго изъ сихъ изм?неній господствующаго направленія Европеизма.

Въ конц? осьмнадцатаго в?ка, когда борьба между старыми мн?ніями и новыми требованіями просв?щенія находилась еще въ самомъ пылу своего кип?нія, господствующее направленіе умовъ было безусловно разрушительное. Науки, жизнь, общество, литература, даже самыя искусства изящныя, все обнаруживало одно стремленіе: ниспровергнуть старое. Зам?чательно, что даже мысль о новомъ, долженствовавшемъ заступить м?сто стараго, почти не являлась иначе какъ отрицательно. Эти электрическія слова, которыхъ звукъ такъ потрясалъ умы: свобода, разумъ, челов?чество, — что значили они во время Французской революціи?

Ни одно изъ сихъ словъ не им?ло значенія самобытнаго; каждое получало смыслъ только изъ отношеній къ прежнему в?ку. Подъ свободою понимали единственно отсутствіе прежнихъ ст?сненій; подъ челов?чествомъ разум?ли единственно матеріяльное большинство людей, то есть противоположность т?мъ немногимъ лицамъ, въ коихъ по прежнимъ понятіямъ оно заключалось; царствомъ разума называли отсутствіе предразсудковъ, или того, что почитали предразсудками; — и что не предразсудокъ предъ судомъ толпы непросв?щенной? Религія пала вм?ст? съ злоупотребленіями оной, и ея м?сто заступило легкомысленное нев?ріе. Въ наукахъ признавалось истиннымъ одно ощутительно испытанное, и все сверхъ-чувственное отвергалось не только какъ недоказанное, но даже какъ невозможное. Изящныя искусства отъ подражанія классическимъ образцамъ обратились къ подражанію вн?шней неодушевленной природ?. Тонъ общества отъ изысканной искусственности перешелъ къ необразованной естественности. Въ философіи господствовалъ грубый, чувственный матеріялизмъ. Правила нравственности сведены были къ разсчетамъ непросв?тленной корысти. Однимъ словомъ, все зданіе прежняго образа мыслей разрушалось въ своемъ основаніи; вся совокупность нравственнаго быта распадалась на составныя части, на азбучныя, матеріяльныя начала бытія.

Но это направленіе разрушительное, которому яснымъ и кровавымъ зеркаломъ можетъ служить Французская революція, произвело въ умахъ направленіе противное, контръ-революцію, которая, хотя совершилась не везд? одновременно, но выразилась везд? однозначительно. Систематическія умозр?нія взяли верхъ надъ ощутительнымъ опытомъ, который пересталъ уже быть единственнымъ руководителемъ въ наукахъ. Мистицизмъ распространился между людьми, не поддавшимися увлеченію легкомысленнаго нев?рія. Общество, униженное до простонародности, старалось возвыситься блескомъ вн?шняго великол?пія и пышности. Въ искусствахъ подражаніе вн?шней природ? зам?нилось сентиментальностію и мечтательностію, которыя на всю д?йствительность набрасывали однообразный цв?тъ исключительнаго чувства или систематической мысли, уничтожая такимъ образомъ самобытность и разнообразіе вн?шняго міра. Въ области философіи, какъ противоположность прежнему матеріялизму, начали развиваться системы чисто духовныя, выводящія весь видимый міръ изъ одного невещественнаго начала. Такимъ образомъ во вс?хъ отрасляхъ ума и жизни бол?е или мен?е зам?тна была потребность единства, противоположная прежнему разрушительному началу. Эта потребность единства произвела ту насильственную стройность, то искусственное однообразіе, которыя такъ же относятся къ прежнему безначалію, какъ великій похититель Французскаго престола относится къ воспитавшей его Французской республик?. Но сіи два противоположныя направленія, разрушительное, и насильственно соединяющее, согласовались въ одномъ: въ борьб? съ прежнимъ в?комъ. Изъ этой борьбы родилась потребность мира; изъ противор?чащихъ волненій — потребность успокоительнаго равнов?сія, и образовалось третье изм?неніе духа девятнадцатаго в?ка: стремленіе къ мирительному соглашенію враждующихъ началъ.

Терпимость, вм?ст? съ уваженіемъ къ религіи, явилась на м?сто ханжества, нев?рія и таинственной мечтательности. Въ философіи идеализмъ и матеріялизмъ помирились системою тожества. Общество высшимъ закономъ своимъ признало изящество образованной простоты, равно удаленной отъ той простоты грубой, которая происходитъ отъ разногласнаго см?шенія состояній, и отъ той изысканности неестественной, которая царствовала при двор? Людовика ХІV-го, и отъ того великол?пія необразованнаго, которое окружало Наполеона въ его величіи. Въ поэзіи подражаніе видимой д?йствительности и мечтательность зам?нились направленіемъ историческимъ, гд? свободная мечта проникнута неизм?няемою д?йствительностью, и красота однозначительна съ правдою. И эта поэзія историческая почти не заимствовала предметовъ своихъ ни изъ древней исторіи, ни изъ новой; содержаніемъ ея почти исключительно была исторія средняя, то-есть то время, изъ котораго развился недавно прошедшій порядокъ вещей, находившійся въ борьб? съ новыми стремленіями. Историческіе разыскатели также ограничивались преимущественно эпохою среднихъ в?ковъ, исключая н?которыхъ Н?мецкихъ филологовъ, далеко не составляющихъ большинства. Даже мода искала готическаго въ своихъ минутныхъ нарядахъ, въ убранствахъ комнатъ и т. п. Вообще въ ц?ломъ быт? просв?щенн?йшей части Европы образовался новый, сложный порядокъ вещей, въ составъ котораго вошли не только результаты новыхъ стремленій, но и остатки стараго в?ка, частію еще уц?л?вшіе, частію возобновленные, но въ обоихъ случаяхъ изм?ненные новыми отношеніями. Господствующее направленіе умовъ, соотв?тствовавшее этому новому порядку вещей, заключалось въ стремленіи къ успокоительному уравнов?шенію новаго духа съ развалинами старыхъ временъ и къ сведенію противоположныхъ крайностей въ одну общую, искусственно отысканную середину.

Но долго ли продолжалось это направленіе?

Оно продолжается еще и теперь, но уже значительно изм?ненное. Докажемъ это состояніемъ литературы.

Въ литератур? результатомъ сего направленія было стремленіе: согласовать воображеніе съ д?йствительностью, правильность формъ съ свободою содержанія, округленность искусственности съ глубиною естественности, однимъ словомъ, то, что напрасно называютъ классицизмомъ, съ т?мъ, что еще неправильн?е называютъ романтизмомъ. Гете, въ своихъ посл?днихъ произведеніяхъ, и Валтеръ Скоттъ, въ своихъ романахъ, могутъ во многихъ отношеніяхъ служить прим?ромъ такого стремленія.

Тому десять л?тъ, Гете и Валтеръ Скоттъ были единственными образцами для вс?хъ подражаній, были идеалами т?хъ качествъ, которыхъ Европейская публика требовала отъ своихъ писателей.

Но теперь большинство публики ищетъ уже другаго. Это зам?тно не только изъ того, что подражанія прежнимъ образцамъ значительно уменьшились; но еще больше изъ того, что теперь въ литератур? властвуютъ такого рода писатели и сочиненія такихъ родовъ, которыми наслажденіе несовм?стно съ предпочтеніемъ Гете и Валтера Скотта. Неестественная изысканность подл? безвкусной обыкновенности въ мысляхъ; натянутость и вм?ст? низость слога, и вообще уродливость талантовъ, господствующихъ въ самыхъ просв?щенныхъ словесностяхъ, доказываютъ ясно, что вкусъ нашего времени требуетъ чего-то новаго, чего недостаетъ прежнимъ писателямъ и для чего еще не явилось истиннаго поэта.

Правда, этими уродливыми талантами восхищается полуобразованная толпа, составляющая матеріяльное большинство публики, между т?мъ какъ люди со вкусомъ просв?щеннымъ смотрятъ на нихъ съ однимъ участіемъ сожал?нія. Однако ненадобно забывать, что эта полуобразованная толпа та самая, которая н?когда восхищалась Шекспиромъ и Попомъ, Расиномъ и Вольтеромъ, Шиллеромъ и Лессингомъ, и еще недавно Байрономъ, Валтеромъ Скоттомъ и Гете. Д?ло только въ томъ, что для нея красота есть достоинство второстепенное даже и въ поэзіи, и что первое, чего она требуетъ, это — соотв?тственность съ текущею минутою.

Доказывать сего положенія, кажется, не нужно: его подтверждаютъ тысячи поэтовъ безталантныхъ, которые им?ли короткій усп?хъ только потому, что выражали образъ мыслей или чувство, господствовавшіе въ ихъ время.

И такъ, чтобы опред?лить эту соотв?тственность между требованіями текущей минуты и настоящимъ состояніемъ поэзіи, надобно найти общія качества, которыя бы равно были свойственны вс?мъ писателямъ, пользующимся незаслуженными усп?хами. Ибо, ч?мъ мен?е таланта въ счастливомъ писател?, т?мъ бол?е обнаруживаетъ онъ требованія своей публики.

По моему мн?нію, въ самыхъ изысканностяхъ и неестественностяхъ, въ отвратительныхъ картинахъ, перем?шанныхъ съ лирическими выходками, въ несообразности тона съ предметомъ, однимъ словомъ, во всемъ, что называютъ безвкусіемъ у большей части счастливыхъ писателей нашего времени, — зам?тны сл?дующія отличительныя качества:

1-е. Больше восторженности, ч?мъ чувствительности.

2-е. Жажда сильныхъ потрясеній, безъ уваженія къ ихъ стройности.

3-е. Воображеніе, наполненное одною д?йствительностію во всей нагот? ея.

Постараемся соединить въ ум? эти три качества, и спросимъ самихъ себя: что предполагаютъ они въ челов?к?, который ищетъ ихъ въ поэзіи?

Безъ сомн?нія, качества сіи предполагаютъ холодность, прозаизмъ, положительность и вообще исключительное стремленіе къ практической д?ятельности. Тоже можно сказать и о большинств? публики въ самыхъ просв?щенныхъ государствахъ Европы.

Вотъ отъ чего многіе думаютъ, что время поэзіи прошло, и что ея м?сто заступила жизнь д?йствительная. Но не ужели въ этомъ стремленіи къ жизни д?йствительной н?тъ своей особенной поэзіи? — Именно изъ того, что Жизнь выт?сняетъ Поэзію, должны мы заключить, что стремленіе къ Жизни и къ Поэзіи сошлись, и что, сл?довательно, часъ для поэта Жизни наступилъ.

Такое же сближеніе жизни съ развитіемъ челов?ческаго духа, какое мы зам?тили въ поэзіи, обнаруживается и въ современномъ состояніи наукъ. Въ доказательство возмемъ самое умозрительное и самое отвлеченное изъ челов?ческихъ познаній: философію.

Натуральная философія, названная такъ по случайной особенности своего происхожденія, была посл?днею ступенью, до которой возвысилось нов?йшее любомудріе. Идеализмъ Фихте и реализмъ Спинозы, догматизмъ Схоластики и критицизмъ Канта, предустановленная гармонія Лейбница и вещественная посл?довательность Англійскаго и Французскаго матеріялизма, однимъ словомъ, все развитіе нов?йшаго мышленія отъ Декарта до Шеллинга, совм?стилось въ систем? сего посл?дняго и нашло въ ней свое окончательное развитіе, дополненіе и оправданіе. Казалось, судьба философіи р?шена, ц?ль ея отыскана и границы раздвинуты до невозможнаго. Ибо, постигнувъ сущность разума и законы его необходимой д?ятельности, опред?ливъ соотв?тственность сихъ законовъ съ законами безусловнаго бытія, открывъ въ ц?ломъ объем? мірозданія повтореніе того же в?чнаго разума, по т?мъ же началамъ в?чной необходимости, — куда еще могла бы стремиться любознательная мысль челов?ка?

Таково было мн?ніе почти вс?хъ приверженцевъ системы тожества, то есть, не однихъ Шеллингистовъ, но и посл?дователей Гегеля, Окена, Аста, Вагнера и другихъ предводителей нов?йшаго Н?мецкаго любомудрія. И по м?р? того, какъ это любомудріе распространялось вн? Германіи, вм?ст? съ нимъ распространялась ув?ренность, что оно составляетъ посл?днее звено и верховный в?нецъ философскаго мышленія.

Но тотъ же Шеллингъ, который первый создалъ систему тожества, теперь самъ открываетъ новую ц?ль и прокладываетъ новую дорогу для Философіи. Истинное познаніе, говоритъ онъ, познаніе положительное, живое, составляющее конечную ц?ль вс?хъ требованій нашего ума, не заключается въ логическомъ развитіи необходимыхъ законовъ нашего разума. Оно вн? школьно-логическаго процесса, и потому живое; оно выше понятія в?чной необходимости, и потому положительное; оно существеннее математической отвлеченности, и потому индивидуально-опред?ленное, историческое. Но вс? системы нов?йшаго любомудрія, подъ какими бы формами он? ни обнаруживались, подъ какими бы ни скрывались именами, пресл?довали единственно развитіе законовъ умственной необходимости, и даже нов?йшій матеріялизмъ основывался на уб?жденіи чисто логическомъ, выведенномъ изъ отвлеченнаго понятія законовъ нашего разума, но не изъ живаго познанія сущности вещей и бытія. Весь результатъ такого мышленія могъ заключаться только въ познаніи отрицательномъ; ибо разумъ, самъ себя развивающій, самъ собою и ограничивается. Познанія отрицательныя необходимы, но не какъ ц?ль познаванія, а только какъ средство; они очистили намъ дорогу къ храму живой мудрости, но у входа его должны были остановиться. Проникнуть дал?е предоставлено философіи положительной, Исторической, для которой теперь только наступаетъ время; ибо теперь только довершено развитіе философіи отрицательной и логической.

Очевидно, что это требованіе исторической существенности и положительности въ философіи, сближая весь кругъ умозрительныхъ наукъ съ жизнью и д?йствительностью, соотв?тствуетъ тому же направленію, какое господствуетъ и въ нов?йшей литератур?. И то же стремленіе къ существенности, то же сближеніе духовной д?ятельности съ д?йствительностью жизни обнаруживается въ мненіяхъ религіозныхъ.

Мы уже зам?тили, что съ легкомысленнымъ и насм?шливымъ нев?ріемъ, распространеннымъ Вольтеромъ и его посл?дователями, боролся мечтательный мистицизмъ, который однакоже по сущности своей доступенъ только для немногихъ и, сл?довательно, не могъ преодол?ть почти всеобщаго Вольтеровскаго вольнодумства. Но чего не могъ совершить мистицизмъ, то совершилось усп?хами просв?щенія вообще, искоренившаго н?которыя злоупотребленія и уничтожившаго предразсудки, которые м?шали безпристрастію. Теперь, благодаря симъ усп?хамъ просв?щенія, уваженіе къ религіи сд?лалось почти повсем?стнымъ, исключая, можетъ быть, Италію, где тонъ легкомысленнаго безв?рія, данный Вольтеромъ, еще во всей сил?, но гд? просв?щеніе и не въ этомъ одномъ отстало отъ образованной Европы.

Но это уваженіе къ религіи по большей части сопровождалось какимъ-то равнодушіемъ, которое противор?чило дальн?йшему развитію просв?щенія, и которое теперь начинаетъ проходить вм?ст? съ распространеніемъ бол?е истинныхъ понятій. Ибо недавно еще: какъ понимала религію большая часть людей просв?щенныхъ? Либо какъ совокупность обрядовъ, либо какъ внутреннее, индивидуальное уб?жденіе въ изв?стныхъ истинахъ. Но это ли Религія?

Н?тъ, Религія не одинъ обрядъ и не одно уб?жденіе. Для полнаго развитія, не только истинной, но даже и ложной религіи, необходимо единомысліе народа, освященное яркими воспоминаніями, развитое въ преданіяхъ односмысленныхъ, сопроникнутое съ устройствомъ государственнымъ, олицетворенное въ обрядахъ однозначительныхъ и общенародныхъ, сведенное къ одному началу положительному, и ощутительное во вс?хъ гражданскихъ и семейственныхъ отношеніяхъ. Безъ этихъ условій есть уб?жденіе, есть обряды, но собственно Религіи — н?тъ.

Истина эта особенно распространяется въ наше время, когда жизнь народовъ развита глубже и многосторонн?е, и когда потребность религіи стала ощутительна не въ однихъ умозр?ніяхъ. Зам?чательно, что и Паписты, и Іезуиты, и Сен-Симонисты, и Протестанты Супранатуралисты и даже Раціоналисты, однимъ словомъ, вс? религіозныя партіи, которыя теперь въ такомъ множеств? волнуются по Европ?, и которыя несогласны между собою во всемъ остальномъ, вс? однакоже въ одномъ сходятся: въ требованіи большаго сближенія Религіи съ жизнью людей и народовъ.

Такая же потребность сближенія съ жизнью зам?тна и въ ц?ломъ мір? Европейской образованности. Везд? господствуетъ направленіе чисто практическое и д?ятельно положительное. Везд? д?ло беретъ верхъ надъ системою, сущность надъ формою, существенность надъ умозр?ніемъ. Жизнь и общество становятся прям?е и проще въ своихъ отношеніяхъ, ясн?е и естественн?е въ своихъ требованіяхъ. То искусственное равнов?сіе противоборствующихъ началъ, которое недавно еще почиталось въ Европ? единственнымъ условіемъ твердаго общественнаго устройства, начинаетъ зам?няться равнов?сіемъ естественнымъ, основаннымъ на просв?щеніи общаго мн?нія.

Можетъ быть, это просв?щеніе общаго мн?нія только мечта, которая разрушится опытомъ. Можетъ быть, это счастливая истина, которая подтвердится благоденствіемъ обществъ. Но мечта или истина — р?шитъ Провид?ніе; мы зам?тимъ только, что в?ра въ эту мечту или въ эту истину составляетъ основаніе господствующаго характера настоящаго времени, и служитъ связью между д?ятельностью практическою и стремленіемъ къ просв?щенію вообще. Ибо направленіе практическое тогда только можетъ быть в?нцомъ просв?щенія, когда частная жизнь составляетъ одно съ жизнію общественной; когда жизнь д?йствительная, образованная общимъ мн?ніемъ, устроена вм?ст? по законамъ разума и природы. Въ противномъ случа?, то есть, когда просв?щеніе общаго мн?нія въ разногласіи съ основными мн?ніями людей просв?щенныхъ, — жизнь идетъ по одной дорог?, а усп?хи ума по другой, и даже въ людяхъ необыкновенныхъ, составляющихъ исключеніе изъ своего времени, эти дв? дороги сходятся р?дко и только въ н?которыхъ точкахъ.

И можетъ ли одинъ челов?къ образовать себ? жизнь особую посреди общества, образованнаго иначе? Н?тъ; въ жизни внутренней, духовной, одинокой, будетъ онъ искать дополненія жизни вн?шней и д?йствительной. Онъ будетъ поэтомъ, будетъ историкомъ, розыскателемъ, философомъ, и только иногда челов?комъ; ибо въ т?сномъ кругу немногихъ сосредоточено поприще его практической д?ятельности.

Вотъ почему главный характеръ просв?щенія въ Европ? былъ прежде поперем?нно поэтическій, историческій, художественный, философическій, и только въ наше время могъ образоваться чисто практическимъ. Челов?къ нашего времени уже не смотритъ на жизнь, какъ на простое условіе развитія духовнаго; но видитъ въ ней вм?ст? и средство, и ц?ль бытія, вершину и корень вс?хъ отрослей умственнаго и сердечнаго просв?щенія. Ибо жизнь явилась ему существомъ разумнымъ и мыслящимъ, способнымъ понимать его и отв?чать ему, какъ художнику Пигмаліону его одушевленная статуя.

Обратимся теперь къ просв?щенію нашего отечества и посмотримъ, какъ отражалась на немъ жизнь просв?щенія Европейскаго.

Жизнь Европейскаго просв?щенія девятнадцатаго в?ка не им?ла на Россію того вліянія, какое она им?ла на другія государства Европы. Изм?ненія и развитіе сей жизни отзывались у насъ въ образ? мыслей н?которыхъ людей образованныхъ, отражались въ н?которыхъ отт?нкахъ нашей литературы, но дал?е не проникали. Какая-то Китайская ст?на стоитъ между Россіею и Европою, и только сквозь н?которыя отверстія пропускаетъ къ намъ воздухъ просв?щеннаго Запада; ст?на, въ которой Великій Петръ ударомъ сильной руки пробилъ широкія двери; ст?на, которую Екатерина долго старалась разрушить; которая ежедневно разрушается бол?е и бол?е, но не смотря на то, все еще стоитъ высоко и м?шаетъ.

Скоро ли разрушится она? Скоро ли образованность наша возвысится до той степени, до которой дошли просв?щенныя государства Европы? — Что должны мы д?лать, чтобы достигнуть этой ц?ли или сод?йствовать къ ея достиженію? — Изъ внутри ли собственной жизни должны мы заимствовать просв?щеніе свое, или получать его изъ Европы? — И какое начало должны мы развивать внутри собственной жизни? И что должны мы заимствовать отъ просв?тившихся прежде насъ?

Чтобы отв?чать на эти вопросы, надобно опред?лить характеръ и степень просв?щенія Европейскаго, и ихъ взаимныя отношенія.

Какъ же относится Русское просв?щеніе къ Европейскому? — На этотъ вопросъ слышимъ мы ежедневно столько же отв?товъ, сколько встр?чаемъ людей, почитающихъ себя образованными. Между т?мъ, отъ понятія, которое мы им?емъ объ отношеніяхъ Россіи къ Европ?, зависятъ наши сужденія о томъ, что можетъ ускорить или замедлить наше просв?щеніе; о томъ, что даетъ ему ложное или истинное направленіе; о томъ, къ чему мы должны стремиться и чего изб?гать; о томъ, что намъ полезно и вредно, что мы должны заимствовать у сос?дей нашихъ и чего удаляться, и сл?довательно, вся совокупность нашихъ мыслей объ Россіи, о будущей судьб? ея просв?щенія и настоящемъ положеніи; вся совокупность нашихъ надеждъ и ожиданій; вся совокупность нашихъ желаній и ненавистей, и — если мы хотимъ быть согласны сами съ собою — самый характеръ нашей практической д?ятельности, посредственно или непосредственно, долженъ завис?ть отъ того понятія, которое мы им?емъ объ отношеніи Русскаго просв?щенія къ просв?щенію остальной Европы.

И такъ, н?тъ истины, которой признаніе было бы важн?е; н?тъ мн?нія, въ которомъ общее согласіе было бы благод?тельн?е.

Но общее мн?ніе составляется изъ частныхъ. Тамъ, гд? оно еще не составилось или не обнаружилось явно, ни чей голосъ не можетъ быть лишній; — напротивъ, каждый обязанъ произносить свой приговоръ; ибо приговоръ каждаго можетъ сод?йствовать къ образованію общаго. Вотъ почему я постараюсь высказать зд?сь свое мн?ніе, хотя въ общихъ чертахъ и сколько позволятъ мн? необходимыя условія журнальной статьи. Если читатель найдетъ мои мысли ошибочными, то по крайней м?р? увидитъ въ нихъ искреннее стремленіе къ истин?, и потому, я над?юсь, не оставитъ ихъ безъ вниманія; я над?юсь также, что благонам?ренные литераторы не откажутся почтить ихъ своими зам?чаніями, исправятъ ошибочное и подтвердятъ справедливое.

Я знаю, что общія мысли, не развитыя въ ощутительныхъ подробностяхъ, р?дко понимаются въ томъ смысл?, въ какомъ ихъ хотятъ представить; ибо р?дко, даже челов?ку съ талантомъ, удается найти выраженіе простое и незапутанное, когда онъ говоритъ общими выводами о предметахъ сложныхъ и подлежащихъ не одному разуму, но вм?ст? и опыту, и памяти, и личнымъ сображеніямъ каждаго. Потому я никогда не р?шился бы начать этой статьи, если бы не смотр?лъ на нее единственно какъ на введеніе къ подробн?йшему изложенію моихъ мыслей; если бы не над?ялся каждую изъ нихъ развить особенно, и въ прим?неніяхъ къ д?йствительности подтвердить и пояснить то, что въ краткомъ очерк? не можетъ быть представлено иначе, какъ умозрительно. —

Не со вчерашняго дня родилась Россія: тысящел?тіе прошло съ т?хъ поръ, какъ она начала себя помнить; и не каждое изъ образованныхъ государствъ Европы можетъ похвалиться столь длинною ц?пью столь раннихъ воспоминаній. Но не смотря на эту долгую жизнь, просв?щеніе наше едва начинается, и Россія, въ ряду государствъ образованныхъ, почитается еще государствомъ молодымъ. И это недавно начавшееся просв?щеніе, включающее насъ въ составъ Европейскихъ обществъ, не было плодомъ нашей прежней жизни, необходимымъ сл?дствіемъ нашего внутренняго развитія; оно пришло къ намъ извн?, и частію даже насильственно, такъ что вн?шняя форма его до сихъ поръ еще находится въ противор?чіи съ формою нашей національности.

Очевидно, что причины, столь долгое время удалявшія Россію отъ образованности, не могутъ быть случайными, но должны заключаться въ самой сущности ея внутренней жизни; и хотя въ каждую эпоху нашей исторіи находимъ мы особенныя и различныя обстоятельства, м?шавшія нашему развитію, но совокупность сихъ обстоятельствъ заставляетъ насъ заключать, что враждебное вліяніе ихъ зависило не столько отъ ихъ случайнаго явленія, сколько отъ кореннаго образованія первоначальныхъ элементовъ нашего быта, и, можетъ быть, то же обстоятельство, которое вредило просв?щенію въ Россіи, могло бы способствовать его усп?хамъ въ Италіи или въ Англіи.

Но если даже случайныя, вн?шнія причины останавливали усп?хи нашей образованности, то все же вліяніе сихъ причинъ должно было условливаться внутреннимъ состояніемъ Россіи; и вн?шнее обстоятельство, д?йствуя такимъ образомъ, становилось уже однимъ изъ элементовъ внутренней жизни, одною изъ постоянныхъ пружинъ посл?дующаго развитія. Сл?довательно, прежде нежели мы приступимъ къ вопросу: какое отношеніе между просв?щеніемъ Россіи и Европы существуетъ теперь? мы должны еще разсмотр?ть: какіе элементы личной и гражданственной образованности представляетъ намъ прошедшая жизнь Россіи, и въ какомъ отношеніи находились эти элементы къ просв?щенію Европейскому?

Отъ самаго паденія Римской Имперіи до нашихъ временъ, просв?щеніе Европы представляется намъ въ постепенномъ развитіи и въ безпрерывной посл?довательности. Каждая эпоха условливается предыдущею, и всегда прежняя заключаетъ въ себ? с?мена будущей, такъ что въ каждой изъ нихъ являются т? же стихіи, но въ полн?йшемъ развитіи.

Стихіи сіи можно подвести къ тремъ началамъ: 1-е, вліяніе Христіанской Религіи; 2-е, характеръ, образованность и духъ варварскихъ народовъ, разрушившихъ Римскую Имперію; 3-е, остатки древняго міра. Изъ этихъ трехъ началъ развилась вся Исторія Нов?йшей Европы. — Котораго же изъ нихъ недоставало намъ, или что им?ли мы лишняго? —

Еще прежде десятаго в?ка им?ли мы Христіанскую Религію; были у насъ и варвары и, в?роятно, т? же, которые разрушили Римскую Имперію; но классическаго древняго міра недоставало нашему развитію. Посмотримъ, какое отличіе произошло отъ того въ нашей Исторіи.

Изв?стно, и посл? ученыхъ разысканій Савиньи, посл? глубокомысленныхъ соображеній Гизо уже несомн?нно, что во все продолженіе среднихъ, такъ называемыхъ Варварскихъ в?ковъ, Римскіе законы, Римское устройство, разнообразно изм?ненные, иногда см?шенно, иногда чисто, но всегда очевидно, существовали во вс?хъ м?стахъ Европы, куда прежде простиралось Римское владычество. Эти законы, эти устройства, прим?шиваясь къ обычаямъ варваровъ, естественно должны были способствовать къ ихъ образованію и д?йствовать на ихъ гражданскій бытъ, а часто и на личное ихъ просв?щеніе. Но очевидн?е всего вліяніе ихъ на устройство торговыхъ городовъ, которые, сд?лавшись независимыми, стали одною изъ сильн?йшихъ пружинъ и однимъ изъ необходимыхъ элементовъ Европейскаго образованія.

У насъ также были Новгородъ и Псковъ; но внутреннее устройство ихъ (занятое по большей части изъ сношеній съ иноземцами) тогда только могло бы сод?йствовать къ просв?щенію нашему, когда бы ему не противор?чило все состояніе остальной Россіи. Но при томъ порядк? вещей, который существовалъ тогда въ нашемъ отечеств?, не только Новгородъ и Псковъ долженствовали быть задавлены сильн?йшими сос?дями, но даже ихъ просв?щеніе, процв?тавшее столь долгое время, не оставило почти никакихъ сл?довъ въ нашей Исторіи, — такъ несогласно оно было съ ц?лою совокупностью нашего быта.

Но еще важн?е, ч?мъ на образованіе вольныхъ городовъ, д?йствовало устройство древняго міра на вн?шнее образованіе Римской церкви и на ея политическое вліяніе во времена среднихъ в?ковъ. Изв?стно, что гражданская власть духовенства въ Европ? была прямымъ насл?діемъ устройства Римскаго, и что св?тское правленіе епископовъ было устроено по образцамъ Римскимъ, еще уц?л?вшимъ въ частяхъ, когда ц?лое уже и разрушилось[19]. Самая противоположность, которая существуетъ между духомъ древняго языческаго міра и Христіанствомъ, долженствовала служить къ усиленію посл?дняго и къ его многосторонн?йшему развитію; ибо, находясь въ постоянной борьб? со вс?мъ его окружающимъ, Христіанство получало безпрестанно новыя силы отъ безпрестанно новыхъ усп?ховъ, и, поб?ждая язычество, подчиняло себ? его просв?щеніе. Такимъ образомъ являлось оно въ двухъ различныхъ видахъ двумъ противоположнымъ и борящимся стихіямъ; на остатки древняго міра Христіанство д?йствовало какъ противоположное ему, обновляющее, преобразовывающее начало, которое разрушаетъ для того, чтобы создать новое; варварамъ оно являлось какъ начало созидающее, образовывающее, какъ источникъ просв?щенія, порядка и единства, посреди разногласнаго, нестройнаго и нев?жественнаго броженія; и это двойное отношеніе Христіанства къ новому и древнему міру сод?лало его центромъ обоихъ и средоточіемъ вс?хъ элементовъ Европейскаго развитія. Отъ того церковь, въ обновленной Европ?, стала не только источникомъ духовнаго образованія, но и главою устройства политическаго. Она была первымъ звеномъ того феодальнаго порядка, который связалъ въ одну систему вс? различныя государства Европы; на ней утверждена была Святая Римская Имперія; она была первою стихіею того рыцарства, которое распространило одинъ нравственный кодексъ посреди разнородныхъ политическихъ отношеній; она была единственнымъ узломъ между вс?ми нестройными элементами и вс?ми различными народами; она дала одинъ духъ всей Европ?, подняла крестовые походы и, бывъ источникомъ единодушія и порядка, остановила наб?ги варваровъ и положила преграду нашествіямъ Мусульманъ.

Въ Россіи Христіанская Религія была еще чище и свят?е. Но недостатокъ классическаго міра былъ причиною тому, что вліяніе нашей церкви, во времена необразованныя, не было ни такъ р?шительно, ни такъ всемогуще, какъ вліяніе церкви Римской. Посл?дняя, какъ центръ политическаго устройства, возбудила одну душу въ различныхъ т?лахъ и создала такимъ образомъ ту кр?пкую связь Христіанскаго міра, которая спасла его отъ нашествій инов?рцевъ; — у насъ сила эта была не столь ощутительна, не столь всемогуща, и Россія, раздробленная на уд?лы, не связанные духовно, на н?сколько в?ковъ подпала владычеству Татаръ, на долгое время остановившихъ ее на пути къ просв?щенію.

Не нужнымъ почитаю я доказывать зд?сь, что система раздробленія была свойственна не одной Россіи, что она была во всей Европ? и особенно развилась во Франціи, не смотря на то остановившей стремительный натискъ Арабовъ[20]. Но мелкія королевства, связанныя между собою сомнительною и слабою подчиненностью политическою, были соединены бол?е ощутительно узами религіи и церкви. Изв?стно также, что д?ти влад?телей такихъ королевствъ насл?довали поровну влад?нія своего отца, раздробляя его такимъ образомъ бол?е и бол?е; и что образъ внутренняго управленія ихъ во многомъ походилъ на образъ управленія нашихъ Уд?льныхъ Князей. Изъ этого однако не сл?дуетъ, чтобы феодальная система и система уд?ловъ были одно и тоже, какъ утверждали у насъ н?которые писатели; ибо, не говоря уже о другомъ, одна зависимость феодальнаго устройства отъ церкви, служащей первымъ основаніемъ вс?хъ феодальныхъ правъ и отношеній, уже полагаетъ такое различіе между двумя системами, что непонятно, какимъ образомъ многіе изъ литераторовъ нашихъ, хотя на минуту, могли почитать ихъ одинакими. Но съ другой стороны феодальное устройство представляетъ столько сходнаго съ нашими уд?лами, что нельзя не предположить, что система уд?ловъ была однимъ изъ элементовъ феодализма[21].

Этотъ элементъ, отчужденный отъ всего остальнаго образованія Европы, произвелъ у насъ то устройство, котораго сл?дствіемъ были Татары, коимъ мы не могли противопоставить ни зр?лой образованности, ни силы единодушія. Не им?я довольно просв?щенія для того, чтобы соединиться противъ нихъ духовно, мы могли избавиться отъ нихъ единственно физическимъ, матеріяльнымъ соединеніемъ, до котораго достигнуть могли мы только въ теченіе стол?тій. Такимъ образомъ очевидно, что и нашествіе Татаръ и вліяніе ихъ на посл?дующее развитіе наше, им?ло основаніемъ одно: недостатокъ классическаго міра. Ибо, теперь даже, разд?лите Россію на такіе уд?лы, на какіе она разд?лена была въ 12-мъ в?к?, — и завтра же родятся для нея новые Татары, если не въ Азіи, то въ Европ?. Но еслибы мы насл?довали остатки классическаго міра, то религія наша им?ла бы бол?е политической силы, мы обладали бы большею образованностью, большимъ единодушіемъ, и сл?довательно, самая разд?ленность наша не им?ла бы ни того варварскаго характера, ни такихъ пагубныхъ посл?дствій.

Этотъ же недостатокъ образованности общаго развивающагося духа, происходящій отъ недостатка классическаго міра, отзывается и въ самой эпох? нашего освобожденія отъ Татаръ.

Намъ не предстояло другаго средства избавиться отъ угнетенія иноплеменнаго, какъ посредствомъ соединенія и сосредоточенія силъ; но такъ какъ силы наши были преимущественно физическія и матеріяльныя, то и соединеніе наше было не столько выраженіемъ единодушія, сколько простымъ матеріяльнымъ совокупленіемъ; и сосредоточеніе силъ было единственно сосредоточеніемъ физическимъ, не смягченнымъ, не просв?щеннымъ образованностію. Потому, избавленіе наше отъ Татаръ происходило медленно и, совершившись, долженствовало на долгое время остановить Россію въ томъ тяжеломъ закосн?ніи, въ томъ оц?пен?ніи духовной д?ятельности, которыя происходили отъ слишкомъ большаго перев?са силы матеріяльной надъ силою нравственной образованности. — Это объясняетъ намъ многое, и между прочимъ показываетъ причины географической огромности Россіи.

Пятнадцатый в?къ былъ для Европы в?комъ изобр?теній, открытій, усп?ховъ умственныхъ и гражданскихъ. Но пятнадцатый в?къ былъ приготовленъ четырнадцатымъ, который самъ былъ сл?дствіемъ предыдущихъ, развившихся подъ вліяніемъ остатковъ древняго міра. Это вліяніе сначала обнаруживалось образованностью и силою Римской церкви; но потомъ, когда просв?щеніе уже распространилось въ самомъ быт? народа и вкоренилось въ св?тской гражданственности, тогда и Церковь перестала быть единственнымъ проводникомъ образованности; — и Европа обратилась прямо къ своимъ умственнымъ праотцамъ — къ Риму и Греціи. И это новое, самопознавшееся стремленіе къ міру классическому обнаруживается не только въ высшихъ умахъ, въ людяхъ, стоящихъ впереди своего народа; оно обнаруживается не только въ наукахъ и искусствахъ, дышавшихъ единственно осв?женными воспоминаніями о Грекахъ и Римлянахъ; но даже и въ самомъ народномъ быту просв?щенныхъ земель, въ самомъ устройств? ихъ гражданственности и національности. И еще прежде паденія Греческой Имперіи уже Италіянскія республики образовывались по образцу древнихъ; между т?мъ, какъ архитектура, живопись, ваяніе, науки и самый патріотизмъ въ Италіи носили глубокую печать одного идеала: классическаго міра.

Такимъ образомъ для новой Европы довершился кругъ полнаго насл?дованія прежняго просв?щенія челов?чества. Такимъ образомъ нов?йшее просв?щеніе есть не отрывокъ, но продолженіе умственной жизни челов?ческаго рода. Такимъ образомъ государства, причастныя образованности Европейской, внутри самихъ себя совм?стили вс? элементы просв?щенія всемірнаго, сопроникнутаго съ самою національностію ихъ.

И на Запад?, почти въ то же время какъ у насъ, происходила подобная кристаллизація силъ и элементовъ: мелкія королевства соединялись въ большія массы, частныя силы сосредоточивались въ подчиненности одной сил? общей. Но это сосредоточеніе и соединеніе им?ли совершенно другой характеръ отъ того, что частныя силы, частные элементы были образованы, развиты и самобытны. И тутъ и тамъ идетъ борьба за національность, независимость и ц?лость; и тутъ и тамъ стремленіе къ сосредоточенію и единству; — но тамъ просв?щеніе уже развитое, сл?довательно, знаменемъ борьбы, ц?лью стремленія, является всегда мысль религіозная или политическая; тутъ м?сто мысли заступаетъ лице, частное событіе, самозванецъ.

Только съ того времени, какъ Исторія наша позволила намъ сближаться съ Европою, то есть со времени Минина и Пожарскаго, начало у насъ распространяться и просв?щеніе въ истинномъ смысл? сего слова, то есть, не отд?льное развитіе нашей особенности, но участіе въ общей жизни просв?щеннаго міра; ибо отд?льное, Китайски особенное развитіе зам?тно у насъ и прежде введенія образованности Европейской; но это развитіе не могло им?ть усп?ха общечелов?ческаго, ибо ему недоставало одного изъ необходимыхъ элементовъ всемірной прогрессіи ума.

Что это Европейское просв?щеніе начало вводиться у насъ гораздо прежде Петра и особенно при Алекс?? Михайлович?, — это доказывается тысячью оставшихся сл?довъ и преданій. Но не смотря на то, начало сіе было столь слабо и ничтожно въ сравненіи съ т?мъ, что совершилъ Петръ, что, говоря о нашей образованности, мы обыкновенно называемъ его основателемъ нашей новой жизни и родоначальникомъ нашего умственнаго развитія. Ибо прежде него просв?щеніе вводилось къ намъ мало по малу и отрывисто, отъ чего, по м?р? своего появленія въ Россіи, оно искажалось вліяніемъ нашей пересиливающей національности. Но переворотъ, совершенный Петромъ, былъ не столько развитіемъ, сколько переломомъ нашей національности; не столько внутреннимъ усп?хомъ, сколько вн?шнимъ нововведеніемъ.

Но могло ли просв?щеніе придти къ намъ иначе, какъ посредствомъ перелома въ нашемъ развитіи, иначе, какъ въ вид? вн?шней силы, противоположной нашему прежнему быту, сражающейся съ нашею національностію на жизнь и смерть, и долженствующей не помириться съ нею, но поб?дить ее, покорить своему владычеству, преобразовать, породить новое?

Отв?тъ на этотъ вопросъ выводится ясно изъ предыдущаго; и если въ нашей прежней жизни недоставало одного изъ необходимыхъ элементовъ просв?щенія: міра классическаго, — то какъ могли бы мы достигнуть образованности, не заимствуя ея извн?? И образованность заимствованная не должна ли быть въ борьб? съ чуждою ей національностію?

Просв?щеніе челов?чества, какъ мысль, какъ наука, развивается постепенно, посл?довательно. Каждая эпоха челов?ческаго бытія им?етъ своихъ представителей въ т?хъ народахъ, гд? образованность процв?таетъ полн?е другихъ. Но эти народы до т?хъ поръ служатъ представителями своей эпохи, покуда ея господствующій характеръ совпадаетъ съ господствующимъ характеромъ ихъ просв?щенія. Когда же просв?щеніе челов?чества, довершивъ изв?стный періодъ своего развитія, идетъ дал?е и, сл?довательно, изм?няетъ характеръ свой, тогда и народы, выражавшіе сей характеръ своею образованностію, перестаютъ быть представителями Всемірной Исторіи. Ихъ м?сто заступаютъ другіе, коихъ особенность всего бол?е согласуется съ наступающею эпохою. Эти новые представители челов?чества продолжаютъ начатое ихъ предшественниками, насл?дуютъ вс? плоды ихъ образованности и извлекаютъ изъ нихъ с?мена новаго развитія. Такимъ образомъ съ т?хъ самыхъ поръ, съ которыхъ начинаются самыя первыя воспоминанія Исторіи, видимъ мы неразрывную связь и постепенный, посл?довательный ходъ въ жизни челов?ческаго ума; и если по временамъ просв?щеніе являлось какъ бы останавливающимся, засыпающимъ, то изъ этого сна челов?къ пробуждался всегда съ большею бодростію, съ большею св?жестью ума, и продолжалъ вчерашнюю жизнь съ новыми силами. Вотъ отъ чего просв?щеніе каждаго народа изм?ряется не суммою его познаній, не утонченностью и сложностью той машины, которую называютъ гражданственностью, — но единственно участіемъ его въ просв?щеніи всего челов?чества, т?мъ м?стомъ, которое онъ занимаетъ въ общемъ ход? челов?ческаго развитія. Ибо просв?щеніе одинокое, Китайски отд?ленное, должно быть и Китайски ограниченное: въ немъ н?тъ жизни, н?тъ блага, ибо н?тъ прогрессіи, н?тъ того усп?ха, который добывается только совокупными усиліями челов?чества.

На чемъ же основываются т?, которые обвиняютъ Петра, утверждая, будто онъ далъ ложное направленіе образованности нашей, заимствуя ее изъ просв?щенной Европы, а не развивая изнутри нашего быта? —

Эти обвинители великаго создателя новой Россіи съ н?котораго времени распространились у насъ бол?е, ч?мъ когда либо; и мы знаемъ, откуда почерпнули они свой образъ мыслей. Они говорятъ намъ о просв?щеніи національномъ, самобытномъ; не велятъ заимствовать, бранятъ нововведеніе и хотятъ возвратить насъ къ коренному и старинно-Русскому. Но что же? Если разсмотр?ть внимательно, то это самое стремленіе къ національности есть не что иное, какъ непонятое повтореніе мыслей чужихъ, мыслей Европейскихъ, занятыхъ у Французовъ, у Н?мцевъ, у Англичанъ, и необдуманно прим?няемыхъ къ Россіи. Д?йствительно, л?тъ десять тому назадъ стремленіе къ національности было господствующимъ въ самыхъ просв?щенныхъ государствахъ Европы: вс? обратились къ своему народному, къ своему особенному; но тамъ это стремленіе им?ло свой смыслъ: тамъ просв?щеніе и національность одно, ибо первое развилось изъ посл?дней. Потому, если Н?мцы искали чисто Н?мецкаго, то это не противор?чило ихъ образованности; напротивъ, образованность ихъ такимъ образомъ доходила только до своего сознанія, получала бол?е самобытности, бол?е полноты и твердости. Но у насъ искать національнаго, значитъ искать необразованнаго; развивать его на счетъ Европейскихъ нововведеній, значитъ изгонять просв?щеніе; ибо, не им?я достаточныхъ элементовъ для внутренняго развитія образованности, откуда возмемъ мы ее, если не изъ Европы? — Разв? самая образованность Европейская не была посл?дствіемъ просв?щенія древняго міра? — Разв? не представляетъ она теперь просв?щенія общечелов?ческаго? — Разв? не въ такомъ же отношеніи находится она къ Россіи, въ какомъ просв?щеніе классическое находилось къ Европ?? —

Правда, есть минуты въ жизни Петра, гд?, д?йствуя иначе, онъ былъ бы согласн?е самъ съ собою, согласн?е съ тою мыслію, которая одушевляла его въ продолженіе всей жизни. Но эта мысль, но общій характеръ его д?ятельности, но образованность Россіи, имъ начатая — вотъ основаніе его величія и нашего будущаго благоденствія! Ибо благоденствіе наше зависитъ отъ нашего просв?щенія, а имъ обязаны мы Петру. Потому будемъ осмотрительны, когда р?чь идетъ о преобразованіи, имъ совершенномъ. Не позабудемъ, что судить объ немъ легкомысленно — есть д?ло неблагодарности и нев?жества; не позабудемъ, что т?, которые осуждаютъ его, не столь часто увлекаются ложною системою, сколько подъ нею скрываютъ свою корыстную ненависть къ просв?щенію и его благод?тельнымъ посл?дствіямъ; ибо нев?жество, какъ преступникъ, не спитъ ночью и боится дня.

Екатерина II д?йствовала въ томъ же дух?, въ какомъ работалъ Великій Петръ. Она также поставила просв?щеніе Россіи ц?лью своего царствованія, и также вс?ми средствами старалась передать намъ образованность Европейскую. Можетъ быть, средства сіи были не всегда самыя приличныя тогдашнему состоянію Россіи; но, не смотря на то, образованность Европейская начала распространяться у насъ видимо и ощутительно только въ царствованіе Екатерины. Причина тому заключается, по моему мн?нію, не столько въ томъ, что Екатерина нашла въ Россіи уже многое приготовленнымъ, сколько въ томъ особенномъ направленіи, которое просв?щеніе Европы начало принимать въ половин? восьмнадцатаго в?ка.

Мы вид?ли, что съ половины восьмнадцатаго в?ка просв?щеніе въ Европ? приняло направленіе противоположное прежнему. Новыя начала и старыя явились въ борьб?, различно изм?ненной, но всегда одномысленной. Мы вид?ли, что въ наукахъ, въ искусствахъ, въ жизни, въ литератур?, однимъ словомъ въ ц?лой сфер? умственнаго развитія Европы, новые усп?хи[22], хотя были посл?дствіемъ прежняго развитія, но, не смотря на то, принимали характеръ противоположный ему и съ нимъ несовм?стный, какъ плодъ, который родился и созр?лъ на дерев?, но, созр?въ, отпадаетъ отъ него и служитъ с?менемъ новаго древа, которое выт?сняетъ старое.

Для большаго поясненія возмемъ еще н?сколько прим?ровъ. Н?тъ сомн?нія, что изобр?теніе паровыхъ машинъ есть сл?дствіе Европейскаго просв?щенія, что оно благод?тельно для рода челов?ческаго вообще, и для будущихъ усп?ховъ промышленности. Но настоящее состояніе промышленности Европейской, которое также есть сл?дствіе предыдущаго, противор?читъ усп?хамъ сего изобр?тенія. Милліоны людей должны искать новыхъ средствъ къ пропитанію, между т?мъ какъ средства сіи и безъ того затруднены сл?дствіемъ прежняго устройства промышленности. Но паровыя машины еще въ начал? своихъ прим?неній; еще тысячи новыхъ работъ будутъ зам?нены ими: какой же сильный переворотъ долженъ произойти въ промышленности Европейской! Какое противор?чіе между прежнимъ порядкомъ вещей и новыми усп?хами просв?щенія!

То же, что и о промышленности, можно сказать и о юриспруденціи. Римскіе законы, мы вид?ли, были основаніемъ образованности и началомъ законнаго порядка. Но польза ихъ уже кончилась, и теперь они являются въ противор?чіи съ потребностями гражданскаго устройства. Между т?мъ во многихъ государствахъ они еще им?ютъ силу живую и не могутъ быть зам?нены иначе, какъ съ совершеннымъ преобразованіемъ уложеній.

Вн?шнее устройство Римской церкви было первымъ источникомъ Европейской образованности; но именно потому формы сего устройства должны были совершенно соотв?тствовать тому времени, въ которое он? произошли. Естественно, что съ изм?неніемъ времени, и формы сіи въ н?которыхъ государствахъ во многихъ отношеніяхъ не совм?щались съ новыми потребностями. Отъ того явились реформаціи, нарушившія единство Европейской церкви, а въ н?которыхъ земляхъ водворилось совершенное безв?ріе, которое съ трудомъ поб?ждается теперь усп?хами св?тскаго просв?щенія.

Такъ образованность Европейская является намъ въ двухъ видахъ: какъ просв?щеніе Европы прежде и посл? половины восьмнадцатаго в?ка. Старое просв?щеніе связано неразрывно съ ц?лою системою своего постепеннаго развитія, и чтобы быть ему причастнымъ, надобно пережить снова всю прежнюю жизнь Европы. Новое просв?щеніе противоположно старому и существуетъ самобытно. Потому народъ, начинающій образовываться, можетъ заимствовать его прямо и водворить у себя безъ предыдущаго, непосредственно прим?няя его къ своему настоящему быту. Вотъ почему и въ Россіи и въ Америк? просв?щеніе начало прим?тно распространяться не прежде восьмнадцатаго и особенно въ девятнадцатомъ в?к?.

Сказанное нами достаточно для того, чтобы вывести вс? нужные результаты и данныя для опред?ленія настоящаго характера нашей образованности и ея отношеній къ просв?щенію общечелов?ческому. Но мы предоставляемъ сд?лать сей выводъ самимъ читателямъ; ибо, если намъ удалось изложить наши мысли ясно и уб?дительно, то результаты ихъ очевидны. Если же, читая статью сію, читатели не разд?лили нашего мн?нія, то и посл?дствія сего мн?нія покажутся имъ произвольными и неосновательными.

Въ отв?тъ А. С. Хомякову.

(1838).

Статья г-на Хомякова возбудила во многихъ изъ насъ желаніе написать ему возраженіе. Потому я хот?лъ сначала уступить это удовольствіе другимъ и предложить вамъ статью объ иномъ предмет?. Но потомъ, когда я обдумалъ, что понятіе наше объ отношеніи прошедшаго состоянія Россіи къ настоящему принадлежитъ не къ такимъ вопросамъ, о которыхъ мы можемъ им?ть безнаказанно то или другое мн?ніе, какъ о предметахъ литературы, о музык? или о иностранной политик?, но составляетъ, такъ сказать, существенную часть насъ самихъ, ибо входитъ въ мал?йшее обстоятельство, въ каждую минуту нашей жизни; когда я обдумалъ еще, что каждый изъ насъ им?етъ объ этомъ предмет? отличное отъ другихъ мн?ніе, тогда я р?шился писать, думая, что моя статья не можетъ пом?шать другому говорить о томъ же, потому что это д?ло для каждаго важно, мн?нія вс?хъ различны, и единомысліе могло бы быть не безполезно для вс?хъ.

Вопросъ обыкновенно предлагается такимъ образомъ: прежняя Россія, въ которой порядокъ вещей слагался изъ собственныхъ ея элементовъ, была ли лучше или хуже теперешней Россіи, гд? порядокъ вещей подчиненъ преобладанію элемента Западнаго? — Если прежняя Россія была лучше теперешней, говорятъ обыкновенно, то надобно желать возвратить старое, исключительно Русское, и уничтожить Западное, искажающее Русскую особенность; если же прежняя Россія была хуже, то надобно стараться вводить все Западное и истреблять особенность Русскую.

Силлогизмъ, мн? кажется, не совс?мъ в?рный. Если старое было лучше теперешняго, изъ этого еще не сл?дуетъ, чтобы оно было лучше теперь. Что годилось въ одно время, при однихъ обстоятельствахъ, можетъ не годиться въ другое, при другихъ обстоятельствахъ. Если же старое было хуже, то изъ этого также не сл?дуетъ, чтобы его элементы не могли сами собой развиться во что-нибудь лучшее, если бы только развитіе это не было остановлено насильственнымъ введеніемъ элемента чужаго. Молодой дубъ, конечно, ниже однол?тней съ нимъ ракиты, которая видна издалека, рано даетъ т?нь, рано кажется деревомъ и годится на дрова. Но вы конечно не услужите дубу т?мъ, что привьете къ нему ракиту.

Такимъ образомъ и самый вопросъ предложенъ неудовлетворительно. Вм?сто того, чтобы спрашивать: лучше ли была прежняя Россія? — полезн?е, кажется, спросить: нужно ли для улучшенія нашей жизни теперь возвращеніе къ старому Русскому, или нужно развитіе элемента Западнаго, ему противоположнаго? —

Разсмотримъ, какую пользу мы можемъ извлечь изъ р?шенія этого вопроса?

Положимъ, что всл?дствіе безпристрастныхъ изысканій мы уб?димся, что для насъ особенно полезно бы было исключительное преобладаніе одного изъ двухъ противоположныхъ бытовъ; положимъ, притомъ, что мы находимся въ возможности им?ть самое сильное вліяніе на судьбу Россіи, — то и тогда мы не могли бы отъ вс?хъ усилій нашихъ ожидать исключительнаго преобладанія одного изъ противоположныхъ элементовъ, потому именно, что хотя и одинъ избранъ въ нашей теоріи, но другой вм?ст? съ нимъ существуетъ въ д?йствительности. Сколько бы мы ни были врагами Западнаго просв?щенія, Западныхъ обычаевъ и т. под.; но можно ли безъ сумасшествія думать, что когда-нибудь, какою-нибудь силою истребится въ Россіи память всего того, что она получила отъ Европы впродолженіе двухъ сотъ л?тъ? Можемъ ли мы не знать того, что знаемъ, забыть все, что ум?емъ? Еще мен?е можно думать, что 1000-л?тіе Русское можетъ совершенно уничтожиться отъ вліянія новаго Европейскаго. Потому, сколько бы мы ни желали возвращенія Русскаго или введенія Западнаго быта, — но ни того, ни другаго исключительно ожидать не можемъ, а поневол? должны предполагать что-то третье, долженствующее возникнуть изъ взаимной борьбы двухъ враждующихъ началъ.

Сл?довательно, и этотъ видъ вопроса — который изъ двухъ элементовъ исключительно полезенъ теперь? — также предложенъ неправильно. Не въ томъ д?ло: который изъ двухъ? Но въ томъ: какое оба они должны получить направленіе, чтобы д?йствовать благод?тельно? Чего отъ взаимнаго ихъ д?йствія должны мы над?яться, или чего бояться?

Вотъ вопросъ, какъ онъ существенно важенъ для каждаго изъ насъ: направленіе туда или сюда, а не пріобр?теніе того или другаго.

Разсматривая основныя начала жизни, образующія силы народности въ Россіи и на Запад?, мы съ перваго взгляда открываемъ между ними одно очевидно общее: это христіанство. Различіе заключается въ особенныхъ видахъ христіанства, въ особенномъ направленіи просв?щенія, въ особенномъ смысл? частнаго и народнаго быта. Откуда происходитъ общее, мы знаемъ; но откуда происходитъ различіе и въ чемъ заключается его характеристическая черта?

Два способа им?емъ мы для того, чтобы опред?лить особенность Запада и Россіи, и одинъ изъ нихъ долженъ служить пов?ркою другому. Мы можемъ, или восходя исторически къ началу того или другаго вида образованности, искать причину различія ихъ въ первыхъ элементахъ, изъ которыхъ они составились; или, разсматривая уже посл?дующее развитіе этихъ элементовъ, сравнивать самые результаты. И если найдется, что то же различіе, какое мы зам?тимъ въ элементахъ, окажется и въ результатахъ ихъ развитія, тогда очевидно, что предположеніе наше в?рно, и основываясь на немъ, намъ уже видн?е будетъ, какія можно д?лать изъ него дальн?йшія заключенія.

Три элемента легли основаніемъ Европейской образованности: Римское христіанство, міръ необразованныхъ варваровъ, разрушившихъ Римскую Имперію, и классическій міръ древняго язычества.

Этотъ классическій міръ древняго язычества, недоставшійся въ насл?діе Россіи, въ сущности своей представляетъ торжество формальнаго разума челов?ка надъ вс?мъ, что внутри и вн? его находится, — чистаго, голаго разума, на себ? самомъ основаннаго, выше себя и вн? себя ничего непризнающаго и являющагося въ двухъ свойственныхъ ему видахъ — въ вид? формальной отвлеченности и отвлеченной чувственности. Д?йствіе классицизма на образованность Европейскую должно было соотв?тствовать тому же характеру.

Но потому ли, что христіане на Запад? поддались беззаконно вліянію классическаго міра, или случайно ересь сошлась съ язычествомъ, но только Римская церковь въ уклоненіи своемъ отъ Восточной отличается именно т?мъ же торжествомъ раціонализма надъ преданіемъ вн?шней разумности, надъ внутреннимъ духовнымъ разумомъ. Такъ всл?дствіе этого вн?шняго силлогизма, выведеннаго изъ понятія о Божественномъ равенств? Отца и Сына, изм?ненъ догматъ о Троиц?, въ противность духовному смыслу и преданію; такъ всл?дствіе другаго силлогизма папа сталъ главою церкви вм?сто Іисуса Христа, потомъ мірскимъ властителемъ, наконецъ непогр?шаемымъ; бытіе Божіе во всемъ христіанств? доказывалось силлогизмомъ; вся совокупность в?ры опиралась на силлогистическую схоластику; инквизиція, іезуитизмъ, однимъ словомъ, вс? особенности католицизма развились силою того же формальнаго процесса разума, такъ что и самый протестантизмъ, который католики упрекаютъ въ раціональности, произошелъ прямо изъ раціональности католицизма. Въ этомъ посл?днемъ торжеств? формальнаго разума надъ в?рою и преданіемъ проницательный умъ могъ уже напередъ вид?ть въ зародыш? всю теперешнюю судьбу Европы, какъ сл?дствіе вотще начатаго начала, т. е., и Штрауса, и новую философію со вс?ми ея видами, и индустріализмъ, какъ пружину общественной жизни, и филантропію, основанную на разсчитанномъ своекорыстіи, и систему воспитанія, ускоренную силою возбужденной зависти, и Гете, в?нецъ новой поэзіи, литературнаго Талейрана, м?няющаго свою красоту, какъ тотъ свои правительства, и Наполеона, и героя новаго времени, идеалъ бездушнаго разсчета, и матеріальное большинство, плодъ раціональной политики, и Лудвига Филиппа, посл?дній результатъ такихъ надеждъ и такихъ дорогихъ опытовъ!

Я совс?мъ не им?ю нам?ренія писать сатиру на Западъ; никто больше меня не ц?нитъ т?хъ удобствъ жизни общественной и частной, которыя произошли отъ того же самаго раціонализма. Да, если говорить откровенно, я и теперь еще люблю Западъ, я связанъ съ нимъ многими неразрывными сочувствіями. Я принадлежу ему моимъ воспитаніемъ, моими привычками жизни, моими вкусами, моимъ спорнымъ складомъ ума, даже сердечными моими привычками; но въ сердц? челов?ка есть такія движенія, есть такія требованія въ ум?, такой смыслъ въ жизни, которые сильн?е вс?хъ привычекъ и вкусовъ, сильн?е вс?хъ пріятностей жизни и выгодъ вн?шней разумности, безъ которыхъ ни челов?къ, ни народъ не могутъ жить своею настоящею жизнію. Потому, вполн? оц?нивая вс? отд?льныя выгоды раціональности, я думаю, что, въ конечномъ развитіи, она своею бол?зненною неудовлетворительностію явно обнаруживается началомъ одностороннимъ, обманчивымъ, обольстительнымъ и предательскимъ. Впрочемъ распространяться объ этомъ было бы зд?сь неум?стно. Я припомню только, что вс? высокіе умы Европы жалуются на теперешнее состояніе нравственной апатіи, на недостатокъ уб?жденій, на всеобщій эгоизмъ, требуютъ новой духовной силы вн? разума, требуютъ новой пружины жизни вн? разсчета, однимъ словомъ, ищутъ в?ры и не могутъ найти ее у себя, ибо христіанство на Запад? исказилось своемысліемъ.

Такимъ образомъ раціонализмъ и въ начал? былъ лишнимъ элементомъ въ образованіи Европы, и теперь является исключительнымъ характеромъ просв?щенія и быта Европейскаго. Это будетъ еще очевидн?е, если мы сравнимъ основныя начала общественнаго и частнаго быта Запада съ основными началами того общественнаго и частнаго быта, который если не развился вполн?, то по крайней м?р? ясно обозначился въ прежней Россіи, находившейся подъ прямымъ вліяніемъ чистаго христіанства, безъ прим?си міра языческаго.

Весь частный и общественный бытъ Запада основывается на понятіи о индивидуальной, отд?льной независимости, предполагающей индивидуальную изолированность. Оттуда святость вн?шнихъ формальныхъ отношеній, святость собственности и условныхъ постановленій важн?е личности. Каждый индивидуумъ — частный челов?къ, рыцарь, князь или городъ, внутри своихъ правъ есть лицо самовластное, неограниченное, само себ? дающее законы. Первый шагъ каждаго лица въ общество есть окруженіе себя кр?постію, изъ нутра которой оно вступаетъ въ переговоры съ другими и независимыми властями.

Въ прошедшій разъ я не докончилъ статьи моей, а потому обязанъ продолжать ее теперь. Я говорилъ о различіи просв?щенія въ Россіи и на Запад?. У насъ образовательное начало заключалось въ нашей Церкви. Тамъ вм?ст? съ христіанствомъ д?йствовали на развитіе просв?щенія еще плодоносные остатки древняго языческаго міра. Самое христіанство Западное, отд?лившись отъ Вселенской Церкви, приняло въ себя зародышъ того начала, которое составляло общій отт?нокъ всего Греко-языческаго развитія: начала раціонализма. Потому и характеръ образованности Европейской отличается перев?сомъ раціональности.

Впрочемъ этотъ перев?съ обнаружился только впосл?дствіи, когда логическое развитіе, можно сказать, уже задавило христіанское. Но въ начал? раціонализмъ, какъ я сказалъ, является только въ зародыш?. Римская Церковь отд?лилась отъ Восточной т?мъ, что н?которые догматы, существовавшіе въ преданіи всего Христіанства, она изм?нила на другіе, всл?дствіе умозаключенія. Н?которые распространила, всл?дствіе того же логическаго процесса, и также въ противность преданію и духу Церкви Вселенской. Такимъ образомъ логическое уб?жденіе легло въ самое первое основаніе католицизма. Но этимъ и ограничилось д?йствіе раціонализма на первое время. Внутреннее и вн?шнее устройство Церкви, уже совершившееся прежде въ другомъ дух?, до т?хъ поръ существовало безъ очевиднаго изм?ненія, покуда вся совокупность церковнаго ученія не перешла въ сознаніе мыслящей части духовенства. Это совершилось въ схоластической философіи, которая, по причин? логическаго начала въ самомъ основаніи Церкви, не могла иначе согласить противор?чіе в?ры и разума, какъ силою силлогизма, сд?лавшагося такимъ образомъ первымъ условіемъ всякаго уб?жденія. Сначала, естественно, этотъ же самый силлогизмъ доказывалъ в?ру противъ разума и подчинялъ ей разумъ силою разумныхъ доводовъ. Но эта в?ра, логически доказанная и логически противопоставленная разуму, была уже не живая, но формальная в?ра, не в?ра собственно, а только логическое отрицаніе разума. Потому въ этотъ періодъ схоластическаго развитія католицизма, именно по причин? раціональности своей, Западная Церковь является врагомъ разума, угнетающимъ, убійственнымъ, отчаяннымъ врагомъ его. Но развившись до крайности, продолженіемъ того же логическаго процесса, это безусловное уничтоженіе разума произвело то изв?стное противод?йствіе, котораго посл?дствія составляютъ характеръ теперешняго просв?щенія. Вотъ что я разум?лъ, говоря о раціональномъ элемент? католицизма.

Христіанство Восточное не знало ни этой борьбы в?ры противъ разума, ни этого торжества разума надъ в?рою. Потому и д?йствія его на просв?щеніе были не похожи на католическія.

Разсматривая общественное устройство прежней Россіи, мы находимъ многія отличія отъ Запада, и во первыхъ: образованіе общества въ маленькіе такъ называемые міры. Частная, личная самобытность, основа Западнаго развитія, была у насъ такъ же мало изв?стна, какъ и самовластіе общественное. Челов?къ принадлежалъ міру, міръ ему. Поземельная собственность, источникъ личныхъ правъ на Запад?, была у насъ принадлежностью общества. Лицо участвовало во столько въ прав? влад?нія, во сколько входило въ составъ общества.

Но это общество не было самовластное, и не могло само себя устраивать, само изобр?тать для себя законы, потому что не было отд?лено отъ другихъ ему подобныхъ обществъ, управлявшихся однообразнымъ обычаемъ. Безчисленное множество этихъ маленькихъ міровъ, составлявшихъ Россію, было все покрыто с?тью церквей, монастырей, жилищъ уединенныхъ отшельниковъ, откуда постоянно распространялись повсюду одинакія понятія объ отношеніяхъ общественныхъ и частныхъ. Понятія эти мало по малу должны были переходить въ общее уб?жденіе, уб?жденіе въ обычай, который зам?нялъ законъ, устроивая, по всему пространству земель подвластныхъ нашей Церкви, одну мысль, одинъ взглядъ, одно стремленіе, одинъ порядокъ жизни. Это повсем?стное однообразіе обычая было, в?роятно, одною изъ причинъ его нев?роятной кр?пости, сохранившей его живые остатки даже до нашего времени, сквозь все противод?йствіе разрушительныхъ вліяній, въ продолженіе 200 л?тъ стремившихся ввести на м?сто его новыя начала.

Всл?дствіе этихъ кр?пкихъ, однообразныхъ и повсем?стныхъ обычаевъ, всякое изм?неніе въ общественномъ устройств?, не согласное съ строемъ ц?лаго, было невозможно. Семейныя отношенія каждаго были опред?лены прежде его рожденія; въ такомъ же предопред?ленномъ порядк? подчинялась семья міру, міръ бол?е обширный — сходк?, сходка — в?че и т. д., покуда вс? частные круги смыкались въ одномъ центр?, въ одной Православной Церкви. Ни какое частное разум?ніе, ни какое искусственное соглашеніе не могло основать новаго порядка, выдумать новыя права и преимущества. Даже самое слово: право, было у насъ неизв?стно въ Западномъ его смысл?, но означало только справедливость, правду. Потому ни какая власть, ни какому лицу, ни сословію, не могла ни даровать, ни уступить никакого права, ибо правда и справедливость не могутъ ни продаваться, ни браться, но существуютъ сами по себ?, независимо отъ условныхъ отношеній. На Запад?, напротивъ того, вс? отношенія общественныя основаны на условіи, или стремятся достигнуть этого искусственнаго основанія. Вн? условія н?тъ отношеній правильныхъ, но является произволъ, который въ правительственномъ класс? называютъ самовластіемъ, въ управляемомъ — свободою. Но и въ томъ и въ другомъ случа? этотъ произволъ доказываетъ не развитіе внутренней жизни, а развитіе вн?шней, формальной. Вс? силы, вс? интересы, вс? права общественныя существуютъ тамъ отд?льно, каждый самъ по себ?, и соединяются не по нормальному закону, а — или въ случайномъ порядк?, или въ искусственномъ соглашеніи. Въ первомъ случа? торжествуетъ матеріальная сила, во второмъ — сумма индивидуальныхъ разум?ній. Но матеріальная сила, матеріальный перев?съ, матеріальное большинство, сумма индивидуальныхъ разум?ній, въ сущности составляютъ одно начало, только въ разныхъ моментахъ своего развитія. Потому общественный договоръ не есть изобр?теніе энциклопедистовъ, но д?йствительный идеалъ, къ которому стремились безъ сознанія, а теперь стремятся съ сознаніемъ вс? Западныя общества, подъ вліяніемъ раціональнаго элемента, перев?сившаго элементъ христіанскій.

Въ Россіи мы не знаемъ хорошо границъ княжеской власти прежде подчиненія уд?льныхъ княжествъ Московскому; но если сообразимъ, что сила неизм?няемаго обычая д?лала всякое самовластное законодательство невозможнымъ; что разборъ и судъ, который въ н?которыхъ случаяхъ принадлежалъ князю, не могъ совершаться несогласно со всеобъемлющими обычаями, ни толкованіе этихъ обычаевъ, по той же причин?, не могло быть произвольное; что общій ходъ д?лъ принадлежалъ мірамъ и приказамъ, судившимъ также по обычаю в?ковому и потому вс?мъ изв?стному; наконецъ, что въ крайнихъ случаяхъ князь, нарушавшій правильность своихъ отношеній къ народу и Церкви, былъ изгоняемъ самимъ народомъ, — сообразивши все это, кажется очевидно, что собственно княжеская власть заключалась бол?е въ предводительств? дружинъ, ч?мъ во внутреннемъ управленіи, бол?е въ вооруженномъ покровительств?, ч?мъ во влад?ніи областями.

Вообще, кажется, Россіи такъ же мало изв?стны были мелкіе властители Запада, употреблявшіе общество, какъ бездушную собственность, въ свою личную пользу, какъ ей неизв?стны были и благородные рыцари Запада, опиравшіеся на личной сил?, кр?постяхъ и жел?зныхъ латахъ, не признававшіе другаго закона, кром? собственнаго меча и условныхъ правилъ чести, основанныхъ на закон? самоуправства.

Впрочемъ, рыцарства у насъ не было по другимъ причинамъ.

Съ перваго взгляда кажется непонятнымъ, почему у насъ не возникло чего нибудь подобнаго рыцарству, по крайней м?р? во время Татаръ? Общества были разрознены, власть не им?ла матеріальной силы, каждый могъ переходить съ м?ста на м?сто, л?са были глубокіе, полиція была еще не выдумана; отчего бы, кажется, не составиться обществамъ людей, которые бы пользовались превосходствомъ своей силы надъ мирными землед?льцами и горожанами, грабили, управлялись, какъ хот?ли, захватили бы себ? отд?льныя земли, деревни, и строили тамъ кр?пости; составили бы между собой изв?стныя правила, и такимъ образомъ образовали бы особенный классъ сильн?йшаго сословія, которое, по причин? силы, могло бы назваться и благородн?йшимъ сословіемъ? — Церковь могла бы воспользоваться ими, образуя изъ нихъ отд?льные ордена, съ отд?льными уставами, и употребляя ихъ противъ нев?рныхъ, подобно Западнымъ крестоносцамъ. Отчего же не сд?лалось этого?

Именно потому, я думаю, что Церковь наша въ то время не продавала чистоты своей за временныя выгоды. У насъ были богатыри только до введенія христіанства. Посл? введенія христіанства у насъ были разбойники, шайки устроенныя, еще до сихъ поръ сохранившіяся въ нашихъ п?сняхъ, но шайки, отверженныя Церковью и потому безсильныя. Ничего не было бы легче, какъ возбудить у насъ крестовые походы, причисливъ разбойниковъ къ служителямъ Церкви и об?щавъ имъ прощеніе гр?ховъ за убіеніе нев?рныхъ: всякій пошелъ бы въ честные разбойники. Католицизмъ такъ и д?йствовалъ; онъ не поднялъ народы за в?ру, но только бродившихъ направилъ къ одной ц?ли, назвавъ ихъ святыми. Наша Церковь этого не сд?лала, и потому мы не им?ли рыцарства, а вм?ст? съ нимъ и того аристократическаго класса, который былъ главнымъ элементомъ всего Западнаго образованія.

Гд? больше было неустройства на Запад?, тамъ больше и сильн?е было рыцарство; въ Италіи его было всего мен?е. Гд? мен?е было рыцарства, тамъ бол?е общество склонялось къ устройству народному; гд? бол?е, тамъ бол?е къ единовластному. Единовластіе само собой рождается изъ аристократіи, когда сильн?йшій покоряетъ слаб?йшихъ, и потомъ правитель на условіяхъ переходитъ въ правителя безусловнаго, соединяясь противъ класса благородныхъ съ классомъ подлыхъ, какъ Европа называла народъ. Этотъ классъ подлыхъ, по общей формул? общественнаго развитія Европы, вступилъ въ права благороднаго, и та же сила, которая д?лала самовластнымъ одного, естественнымъ своимъ развитіемъ переносила власть въ матеріальное большинство, которое уже само изобр?таетъ для себя какое-нибудь формальное устройство, и до сихъ поръ еще находится въ процесс? изобр?тенія.

Такимъ образомъ, какъ Западная Церковь образовала изъ разбойниковъ рыцарей, изъ духовной власти власть св?тскую, изъ св?тской полиціи святую инквизицію, чтo все, можетъ быть, им?ло свои временныя выгоды, — такимъ же образомъ д?йствовала она и въ отношеніи къ наукамъ, искусствамъ языческимъ. Не извнутри себя произвела она новое искусство христіанское, но прежнее, рожденное и воспитанное другимъ духомъ, другою жизнію, направила къ украшенію своего храма. Оттого искусство романтическое заиграло новою блестящею жизнію, но окончилось поклоненіемъ язычеству, и теперь кланяется отвлеченнымъ формуламъ философіи, покуда не возвратится міръ къ истинному христіанству, и не явится міру новый служитель христіанской красоты.

Науки существенною частію своею, т. е., какъ познанія, принадлежатъ равно языческому и христіанскому міру, и различаются только своею философскою стороною. Этой философской стороны христіанства католицизмъ не могъ сообщить имъ потому, что самъ не им?лъ ее въ чистомъ вид?. Оттого видимъ мы, что науки, какъ насл?діе языческое, процв?тали такъ сильно въ Европ?, но окончились безбожіемъ, какъ необходимымъ сл?дствіемъ своего односторонняго развитія.

Россія не блест?ла ни художествами, ни учеными изобр?теніями, не им?я времени развиться въ этомъ отношеніи самобытно, и не принимая чужаго развитія, основаннаго на ложномъ взгляд? и потому враждебнаго ея христіанскому духу. Но за то въ ней хранилось первое условіе развитія правильнаго, требующаго только времени и благопріятныхъ обстоятельствъ; въ ней собиралось и жило то устроительное начало знанія, та философія христіанства, которая одна можетъ дать правильное основаніе наукамъ. Вс? Святые Отцы Греческіе, не исключая самыхъ глубокихъ писателей, были переведены и читаны, и переписываемы, и изучаемы въ тишин? нашихъ монастырей, этихъ святыхъ зародышей несбывшихся университетовъ. Исаакъ Сиринъ, глубокомысленн?йшее изъ вс?хъ философскихъ писаній, до сихъ поръ еще находится въ спискахъ 12 и 13 в?ка. И эти монастыри были въ живомъ, безпрестанномъ соприкосновеніи съ народомъ. Какое просв?щеніе въ нашемъ подломъ класс? не въ прав? мы заключить изъ этого одного факта! Но это просв?щеніе не блестящее, но глубокое; не роскошное, не матеріальное, им?ющее ц?лью удобства наружной жизни, но внутреннее, духовное; это устройство общественное, безъ самовластія и рабства, безъ благородныхъ и подлыхъ; эти обычаи в?ковые, безъ писанныхъ кодексовъ, исходящіе изъ Церкви и кр?пкіе согласіемъ нравовъ съ ученіемъ в?ры; эти святые монастыри, разсадники христіанскаго устройства, духовное сердце Россіи, въ которыхъ хранились вс? условія будущаго самобытнаго просв?щенія; эти отшельники, изъ роскошной жизни уходившіе въ л?са, въ недоступныхъ ущельяхъ изучавшіе писанія глубочайшихъ мудрецовъ христіанской Греціи, и выходившіе оттуда учить народъ, ихъ понимавшій; эти образованные сельскіе приговоры; эти городскія в?ча; это раздолье Русской жизни, которое сохранилось въ п?сняхъ — куда все это д?лось? Какъ могло это уничтожиться, не принесши плода? Какъ могло оно уступить насилію чужаго элемента? Какъ возможенъ былъ Петръ, разрушитель Русскаго и вводитель Н?мецкаго? Если же разрушеніе началось прежде Петра, то какъ могло Московское Княжество, соединивши Россію, задавить ее? Отъ чего соединеніе различныхъ частей въ одно ц?лое произошло не другимъ образомъ? Отъ чего при этомъ случа? должно было торжествовать иностранное, а не Русское начало?

Одинъ фактъ въ нашей исторіи объясняетъ намъ причину такого несчастнаго переворота; этотъ фактъ есть Стоглавый Соборъ. Какъ скоро ересь явилась въ Церкви, такъ раздоръ духа долженъ былъ отразиться и въ жизни. Явились партіи, бол?е или мен?е уклоняющіяся отъ истины. Партія нововводительная одол?ла партію старины, именно потому, что старина разорвана была разномысліемъ. Оттуда, при разрушеніи связи духовной, внутренней, явилась необходимость связи вещественной, формальной, оттуда м?стничество, опричина, рабство и т. п. Оттуда искаженіе книгъ по заблужденію и нев?жеству, и исправленіе ихъ по частному разум?нію и произвольной критик?. Оттуда передъ Петромъ правительство въ разномысліи съ большинствомъ народа, отвергаемаго подъ названіемъ раскольниковъ. Отъ того Петръ, какъ начальникъ партіи въ государств?, образуетъ общество въ обществ?, и все что за т?мъ сл?дуетъ.

Какой же результатъ всего сказаннаго? Желать ли намъ возвратить прошедшее Россіи, и можно ли возвратить его? Если правда, что самая особенность Русскаго быта заключалась въ его живомъ исхожденіи изъ чистаго христіанства, и что форма этого быта упала вм?ст? съ ослабленіемъ духа; то теперь эта мертвая форма не им?ла бы р?шительно никакой важности. Возвращать ее насильственно было бы см?шно, когда бы не было вредно. Но истреблять оставшіяся формы можетъ только тотъ, кто не в?ритъ, что когда-нибудь Россія возвратится къ тому живительному духу, которымъ дышетъ ея Церковь.

Желать теперь остается намъ только одного: чтобы какой-нибудь Французъ понялъ оригинальность ученія христіанскаго, какъ оно заключается въ нашей Церкви, и написалъ объ этомъ статью въ журнал?; чтобы Н?мецъ, пов?ривши ему, изучилъ нашу Церковь поглубже и сталъ бы доказывать на лекціяхъ, что въ ней совс?мъ неожиданно открывается именно то, чего теперь требуетъ просв?щеніе Европы. Тогда, безъ сомн?нія, мы пов?рили бы Французу и Н?мцу, и сами узнали бы то, что им?емъ.

Было время, когда, говоря: словесность, разум?ли обыкновенно изящную литературу; въ наше время изящная литература составляетъ только незначительную часть словесности. Потому мы должны предупредить читателей, что, желая представить современное состояніе литературы въ Европ?, мы по невол? должны будемъ обращать бол?е вниманія на произведенія философскія, историческія, филологическія, политико-экономическія, богословскія, и т. п., ч?мъ собственно на произведенія изящныя.

Можетъ быть, отъ самой эпохи такъ называемаго возрожденія наукъ въ Европ?, никогда изящная литература не играла такой жалкой роли, какъ теперь, особенно въ посл?дніе годы нашего времени, — хотя, можетъ быть, никогда не писалось такъ много во вс?хъ родахъ и никогда не читалось такъ жадно все, что пишется. Еще 18-й в?къ былъ по преимуществу литературный; еще въ первой четверти 19-го в?ка чисто литературные интересы были одною изъ пружинъ умственнаго движенія народовъ; великіе поэты возбуждали великія сочувствія; различія литературныхъ мн?ній производили страстныя партіи; появленіе новой книги отзывалось въ умахъ, какъ общественное д?ло. Но теперь отношеніе изящной литературы къ обществу изм?нилось; изъ великихъ, всеувлекающихъ поэтовъ не осталось ни одного; при множеств? стиховъ и, скажемъ еще, при множеств? зам?чательныхъ талантовъ, — н?тъ поэзіи: незам?тно даже ея потребности; литературныя мн?нія повторяются безъ участія; прежнее, магическое сочувствіе между авторомъ и читателями прервано; изъ первой блистательной роли изящная словесность сошла на роль наперсницы другихъ героинь нашего времени; мы читаемъ много, читаемъ больше прежняго, читаемъ все, что попало; но все мимоходомъ, безъ участія, какъ чиновникъ прочитываетъ входящія и исходящія бумаги, когда онъ ихъ прочитываетъ. Читая, мы не наслаждаемся, еще меньше можемъ забыться; но только принимаемъ къ соображенію, ищемъ извлечь прим?неніе, пользу; — и тотъ живой, безкорыстный интересъ къ явленіямъ чисто-литературнымъ, та отвлеченная любовь къ прекраснымъ формамъ, то наслажденіе стройностію р?чи, то упоительное самозабвеніе въ гармоніи стиха, какое мы испытали въ нашей молодости, — наступающее покол?ніе будетъ знать объ немъ разв? только по преданію.

Говорятъ, что этому надобно радоваться; что литература потому зам?нилась другими интересами, что мы стали д?льн?е; что если прежде мы гонялись за стихомъ, за фразою, за мечтою, то теперь ищемъ существенности, науки, жизни. Не знаю, справедливо ли это; но признаюсь, мн? жаль прежней, неприм?няемой къ д?лу, безполезной литературы. Въ ней было много теплаго для души; а что гр?етъ душу, то можетъ быть не совс?мъ лишнее и для жизни.

Въ наше время изящную словесность зам?нила словесность журнальная. И не надобно думать, что бы характеръ журнализма принадлежалъ однимъ періодическимъ изданіямъ: онъ распространяется на вс? формы словесности, съ весьма немногими исключеніями.

Въ самомъ д?л?, куда ни оглянемся, везд? мысль подчинена текущимъ обстоятельствамъ, чувство приложено къ интересамъ партіи, форма принаровлена къ требованіямъ минуты. Романъ обратился въ статистику нравовъ; — поэзія въ стихи на случай[23]; — исторія, бывъ отголоскомъ прошедшаго, старается быть вм?ст? и зеркаломъ настоящаго, или доказательствомъ какого нибудь общественнаго уб?жденія, цитатомъ въ пользу какого нибудь современнаго воззр?нія; — философія, при самыхъ отвлеченныхъ созерцаніяхъ в?чныхъ истинъ, постоянно занята ихъ отношеніемъ къ текущей минут?; — даже произведенія богословскія на Запад?, по большей части, порождаются какимъ нибудь постороннимъ обстоятельствомъ вн?шней жизни. По случаю одного Кельнскаго епископа написано больше книгъ, ч?мъ по причин? господствующаго нев?рія, на которое такъ жалуется Западное духовенство.

Впрочемъ это общее стремленіе умовъ къ событіямъ д?йствительности, къ интересамъ дня, им?етъ источникомъ своимъ не одн? личныя выгоды или корыстныя ц?ли, какъ думаютъ н?которые. Хотя выгоды частныя и связаны съ д?лами общественными, но общій интересъ къ посл?днимъ происходитъ не изъ одного этого разсчета. По большей части, это просто интересъ сочувствія. Умъ разбуженъ и направленъ въ эту сторону. Мысль челов?ка срослась съ мыслію о челов?честв?. Это стремленіе любви, а не выгоды. Онъ хочетъ знать, что д?лается въ мір?, въ судьб? ему подобныхъ, часто безъ мал?йшаго отношенія къ себ?. Онъ хочетъ знать, чтобы только участвовать мыслію въ общей жизни, сочувствовать ей изнутри своего ограниченнаго круга.

Не смотря на то, однако, кажется, не безъ основанія жалуются многіе на это излишнее уваженіе къ минут?, на этотъ всепоглощающій интересъ къ событіямъ дня, къ вн?шней, д?ловой сторон? жизни. Такое направленіе, думаютъ они, не обнимаетъ жизни, но касается только ея наружной стороны, ея несущественной поверхности. Скорлупа, конечно, необходима, но только для сохраненія зерна, безъ котораго она свищь; можетъ быть, это состояніе умовъ понятно, какъ состояніе переходное; но безсмыслица, какъ состояніе высшаго развитія. Крыльцо къ дому хорошо какъ крыльцо; но если мы расположимся на немъ жить, какъ будто оно весь домъ, тогда намъ отъ того можетъ быть и т?сно и холодно.

Впрочемъ зам?тимъ, что вопросы собственно политическіе, правительственные, которые такъ долго волновали умы на Запад?, теперь уже начинаютъ удаляться на второй планъ умственныхъ движеній, и хотя при поверхностномъ наблюденіи можетъ показаться, будто они еще въ прежней сил?, потому, что по прежнему еще занимаютъ большинство головъ, но это большинство уже отсталое; оно уже не составляетъ выраженія в?ка; передовые мыслители р?шительно переступили въ другую сферу, въ область вопросовъ общественныхъ, гд? первое м?сто занимаетъ уже не вн?шняя форма, но сама внутренняя жизнь общества, въ ея д?йствительныхъ, существенныхъ отношеніяхъ.

Излишнимъ считаю оговариваться, что подъ направленіемъ къ вопросамъ общественнымъ я разум?ю не т? уродливыя системы, которыя изв?стны въ мір? бол?е по шуму, ими произведенному, ч?мъ по смыслу своихъ недодуманныхъ ученій: эти явленія любопытны только какъ признакъ, а сами по себ? несущественны; н?тъ, интересъ къ вопросамъ общественнымъ, зам?няющій прежнюю, исключительно политическую заботливость, вижу я не въ томъ или другомъ явленіи, но въ ц?ломъ направленіи литературы Европейской.

Умственныя движенія на Запад? совершаются теперь съ меньшимъ шумомъ и блескомъ, но очевидно им?ютъ бол?е глубины и общности. Вм?сто ограниченной сферы событій дня и вн?шнихъ интересовъ, мысль устремляется къ самому источнику всего вн?шняго, къ челов?ку, какъ онъ есть, и къ его жизни, какъ она должна быть. Д?льное открытіе въ наук? уже бол?е занимаетъ умы, ч?мъ пышная р?чь въ Камер?. Вн?шняя форма судопроизводства кажется мен?е важною, ч?мъ внутреннее развитіе справедливости; живой духъ народа существенн?е его наружныхъ устроеній. Западные писатели начинаютъ понимать, что подъ громкимъ вращеніемъ общественныхъ колесъ таится неслышное движеніе нравственной пружины, отъ которой зависитъ все, и потому въ мысленной забот? своей стараются перейти отъ явленія къ причин?, отъ формальныхъ вн?шнихъ вопросовъ хотятъ возвыситься къ тому объему идеи общества, гд? и минутныя событія дня, и в?чныя условія жизни, и политика, и философія, и наука, и ремесло, и промышленность, и сама религія, и вм?ст? съ ними словесность народа, сливаются въ одну необозримую задачу: усовершенствованіе челов?ка и его жизненныхъ отношеній.

Но надобно признаться, что если частныя литературныя явленія им?ютъ отъ того бол?е значительности и, такъ сказать, бол?е соку, за то литература въ общемъ объем? своемъ представляетъ странный хаосъ противор?чащихъ мн?ній, несвязанныхъ системъ, воздушныхъ разлетающихся теорій, минутныхъ, выдуманныхъ в?рованій, и въ основаніи всего: совершенное отсутствіе всякаго уб?жденія, которое могло бы назваться не только общимъ, но хотя господствующимъ. Каждое новое усиліе мысли выражается новою системою; каждая новая система, едва рождаясь, уничтожаетъ вс? предыдущія, и уничтожая ихъ, сама умираетъ въ минуту рожденія, такъ, что безпрестанно работая, умъ челов?ческій не можетъ успокоиться ни на одномъ добытомъ результат?; постоянно стремясь къ построенію какого-то великаго, заоблачнаго зданія, нигд? не находитъ опоры, чтобы утвердить хотя одинъ первый камень для нешатающагося фундамента.

Отъ того во вс?хъ сколько нибудь зам?чательныхъ произведеніяхъ словесности, во вс?хъ важныхъ и не важныхъ явленіяхъ мысли на Запад?, начиная съ нов?йшей философіи Шеллинга и оканчивая давно забытою системою Сенъ-Симонистовъ, обыкновенно находимъ мы дв? различныя стороны: одна почти всегда возбуждаетъ сочувствіе въ публик?, и часто заключаетъ въ себ? много истиннаго, д?льнаго и двигающаго впередъ мысль: это сторона отрицательная, полемическая, опроверженіе системъ и мн?ній, предшествовавшихъ излагаемому уб?жденію; другая сторона, если иногда и возбуждаетъ сочувствіе, то почти всегда ограниченное и скоро проходящее: это сторона положительная, то есть, именно то, что составляетъ особенность новой мысли, ея сущность, ея право на жизнь за пред?лами перваго любопытства.

Причина такой двойственности Западной мысли очевидна. Доведя до конца свое прежнее десятив?ковое развитіе, новая Европа пришла въ противор?чіе съ Европою старою и чувствуетъ, что для начала новой жизни ей нужно новое основаніе. Основаніе жизни народной есть уб?жденіе. Не находя готоваго, соотв?тствующаго ея требованіямъ, Западная мысль пытается создать себ? уб?жденіе усиліемъ, изобр?сть его, если можно, напряженіемъ мышленія, — но въ этой отчаянной работ?, во всякомъ случа? любопытной и поучительной, до сихъ поръ еще каждый опытъ былъ только противор?чіемъ другаго.

Многомысліе, разнор?чіе кипящихъ системъ и мн?ній, при недостатк? одного общаго уб?жденія, не только раздробляетъ самосознаніе общества, но необходимо должно д?йствовать и на частнаго челов?ка, раздвояя каждое живое движеніе его души. Отъ того, между прочимъ, въ наше время такъ много талантовъ и н?тъ ни одного истиннаго поэта. Ибо поэтъ создается силою внутренней мысли. Изъ глубины души своей долженъ онъ вынести, кром? прекрасныхъ формъ, еще самую душу прекраснаго: свое живое, ц?льное воззр?ніе на міръ и челов?ка. Зд?сь не помогутъ никакія искусственныя устроенія понятій, никакія разумныя теоріи. Звонкая и трепещущая мысль его должна исходить изъ самой тайны его внутренняго, такъ сказать, надсознательнаго уб?жденія, и гд? это святилище бытія раздроблено разнор?чіемъ в?рованій, или пусто ихъ отсутствіемъ, тамъ не можетъ быть р?чи ни о поэзіи, ни о какомъ могучемъ возд?йствіи челов?ка на челов?ка.

Это состояніе умовъ въ Европ? довольно новое. Оно принадлежитъ посл?дней четверти девятнадцатаго в?ка. Восьмнадцатый в?къ, хотя былъ по преимуществу нев?рующій, но т?мъ не мен?е им?лъ свои горячія уб?жденія, свои господствующія теоріи, на которыхъ успокоивалась мысль, которыми обманывалось чувство высшей потребности челов?ческаго духа. Когда же за порывомъ упоенія посл?довало разочарованіе въ любимыхъ теоріяхъ, тогда новый челов?къ не выдержалъ жизни безъ сердечныхъ ц?лей: господствующимъ чувствомъ его стало отчаяніе. Байронъ свид?тельствуетъ объ этомъ переходномъ состояніи, — но чувство отчаянія, по сущности своей, только минутное. Выходя изъ него, Западное самосознаніе распалось на два противоположныя стремленія. Съ одной стороны, мысль, не поддержанная высшими ц?лями духа, упала на службу чувственнымъ интересамъ и корыстнымъ видамъ; отсюда промышленное направленіе умовъ, которое проникло не только во вн?шнюю общественную жизнь, но и въ отвлеченную область науки, въ содержаніе и форму словесности, и даже въ самую глубину домашняго быта, въ святость семейныхъ связей, въ волшебную тайницу первыхъ юношескихъ мечтаній. Съ другой стороны, отсутствіе основныхъ началъ пробудило во многихъ сознаніе ихъ необходимости. Самый недостатокъ уб?жденій произвелъ потребность в?ры; но умы, искавшіе в?ры, не всегда ум?ли согласить ея Западныхъ формъ съ настоящимъ состояніемъ Европейской науки. Отъ того н?которые р?шительно отказались отъ посл?дней и объявили непримиримую вражду между в?рою и разумомъ; другіе же, стараясь найти ихъ соглашеніе, или насилуютъ науку, чтобы вт?снить ее въ Западныя формы религіи, или хотятъ самыя формы религіи переобразовать по своей наук?, или, наконецъ, не находя на Запад? формы, соотв?тствующей ихъ умственнымъ потребностямъ, выдумываютъ себ? новую религію безъ церкви, безъ преданія, безъ откровенія и безъ в?ры.

Границы этой статьи не позволяютъ намъ изложить въ ясной картин? того, что есть зам?чательнаго и особеннаго въ современныхъ явленіяхъ словесности Германіи, Англіи, Франціи и Италіи, гд? тоже загорается теперь новая, достойная вниманія мысль религіозно-философская. Въ посл?дующихъ нумерахъ Москвитянина над?емся мы представить это изображеніе со всевозможнымъ безпристрастіемъ. — Теперь же въ б?глыхъ очеркахъ постараемся обозначить въ иностранныхъ словесностяхъ только то, что он? представляютъ самаго р?зко замечательнаго въ настоящую минуту.

Въ Германіи господствующее направленіе умовъ до сихъ поръ остается преимущественно философское; къ нему примыкаетъ, съ одной стороны, направленіе исторически-теологическое, которое есть сл?дствіе собственнаго, бол?е глубокаго развитія мысли философской, а съ другой, направленіе политическое, которое, кажется, по большей части надобно приписать чужому вліянію, судя по пристрастію зам?чательн?йшихъ писателей этого рода къ Франціи и ея словесности. Н?которые изъ этихъ Н?мецкихъ патріотовъ доходятъ до того, что ставятъ Вольтера, какъ философа, выше мыслителей Германскихъ.

Новая система Шеллинга, такъ долго ожиданная, такъ торжественно принятая, не согласовалась, кажется, съ ожиданіями Н?мцевъ. Его Берлинская аудиторія, гд? въ первый годъ его появленія съ трудомъ можно было найти м?сто, теперь, какъ говорятъ, сд?лалась просторною. Его способъ примиренія в?ры съ философіей не уб?дилъ до сихъ поръ ни в?рующихъ, ни философствующихъ. Первые упрекаютъ его за излишнія права разума и за тотъ особенный смыслъ, который онъ влагаетъ въ свои понятія о самыхъ основныхъ догматахъ Христіанства. Самые близкіе друзья его видятъ въ немъ только мыслителя на пути къ в?р?. „Я над?юсь, — говоритъ Неандеръ, (посвящая ему новое изданіе своей церковной исторіи) — я над?юсь, что милосердый Богъ скоро сод?лаетъ васъ вполн? нашимъ”. Философы, напротивъ того, оскорбляются т?мъ, что онъ принимаетъ, какъ достояніе разума, догматы в?ры, не развитые изъ разума по законамъ логической необходимости. „Если бы система его была сама святая истина, — говорятъ они, — то и въ такомъ случа? она не могла бы быть пріобр?теніемъ философіи, покуда не явится собственнымъ ея произведеніемъ”.

Этотъ, по крайней м?р?, наружный неусп?хъ д?ла всемірно значительнаго, съ которымъ соединялось столько великихъ ожиданій, основанныхъ на глубочайшей потребности духа челов?ческаго, смутилъ многихъ мыслителей; но вм?ст? былъ причиною торжества для другихъ. И т? и другіе забыли, кажется, что новотворческая мысль в?ковыхъ геніевъ должна быть въ разногласіи съ ближайшими современниками. Страстные Гегельянцы, вполн? довольствуясь системою своего учителя и не видя возможности повести мысль челов?ческую дал?е показанныхъ имъ границъ, почитаютъ святотатственнымъ нападеніемъ на самую истину каждое покушеніе ума развить философію выше теперешняго ея состоянія. Но, между т?мъ, торжество ихъ при мнимой неудач? великаго Шеллинга, сколько можно судить изъ философскихъ брошюръ, было не совс?мъ основательное. Если и правда, что новая система Шеллинга въ той особенности, въ какой она была имъ изложена, нашла мало сочувствія въ теперешней Германіи, то т?мъ не мен?е его опроверженія прежнихъ философій, и преимущественно Гегелевой, им?ли глубокое и съ каждымъ днемъ бол?е увеличивающееся д?йствіе. Конечно, справедливо и то, что мн?нія Гегельянцевъ безпрестанно шире распространяются въ Германіи, развиваясь въ прим?неніяхъ къ искусствамъ, литератур? и вс?мъ наукамъ (выключая еще наукъ естественныхъ); справедливо, что они сд?лались даже почти популярными; но за то многіе изъ первоклассныхъ мыслителей уже начали сознавать недостаточность этой формы любомудрія и ясно чувствуютъ потребности новаго ученія, основаннаго на высшихъ началахъ, хотя и не ясно еще видятъ, съ какой стороны можно имъ ожидать отв?та на эту незаглушимую стремящагося духа потребность. Такъ по законамъ в?чнаго движенія челов?ческой мысли, когда новая система начинаетъ спускаться въ низшіе слои образованнаго міра, въ то самое время передовые мыслители уже сознаютъ ея неудовлетворительность и смотрятъ впередъ, въ ту глубокую даль, въ голубую безпред?льность, гд? открывается новый горизонтъ ихъ зоркому предчувствію.

Впрочемъ надобно зам?тить, что слово Гегельянизмъ не связано ни съ какимъ опред?леннымъ образомъ мыслей, ни съ какимъ постояннымъ направленіемъ. Гегельянцы сходятся между собой только въ метод? мышленія и еще бол?е въ способ? выраженія; но результаты ихъ методы и смыслъ выражаемаго часто совершенно противоположны. Еще при жизни Гегеля, между нимъ и Гансомъ, геніальн?йшимъ изъ его учениковъ, было совершенное противор?чіе въ прим?няемыхъ выводахъ философіи. Между другими Гегельянцами повторяется то же разногласіе. Такъ напр., образъ мыслей Гегеля и н?которыхъ изъ его посл?дователей доходилъ до крайняго аристократизма; между т?мъ какъ другіе Гегельянцы пропов?дуютъ самый отчаянный демократизмъ; были даже н?которые, выводившіе изъ т?хъ же началъ ученіе самаго фанатическаго абсолютизма. Въ религіозномъ отношеніи иные держатся протестантизма въ самомъ строгомъ, древнемъ смысл? этого слова, не отступая не только отъ понятія, но даже отъ буквы ученія; другіе, напротивъ того, доходятъ до самаго нел?паго безбожія. Въ отношеніи искусства, самъ Гегель началъ съ противор?чія нов?йшему направленію, оправдывая романтическое и требуя чистоты художественныхъ родовъ; многіе Гегельянцы остались и теперь при этой теоріи, между т?мъ какъ другіе пропов?дуютъ искусство нов?йшее въ самой крайней противоположности романтическому и при самой отчаянной неопред?ленности формъ и см?шанности характеровъ. Такъ, колеблясь между противоположными направленіями, то аристократическая, то народная, то в?рующая, то безбожная, — то романтическая, то ново-жизненная, — то чисто Прусская, то вдругъ Турецкая, то наконецъ Французская, — система Гегеля въ Германіи им?ла различные характеры, и не только на этихъ противоположныхъ крайностяхъ, но и на каждой ступени ихъ взаимнаго разстоянія образовала и оставила особую школу посл?дователей, которые бол?е или мен?е склоняются то на правую, то на л?вую сторону. Потому ничто не можетъ быть несправедлив?е, какъ приписывать одному Гегельянцу мн?ніе другаго, какъ это бываетъ иногда и въ Германіи, но чаще въ другихъ литературахъ, гд? система Гегеля еще не довольно изв?стна. Отъ этого недоразум?нія большая часть посл?дователей Гегеля терпитъ совершенно незаслуженныя обвиненія. Ибо естественно, что самыя р?зкія, самыя уродливыя мысли н?которыхъ изъ нихъ всего скор?е распространяются въ удивленной публик?, какъ образецъ излишней см?лости или забавной странности, и, не зная всей гибкости Гегелевой методы, многіе невольно приписываютъ вс?мъ Гегельянцамъ то, что принадлежитъ, можетъ быть, одному.

Впрочемъ, говоря о посл?дователяхъ Гегеля, необходимо отличать т?хъ изъ нихъ, которые занимаются приложеніемъ его методы къ другимъ наукамъ, отъ т?хъ, которые продолжаютъ развивать его ученіе въ области философіи. Изъ первыхъ есть н?которые писатели зам?чательные силою логическаго мышленія; изъ вторыхъ же до сихъ поръ неизв?стно ни одного особенно геніальнаго, ни одного, который бы возвысился даже до живаго понятія философіи, проникъ бы дал?е ея вн?шнихъ формъ и сказалъ бы хотя одну св?жую мысль, не почерпнутую буквально изъ сочиненій учителя. Правда, Эрдманъ сначала об?щалъ развитіе самобытное, но потомъ однако 14 л?тъ сряду не устаетъ постоянно переворачивать одн? и т? же общеизв?стныя формулы. Та же вн?шняя формальность наполняетъ сочиненія Розенкранца, Мишлета, Маргейнеке, Гото Рётчера и Габлера, хотя посл?дній кром? того еще переиначиваетъ н?сколько направленіе своего учителя и даже самую его фразеологію, — или отъ того, что въ самомъ д?л? такъ понимаетъ его, или, можетъ быть, такъ хочетъ понять, жертвуя точностію своихъ выраженій для вн?шняго блага всей школы. Вердеръ пользовался н?которое время репутаціей особенно даровитаго мыслителя, покуда ничего не печаталъ и былъ изв?стенъ только по своему преподаванію Берлинскимъ студентамъ; но издавъ логику, наполненную общихъ м?стъ и старыхъ формулъ, од?тыхъ въ изношенное, но вычурное платье, съ пухлыми фразами, онъ доказалъ, что талантъ преподаванія еще не порука за достоинство мышленія. Истиннымъ, единственно в?рнымъ и чистымъ представителемъ Гегельянизма остается до сихъ поръ все еще самъ Гегель и одинъ онъ, — хотя можетъ быть никто бол?е его самого не противор?чилъ въ прим?неніяхъ основному началу его философіи.

Изъ противниковъ Гегеля легко было бы высчитать многихъ зам?чательныхъ мыслителей; но глубже и сокрушительн?е другихъ, кажется намъ, посл? Шеллинга, Адольфъ Тренделенбургъ, челов?къ, глубоко изучившій древнихъ философовъ и нападающій на методу Гегеля въ самомъ источник? ея жизненности, въ отношеніи чистаго мышленія къ его основному началу. Но и зд?сь, какъ во всемъ современномъ мышленіи, разрушительная сила Тренделенбурга находится въ явномъ неравнов?сіи съ созидательною.

Нападенія Гербартіянцевъ им?ютъ, можетъ быть, мен?е логической неодолимости, за то бол?е существеннаго смысла, потому, что на м?сто уничтожаемой системы ставятъ не пустоту безмыслія, отъ которой умъ челов?ческій им?етъ еще бол?е отвращенія, ч?мъ физическая природа; но предлагаютъ другую, уже готовую, весьма достойную вниманія, хотя еще мало оц?ненную систему Гербарта.

Впрочемъ, ч?мъ мен?е удовлетворительности представляетъ философское состояніе Германіи, т?мъ сильн?е раскрывается въ ней потребность религіозная. Въ этомъ отношеніи Германія теперь весьма любопытное явленіе. Потребность в?ры, такъ глубоко чувствуемая высшими умами, среди общаго колебанія мн?ній, и, можетъ быть, всл?дствіе этого колебанія, обнаружилась тамъ новымъ религіознымъ настройствомъ многихъ поэтовъ, образованіемъ новыхъ религіозно-художническихъ школъ и бол?е всего новымъ направленіемъ богословія. Эти явленія т?мъ важн?е, что они, кажется, — только первое начало будущаго, сильн?йшаго развитія. Я знаю, что обыкновенно утверждаютъ противное; знаю, что видятъ въ религіозномъ направленіи н?которыхъ писателей только исключеніе изъ общаго, господствующаго состоянія умовъ. И въ самомъ д?л? оно исключеніе, если судить по матеріяльному, числительному большинству такъ называемаго образованнаго класса; ибо надобно признаться, что этотъ классъ, бол?е ч?мъ когда нибудь, принадлежитъ теперь къ самой л?вой крайности раціонализма. Но не должно забывать, что развитіе мысли народной исходитъ не изъ численнаго большинства. Большинство выражаетъ только настоящую минуту и свид?тельствуетъ бол?е о прошедшей, д?йствовавшей сил?, ч?мъ о наступающемъ движеніи. Чтобы понять направленіе, надобно смотр?ть не туда, гд? больше людей, но туда, гд? больше внутренней жизненности и гд? полн?е соотв?тствіе мысли вопіющимъ потребностямъ в?ка. Если же мы возмемъ во вниманіе, какъ прим?тно остановилось жизненное развитіе Н?мецкаго раціонализма; какъ механически онъ двигается въ несущественныхъ формулахъ, перебирая одни и т? же истертыя положенія; какъ всякое самобытное трепетаніе мысли видимо вырывается изъ этихъ однозвучныхъ оковъ и стремится въ другую, тепл?йшую сферу д?ятельности; — тогда мы уб?димся, что Германія пережила свою настоящую философію, и что скоро предстоитъ ей новый, глубокій переворотъ въ уб?жденіяхъ.

Чтобы понять посл?днее направленіе ея Лютеранскаго богословія, надобно припомнить обстоятельства, служившія поводомъ къ его развитію.

Въ конц? прошедшаго и въ начал? настоящаго в?ка, большинство Н?мецкихъ теологовъ было, какъ изв?стно, проникнуто т?мъ популярнымъ раціонализмомъ, который произошелъ изъ см?шенія Французскихъ мн?ній съ Н?мецкими школьными формулами. Направленіе это распространилось весьма быстро. Землеръ, въ начал? своего поприща, былъ провозглашенъ вольнодумнымъ новоучителемъ; но при конц? своей д?ятельности и не перем?няя своего направленія, онъ же самый вдругъ очутился съ репутаціей закосн?лаго старов?ра и гасильника разума. Такъ быстро и такъ совершенно изм?нилось вокругъ него состояніе богословскаго ученія.

Въ противоположность этому ослабленію в?ры, въ едва зам?тномъ уголк? Н?мецкой жизни сомкнулся маленькій кружокъ людей напряженно в?рующихь, такъ называемыхъ Піетистовъ, сближавшихся н?сколько съ Гернгутерами и Методистами.

Но 1812 годъ разбудилъ потребность высшихъ уб?жденій во всей Европ?; тогда, особенно въ Германіи, религіозное чувство проснулось опять въ новой сил?. Судьба Наполеона, переворотъ, совершившійся во всемъ образованномъ мір?, опасность и спасеніе отечества, переначатіе вс?хъ основъ жизни, блестящія, молодыя надежды на будущее, — все это кип?ніе великихъ вопросовъ и громадныхъ событій не могло не коснуться глубочайшей стороны челов?ческаго самосознанія и разбудило высшія силы его духа. Подъ такимъ вліяніемъ образовалось новое покол?ніе Лютеранскихъ теологовъ, которое естественно вступило въ прямое противор?чіе съ прежнимъ. Изъ ихъ взаимнаго противод?йствія въ литератур?, въ жизни и въ государственной д?ятельности произошли дв? школы: одна, въ то время новая, опасаясь самовластія разума, держалась строго символическихъ книгъ своего испов?данія; другая позволяла себ? ихъ разумное толкованіе. Первая, противоборствуя излишнимъ, по ея мн?нію, правамъ философствованія, примыкала крайними членами своими къ піетистамъ; посл?дняя, защищая разумъ, граничила иногда съ чистымъ раціонализмомъ. Изъ борьбы этихъ двухъ крайностей развилось безконечное множество среднихъ направленій.

Между т?мъ несогласіе этихъ двухъ партій въ самыхъ важныхъ вопросахъ, внутреннее несогласіе разныхъ отт?нковъ одной и той же партіи, несогласіе разныхъ представителей одного и того же отт?нка, и наконецъ, нападенія чистыхъ раціоналистовъ, уже не принадлежащихъ къ числу в?рующихъ, на вс? эти партіи и отт?нки вм?ст? взятые, — все это возбудило въ общемъ мн?ніи сознаніе необходимости бол?е основательнаго изученія Священнаго Писанія, нежели какъ оно совершалось до того времени, и бол?е всего: необходимости твердаго опред?ленія границъ между разумомъ и в?рою. Съ этимъ требованіемъ сошлось и частію имъ усилилось новое развитіе историческаго и особенно филологическаго и философскаго образованія Германіи. Вм?сто того, что прежде студенты университетскіе едва разум?ли по-Гречески, теперь ученики гимназіи начали вступать въ университеты уже съ готовымъ запасомъ основательнаго знанія въ языкахъ: Латинскомъ, Греческомъ и Еврейскомъ. Филологическія и историческія ка?едры занялись людьми зам?чательныхъ дарованій. Богословская философія считала многихъ изв?стныхъ представителей, но особенно оживило и развило ее блестящее и глубокомысленное преподаваніе Шлейермахера, и другое, противоположное ему, хотя не блестящее, но не мен?е глубокомысленное, хотя едва понятное, но, по какому-то невыразимому, сочувственному сц?пленію мыслей, удивительно увлекательное преподаваніе профессора Дауба. Къ этимъ двумъ системамъ примкнула третья, основанная на философіи Гегеля. Четвертая партія состояла изъ остатковъ прежняго Брейтшнейдеровскаго популярнаго раціонализма. За ними начинались уже чистые раціоналисты, съ голымъ философствованіемъ безъ в?ры.

Ч?мъ ярче опред?лялись различныя направленія, ч?мъ многосторонн?е обработывались частные вопросы, т?мъ трудн?е было ихъ общее соглашеніе.

Между т?мъ сторона преимущественно в?рующихъ, строго держась своихъ символическихъ книгъ, им?ла великую вн?шнюю выгоду надъ другими: только посл?дователи Аугсбургскаго испов?данія, пользовавшагося государственнымъ признаніемъ, всл?дствіе Вестфальскаго мира, могли им?ть право на покровительство государственной власти. Всл?дствіе этого многіе изъ нихъ требовали удаленія противомыслящихъ отъ занимаемыхъ ими м?стъ.

Съ другой стороны, эта самая выгода была, можетъ быть, причиною ихъ малаго усп?ха. Противъ нападенія мысли приб?гать подъ защиту вн?шней силы — для многихъ казалось признакомъ внутренней несостоятельности. Къ тому же въ ихъ положеніи была еще другая слабая сторона: самое Аугсбургское испов?даніе основалось на прав? личнаго толкованія. Допускать это право до 16-го в?ка и не допускать его посл? — для многихъ казалось другимъ противор?чіемъ. Впрочемъ, отъ той или отъ другой причины, но раціонализмъ, пріостановленный на время и не поб?жденный усиліями законно-в?рующихъ, сталъ снова распространяться, д?йствуя теперь уже съ удвоенной силой, укр?пившись вс?ми пріобр?теніями науки, покуда, наконецъ, сл?дуя неумолимому теченію силлогизмовъ, оторванныхъ отъ в?ры, онъ достигъ самыхъ крайнихъ, самыхъ отвратительныхъ результатовъ.

Такъ результаты, обнаружившіе силу раціонализма, служили вм?ст? и его обличеніемъ. Если они могли принести н?который минутный вредъ толп?, подражательно повторяющей чужія мн?нія; за то люди, откровенно искавшіе твердаго основанія, т?мъ ясн?е отд?лились отъ нихъ и т?мъ р?шительн?е избрали противоположное направленіе. Всл?дствіе этого, прежнее воззр?ніе многихъ протестантскихъ теологовъ значительно изм?нилось.

Есть партія, принадлежащая самому посл?днему времени, которая смотритъ на протестантизмъ уже не какъ на противор?чіе католицизму, но напротивъ Папизмъ и Тридентскій Соборъ отд?ляетъ отъ католицизма и видитъ въ Аугсбургскомъ испов?даніи самое законное, хотя еще не посл?днее выраженіе безпрерывно развивающейся Церкви. Эти протестантскіе теологи, даже въ среднихъ в?кахъ, признаютъ уже не уклоненіе отъ Христіанства, какъ говорили Лютеранскіе богословы до сихъ поръ, но его постепенное и необходимое продолженіе, почитая не только внутреннюю, но даже и вн?шнюю непрерывающуюся церковность однимъ изъ необходимыхъ элементовъ Христіанства. — Вм?сто прежняго стремленія оправдывать вс? возстанія противъ Церкви Римской, теперь они склонны бол?е къ ихъ осужденію. Охотно обвиняютъ Вальденсовъ и Виклифитовъ, съ которыми прежде находили такъ много сочувствія; оправдываютъ Григорія VII и Иннокентія III, и даже осуждаютъ Гуся, за сопротивленіе законной власти Церкви, — Гуся, котораго самъ Лютеръ, какъ говоритъ преданіе, называлъ предшественникомъ своей лебединой п?сни.

Согласно съ такимъ направленіемъ, они желаютъ н?которыхъ изм?неній въ своемъ богослуженіи и особенно, по прим?ру Епископальной Церкви, хотятъ дать большій перев?съ части собственно литургической надъ пропов?дью. Съ этою ц?лью переведены вс? литургіи первыхъ в?ковъ, и составлено самое полное собраніе вс?хъ старыхъ и новыхъ церковныхъ п?сенъ. Въ д?л? пасторства требуютъ они не только поученій въ храм?, но и ув?щаній на домахъ, вм?ст? съ постояннымъ наблюденіемъ за жизнію прихожанъ. Къ довершенію всего, они желаютъ возвратить въ обычай прежнія церковныя наказанія, начиная отъ простаго ув?щанія до торжественнаго изверженія, и даже возстаютъ противъ см?шанныхъ браковъ. И то и другое въ Старо-Лютеранской церкви[24] уже не желаніе, но догма введенная въ д?йствительную жизнь.

Впрочемъ само собою разум?ется, что такое направленіе принадлежитъ не вс?мъ, но только н?которымъ протестантскимъ богословамъ. Мы зам?тили его бол?е потому, что оно новое, ч?мъ потому, что оно сильное. И не надобно думать, чтобы вообще законно-в?рующіе Лютеранскіе теологи, одинаково признающіе свои символическія книги и согласные между собой въ отверженіи раціонализма, были отъ того согласны въ самой догматик?. Напротивъ, разногласія ихъ еще существенн?е, ч?мъ можетъ представиться съ перваго взгляда. Такъ, наприм?ръ, Юліусъ Мюллеръ, который почитается ими за одного изъ самыхъ законномыслящихъ, т?мъ не мен?е отступаетъ отъ другихъ въ своемъ ученіи о гр?х?; не смотря на то, что этотъ вопросъ едва ли не принадлежитъ къ самымъ центральнымъ вопросамъ богословія. Генгстенбергъ, самый жестокій противникъ раціонализма, не у вс?хъ находитъ сочувствіе къ этой крайности своего ожесточенія, а изъ числа ему сочувствующихъ весьма многіе разногласятъ съ нимъ въ н?которыхъ частностяхъ его ученія, какъ, наприм?ръ, въ понятіи о Пророчеств?, — хотя особенное понятіе о пророчеств? непрем?нно должно вести за собою особенное понятіе о самомъ отношеніи челов?ческой натуры къ Божеству, то есть, о самой основ? догматики. Толукъ, самый тепломыслящій въ своемъ в?рованіи и самый теплов?рующій въ своемъ мышленіи, обыкновенно почитается своею партіею за излишне либеральнаго мыслителя, — между т?мъ какъ то или другое отношеніе мышленія къ в?р?, при посл?довательномъ развитіи, должно изм?нить весь характеръ в?роученія. Неандеру ставятъ въ вину его всепрощающую терпимость и мягкосердечное сочувствіе съ иноученіями, — особенность, которая не только опред?ляетъ его отличительное воззр?ніе на исторію церкви, но вм?ст? и на внутреннее движеніе челов?ческаго духа вообще, и сл?довательно отд?ляетъ

самую сущность его ученія отъ другихъ. Ничь и Люкке тоже во многомъ несогласны съ своею партіей. Каждый влагаетъ въ свое испов?даніе отличительность своей личности. Не смотря на то, однакоже, Беккъ, одинъ изъ зам?чательн?йшихъ представителей новаго в?рующаго направленія, требуетъ отъ протестантскихъ теологовъ составленія общей, полной, наукообразной догматики, чистой отъ личныхъ мн?ній и независимой отъ временныхъ системъ. Но, сообразивъ все сказанное, мы можемъ, кажется, им?ть н?которое право сомн?ваться въ удобоисполнимости этого требованія. —

О нов?йшемъ состояніи Французской литературы мы скажемъ только весьма немногое, и то, можетъ быть, лишнее, потому, что словесность Французская изв?стна Русскимъ читателямъ врядъ ли не бол?е отечественной. Зам?тимъ только противоположность направленія Французскаго ума направленію мысли Н?мецкой. Зд?сь каждый вопросъ жизни обращается въ вопросъ науки; тамъ каждая мысль науки и литературы обращается въ вопросъ жизни. Знаменитый романъ Сю отозвался не столько въ литератур?, сколько въ обществ?; результаты его были: переобразованіе въ устройств? тюрьмъ, составленіе челов?колюбивыхъ обществъ и т. п. Другой выходящій теперь романъ его, очевидно, обязанъ своимъ усп?хомъ качествамъ не литературнымъ. Бальзакъ, им?вшій такой усп?хъ до 1830 года потому, что описывалъ господствовавшее тогда общество, — теперь почти забытъ именно по этой же причин?. Споръ духовенства съ университетомъ, который въ Германіи породилъ бы отвлеченныя разсужденія объ отношеніи философіи и в?ры, государства и религіи, подобно спору о Кёльнскомъ епископ?, во Франціи возбудилъ только большее вниманіе къ настоящему состоянію народнаго воспитанія, къ характеру д?ятельности Іезуитовъ и къ современному направленію общественной образованности. Всеобщее религіозное движеніе Европы выразилось въ Германіи новыми догматическими системами, историческими и филологическими розысканіями и учеными философскими толкованіями; во Франціи, напротивъ того, оно едва ли произвело одну или дв? зам?чательныя книги, но т?мъ сильн?е обнаружилось въ религіозныхъ обществахъ, въ политическихъ партіяхъ и въ миссіонерскомъ д?йствіи духовенства на народъ. Науки естественныя, которыя достигли такого огромнаго развитія во Франціи, не смотря на то, однакоже, не только исключительно основываются на одной эмпиріи, но и въ самой полнот? развитія своего чуждаются спекулятивнаго интереса, заботясь преимущественно о прим?неніи къ д?лу, о пользахъ и выгодахъ существованія, — между т?мъ какъ въ Германіи каждый шагъ въ изученіи природы опред?ленъ съ точки философскаго воззр?нія, включенъ въ систему и оц?ненъ не столько по своей польз? для жизни, сколько по отношенію своему къ умозрительнымъ началамъ.

Такимъ образомъ въ Германіи теологія и философія составляютъ въ наше время два важн?йшіе предмета общаго вниманія, и соглашеніе ихъ есть теперь господствующая потребность Германской мысли. Во Франціи, напротивъ того, философское развитіе составляетъ не потребность, но роскошь мышленія. Существенный вопросъ настоящей минуты состоитъ тамъ въ соглашеніи религіи и общества. Писатели религіозные, вм?сто догматическаго развитія, ищутъ д?йствительнаго прим?ненія, между т?мъ какъ мыслители политическіе, даже не проникнутые уб?жденіемъ религіознымъ, изобр?таютъ уб?жденія искусственныя, стремясь достигнуть въ нихъ безусловности в?ры и ея надразумной непосредственности.

Современное и почти равносильное возбужденіе этихъ двухъ интересовъ: религіознаго и общественнаго, двухъ противоположныхъ концовъ, можетъ быть, одной разорванной мысли, — заставляетъ насъ предполагать, что участіе нын?шней Франціи въ общемъ развитіи челов?ческаго просв?щенія, ея м?сто въ области науки вообще, должно опред?литься тою особенною сферою, откуда исходятъ оба и гд? смыкаются въ одно эти два различныя направленія. Но какой результатъ произойдетъ отъ этого устремленія мысли? Родится ли отъ того новая наука: наука общественнаго быта, — какъ въ конц? прошедшаго в?ка, отъ совм?стнаго д?йствія философскаго и общественнаго настроенія Англіи, родилась тамъ новая наука народнаго богатства? Или д?йствіе современнаго Французскаго мышленія ограничится только изм?неніемъ н?которыхъ началъ въ другихъ наукахъ? Суждено ли Франціи совершить или только предначать это изм?неніе? Отгадывать это теперь было бы пустою мечтательностью. Новое направленіе только начинаетъ, и то едва зам?тно, выказываться въ словесности, — еще несознанное въ своей особенности, еще несобранное даже въ одинъ вопросъ. Но во всякомъ случа? это движеніе науки во Франціи не можетъ не казаться намъ значительн?е вс?хъ другихъ стремленій ея мышленія, и особенно любопытно вид?ть, какъ оно начинаетъ выражаться въ противор?чіи прежнимъ началамъ политической экономіи, — науки, съ предметомъ которой оно бол?е всего соприкасается. Вопросы о конкуренціи и монополіи, объ отношеніи избытка произведеній роскоши къ довольству народному, дешевизны изд?лій къ б?дности работниковъ, государственнаго богатства къ богатству капиталистовъ, ц?нности работы къ ц?нности товара, развитія роскоши къ страданіямъ нищеты, насильственной д?ятельности къ умственному одичанію, здоровой нравственности народа къ его индустріальной образованности, — вс? эти вопросы представляются многими въ совершенно новомъ вид?, прямо противномъ прежнимъ воззр?ніямъ политической экономіи, и возбуждаютъ теперь заботу мыслителей. Мы не говоримъ, чтобы новыя воззр?нія вошли уже въ науку. Для этого они еще слишкомъ незр?лы, слишкомъ односторонни, слишкомъ проникнуты осл?пляющимъ духомъ партіи, затемнены самодовольствомъ новорожденія. Мы видимъ, что до сихъ поръ самые нов?йшіе курсы политической экономіи составляются еще по прежнимъ началамъ. Но вм?ст? съ т?мъ мы зам?чаемъ, что къ новымъ вопросамъ возбуждено вниманіе, и хотя не думаемъ, чтобы во Франціи могли они найти свое окончательное р?шеніе, но не можемъ однакоже не сознаться, что ея словесности предназначено первой внести этотъ новый элементъ въ общую лабораторію челов?ческаго просв?щенія.

Это направленіе Французскаго мышленія происходитъ, кажется, изъ естественнаго развитія всей совокупности Французской образованности. Крайняя б?дность низшихъ классовъ служила къ тому только вн?шнимъ, случайнымъ поводомъ, а не была причиною, какъ думаютъ н?которые. Доказательства этому можно найти во внутренней несвязности т?хъ воззр?ній, для которыхъ народная б?дность была единственнымъ исходомъ, и еще бол?е въ томъ обстоятельств?, что б?дность низшихъ классовъ несравненно значительн?е въ Англіи, ч?мъ во Франціи, хотя тамъ господствующее движеніе мысли приняло совершенно другое направленіе.

Въ Англіи вопросы религіозные хотя возбуждаются положеніемъ общественнымъ, но т?мъ не мен?е переходятъ въ споры догматическіе, какъ, наприм?ръ, въ Пусеизм? и у его противниковъ; вопросы общественные ограничиваются м?стными требованіями, или подымаютъ крикъ (a cry, какъ говорятъ Англичане), выставляютъ знамя какого нибудь уб?жденія, котораго значеніе заключается не въ сил? мысли, но въ сил? интересовъ, ему соотв?тствующихъ и вокругъ него собирающихся.

По наружной форм?, образъ мыслей Французовъ часто весьма сходенъ съ образомъ мыслей Англичанъ. Это сходство проистекаетъ, кажется, изъ одинаковости принятыхъ ими философскихъ системъ. Но внутренній характеръ мышленія этихъ двухъ народовъ также различенъ, какъ оба они различны отъ характера мышленія Н?мецкаго. Н?мецъ трудолюбиво и сов?стливо выработываетъ свое уб?жденіе изъ отвлеченныхъ выводовъ своего разума; Французъ беретъ его, незадумавшись, изъ сердечнаго сочувствія къ тому или другому мн?нію; Англичанинъ ари?метически разсчитываетъ свое положеніе въ обществ? и, по итогу своихъ разсчетовъ, составляетъ свой образъ мыслей. Названія: Вигъ, Тори, Радикалъ, и вс? безчисленные отт?нки Англійскихъ партій выражаютъ не личную особенность челов?ка, какъ во Франціи, и не систему его философскаго уб?жденія, какъ въ Германіи, но м?сто, которое онъ занимаетъ въ государств?. Англичанинъ упрямъ въ своемъ мн?ніи, потому, что оно въ связи съ его общественнымъ положеніемъ; Французъ часто жертвуетъ своимъ положеніемъ для своего сердечнаго уб?жденія; а Н?мецъ, хотя и не жертвуетъ однимъ другому, но за то мало и заботится о ихъ соглашеніи. Французская образованность движется посредствомъ развитія господствующаго мн?нія, или моды; Англійская — посредствомъ развитія государственнаго устройства; Н?мецкая — посредствомъ кабинетнаго мышленія. Отъ того Французъ силенъ энтузіазмомъ, Англичанинъ — характеромъ, Н?мецъ — абстрактно-систематическою фундаментальностію.

Но ч?мъ бол?е, какъ въ наше время, сближаются словесности и личности народныя, т?мъ бол?е изглаживаются ихъ особенности. Между писателями Англіи, пользующимися бол?е другихъ знаменитостью литературнаго усп?ха, два литератора, два представителя современной словесности, совершенно противоположные въ своихъ направленіяхъ, мысляхъ, партіяхъ, ц?ляхъ и воззр?ніяхъ, не смотря на то однакоже, оба, въ различныхъ видахъ, обнаруживаютъ одну истину: что пришелъ часъ, когда островитянская отд?ленность Англіи начинаетъ уже уступать всеобщности континентальнаго просв?щенія и сливаться съ нимъ въ одно сочувствующее ц?лое. Кром? этого сходства, Карлиль и Дизраели не им?ютъ между собою ничего общаго. Первый носитъ глубокіе сл?ды Германскихъ пристрастій. Слогъ его, наполненный, какъ говорятъ Англійскіе критики, неслыханнымъ досел? Германизмомъ, встр?чаетъ во многихъ глубокое сочувствіе. Мысли его облечены въ Н?мецкую мечтательную неопред?ленность; направленіе его выражаетъ интересъ мысли, вм?сто Англійскаго интереса партіи. Онъ не пресл?дуетъ стараго порядка вещей, не противится движенію новаго; онъ оц?няетъ оба, онъ любитъ оба, уважаетъ въ обоихъ органическую полноту жизни, и, самъ принадлежа къ партіи прогресса, самымъ развитіемъ ея основнаго начала уничтожаетъ исключительное стремленіе къ нововведеніямъ.

Такимъ образомъ зд?сь, какъ и во вс?хъ современныхъ явленіяхъ мысли въ Европ?, нов?йшее направленіе противор?читъ новому, разрушившему старое.

Дизраели не зараженъ никакимъ иноземнымъ пристрастіемъ. Онъ представитель юной Англіи, — круга молодыхъ людей, выражающихъ особый, крайній отд?лъ партіи Тори. Однако не смотря на то, что молодая Англія д?йствуетъ во имя самой крайности сохранительныхъ началъ, но, если в?рить роману Дизраели, самая основа ихъ уб?жденій совершенно разрушаетъ интересы ихъ партіи. Они хотятъ удержать старое, но не въ томъ вид?, какъ оно существуетъ въ теперешнихъ формахъ, а въ его прежнемъ дух?, требующемъ формы, во многомъ противоположной настоящему. Для пользы аристократіи, хотятъ они живаго сближенія и сочувствія вс?хъ классовъ; для пользы церкви Англиканской, желаютъ ея уравненія въ правахъ съ церковью Ирландскою и другими разномыслящими; для поддержанія перев?са землед?льческаго, требуютъ уничтоженія хл?бнаго закона, ему покровительствующаго. Однимъ словомъ, воззр?ніе этой партіи Тори очевидно разрушаетъ всю особенность Англійскаго Торизма, а вм?ст? съ т?мъ и все отличіе Англіи отъ другихъ государствъ Европы.

Но Дизраели жидъ, и потому им?етъ свои особенные виды, которые не позволяютъ намъ вполн? полагаться на в?рность изображенныхъ имъ уб?жденій молодаго покол?нія. Только необыкновенный усп?хъ его романа, лишеннаго впрочемъ достоинствъ собственно литературныхъ, и бол?е всего усп?хъ автора, если в?рить журналамъ, въ высшемъ Англійскомъ обществ?, даетъ н?которое правдоподобіе его изложенію.

Исчисливъ такимъ образомъ зам?чательн?йшія движенія литературъ Европы, мы сп?шимъ повторить сказанное нами въ начал? статьи, что, обозначая современное, мы не им?ли въ виду представить полной картины настоящаго состоянія словесностей. Мы хот?ли только указать на ихъ посл?днія направленія, едва начинающія высказываться въ новыхъ явленіяхъ.

Между т?мъ, если мы соберемъ все зам?ченное нами въ одинъ итогъ и сообразимъ его съ т?мъ характеромъ Европейскаго просв?щенія, который, хотя развился прежде, но продолжаетъ еще до сихъ поръ быть господствующимъ, то съ этой точки зр?нія откроются намъ н?которые результаты, весьма важные для уразум?нія нашего времени.

— Отд?льные роды словесности см?шались въ одну неопред?ленную форму.

— Отд?льныя науки не удерживаются бол?е въ своихъ прежнихъ границахъ, но стремятся сблизиться съ науками, имъ смежными, и въ этомъ расширеніи пред?ловъ своихъ примыкаютъ къ своему общему центру — философіи.

— Философія въ посл?днемъ окончательномъ развитіи своемъ ищетъ такого начала, въ признаніи котораго она могла бы слиться съ в?рою въ одно умозрительное единство.

— Отд?льныя Западныя народности, достигнувъ полноты своего развитія, стремятся уничтожить разд?ляющія ихъ особенности и сомкнуться въ одну обще-Европейскую образованность.

Этотъ результатъ т?мъ зам?чательн?е, что онъ развился изъ направленія ему прямо противуположнаго. Преимущественно произошелъ онъ изъ стремленій каждаго народа изучить, возстановить и сохранить свою національную особенность. Но эти стремленія ч?мъ глубже развивались въ историческихъ, философскихъ и общественныхъ выводахъ, ч?мъ бол?е доходили до коренныхъ основъ отд?ленныхъ народностей, т?мъ ясн?е встр?тили въ нихъ начала не особенныя, но общія Европейскія, равно принадлежащія вс?мъ частнымъ національностямъ. Ибо въ общей основ? Европейской жизни лежитъ одно господствующее начало.

— Между т?мъ это господствующее начало Европейской жизни, отд?ляясь отъ народностей, т?мъ самымъ является уже какъ отжившее, какъ прошедшее по смыслу своему, хотя еще продолжающееся по факту. Отъ того современная особенность Западной жизни заключается въ томъ общемъ, бол?е или мен?е ясномъ сознаніи, что это начало Европейской образованности, развивавшееся во всей исторіи Запада, въ наше время оказывается уже неудовлетворительнымъ для высшихъ требованій просв?щенія. Зам?тимъ также, что и это сознаніе неудовлетворительности Европейской жизни вышло изъ сознанія прямо ему противуположнаго, изъ уб?жденія недавно прошедшаго времени, что Европейское просв?щеніе есть посл?днее и высшее звено челов?ческаго развитія. Одна крайность обратилась въ другую.

— Но сознавая неудовлетворительность Европейской образованности, общее чувство т?мъ самымъ отличаетъ ее отъ другихъ началъ всечелов?ческаго развитія и, обозначая его какъ особенное, обнаруживаетъ намъ отличительный характеръ Западнаго просв?щенія въ его частяхъ и совокупности, какъ преимущественное стремленіе къ личной и самобытной разумности въ мысляхъ, въ жизни, въ обществ? и во вс?хъ пружинахъ и формахъ челов?ческаго бытія. Этотъ характеръ безусловной разумности родился также изъ предшествовавшаго ему, давно прошедшаго стремленія, изъ прежняго усилія — не воспитать, но насильственно запереть мысль въ одной схоластической систем?.

— Но если общее ощущеніе неудовлетворительности самыхъ началъ Европейской жизни есть не что иное, какъ темное или ясное сознаніе неудовлетворительности безусловнаго разума, то, хотя оно и производитъ стремленіе къ религіозности вообще, однако, по самому происхожденію своему изъ развитія разума, не можетъ подчиниться такой форм? в?ры, которая бы совершенно отвергала разумъ, — ни удовлетвориться такою, которая бы поставляла в?ру въ его зависимость.

— Искусства, поэзія и даже едва ли не всякая творческая мечта только до т?хъ поръ были возможны въ Европ?, какъ живой, необходимый элементъ ея образованности, покуда господствующій раціонализмъ въ ея мысли и жизни не достигъ посл?дняго, крайняго звена своего развитія; ибо теперь он? возможны только какъ театральная декорація, не обманывающая внутренняго чувства зрителя, который прямо принимаетъ ее за искусственную неправду, забавляющую его праздность, но безъ которой его жизнь не потеряетъ ничего существеннаго. Правда для поэзіи Западной можетъ воскреснуть только тогда, когда новое начало будетъ принято въ жизнь Европейскаго просв?щенія.

Этому отчужденію искусства отъ жизни предшествовалъ періодъ всеобщаго стремленія къ художественности, окончившийся вм?ст? съ посл?днимъ художникомъ Европы — съ великимъ Гете, который выразилъ смерть поэзіи второю частію своего Фауста. Безпокойство мечтательности перешло въ заботы промышленности. Но въ наше время разногласіе поэзіи съ жизнію еще ясн?е обнаружилось.

— Изо всего сказаннаго сл?дуетъ еще, что современный характеръ Европейскаго просв?щенія, по своему историческому, философскому и жизненному смыслу, совершенно однозначителенъ съ характеромъ той эпохи Римско-Греческой образованности, когда, развившись до противор?чія самой себ?, она по естественной необходимости должна была принять въ себя другое, новое начало, хранившееся у другихъ племенъ, не им?вшихъ до того времени всемірно-исторической значительности.

Каждое время им?етъ свой господствующій, свой жизненный вопросъ, надъ вс?ми преобладающій, вс? другіе въ себ? вм?щающій, отъ котораго одного зависитъ ихъ относительная значительность и ограниченный смыслъ. Если же справедливо все зам?ченное нами о настоящемъ состояніи Западной образованности, то нельзя не уб?диться, что на дн? Европейскаго просв?щенія, въ наше время, вс? частные вопросы о движеніяхъ умовъ, о направленіяхъ науки, о ц?ляхъ жизни, о различныхъ устройствахъ обществъ, о характерахъ народныхъ, семейныхъ и личныхъ отношеній, о господствующихъ началахъ вн?шняго и самаго внутренняго быта челов?ка, — вс? сливаются въ одинъ существенный, живой, великій вопросъ объ отношеніи Запада къ тому незам?ченному до сихъ поръ началу жизни, мышленія и образованности, которое лежитъ въ основаніи міра Православно-Словенскаго.

Когда же мы отъ Европы обратимся къ нашему отечеству, отъ этихъ общихъ результатовъ, выведенныхъ нами изъ словесностей Западныхъ, перейдемъ къ обозр?нію словесности въ нашемъ отечеств?, то увидимъ въ ней странный хаосъ недоразвитыхъ мн?ній, противор?чащихъ стремленій, разногласныхъ отголосковъ вс?хъ возможныхъ движеній словесностей: Германской, Французской, Англійской, Итальянской, Польской, Шведской, разнообразное подражаніе вс?мъ возможнымъ и невозможнымъ Европейскимъ направленіямъ. Но объ этомъ над?емся мы им?ть удовольствіе говорить въ сл?дующей книг?.

Въ первой стать? нашего обозр?нія сказали мы, что словесность Русская представляетъ совокупность вс?хъ возможныхъ вліяній различныхъ литературъ Европейскихъ. Доказывать истину этого зам?чанія кажется намъ излишнимъ: каждая книга можетъ служить для того очевиднымъ свид?тельствомъ. Объяснять это явленіе мы также почитаемъ неум?стнымъ: причины его въ исторіи нашей образованности. Но зам?тивъ его, сознавъ это всепріемлющее сочувствіе, эту безусловную зависимость нашей словесности отъ различныхъ словесностей Запада, мы въ этомъ самомъ характер? нашей литературы видимъ, вм?ст? съ наружнымъ сходствомъ, и коренное отличіе ея отъ вс?хъ литературъ Европейскихъ.

Развернемъ нашу мысль.

Исторія вс?хъ словесностей Запада представляетъ намъ неразрывную связь между движеніями литературы и всею совокупностію народной образованности. Такая же неразрывная связь существуетъ между развитіемъ образованности и первыми элементами, изъ которыхъ слагается народная жизнь. Изв?стные интересы выражаются въ соотв?тсвенномъ устройств? понятій; опред?ленный образъ мыслей опирается на изв?стныя отношенія жизни. Что одинъ испытываетъ безъ сознанія, то другой ищетъ постигнуть мыслію и выражаетъ отвлеченною формулой, или, сознавая въ сердечномъ движеніи, изливаетъ въ поэтическихъ звукахъ. Сколь ни отличны кажутся, съ перваго взгляда, несвязныя, безотчетныя понятія простаго ремесленника или безграмотнаго пахаря, отъ пл?нительно-стройныхъ міровъ художественной фантазіи поэта, или отъ глубокой систематической думы кабинетнаго мыслителя, но при внимательномъ разсмотр?ніи очевидно, что между ними лежитъ та же внутренняя постепенность, та же органическая посл?довательность, какая существуетъ между с?менемъ, цв?ткомъ и плодомъ одного дерева.

Какъ языкъ народа представляетъ отпечатокъ его природной логики и, если не выражаетъ его образа мыслей вполн?, то, по крайней м?р?, представляетъ въ себ? то основаніе, изъ котораго безпрестанно и естественно исходитъ его умственная жизнь; такъ и разорванныя, не развитыя понятія народа, еще не мыслящаго, образуютъ тотъ корень, изъ котораго вырастаетъ высшая образованность націи. Отъ того вс? отрасли просв?щенія, находясь въ живомъ сопроницаніи, составляютъ одно неразрывно сочлененное ц?лое.

По этой причин?, всякое движеніе въ литератур? Западныхъ народовъ истекаетъ изъ внутренняго движенія ихъ образованности, на которую въ свою очередь д?йствуетъ литература. Даже т? словесности, которыя подчиняются вліянію другихъ народовъ, принимаютъ это вліяніе только тогда, когда оно соотв?тствуетъ требованіямъ ихъ внутренняго развитія, и усвояютъ его только въ той м?р?, въ какой оно гармонируетъ съ характеромъ ихъ просв?щенія. Иноземное для нихъ не противор?чіе ихъ особенности, но только ступень въ л?стниц? ихъ собственнаго восхожденія. Если мы видимъ, что въ теперешнюю минуту вс? словесности сочувствуютъ другъ другу, сливаются, такъ сказать, въ одну обще-Европейскую литературу, — то это могло произойти единственно отъ того, что образованности различныхъ народовъ развились изъ одинакаго начала и, проходя каждая своимъ путемъ, достигли наконецъ одинакаго результата, одинакаго смысла умственнаго бытія. Но не смотря на это сходство, и теперь еще Французъ не только не вполн? принимаетъ Н?мецкую мысль, но можетъ быть даже не вполн? и понимаетъ ее. Въ Германіи большею частію офранцуживаются Жиды, воспитавшіеся въ разрыв? съ народными уб?жденіями и только впосл?дствіи принявшіе философское христіанство. Англичане еще мен?е могутъ освободиться отъ своихъ національныхъ особенностей. Въ Италіи и Испаніи, хотя и зам?тно вліяніе литературы Французской, но это вліяніе бол?е мнимое, ч?мъ существенное, и Французскія готовыя формы служатъ только выраженіемъ внутренняго состоянія ихъ собственной образованности; ибо не Французская литература вообще, но одна словесность XVIII в?ка господствуетъ до сихъ поръ въ этихъ запоздалыхъ земляхъ[25].

Эта національная кр?пость, эта живая ц?лость образованности Европейскихъ народовъ, не смотря на ложность или истину направленія, сообщаетъ литератур? ихъ особенное значеніе. Она служитъ тамъ не забавою н?которыхъ круговъ, не украшеніемъ салоновъ, не роскошью ума, безъ которой можно обойтись, и не школьною задачей учащихся; но является необходимою, какъ естественный процессъ умственнаго дыханія, какъ прямое выраженіе и вм?ст? какъ неизб?жное условіе всякаго развитія образованности. Несознанная мысль, выработанная исторіей, выстраданная жизнію, потемненная ея многосложными отношеніями и разнородными интересами, восходитъ силою литературной д?ятельности по л?стниц? умственнаго развитія, отъ низшихъ слоевъ общества до высшихъ круговъ его, отъ безотчетныхъ влеченій до посл?днихъ ступеней сознанія, и въ этомъ вид? является она уже не остроумною истиною, не упражненіемъ въ искусств? риторики или діалектики, но внутреннимъ д?ломъ самопознанія бол?е или мен?е яснаго, бол?е или мен?е правильнаго, но во всякомъ случа? существенно значительнаго. Такимъ образомъ вступаетъ она въ сферу общаго всечелов?ческаго просв?щенія, какъ живой неизъемлемый элементъ, какъ личность съ голосомъ въ д?л? общаго сов?та; но къ внутреннему своему основанію, къ началу своего исхода возвращается она, какъ выводъ разума къ неразгаданнымъ обстоятельствамъ, какъ слово сов?сти къ безотчетнымъ влеченіямъ. Конечно, этотъ разумъ, эта сов?сть могутъ быть затемнены, испорчены; но эта порча зависитъ не отъ м?ста, которое литература занимаетъ въ образованности народа, а отъ искаженія его внутренней жизни; какъ въ челов?к? ложность разума и растл?нность сов?сти происходитъ не отъ сущности разума и сов?сти, но отъ его личной испорченности.

Одно государство, между вс?хъ Западныхъ сос?дей нашихъ, представило прим?ръ противнаго развитія. Въ Польш?, д?йствіемъ католицизма, высшія сословія весьма рано отд?лились отъ остальнаго народа, не только нравами, какъ это было и въ остальной Европ?, но и самымъ духомъ своей образованности, основными началами своей умственной жизни. Отд?леніе это остановило развитіе народнаго просв?щенія и т?мъ бол?е ускорило образованность оторванныхъ отъ него высшихъ классовъ. Такъ тяжелый экипажъ, заложенный гусемъ, станетъ на м?ст?, когда лопнутъ переднія постромки, между т?мъ какъ оторванный форрейтеръ т?мъ легче уносится впередъ. Не ст?сненная особенностію народнаго быта, ни обычаями, ни преданіями старины, ни м?стными отношеніями, ни господствующимъ образомъ мыслей, ни даже особенностію языка, воспитанная въ сфер? отвлеченныхъ вопросовъ, Польская аристократія въ 15 и 16-мъ в?к? была не только самою образованною, но и самою ученою, самою блестящею во всей Европ?. Основательное знаніе иностранныхъ языковъ, глубокое изученіе древнихъ классиковъ, необыкновенное развитіе умственныхъ и общежительныхъ дарованій, удивляли путешественниковъ и составляли всегдашній предметъ реляцій наблюдательныхъ папскихъ нунціевъ того времени[26]. Всл?дствіе этой образованности, литература была изумительно богата. Ее составляли ученые комментаріи древнихъ классиковъ, удачныя и неудачныя подражанія, писанныя частію на щегольскомъ Польскомъ, частію на образцовомъ Латинскомъ язык?, многочисленные и важные переводы, изъ коихъ н?которые до сихъ поръ почитаются образцовыми, какъ наприм?ръ, переводъ Тасса; другіе доказываютъ глубину просв?щенія, какъ наприм?ръ, переводъ вс?хъ сочиненій Аристотеля, сд?ланный еще въ 16-мъ в?к?. Въ одно царствованіе Сигизмунда ІІІ-го блистало 711 изв?стныхъ литературныхъ именъ, и бол?е ч?мъ въ 80-ти городахъ безпрестанно работали типографіи[27]. Но между этимъ искусственнымъ просв?щеніемъ и естественными элементами умственной жизни народа не было ничего общаго. Отъ того въ ц?лой образованности Польши произошло раздвоеніе. Между т?мъ какъ ученые паны писали толкованія на Горація, переводили Тасса и неоспоримо сочувствовали вс?мъ явленіямъ современнаго имъ Европейскаго просв?щенія, — это просв?щеніе отражалось только на поверхности жизни, не выростая изъ корня, и такимъ образомъ, лишенная самобытнаго развитія, вся эта отвлеченная умственная д?ятельность, эта ученость, этотъ блескъ, эти таланты, эти славы, эти цв?ты, сорванные съ чужихъ полей, вся эта богатая литература исчезла почти безъ сл?да для образованности Польской, и совершенно безъ сл?да для просв?щенія общечелов?ческаго, для той Европейской образованности, которой она была слишкомъ в?рнымъ отраженіемъ[28]. Правда, однимъ явленіемъ въ области наукъ гордится Польша, одну дань принесла она въ сокровищницу всечелов?ческаго просв?щенія: великій Коперникъ былъ Полякъ; но не забудемъ и то, что Коперникъ въ молодости своей оставилъ Польшу и воспитывался въ Германіи.

Слава Богу: между теперешнею Россіею и старою Польшею н?тъ ни мал?йшаго сходства, и потому, я над?юсь, никто не упрекнетъ меня въ неум?стномъ сравненіи и не перетолкуетъ словъ моихъ въ иной смыслъ, если мы скажемъ, — что въ отношеніи къ литератур? у насъ зам?тна такая же отвлеченная искусственность, такіе же цв?ты безъ корня, сорванные съ чужихъ полей. Мы переводимъ, подражаемъ, изучаемъ чужія словесности, сл?димъ за ихъ мал?йшими движеніями, усвояемъ себ? чужія мысли и системы, и эти упражненія составляютъ украшенія нашихъ образованныхъ гостиныхъ, иногда им?ютъ вліяніе на самыя д?йствія нашей жизни, но, не бывъ связаны съ кореннымъ развитіемъ нашей, исторически намъ данной образованности, они отд?ляютъ насъ отъ внутренняго источника отечественнаго просв?щенія, и вм?ст? съ т?мъ д?лаютъ насъ безплодными и для общаго д?ла просв?щенія всечелов?ческаго. Произведенія нашей словесности, какъ отраженія Европейскихъ, не могутъ им?ть интереса для другихъ народовъ, кром? интереса статистическаго, какъ показанія м?ры нашихъ ученическихъ усп?ховъ въ изученіи ихъ образцовъ. Для насъ самихъ они любопытны какъ дополненіе, какъ объясненіе, какъ усвоеніе чужихъ явленій; но и для насъ самихъ, при всеобщемъ распространеніи знанія иностранныхъ языковъ, наши подражанія остаются всегда н?сколько ниже и слаб?е своихъ подлинниковъ.

Само собою разум?ется, что я говорю зд?сь не о т?хъ необыкновенныхъ явленіяхъ, въ которыхъ д?йствуетъ личная сила генія. Державинъ, Карамзинъ, Жуковскій, Пушкинъ, Гоголь, хотя бы сл?довали чужому вліянію, хотя бы пролагали свой особенный путь, всегда будутъ д?йствовать сильно, могуществомъ своего личнаго дарованія, независимо отъ избраннаго ими направленія. Я говорю не объ исключеніяхъ, но о словесности вообще, въ ея обыкновенномъ состояніи.

Н?тъ сомн?нія, что между литературною образованностію нашею и коренными стихіями нашей умственной жизни, которыя развивались въ нашей древней исторіи и сохраняются теперь въ нашемъ такъ называемомъ необразованномъ народ?, существуетъ явное разногласіе. Разногласіе это происходитъ не отъ различія степеней образованности, но отъ совершенной ихъ разнородности. Т? начала умственной, общественной, нравственной и духовной жизни, которыя создали прежнюю Россію и составляютъ теперь единственную сферу ея народнаго быта, не развились въ литературное просв?щеніе наше, но остались нетронутыми, оторванныя отъ усп?ховъ нашей умственной д?ятельности, — между т?мъ какъ мимо ихъ, безъ отношенія къ нимъ, литературное просв?щеніе наше истекаетъ изъ чужихъ источниковъ, совершенно несходныхъ не только съ формами, но часто даже съ самыми началами нашихъ уб?жденій. Вотъ отъ чего всякое движеніе въ словесности нашей условливается не внутреннимъ движеніемъ нашей образованности, какъ на Запад?, но случайными для нея явленіями иностранныхъ литературъ.

Можетъ быть, справедливо думаютъ т?, которые утверждаютъ, что мы, Русскіе, способн?е понять Гегеля и Гете, ч?мъ Французы и Англичане; что мы полн?е можемъ сочувствовать съ Байрономъ и Диккенсомъ, ч?мъ Французы и даже Н?мцы; что мы лучше можемъ оц?нить Беранже и Жоржъ-Зандъ, ч?мъ Н?мцы и Англичане. И въ самомъ д?л?, отъ чего не понять намъ, отъ чего не оц?нить съ участіемъ самыхъ противоположныхъ явленій? Если мы оторвемся отъ народныхъ уб?жденій, то намъ не пом?шаютъ тогда никакія особенныя понятія, никакой опред?ленный образъ мыслей, никакія, зав?тныя пристрастія, никакіе интересы, никакія обычныя правила. Мы свободно можемъ разд?лять вс? мн?нія, усвоивать себ? вс? системы, сочувствовать вс?мъ интересамъ, принимать вс? уб?жденія. Но подчиняясь вліянію литературъ иностранныхъ, мы не можемъ въ свою очередь д?йствовать на нихъ нашими бл?дными отраженіями ихъ же явленій; мы не можемъ д?йствовать на собственную даже литературную образованность, подчиненную прямо сильн?йшему вліянію словесностей иностранныхъ; не можемъ д?йствовать и на образованность народную, потому, что между ею и нами н?тъ умственной связи, н?тъ сочувствія, н?тъ общаго языка.

Охотно соглашаюсь, что взглянувъ съ этой точки на литературу нашу, я выразилъ зд?сь только одну ея сторону, и это одностороннее представленіе, являясь въ такомъ р?зкомъ вид?, не смягченное ея другими качествами, не даетъ полнаго, настоящаго понятія о ц?ломъ характер? нашей словесности. Но р?зкая, или смягченная сторона эта т?мъ не мен?е существуетъ, и существуетъ какъ разногласіе, которое требуетъ разр?шенія.

Какимъ же образомъ можетъ выдти литература наша изъ своего искусственнаго состоянія, получить значительность, которой она до сихъ поръ не им?етъ, придти въ согласіе со всею совокупностью нашей образованности и явиться вм?ст? и выраженіемъ ея жизни и пружиною ея развитія?

Зд?сь слышатся иногда два мн?нія, оба равно одностороннія, равно неосновательныя, оба равно невозможныя.

Н?которые думаютъ, что полн?йшее усвоеніе иноземной образованности можетъ со временемъ пересоздать всего Русскаго челов?ка, какъ оно пересоздало н?которыхъ пишущихъ и непишущихъ литераторовъ, и тогда вся совокупность образованности нашей придетъ въ согласіе съ характеромъ нашей литературы. По ихъ понятію, развитіе н?которыхъ основныхъ началъ должно изм?нить нашъ коренной образъ мыслей, переиначить наши нравы, наши обычаи, наши уб?жденія, изгладить нашу особенность и такимъ образомъ сд?лать насъ Европейски просв?щенными.

Стоитъ ли опровергать такое мн?ніе?

Ложность его, кажется, очевидна безъ доказательства. Уничтожить особенность умственной жизни народной такъ же невозможно, какъ невозможно уничтожить его исторію. Зам?нить литературными понятіями коренныя уб?жденія народа такъ же легко, какъ отвлеченною мыслію перем?нить кости развившагося организма. Впрочемъ, еслибы мы и могли допустить на минуту, что предположеніе это можетъ въ самомъ д?л? исполниться, то въ такомъ случа? единственный результатъ его заключался бы не въ просв?щеніи, а въ уничтоженіи самого народа. Ибо что такое народъ, если не совокупность уб?жденій, бол?е или мен?е развитыхъ въ его нравахъ, въ его обычаяхъ, въ его язык?, въ его понятіяхъ сердечныхъ и умственныхъ, въ его религіозныхъ, общественныхъ и личныхъ отношеніяхъ, однимъ словомъ, во всей полнот? его жизни? Къ тому же мысль, вм?сто началъ нашей образованности ввести у насъ начала образованности Европейской, уже и потому уничтожает сама себя, что въ конечномъ развитіи просв?щенія Европейскаго н?тъ начала господствующаго. Одно противор?читъ другому, взаимно уничтожаясь. Если остается еще въ Западной жизни н?сколько живыхъ истинъ, бол?е или мен?е еще уц?л?вшихъ среди всеобщаго разрушенія вс?хъ особенныхъ уб?жденій, то эти истины не Европейскія, ибо въ противор?чіи со вс?ми результатами Европейской образованности; — это сохранившіеся остатки Христіанскихъ началъ, которые, сл?довательно, принадлежатъ не Западу, но бол?е намъ, принявшимъ Христіанство въ его чист?йшемъ вид?, хотя, можетъ быть, существованія этихъ началъ и не предполагаютъ въ нашей образованности безусловные поклонники Запада, не знающіе смысла нашего просв?щенія и см?шивающіе въ немъ существенное съ случайнымъ, собственное, необходимое съ посторонними искаженіями чужихъ вліяній: Татарскихъ, Польскихъ, Н?мецкихъ и т. п.

Что же касается собственно до Европейскихъ началъ, какъ они выразились въ посл?днихъ результатахъ, то взятыя отд?льно отъ прежней жизни Европы и положенныя въ основаніе

образованности новаго народа, — что произведутъ они, если не жалкую каррикатуру просв?щенія, какъ поэма, возникшая изъ правилъ піитики, была бы каррикатурою поэзіи? Опытъ уже сд?ланъ. Казалось, какая блестящая судьба предстояла Соединеннымъ-Штатамъ Америки, построеннымъ на такомъ разумномъ основаніи, посл? такого великаго начала! — И что же вышло? Развились одн? вн?шнія формы общества и, лишенныя внутренняго источника жизни, подъ наружною механикой задавили челов?ка. Литература Соединенныхъ-Штатовъ, по отчетамъ самыхъ безпристрастныхъ судей, служитъ яснымъ выраженіемъ этого состоянія[29]. — Огромная фабрика бездарныхъ стиховъ, безъ мал?йшей т?ни поэзіи; казенные эпитеты, ничего не выражающіе и не смотря на то, постоянно повторяемые; совершенное безчувствіе ко всему художественному; явное презр?ніе всякаго мышленія, не ведущаго къ матеріальнымъ выгодамъ; мелочныя личности безъ общихъ основъ; пухлыя фразы съ самымъ узкимъ смысломъ, оскверненіе святыхъ словъ: челов?колюбія, отечества, общественнаго блага, народности, до того, что употребленіе ихъ сд?лалось даже не ханжество, но простой общепонятный штемпель корыстныхъ разсчетовъ; наружное уваженіе къ вн?шней сторон? законовъ, при самомъ нагломъ ихъ нарушеніи; духъ сообщничества изъ личныхъ выгодъ, при некрасн?ющей нев?рности соединившихся лицъ, при явномъ неуваженіи вс?хъ нравственныхъ началъ[30], такъ, что въ основаніи вс?хъ этихъ умственныхъ движеній, очевидно лежитъ самая мелкая жизнь, отр?занная отъ всего, что поднимаетъ сердце надъ личною корыстію, утонувшая въ д?ятельности эгоизма и признающая своею высшею ц?лью матеріальный комфортъ, со вс?ми его служебными силами. Н?тъ! Если уже суждено будетъ Русскому, за какіе нибудь нераскаянные гр?хи, пром?нять свое великое будущее на одностороннюю жизнь Запада, то лучше хот?лъ бы я замечтаться съ отвлеченнымъ Н?мцемъ въ его хитросложныхъ теоріяхъ; лучше зал?ниться до смерти подъ теплымъ небомъ, въ художественной атмосфер? Италіи; лучше закружиться съ Французомъ въ его порывистыхъ, минутныхъ стремленіяхъ; лучше закамен?ть съ Англичаниномъ въ его упрямыхъ, безотчетныхъ привычкахъ, ч?мъ задохнуться въ этой проз? фабричныхъ отношеній, въ этомъ механизм? корыстнаго безпокойства.

Мы не удалились отъ своего предмета. Крайность результата, хотя и не сознанная, но логически возможная, обнаруживаетъ ложность направленія.

Другое мн?ніе, противоположное этому безотчетному поклоненію Запада и столько же одностороннее, хотя гораздо мен?е распространенное, заключается въ безотчетномъ поклоненіи прошедшимъ формамъ нашей старины, и въ той мысли, что со временемъ новопріобр?тенное Европейское просв?щеніе опять должно будетъ изгладиться изъ нашей умственной жизни развитіемъ нашей особенной образованности.

Оба мн?нія равно ложны; но посл?днее им?етъ бол?е логической связи. Оно основывается на сознаніи достоинства прежней образованности нашей, на разногласіи этой образованности съ особеннымъ характеромъ просв?щенія Европейскаго, и наконецъ, на несостоятельности посл?днихъ результатовъ Европейскаго просв?щенія. Можно не соглашаться съ каждымъ изъ этихъ положеній; но, разъ допустивши ихъ, нельзя упрекнуть въ логическомъ противор?чіи мн?нія, на нихъ основаннаго, какъ, наприм?ръ, можно упрекнуть мн?ніе противоположное, пропов?дующее просв?щеніе Западное и не могущее указать въ этомъ просв?щеніи ни на какое центральное, положительное начало, но довольствующееся какими нибудь частными истинами или отрицательными формулами.

Между т?мъ логическая непогр?шимость не спасаетъ мн?нія отъ существенной односторонности; напротивъ, придаетъ ей еще бол?е очевидности. Какова бы ни была образованность наша, но прошедшія ея формы, являвшіяся въ н?которыхъ обычаяхъ, пристрастіяхъ, отношеніяхъ и даже въ язык? нашемъ, потому именно не могли быть чистымъ и полнымъ выраженіемъ внутренняго начала народной жизни, что были ея наружными формами, сл?довательно, результатомъ двухъ различныхъ д?ятелей: одного, выражаемаго начала, и другаго, м?стнаго и временнаго обстоятельства. Потому всякая форма жизни, однажды прошедшая, уже бол?е невозвратима, какъ та особенность времени, которая участвовала въ ея созданіи. Возстановить эти формы то же, что воскресить мертвеца, оживить земную оболочку души, которая уже разъ отъ нея отлет?ла. Зд?сь нужно чудо; логики недостаточно; по несчастію, даже недостаточно и любви!

Къ тому же, каково бы ни было просв?щеніе Европейское, но если однажды мы сд?лались его участниками, то истребить его вліяніе уже вн? нашей силы, хотя бы мы того и желали. Можно подчинить его другому, высшему, направить къ той или другой ц?ли; но всегда останется оно существеннымъ, уже неизъемлемымъ элементомъ всякаго будущаго развитія нашего. Легче узнать все новое на св?т?, ч?мъ забыть узнанное. Впрочемъ, еслибы мы и могли даже забывать по произволу, еслибы могли возвратиться въ ту отд?ленную особенность нашей образованности, изъ которой вышли, то какую пользу получили бы мы отъ этой новой отд?ленности? Очевидно, что рано, или поздно, мы опять пришли бы въ соприкосновеніе съ началами Европейскими, опять подверглись бы ихъ вліянію, опять должны бы были страдать отъ ихъ разногласія съ нашею образованностію, прежде, ч?мъ усп?ли бы подчинить ихъ нашему началу; и такимъ образомъ, безпрестанно возвращались бы къ тому же вопросу, который занимаетъ насъ теперь.

Но кром? вс?хъ другихъ несообразностей этого направленія, оно им?етъ еще и ту темную сторону, что, безусловно отвергая все Европейское, т?мъ самымъ отр?зываетъ насъ отъ всякаго участія въ общемъ д?л? умственнаго бытія челов?ка; ибо нельзя же забывать, что просв?щеніе Европейское насл?довало вс? результаты образованности Греко-Римскаго міра, который въ свою очередь принялъ въ себя вс? плоды умственной жизни всего челов?ческаго рода. Оторванное такимъ образомъ отъ общей жизни челов?чества, начало нашей образованности, вм?сто того, чтобы быть началомъ просв?щенія живаго, истиннаго, полнаго, необходимо сд?лается началомъ одностороннимъ и, сл?довательно, утратитъ все свое общечелов?ческое значеніе.

Направленіе къ народности истинно у насъ, какъ высшая ступень образованности, а не какъ душный провинціализмъ. Потому, руководствуясь этою мыслію, можно смотр?ть на просв?щеніе Европейское, какъ на неполное, одностороннее, не проникнутое истиннымъ смысломъ, и потому ложное; но отрицать его какъ бы не существующее, значитъ ст?снять собственное. Если Европейское, въ самомъ д?л?, ложное, если д?йствительно противор?читъ началу истинной образованности, то начало это, какъ истинное, должно не оставлять этого противор?чія въ ум? челов?ка, а напротивъ, принять его въ себя, оц?нить, поставить въ свои границы и, подчинивъ такимъ образомъ собственному превосходству, сообщить ему свой истинный смыслъ. Предполагаемая ложность этого просв?щенія нисколько не противор?читъ возможности его подчиненія истин?. Ибо все ложное, въ основаніи своемъ, есть истинное, только поставленное на чужое м?сто: существенно ложнаго н?тъ, какъ н?тъ существенности во лжи.

Такимъ образомъ, оба противоположные взгляда на отношенія коренной образованности нашей къ просв?щенію Европейскому, оба эти крайнія мн?нія являются равно неосновательными. Но надобно признаться, что въ этой крайности развитія, въ какой мы представили ихъ зд?сь, не существуютъ они въ д?йствительности. Правда, мы безпрестанно встр?чаемъ людей, которые въ образ? мыслей своихъ уклоняются бол?е или мен?е на ту, или другую сторону, но односторонность свою они не развиваютъ до посл?днихъ результатовъ. Напротивъ, потому только и могутъ они оставаться въ своей односторонности, что не доводятъ ея до первыхъ выводовъ, гд? вопросъ д?лается яснымъ, ибо изъ области безотчетныхъ пристрастій переходитъ въ сферу разумнаго сознанія, гд? противор?чіе уничтожается собственнымъ своимъ выраженіемъ. Отъ того мы думаемъ, что вс? споры о превосходств? Запада, или Россіи, о достоинств? исторіи Европейской, или нашей, и тому подобныя разсужденія принадлежатъ къ числу самыхъ безполезныхъ, самыхъ пустыхъ вопросовъ, какіе только можетъ придумать празднолюбіе мыслящаго челов?ка.

И что, въ самомъ д?л?, за польза намъ отвергать, или порочить то, что было, или есть добраго въ жизни Запада? Не есть ли оно, напротивъ, выраженіе нашего же начала, если наше начало истинное? Всл?дствіе его господства надъ нами, все прекрасное, благородное, христіанское, по необходимости намъ свое, хотя бы оно было Европейское, хотя бы Африканское. Голосъ истины не слаб?етъ, но усиливается своимъ созвучіемъ со вс?мъ, что является истиннаго, гд? бы то ни было.

Съ другой стороны, если бы поклонники Европейскаго просв?щенія, отъ безотчетныхъ пристрастій къ т?мъ или другимъ формамъ, къ т?мъ или другимъ отрицательнымъ истинамъ, захот?ли возвыситься до самаго начала умственной жизни челов?ка и народовъ, которое одно даетъ смыслъ и правду вс?мъ вн?шнимъ формамъ и частнымъ истинамъ; то безъ сомн?нія должны бы были сознаться, что просв?щеніе Запада не представляетъ этого высшаго, центральнаго, господствующаго начала, и, сл?довательно, уб?дились бы, что вводить частныя формы этого просв?щенія, значитъ разрушать, не созидая, и что, если въ этихъ формахъ, въ этихъ частныхъ истинахъ есть что либо существенное, то это существенное тогда только можетъ усвоиться намъ, когда оно выростетъ изъ нашего корня, будетъ сл?дствіемъ нашего собственнаго развитія, а не тогда, какъ упадетъ къ намъ извн?, въ вид? противор?чія всему строю нашего сознательнаго и обычнаго бытія.

Это соображеніе обыкновенно выпускаютъ изъ виду даже т? литераторы, которые, съ добросов?стнымъ стремленіемъ къ истин?, стараются отдать себ? разумный отчетъ въ смысл? и ц?ли своей умственной д?ятельности. Но чтo же сказать о т?хъ, которые д?йствуютъ безотчетно? Которые увлекаются Западнымъ только потому, что оно не наше, ибо не знаютъ ни характера, ни смысла, ни достоинства того начала, которое лежитъ въ основаніи нашего историческаго быта, и не зная его, не заботятся узнать, легкомысленно см?шивая въ одно осужденіе и случайные недостатки и самую сущность нашей образованности? Что сказать о т?хъ, которые женоподобно прельщаются наружнымъ блескомъ образованности Европейской, не вникая ни въ основаніе этой образованности, ни въ ея внутреннее значеніе, ни въ тотъ характеръ противор?чія, несостоятельности, саморазрушенія, который, очевидно, заключается не только въ общемъ результат? Западной жизни, но даже и въ каждомъ ея отд?льномъ явленіи, — очевидно, говорю я, въ томъ случа?, когда мы не довольствуемся вн?шнимъ понятіемъ явленія, но вникнемъ въ его полный смыслъ отъ основнаго начала до конечныхъ выводовъ.

Впрочемъ, говоря это, мы чувствуемъ между т?мъ, что слова наши теперь еще найдутъ мало сочувствія. Ревностные поклонники и распространители Западныхъ формъ и понятій довольствуются обыкновенно столь малыми требованіями отъ просв?щенія, что врядъ ли могутъ дойти до сознанія этого внутренняго разногласія Европейской образованности. Они думаютъ, напротивъ того, что если еще не вся масса челов?чества на Запад? достигла посл?днихъ границъ своего возможнаго развитія, то, по крайней м?р?, достигли ихъ высшіе ея представители; что вс? существенныя задачи уже р?шены, вс? тайны раскладены, вс? недоразум?нія ясны, сомн?нія кончены; что мысль челов?ческая дошла до крайнихъ пред?ловъ своего возрастанія; что теперь остается ей только распространяться въ общее признаніе, и что не осталось въ глубин? челов?ческаго духа уже никакихъ существенныхъ, вопіющихъ, незаглушимыхъ вопросовъ, на которые не могъ бы онъ найти полнаго, удовлетворительнаго отв?та во всеобъемлющемъ мышленіи Запада; по этой причин? и намъ остается только учиться, подражать и усвоивать чужое богатство.

Спорить съ такимъ мн?ніемъ, очевидно, нельзя. Пусть ут?шаются они полнотою своего знанія, гордятся истиною своего направленія, хвалятся плодами своей вн?шней д?ятельности, любуются стройностію своей внутренней жизни. Мы не нарушимъ ихъ счастливаго очарованія; они заслужили свое блаженное довольство мудрою ум?ренностію своихъ умственныхъ и сердечныхъ требованій. Мы соглашаемся, что не въ силахъ переуб?дить ихъ, ибо мн?ніе ихъ кр?пко сочувствіемъ большинства, и думаемъ, что разв? только со временемъ можетъ оно поколебаться силою собственнаго развитія. Но до т?хъ поръ не будемъ над?яться, чтобы эти поклонники Европейскаго совершенства постигли то глубокое значеніе, которое скрывается въ нашей образованности.

Ибо дв? образованности, два раскрытія умственныхъ силъ въ челов?к? и народахъ, представляетъ намъ безпристрастное умозр?ніе, исторія вс?хъ в?ковъ и даже ежедневный опытъ. Одна образованность есть внутреннее устроеніе духа силою изв?щающейся въ немъ истины; другая — формальное развитіе разума и вн?шнихъ познаній. Первая зависитъ отъ того начала, которому покоряется челов?къ, и можетъ сообщаться непосредственно; вторая есть плодъ медленной и трудной работы. Первая даетъ смыслъ и значеніе второй, но вторая даетъ ей содержаніе и полноту. Для первой н?тъ изм?няющагося развитія, есть только прямое признаніе, сохраненіе и распространеніе въ подчиненныхъ сферахъ челов?ческаго духа; вторая, бывъ плодомъ в?ковыхъ, постепенныхъ усилій, опытовъ, неудачъ, усп?ховъ, наблюденій, изобр?теній и всей преемственно богатящейся умственной собственности челов?ческаго рода, не можетъ быть создана мгновенно, ни отгадана самымъ геніальнымъ вдохновеніемъ, но должна слагаться мало по малу изъ совокупныхъ усилій вс?хъ частныхъ разум?ній. Впрочемъ очевидно, что первая только им?етъ существенное значеніе для жизни, влагая въ нее тотъ или другой смыслъ; ибо изъ ея источника истекаютъ коренныя уб?жденія челов?ка и народовъ; она опред?ляетъ порядокъ ихъ внутренняго и направленіе вн?шняго бытія, характеръ ихъ частныхъ, семейныхъ и общественныхъ отношеній, является начальною пружиною ихъ мышленія, господствующимъ звукомъ ихъ душевныхъ движеній, краскою языка, причиною сознательныхъ предпочтеній и безсознательныхъ пристрастій, основою нравовъ и обычаевъ, смысломъ ихъ исторіи.

Покоряясь направленію этой высшей образованности и дополняя ее своимъ содержаніемъ, вторая образованность устрояетъ развитіе наружной стороны мысли и вн?шнихъ улучшеній жизни, сама не заключая въ себ? никакой понудительной силы къ тому или къ другому направленію. Ибо, по сущности своей и въ отд?ленности отъ постороннихъ вліяній, она есть н?что среднее между добромъ и зломъ, между силою возвышенія и силою искаженія челов?ка, какъ всякое вн?шнее св?д?ніе, какъ собраніе опытовъ, какъ безпристрастное наблюденіе природы, какъ развитіе художественной техники, какъ и самъ познающій разумъ, когда онъ д?йствуетъ оторванно отъ другихъ способностей челов?ка и развивается самодвижно, не увлекаясь низкими страстями, не озаряясь высшими помыслами, но передавая беззвучно одно отвлеченное знаніе, могущее быть одинаково употреблено на пользу и на вредъ, на служеніе правд? или на подкр?пленіе лжи.

Самая безхарактерность этой вн?шней, логическо-технической образованности позволяетъ ей оставаться въ народ? или челов?к? даже тогда, когда они утрачиваютъ или изм?няютъ внутреннюю основу своего бытія, свою начальную в?ру, свои коренныя уб?жденія, свой существенный характеръ, свое жизненное направленіе. Оставшаяся образованность, переживая господство высшаго начала, ею управлявшаго, поступаетъ на службу другаго, и такимъ образомъ невредимо переходитъ вс? различные переломы исторіи, безпрестанно возрастая въ содержаніи своемъ до посл?дней минуты челов?ческаго бытія.

Между т?мъ въ самыя времена переломовъ, въ эти эпохи упадка челов?ка или народа, когда основное начало жизни раздвояется въ ум? его, распадается на части и теряетъ такимъ образомъ всю свою силу, заключающуюся преимущественно въ ц?льности бытія: тогда эта вторая образованность, разумно-вн?шняя, формальная, является единственною опорой неутвержденной мысли и господствуетъ, посредствомъ разумнаго разсчета и равнов?сія интересовъ, надъ умами внутреннихъ уб?жденій.

Исторія представляетъ намъ н?сколько подобныхъ эпохъ перелома, разд?ленныхъ между собою тысячел?тіями, но близко связанныхъ внутреннимъ сочувствіемъ духа, подобно тому сочувствію, какое зам?чается между мышленіемъ Гегеля и внутреннимъ основаніемъ мышленія Аристотеля.

Обыкновенно см?шивають эти дв? образованности. Отъ того въ половин? 18-го в?ка могло возникнуть мн?ніе, съ начала развитое Лессингомъ и Кондорсетомъ, и потомъ сд?лавшееся всеобщимъ, — мн?ніе о какомъ-то постоянномъ, естественномъ и необходимомъ усовершенствованіи челов?ка. Оно возникло въ противоположность другому мн?нію, утверждавшему неподвижность челов?ческаго рода, съ какими-то періодическими колебаніями вверхъ и внизъ. Можетъ быть, не было мысли сбивчив?е этихъ двухъ. Ибо, если бы въ самомъ д?л? челов?ческій родъ усовершенствовался, то отъ чего же челов?къ не д?лается совершенн?е? Если бы ничто въ челов?к? не развивалось, не возрастало, то какъ бы мы могли объяснить безспорное усовершенствованіе н?которыхъ наукъ?

Одна мысль отрицаетъ въ челов?к? всеобщность разума, прогрессъ логическихъ выводовъ, силу памяти, возможность словеснаго взаимод?йствія и т. п.; другая убиваетъ въ немъ свободу нравственнаго достоинства.

Но мн?ніе о неподвижности челов?ческаго рода должно было уступить въ общемъ признаніи мн?нію о необходимомъ развитіи челов?ка, ибо посл?днее было сл?дствіемъ другаго заблужденія, принадлежащаго исключительно раціональному направленію посл?днихъ в?ковъ. Заблужденіе это заключается въ предположеніи, будто то живое разум?ніе духа, то внутреннее устроеніе челов?ка, которое есть источникъ его путеводныхъ мыслей, сильныхъ д?лъ, безоглядныхъ стремленій, задушевной поэзіи, кр?пкой жизни и высшаго зр?нія ума, будто оно можетъ составляться искусственно, такъ сказать механически, изъ одного развитія логическихъ формулъ. Это мн?ніе долго было господствующимъ, покуда, наконецъ, въ наше время начало разрушаться усп?хами высшаго мышленія. Ибо логическій разумъ, отр?занный отъ другихъ источниковъ познаванія и не испытавшій еще до конца м?ры своего могущества, хотя и об?щаетъ сначала челов?ку создать ему внутренній образъ мыслей, сообщить не формальное, живое воззр?ніе на міръ и самого себя; но, развившись до посл?днихъ границъ своего объема, онъ самъ сознаетъ неполноту своего отрицательнаго в?денія и уже всл?дствіе собственнаго вывода требуетъ себ? инаго высшаго начала, недостижимаго его отвлеченному механизму.

Таково теперь состояніе Европейскаго мышленія, — состояніе, которое опред?ляетъ отношеніе Европейскаго просв?щенія къ кореннымъ началамъ нашей образованности. Ибо если прежній, исключительно раціональный характеръ Запада могъ д?йствовать разрушительно на нашъ бытъ и умъ, то теперь, напротивъ того, новыя требованія Европейскаго ума и наши коренныя уб?жденія им?ютъ одинакій смыслъ. И если справедливо, что основное начало нашей Православно-Словенской образованности есть истинное (что впрочемъ доказывать зд?сь я почитаю ни нужнымъ, ни ум?стнымъ), — если справедливо, говорю я, что это верховное, живое начало нашего просв?щенія есть истинное: то очевидно, что какъ оно н?когда было источникомъ нашей древней образованности, такъ теперь должно служить необходимымъ дополненіемъ образованности Европейской, отд?ляя ее отъ ея особенныхъ направленій, очищая отъ характера исключительной раціональности и проницая новымъ смысломъ; между т?мъ какъ образованность Европейская, — какъ зр?лый плодъ всечелов?ческаго развитія, оторванный отъ стараго дерева, — должна служить питаніемъ для новой жизни, явиться новымъ возбудительнымъ средствомъ къ развитію нашей умственной д?ятельности.

Поэтому любовь къ образованности Европейской, равно какъ любовь къ нашей, об? совпадаютъ въ посл?дней точк? своего развитія въ одну любовь, въ одно стремленіе къ живому, полному, всечелов?ческому и истинно Христіанскому просв?щенію.

Напротивъ того, въ недоразвитомъ состояніи своемъ являются он? об? ложными: ибо одна не ум?етъ принять чужаго, не изм?нивъ своему; другая въ т?сныхъ объятіяхъ своихъ задушаетъ то, что хочетъ сберечь. Одна ограниченность происходитъ отъ запоздалости мышленія и отъ незнанія глубины ученія, лежащаго основаніемъ нашей образованности; другая, сознавая недостатки первой, слишкомъ запальчиво сп?шитъ стать къ ней въ прямое противор?чіе. Но при всей ихъ односторонности нельзя не сознаться, что въ основаніи об?ихъ могутъ лежать одинаково благородныя побужденія, одинакая сила любви къ просв?щенію и даже къ отечеству, не смотря на наружную противоположность.

Это понятіе наше о правильномъ отношеніи нашей народной образованности къ Европейской и о двухъ крайнихъ воззр?ніяхъ необходимо было намъ высказать прежде, ч?мъ мы приступимъ къ разсмотр?нію частныхъ явленій нашей словесности.

Бывъ отраженіемъ словесностей иностранныхъ, наши литературныя явленія, подобно Западнымъ, преимущественно сосредоточиваются въ журналистик?.

Но въ чемъ же заключается характеръ нашихъ періодическихъ изданій?

Затруднительно журналу произносить свое мн?ніе о другихъ журналахъ. Похвала можетъ казаться пристрастіемъ, порицаніе им?етъ видъ самохвальства. Но какъ же говорить о литератур? нашей, не разбирая того, что составляетъ ея существенный характеръ? Какъ опред?лить настоящій смыслъ словесности, не говоря о журналахъ? Постараемся не заботиться о той наружности, какую могутъ им?ть наши сужденія.

Стар?е вс?хъ другихъ литературныхъ журналовъ осталась теперь Библіотека для Чтенія. Господствующій характеръ ея есть совершенное отсутствіе всякаго опред?леннаго образа мыслей. Она хвалитъ нынче то, что вчера порицала; выставляетъ нынче одно мн?ніе и нынче же пропов?дуетъ другое; для того же предмета им?етъ н?сколько противоположныхъ взглядовъ; не выражаетъ никакихъ особенныхъ правилъ, никакихъ теорій, никакой системы, никакого направленія, никакой краски, никакого уб?жденія, никакой опред?ленной основы для своихъ сужденій; и, не смотря на то, однако, постоянно произноситъ свое сужденіе обо всемъ, что является въ литератур? или наукахъ. Это д?лаетъ она такъ, что для каждаго особеннаго явленія сочиняетъ особливые законы, изъ которыхъ случайно исходитъ ея порицательный или одобрительный приговоръ и падаетъ — на счастливаго. По этой причин? д?йствіе, которое производитъ всякое выраженіе ея мн?нія, похоже на то, какъ бы она совс?мъ не произносила никакого мн?нія. Читатель понимаетъ мысль судьи отд?льно, а предметъ, къ которому относится сужденіе, также отд?льно ложится въ ум? его: ибо онъ чувствуетъ, что между мыслію и предметомъ н?тъ другаго отношенія, кром? того, что они встр?тились случайно и на короткое время, и опять встр?тившись не узнаютъ другъ друга.

Само собою разум?ется, что это особеннаго рода безпристрастіе лишаетъ Библіотеку для Чтенія всякой возможности им?ть вліяніе на литературу, какъ журналъ, но не м?шаетъ ей д?йствовать, какъ сборникъ статей, часто весьма любопытныхъ. Въ редактор? ея зам?тно, кром? необыкновенной, многосторонней и часто удивительной учености, еще особый, р?дкій и драгоц?нный даръ: представлять самые трудные вопросы наукъ въ самомъ ясномъ и для вс?хъ понятномъ вид?, и оживлять это представленіе своими, всегда оригинальными, часто остроумными зам?чаніями. Одно это качество могло бы сд?лать славу всякаго періодическаго изданія, не только у насъ, но даже и въ чужихъ краяхъ.

Но самая живая часть Б. д. Ч. заключается въ библіографіи. Ея рецензіи исполнены остроумія, веселости и оригинальности. Нельзя не см?яться, читая ихъ. Намъ случалось вид?ть авторовъ, которыхъ творенія были разобраны, и которые сами не могли удержаться отъ добродушнаго см?ха, читая приговоры своимъ сочиненіямъ. Ибо въ сужденіяхъ Библіотеки зам?тно такое совершенное отсутствіе всякаго серьезнаго мн?нія, что самыя по наружности злыя нападенія ея получаютъ отъ того характеръ фантастически невинный, такъ сказать, добродушно сердитый. Ясно, что она см?ется не потому, чтобы предметъ былъ въ самомъ д?л? см?шонъ, а только потому, что ей хочется посм?яться. Она переиначиваетъ слова автора по своему нам?ренію, соединяетъ разд?ленныя смысломъ, разд?ляетъ соединенныя, вставляетъ, или выпускаетъ ц?лыя р?чи, чтобы изм?нить значеніе другихъ, иногда сочиняетъ фразы совс?мъ небывалыя въ книг?, изъ которой выписываетъ, и сама см?ется надъ своимъ сочиненіемъ. Читатель видитъ это, и см?ется вм?ст? съ нею, потому что ея шутки почти всегда остроумны и веселы, потому что он? невинны, потому что он? не ст?сняются никакимъ серьезнымъ мн?ніемъ, и потому, наконецъ, что журналъ, шутя передъ нимъ, не объявляетъ притязанія ни на какой другой усп?хъ, кром? чести: разсм?шить и забавить публику.

Между т?мъ, хотя мы съ большимъ удовольствіемъ просматриваемъ иногда эти рецензіи, хотя мы знаемъ, что шутливость эта составляетъ, в?роятно, главн?йшую причину усп?ха журнала, однако, когда размыслимъ, какою дорогою ц?ною покупается этотъ усп?хъ, какъ иногда, за удовольствіе позабавить, продается в?рность слова, дов?ренность читателя, уваженіе къ истин?, и т. п., — тогда невольно приходитъ намъ въ мысли: что, если бы съ такими блестящими качествами, съ такимъ остроуміемъ, съ такою ученостію, съ такою многосторонностію ума, съ такою оригинальностію слова соединялись еще другія достоинства, наприм?ръ, возвышенная мысль, твердое и не изм?няющее себ? уб?жденіе, или хотя безпристрастіе, или хотя наружный видь его? — Какое д?йствіе могла бы тогда им?ть Б. д. Ч., не говорю на литературу нашу, но на всю совокупность нашей образованности? Какъ легко могла бы она посредствомъ своихъ р?дкихъ качествъ овлад?ть умами читателей, развить свое уб?жденіе сильно, распространить его широко, привлечь сочувствіе большинства, сд?латься судьею мн?ній, можетъ быть, проникнуть изъ литературы въ самую жизнь, связать ея различныя явленія въ одну мысль и, господствуя такимъ образомъ надъ умами, составить кр?пко сомкнутое и сильно развитое мн?ніе, могущее быть полезнымъ двигателемъ нашей образованности? Конечно, тогда она была бы мен?е забавною.

Характеръ совершенно противоположный Библіотек? для Чтенія представляютъ Маякъ и Отечественныя Записки. Между т?мъ какъ Библіотека въ ц?ломъ состав? своемъ бол?е сборникъ разнородныхъ статей, ч?мъ журналъ; а въ критик? своей им?етъ ц?лію единственно забаву читателя, не выражая никакого опред?леннаго образа мыслей: напротивъ того, Отечественныя Записки и Маякъ проникнуты каждый своимъ р?зко опред?леннымъ мн?ніемъ и выражаютъ каждый свое, одинаково р?шительное, хотя прямо одно другому противоположное направленіе.

Отечественныя Записки стремятся отгадать и присвоить себ? то воззр?ніе на вещи, которое, по ихъ мн?нію, составляетъ нов?йшее выраженіе Европейскаго просв?щенія, и потому, часто м?няя свой образъ мыслей, он? постоянно остаются в?рными одной забот?: выражать собою самую модную мысль, самое новое чувство изъ литературы Западной.

Маякъ, напротивъ того, зам?чаетъ только ту сторону Западнаго просв?щенія, которая кажется ему вредною или безнравственною, и, чтобы в?рн?е изб?жать съ ней сочувствія, отвергаетъ все просв?щеніе Европейское вполн?, не входя въ сомнительныя разбирательства. Отъ того одинъ хвалитъ, что другой бранитъ; одинъ восхищается т?мъ, что въ другомъ возбуждаетъ негодованіе; даже одни и т? же выраженія, которыя въ словар? одного журнала означаютъ высшую степень достоинства, напр. европеизмъ, посл?дній моментъ развитія, челов?ческая премудрость, и пр., — на язык? другаго им?ютъ смыслъ крайняго порицанія. Отъ того, не читая одного журнала, можно знать его мн?ніе изъ другаго, понимая только вс? слова его въ обратномъ смысл?.

Такимъ образомъ, въ общемъ движеніи литературы нашей односторонность одного изъ этихъ періодическихъ изданій полезно уравнов?шивается противоположною односторонностію другаго. Взаимно уничтожая другъ друга, каждый изъ нихъ, не зная того, дополняетъ недостатки другаго, такъ, что смыслъ и значеніе, даже образъ мыслей и содержаніе одного, основываются на возможности существованія другаго. Самая полемика между ними служитъ имъ причиною неразрывной связи и составляетъ, такъ сказать, необходимое условіе ихъ мысленнаго движенія. Впрочемъ, характеръ этой полемики совершенно различенъ въ обоихъ журналахъ. Маякъ нападаетъ на Отечественныя Записки прямо, открыто и съ геройскою неутомимостію, зам?чая ихъ заблужденія, ошибки, оговорки и даже опечатки. Отечественныя Записки мало заботятся о Маяк?, какъ журнал?, и даже р?дко говорятъ о немъ; но за то постоянно им?ютъ въ виду его направленіе, противъ крайности котораго стараются выставить противоположную, не мен?е запальчивую крайность. Эта борьба поддерживаетъ возможность жизни обоихъ и составляетъ ихъ главное значеніе въ литератур?.

Это противоборство Маяка и Отеч. Записокъ почитаемъ мы явленіемъ полезнымъ въ литератур? нашей потому, что, выражая два крайнія направленія, они, своею преувеличенностію этихъ крайностей, необходимо представляютъ ихъ н?сколько въ каррикатур?, и такимъ образомъ невольно наводятъ мысли читателя на дорогу благоразумной ум?ренности въ заблужденіяхъ. Кром? того, каждый журналъ въ своемъ род? сообщаетъ много статей любопытныхъ, д?льныхъ и полезныхъ для распространенія нашей образованности. Ибо мы думаемъ, что образованность наша должна вм?щать въ себ? плоды обоихъ направленій; мы не думаемъ только, чтобы эти направленія должны были оставаться въ ихъ исключительной односторонности.

Впрочемъ, говоря о двухъ направленіяхъ, мы им?емъ въ виду бол?е идеалы двухъ журналовъ, ч?мъ самые журналы, о которыхъ идетъ р?чь. Ибо, къ сожал?нію, ни Маякъ, ни Отечественныя Записки далеко не достигаютъ той ц?ли, которую они себ? предполагаютъ.

Отвергать все Западное и признавать только ту сторону нашей образованности, которая прямо противоположна Европейской, есть, конечно, направленіе одностороннее; однако, оно могло бы им?ть н?которое подчиненное значеніе, если бы журналъ выражалъ его во всей чистот? его односторонности; но, принимая его своею ц?лью, Маякъ см?шиваетъ съ нимъ н?которыя разнородныя, случайныя и явно произвольныя начала, которыя иногда разрушаютъ главное его значеніе. Такъ наприм?ръ, полагая въ основаніе вс?хъ сужденій своихъ святыя истины нашей Православной в?ры, онъ вм?ст? съ т?мъ принимаетъ еще въ основаніе себ? другія истины: положенія своей самосочиненной психологіи, и судитъ о вещахъ по тремъ критеріямъ, по четыремъ разрядамъ и по десяти стихіямъ. Такимъ образомъ, см?шивая свои личныя мн?нія съ общими истинами, онъ требуетъ, чтобы система его принята была за краеугольный камень національнаго мышленія. Всл?дствіе этого же см?шенія понятій, думаетъ оказать великую услугу словесности, уничтожая вм?ст? съ Отечественными Записками еще и то, что составляетъ славу нашей словесности. Такъ доказываетъ онъ, между прочимъ, что поэзія Пушкина не только ужасная, безнравственная, но что еще въ ней н?тъ ни красоты, ни искусства, ни хорошихъ стиховъ, ни даже правильныхъ ри?мъ. Такъ, заботясь объ усовершенствованіи Русскаго языка и стараясь придать ему мягкость, сладость, звучную прелесть, которыя бы сд?лали его общелюбезнымъ языкомъ всей Европы, самъ онъ, въ то же время, вм?сто того, чтобы говорить языкомъ Русскимъ, употребляетъ языкъ собственнаго своего изобр?тенія.

Вотъ почему, не смотря на многія великія истины, кой-гд? выражаемыя Маякомъ, и которыя, бывъ представлены въ чистомъ вид?, должны бы были пріобр?сть ему живое сочувствіе многихъ; мудрено, однако же, сочувствовать ему потому, что истины въ немъ перем?шаны съ понятіями, по крайней м?р? странными.

Отечественныя Записки, съ своей стороны, уничтожаютъ также собственную силу свою другимъ образомъ. Вм?сто того, чтобы передавать намъ результаты образованности Европейской, он? безпрестанно увлекаются какими нибудь частными явленіями этой образованности и, не обнявъ ее вполн?, думаютъ быть новыми, являясь въ самомъ д?л? всегда запоздалыми. Ибо страстное стремленіе за модностью мн?нія, страстное желаніе принять наружность льва въ кругу мышленія, само по себ? уже доказываетъ удаленіе отъ центра моды. Это желаніе даетъ нашимъ мыслямъ, нашему языку, всей нашей наружности, тотъ характеръ неув?ренной въ себ? р?зкости, тотъ покрой яркой преувеличенности, которые служатъ признакомъ нашего отчужденія именно отъ того круга, къ которому мы хотимъ принадлежать.

Arrive de province a Paris, разсказываетъ одинъ глубокомысленный и почтенный журналъ (кажется l'illustration или Guepes), arrі?e a Paris il voulut s'habiller a la mode du lendemain; il sut exprimer les emotions de son ame par les noeuds de sa cravatte et il abusa de l'epingle.

Конечно, О. З. берутъ мн?нія свои изъ самыхъ новыхъ книгъ Запада; но эти книги принимаютъ он? отд?льно отъ всей совокупности Западной образованности, и потому тотъ смыслъ, который им?ютъ он? тамъ, является у нихъ совс?мъ въ другомъ значеніи; та мысль, которая была новою тамъ, какъ отв?тъ на совокупность окружающихъ ее вопросовъ, бывъ оторвана отъ этихъ вопросовъ, является у насъ уже не новою, но только что преувеличенною стариною.

Такъ, въ сфер? философіи, не представляя ни мал?йшаго сл?да т?хъ задачъ, которыя составляютъ предметъ современнаго мышленія Запада, О. З. пропов?дуютъ системы уже устар?вшія, но прибавляютъ къ нимъ н?которые результаты новыхъ, которыя съ ними не вяжутся. Такъ, въ сфер? исторіи он? приняли н?которыя мн?нія Запада, которыя явились тамъ какъ результатъ стремленія къ народности; но понявъ ихъ отд?льно отъ ихъ источника, он? выводятъ изъ нихъ же отрицаніе нашей народности, потому что она несогласна съ народностями Запада, — какъ н?когда Н?мцы отвергали свою народность потому, что она непохожа на Французскую. Такъ, въ сфер? литературы зам?тили Отечеств. Записки, что на Запад? не безъ пользы для усп?шнаго движенія образованности были уничтожены н?которые незаслуженные авторитеты, и всл?дствіе этого зам?чанія, он? стремятся унизить вс? наши изв?стности, стараясь уменьшить литературную репутацію Державина, Карамзина, Жуковскаго, Баратынскаго, Языкова, Хомякова, и на м?сто ихъ превозносятъ И. Тургенева и ?. Майкова, поставляя ихъ такимъ образомъ въ одну категорію съ Лермонтовымъ, который, в?роятно, самъ избралъ бы себ? не это м?сто въ литератур? нашей. Сл?дуя тому же началу, О. З. стараются обновить языкъ нашъ своими особенными словами и формами.

Вотъ почему мы осм?ливаемся думать, что какъ О. З., такъ и Маякъ, выражаютъ направленіе н?сколько одностороннее и не всегда истинное.

С?верная Пчела бол?е политическая газета, ч?мъ литературный журналъ. Но въ неполитической части своей она выражаетъ такое же стремленіе къ нравственности, благоустройству и благочинію, какое О. З. обнаруживаютъ къ Европейской образованности. Она судитъ о вещахъ по своимъ нравственнымъ понятіямъ, довольно разнообразно передаетъ все, что ей кажется зам?чательнымъ, сообщаетъ все, что ей нравится, доноситъ обо всемъ, что ей не по сердцу, очень ревностно, но, можетъ быть, не всегда справедливо.

Мы им?емъ н?которое основаніе думать, что не всегда справедливо.

Въ Литературной Газет? мы не ум?ли открыть никакого особеннаго направленія. Это чтеніе по преимуществу легкое, — чтеніе дессертное, немного сладкое, немного пряное, литературные конфекты, иногда немного сальные, но т?мъ бол?е пріятные для н?которыхъ невзыскательныхъ организмовъ.

Вм?ст? съ этими періодическими изданіями, должны мы упомянуть и о Современник?, потому что онъ также литературный журналъ, хотя признаемся, что намъ не хот?лось бы см?шивать его имя съ другими именами. Онъ принадлежитъ совс?мъ другому кругу читателей, им?етъ ц?ль совершенно отличную отъ другихъ изданій, и особенно не см?шивается съ ними тономъ и способомъ своего литературнаго д?йствованія. Сохраняя постоянно достоинство своей спокойной независимости, Современникъ не вступаетъ въ запальчивыя полемики, не позволяетъ себ? заманивать читателей преувеличенными об?щаніями, не забавляетъ ихъ праздность своею шутливостью, не ищетъ блеснуть мишурою чужихъ, непонятыхъ системъ, не гоняется тревожно за новостію мн?ній и не основываетъ своихъ уб?жденій на авторитет? моды; но свободно и твердо идетъ своей дорогой, не сгибаясь передъ наружнымъ усп?хомъ. Отъ того, со времени Пушкина до сихъ поръ, остается онъ постояннымъ вм?стилищемъ самыхъ знаменитыхъ именъ нашей словесности; отъ того для писателей мен?е изв?стныхъ, пом?щеніе статей въ Современник? есть уже н?которое право на уваженіе публики.

Между т?мъ, направленіе Современника не преимущественно, но исключительно литературное. Статьи ученыя, им?ющія ц?лью развитіе науки, а не слова, не входятъ въ составъ его. Отъ того образъ его воззр?нія на вещи находится въ н?которомъ противор?чіи съ его названіемъ. Ибо въ наше время достоинство чисто литературное уже далеко не составляетъ существенной стороны литературныхъ явленій. Отъ того, когда, разбирая какое нибудь произведеніе словесности, Современникъ основываетъ свои сужденія на правилахъ риторики или піитики, то мы невольно жал?емъ, что сила его нравственной чистоты истощается въ заботахъ его литературной чистоплотности.

Финскій В?стникъ только начинается, и потому мы не можемъ еще судить о его направленіи; скажемъ только, что мысль сблизить словесность Русскую съ литературами Скандинавскими, по мн?нію нашему, принадлежитъ не только къ числу полезныхъ, но вм?ст? къ числу самыхъ любопытныхъ и значительныхъ нововведеній. Конечно, отд?льное произведеніе какого нибудь Шведскаго или Датскаго писателя не можетъ быть вполн? оц?нено у насъ, если мы не сообразимъ его не только съ общимъ состояніемъ литературы его народа, но, что еще важн?е, съ состояніемъ всего частнаго и общаго, внутренняго и вн?шняго быта этихъ малоизв?стныхъ у насъ земель. Если же, какъ мы над?емся, Финскій В?стникъ познакомитъ насъ съ любопытн?йшими сторонами внутренней жизни Швеціи, Норвегіи и Даніи; если онъ представитъ намъ въ ясномъ вид? многозначительные вопросы, занимающіе ихъ въ настоящую минуту; если онъ раскроетъ передъ нами всю важность т?хъ малоизв?стныхъ въ Европ? умственныхъ и жизненныхъ движеній, которыя наполняютъ теперь эти государства; если онъ представитъ намъ въ ясной картин? удивительное, почти неимов?рное, благосостояніе низшаго класса, особенно въ н?которыхъ областяхъ этихъ государствъ; если онъ удовлетворительно объяснитъ намъ причины этого счастливаго явленія; если объяснитъ причины другаго, не мен?е важнаго обстоятельства, удивительнаго развитія н?которыхъ сторонъ народной нравственности, особенно въ Швеціи и Норвегіи; если представитъ ясную картину отношеній между различными сословіями, отношеній совершенно непохожихъ на другія государства; если, наконецъ, вс? эти важные вопросы свяжетъ съ явленіями литературными въ одну живую картину: въ такомъ случа?, безъ сомн?нія, журналъ этотъ будетъ однимъ изъ самыхъ зам?чательныхъ явленій въ нашей словесности.

Другіе журналы наши им?ютъ характеръ преимущественно спеціальный, и потому мы не можемъ зд?сь говорить объ нихъ.

Между т?мъ распространеніе періодическихъ изданій во вс? концы государства и во вс? круги грамотнаго общества, роль, которую они очевидно играютъ въ словесности нашей, интересъ, который они возбуждаютъ во вс?хъ классахъ читателей, — все это неоспоримо доказываетъ намъ, что самый характеръ литературной образованности нашей есть преимущественно журнальный.

Впрочемъ, смыслъ этого выраженія требуетъ н?которыхъ поясненій.

Литературный журналъ не есть литературное произведеніе. Онъ только изв?щаетъ о современныхъ явленіяхъ словесности, разбираетъ ихъ, указываетъ м?сто въ ряду другихъ, произноситъ объ нихъ свое сужденіе. Журналъ въ словесности то же, что предисловіе въ книг?. Сл?довательно, перев?съ журналистики въ литератур? доказываетъ, что въ современной образованности потребность наслаждаться и знать, уступаетъ потребности судить, — подвести свои наслажденія и знанія подъ одинъ обзоръ, отдать себ? отчетъ, им?ть мн?ніе. Господство журналистики въ области литературы то же, что господство философскихъ сочиненій въ области наукъ.

Но если развитіе журналистики у насъ основывается на стремленіи самой образованности нашей къ разумному отчету, къ выраженному, формулированному мн?нію о предметахъ наукъ и литературы, то, съ другой стороны, неопред?ленный, сбивчивый, односторонній и вм?ст? самъ себ? противор?чащій характеръ нашихъ журналовъ доказываетъ, что литературныя мн?нія у насъ еще не составились; что въ движеніяхъ образованности нашей бол?е потребность мн?ній, ч?мъ самыя мн?нія; бол?е чувство необходимости ихъ вообще, ч?мъ опред?ленная наклонность къ тому или другому направленію.

Впрочемъ, могло ли и быть иначе? Соображая общій характеръ нашей словесности, кажется, что въ литературной образованности нашей н?тъ элементовъ для составленія общаго опред?леннаго мн?нія, н?тъ силъ для образованія ц?льнаго, сознательно развитаго направленія, и не можетъ быть ихъ, покуда господствующая краска нашихъ мыслей будетъ случайнымъ отт?нкомъ чужеземныхъ уб?жденій. Безъ сомн?нія возможны и даже д?йствительно безпрестанно встр?чаются люди, выдающіе какую нибудь частную мысль, ими отрывчато-понятую, за свое опред?ленное мн?ніе, — люди, называющіе свои книжныя понятія именемъ уб?жденій; но эти мысли, эти понятія, похожи бол?е на школьное упражненіе въ логик? и философіи;—это мн?ніе мнимое; одна наружная одежда мыслей; модное платье, въ которое н?которые умные люди наряжаютъ свой умъ, когда выносятъ его въ салоны, или — юношескія мечты, разлетающіяся при первомъ напор? жизни д?йствительной. Мы не то разум?емъ подъ словомъ уб?жденіе.

Было время, и не очень давно, когда для мыслящаго челов?ка возможно было составить себ? твердый и опред?ленный образъ мыслей, обнимающій вм?ст? и жизнь, и умъ, и вкусъ, и привычки жизни, и литературныя пристрастія, — можно было составить себ? опред?ленное мн?ніе единственно изъ сочувствія съ явленіями иностранныхъ словесностей: были полныя, ц?лыя, доконченныя системы. Теперь ихъ н?тъ; по крайней м?р?, н?тъ общепринятыхъ, безусловно господствующихъ. Чтобы построить изъ противор?чащихъ мыслей свое полное воззр?ніе, надобно выбирать, составлять самому, искать, сомн?ваться, восходить до самаго источника, изъ котораго истекаетъ уб?жденіе, то есть, или навсегда остаться съ колеблющимися мыслями, или напередъ принести съ собою уже готовое, не изъ литературы почерпнутое уб?жденіе. Составить уб?жденіе изъ различныхъ системъ — нельзя, какъ вообще нельзя составить ничего живаго. Живое рождается только изъ жизни.

Теперь уже не можетъ быть ни Вольтеріянцевъ, ни Жанъ-Жакистовъ, ни Жанъ-Павлистовъ, ни Шеллингіянцевъ, ни Байронистовъ, ни Гетистовъ, ни Доктринеровъ, ни исключительныхъ Гегеліянцевъ (выключая можетъ быть такихъ, которые, иногда и не читавши Гегеля, выдаютъ подъ его именемъ свои личныя догадки); теперь каждый долженъ составлять себ? свой собственный образъ мыслей, и сл?довательно, если не возметъ его изъ всей совокупности жизни, то всегда останется при одн?хъ книжныхъ фразахъ.

По этой причин?, литература наша могла им?ть полный смыслъ до конца жизни Пушкина, и не им?етъ теперь никакого опред?леннаго значенія.

Мы думаемъ однако, что такое состояніе ея продолжиться не можетъ. Всл?дствіе естественныхъ, необходимыхъ законовъ челов?ческаго разума, пустота безмыслія должна когда нибудь наполниться смысломъ.

И въ самомъ д?л?, съ н?котораго времени, въ одномъ уголк? литературы нашей, начинается уже важное изм?неніе, хотя еще едва зам?тное по н?которымъ особымъ отт?нкамъ словесности, — изм?неніе, не столько выражающееся въ произведеніяхъ словесности, сколько обнаруживающееся въ состояніи самой образованности нашей вообще, и об?щающее переобразовать характеръ нашей подражательной подчиненности въ своеобразное развитіе внутреннихъ началъ нашей собственной жизни. Читатели догадываются, конечно, что я говорю о томъ Славяно-христіанскомъ направленіи, которое, съ одной стороны подвергается н?которымъ, можетъ быть, преувеличеннымъ пристрастіямъ, а съ другой, пресл?дуется странными, отчаянными нападеніями, насм?шками, клеветами; но во всякомъ случа? достойно вниманія, какъ такое событіе, которому, по всей в?роятности, предназначено занять не посл?днее м?сто въ судьб? нашего просв?щенія.

Мы постараемся обозначить его со всевозможнымъ безпристрастіемъ, собирая въ одно ц?лое его отд?льные признаки, тутъ и тамъ разбросанные, и еще бол?е зам?тные въ мыслящей публик?, ч?мъ въ книжной литератур?.

Въ посл?днее свиданіе наше, мы много бес?довали съ вами о характер? просв?щенія Европейскаго и объ его отличіяхъ отъ характера того просв?щенія Россіи, которое принадлежало ей въ древнія времена, и котораго сл?ды, до сихъ поръ еще, не только зам?чаются въ нравахъ, обычаяхъ и образ? мыслей простаго народа, но проникаютъ, такъ сказать, всю душу, весь складъ ума, весь, если можно такъ выразиться, внутренній составъ Русскаго челов?ка, не переработаннаго еще Западнымъ воспитаніемъ. Вы требовали отъ меня, чтобы я изложилъ мои мысли объ этомъ предмет? на бумаг?. Но тогда я не могъ исполнить вашего желанія. Теперь же, когда я долженъ писать о томъ же предмет? статью для Московскаго Сборника, я прошу позволенія дать этой стать? форму письма къ вамъ: мысль, что я разговариваю съ вами, согр?етъ и оживитъ мои кабинетныя размышленія.

Конечно, мало вопросовъ, которые въ настоящее время были бы важн?е этого вопроса — объ отношеніи Русскаго просв?щенія къ Западному. Отъ того, какъ онъ разр?шается въ умахъ нашихъ, зависитъ не только господствующее направленіе нашей литературы, но, можетъ быть, и направленіе всей нашей умственной д?ятельности, и смыслъ нашей частной жизни, и характеръ общежительныхъ отношеній. Однакоже, еще не очень давно то время, когда этотъ вопросъ былъ почти невозможенъ, или, что все равно, разр?шался такъ легко, что не стоило труда его предлагать. Общее мн?ніе было таково, что различіе между просв?щеніемъ Европы и Россіи существуетъ только въ степени, а не въ характер?, и еще мен?е въ дух? или основныхъ началахъ образованности. — У насъ (говорили тогда) было прежде только варварство: образованность наша начинается съ той минуты, какъ мы начали подражать Европ?, безконечно опередившей насъ въ умственномъ развитіи. Тамъ науки процв?тали, когда у насъ ихъ еще не было; тамъ он? созр?ли, когда у насъ только начинаютъ распускаться. Отъ того тамъ учители, мы ученики; впрочемъ, — прибавляли обыкновенно съ самодовольствомъ, — ученики довольно смышленые, которые такъ быстро перенимаютъ, что скоро, в?роятно, обгонятъ своихъ учителей.

„Кто бы могъ подумать, братцы, — говорилъ Петръ въ 1714 году, въ Риг?, осушая стаканъ на новоспущенномъ корабл?, — кто бы могъ думать тому 30 л?тъ, что вы, Русскіе, будете со мною зд?сь, на Балтійскомъ мор? строить карабли и пировать въ Н?мецкихъ платьяхъ? — Историки, — прибавилъ онъ, — полагаютъ древнее с?далище наукъ въ Греціи; оттуда перешли он? въ Италію и распространились по вс?мъ землямъ Европы. Но нев?жество[31] нашихъ предковъ пом?шало имъ проникнуть дал?е Польши, хотя и Поляки находились прежде въ такомъ же мрак?, въ какомъ сперва были и вс? Н?мцы и въ какомъ мы живемъ до сихъ поръ, и только благодаря безконечнымъ усиліямъ своихъ правителей, могли они, наконецъ, открыть глаза и усвоить себ? Европейское знаніе, искусства и образъ жизни. Это движеніе наукъ на земл? сравниваю я съ обращеніемъ крови въ челов?к?: и мн? сдается, что он? опять когда нибудь покинутъ свое м?стопребываніе въ Англіи, Франціи и Германіи, и перейдутъ къ намъ на н?сколько стол?тій, чтобы потомъ снова возвратиться на свою родину, въ Грецію”.

Эти слова объясняютъ увлеченіе, съ которымъ д?йствовалъ Петръ, и во многомъ оправдываютъ его крайности. Любовь къ просв?щенію была его страстью. Въ немъ одномъ вид?лъ онъ спасеніе для Россіи; а источникъ его вид?лъ въ одной Европ?. Но его уб?жденіе пережило его ц?лымъ стол?тіемъ въ образованномъ или, правильн?е, въ переобразованномъ имъ класс? его народа; и тому 30 л?тъ едва ли можно было встр?тить мыслящаго челов?ка, который бы постигалъ возможность другаго просв?щенія, кром? заимствованнаго отъ Западной Европы.

Между т?мъ, съ т?хъ поръ въ просв?щеніи Западно-Европейскомъ и въ просв?щеніи Европейско-Русскомъ произошла перем?на.

Европейское просв?щеніе, во второй половин? 19-го в?ка, достигло той полноты развитія, гд? его особенное значеніе выразилось съ очевидною ясностію для умовъ, хотя н?сколько наблюдательныхъ. Но результатъ этой полноты развитія, этой ясности итоговъ, былъ почти всеобщее чувство недовольства и обманутой надежды. Не потому Западное просв?щеніе оказалось неудовлетворительнымъ, чтобы науки на Запад? утратили свою жизненность; напротивъ, он? процв?тали, повидимому, еще бол?е, ч?мъ когда нибудь; не потому, чтобы та или другая форма вн?шней жизни тягот?ла надъ отношеніями людей или препятствовала развитію ихъ господствующаго направленія; напротивъ, борьба съ вн?шнимъ препятствіемъ могла бы только укр?пить пристрастіе къ любимому направленію, и никогда, кажется, вн?шняя жизнь не устроивалась послушн?е и согласн?е съ ихъ умственными требованіями. Но чувство недовольства и безотрадной пустоты легло на сердце людей, которыхъ мысль не ограничивалась т?снымъ кругомъ минутныхъ интересовъ, именно потому, что самое торжество ума Европейскаго обнаружило односторонность его коренныхъ стремленій; потому что, при всемъ богатств?, при всей, можно сказать, громадности частныхъ открытій и усп?ховъ въ наукахъ, общій выводъ изъ всей совокупности знанія представилъ только отрицательное значеніе для внутренняго сознанія челов?ка; потому что, при всемъ блеск?, при вс?хъ удобствахъ наружныхъ усовершенствованій жизни, самая жизнь лишена была своего существеннаго смысла: ибо, не проникнутая никакимъ общимъ, сильнымъ уб?жденіемъ, она не могла быть ни украшена высокою надеждою, ни согр?та глубокимъ сочувствіемъ. Многов?ковой холодный анализъ разрушилъ вс? т? основы, на которыхъ стояло Европейское просв?щеніе отъ самаго начала своего развитія; такъ, что собственныя его коренныя начала, изъ которыхъ оно выросло, сд?лались для него посторонними, чужими, противор?чащими его посл?днимъ результатамъ, между т?мъ какъ прямою собственностію его оказался этотъ самый разрушившій его корни анализъ, этотъ самодвижущійся ножъ разума, этотъ отвлеченный силлогизмъ, не признающій ничего, кром? себя и личнаго опыта, этотъ самовластвующій разсудокъ, или, какъ в?рн?е назвать, эту логическую д?ятельность, отр?шенную отъ вс?хъ другихъ познавательныхъ силъ челов?ка, кром? самыхъ грубыхъ, самыхъ первыхъ чувственныхъ данныхъ, и на нихъ однихъ созидающую свои воздушныя, діалектическія построенія.

Впрочемъ, надобно вспомнить, что чувство недовольства и безнадежности не вдругъ обнаружилось въ Западномъ челов?к? при первомъ явномъ торжеств? его разрушительной разсудочности. Опрокинувъ свои в?ковыя уб?жденія, онъ т?мъ бол?е над?ялся на всемогущество своего отвлеченнаго разума, ч?мъ огромн?е, ч?мъ кр?пче, ч?мъ объемлющ?е были эти убежденія, имъ разрушенныя. Въ первую минуту усп?ха, его

радость не только не была см?шана съ сожал?ніемъ, но, напротивъ, упоеніе его самонад?янности доходило до какой-то поэтической восторженности. Онъ в?рилъ, что собственнымъ отвлеченнымъ умомъ можетъ сейчасъ же создать себ? новую разумную жизнь и устроить небесное блаженство на переобразованной имъ земл?. Страшные, кровавые опыты не пугали его; огромныя неудачи не охлаждали его надежды; частныя страданія налагали только в?нецъ мученичества на его осл?пленную голову; можетъ быть, ц?лая в?чность неудачныхъ попытокъ могла бы только утомить, но не могла бы разочаровать его самоув?ренности, еслибы тотъ же самый отвлеченный разумъ, на который онъ надеялся, силою собственнаго развитія не дошелъ до сознанія своей ограниченной односторонности.

Этотъ посл?дній результатъ Европейской образованности, правда еще далеко не сд?лавшійся всеобщимъ, но, очевидно, начинающій уже господствовать въ передовыхъ мыслителяхъ Запада, принадлежитъ нов?йшей и, в?роятно, уже окончательной эпох? отвлеченно-философскаго мышленія. Но мн?нія философскія недолго остаются достояніемъ ученыхъ ка?едръ. Чтo нынче выводъ кабинетнаго мышленія, тo завтра будетъ уб?жденіемъ массъ; ибо для челов?ка, оторваннаго отъ вс?хъ другихъ в?рованій, кроме в?ры въ раціональную науку, и не признающаго другаго источника истины, кром? выводовъ собственнаго разума, судьба философіи д?лается судьбою всей умственной жизни. Въ ней не только сходятся вс? науки и вс? житейскія отношенія, и связываются въ одинъ узелъ общаго сознанія; но изъ этого узла, изъ этого общаго сознанія, снова исходятъ правительственныя нити во вс? науки и во вс? житейскія отношенія, даютъ имъ смыслъ и связь, и образовываютъ ихъ по своему направленію. Отъ того нер?дко вид?ли мы, какъ въ какомъ нибудь уголк? Европы созр?ваетъ едва зам?ченная мысль въ голов? какого нибудь труженика науки, котораго и лицо едва зам?тно толп?, его окружающей, и черезъ двадцать л?тъ, эта незам?тная мысль этого незам?тнаго лица управляетъ умами и волею этой же самой толпы, являясь передъ ней въ какомъ нибудь яркомъ историческомъ событіи. Не потому, чтобы въ самомъ д?л? какой нибудь кабинетный мыслитель изъ своего дымнаго угла могъ по своему произволу управлять исторіей; но потому, что исторія, проходя черезъ его систему, развивается до своего самосознанія. Онъ только зам?чаетъ и сводитъ въ одинъ общій итогъ совокупность господствующихъ результатовъ, и всякій произволъ въ движеніи его мысли отнимаетъ у нея всю силу надъ д?йствительностію; ибо только та система д?лается господствующею, которая сама есть необходимый выводъ изъ господствовавшихъ до нея уб?жденій. Такъ въ организм? народовъ, основывающихъ свои уб?жденія единственно на своихъ личныхъ разуменіяхъ, голова философа является какъ необходимый естественный органъ, черезъ который проходитъ все кругообращеніе жизненныхъ силъ, отъ вн?шнихъ событій возвышаясь до внутренняго сознанія и отъ внутренняго сознанія снова возвращаясь въ сферу очевидной исторической д?ятельности. Посему можно сказать, что не мыслители Западные уб?дились въ односторонности логическаго разума, но самъ логическій разумъ Европы, достигнувъ высшей степени своего развитія, дошелъ до сознанія своей ограниченности и, уяснивъ себ? законы собственной д?ятельности, уб?дился, что весь объемъ его самодвижной силы не простирается дал?е отрицательной стороны челов?ческаго знанія; что его умозрительное сц?пливаніе выводныхъ понятій требуетъ основаній, почерпнутыхъ изъ другихъ источниковъ познаванія; что высшія истины ума, его живыя зр?нія, его существенныя уб?жденія, вс? лежатъ вн? отвлеченнаго круга его діалектическаго процесса, и хотя не противор?чатъ его законамъ, однакоже и не выводятся изъ нихъ, и даже не досягаются его д?ятельностію, когда она оторвана отъ своей исконной совокупности съ общею д?ятельностію другихъ силъ челов?ческаго духа.

Такъ Западный челов?къ, исключительнымъ развитіемъ своего отвлеченнаго разума утративъ в?ру во вс? уб?жденія, не изъ одного отвлеченнаго разума исходящія, всл?дствіе развитія этого разума потерялъ и посл?днюю в?ру свою въ его всемогущество. Такимъ образомъ былъ онъ принужденъ, или довольствоваться состояніемъ полускотскаго равнодушія ко всему, что выше чувственныхъ интересовъ и торговыхъ разсчетовъ (такъ сд?лали многіе; но многіе не могли, ибо еще сохранившимися остатками прежней жизни Европы были развиты иначе), или долженъ былъ опять возвратиться къ т?мъ отвергнутымъ уб?жденіямъ, которыя одушевляли Западъ прежде конечнаго развитія отвлеченнаго разума; — такъ сд?лали н?которые; но другіе не могли потому, что уб?жденія эти, какъ они образовались въ историческомъ развитіи Западной Европы, были уже проникнуты разлагающимъ д?йствіемъ отвлеченнаго разума, и потому изъ первобытной сферы своей, изъ самостоятельной полноты и независимости, перешли на степень разумной системы, и отъ того являлись сознанію челов?ка Западнаго какъ односторонность разума, вм?сто того, чтобы быть его высшимъ, живительнымъ началомъ.

Что же оставалось д?лать для мыслящей Европы? Возвратиться еще дал?е назадъ, къ той первоначальной чистот? этихъ основныхъ уб?жденій, въ какой они находились прежде вліянія на нихъ Западно-Европейской разсудочности? Возвратиться къ этимъ началамъ, какъ они были прежде самаго начала Западнаго развитія? Это было бы д?ломъ почти невозможнымъ для умовъ, окруженныхъ и проникнутыхъ вс?ми обольщеніями и предразсудками Западной образованности. Вотъ, можетъ быть, почему большая часть мыслителей Европейскихъ, не въ силахъ будучи вынести ни жизни т?сно эгоистической, ограниченной чувственными ц?лями и личными соображеніями, ни жизни односторонно умственной, прямо противор?чащей полнот? ихъ умственнаго сознанія, чтобы не оставаться совс?мъ безъ уб?жденій и не предаться уб?жденіямъ зав?домо неистиннымъ, — обратились къ тому изб?гу, что каждый началъ въ своей голов? изобр?тать для всего міра новыя общія начала жизни и истины, отыскивая ихъ въ личной игр? своихъ мечтательныхъ соображеній, м?шая новое съ старымъ, невозможное съ возможнымъ, отдаваясь безусловно самымъ неограниченнымъ надеждамъ, и каждый противор?ча другому и каждый требуя общаго признанія другихъ. Вс? сд?лались Колумбами, вс? пустились открывать новыя Америки внутри своего ума, отыскивать другое полушаріе земли по безграничному морю невозможныхъ надеждъ, личныхъ предположеній и строго силлогистическихъ выводовъ.

Такое состояніе умовъ въ Европ? им?ло на Россію д?йствіе противное тому, какое оно въ посл?дствіи произвело на Западъ. Только немногіе, можетъ быть, и то разв? на минуту, могли увлечься наружнымъ блескомъ этихъ безразсудныхъ системъ, обмануться искусственнымъ благообразіемъ ихъ гнилой красоты; но большая часть людей, сл?дившихъ за явленіями Западной мысли, уб?дившись въ неудовлетворительности Европейской образованности, обратили вниманіе свое на т? особенныя начала просв?щенія, неоц?ненныя Европейскимъ умомъ, которыми прежде жила Россія и которыя теперь еще зам?чаются въ ней помимо Европейскаго вліянія.

Тогда начались живыя историческія розысканія, сличенія, изданія. Особенно благод?тельны были въ этомъ случа? д?йствія нашего правительства, открывшаго въ глуши монастырей, въ пыли забытыхъ архивовъ, и издавшаго въ св?тъ столько драгоц?нных памятниковъ старины. Тогда Русскіе ученые, можетъ быть въ первый разъ посл? полутораста л?тъ, обратили безпристрастный, испытующій взоръ внутрь себя и своего отечества, и, изучая въ немъ новые для нихъ элементы умственной жизни, поражены были страннымъ явленіемъ: они съ изумленіемъ увид?ли, что почти во всемъ, что касается до Россіи, ея исторіи, ея народа, ея в?ры, ея коренныхъ основъ просв?щенія, и явныхъ, еще теплыхъ сл?довъ этого просв?щенія на прежней Русской жизни, на характер? и ум? народа, — почти во всемъ, говорю я, — они были до сихъ поръ обмануты; не потому, чтобы кто нибудь съ нам?реніемъ хот?лъ обмануть ихъ, но потому, что безусловное пристрастіе къ Западной образованности и безотчетное предуб?жденіе противъ Русскаго варварства, заслоняли отъ нихъ разум?ніе Россіи. Можетъ быть, и они сами прежде, подъ вліяніемъ т?хъ же предразсудковъ, сод?йствовали къ распространенію того же осл?пленія. Но обаяніе было такъ велико, что скрывало отъ нихъ самые явные предметы, стоявшіе, такъ сказать, предъ ихъ глазами; за то и пробужденіе совершается такъ быстро, что удивляетъ своею неожиданностію. Ежедневно видимъ мы людей, разд?лявшихъ Западное направленіе, и нер?дко между ними людей, принадлежащихъ къ числу самыхъ просв?щенныхъ умовъ и самыхъ твердыхъ характеровъ, которые совершенно перем?няютъ свой образъ мыслей единственно отъ того, что безпристрастно и глубоко обращаютъ свое вниманіе внутрь себя и своего отечества, изучая въ немъ — т? основныя начала, изъ которыхъ сложилась особенность Русскаго быта; въ себ? — открывая т? существенныя стороны духа, которыя не находили себ? ни м?ста, ни пищи, въ Западномъ развитіи ума.

Впрочемъ, понять и выразить эти основныя начала, изъ которыхъ сложилась особенность Русскаго быта, не такъ легко, какъ, можетъ быть, думаютъ н?которые. Ибо коренныя начала просв?щенія Россіи не раскрылись въ ея жизни до той очевидности, до какой развились начала Западнаго просв?щенія въ его исторіи. Чтобы ихъ найти, надобно искать; они не бросаются сами въ глаза, какъ бросается образованность Европейская. Европа высказалась вполн?. Въ девятнадцатомъ в?к? она, можно сказать, докончила кругъ своего развитія, начавшійся въ девятомъ. Россія, хотя въ первые в?ка своей исторической жизни была образована не мен?е Запада, однакоже, всл?дствіе постороннихъ и, повидимому, случайныхъ препятствій была постоянно останавливаема на пути своего просв?щенія, такъ, что для настоящаго времени могла она сберечь не полное и досказанное его выраженіе, но только одни, такъ сказать, намеки на его истинный смыслъ, одни его первыя начала и ихъ первые сл?ды на ум? и жизни Русскаго челов?ка.

Въ чемъ же заключаются эти начала просв?щенія Русскаго? Что представляютъ они особеннаго отъ т?хъ началъ, изъ которыхъ развилось просв?щеніе Западное? и возможно ли ихъ дальн?йшее развитіе? и если возможно, то что об?щаютъ они для умственной жизни Россіи? что могутъ принести для умственной жизни Европы? — Ибо, посл? совершившагося сопроникновенія Россіи и Европы, уже невозможно предполагать ни развитія умственной жизни въ Россіи безъ отношенія къ Европ?, ни развитія умственной жизни въ Европ? безъ отношенія къ Россіи.

Начала просв?щенія Русскаго совершенно отличны отъ т?хъ элементовъ, изъ которыхъ составилось просв?щеніе народовъ Европейскихъ. Конечно, каждый изъ народовъ Европы им?етъ въ характер? своей образованности н?что особое; но эти частныя, племенныя и государственныя или историческія особенности не м?шаютъ имъ вс?мъ составлять вм?ст? то духовное единство, куда каждая особая часть входитъ какъ живой членъ въ одно личное т?ло. Отъ того, посреди вс?хъ историческихъ случайностей, они развивались всегда въ т?сномъ и сочувственномъ соотношеніи. Россія, отд?лившись духомъ отъ Европы, жила и жизнію отд?льною отъ нея. Англичанинъ, Французъ, Итальянецъ, Н?мецъ, никогда не переставалъ быть Европейцемъ, всегда сохраняя притомъ свою національную особенность. Русскому челов?ку, напротивъ того, надобно было почти уничтожить свою народную личность, чтобы сродниться съ образованностью Западною; ибо и наружный видъ, и внутренній складъ ума, взаимно другъ друга объясняющіе и поддерживающіе, были въ немъ сл?дствіемъ совс?мъ другой жизни, проистекающей совс?мъ изъ другихъ источниковъ.

Кром? разностей племенныхъ, еще три историческія особенности дали отличительный характеръ всему развитію просв?щенія на Запад?: особая форма, черезъ которую проникало въ него Христіанство, особый видъ, въ которомъ перешла къ нему образованность древнеклассическаго міра, и наконецъ, особые элементы, изъ которыхъ сложилась въ немъ государственность.

Христіанство было душою умственной жизни народовъ на Запад?, также какъ и въ Россіи. Но въ Западную Европу проникало оно единственно черезъ Церковь Римскую.

Конечно, каждый патріархатъ, каждое племя, каждая страна въ Христіанскомъ мір?, не переставали сохранять свою личную особенность, участвуя притомъ въ общемъ единств? всей Церкви. Каждый народъ, всл?дствіе м?стныхъ, племенныхъ или историческихъ случайностей развившій въ себ? преимущественно одну какую нибудь сторону умственной д?ятельности, естественно долженъ былъ и въ духовной жизни своей, и въ писаніяхъ своихъ богослововъ, удерживать тотъ же свой особенный характеръ, свою, такъ сказать, природную физіономію, только просв?тленную высшимъ сознаніемъ. Такъ богословскіе писатели Сирійскихъ странъ обращали, кажется, преимущественное вниманіе на внутреннюю, созерцательную жизнь челов?ка, отр?шеннаго отъ міра. Римскіе богословы занимались особенно стороною практической д?ятельности и логической связи понятій. Духовные писатели просв?щенной Византіи бол?е другихъ, кажется, им?ли въ виду отношеніе Христіанства къ частнымъ наукамъ, вокругъ него процв?тавшимъ, и сперва враждовавшимъ съ нимъ, а потомъ покорившимся ему. Богословы Александрійскіе, находясь въ двоякой борьб?: съ язычествомъ и Іудействомъ, окруженные философскими, теозофскими и гностическими школами, по-преимуществу обращали вниманіе на умозрительную сторону Христіанскаго ученія. Различные пути вели къ одной общей ц?ли, покуда стремящіеся по нимъ не уклонялись отъ общей ц?ли. Везд? бывали частныя ереси, которыя всегда им?ли близкое отношеніе къ господствующему направленію народовъ, гд? он? возникали; но он? уничтожались единомысліемъ Церкви Вселенской, соединявшей вс? частныя Церкви въ одно святое согласіе. Бывали времена, когда опасность уклоненія угрожала и ц?лымъ патріархатамъ, когда ученіе, несогласное съ ученіемъ Вселенской Церкви, согласовалось однакоже съ господствующимъ направленіемъ и умственною особенностію народовъ, частную Церковь составлявшихъ; но въ эти времена испытанія, когда для частной Церкви предстоялъ р?шительный выборъ: или отторгнуться отъ Церкви Вселенской, или пожертвовать своимъ частнымъ мн?ніемъ, Господь спасалъ Свои Церкви единодушіемъ всего Православнаго міра. Особенность каждой частной Церкви тогда только могла бы увлечь ее въ расколъ, когда бы она отд?лилась отъ преданія и общенія съ другими Церквами; но, оставаясь в?рною общему преданію и общему согласію любви, каждая частная Церковь, особымъ характеромъ своей духовной д?ятельности, только увеличивала общее богатство и полноту духовной жизни всего Христіанства. Такъ и Римская Церковь им?ла свою, такъ сказать, законную особенность, прежде ч?мъ отд?лилась отъ Церкви Вселенской; но, отд?лившись отъ нея, она естественно должна была эту частную свою особенность обратить въ исключительную форму, черезъ которую одну Христіанское ученіе могло проникать въ умы народовъ, ей подчиненныхъ.

Образованность древняго до-Христіанскаго міра, — второй элементъ, изъ котораго развилось просв?щеніе Европы, — была изв?стна Западу до половины 15-го в?ка почти исключительно въ томъ особенномъ вид?, какой она приняла въ жизни древняго языческаго Рима; но другая сторона ея, образованность Греческая и Азіатская, въ чистомъ вид? своемъ почти не проникала въ Европу до самаго почти покоренія Константинополя. Между т?мъ Римъ, какъ изв?стно, далеко не былъ представителемъ всего языческаго просв?щенія: ему принадлежало только господство матеріяльное надъ міромъ, между т?мъ какъ умственное господство надъ нимъ принадлежало и языку и образованности Греческой. Потому, всю опытность челов?ческаго ума, все достояніе его, которое онъ добылъ себ? въ продолженіе шеститысячел?тнихъ усилій, принимать единственно въ той форм?, какую оно получило въ образованности Римской, — значило принимать его въ вид? совершенно одностороннемъ, и неминуемо подвергаться опасности — сообщить эту односторонность и характеру собственной своей образованности. Такъ д?йствительно и совершилось съ Европою. Когда же, въ 15-мъ в?к?, Греческіе изгнанники перешли на Западъ съ своими драгоц?нными рукописями, то было уже поздно. Образованность Европы, правда, оживилась; но смыслъ ея остался тотъ же: складъ ума и жизни былъ уже заложенъ. Греческая наука расширила кругъ знанія и вкуса, разбудила мысли, дала умамъ полетъ и движеніе; но господствующаго направленія духа уже изм?нить не могла.

Наконецъ, третій элементъ просв?щенія, образованность общественная, представляетъ ту особенность на Запад?, что почти ни въ одномъ изъ народовъ Европы государственность не произошла изъ спокойнаго развитія національной жизни и національнаго самосознанія, гд? господствующія, религіозныя и общественныя понятія людей, воплощаясь въ бытовыхъ отношеніяхъ, естественно выростаютъ и кр?пнутъ и связываются въ одно общее единомысліе, правильно отражающееся въ стройной ц?льности общественнаго организма. Напротивъ, общественный бытъ Европы, по какой-то странной исторической случайности, почти везд? возникъ насильственно, изъ борьбы на смерть двухъ враждебныхъ племенъ: изъ угнетенія завоевателей, изъ противод?йствія завоеванныхъ, и наконецъ изъ т?хъ случайныхъ условій, которыми наружно кончались споры враждующихъ, несоразм?рныхъ силъ.

Эти три элемента Запада: Римская Церковь, древне-Римская образованность и возникшая изъ насилій завоеванія государственность, были совершенно чужды древней Россіи. Принявъ ученіе Христіанское отъ Греціи, она постоянно находилась въ общеніи со Вселенскою Церковью. Образованность древне-языческаго міра переходила къ ней уже сквозь ученіе Христіанское, не д?йствуя на нее одностороннимъ увлеченіемъ, какъ живой остатокъ какой нибудь частной народности; только въ посл?дствіи, утвердившись въ образованности Христіанской, начинала она усвоивать себ? посл?дніе результаты наукообразнаго просв?щенія древняго міра, — когда Провид?нію видимо угодно было остановить дальн?йшій ходъ ея умственнаго развитія, спасая ее, можетъ быть, отъ вреда той односторонности, которая неминуемо стала бы ея уд?ломъ, еслибы ея разсудочное образованіе началось прежде, ч?мъ Европа докончила кругъ своего умственнаго развитія, и когда, не обнаруживъ еще посл?днихъ выводовъ своихъ, она могла т?мъ безотчетн?е и т?мъ глубже завлечь ее въ ограниченную сферу своего особеннаго развитія. — Христіанство, проникнувъ въ Россію, не встр?тило въ ней т?хъ громадныхъ затрудненій, съ какими должно было бороться въ Рим? и Греціи, и въ Европейскихъ земляхъ, пропитанныхъ Римскою образованностью. Чистому вліянію его ученія на внутреннюю и общественную жизнь челов?ка Словенскій міръ не представлялъ т?хъ неодолимыхъ препятствій, какія оно находило въ сомкнутой образованности міра классическаго и въ односторонней образованности народовъ Западныхъ. Во многомъ даже племенныя особенности Словенскаго быта помогали усп?шному осуществленію Христіанскихъ началъ. Между т?мъ основныя понятія челов?ка о его правахъ и обязанностяхъ, о его личныхъ, семейныхъ и общественныхъ отношеніяхъ не составлялись насильственно изъ формальныхъ условій враждующихъ племенъ и классовъ, — какъ посл? войны проводятся искусственныя границы между сос?дними государствами по мертвой букв? выспореннаго трактата. Но, неиспытавъ завоеванія, Русскій народъ устроивался самобытно. Враги, угнетавшіе его, всегда оставались вн? его, не м?шаясь въ его внутреннее развитіе. Татары, Ляхи, Венгры, Н?мцы и другіе бичи, посланные ему Провид?ніемъ, могли только остановить его образованіе, и д?йствительно остановили его, но не могли изм?нить существеннаго смысла его внутренней и общественной жизни.

Между т?мъ эти, чуждые Россіи, три элемента первоначальной образованности Европейской: Римская Церковь, древне-Римскій міръ и возникшая изъ завоеванія государственность опред?лили весь кругъ дальн?йшаго развитія Европы, — какъ три точки въ пространств? опред?ляютъ круговую линію, которая черезъ нихъ проходитъ.

Вліяніе живыхъ еще развалинъ, уц?л?вшихъ отъ разрушенія остатковъ старой Римской образованности, на новорождающуюся образованность Запада — было всеобъемлющее. Проникая въ самое основное строеніе общественныхъ отношеній, въ законы, въ языкъ, въ нравы, въ обычаи, въ первое развитіе наукъ и искусствъ Европейскихъ, древній Римъ долженъ былъ поневол? сообщить бол?е или мен?е вс?мъ отношеніямъ Западнаго челов?ка тотъ особенный характеръ, которымъ самъ онъ отличался отъ другихъ народовъ; и этотъ особенный характеръ всей совокупности отношеній, окружающихъ челов?ка, по необходимости, долженъ былъ проникнуть въ самый, такъ сказать, внутренній составъ его жизни, переобразовывая бол?е или мен?е вс? другія вліянія, согласно своему господствующему направленію.

Потому, главная особенность умственнаго характера Рима должна была отразиться и въ умственной особенности Запада. Но если мы захотимъ эту господствующую особенность Римскаго образованія выразить одною общею формулою, то не ошибемся, кажется, если скажемъ, что отличительный складъ Римскаго ума заключался въ томъ именно, что въ немъ наружная разсудочность брала перев?съ надъ внутреннею сущностью вещей. Этотъ характеръ, очевидно, представляетъ намъ общественный и семейный бытъ Рима, логически и нераскаянно уродовавшій естественныя и нравственныя отношенія людей, по вн?шней букв? случайно выразившагося закона. Тотъ же характеръ представляетъ намъ и поэзія Римлянъ, работавшая надъ художественнымъ усовершенствованіемъ вн?шнихъ формъ чужаго вдохновенія. То же представляетъ намъ ихъ языкъ, задавившій, подъ искусственною стройностію грамматическихъ конструкцій, естественную свободу и живую непосредственность душевныхъ движеній. Тотъ же характеръ видимъ мы въ самыхъ знаменитыхъ законахъ Римскихъ, гд? стройность вн?шней формальности доведена до столь изумительнаго логическаго совершенства, при изумительномъ тоже отсутствіи внутренней справедливости. То же наружное сцепленіе мыслей на счетъ внутренней, живой полноты смысла представляетъ намъ и религія Римская, за вн?шними обрядами почти забывшая ихъ таинственное значеніе, — Римская религія, — это собраніе вс?хъ разнородныхъ, даже противор?чащихъ другъ другу божествъ языческаго міра, наружно совм?щенныхъ, внутренно разнор?чащихъ, въ то же время логически соглашенныхъ въ одно символическое поклоненіе, гд? подъ покрываломъ философской связи скрывалось внутреннее отсутствіе в?ры. Тотъ же характеръ разсудочнаго направленія зам?чаемъ мы и въ нравахъ Римскихъ, гд? такъ высоко ц?нилась вн?шняя д?ятельность челов?ка, и такъ мало обращалось вниманія на ея внутренній смыслъ; гд? гордость была доброд?телью; гд? личное логическое уб?жденіе каждаго было единственнымъ руководствомъ его д?йствій; гд?, потому, каждая личность сознавала себя не только за н?что особое, но и за н?что отличное отъ другихъ личностей, и не понимала къ нимъ иныхъ отношеній, кром? отношеній, логически выведенныхъ изъ наружныхъ условій жизни. Потому, Римлянинъ не зналъ почти другой связи между людьми, кром? связи общаго интереса; другаго единства, кром? единства партіи. Самый патріотизмъ Римлянина — безкорыстн?йшее чувство, до котораго онъ могъ достигнуть, — былъ для него не т?мъ, ч?мъ онъ былъ для Грека. Онъ не любилъ дыма отечества; даже дымъ Греческаго очага былъ для него привлекательн?е. Онъ любилъ въ отечеств? интересъ своей партіи и тo особенно, что оно ласкало его гордость. Но непосредственное, общечелов?ческое чувство было почти заглушено въ душ? Римлянина. Относительно же согражданъ своихъ понималъ онъ себя почти такъ же, какъ его великій Римъ понималъ себя относительно другихъ городовъ, его окружавшихъ; равно готовый на союзъ и на войну, онъ р?шался на то или другое по указанію разсчета, постоянно слушая внушенія той страсти, которая обыкновенно господствуетъ внутри ума сухо-логическаго и корыстно-д?ятельнаго: я говорю о страсти преобладанія надъ другими, которая въ душ? Римлянина занимала то же м?сто, какое въ душ? сочувственнаго Грека занимала страсть безразсуднаго славолюбія. Однимъ словомъ, во вс?хъ особенностяхъ Римскаго челов?ка, во вс?хъ изгибахъ умственной и душевной д?ятельности, видимъ мы одну общую черту, что наружная стройность его логическихъ понятій была для него существенн?е самой существенности, и что внутреннее равнов?сіе его бытія, если можно такъ выразиться, сознавалось имъ единственно въ равнов?сіи разсудочныхъ понятій или вн?шней формальной д?ятельности.

Христіанство, разум?ется, при самомъ появленіи своемъ среди языческаго міра, противор?чило этому направленію корыстной личности и самомнительной разсудочности Римскаго челов?ка. Обращая главную д?ятельность духа къ внутренней ц?льности бытія, оно не только противилось всякой страстности увлеченій, хотя бы и благовидными предлогами украшенной, но вм?ст?, возводя умъ къ живому средоточію самопознанія, оно боролось и съ т?мъ состояніемъ духовнаго распаденія, гд? односторонняя разсудочность отрывается отъ другихъ силъ духа и думаетъ достигнуть истины наружною связностію понятій. Между т?мъ, какъ для этой вн?шней, разсудочной мудрости Христіанская пропов?дь казалась безуміемъ, — съ высоты Христіанскаго ученія эта надменная разсудочность являлась во всей б?дности своей нечувственной сл?поты. Потому, въ первые в?ка Церкви, видимъ мы въ богословскихъ писателяхъ даже Римскаго міра нер?дкія нападенія на ложность языческаго философствованія. Однакоже господство чисто-Христіанскаго направленія не могло совершенно изгладить изъ ихъ ума особенность Римской физіономіи, которая, какъ уже мы зам?тили, оставаясь въ своихъ законныхъ границахъ, не только не м?шала истинному направленію духа, но, напротивъ, должна была еще увеличивать многостороннее богатство его проявленій, и только тамъ увлекала въ заблужденія, гд? ея излишествомъ нарушалось внутреннее равнов?сіе духа. Такъ Тертуліанъ, можетъ быть самый краснор?чивый изъ богословскихъ писателей Рима, особенно поражаетъ своею блестящею логикою, наружною связностію своихъ положеній; многія изъ его произведеній навсегда остаются украшеніемъ Церкви, хотя самое излишество логической способности, или, лучше сказать, ея отд?ленность отъ другихъ силъ разума увлекла его въ ту крайность, гд? его ученіе уже оторвалось отъ ученія чисто-Христіанскаго. Счастлив?е былъ его знаменитый ученикъ, Св. Кипріанъ, хотя не мен?е его зам?чателенъ особенностію своей логической силы. Но ни одинъ, можетъ быть, изъ древнихъ и новыхъ Отцевъ Церкви не отличался столько любовію къ логическому сц?пленію истинъ, какъ Блаженный Августинъ, по преимуществу называемый Учителемъ Запада. Н?которыя сочиненія его являются какъ бы одна, изъ кольца въ кольцо неразрывно сомкнутая, жел?зная ц?пь силлогизмовъ. Отъ того, можетъ быть, иногда увлекался онъ слишкомъ далеко, за наружною стройностію не зам?чая внутреннюю односторонность мысли, такъ, что въ посл?дніе годы своей жизни долженъ былъ самъ писать опроверженіе н?которыхъ изъ своихъ прежнихъ утвержденій.

Но если эта особенная приверженность Римскаго міра къ наружному сц?пленію понятій была небезопасна для Римскихъ богослововъ еще въ то время, когда Римская Церковь была живою частію Церкви Вселенской, когда общее сознаніе всего Православнаго міра удерживало каждую особенность въ законномъ равнов?сіи, — то понятно, что, посл? отд?ленія Рима, эта особенность Римскаго ума должна была взять р?шительный перев?съ въ характер? ученія Римскихъ богослововъ. Можетъ быть даже, эта Римская особенность, эта оторванная разсудочность, эта излишняя склонность къ наружному сц?пленію понятій, была одною изъ главн?йшихъ причинъ самаго отпаденія Рима. Конечно, не м?сто зд?сь разбирать ни причины, ни обстоятельства этого отпаденія. — Римскій ли духъ преобладанія былъ тайнымъ побужденіемъ главныхъ д?ятелей, или другія причины: вс? предположенія могутъ быть подвержены спору; но не подверженъ сомн?нію самый предлогъ отпаденія: новое прибавленіе догмата къ прежнему символу, прибавленіе, которое, противъ древняго преданія и общаго сознанія Церкви, оправдывалось единственно логическими выводами Западныхъ богослововъ.

Мы потому особенно упоминаемъ зд?сь объ этомъ обстоятельств?, что оно лучше другихъ можетъ намъ объяснить характеръ Западной образованности, гд? Римская отр?шенная разсудочность уже съ 9-го в?ка проникла въ самое ученіе богослововъ, разрушивъ своею односторонностію гармоническую ц?льность внутренняго умозр?нія.

Съ этой точки зр?нія для насъ становится понятнымъ, почему Западные богословы, со всею разсудочною добросов?стностію, могли не видать единства Церкви иначе, какъ въ наружномъ единств? епископства; почему наружнымъ д?ламъ челов?ка могли они приписывать существенное достоинство; почему, при внутренней готовности души и при недостатк? этихъ наружныхъ д?лъ, не понимали они для нея другаго средства спасенія, кром? опред?леннаго срока чистилища; почему, наконецъ, могли они приписывать н?которымъ людямъ даже избытокъ достоинства наружныхъ д?лъ и вм?нять этотъ избытокъ недостатку другихъ, тоже за какія нибудь наружныя д?йствія, совершенныя для вн?шней пользы Церкви.

Такимъ образомъ, подчинивъ в?ру логическимъ выводамъ разсудка, Западная Церковь еще въ 9-мъ в?к? положила внутри себя неминуемое с?мя реформаціи, которая поставила ту же Церковь передъ судомъ того же логическаго разума, ею самою возвышеннаго надъ общимъ сознаніемъ Церкви Вселенской; и тогда еще мыслящій челов?къ могъ уже увид?ть Лютера изъ-за папы Николая 1-го, какъ, по словамъ Римскихъ католиковъ, мыслящій челов?къ XVI в?ка могъ уже изъ-за Лютера предвид?ть Штрауса.

Очевидно, что та же нравственная причина, тотъ же перевесъ логической односторонности, который произвелъ ученіе о необходимости наружнаго единства Церкви, долженъ былъ породить и ученіе о непогр?шаемости ея видимой главы. Это было прямымъ сл?дствіемъ того особеннаго характера образованности, который начиналъ господствовать въ Западномъ мір?. Изъ этой же причины общаго состоянія умовъ въ Европ? произошло и то обстоятельство, что Франкскій императоръ могъ предложить, а Римскій архіерей могъ принять св?тское владычество въ своей эпархіи. Потомъ, по той же логической причин?, должно было полудуховное владычество папы распространиться надъ вс?ми правителями Запада и породить все устройство, такъ называемой, Святой Римской Имперіи, и весь характеръ историческаго развитія среднихъ в?ковъ, гд? св?тская власть безпрестанно см?шивалась съ духовною и безпрестанно боролась съ нею, взаимно приготовляя одна другой м?сто для будущаго паденія во мн?ніи народномъ, между т?мъ, какъ въ то же время, внутри челов?ка Западнаго, происходила тоже борьба между в?рою и разумомъ, между преданіемъ и личнымъ самомн?ніемъ; и какъ духовная власть Церкви искала себ? основанія въ сил? св?тской, такъ духовное уб?жденіе умовъ Западныхъ искало себ? основанія въ разсудочномъ силлогизм?.

Такъ искусственно устроивъ себ? наружное единство, поставивъ надъ собою одну единую главу, соединившую власть духовную и св?тскую, Церковь Западная произвела раздвоеніе въ своей духовной д?ятельности, въ своихъ внутреннихъ интересахъ и въ вн?шнихъ своихъ отношеніяхъ къ міру. Двойная башня, которая обыкновенно возвышается надъ католическимъ костеломъ, можетъ служить символомъ этого раздвоенія.

Между т?мъ св?тскіе правители, подчинившіеся главенству трив?нчаннаго правителя Церкви, сомкнули такимъ образомъ феодальное устройство, такъ называемой, Святой Римской Имперіи. Можетъ быть, это былъ единственный разумный исходъ общественной жизни народовъ, которыхъ государственное устройство возникло изъ завоеванія. Ибо непримиримая борьба двухъ спорящихъ племенъ, угнетавшаго и угнетеннаго, произвела на все развитіе ихъ исторіи постоянную ненависть сословій, неподвижно другъ противъ друга стоящихъ, съ своими враждебными правами, съ исключительными преимуществами одного, съ глубокимъ недовольствомъ и безконечными жалобами другаго, съ упорною завистію возникшаго между ними средняго, съ общимъ и в?чно бол?зненнымъ колебаніемъ ихъ относительнаго перев?са, изъ котораго рождались наружныя, формальныя и насильственныя условія примиренія, которыми вс? стороны оставались недовольными и которыя могли получить н?которое утвержденіе въ сознаніи общественномъ только изъ начала, вн? государства находящагося. Между т?мъ, ч?мъ мен?е было правъ для сословія, происшедшаго отъ племени завоеваннаго, т?мъ мен?е было правом?рности и въ понятіяхъ сословія, происшедшаго отъ завоевателей. Каждая благородная личность стремилась сд?латься сама верховнымъ закономъ своихъ отношеній къ другимъ. Мысль объ общей государственности или народности не могла проникнуть въ ихъ независимое сердце, со вс?хъ сторонъ защищенное жел?зомъ и гордостію. Только ими же изобр?тенныя и добровольно установленныя правила вн?шнихъ формальныхъ отношеній могли подчинить себ? ихъ самоуправный произволъ. Такимъ образомъ, законы чести хотя родились изъ потребности времени, какъ единственно возможная зам?на закона при совершенной беззаконности, однакоже характеромъ своимъ обличаютъ такую односторонность общественнаго быта, такую крайнюю вн?шность и формальность личныхъ отношеній, и такое забвеніе ихъ существенной стороны, что, взятые отд?льно отъ всей жизни Европейской, они одни могли бы служить полнымъ зеркаломъ всего развитія Западной общественности.

Каждый благородный рыцарь, внутри своего зaмка, былъ отд?льное государство. Потому, и отношенія между благородными лицами могли им?ть только вн?шній, формальный характеръ. Такой же вн?шній, формальный характеръ должны были носить и отношенія ихъ къ другимъ сословіямъ. Потому, и развитіе права гражданскаго въ Западныхъ государствахъ получило тотъ же смыслъ вн?шней, спорно-буквальной формальности, какой лежалъ въ самой основ? общественныхъ отношеній. Римское право, еще продолжавшее жить и д?йствовать въ н?которыхъ отд?льныхъ городахъ Европы, еще бол?е укр?пило это направленіе вн?шней формальности въ Европейской юриспруденціи. Ибо Римское право им?етъ тотъ же вн?шній формальный характеръ, за наружною буквою формы забывающій внутреннюю справедливость; можетъ быть потому, что и Римская общественная жизнь также развилась изъ постоянной борьбы двухъ противоположныхъ народностей, насильственно въ одну государственность вт?сненныхъ.

Этимъ объясняется между прочимъ, отъ чего, чужое для Европейскихъ народовъ, Римское право такъ легко могло привиться къ нимъ, исключая т? немногія страны, гд? общественность возникла не изъ завоеванія, и которыя потому об?щаютъ бол?е ц?льное развитіе въ будущемъ.

Но, начавшись насиліемъ, государства Европейскія должны были развиваться переворотами, ибо развитіе государства есть не что иное, какъ раскрытіе внутреннихъ началъ, на которыхъ оно основано. Потому Европейскія общества, основанныя насиліемъ, связанныя формальностію личныхъ отношеній, проникнутыя духомъ односторонней разсудочности, должны были развить въ себ? не общественный духъ, но духъ личной отд?ленности, связываемой узлами частныхъ интересовъ и партій. Отъ чего исторія Европейскихъ государствъ хотя представляетъ намъ иногда вн?шніе признаки процв?танія жизни общественной, — но, въ самомъ д?л?, подъ общественными формами скрывались постоянно одн? частныя партіи, для своихъ частныхъ ц?лей и личныхъ системъ забывавшія о жизни ц?лаго государства. Партіи папскія, партіи императорскія, партіи городскія, партіи церковныя, придворныя, личныя, правительственныя, религіозныя, политическія, народныя, средне-сословныя, даже партіи метафизическія, — постоянно боролись въ Европейскихъ государствахъ, стараясь каждая перевернуть его устройство, согласно своимъ личнымъ ц?лямъ. Потому, развитіе въ государствахъ Европейскихъ совершалось не спокойнымъ возрастаніемъ, но всегда посредствомъ бол?е или мен?е чувствительнаго переворота. Переворотъ былъ условіемъ всякаго прогресса, покуда самъ сд?лался уже не средствомъ къ чему-нибудь, но самобытною ц?лью народныхъ стремленій.

Очевидно, что, при такихъ условіяхъ, образованность Европейская должна была окончиться разрушеніемъ всего умственнаго и общественнаго зданія, ею же самою воздвигнутаго.

Однакоже, это распаденіе разума на частныя силы, это преобладаніе разсудочности надъ другими д?ятельностями духа, которое въ посл?дствіи должно было разрушить все зданіе Европейской среднев?ковой образованности, въ начал? им?ло д?йствіе противное и произвело т?мъ быстр?йшее развитіе, ч?мъ оно было односторонн?е. Таковъ законъ уклоненія челов?ческаго разума: наружность блеска, при внутреннемъ потемн?ніи.

Еще быстр?е совершилось развитіе образованности Арабской, ибо оно было еще односторонн?е, хотя им?ло то же отвлеченно-разсудочное направленіе, какое приняла и среднев?ковая Европа. Но просв?щенію Магометанскому легче было обратить въ логическую формальность свои основныя уб?жденія, ч?мъ просв?щенію Христіанскому, существенно живому и ц?льному. Систематическая связь отвлеченныхъ понятій была высшею ц?лью, до которой могло достигнуть умственное самосознаніе Магометанина, и которая лежала, можно сказать, въ самомъ основаніи его в?ры. Ибо, требуя отъ него только отвлеченнаго признанія н?которыхъ историческихъ фактовъ и метафизическаго признанія единства Божества, она притомъ не требовала отъ него внутренней ц?льности самопознанія, но спокойно оставляла распавшуюся натуру челов?ка въ ея непримиренной раздвоенности; она не указывала ему высшей ц?ли бытія, но, напротивъ, указывала ему состояніе грубо-чувственныхъ наслажденій, не только какъ лучшую награду для зд?шней жизни, но даже какъ высшую ц?ль будущей. Потому все, до чего могла доходить умственная потребность Магометанина, заключалось въ потребности отвлеченнаго логическаго единства, въ наружномъ порядк? его мыслей и систематической правильности ихъ взаимныхъ отношеній. Крайняя метафизическая задача, которую могла предлагать себ? любознательность Магометанская, — эта, такъ сказать, поэзія Магометанскаго любомудрія, — заключалась въ составленіи видимыхъ формулъ для невидимой д?ятельности міра духовнаго: въ отысканіи талисманической связи между законами міра надзв?зднаго и законами міра подлуннаго. Отсюда ихъ страсть къ логик?, отсюда ихъ астрологія, алхимія, хиромантія, и вс? ихъ отвлеченно-разсудочныя и чувственно-духовныя науки. Отсюда также объясняется, почему Арабы хотя получили начало своей умственной образованности отъ Сирійскихъ Грековъ, хотя находились въ близкихъ сношеніяхъ съ Византіею, однакоже на ходъ просв?щенія Греческаго не им?ли почти никакого вліянія. Но на Западную Европу произвели они т?мъ сильн?йшее д?йствіе, что принесли туда весь блескъ своего процв?танія наукъ въ то время, когда Европа находилась въ состояніи почти совершеннаго нев?жества. Своимъ отвлеченно-логическимъ направленіемъ учености они, безъ сомн?нія, сод?йствовали также къ усиленію этого же направленія въ просв?щеніи Европейскомъ, — примешавъ только, на н?которое время, къ господствующему теченію Европейскаго мышленія, разноцв?тную струю своихъ талисманическихъ умозреній. Они первые познакомили Латинскихъ богослововъ съ твореніями Аристотеля, которыя въ первый разъ сд?лались изв?стны имъ въ перевод? съ Арабскаго, вм?ст? съ Арабскими толкованіями; — такъ мало знакома имъ была Греческая образованность.

Аристотель, никогда не понятый вполн?, но до безконечности изучаемый въ частностяхъ, былъ, какъ изв?стно, душою схоластики, которая, въ свою очередь, была представительницею всего умственнаго развитія тогдашней Европы и самымъ яснымъ его выраженіемъ.

Схоластика была не что иное, какъ стремленіе къ наукообразному богословію. Ибо богословіе было тогда и высшею ц?лью и главнымъ источникомъ всякаго знанія. Задача схоластики состояла въ томъ, чтобы не только связать понятія богословскія въ разумную систему, но и подложить подъ нихъ разсудочно-метафизическое основаніе. Главными орудіями для того были творенія Блаженнаго Августина и логическія сочиненія Аристотеля. Высшее университетское развитіе заключалось въ діалектическихъ словопреніяхъ о предметахъ в?ры. Знаменит?йшіе богословы старались выводить ея догматы изъ своихъ логическихъ умозаключеній. Начиная отъ Шотландца Еригена до XVI в?ка, можетъ быть, не было ни одного изъ нихъ, который бы не пытался свое уб?жденіе о бытіи Божіемъ поставить на остріе какого нибудь искусно выточеннаго силлогизма. Ихъ громадные труды были наполнены отвлеченныхъ тонкостей, логически сплетенныхъ изъ голо-разсудочныхъ понятій. Самыя несущественныя стороны мышленія были для нихъ предметомъ науки, причиною партій, ц?лью жизни.

Не отвлеченные споры номиналистовъ и реалистовъ, не странныя пренія о Евхаристіи, о благодати, о рожденіи Пресвятой Д?вы и тому подобныхъ предметахъ, могутъ дать настоящее понятіе о дух? схоластики и о состояніи умовъ того времени; но всего ясн?е выражаетъ ихъ тo именно, чтo въ этихъ спорахъ составляло главный предметъ вниманія и занимало мышленіе учен?йшихъ философовъ: —т. е., составленіе произвольныхъ вопросовъ о несбыточныхъ предположеніяхъ, и разборъ вс?хъ возможныхъ доводовъ въ пользу и противъ нихъ.

Такая безконечная, утомительная игра понятій въ продолженіе семи сотъ л?тъ, этотъ безполезный, передъ умственнымъ зр?ніемъ безпрестанно вертящійся калейдоскопъ отвлеченныхъ категорій, должны были неминуемо произвести общую сл?поту къ т?мъ живымъ уб?жденіямъ, которыя лежатъ выше сферы разсудка и логики; къ уб?жденіямъ, до которыхъ челов?къ доходитъ не путемъ силлогизмовъ, но, напротивъ, стараясь основать ихъ на силлогистическомъ вывод?, только искажаетъ ихъ правду, когда не уничтожаетъ ее совершенно.

Живое, ц?льное пониманіе внутренней, духовной жизни и живое, непредупрежденное созерцаніе вн?шней природы равно изгонялись изъ оц?пленнаго круга Западнаго мышленія, первое подъ именемъ „мистики”, — по натур? своей ненавистной для схоластической разсудочности (сюда относилась и та сторона ученія Православной Церкви, которая не согласовалась съ Западными системами); — второе пресл?довалось прямо подъ именемъ „безбожія” (сюда относились т? открытія въ наукахъ, которыя разнор?чили съ современнымъ понятіемъ богослововъ). Ибо схоластика сковала свою в?ру съ своимъ т?снымъ разум?ніемъ науки въ одну неразрывную судьбу.

Потому, когда со взятіемъ Константинополя, св?жій, неиспорченный воздухъ Греческой мысли пов?ялъ съ Востока на Западъ, и мыслящій челов?къ на Запад? вздохнулъ легче и свободн?е, то все зданіе схоластики мгновенно разрушилось. Однакоже, сл?ды схоластической односторонности остались на умахъ, ею воспитанныхъ. Предметъ мышленія сталъ другой, и направленіе иное; но тотъ же перев?съ разсудочности и та же сл?пота къ живымъ истинамъ сохранились почти по прежнему.

Поучительный прим?ръ тому представляетъ самъ знаменитый родоначальникъ нов?йшей философіи. Онъ думалъ, что р?шительно сбросилъ съ себя узы схоластики; однако, не чувствуя того самъ, до того еще оставался запутанъ ими, что, не смотря на все свое геніальное разум?ніе формальныхъ законовъ разума, былъ такъ странно сл?пъ къ живымъ истинамъ, что свое внутреннее, непосредственное сознаніе о собственномъ своемъ бытіи почиталъ еще неуб?дительнымъ, покуда не вывелъ его изъ отвлеченнаго силлогистическаго умозаключенія! И этотъ прим?ръ т?мъ зам?чательн?е, что не былъ личною особенностію философа, но выразилъ общее направленіе умовъ. Ибо логическій выводъ Декарта не остался его исключительною собственностію, но былъ принятъ съ восторгомъ и сд?лался основаніемъ мышленія для большей части нов?йшихъ философовъ, почти до половины XVIII в?ка. — Можетъ быть, еще и теперь есть глубокомысленные люди, которые утверждаютъ на немъ несомн?нность своего бытія и успокоиваютъ такимъ образомъ свою образованную потребность твердыхъ уб?жденій. По крайней м?р?, пишущій эти строки еще живо помнитъ ту эпоху въ собственной своей жизни, когда подобный процессъ искусственнаго мышленія сладостно утолялъ для него жажду умственнаго успокоенія.

Я не говорю уже о той особенности Декарта, что, увлеченный строгою необходимостью своихъ умозаключеній, онъ добродушно могъ уб?диться въ томъ, что вс? животныя, выключая челов?ка, суть только наружныя машины, искусно построенныя Создателемъ, и, не им?я сознанія, не чувствуютъ ни боли, ни удовольствія.

Неудивительно посл? того, что его ученикъ и преемникъ въ господств? философскаго развитія, знаменитый Спиноза, могъ такъ искусно и такъ плотно сковать разумные выводы о первой причин?, о высшемъ порядк? и устройств? всего мірозданія, что сквозь эту сплошную и неразрывную с?ть теоремъ и силлогизмовъ не могъ во всемъ созданіи разгляд?ть сл?довъ Живаго Создателя, ни въ челов?к? зам?тить его внутренней свободы. Тотъ же избытокъ логической разсудочности скрылъ отъ великаго Лейбница, за умственнымъ сц?пленіемъ его отвлеченныхъ понятій, очевидное сц?пленіе причины и д?йствія, и для объясненія ихъ заставилъ его предположить свою Предустановленную Гармонію, — которая, впрочемъ, поэзіей своей основной мысли восполняетъ н?сколько ея односторонность.

Я говорю: поэзія мысли восполняетъ н?сколько ея односторонность; ибо думаю, что когда къ достоинству логическому присоединяется достоинство изящное, или нравственное, то уже этимъ соединеніемъ силъ самъ разумъ возвращается бол?е или мен?е къ своей первобытной полнот? и потому приближается къ истин?.

Нужно ли продолжать исчисленіе посл?дующихъ представителей Западной философіи, чтобы, припоминая ихъ системы, уб?диться въ общей односторонности Западнаго направленія? Нужно ли напоминать, какъ Юмъ — этотъ прямой и неминуемый результатъ другой в?тви Западнаго любомудрія, посл?дователь Бакона, Локка и однородныхъ съ ними мыслителей, — безпристрастный Юмъ, силою безпристрастнаго разума, доказалъ, что въ мір? не существуетъ никакой истины, и правда и ложь подвержены одинакому сомн?нію? Какъ знаменитый Кантъ, возбужденный Юмомъ и приготовленный Н?мецкою школою, изъ самыхъ законовъ чистаго разума вывелъ неоспоримое доказательство, что для чистаго разума никакихъ доказательствъ о высшихъ истинахъ не существуетъ?

Отсюда, можетъ быть, оставался одинъ шагъ до правды; — но Западный міръ тогда еще не созр?лъ для нея.

Изъ системы Канта развилась одна отвлеченная сторона въ систем? Фихте, который удивительнымъ построеніемъ силлогизмовъ доказалъ, что весь вн?шній міръ есть только мнимый призракъ воображенія, и что существуетъ въ самомъ д?л? только одно саморазвивающееся Я. — Отсюда Шеллингъ развилъ противоположную сторону гипотезы, т. е., что хотя вн?шній міръ д?йствительно существуетъ, но душа міра есть не что иное, какъ это челов?ческое Я, развивающееся въ бытіи вселенной для того только, чтобы сознать себя въ челов?к?. Гегель еще бол?е укр?пилъ и распространилъ ту же систему саморазвитія челов?ческаго самосознанія. Между т?мъ, углубившись бол?е, ч?мъ кто либо прежде, въ самые законы логическаго мышленія, онъ, силою своей необыкновенной, громадной геніальности, довелъ ихъ до посл?дней полноты и ясности результатовъ, и т?мъ далъ возможность тому же Шеллингу доказать односторонность всего логическаго мышленія. Такимъ образомъ, Западная философія теперь находится въ томъ положеніи, что ни дал?е идти по своему отвлеченно-раціональному пути она уже не можетъ, ибо сознала односторонность отвлеченной раціональности; ни проложить себ? новую дорогу не въ состояніи, ибо вся сила ея заключалась въ развитіи именно этой, отвлеченной раціональности[32].

Между т?мъ, въ то же время, какъ Римское богословіе развивалось посредствомъ схоластической философіи, писатели Восточной Церкви, не увлекаясь въ односторонность силлогистическихъ построеній, держались постоянно той полноты и ц?льности умозр?нія, которыя составляютъ отличительный признакъ Христіанскаго любомудрія. Ибо не надобно забывать, что все современное просв?щеніе тогда сосредоточивалось въ Византіи. Древніе писатели Христіанскіе и языческіе, и особенно писатели-философы, были коротко знакомы образованнымъ Грекамъ, — и очевидные сл?ды ихъ основательнаго изученія видны въ большей части духовныхъ твореній, до самой половины XV в?ка; между т?мъ, какъ Западъ, необразованный и, можно даже сказать, нев?жественный сравнительно съ Византіей, до самаго почти ХІV в?ка обращался въ своемъ мышленіи почти единственно въ кругу однихъ Латинскихъ писателей, за исключеніемъ только немногихъ Греческихъ. Только въ половин? ХІV в?ка основана была первая ученая академія въ Италіи знаменитымъ монахомъ Варлаамомъ, учителемъ Петрарки, — т?мъ самымъ несчастнымъ предателемъ Православной Церкви, который, заразившись Западною ув?ренностію въ своей логической разумности, отвергалъ н?которые, непонятные ему, догматы Христіанскаго ученія и былъ за то осужденъ Константинопольскимъ соборомъ и изгнанъ изъ Греціи съ безчестіемъ: но за то — т?мъ съ большею честію принятъ въИталіи.

Аристотель, безъ всякаго сомн?нія, былъ лучше и основательн?е изв?стенъ Грекамъ, ч?мъ Латинянамъ, хотя, можетъ быть, безъ т?хъ дополненій, которыми обогатили его Арабскіе и Латинскіе ученые, и которыя, до самаго паденія схоластическаго воспитанія въ Европ?, составляли необходимое условіе всякаго развитія ума на Запад?. Однакоже, въ Греческихъ мыслителяхъ не только не видимъ мы особаго пристрастія къ Аристотелю, но, напротивъ того, въ большей части изъ нихъ зам?чаемъ явное предпочтеніе Платона; — не потому, конечно, чтобы Христіанскіе мыслители усвоивали себ? языческія понятія того или другаго; но потому, в?роятно, что самый способъ мышленія Платона представляетъ бол?е ц?льности въ умственныхъ движеніяхъ, бол?е теплоты и гармоніи въ умозрительной д?ятельности разума. Отъ того, почти то же отношеніе, какое мы зам?чаемъ между двумя философами древности, существовало и между философіей Латинскаго міра, какъ она выработывалась въ схоластик?, и тою духовною философіей, которую находимъ въ писателяхъ Церкви Восточной, особенно ясно выраженную въ Св. Отцахъ, жившихъ посл? Римскаго отпаденія.

Достойно зам?чанія, что эта духовная философія Восточныхъ Отцевъ Церкви, писавшихъ посл? X в?ка, — философія прямо и чисто Христіанская, глубокая, живая, возвышающая разумъ отъ разсудочнаго механизма къ высшему, нравственно свободному умозр?нію, — философія, которая даже и для нев?рующаго мыслителя могла бы быть поучительною, по удивительному богатству и глубин? и тонкости своихъ психологическихъ наблюденій, — не смотря однакоже на вс? свои достоинства (я говорю зд?сь единственно о достоинствахъ умозрительныхъ, оставляя въ сторон? значеніе богословское), была такъ мало доступна разсудочному направленію Запада, что не только никогда не была оц?нена Западными мыслителями, но, что еще удивительн?е, до сихъ поръ осталась имъ почти вовсе неизв?стною. По крайней м?р?, ни одинъ философъ, ни одинъ историкъ философіи, не упоминаетъ объ ней, хотя въ каждой исторіи философіи находимъ мы длинные трактаты о философіи Инд?йской, Китайской и Персидской. Самыя творенія Восточныхъ писателей оставались долго неизв?стными въ Европ?; многія до сихъ поръ еще остаются незнакомы имъ; другія хотя изв?стны, но оставлены безъ вниманія, ибо не были поняты; иныя изданы еще весьма недавно, и тоже не оц?нены. Н?которые богословскіе писатели Запада хотя и упоминали о н?которыхъ особенностяхъ писателей Восточныхъ, но такъ мало могли постигать эту особенность, что изъ ихъ словъ часто должно вывести заключеніе, прямо противоположное истин?. Наконецъ, ни въ одномъ почти изъ богословскихъ писателей Запада незам?тно живаго сл?да того вліянія, которое необходимо должны бы были оставить на нихъ писанія Восточной Церкви, если бы они были изв?стны имъ хотя въ половину противъ того, какъ имъ изв?стны были писатели древне-языческіе. — Изъ этого должно исключить, можетъ быть, одного ?ому Кемпійскаго, — или Герсона, — если только книга, имъ приписываемая, принадлежитъ д?йствительно имъ и не есть, какъ н?которые полагаютъ, переводъ съ Греческаго, перед?ланный н?сколько по Латинскимъ понятіямъ.

Конечно, въ писателяхъ Восточной Церкви, жившихъ посл? отд?ленія Римской, нельзя искать ничего новаго относительно Христіанскаго ученія; ничего такого, что бы не находилось въ писателяхъ первыхъ в?ковъ. Но въ томъ-то и заключается ихъ достоинство; въ томъ-то, скажу, и особенность ихъ, что они сохраняли и поддержали во всей чистот? и полнот? ученіе существенно-Христіанское, и, держась постоянно въ самомъ, такъ сказать, средоточіи истиннаго уб?жденія, отсюда могли ясн?е вид?ть и законы ума челов?ческаго, и путь, ведущій его къ истинному знанію, и вн?шніе признаки, и внутреннія пружины его разновидныхъ уклоненій.

Впрочемъ, и древніе Отцы Церкви, жившіе еще до отд?ленія Рима и, сл?довательно, равно признаваемые Востокомъ и Западомъ, не всегда одинаково понимались на Запад? и на Восток?. Это различіе могло произойти отъ того, что Востоку всегда были вполн? изв?стны вс? писатели и учители Вселенской Церкви; Западнымъ же ученымъ были знакомы преимущественно Латинскіе и только н?которые изъ Греческихъ писателей, на которыхъ они тоже смотр?ли сквозь готовыя уже понятія, почерпнутыя ими у Римскихъ учителей. Отъ того и въ нов?йшія времена, когда они уже короче познакомились съ Греческою литературою, то все еще невольно продолжали смотр?ть на нее сквозь тоже ограниченное окно, если не съ цв?тными, то съ тусклыми стеклами. Этимъ только можно объяснить себе, какимъ образомъ они могли такъ долго удержаться въ односторонности своего разсудочнаго направленія, которое, иначе, должно бы было разрушиться отъ совокупнаго д?йствія вс?хъ древнихъ Отцевъ Церкви. Сохраняя же свою односторонность, они или не зам?чали, или иногда даже вовсе не знали т?хъ изъ древнихъ писателей, въ которыхъ особенно выражалась сторона, прямо противоположная этой ограниченности, и самодовольно отвергали ее, подъ названіемъ мистики!

Отсюда, кром? различія понятій, на Восток? и Запад? происходитъ еще различіе и въ самомъ способ? мышленія богословско-философскомъ. Ибо, стремясь къ истин? умозр?нія, Восточные мыслители заботятся прежде всего о правильности внутренняго состоянія мыслящаго духа; Западные — бол?е о вн?шней связи понятій. Восточные, для достиженія полноты истины, ищутъ внутренней ц?льности разума: того, такъ сказать, средоточія умственныхъ силъ, гд? вс? отд?льныя д?ятельности духа сливаются въ одно живое и высшее единство. Западные, напротивъ того, полагаютъ, что достиженіе полной истины возможно и для разд?лившихся силъ ума, самодвижно д?йствующихъ въ своей одинокой отд?льности. Однимъ чувствомъ понимаютъ они нравственное; другимъ — изящное; полезное — опять особымъ смысломъ; истинное понимаютъ они отвлеченнымъ разсудкомъ, — и ни одна способность не знаетъ, что д?лаетъ другая, покуда ея д?йствіе совершится. Каждый путь, какъ предполагаютъ они, ведетъ къ посл?дней ц?ли, прежде ч?мъ вс? пути сойдутся въ одно совокупное движеніе. Безчувственный холодъ разсужденія и крайнее увлеченіе сердечныхъ движеній почитаютъ они равно законными состояніями челов?ка; и когда, въ XIV в?к?, узнали ученые Запада о стремленіи Восточныхъ созерцателей: сохранять безмятежность внутренней ц?льности духа, — то изд?вались надъ этою мыслію, изобр?тая для нея всякаго рода насм?шливыя прозванія. Правда, они употребляютъ иногда т? же выраженія, какія и Восточные, говоря о „внутреннемъ сосредоточеніи духа”, о „собраніи ума въ себ?”, и тому подобное; но подъ этими словами обыкновенно разум?ютъ они другое: не сосредоточеніе, не собраніе, не ц?льность внутреннихъ силъ, а только ихъ крайнее напряженіе. Вообще можно сказать, что центръ духовнаго бытія ими не ищется. Западный челов?къ не понимаетъ той живой совокупности высшихъ умственныхъ силъ, гд? ни одна не движется безъ сочувствія другихъ; того равнов?сія внутренней жизни, которое отличаетъ даже самыя наружныя движенія челов?ка, воспитаннаго въ обычныхъ преданіяхъ Православнаго міра: ибо есть въ его движеніяхъ, даже въ самые крутые переломы жизни, что-то глубоко спокойное, какая-то неискусственная м?рность, достоинство и вм?ст? смиреніе, свид?тельствующія о равнов?сіи духа, о глубин? и ц?льности обычнаго самосознанія. Европеецъ, напротивъ того, всегда готовый къ крайнимъ порывамъ, всегда суетливый, — когда не театральный, — всегда безпокойный въ своихъ внутреннихъ и вн?шнихъ движеніяхъ, только преднам?реннымъ усиліемъ можетъ придать имъ искусственную соразм?рность.

Ученія Св. Отцевъ Православной Церкви перешли въ Россію, можно сказать, вм?ст? съ первымъ благов?стомъ Христіанскаго колокола. Подъ ихъ руководствомъ, сложился и воспитался коренной Русскій умъ, лежащій въ основ? Русскаго быта.

Обширная Русская земля, даже во времена разд?ленія своего на мелкія княжества, всегда сознавала себя какъ одно живое т?ло и не столько въ единств? языка находила свое притягательное средоточіе, сколько въ единств? уб?жденій, происходящихъ изъ единства в?рованія въ церковныя постановленія. Ибо ея необозримое пространство было все покрыто, какъ бы одною непрерывною с?тью, неисчислимымъ множествомъ уединенныхъ монастырей, связанныхъ между собою сочувственными нитями духовнаго общенія. Изъ нихъ единообразно и единомысленно разливался св?тъ сознанія и науки во вс? отд?льныя племена и княжества. Ибо не только духовныя понятія народа изъ нихъ исходили, но и вс? его понятія нравственныя, общежительныя и юридическія, переходя черезъ ихъ образовательное вліяніе, опять отъ нихъ возвращались въ общественное сознаніе, принявъ одно, общее направленіе. Безразлично составляясь изо вс?хъ классовъ народа, изъ высшихъ и низшихъ ступеней общества, духовенство, въ свою очередь, во вс? классы и ступени распространяло свою высшую образованность, почерпая ее прямо изъ первыхъ источниковъ, изъ самаго центра современнаго просв?щенія, который тогда находился въ Царьград?, Сиріи и на Святой Гор?. И образованность эта такъ скоро возрасла въ Россіи, и до такой степени, что и теперь даже она кажется намъ изумительною, когда мы вспомнимъ, что н?которые изъ уд?льныхъ князей XII и XIII в?ка уже им?ли такія библіотеки, съ которыми многочисленностію томовъ едва могла равняться, первая тогда на Запад?, библіотека Парижская[33]; что многіе изъ нихъ говорили на Греческомъ и Латинскомъ язык? также свободно, какъ на Русскомъ, а н?которые знали притомъ и другіе языки Европейскіе[34]; что въ н?которыхъ, уц?л?вшихъ до насъ, писаніяхъ XV в?ка[35] мы находимъ выписки изъ Русскихъ переводовъ такихъ твореній Греческихъ, которыя не только не были изв?стны Европ?, но даже въ самой Греціи утратились посл? ея упадка и, только въ недавнее время и уже съ великимъ трудомъ, могли быть открыты въ неразобранныхъ сокровищніцахъ А?она; что въ уединенной тишин? монашескихъ келлій, часто въ глуши л?совъ, изучались и переписывались, и до сихъ поръ еще уц?л?ли въ старинныхъ рукописяхъ, Словенскіе переводы т?хъ Отцевъ Церкви, которыхъ глубокомысленныя писанія, исполненныя высшихъ богословскихъ и философскихъ умозр?ній, даже въ настоящее время едва ли каждому Н?мецкому профессору любомудрія придутся по силамъ мудрости (хотя, можетъ быть, ни одинъ не сознается въ этомъ): наконецъ, когда мы вспомнимъ, что эта Русская образованность была такъ распространена, такъ кр?пка, такъ развита, и потому пустила такіе глубокіе корни въ жизнь Русскую, что, не смотря на то, что уже полтораста л?тъ прошло съ т?хъ поръ, какъ монастыри наши перестали быть центромъ просв?щенія; не смотря на то, что вся мыслящая часть народа, своимъ воспитаніемъ и своими понятіями, значительно уклонилась, а въ н?которыхъ и совс?мъ отд?лилась отъ прежняго Русскаго быта, изгладивъ даже и память объ немъ изъ сердца своего: — этотъ Русскій бытъ, созданный по понятіямъ прежней образованности и проникнутый ими, еще уц?л?лъ, почти неизм?ненно, въ низшихъ классахъ народа: онъ уц?л?лъ, — хотя живетъ въ нихъ уже почти безсознательно, уже въ одномъ обычномъ преданіи, уже несвязанный господствомъ образующей мысли, уже не оживляющійся, какъ въ старину, единомысленными возд?йствіями высшихъ классовъ общества, уже не проникающійся, какъ прежде, вдохновительнымъ сочувствіемъ со всею совокупностію умственныхъ движеній отечества.

Какая же сила должна была существовать для того, чтобы произвести такое прочное д?йствіе? — И эта твердость быта, сл?дствіе прежней образованности, зам?чается въ томъ самомъ народ?, который такъ легко могъ изм?нить свою образованность языческую, когда принялъ Христіанское ученіе.

Потому, этотъ Русскій бытъ и эта прежняя, въ немъ отзывающаяся, жизнь Россіи драгоц?нны для насъ, особенно по т?мъ сл?дамъ, которые оставили на нихъ чистыя Христіанскія начала, д?йствовавшія безпрепятственно на добровольно покорившіяся имъ племена Словенскія. И не природныя какія нибудь преимущества Словенскаго племени заставляютъ насъ над?яться на будущее его процв?таніе: н?тъ! племенныя особенности, какъ земля, на которую падаетъ умственное с?мя, могутъ только ускорить или замедлить его первое развитіе; он? могутъ сообщить ему здоровую или тощую пищу; могутъ, наконецъ, ему дать свободный ходъ на Божьемъ св?т? или заглушить его чужими растеніями; но самое свойство плода зависитъ отъ свойства с?мени.

Какое бы ни было наше мн?ніе о пришествіи Варяговъ: добровольно ли вся Русская земля призвала ихъ, или одна партія накликала на другую; но ни въ какомъ случа? это пришествіе не было нашествіемъ чужаго племени; ни въ какомъ случа? также оно не могло быть завоеваніемъ, ибо, если черезъ полтораста л?тъ такъ легко можно было выслать ихъ изъ Россіи, или, по крайней м?р?, значительную ихъ часть, то какъ же могли бы они такъ легко завоевать ее прежде? Какъ могли бы такъ безмятежно держаться въ ней противъ ея воли?[36]. При нихъ спокойно и естественно совершалось образованіе ея общественныхъ и государственныхъ отношеній, безъ всякихъ насильственныхъ нововведеній, единственно всл?дствіе внутренняго устройства ея нравственныхъ понятій. Со введеніемъ же Христіанства, нравственныя понятія Русскаго челов?ка изм?нились, а вм?ст? съ ними и его общежительныя отношенія; и потому все общественное устройство Русской земли должно было въ своемъ развитіи принять также направленіе Христіанское.

Лучшимъ выраженіемъ той готовности, съ какою Русскій челов?къ стремился съ самаго начала осуществить въ своей жизни всю полноту принятаго имъ новаго уб?жденія, можетъ служить первое, еще необдуманное (такъ прекрасно необдуманное!) желаніе Св. Владиміра: прощать вс?мъ преступникамъ. Сама Церковь первая остановила его отъ исполненія этого желанія, положивъ, такимъ образомъ, различіе между обязанностями лично-духовными и св?тски-правительственными. Вм?ст? съ т?мъ опред?лила она, сначала навсегда, твердыя границы между собою и государствомъ, между безусловною чистотою своихъ высшихъ началъ и житейскою см?шанностію общественнаго устройства, всегда оставаясь вн? государства и его мірскихъ отношеній, высоко надъ ними, какъ недосягаемый, св?тлый идеалъ, къ которому они должны стремиться, и который самъ не см?шивался съ ихъ земными пружинами. Управляя личнымъ уб?жденіемъ людей, Церковь Православная никогда не им?ла притязанія насильственно управлять ихъ волею, или пріобр?тать себ? власть св?тски-правительственную или, еще мен?е, искать формальнаго господства надъ правительственною властію. Государство, правда, стояло Церковью: оно было т?мъ кр?пче въ своихъ основахъ, т?мъ связн?е въ своемъ устройств?, т?мъ ц?льн?е въ своей внутренней жизни, ч?мъ бол?е проникалось ею. Но Церковь никогда не стремилась быть государствомъ, какъ и государство, въ свою очередь, смиренно сознавая свое мірское назначеніе, никогда не называло себя „святымъ”. Ибо, если Русскую землю иногда называли: „святая Русь”, то это единственно съ мыслію о т?хъ святыняхъ мощей и монастырей и храмовъ Божіихъ, которыя въ ней находились; а не потому, чтобы ея устройство представляло сопроницаніе церковности и св?тскости, какъ устройство „Святой Римской Имперіи”.

Управляя такимъ образомъ общественнымъ составомъ, какъ духъ управляетъ составомъ т?леснымъ, Церковь не облекала характеромъ церковности мірскихъ устройствъ, подобныхъ рыцарско-монашескимъ орденамъ, инквизиціоннымъ судилищамъ и другимъ св?тско-духовнымъ постановленіямъ Запада; но, проникая вс? умственныя и нравственныя уб?жденія людей, она невидимо вела государство къ осуществленію высшихъ Христіанскихъ началъ, никогда не м?шая его естественному развитію. И духовное вліяніе Церкви на это естественное развитіе общественности могло быть т?мъ полн?е и чище, что никакое историческое препятствіе не м?шало внутреннимъ уб?жденіямъ людей выражаться въ ихъ вн?шнихъ отношеніяхъ. Неискаженная завоеваніемъ, Русская земля, въ своемъ внутреннемъ устройств?, не ст?снялась т?ми насильственными формами, какія должны возникать изъ борьбы двухъ ненавистныхъ другъ другу племенъ, принужденныхъ, въ постоянной вражд?, устроивать свою совм?стную жизнь. Въ ней не было ни завоевателей, ни завоеванныхъ. Она не знала ни жел?знаго разграниченія неподвижныхъ сословій, ни ст?снительныхъ для одного преимуществъ другаго, ни истекающей оттуда политической и нравственной борьбы, ни сословнаго презр?нія, ни сословной ненависти, ни сословной зависти. Она не знала, сл?дственно, и необходимаго порожденія этой борьбы: искусственной формальности общественныхъ отношеній и бол?зненнаго процесса общественнаго развитія, совершающагося насильственными изм?неніями законовъ и бурными переломами постановленій. И князья, и бояре, и духовенство, и народъ, и дружины княжескія, и дружины боярскія, и дружины городскія, и дружина земская, — вс? классы и виды населенія были проникнуты однимъ духомъ, одними уб?жденіями, однородными понятіями, одинакою потребностію общаго блага. Могло быть разномысліе въ какомъ нибудь частномъ обстоятельств?; но въ вопросахъ существенныхъ — сл?довъ разномыслія почти не встр?чается.

Такимъ образомъ, Русское общество выросло самобытно и естественно, подъ вліяніемъ одного внутренняго уб?жденія, Церковью и бытовымъ преданіемъ воспитаннаго. Однакоже — или лучше сказать потому именно въ немъ не было и мечтательнаго равенства, какъ не было и ст?снительныхъ преимуществъ. Оно представляетъ не плоскость, а л?стницу, на которой было множество ступеней; но эти ступени не были в?чно неподвижными, ибо устанавливались естественно, какъ необходимые сосуды общественнаго организма, а не насильственно, случайностями войны, и не преднам?ренно, по категоріямъ разума.

Если бы кто захот?лъ вообразить себ? Западное общество феодальныхъ временъ, то не иначе могъ бы сложить объ немъ картину, какъ представивъ себ? множество зaмковъ, укр?пленныхъ ст?нами, внутри которыхъ живетъ благородный рыцарь съ своею семьею, вокругъ которыхъ поселена — подлая чернь. Рыцарь былъ лицо; чернь — часть его зaмка. Воинственныя отношенія этихъ личныхъ зaмковъ между собою и ихъ отношенія къ вольнымъ городамъ, къ королю и къ Церкви, — составляютъ всю исторію Запада.

Напротивъ того, воображая себ? Русское общество древнихъ временъ, не видишь ни зaмковъ, ни окружающей ихъ подлой черни, ни благородныхъ рыцарей, ни борющагося съ ними короля. Видишь безчисленное множество маленькихъ общинъ, по всему лицу земли Русской разселенныхъ и им?ющихъ, каждая на изв?стныхъ правахъ, своего распорядителя, и составляющихъ, каждая, свое особое согласіе, или свой маленькій міръ: эти маленькіе міры или согласія сливаются въ другія, большія согласія, которыя, въ свою очередь, составляютъ согласія областныя и, наконецъ, племенныя, изъ которыхъ уже слагается одно общее, огромное согласіе всей Русской земли, им?ющее надъ собою Великаго Князя всея Руси, на которомъ утверждается вся кровля общественнаго зданія, опираются вс? связи его верховнаго устройства.

Всл?дствіе такихъ естественныхъ, простыхъ и единодушныхъ отношеній, и законы, выражающіе эти отношенія, не могли им?ть характеръ искусственной формальности; но, выходя изъ двухъ источниковъ: изъ бытоваго преданія и изъ внутренняго уб?жденія, они должны были, въ своемъ дух?, въ своемъ состав? и въ своихъ прим?неніяхъ, носить характеръ бол?е внутренней, ч?мъ вн?шней правды, предпочитая очевидность существенной справедливости — буквальному смыслу формы; святость преданія — логическому выводу; нравственность требованія — вн?шней польз?. Я говорю, разум?ется, не о томъ или другомъ закон? отд?льно, но о всей, такъ сказать, наклонности (тенденціи) древне-Русскаго права. Внутренняя справедливость брала въ немъ перев?съ надъ вн?шнею формальностію.

Между т?мъ, какъ Римско-Западная юриспруденція отвлеченно выводитъ логическія заключенія изъ каждаго законнаго условія, говоря: форма — это самый законъ, — и старается вс? формы связать въ одну разумную систему, гд? бы каждая часть, по отвлеченно-умственной необходимости, правильно развивалась изъ ц?лаго, и все вм?ст? составляло не только разумное д?ло, но самый написанный разумъ; право обычное, напротивъ того, какъ оно было въ Россіи, выростая изъ жизни, совершенно чуждалось развитія отвлеченно-логическаго. Законъ въ Россіи не изобр?тался предварительно какими-нибудь учеными юрисконсультами; не обсуживался глубокомысленно и краснор?чиво въ какомъ-нибудь законодательномъ собраніи, и не падалъ потомъ, какъ сн?гъ на голову, посреди всей удивленной толпы гражданъ, ломая у нихъ какой-нибудь уже заведенный порядокъ отношеній. Законъ въ Россіи не сочинялся, но обыкновенно только записывался на бумагу, уже посл? того, какъ онъ самъ собою образовался въ понятіяхъ народа и мало по малу, вынужденный необходимостью вещей, взошелъ въ народные нравы и народный бытъ. Логическое движеніе законовъ можетъ существовать только тамъ, гд? самая общественность основана на искусственныхъ условіяхъ; гд?, сл?вательно, развитіемъ общественнаго устройства можетъ и должно управлять мн?ніе вс?хъ или н?которыхъ. Но тамъ, гд? общественность основана на коренномъ единомысліи, тамъ твердость нравовъ, святость преданія и кр?пость обычныхъ отношеній не могутъ нарушаться, не разрушая самыхъ существенныхъ условій жизни общества. Тамъ каждая насильственная перем?на по логическому выводу была бы разр?зомъ ножа въ самомъ сердц? общественнаго организма. Ибо общественность тамъ стоитъ на уб?жденіяхъ, и потому всякія мн?нія, даже всеобщія, управляя ея развитіемъ, были бы для нея смертоносны.

Мн?ніе, уб?жденіе — дв? совершенно особыя пружины двухъ, совершенно различныхъ, общественныхъ устройствъ. — Мн?ніе не т?мъ только отличается отъ уб?жденія, что первое минутн?е, второе тверже; первое — выводъ изъ логическихъ соображеній; второе — итогъ всей жизни; но въ политическомъ смысл? они им?ютъ еще другое несходство: уб?жденіе есть невыисканное сознаніе всей совокупности общественныхъ отношеній; мн?ніе есть преувеличенное сочувствіе только той сторон? общественныхъ интересовъ, которая совпадаетъ съ интересами одной партіи, и потому прикрываетъ ея своекорыстную исключительность обманчивымъ призракомъ общей пользы.

Отъ того въ обществ? искусственномъ, основанномъ на формальномъ сочетаніи интересовъ, каждое улучшеніе совершается всл?дствіе какого-нибудь преднам?реннаго плана; новое отношеніе вводится потому, что нын?шнее мн?ніе беретъ верхъ надъ вчерашнимъ порядкомъ вещей; каждое постановленіе насильственно изм?няетъ прежнее: развитіе совершается, какъ мы уже зам?тили, по закону переворотовъ — съ верху въ низъ или съ низу въ верхъ, смотря по тому, гд? торжествующая партія сосредоточила свои силы, и куда торжествующее мн?ніе ихъ направило. Напротивъ того, въ обществ?, устроившемся естественно изъ самобытнаго развитія своихъ коренныхъ началъ, каждый переломъ есть бол?знь, бол?е или мен?е опасная; законъ переворотовъ, вм?сто того, чтобы быть условіемъ жизненныхъ улучшеній, есть для него условіе распаденія и смерти: ибо его развитіе можетъ совершаться только гармонически и неприм?тно, по закону естественнаго возрастанія въ односмысленномъ пребываніи.

Одно изъ самыхъ существенныхъ отличій правом?рнаго устройства Россіи и Запада составляютъ коренныя понятія о прав? поземельной собственности. Римскіе гражданскіе законы, можно сказать, суть вс? не что иное, какъ развитіе безусловности этого права. Западно-Европейскія общественныя устройства также произошли изъ разновидныхъ сочетаній этихъ самобытныхъ правъ, въ основаніи своемъ неограниченныхъ и, только въ отношеніяхъ общественныхъ, принимающихъ н?которыя взаимно-условныя ограниченія. Можно сказать: все зданіе Западной общественности стоитъ на развитіи этого личнаго права собственности, такъ, что и самая личность, въ юридической основ? своей, есть только выраженіе этого права собственности.

Въ устройств? Русской общественности, личность есть первое основаніе, а право собственности только ея случайное отношеніе. Общин? земля принадлежитъ потому, что община состоитъ изъ семей, состоящихъ изъ лицъ, могущихъ землю возд?лывать. Съ увеличеніемъ числа лицъ, увеличивается и количество земли, принадлежащее семь?; съ уменьшеніемъ — уменьшается. Право общины надъ землею ограничивается правомъ пом?щика, или вотчинника; право пом?щика условливается его отношеніемъ къ государству. Отношенія пом?щика къ государству зависятъ не отъ пом?стья его, но его пом?стье зависитъ отъ его личныхъ отношеній. Эти личныя отношенія опред?ляются столько же личными отношеніями его отца, сколько и собственными, теряются неспособностью поддерживать ихъ, или возрастаютъ решительнымъ перев?сомъ достоинствъ надъ другими, совм?стными личностями. Однимъ словомъ, безусловность поземельной собственности могла являться въ Россіи только какъ исключеніе. Общество слагалось не изъ частныхъ собственностей, къ которымъ приписывались лица, но изъ лицъ, которымъ приписывалась собственность.

Запутанность, которая въ посл?дствіи могла произойти отъ этихъ отношеній въ высшихъ слояхъ общества, при уничтоженіи мелкихъ княжествъ и сліяніи ихъ въ одно правительственное устройство, была случайная и им?ла основаніе свое, какъ кажется, въ причинахъ постороннихъ, являясь не какъ необходимое развитіе, но уже какъ н?которое уклоненіе отъ правильнаго развитія основнаго духа всей Русской государственности. Впрочемъ, во всякомъ случа?, это особенное, совершенно отличное отъ Запада, положеніе, въ которомъ челов?къ понималъ себя относительно поземельной собственности, должно было находиться въ связи со всею совокупностью его общественныхъ и общежительныхъ и нравственныхъ отношеній.

Потому, общежительныя отношенія Русскихъ были также отличны отъ Западныхъ. Я не говорю о различіи н?которыхъ частныхъ формъ, которыя можно почитать несущественными случайностями народной особенности. Но самый характеръ народныхъ обычаевъ, самый смыслъ общественныхъ отношеній и частныхъ нравовъ, былъ совс?мъ иной. Западный челов?къ раздробляетъ свою жизнь на отд?льныя стремленія и, хотя связываетъ ихъ разсудкомъ въ одинъ общій планъ, однакоже, въ каждую минуту жизни, является какъ иной челов?къ. Въ одномъ углу его сердца живетъ чувство религіозное, которое онъ употребляетъ при упражненіяхъ благочестія; въ другомъ, — отд?льно — силы разума и усилія житейскихъ занятій; въ третьемъ — стремленія къ чувственнымъ ут?хамъ; въ четвертомъ — нравственно-семейное чувство; въ пятомъ — стремленіе къ личной корысти; въ шестомъ — стремленіе къ наслажденіямъ изящно искусственнымъ; и каждое изъ частныхъ стремленій подразд?ляется еще на разные виды, сопровождаемые особыми состояніями души, которыя вс? являются разрозненно одно отъ другаго и связываются только отвлеченнымъ разсудочнымъ воспоминаніемъ. Западный челов?къ легко могъ поутру молиться съ горячимъ, напряженнымъ, изумительнымъ усердіемъ; потомъ отдохнуть отъ усердія, забывъ молитву и упражняя другія силы въ работ?; потомъ отдохнуть отъ работы, не только физически, но и нравственно, забывая ея сухія занятія за см?хомъ и звономъ застольныхъ п?сенъ; потомъ забыть весь день и всю жизнь въ мечтательномъ наслажденіи искусственнаго зр?лища. На другой день ему легко было опять снова начать оборачивать то же колесо своей наружно-правильной жизни.

Не такъ челов?къ Русскій. Молясь въ церкви, онъ не кричитъ отъ восторга, не бьетъ себя въ грудь, не падаетъ безъ чувствъ отъ умиленія; напротивъ, во время подвига молитвеннаго онъ особенно старается сохранить трезвый умъ и ц?льность духа. Когда же не односторонняя напряженность чувствительности, но самая полнота молитвеннаго самосознанія проникнетъ его душу, и умиленіе коснется его сердца; то слезы его льются незам?тно, и никакое страстное движеніе не смущаетъ глубокой тишины его внутренняго состоянія. За то онъ не поетъ и застольныхъ п?сенъ. Его об?дъ совершается съ молитвою. Съ молитвою начинаетъ и оканчиваетъ онъ каждое д?ло. Съ молитвою входитъ въ домъ и выходитъ. Посл?дній крестьянинъ, являясь во дворецъ передъ лицо Великаго Князя (за честь котораго онъ, можетъ быть, вчера еще отваживалъ свою жизнь въ какомъ-нибудь случайномъ спор? съ Ляхами), не кланяется хозяину прежде, ч?мъ преклонится передъ изображеніемъ Святыни, которое всегда, очевидно, стояло въ почетномъ углу каждой избы, большой и малой. — Такъ Русскій челов?къ каждое важное и неважное д?ло свое всегда связывалъ непосредственно съ высшимъ понятіемъ ума и съ глубочайшимъ средоточіемъ сердца.

Однакоже надобно признаться, что это постоянное стремленіе къ совокупной ц?льности вс?хъ нравственныхъ силъ могло им?ть и свою опасную сторону. Ибо только въ томъ обществ?, гд? вс? классы равно проникнуты однимъ духомъ; гд? повсем?стно уважаемые и многочисленные монастыри, —эти народныя школы и высшіе университеты религіознаго государства, — вполн? влад?ютъ надъ умами; гд?, сл?довательно, люди, созр?вшіе въ духовной мудрости, могутъ постоянно руководствовать другихъ, еще не дозр?вшихъ: тамъ подобное расположеніе челов?ка должно вести его къ высшему совершенству. Но когда, еще не достигнувъ до самобытной зр?лости внутренней жизни, онъ будетъ лишенъ руководительныхъ заботъ высшаго ума, то жизнь его можетъ представить неправильное сочетаніе излишнихъ напряженій съ излишними изнеможеніями. Отъ того видимъ мы иногда, что Русскій челов?къ, сосредоточивая вс? свои силы въ работ?, въ три дня можетъ сд?лать больше, ч?мъ осторожный Н?мецъ не сд?лаетъ въ тридцать; но за то, потомъ, уже долго не можетъ онъ добровольно приняться за д?ло свое. Вотъ почему, при такомъ недозр?ломъ состояніи и при лишеніи единодушнаго руководителя, часто для Русскаго челов?ка самый ограниченный умъ Н?мца, разм?ряя по часамъ и табличк? м?ру и степень его трудовъ, можетъ лучше, ч?мъ онъ самъ, управлять порядкомъ его занятій.

Но въ древней Россіи эта внутренняя ц?льность самосознанія, къ которой самые обычаи направляли Русскаго челов?ка, отражалась и на формахъ его жизни семейной, гд? законъ постояннаго, ежеминутнаго самоотверженія былъ не геройскимъ исключеніемъ, но д?ломъ общей и обыкновенной обязанности. До сихъ поръ еще сохраняется этотъ характеръ семейной ц?льности въ нашемъ крестьянскомъ быту. Ибо, если мы захотимъ вникнуть во внутреннюю жизнь нашей избы, то зам?тимъ въ ней то обстоятельство, что каждый членъ семьи, при вс?хъ своихъ безпрестанныхъ трудахъ и постоянной забот? объ усп?шномъ ход? всего хозяйства, никогда въ своихъ усиліяхъ не им?етъ въ виду своей личной корысти. Мысли о собственной выгод? совершенно отс?къ онъ отъ самаго корня своихъ побужденій. Ц?льность семьи есть одна общая ц?ль и пружина. Весь избытокъ хозяйства идетъ безотчетно одному глав? семейства; вс? частные заработки сполна и сов?стливо отдаются ему. И притомъ образъ жизни всей семьи обыкновенно мало улучшается и отъ излишнихъ избытковъ главы семейства; но частные члены не входятъ въ ихъ употребленіе и не ищутъ даже узнать величину ихъ: они продолжаютъ свой в?чный трудъ и заботы съ одинакимъ самозабвеніемъ, какъ обязанность сов?сти, какъ опору семейнаго согласія. Въ прежнія времена это было еще разительн?е: ибо семьи были крупн?е и составлялись не изъ однихъ д?тей и внуковъ, но сохраняли свою ц?льность, при значительномъ размноженіи рода. Между т?мъ, и теперь еще можемъ мы ежедневно вид?ть, какъ легко, при важныхъ несчастіяхъ жизни, какъ охотно, скажу даже, какъ радостно одинъ членъ семейства всегда готовъ добровольно пожертвовать собою за другаго, когда видитъ въ своей жертв? общую пользу своей семьи.

На Запад? ослабленіе семейныхъ связей было сл?дствіемъ общаго направленія образованности: отъ высшихъ классовъ народа перешло оно къ низшимъ, прямымъ вліяніемъ первыхъ на посл?дніе и неудержимымъ стремленіемъ посл?днихъ: перенимать нравы класса господствующаго. Эта страстная подражательность т?мъ естественн?е, ч?мъ однородн?е умственная образованность различныхъ классовъ, и т?мъ быстр?е приноситъ плоды, ч?мъ искусственн?е характеръ самой образованности, и ч?мъ бол?е она подчиняется личнымъ мн?ніямъ.

Въ высшихъ слояхъ Европейскаго общества, семейная жизнь, говоря вообще, весьма скоро стала, даже для женщинъ, д?ломъ почти постороннимъ. Отъ самаго рожденія д?ти знатныхъ родовъ воспитывались за глазами матери. Особенно въ т?хъ государствахъ, гд? мода воспитывать дочерей вн? семьи, въ отд?ленныхъ отъ нея непроницаемыми ст?нами монастыряхъ, сд?лалась общимъ обычаемъ высшаго сословія, тамъ мать семейства вовсе почти лишена была семейнаго смысла. Переступая черезъ порогъ монастыря только для того, чтобы идти подъ в?нецъ, она т?мъ же шагомъ вступала въ заколдованный кругъ св?тскихъ обязанностей, прежде, ч?мъ узнала обязанности семейныя. Потому, чувствительность къ отношеніямъ общественнымъ брала въ ней верхъ надъ отношеніями домашними. Самолюбивыя и шумныя удовольствія гостиной зам?няли ей тревоги и радости тихой д?тской. Салонная любезность и ум?нье жить въ св?т?, съ избыткомъ развиваясь на счетъ другихъ доброд?телей, сд?лались самою существенною частію женскаго достоинства. Скоро для обоихъ половъ блестящая гостиная обратилась въ главный источникъ удовольствій и счастія, въ источникъ ума и образованности, въ источникъ силы общественной, въ господствующую и всепоглощающую ц?ль ихъ искусственной жизни. Оттуда, — особенно въ государствахъ, гд? воспитаніе женщинъ высшаго круга совершалось вн? семьи, — произошло великол?пное, обворожительное развитіе общежительныхъ утонченностей; вм?ст? съ этимъ развитіемъ и нравственное гніеніе высшаго класса, и въ немъ первый зародышъ, знаменитаго въ посл?дствіи, ученія о всесторонней эманципаціи женщины.

Въ Россіи, между т?мъ, формы общежитія, выражая общую ц?льность быта, никогда не принимали отд?льнаго, самостоятельнаго развитія, оторваннаго отъ жизни всего народа, и потому не могли заглушить въ челов?к? его семейнаго смысла, ни повредить ц?льности его нравственнаго возрастанія. Р?зкая особенность Русскаго характера въ этомъ отношеніи заключалась въ томъ, что никакая личность, въ общежительныхъ сношеніяхъ своихъ, никогда не искала выставить свою самородную особенность какъ какое-то достоинство; но все честолюбіе частныхъ лицъ ограничивалось стремленіемъ: быть правильнымъ выраженіемъ основнаго духа общества. Потому, какъ гостиная не правительствуетъ въ государств?, котораго вс? части проникнуты сочувствіемъ со всею ц?льностію жизни общественной; какъ личное мн?ніе не господствуетъ въ обществ?, которое незыблемо стоитъ на уб?жденіи: такъ и прихоть моды не властвуетъ въ немъ, выт?сняясь твердостію общаго быта.

При такомъ устройств? нравовъ, простота жизни и простота нуждъ была не сл?дствіемъ недостатка средствъ и не сл?дствіемъ неразвитія образованности, но требовалась самымъ характеромъ основнаго просв?щенія. На Запад? роскошь была не противор?чіе, но законное сл?дствіе раздробленныхъ стремленій общества и челов?ка; она была, можно сказать, въ самой натур? искусственной образованности; ее могли порицать духовные, въ противность обычнымъ понятіямъ, но въ общемъ мн?ніи она была почти доброд?телью. Ей не уступали, какъ слабости, но, напротивъ, гордились ею, какъ завиднымъ преимуществомъ. Въ средніе в?ка, народъ съ уваженіемъ смотр?лъ на наружный блескъ, окружающій челов?ка, и свое понятіе объ этомъ наружномъ блеск? благогов?йно сливалъ въ одно чувство съ понятіемъ о самомъ достоинств? челов?ка. Русскій челов?къ, больше золотой парчи придворнаго, уважалъ лохмотья юродиваго. Роскошь проникала въ Россію, но какъ зараза отъ сос?дей. Въ ней извинялись; ей поддавались, какъ пороку, всегда чувствуя ея незаконность, не только религіозную, но и нравственную и общественную.

Западный челов?къ искалъ развитіемъ вн?шнихъ средствъ облегчить тяжесть внутреннихъ недостатковъ. Русскій челов?къ стремился внутреннимъ возвышеніемъ надъ вн?шними потребностями изб?гнуть тяжести вн?шнихъ нуждъ. Еслибы наука о политической экономіи существовала тогда, то, безъ всякаго сомн?нія, она не была бы понятна Русскому. Онъ не могъ бы согласить съ ц?льностію своего воззр?нія на, жизнь — особой науки о богатств?. Онъ не могъ бы понять, какъ можно съ нам?реніемъ раздражать чувствительность людей къ вн?шнимъ потребностямъ, только для того, чтобы умножить ихъ усилія къ вещественной производительности. Онъ зналъ, что развитіе богатства есть одно изъ второстепенныхъ условій жизни общественной и должно потому находиться не только въ т?сной связи съ другими высшими условіями, но и въ совершенной имъ подчиненности.

Впрочемъ, если роскошь жизни еще могла, какъ зараза, проникнуть въ Россію, то искусственный комфортъ съ своею художественною изн?женностію, равно какъ и всякая умышленная искусственность жизни, всякая разслабленная мечтательность ума, никогда не получили бы въ ней право гражданства, — какъ прямое и ясное противор?чіе ея господствующему духу.

По той же причин?, если бы и изящныя искусства им?ли время развиться въ древней Россіи, то, конечно, приняли бы въ ней другой характеръ, ч?мъ на Запад?. Тамъ развивались они сочувственно съ общимъ движеніемъ мысли, и потому та же раздробленность духа, которая въ умозр?ніи произвела логическую отвлеченность, въ изящныхъ искусствахъ породила мечтательность и разрозненность сердечныхъ стремленій. Оттуда языческое поклоненіе отвлеченной красот?. Вм?сто того, чтобы смыслъ красоты и правды хранить въ той неразрывной связи, которая, конечно, можетъ м?шать быстрот? ихъ отд?льнаго развитія, но которая бережетъ общую ц?льность челов?ческаго духа и сохраняетъ истину его проявленій: Западный міръ, напротивъ того, основалъ красоту свою на обман? воображенія, на зав?домо ложной мечт?, или на крайнемъ напряженіи односторонняго чувства, рождающагося изъ умышленнаго раздвоенія ума. Ибо Западный міръ не сознавалъ, что мечтательность есть сердечная ложь, и что внутренняя ц?льность бытія необходима не только для истины разума, но и для полноты изящнаго наслажденія.

Это направленіе изящныхъ искусствъ шло не мимо жизни всего Западнаго міра. Изнутри всей совокупности челов?ческихъ отношеній рождается свободное искусство и, явившись на св?тъ, снова входитъ въ самую глубину челов?ческаго духа, укр?пляя его или разслабляя, собирая его силы или расточая ихъ. Отъ того, я думаю, ложное направленіе изящныхъ искусствъ еще глубже исказило характеръ просв?щенія Европейскаго, ч?мъ само направленіе философіи, которая тогда только бываетъ пружиною развитія, когда сама результатъ его. Но добровольное, постоянное и, такъ сказать, одушевленное стремленіе къ умышленному раздвоенію внутренняго самознанія разщепляетъ самый корень душевныхъ силъ. Отъ того разумъ обращается въ умную хитрость, сердечное чувство — въ сл?пую страсть, красота — въ мечту, истина — въ мн?ніе; наука — въ силлогизмъ; существенность — въ предлогъ къ воображенію; доброд?тель — въ самодовольство, а театральность является неотвязною спутницею жизни, вн?шнею прикрышкою лжи, какъ мечтательность служитъ ей внутреннею маскою.

Но назвавъ „самодовольство”, я коснулся еще одного, довольно общаго отличія Западнаго челов?ка отъ Русскаго. Западный, говоря вообще, почти всегда доволенъ своимъ нравственнымъ состояніемъ; почти каждый изъ Европейцевъ всегда готовъ, съ гордостію ударяя себя по сердцу, говорить себ? и другимъ, что сов?сть его вполн? спокойна, что онъ совершенно чистъ передъ Богомъ и людьми, что онъ одного только проситъ у Бога, чтобы другіе люди вс? были на него похожи. Если же случится, что самыя наружныя д?йствія его придутъ въ противор?чіе съ общепринятыми понятіями о нравственности: онъ выдумываетъ себ? особую, оригинальную систему нравственности, всл?дствіе которой его сов?сть опять успокоивается. Русскій челов?къ, напротивъ того, всегда живо чувствуетъ свои недостатки, и ч?мъ выше восходитъ по л?стниц? нравственнаго развитія, т?мъ бол?е требуетъ отъ себя, и потому т?мъ мен?е бываетъ доволенъ собою. При уклоненіяхъ отъ истиннаго пути, онъ не ищетъ обмануть себя какимъ-нибудь хитрымъ разсужденіемъ, придавая наружный видъ правильности своему внутреннему заблужденію; но, даже въ самыя страстныя минуты увлеченія, всегда готовъ сознать его нравственную незаконность.

Но остановимся зд?сь и соберемъ вм?ст? все сказанное нами о различіи просв?щенія Западно-Европейскаго и древне-Русскаго; ибо, кажется, достаточно уже зам?ченныхъ нами особенностей для того, чтобы, сведя ихъ въ одинъ итогъ, вывести ясное опред?леніе характера той и другой образованности.

Христіанство проникало въ умы Западныхъ народовъ черезъ ученіе одной Римской Церкви, — въ Россіи оно зажигалось на св?тильникахъ всей Церкви Православной; богословіе на Запад? приняло характеръ разсудочной отвлеченности, — въ Православномъ мір? оно сохранило внутреннюю ц?льность духа; тамъ раздвоеніе силъ разума, — зд?сь стремленіе къ ихъ живой совокупности; тамъ движеніе ума къ истин? посредствомъ логическаго сц?пленія понятій, — зд?сь стремленіе къ ней посредствомъ внутренняго возвышенія самосознанія къ сердечной ц?льности и средоточію разума; тамъ исканіе наружнаго, мертваго единства, — зд?сь стремленіе къ внутреннему, живому; тамъ Церковь см?шалась съ государствомъ, соединивъ духовную власть со св?тскою и сливая церковное и мірское значеніе въ одно устройство, см?шаннаго характера, — въ Россіи она оставалась не см?шанною съ мірскими ц?лями и устройствомъ; тамъ схоластическіе и юридическіе университеты, — въ древней Россіи молитвенные монастыри, сосредоточивавшіе въ себ? высшее знаніе; тамъ разсудочное и школьное изученіе высшихъ истинъ, — зд?сь стремленіе къ ихъ живому и ц?льному познаванію; тамъ взаимное проростаніе образованности языческой и Христіанской, — зд?сь постоянное стремленіе къ очищенію истины; тамъ государственность изъ насилій завоеванія, — зд?сь изъ естественнаго развитія народнаго быта, проникнутаго единствомъ основнаго уб?жденія; тамъ враждебная разграниченность сословій, — въ древней Россіи ихъ единодушная совокупность, при естественной разновидности; тамъ искусственная связь рыцарскихъ замковъ съ ихъ принадлежностями составляетъ отд?льныя государства, — зд?сь совокупное согласіе всей земли духовно выражаетъ неразд?лимое единство; тамъ поземельная собственность — первое основаніе гражданскихъ отношеній, — зд?сь собственность только случайное выраженіе отношеній личныхъ; тамъ законность формально логическая, — зд?сь — выходящая изъ быта; тамъ наклонность права къ справедливости вн?шней, —зд?сь предпочтеніе внутренней; тамъ юриспруденція стремится къ логическому кодексу, — зд?сь, вм?сто наружной связности формы съ формою, ищетъ она внутренней связи правом?рнаго уб?жденія съ уб?жденіями в?ры и быта; тамъ законы исходятъ искусственно изъ господствующаго мн?нія, — зд?сь они рождались естественно изъ быта; тамъ улучшенія всегда совершались насильственными перем?нами, — зд?сь стройнымъ естественнымъ возрастаніемъ; тамъ волненіе духа партій, зд?сь незыблемость основнаго уб?жденія; тамъ прихоть моды, — зд?сь твердость быта; тамъ шаткость личной самозаконности, — зд?сь кр?пость семейныхъ и общественныхъ связей; тамъ щеголеватость роскоши и искусственность жизни, — зд?сь простота жизненныхъ потребностей и бодрость нравственнаго мужества; тамъ изн?женность мечтательности, — зд?сь здоровая ц?льность разумныхъ силъ; тамъ внутренняя тревожность духа, при разсудочной ув?ренности въ своемъ нравственномъ совершенств?, — у Русскаго — глубокая тишина и спокойствіе внутренняго самосознанія, при постоянной недов?рчивости къ себ? и при неограниченной требовательности нравственнаго усовершенія; однимъ словомъ, тамъ раздвоеніе духа, раздвоеніе мыслей, раздвоеніе наукъ, раздвоеніе государства, раздвоеніе сословій, раздвоеніе общества, раздвоеніе семейныхъ правъ и обязанностей, раздвоеніе нравственнаго и сердечнаго состоянія, раздвоеніе всей совокупности и вс?хъ отд?льныхъ видовъ бытія челов?ческаго, общественнаго и частнаго; — въ Россіи, напротивъ того, преимущественное стремленіе къ ц?льности бытія внутренняго и вн?шняго, общественнаго и частнаго, умозрительнаго и житейскаго, искусственнаго и нравственнаго. Потому, если справедливо сказанное нами прежде, то раздвоеніе и ц?льность, разсудочность и разумность, будутъ посл?днимъ выраженіемъ Западно-Европейской и древне-Русской образованности.

Но зд?сь естественно приходитъ вопросъ: отъ чего же образованность Русская не развилась полн?е образованности Европейской, прежде введенія въ Россію просв?щенія Западнаго? Отъ чего не опередила Россія Европу? Отъ чего не стала она во глав? умственнаго движенія всего челов?чества, им?я столько залоговъ для правильнаго и всеобъемлющаго развитія духа?

Въ объясненіе этого сказать: что если развитіе Русскаго ума отдалилось на н?сколько в?ковъ отъ того времени, когда оно, по в?роятности, должно было совершиться, то это произошло по высшей вол? Провид?нія, — значило бы сказать мысль справедливую, но не отв?тную. Святое Провид?ніе не безъ нравственной причины челов?ка продолжаетъ или сокращаетъ назначенный ему путь. Отъ Египта до Об?тованной земли, Израильскій народъ могъ совершить въ 40 дней то путешествіе черезъ пустыни Аравійскія, которое онъ совершалъ 40 л?тъ только потому, что душа его удалялась отъ чистаго стремленія къ Богу, его ведущему.

Но мы говорили уже, что каждый патріархатъ во Вселенской Церкви, каждый народъ, каждый челов?къ, принося на служеніе ей свою личную особенность, въ самомъ развитіи этой особенности встр?чаетъ опасность для своего внутренняго равнов?сія и для своего согласнаго пребыванія въ общемъ дух? Православія.

Въ чемъ же заключалась особенность Россіи, сравнительно съ другими народами міра Православнаго, и гд? таилась для нея опасность? — И не развилась ли эта особенность въ н?которое излишество, могущее уклонить ея умственное направленіе отъ прямаго пути къ назначенной ему ц?ли?

Зд?сь, конечно, могутъ быть только гадательныя предположенія. Что касается до моего личнаго мн?нія, то я думаю, что особенность Россіи заключалась въ самой полнот? и чистот? того выраженія, которое Христіанское ученіе получило въ ней, — во всемъ объем? ея общественнаго и частнаго быта. Въ этомъ состояла главная сила ея образованности; но въ этомъ же таилась и главная опасность для ея развитія. Чистота выраженія такъ сливалась съ выражаемымъ духомъ, что челов?ку легко было см?шать ихъ значительность, и наружную форму уважать наравн? съ ея внутреннимъ смысломъ. Отъ этого см?шенія, конечно, ограждалъ его самый характеръ Православнаго ученія, преимущественно заботящагося о ц?льности духа. Однако же разумъ ученія, принимаемаго челов?комъ, не совершенно уничтожаетъ въ немъ обще-челов?ческую слабость. Въ челов?к? и въ народ?, нравственная свобода воли не уничтожается никакимъ воспитаніемъ и никакими постановленіями. Въ XVI в?к?, д?йствительно, видимъ мы, что уваженіе къ форм? уже во многомъ преобладаетъ надъ уваженіемъ духа. Можетъ быть, начало этого неравнов?сія должно искать еще и прежде; но въ XVI в?к? оно уже становится видимымъ. Н?которыя поврежденія, вкравшіяся въ богослужебныя книги, и н?которыя особенности въ наружныхъ обрядахъ Церкви упорно удерживались въ народ?, не смотря на то, что безпрестанныя сношенія съ Востокомъ должны бы были вразумить его о несходствахъ съ другими Церквами. Въ то же время видимъ мы, что частныя юридическія постановленія Византіи не только изучались, но и уважались наравн? почти съ постановленіями обще-Церковными, и уже выражается требованіе: прим?нять ихъ къ Россіи, какъ бы они им?ли всеобщую обязательность. Въ то же время въ монастыряхъ, сохранявшихъ свое наружное благол?піе, зам?чался н?который упадокъ въ строгости жизни. Въ то же время, правильное въ начал?, образованіе взаимныхъ отношеній бояръ и пом?щиковъ начинаетъ принимать характеръ уродливой формальности запутаннаго м?стничества. Въ то же время близость Уніи, страхомъ чуждыхъ нововведеній, еще бол?е усиливаетъ общее стремленіе къ боязливому сохраненію всей, даже наружной и буквальной ц?лости въ коренной Русской Православной образованности.

Такимъ образомъ уваженіе къ преданію, которымъ стояла Россія, нечувствительно для нея самой, перешло въ уваженіе бол?е наружныхъ формъ его, ч?мъ его оживляющаго духа. Оттуда произошла та односторонность въ Русской образованности, которой р?зкимъ посл?дствіемъ былъ Іоаннъ Грозный, и которая, черезъ в?къ посл?, была причиною расколовъ и, потомъ, своею ограниченностью должна была въ н?которой части мыслящихъ людей произвести противоположную себ?, другую односторонность: стремленіе къ формамъ чужимъ и къ чужому духу.

Но корень образованности Россіи живетъ еще въ ея народ? и, что всего важн?е, онъ живетъ въ его Святой, Православной Церкви. Потому на этомъ только основаніи, и ни на какомъ другомъ, должно быть воздвигнуто прочное зданіе просв?щенія Россіи, созидаемое донын? изъ см?шанныхъ и большею частію чуждыхъ матеріаловъ, и потому им?ющее нужду быть перестроеннымъ изъ чистыхъ собственныхъ матеріаловъ. Построеніе же этого зданія можетъ совершиться тогда, когда тотъ классъ народа нашего, который не исключительно занятъ добываніемъ матеріальныхъ средствъ жизни, и которому, сл?довательно, въ общественномъ состав? преимущественно предоставлено значеніе: выработывать мысленно общественное самосознаніе, — когда этотъ классъ, говорю я, до сихъ поръ проникнутый Западными понятіями, наконецъ полн?е уб?дится въ односторонности Европейскаго просв?щенія; когда онъ жив?е почувствуетъ потребность новыхъ умственныхъ началъ; когда, съ разумною жаждою полной правды, онъ обратится къ чистымъ источникамъ древней Православной в?ры своего народа, и чуткимъ сердцемъ будетъ прислушиваться къ яснымъ еще отголоскамъ этой Святой в?ры отечества въ прежней, родимой жизни Россіи. Тогда, вырвавшись изъ подъ гнета разсудочныхъ системъ Европейскаго любомудрія, Русскій образованный челов?къ, въ глубин? особеннаго, недоступнаго для Западныхъ понятій, живаго, ц?льнаго умозр?нія Святыхъ Отцевъ Церкви, найдетъ самые полные отв?ты именно на т? вопросы ума и сердца, которые всего бол?е тревожатъ душу, обманутую посл?дними результатами Западнаго самосознанія. А въ прежней жизни отечества своего онъ найдетъ возможность понять развитіе другой образованности.

Тогда возможна будетъ въ Россіи наука, основанная на самобытныхъ началахъ, отличныхъ отъ т?хъ, какія намъ предлагаетъ просв?щеніе Европейское. Тогда возможно будетъ въ Россіи искусство, на самородномъ корн? расцв?тающее[37]. Тогда жизнь общественная въ Россіи утвердится въ направленіи, отличномъ отъ того, какое можетъ ей сообщить образованность Западная.

Однакоже, говоря: „направленіе”, я неизлишнимъ почитаю прибавить, что этимъ словомъ я р?зко ограничиваю весь смыслъ моего желанія. Ибо, если когда нибудь случилось бы мн? увид?ть во сн?, что какая либо изъ вн?шнихъ особенностей нашей прежней жизни, давно погибшая, вдругъ воскресла посреди насъ и въ прежнемъ вид? своемъ вм?шалась въ настоящую жизнь нашу; то это вид?ніе не обрадовало бы меня. Напротивъ, оно испугало бы меня. Ибо такое перем?щеніе прошлаго въ новое, отжившаго въ живущее, было бы то же, что перестановка колеса изъ одной машины въ другую, другаго устройства и разм?ра: въ такомъ случа? или колесо должно сломаться, или машина. Одного только желаю я, чтобы т? начала жизни, которыя хранятся въ ученіи Святой Православной Церкви, вполн? проникнули уб?жденія вс?хъ степеней и сословій нашихъ; чтобы эти высшія начала, господствуя надъ просв?щеніемъ Европейскимъ и не выт?сняя его, но напротивъ, обнимая его своею полнотою, дали ему высшій смыслъ и посл?днее развитіе, и чтобы та ц?льность бытія, которую мы зам?чаемъ въ древней, была навсегда уд?ломъ настоящей и будущей нашей Православной Россіи...

Недавно еще стремленіе къ философіи было господствующимъ въ Европ?. Даже политическіе вопросы занимали второе м?сто, подчиняясь р?шенію философскихъ системъ и отъ нихъ заимствуя свой окончательный смыслъ и свою внутреннюю значительность. Но въ посл?днее время интересъ къ философіи видимо ослаб?лъ, а съ 48-го года отношенія между ею и политикой совершенно перем?нились: все вниманіе людей мыслящихъ поглощается теперь вопросами политическими; сочиненій философскихъ почти не выходитъ; философскія системы занимаютъ немногихъ, — и по справедливости. Для отвлеченнаго, систематическаго мышленія н?тъ м?ста въ т?снот? громадныхъ общественныхъ событій, проникнутыхъ всемірною значительностію и см?няющихся одно другимъ съ быстротою театральныхъ декорацій.

Къ тому же самое философское развитіе въ Европ? достигло той степени зр?лости, когда появленіе новой системы уже не можетъ такъ сильно и такъ видимо волновать умы, какъ прежде оно волновало ихъ, поражая противоположностію новыхъ выводовъ съ прежними понятіями. То направленіе къ раціональному самомышленію, которое началось на Запад? около временъ реформаціи, и котораго первыми представителями въ философіи были Баконъ и Декартъ, постоянно возрастая и распространяясь въ продолженіе трехъ съ половиною стол?тій, то раздробляясь на множество отд?льныхъ системъ, то совокупляясь въ ихъ крупные итoги, и переходя такимъ образомъ вс? ступени своего возможнаго восхожденія, достигло, наконецъ, посл?дняго всевм?щающаго вывода, дал?е котораго умъ Европейскаго челов?ка уже не можетъ стремиться, не изм?нивъ совершенно своего основнаго направленія. Ибо, когда челов?къ отвергаетъ всякій авторитетъ, кром? своего отвлеченнаго мышленія, то можетъ ли онъ идти дал?е того воззр?нія, гд? все бытіе міра является ему прозрачной діалектикой его собственнаго разума, а его разумъ самосознаніемъ всемірнаго бытія? Очевидно, что зд?сь конечная ц?ль, которую только можетъ предположить себ? отвлеченный разумъ, отд?ленный отъ другихъ познавательныхъ силъ, — ц?ль, къ которой онъ шелъ въ продолженіе в?ковъ, до которой онъ достигъ въ наше время, и выше которой ему искать уже нeчего. Лишившись возможности идти впередъ, философія можетъ только распространяться въ ширину, развиваться въ подробностяхъ и подводить вс? отд?льныя знанія подъ одинъ общій смыслъ. По этой причин? видимъ мы, что современные мыслители Запада, какъ бы ни были различны мн?нія каждаго, почти вс? стоятъ на одинакой высот? основныхъ началъ. Посл?дователи Гегеля говорятъ языкомъ бол?е школьнымъ, не читавшіе его говорятъ языкомъ бол?е челов?ческимъ; но почти вс?, даже и не слыхавшіе его имени, выражаютъ то главное уб?жденіе, которое служитъ основаніемъ и является посл?днимъ выводомъ его системы. Это уб?жденіе, такъ сказать, въ воздух? современной образованности. Потому, если мы видимъ, что мало выходитъ философскихъ книгъ, мало спорятъ о философскихъ вопросахъ; если мы зам?чаемъ, что интересъ къ философскимъ системамъ ослаб?лъ; то изъ этого не сл?дуетъ еще заключать, чтобы ослаб?лъ интересъ къ самому мышленію философскому. Напротивъ, оно бол?е, ч?мъ когда нибудь, проникло во вс? другія области разума. Каждое явленіе въ общественной жизни и каждое открытіе въ наукахъ ложится въ ум? челов?ка дал?е пред?ловъ своей видимой сферы и, связываясь съ вопросами общечелов?ческими, принимаетъ раціонально-философское значеніе. Самая всемірность событій общественныхъ помогаетъ такому направленію ума. Интересъ простылъ къ школьному построенію системъ; но т?мъ съ большимъ усиліемъ стремится каждый образованный челов?къ протянуть руководительную нить своей отвлеченной мысли сквозь вс? лабиринты общественной жизни, сквозь вс? чудеса новыхъ открытій въ наукахъ и всю безконечность ихъ возможныхъ посл?дствій. Возникновеніе новыхъ системъ философскихъ кончилось, но господство раціональной философіи продолжается.

Это раціональное мышленіе, которое въ нов?йшей философіи Германіи получило свое окончательное сознаніе и выраженіе, связываетъ вс? явленія современнаго Европейскаго просв?щенія въ одинъ общій смыслъ и даетъ имъ одинъ общій характеръ. Каждое движеніе жизни проникнуто т?мъ же духомъ, каждое явленіе ума наводитъ на т? же философскія уб?жденія. Несогласія этихъ раціонально-философскихъ уб?жденій съ ученіями в?ры внушили н?которымъ Западнымъ Христіанамъ желаніе противопоставить имъ другія философскія воззр?нія, основанныя на в?р?. Но самыя блестящія усилія Западно-Христіанскихъ мыслителей послужили только къ тому, чтобъ еще бол?е доказать прочное господство раціонализма. Ибо противники философіи, стараясь опровергнуть ея выводы, не могутъ, однакоже, оторваться отъ того основанія, изъ котораго произошла философія ходомъ естественнаго развитія, и изъ котораго только насиліемъ могутъ быть вынуждены другія посл?дствія. По этой причин? многіе благочестивые люди на Запад?, пораженные этимъ неудержимымъ стремленіемъ мысли къ нев?рію, желая спасти в?ру, совс?мъ отвергаютъ всякую философію, какъ н?что несовм?стное съ религіей, и осуждаютъ разумъ вообще, какъ н?что противное в?р?. Но эти благочестивые люди на Запад? не зам?чаютъ, что такимъ гоненіемъ разума они еще бол?е самихъ философовъ вредятъ уб?жденіямъ религіознымъ. Ибо чтo это была бы за религія, которая не могла бы вынести св?та науки и сознанія? Чтo за в?ра, которая несовм?стна съ разумомъ?

Между т?мъ кажется, что в?рующему челов?ку на Запад? почти не остается другаго средства спасти в?ру, какъ сохранять ея сл?поту и сберегать боязливо отъ соприкосновенія съ разумомъ. Это несчастное, но необходимое посл?дствіе внутренняго раздвоенія самой в?ры. Ибо гд? ученіе в?ры хотя сколько-нибудь уклонилось отъ своей основной чистоты, тамъ это уклоненіе, развиваясь мало по малу, не можетъ не явиться противор?чіемъ в?р?. Недостатокъ ц?льности и внутренняго единства въ в?р? принуждаетъ искать единства въ отвлеченномъ мышленіи. Челов?ческій разумъ, получивъ одинакія права съ Божественнымъ Откровеніемъ, сначала служитъ основаніемъ религіи, а потомъ зам?няетъ ее собою.

Но говоря о раздвоеніи в?ры и объ отвлеченно-раціональномъ основаніи религіи, я разум?ю не одни протестантскія испов?данія, гд? авторитетъ преданія зам?няется авторитетомъ личнаго разум?нія. Въ Латинств? не мен?е протестантства видимъ мы отвлеченный разумъ въ самой основ? в?роученія, не смотря на то, что въ борьб? съ протестантствомъ Латинство отвергаетъ раціонализмъ, опираясь на одно преданіе. Ибо только въ противор?чіи протестантизму поставляетъ Латинство церковное преданіе выше челов?ческаго разума; но, въ отношеніи къ Церкви Вселенской, Римъ въ д?лахъ в?ры даетъ преимущество отвлеченному силлогизму передъ святымъ преданіемъ, хранящимъ общее сознаніе всего Христіанскаго міра въ живой и неразрывной ц?льности. Это предпочтеніе силлогизма преданію было даже единственнымъ условіемъ отд?льнаго и самостоятельнаго возникновенія Рима. Ибо какъ могла бы Римская Церковь оторваться иначе отъ Церкви Вселенской? Она отпала отъ нея только потому, что хот?ла ввести въ в?ру новые догматы, неизв?стные церковному преданію и порожденные случайнымъ выводомъ логики Западныхъ народовъ. Отсюда произошло то первое раздвоеніе въ самомъ основномъ начал? Западнаго в?роученія, изъ котораго развилась сперва схоластическая философія внутри в?ры, потомъ реформація въ в?р? и наконецъ философія вн? в?ры. Первые раціоналисты были схоластики; ихъ потомство называется Гегельянцами.

Но направленіе Западныхъ философій было различно, смотря по т?мъ испов?даніямъ, изъ которыхъ он? возникали; ибо каждое особое испов?даніе непрем?нно предполагаетъ особое отношеніе разума къ в?р?. Особое отношеніе разума къ в?р? опред?ляетъ особый характеръ того мышленія, которое изъ него рождается.

Римская Церковь оторвалась отъ Церкви Вселенской всл?дствіе вывода разума формально-логическаго, искавшаго наружной связи понятій и изъ нея выводившаго свои заключенія о сущности. Такой только наружный разумъ и могъ отторгнуть Римъ отъ Церкви, поставивъ свой силлогизмъ выше живаго сознанія всего Христіанства. Лишившись опоры Вселенскаго преданія и общаго и единомысленнаго сочувствія всей Церкви, Церковь Римская должна была искать утвержденія на какой-нибудь богословской систем?. Но какъ разумъ челов?ческій, особенно разсудочный, можетъ различно постигать Божественное, согласно различію личныхъ понятій каждаго, и какъ противор?чія въ богословскихъ разсужденіяхъ не могли уже разр?шаться внутреннимъ согласіемъ всей Церкви, видимой и невидимой, Церкви вс?хъ в?ковъ и народовъ, — то единомысліе Западныхъ Христіанъ должно было ограждаться вн?шнимъ авторитетомъ іерархіи. Такимъ образомъ вн?шній авторитетъ, независимо отъ внутренняго, сд?лался посл?днимъ основаніемъ в?ры. Потому, отношенія в?ры и разума приняли тотъ характеръ, что разумъ долженъ былъ сл?по покоряться в?роученію, утверждаемому вн?шнею властію видимой Церкви; сл?по — потому что нельзя было искать никакой внутренней причины для того или другаго богословскаго мн?нія, когда истинность или ложность мн?нія р?шалась случайнымъ разум?ніемъ іерархіи. Отсюда схоластика со вс?ми ея разсудочными утонченностями, безпрестанно соглашавшая требованія разума съ утвержденіями іерархіи и, соглашая ихъ, безпрестанно удалявшаяся отъ нихъ въ безчисленное множество еретическихъ системъ и толкованій.

Между т?мъ, предоставивъ разуму іерархіи, независимо отъ преданія и отъ всей полноты Церкви, высшій судъ надъ Божественными истинами, Римская Церковь должна была вм?ст? признать свою іерархію источникомъ всякой истины и подчинить приговору того же іерархическаго мн?нія весь объемъ челов?ческаго мышленія, все развитіе ума въ наукахъ и жизни общественной. Ибо все бол?е или мен?е касается вопросовъ Божественной истины, и если однажды разумъ іерархіи переступилъ границы Божественнаго Откровенія, то не было причины ему остановиться въ своемъ движеніи. Прим?ръ Галилея не исключеніе: онъ выражаетъ постоянный законъ общаго отношенія Западной Церкви къ челов?ческому мышленію. Потому, для спасенія разума отъ совершеннаго осл?пленія или отъ совершеннаго безв?рія, реформація была необходима и должна была возникнуть изъ того же самаго начала, изъ котораго Римская Церковь выводила свое право на отд?льную самобытность и всевм?шательство. Вся разница заключалась въ томъ, что право суда надъ Божественнымъ Откровеніемъ, сохранявшимся въ преданіи, перенесено было изъ разума временной іерархіи въ разумъ всего современнаго Христіанства. Вм?сто одного вн?шняго авторитета, равно обязательнаго для вс?хъ, основаніемъ в?ры сд?лалось личное уб?жденіе каждаго.

Это была другая крайность того же уклоненія отъ истины. Границы между естественнымъ разумомъ челов?ка и Божественнымъ Откровеніемъ были равно нарушены, какъ въ Римской Церкви, такъ и въ протестантскихъ испов?даніяхъ, но различнымъ образомъ; потому и отношенія ихъ къ просв?щенію были различныя. Тамъ основаніемъ в?ры было преданіе, подчиненное суду одной іерархіи, обуздывавшей такимъ образомъ общее развитіе разума своимъ случайнымъ разум?ніемъ и старавшейся вт?снить всякое мышленіе въ одну условную форму; зд?сь отъ преданія осталась одна буква Писанія, которой смыслъ завис?лъ отъ личнаго пониманія каждаго.

Отъ этихъ двухъ отношеній должно было возникать совершенно противоположное направленіе умовъ. Подъ вліяніемъ Латинства, надобно было уму волею-неволею подвести все свое знаніе подъ одну систему. Главная истина была дана; способъ ея разум?нія опред?ленъ; многія черты ея отношенія къ разуму обозначены; оставалось только всю совокупность мышленія согласить съ данными понятіями, устранивъ изъ разума все, что могло имъ противор?чить. Въ протестантств?, напротивъ того, кром? буквы Писанія, въ руководство уму даны были только н?которыя личныя мн?нія реформаторовъ, несогласныхъ между собою въ самыхъ существенныхъ началахъ. Ибо коренныя отношенія челов?ка къ Богу, отношенія свободной воли къ благодати и предопред?ленію, и тому подобныя разумныя отношенія в?ры съ самаго начала понимались ими совершенно различно. Отъ того разумъ челов?ческій долженъ былъ искать общаго основанія для истины, мимо преданій в?ры, внутри собственнаго мышленія. Отсюда по необходимости должна была возникнуть философія раціональная, стремящаяся не развить данную истину, не проникнуться ею, не возвыситься до нея, но прежде всего — найти ее. Впрочемъ, не им?я единаго и твердаго основанія для истины въ в?р?, могъ ли челов?къ не обратиться къ отвлеченному отъ в?ры мышленію? Самая любовь къ Божественной истин? заставляла его искать философіи раціональной. Если же раціональная философія, развиваясь вн? Божественнаго преданія, увлекла челов?ка къ безв?рію, то первая вина этого несчастія лежитъ, конечно, не на протестантизм?, но на Рим?, который, им?я уже истину и составляя живую часть живой Церкви, сознательно и преднам?ренно отъ нея откололся.

Заботясь бол?е о наружномъ единств? и о вн?шнемъ владычеств? надъ умами, ч?мъ о внутренней истин?, Римъ сохранялъ для своей іерархіи монополію разум?нія и не могъ д?йствовать иначе, если не хот?лъ распасться на множество противор?чащихъ толковъ. Народъ не долженъ былъ мыслить, не долженъ былъ понимать Богослуженія, не долженъ былъ даже читать Божественнаго Писанія. Онъ могъ только слушать, не понимая, и слушаться, не разсуждая; онъ почитался безсознательной массой, на которой стояло зданіе Церкви, и которая должна была оставаться безсознательною, чтобы Церковь стояла. Потому, почти всякое самобытное мышленіе, искренно и естественно возникавшее внутри Римской Церкви, по необходимости обращалось въ оппозицію противъ нея. Почти вс? зам?чательные мыслители отвергались ею и пресл?довались. Каждое движеніе ума, несогласное съ ея условными понятіями, было ересью; ибо ея понятія, заклейменныя авторитетомъ іерархіи, оффиціально проникали во вс? области разума и жизни.

Реформація, напротивъ того, способствовала развитію просв?щенія народовъ, которыхъ она спасла отъ умственнаго угнетенія Рима, самаго невыносимаго изо вс?хъ угнетеній. Въ этомъ заключается главная заслуга реформаціи, возвратившей челов?ку его челов?ческое достоинство и завоевавшей ему право быть существомъ разумнымъ. Однакоже, въ этой разумности не было силы, которая бы постоянно подымала ее выше естественной обыкновенности. Оторванные отъ сочувствія съ единою истинною Церковью, которая отъ нихъ заслонялась Римомъ, протестантскіе народы не видали вокругъ себя ничего Божественнаго, кром? буквы Писанія и своего внутренняго уб?жденія, и въ радости освобожденія отъ умственной неволи они просмотр?ли въ обожаемой букв? Писанія ту истину, что Господь принесъ на землю не одно ученіе, но вм?ст? основалъ и Церковь, которой об?щалъ непрерывное существованіе до конца в?ковъ, и что ученіе Свое утвердилъ Онъ въ Своей Церкви, а не вн? ея. Между собою и первыми в?ками Христіанства протестанты не видали ничего, кром? лжи и заблужденія; они думали, что, вопреки об?тованій Спасителя, врата адовы одол?ли Церковь, что Церковь Божія умирала до нихъ, и что имъ предоставлено было воскресить ее собою, опираясь на Священномъ Писаніи. Но Священное Писаніе, не проникнутое единомысленнымъ разум?ніемъ, принимало особый смыслъ по личнымъ понятіямъ каждаго. По этой причин?, и чтобы удовлетворить вс?мъ личнымъ сознаніямъ, надобно было не только найти общее основаніе истины въ разум? челов?ка вообще, но непрем?нно въ той части его разума, которая доступна всякой отд?льной личности. Потому философія, возбужденная протестантизмомъ, преимущественно должна была ограничиваться областію разума логическаго, равно принадлежащего каждому челов?ку, каковы бы ни были его внутренняя высота и устроеніе. Совокупленіе вс?хъ познавательныхъ способностей въ одну силу, внутренняя ц?льность ума, необходимая для сознанія ц?льной истины, не могли быть достояніемъ вс?хъ. Только разумъ отношеній, разумъ отрицательный, логическій, могъ признаваться за общій авторитетъ; только онъ могъ требовать безусловнаго признанія своихъ выводовъ отъ каждой особенной личности.

По этой причин? видимъ мы, что философія раціональная развивалась почти исключительно въ земляхъ протестантскихъ. Ибо то, чтo называютъ философіей Французской, есть собственно Англійская философія, перенесенная во Францію во времена ослабленія в?ры. Хотя Декартъ былъ Французъ, и хотя въ половин? Х?ІІ-го в?ка почти вс? мыслящіе люди Франціи держались его системы, но, не смотря на то, уже въ начал? Х?ІІІ-го она исчезла сама собой изъ общаго уб?жденія, — такъ мало она была согласна съ особеннымъ характеромъ народнаго мышленія. Изм?неніе, которое хот?лъ въ ней произвести Мальбраншъ, им?ло еще мен?е прочности. Между т?мъ для Германскаго мышленія Декартъ сд?лался родоначальникомъ всей философіи.

Можетъ быть, во Франціи могла бы возникнуть своя философія, положительная, если бы Боссюэтовъ галликанизмъ не ограничился дипломатической формальностію, но развился полн?е, сознательн?е и внутренн?е, и освободилъ Французскую образованность отъ умственнаго угнетенія Рима прежде, ч?мъ она утратила в?ру. Начала этой возможной для Франціи философіи заключались въ томъ, что было общаго между уб?жденіями Поръ-Рояля и особенными мн?ніями Фенелона. Ибо, кром? несходства съ оффиціальными понятіями Рима, между ними было то общее, что они стремились къ развитію внутренней жизни и въ ея глубин? искали живой связи между в?рою и разумомъ, выше сферы наружнаго сц?пленія понятій. Поръ-Рояль и Фенелонъ получили это направленіе изъ одного источника, изъ той части Христіанскаго любомудрія, которую они нашли въ древнихъ Отцахъ Церкви и которую не вм?щало въ себя Римское ученіе. Мысли Паскаля могли быть плодотворнымъ зародышемъ этой новой для Запада философіи. Его неконченное сочиненіе не только открывало новыя основанія для разум?нія нравственнаго порядка міра, для сознанія живаго отношенія между Божественнымъ Промысломъ и челов?ческою свободою, но еще заключало въ себ? глубокомысленныя наведенія на другой способъ мышленія, отличающійся равно отъ Римско-схоластическаго и отъ раціонально-философскаго. Если бы эти искры его мыслей соединились въ общемъ сознаніи съ т?ми, которыя согр?вали душу Фенелона, когда онъ, въ защиту Гюйонъ, собиралъ ученія Св. Отцевъ о внутренней жизни; то изъ совм?стнаго ихъ пламени должна была загор?ться новая, самобытная философія, которая, можетъ быть, могла бы спасти Францію отъ безв?рія и его посл?дствій. Конечно, эта философія не была бы чистой истиной, потому что все таки она оставалась бы вн? Церкви; но она ближе подходила бы къ ней, ч?мъ вс? раціональныя умозр?нія. Но происки іезуитовъ разрушили Поръ-Рояль съ его уединенными мыслителями; съ ними погибло и рождавшееся живительное направленіе ихъ мыслей. Холодная, торжественная логика Боссюэта не поняла того, что было живаго и теплаго въ уклоненіи Фенелона отъ оффиціальнаго мышленія Рима, и съ самодовольствомъ принудила его авторитетомъ папы отречься отъ своихъ зав?тныхъ уб?жденій, изъ уваженія къ папской непогр?шимости. Такимъ образомъ, самобытная философія Франціи замерла въ самомъ зародыш?, и образованность Французская, требовавшая какого-нибудь умственнаго дыханія, должна была подчиниться хохоту Вольтера и законамъ чужой Философіи, которая явилась т?мъ враждебн?е для религіозныхъ уб?жденій Франціи, что не им?ла съ ними ничего общаго. Въ Англіи система Локка могла еще кое-какъ уживаться съ в?рою, подл? которой она выростала; но во Франціи она приняла характеръ разрушительный, перешла черезъ Кондильяка въ Гельвеція и распространеніемъ своимъ уничтожила посл?дніе остатки в?ры.

Такимъ образомъ въ т?хъ народахъ, которыхъ умственная жизнь подлежала Римской Церкви, самобытная философія была невозможна. Но, однакоже, развитіе образованности требовало сознающаго ее и связующаго мышленія. Между живою наукою міра и формальною в?рою Рима лежала пропасть, чрезъ которую мыслящій католикъ долженъ былъ д?лать отчаянный прыжокъ. Этотъ прыжокъ не всегда былъ подъ силу челов?ческому разуму и не всегда по сов?сти искреннему Христіанину. Отъ того, родившись въ земляхъ протестантскихъ, раціональная философія распространилась и на католическія, проникла всю образованность Европы однимъ общимъ характеромъ и прежнее единомысліе в?ры Западныхъ народовъ зам?нила единомысліемъ отвлеченнаго разума.

Но не вдругъ мысль челов?ка дошла до своего посл?дняго вывода. Только мало по малу отбрасывала она отъ себя вс? постороннія данныя, находя ихъ недостаточно в?рными для основнаго утвержденія первой истины. Сначала д?ятельность ея распалась на дв? стороны. Въ народахъ происхожденія Романскаго, которые, по своей исторической натур?, стремились сливать внутреннее самосознаніе съ вн?шностію жизни, возникла философія опытная или чувственная, восходившая отъ частныхъ наблюденій къ общимъ итогамъ и изъ порядка вн?шней природы выводившая вс? законы бытія и разум?нія. Въ народахъ Германскаго происхожденія, носившихъ, также всл?дствіе своей исторической особенности, внутри себя постоянное чувство разд?ленія жизни вн?шней отъ внутренней, возникло стремленіе вывести изъ самыхъ законовъ разума законы для вн?шняго бытія. Наконецъ, об? философіи соединились въ одно умственное воззр?ніе, основанное на тождеств? разума и бытія и развивавшее изъ этого тождества ту форму мышленія, которая обнимала вс? другія философіи, какъ отд?льныя ступени неконченной л?стницы, ведущей къ одной ц?ли.

Но, происходя изъ совокупности Западно-Европейской образованности и вм?щая въ себ? общій результатъ ея умственной жизни, нов?йшая философія, какъ и вся нов?йшая образованность Европы, въ посл?днемъ процв?таніи своемъ совершенно отд?лилась отъ своего корня. Ея выводы не им?ютъ ничего общаго съ ея прошедшимъ. Она относится къ нему, не какъ довершающая, но какъ разрушающая сила. Совершенно независимо отъ своего прошедшаго, она является теперь, какъ самобытно новое начало, рождаетъ новую эпоху для умственной и общественной жизни Запада. Опред?лить настоящій характеръ ея вліянія на Европейскую образованность еще весьма трудно, ибо ея особенное вліяніе только начинаетъ обозначаться; конечные плоды его еще таятся въ будущемъ.

Однакоже, недавность господства этой новой системы надъ прежними философскими уб?жденіями Европы не даетъ намъ права думать, чтобы основныя положенія этой посл?дней системы и ея діалектическій процессъ мышленія были исключительною принадлежностію нашего времени. Въ общей жизни челов?чества нов?йшая философія не такъ нова, какъ полагаютъ обыкновенно. Она новость для новой исторіи, но для челов?ческаго разума вообще она вещь бывалая, и потому будущія посл?дствія ея господства надъ умами бол?е или мен?е уже обозначились въ прошедшемъ. Ибо тотъ же духъ мышленія господствовалъ въ образованномъ мір? за н?сколько сотъ л?тъ до Рождества Христова. Основныя уб?жденія Аристотеля, — не т?, которыя ему приписывали его среднев?ковые толкователи, но т?, которыя выходятъ изъ его сочиненій, — совершенно тождественны съ уб?жденіями Гегеля. А тотъ способъ діалектическаго мышленія, который обыкновенно почитаютъ за исключительную особенность и за своеобразное открытіе Гегеля, составлялъ, еще прежде Аристотеля, явную принадлежность Элеатовъ, такъ что, читая Платонова Парменида, кажется, будто въ словахъ ученика Гераклитова мы слышимъ самого Берлинскаго профессора, разсуждающаго о діалектик?, какъ о главномъ назначеніи философіи и ея настоящей задач?, видящаго въ ней чудотворную силу, которая превращаетъ каждую опред?ленную мысль въ противоположную и изъ нея рождаетъ опять новое опред?леніе, и полагающая отвлеченныя понятія о бытіи, небытіи и возникновеніи въ начало мыслительнаго процесса, обнимающаго все бытіе и знаніе. Потому, разница новаго философа отъ древнихъ заключается не въ основной точк? зр?нія, до которой возвысился разумъ, не въ особенномъ способ? мышленія, имъ изобр?тенномъ, но единственно въ доконченной полнот? систематическаго развитія и въ этомъ богатств? умственныхъ пріобр?теній, которое любознательность челов?ка могла собрать ему въ теченіе своихъ двухъ тысячел?тнихъ исканій. Разумъ стоитъ на той же ступени, — не выше, и видитъ ту же посл?днюю истину, — не дал?е; только горизонтъ вокругъ ясн?е обозначился.

Кажется, умъ Западнаго челов?ка им?етъ особое сродство съ Аристотелемъ. Въ самое начало Западно-Европейской образованности заложено было сочувствіе къ его мышленію. Но схоластики пользовались его системою только для того, чтобы утверждать на ней другую истину, не изъ нея непосредственно выведенную, но принятую ими изъ преданія. Когда же, съ возрожденіемъ наукъ, упалъ безграничный авторитетъ Аристотеля, то, казалось, сочувствіе съ нимъ утратилось навсегда. Освобожденіе отъ него праздновалось по Европ? съ какимъ-то восторгомъ, какъ великое и спасительное событіе для ума челов?ческаго. Гегель шелъ по другой дорог?, и вн? системы Аристотеля; но однакоже сошелся съ нимъ и въ посл?днемъ вывод?, и въ основномъ отношеніи ума къ истин?. Онъ построилъ другую систему, но такъ, какъ бы ее построилъ самъ Аристотель, если бы воскресъ въ наше время, и если бы, не перем?няя уровня, на которомъ стоялъ разумъ челов?ческій въ его время, онъ только подвелъ къ своей точк? зр?нія вопросы современной образованности. Ученики Гегеля, подставляя свою терминологію вм?сто Аристотелевской, узнаютъ въ его систем? хотя не полное, но в?рное отраженіе системы ихъ учителя. Голосъ новаго міра отозвался прежнимъ отголоскомъ міра прошедшаго.

Древняя Греческая философія возникла также не прямо изъ Греческихъ в?рованій, но ихъ вліяніемъ, и подл? нихъ, возникла изъ ихъ внутренняго разногласія. Внутреннее разногласіе в?ры принуждало къ отвлеченной разумности. Отвлеченная разумность и живая, пестрая осязательность противор?чащихъ ученій в?ры, противополагаясь другъ другу въ сущности, могли мириться внутри сознанія Грека только въ созерцаніяхъ изящнаго и, можетъ быть, еще въ скрытомъ значеніи мистерій. Потому, Греческое изящное стоитъ между ощутительностію Греческой ми?ологіи и отвлеченною разумностію ея философіи. Прекрасное для Грека сд?лалось средоточіемъ всей умственной жизни. Развитіе смысла изящнаго составляетъ, можно сказать, всю сущность Греческой образованности, внутренней и вн?шней. Но въ самой натур? этого изящнаго лежали пред?лы его процв?танія; одинъ изъ его элементовъ уничтожался возрастаніемъ другаго. По м?р? развитія разумности, ослаблялась в?ра ми?ологическая, съ которой вм?ст? увядала Греческая красота. Ибо прекрасное также, какъ истинное, когда не опирается на существенное, улетучивается въ отвлеченность. Возрастая на развалинахъ в?рованій, философія подкопала ихъ и вм?ст? сломила живую пружину развитія Греческой образованности. Бывъ сначала ея выраженіемъ, въ конц? своего возрастанія философія явилась противор?чіемъ прежней Греческой образованности, и хотя носила еще наружные признаки ея ми?ологіи, но им?ла отд?льную отъ нея самобытность. Она зародилась и возрастала въ понятіяхъ Греческихъ; но, созр?вши, сд?лалась достояніемъ всего челов?чества, какъ отд?льный плодъ разума, округлившійся и созр?вшій, и оторвавшійся отъ своего естественнаго корня.

Такъ съ конечнымъ развитіемъ Греческой образованности окончилось, можно сказать, владычество языческихъ в?рованій надъ просв?щеніемъ челов?чества; не потому, чтобы не оставалось еще в?рующихъ язычниковъ, но потому, что передовая мысль образованности была уже вн? языческой в?ры, обращая ми?ологію въ аллегорію. Только недоразвитая и, сл?довательно, безсильная мысль могла оставаться языческою; развиваясь, она подпала власти философіи.

Съ этой отрицательной стороны, Греческая философія является въ жизни челов?чества, какъ полезная воспитательница ума, освободившая его отъ ложныхъ ученій язычества и своимъ разумнымъ руководствомъ приведшая его въ то безразличное состояніе, въ которомъ онъ сд?лался способнымъ къ принятію высшей истины. Философія приготовила поле для Христіанскаго пос?ва.

Но между Аристотелемъ и общимъ подчиненіемъ міроваго просв?щенія ученію Христіанскому прошло много в?ковъ, въ продолженіе которыхъ многія различныя и противор?чащія системы философіи питали, ут?шали и тревожили разумъ. Однакоже, крайности этихъ системъ принадлежали немногимъ: общее состояніе просв?щенія подчинялось тому, что было общаго крайностямъ, составляя ихъ середину. Между доброд?тельною гордостію стоиковъ и чувственною философіею епикурейцевъ, между заманчивою высотою заоблачныхъ построеній ума въ ново-Платонической школ? и безчувственною, неумолимою, всеискореняющею сохою скептицизма стояла философія Аристотеля, къ которой безпрестанно возращался умъ отъ крайнихъ уклоненій, и которая въ самыя односторонности уклонившагося отъ нея мышленія впускала логическія с?ти своей равнодушной системы. Потому можно сказать, что въ древнемъ до-Христіанскомъ мір? были н?которые философы различныхъ, противор?чащихъ другъ другу сектъ; но вся масса мыслящаго челов?чества, вся нравственная и умственная сила просв?щенія принадлежала Аристотелю. Какое же именно вліяніе им?ла философія Аристотеля на просв?щеніе и нравственное достоинство челов?ка? Р?шеніе этого вопроса важно не для одной исторіи міра прошедшаго.

Самый ясный и самый короткій отв?тъ на этотъ вопросъ могъ бы, кажется, заключаться въ нравственномъ и умственномъ настроеніи т?хъ в?ковъ, когда эта философія господствовала. Римскій гражданинъ временъ кесаревскихъ былъ живымъ отпечаткомъ ея уб?жденій. Ибо не отд?льныя истины, логическія или метафизическія, составляютъ конечный смыслъ всякой философіи, но то отношеніе, въ которое она поставляетъ челов?ка къ посл?дней искомой истин?, то внутреннее требованіе, въ которое обращается умъ, ею проникнутый. Ибо всякая философія, въ полнот? своего развитія, им?етъ двойной результатъ, или, правильн?е, дв? стороны посл?дняго результата: одна — общій итогъ сознанія, другая — господствующее требованіе, изъ этого итога возникающее. Посл?дняя истина, на которую опирается умъ, указываетъ и на то сокровище, котораго челов?къ пойдетъ искать въ наук? и въ жизни. Въ конц? философской системы, между ея исконной истиной и ея искомой ц?лью, лежитъ уже не мысль, им?ющая опред?ленную формулу, но одинъ, такъ сказать, духъ мысли, ея внутренняя сила, ея сокровенная музыка, которая сопровождаетъ вс? движенія души уб?жденнаго ею челов?ка. И этотъ внутренній духъ, эта живая сила свойственна не однимъ высшимъ философіямъ, доконченнымъ и сомкнутымъ въ своемъ развитіи. Система принадлежитъ школ?; ея сила, ея конечное требованіе принадлежатъ жизни и просв?щенію всего челов?чества.

Но, надобно сознаться, философія Аристотеля, когда она не служила подкр?пленіемъ чужой системы, а д?йствовала самобытно, им?ла на просв?щеніе челов?чества весьма грустное вліяніе, прямо противоположное тому, какое она им?ла на своего перваго ученика, великаго завоевателя Востока. Стремленіе къ лучшему въ кругу обыкновеннаго, къ благоразумному въ ежедневномъ смысл? этого слова, къ возможному, какъ оно опред?ляется вн?шнею д?йствительностію, — были крайними выводами той разумности, которая внушалась системою Аристотеля. Но эти внушенія не пришлись по м?рк? только одного ученика; другимъ вс?мъ они были по плечу. Слушая ихъ, Александръ, кажется, т?мъ напряженн?е развивалъ свою противоположную имъ самобытность, какъ бы на перекоръ сов?тамъ учителя. Можетъ быть даже, безъ этого понужденія благоразумной посредственности въ немъ бы не развилась вся крайность его неблагоразумной геніальности. Но остальное челов?чество т?мъ охотн?е подчинялось вліянію разсудочной философіи, что, при отсутствіи высшихъ уб?жденій, стремленіе къ земному и благоразумно обыкновенному само собой становится господствующимъ характеромъ нравственнаго міра.

Система Аристотеля разорвала ц?льность умственнаго самосознанія и перенесла корень внутреннихъ уб?жденій челов?ка, вн? нравственнаго и эстетическаго смысла, въ отвлеченное сознаніе разсуждающаго разума. Орудія, которыми она познавала истину, ограничивались логическою д?ятельностью ума и безучастною наблюдательностію вн?шняго міра. Наружное бытіе и выразимая, словесная сторона мысли составляли ея единственныя данныя, изъ которыхъ она извлекала то, что можетъ изъ нихъ извлечься логическимъ сц?пленіемъ понятій, — и надобно сознаться, извлекла изъ нихъ все, что этимъ путемъ могло быть извлечено изъ нихъ въ то время. Д?йствительность въ глазахъ Аристотеля была полнымъ воплощеніемъ высшей разумности. Вс? разногласія міра физическаго и нравственнаго были только мнимыя и не только терялись въ общей гармоніи, но были необходимыми звуками для ея в?чно неизм?няемой полноты. Міръ, по его мн?нію, никогда не былъ лучше и не будетъ; онъ всегда достаточно прекрасенъ, ибо никогда не начинался, какъ никогда не кончится, и в?чно останется ц?лъ и неизм?ненъ въ общемъ объем?, безпрестанно изм?няясь и уничтожаясь въ частяхъ своихъ. Но эта полнота и удовлетворительность міра представлялась ему въ холодномъ порядк? отвлеченнаго единства. Высшее благо вид?лъ онъ въ мышленіи, разум?ющемъ это единство сквозь разнообразіе частныхъ явленій, при вн?шнемъ довольств? и спокойствіи жизни: физическій и умственный комфортъ.

Когда челов?къ освободится отъ нуждъ житейскихъ, говорилъ онъ, тогда только начинаетъ онъ любомудрствовать (между т?мъ какъ, по уб?жденію стоической школы, только одна мудрость можетъ освободить челов?ка отъ нуждъ и тяжестей житейскихъ). Доброд?тель, по мн?нію Аристотеля, не требовала высшей сферы бытія, но состояла въ отысканіи золотой середины между порочными крайностями. Она происходила изъ двухъ источниковъ: изъ отвлеченнаго вывода разума, который, какъ отвлеченный, не давалъ силы духу и не им?лъ понудительности существенной, и изъ привычки, которая слагалась частію изъ отвлеченнаго желанія согласить волю съ предписаніями разума, частію изъ случайности вн?шнихъ обстоятельствъ.

Очевидно, что такой образъ мыслей могъ произвести очень умныхъ зрителей среди разнообразныхъ явленій челов?чества, но совершенно ничтожныхъ д?ятелей. И д?йствительно, философія Аристотеля д?йствовала разрушительно на нравственное достоинство челов?ка. Подкопавъ вс? уб?жденія, лежащія выше разсудочной логики, она уничтожила и вс? побужденія, могущія поднять челов?ка выше его личныхъ интересовъ. Нравственный духъ упалъ; вс? пружины внутренней самобытности ослаб?ли; челов?къ сд?лался послушнымъ орудіемъ окружающихъ обстоятельствъ, разсуждающимъ, но невольнымъ выводомъ вн?шнихъ силъ, — умною матеріей, повинующеюся сил? земныхъ двигателей, выгоды и страха. Немногіе прим?ры стоической доброд?тели составляютъ только р?дкія исключенія, яркія противоположности общему настроенію, и больше подтверждаютъ, ч?мъ ослабляютъ понятіе о всеобщемъ отсутствіи внутренней самобытности. Ибо стоицизмъ могъ возникнуть только, какъ напряженное противор?чіе, какъ грустный протестъ, какъ отчаянное ут?шеніе немногихъ противъ подлости вс?хъ. Между т?мъ даже т? мыслители, которые не исключительно сл?довали Аристотелю, но только изучали его систему, безсознательно вносили результаты его ученія даже въ свое пониманіе другихъ философовъ. Такъ Цицеронъ, въ борьб? между гибелью отечества и личною безопасностію, ищетъ оправданія своему малодушію въ Платон?; но Платонъ для него им?етъ только тотъ смыслъ, который согласенъ съ Аристотелемъ. Потому, онъ ут?шается мыслію, что Платонъ не сов?туетъ безполезно сопротивляться сил? и вм?шиваться въ д?ла народа, который выжилъ изъ ума. Нравственное ничтожество было общимъ клеймомъ вс?хъ и каждаго; — а еслибы во времена кесарей, при совершенномъ упадк? внутренняго достоинства челов?ка, была вн?шняя образованность еще бол?е развита; если бы изв?стны были жел?зныя дороги и электрическіе телеграфы и пексаны и вс? открытія, которыя подчиняютъ міръ власти бездушнаго разсчета, тогда, — мудрено бы было сказать, чтo тогда вышло бы изъ б?днаго челов?чества.

Таково было вліяніе философіи древней, и преимущественно Аристотелевской, на просв?щеніе челов?чества. На земл? челов?ку уже не оставалось спасенія. Только Самъ Богъ могъ спасти его.

Однакоже Христіанство, изм?нивъ духъ древняго міра и воскресивъ въ челов?к? погибшее достоинство его природы, не безусловно отвергло древнюю философію. Ибо вредъ и ложь философіи заключались не въ развитіи ума, ею сообщаемомъ, но въ ея посл?днихъ выводахъ, которые завис?ли отъ того, что она почитала себя высшею и единственною истиной, и уничтожались сами собою, какъ скоро умъ признавалъ другую истину выше ея. Тогда философія становилась на подчиненную степень, являлась истиною относительной и служила средствомъ къ утвержденію высшаго начала въ сфер? другой образованности.

Боровшись на смерть съ ложью языческой ми?ологіи, Христіанство не уничтожало языческой философіи, но, принимая ее, преобразовывало согласно своему высшему любомудрію. Величайшія св?тила Церкви: Іустинъ, Климентъ, Оригенъ, во сколько онъ былъ православенъ, А?анасій, Василій, Григорій и большая часть изъ великихъ Святыхъ Отцевъ, на которыхъ, такъ сказать, утверждалось Христіанское ученіе среди языческой образованности, были не только глубоко знакомы съ древнею философіею, но еще пользовались ею для разумнаго построенія того перваго Христіанскаго любомудрія, которое все современное развитіе наукъ и разума связало въ одно всеобъемлющее созерцаніе в?ры. Истинная сторона языческой философіи, проникнутая Христіанскимъ духомъ, явилась посредницею между в?рою и вн?шнимъ просв?щеніемъ челов?чества. И не только въ т? времена, когда Христіанство еще боролось съ язычествомъ, но и во все посл?дующее существованіе Византіи, видимъ мы, что глубокое изученіе Греческихъ философовъ было почти общимъ достояніемъ вс?хъ учителей Церкви. Ибо Платонъ и Аристотель могли быть только полезны для Христіанскаго просв?щенія, какъ великіе естествоиспытатели разума, но не могли быть опасны для него, покуда на верху образованности челов?ческой стояла истина Христіанская. Ибо не надобно забывать, что въ борьб? съ язычествомъ Христіанство не уступало ему разума, но, проникая его, подчиняло своему служенію всю умственную д?ятельность міра настоящаго и прошедшаго, во сколько онъ быль изв?стенъ. Но если гд? была опасность для Христіанскаго народа уклониться отъ истиннаго ученія, то опасность эта преимущественно таилась въ нев?жеств?. Развитіе разумнаго знанія, конечно, не даетъ спасенія, но ограждаетъ отъ лжезнанія. Правда, что гд? умъ и сердце уже однажды проникнуты Божественною истиной, тамъ степень учености д?лается вещію постороннею. Правда также, что сознаніе Божественнаго равно вм?стимо для вс?хъ ступеней разумнаго развитія. Но чтобы проникать, одушевлять и руководить умственную жизнь челов?чества, Божественная истина должна подчинить себ? вн?шній разумъ, должна господствовать надъ нимъ, не оставаться вн? его д?ятельности. Она должна въ общемъ сознаніи стоять выше другихъ истинъ, какъ начало властвующее, проникая весь объемъ просв?щенія, для каждаго частнаго лица поддерживаться единомысліемъ общественной образованности. Нев?жество, напротивъ того, отлучаетъ народы отъ живаго общенія умовъ, которымъ держится, движется и выростаетъ истина посреди людей и народовъ. Отъ нев?жества разума, при самыхъ правильныхъ уб?жденіяхъ сердца, рождается ревность не по разуму, изъ которой, въ свою очередь, происходитъ уклоненіе разума и сердца отъ истинныхъ уб?жденій.

Такъ было съ Западомъ передъ его отпаденіемъ. Нев?жество народовъ подвергло ихъ умственную жизнь непреодолимому вліянію оставшихся сл?довъ язычества, которые сообщили ихъ мышленію разсудочный характеръ Римской наружно-логической отвлеченности и этимъ уклоненіемъ разума заставили ихъ искать наружнаго единства Церкви, вм?сто единства духовнаго. Нев?жество также увлекло ихъ въ излишнюю ревность противъ Аріанъ, такъ что, не довольствуясь отверженіемъ ихъ ереси, они составили, въ прямую противоположность Аріанамъ, новый догматъ о Божеств?, подъ вліяніемъ того же наружно-логическаго мышленія, — догматъ, который они почитали истиннымъ только потому, что онъ былъ прямо противоположенъ одному виду ереси, забывъ, что прямая противоположность заблужденію обыкновенно бываетъ не истина, но только другая крайность того же заблужденія.

Такимъ образомъ, всл?дствіе нев?жества Западныхъ народовъ, самое стремленіе къ единству Церкви оторвало ихъ отъ этого единства, а самое стремленіе къ Православію оторвало ихъ отъ Православія.

Конечно, не одно нев?жество оторвало Западъ отъ Церкви; нев?жество — только несчастіе, и отторженіе челов?чества отъ спасительной истины не могло совершиться безъ нравственной вины. Но въ нев?жеств? была возможность и основаніе для этой вины; безъ него и властолюбіе папъ не могло бы им?ть усп?ха. Только при совокупномъ д?йствіи папскаго властолюбія и народнаго нев?жества, могло совершиться незаконное прибавленіе къ символу, — это первое торжество раціонализма надъ в?рою и незаконное признаніе главенства папъ, это постоянная преграда возвращенію Запада къ Церкви. Но, однажды оторвавшись отъ нея, Римское испов?даніе уже, какъ по готовому скату горы, само собою спустилось до вс?хъ т?хъ уклоненій, которыя все бол?е и бол?е удаляли его отъ истины и произвели всю особенность Западнаго просв?щенія со вс?ми его посл?дствіями для него и для насъ. Я говорю: для насъ, ибо судьба всего челов?чества находится въ живой и сочувственной взаимности, не всегда зам?тной, но т?мъ не мен?е д?йствительной. Отпаденіе Рима лишило Западъ чистоты Христіанскаго ученія и въ то же время остановило развитіе общественной образованности на Восток?. Что должно было совершаться совокупными усиліями Востока и Запада, тo уже сд?лалось не подъ силу одному Востоку, который такимъ образомъ былъ обреченъ только на сохраненіе Божественной истины въ ея чистот? и святости, не им?я возможности воплотить ее во вн?шней образованности народовъ.

Кто знаетъ? Можетъ быть, этому вн?шнему безсилію Востока суждено было продолжаться до той эпохи, когда, въ зам?ну отпавшаго Рима, возрастетъ и созр?етъ другой народъ, просв?тившійся истиннымъ Христіанствомъ въ то самое время, когда отъ Востока отпадалъ Западъ; можетъ быть, этому новому народу суждено придти въ умственную возмужалость именно въ то время, когда просв?щеніе Запада силою собственнаго своего развитія уничтожитъ силу своего иноученія и изъ ложныхъ уб?жденій въ Христіанств? перейдетъ къ безразличнымъ уб?жденіямъ философскимъ, возвращающимъ міръ во времена до-Христіанскаго мышленія. Ибо иноученіе Христіанское мен?е способно принять истину, ч?мъ совершенное отсутствіе Христіанскихъ уб?жденій. Тогда для господства истиннаго Христіанства надъ просв?щеніемъ челов?ка будетъ, по крайней м?р?, открыта вн?шняя возможность.

Ибо н?тъ сомн?нія, что вс? д?йствія и стремленія частныхъ людей и народовъ подчиняются невидимому, едва слышному, часто совс?мъ незам?тному теченію общаго нравственнаго порядка вещей, увлекающему за собой всякую общую и частную д?ятельность. Но этотъ общій порядокъ составляется изъ совокупности частныхъ воль. Есть минуты, есть положенія, когда ходъ вещей стоитъ, такъ сказать, на перев?с?, и одно движеніе воли р?шаетъ то или другое направленіе.

Такая минута была для Запада въ эпоху его отклоненія. Ибо хотя нев?жество народное тягот?ло надъ д?йствіями папъ, однако н?тъ сомн?нія, что въ это время твердая и р?шительная воля одного изъ нихъ могла бы еще преодол?ть заблужденіе народовъ и удержать истину въ Западной Церкви. Была роковая минута, когда судьбу всего міра Господь видимо вложилъ въ руку одного. Устоитъ онъ въ истин?, — и міръ спасенъ отъ тысячел?тнихъ заблужденій и б?дствій, народы развиваются въ чувственномъ общеніи в?ры и разума, совокупно уничтожая остатки язычества въ ум? и жизни общественной; Востокъ передаетъ Западу св?тъ и силу умственнаго просв?щенія, Западъ д?лится съ Востокомъ развитіемъ общественности; везд? просв?щеніе созидается на твердомъ камн? Божественнаго Откровенія; лучшія силы духа не тратятся на безполезные перевороты, новымъ вредомъ разрушенія уничтожающіе прежній вредъ злоустройства; лучшій цв?тъ народовъ не гибнетъ отъ истребительнаго нашествія вн?шнихъ варваровъ, или непреодол?ннаго угнетенія внутренняго языческаго насилія, продолжающаго торжествовать надъ образованностію Христіанскихъ народовъ; общественная жизнь, возрастая стройно, не разрушаетъ каждымъ усп?хомъ прежнихъ пріобр?теній и не ищетъ ковчега спасенія въ земныхъ разсчетахъ промышленности, или въ надзв?здныхъ построеніяхъ утопій; общая образованность опирается не на мечту и не на мн?ніе, но на самую истину, на которой утверждается гармонически и незыблемо: — все это завис?ло отъ одной минуты и, можетъ быть, было во власти одного челов?ка. Но челов?къ не устоялъ, — и Западная образованность, лишенная сочувствія съ Церковью Вселенскою, направилась къ земнымъ ц?лямъ; Восточная, связанная насиліемъ еще преобладающаго язычества и лишенная помощи Западныхъ собратій, затворилась въ монастыряхъ.

Впрочемъ въ Х?І-мъ в?к? была, кажется, еще другая минута, когда для Западнаго міра былъ возможенъ возвратъ. Писанія Святыхъ Отцевъ, перенесенныя изъ Греціи посл? паденія, открыли глаза многимъ Европейцамъ, показавъ имъ различіе между ученіемъ Христіанскимъ и Римскимъ; въ то же время злоупотребленія Римской Церкви достигли такихъ громадныхъ разм?ровъ, что народы пришли къ ясному уб?жденію въ необходимости церковнаго преобразованія. Но какъ совершить это преобразованіе, — еще не было р?шено ни въ чьемъ сознаніи.

„Я изучаю теперь папскія декреталіи, — писалъ тогда Лютеръ къ Меланхтону, — и нахожу въ нихъ столько противор?чій и лжи, что не въ силахъ пов?рить, чтобы Самъ Духъ Святый внушалъ ихъ, и чтобы на нихъ должна была основываться наша в?ра. Посл? этого займусь изученіемъ Вселенскихъ Соборовъ и посмотрю, не на нихъ ли вм?ст? съ Священнымъ Писаніемъ (и уже мимо декреталій папскихъ) должно утверждаться ученіе Церкви?”

Если бы въ это время Лютеръ вспомнилъ, что ц?лая половина челов?чества, называющагося Христіанами, признаетъ Вселенскихъ Соборовъ только семь, а не шестнадцать, и что эта половина Христіанскаго челов?чества чиста отъ т?хъ злоупотребленій Западной Церкви, которыя возмутили его душу праведнымъ негодованіемъ, — тогда, можетъ быть, вм?сто того, чтобы сочинять новое испов?даніе по своимъ личнымъ понятіямъ, онъ могъ бы прямо обратиться къ Церкви Вселенской. Тогда онъ могъ бы еще это сд?лать; ибо въ уб?жденіяхъ Германскихъ народовъ не было еще ничего р?шеннаго, кром? ненависти къ пап? и желанія изб?гнуть отъ Римскихъ беззаконій. За нимъ посл?довали бы вс? воздвигнутые имъ народы, и Западъ опять могъ бы соединиться съ Церковью; т?мъ бол?е, что остатки Гусситства были одною изъ главн?йшихъ причинъ усп?ховъ Лютера, а Гусситство, какъ изв?стно, было проникнуто воспоминаніями и отголосками Церкви Православной[38]. Но Лютеръ не захот?лъ вспомнить о Православной Церкви и, вм?сто семи Соборовъ, сличалъ между собою вс? т?, которые Римляне называютъ Вселенскими. Всл?дствіе этого сличенія онъ писалъ къ Меланхтону: „Я изучалъ опред?ленія Соборовъ; они также противор?чатъ одинъ другому, какъ декреталіи папскія: видно, намъ остается принять за основаніе в?ры одно Священное Писаніе”.

Такъ совершалась реформація. Недоразум?ніе, — вольное или невольное, одинъ Богъ знаетъ, — р?шило ея судьбу. Когда же, въ Х?ІІ-мъ в?к?, протестанты посылали къ Восточнымъ патріархамъ вопросъ о в?р?, — было уже поздно. Мн?нія протестантовъ уже сложились и загор?лись вс?мъ жаромъ новыхъ уб?жденій и новыхъ еще неиспытанныхъ надеждъ.

Упоминая объ этихъ отношеніяхъ обще-народныхъ уб?жденій къ случайностямъ нравственнаго произвола частныхъ лицъ, мы не уклоняемся отъ своего предмета. Напротивъ, мы составили бы себ? ложное понятіе о развитіи челов?ческаго мышленія, если бы отд?лили ее отъ вліянія нравственной и исторической случайности. Н?тъ ничего легче, какъ представить каждый фактъ д?йствительности въ вид? неминуемаго результата высшихъ законовъ разумной необходимости; но ничто не искажаетъ такъ настоящаго пониманія исторіи, какъ эти мнимые законы разумной необходимости, которые въ самомъ д?л? суть только законы разумной возможности. Все должно им?ть свою м?ру и стоять въ своихъ границахъ. Конечно, каждая минута въ исторіи челов?чества есть прямое посл?дствіе прошедшей и рождаетъ грядущую. Но одна изъ стихій этихъ минутъ есть свободная воля челов?ка. Не хот?ть ее вид?ть значитъ хот?ть себя обманывать и зам?нять вн?шнею стройностію понятій д?йствительное сознаніе живой истины.

Изъ этихъ двухъ минутъ жизни Западной Европы, когда она могла присоединиться къ Церкви Православной, — и не присоединилась, только по случайному д?йствію челов?ческой воли, — мы видимъ, что образованность Европы хотя совершенно отлична отъ характера образованности Православной, однакоже не такъ далека отъ нея, какъ представляется при первомъ воззр?ніи. Въ самой сущности ея лежитъ необходимость отд?льныхъ періодовъ развитія, между которыми она является свободною отъ предыдущихъ вліяній и способною избрать то или другое направленіе.

Однакоже, если при начал? реформаціи была возможность двухъ исходовъ, то, посл? ея развитія, уже не было другой, кром? исполнившейся. Строить зданіе в?ры на личныхъ уб?жденіяхъ народа — тoже, что строить башню по мыслямъ каждаго работника. Общаго между в?рующими протестантами были только н?которыя особыя понятія ихъ первыхъ предводителей, буква Священнаго Писанія и естественный разумъ, на которомъ ученіе в?ры должно было сооружаться. Въ настоящее время едва ли найдется много лютеранскихъ пасторовъ, которые бы во всемъ были согласны съ испов?даніемъ Аугсбургскимъ, хотя, при вступленіи въ должность, вс? об?щаются принимать его за основаніе своего в?роученія. Между т?мъ естественный разумъ, на которомъ должна была утвердиться Церковь, переросъ в?ру народа. Понятія философскія все бол?е и бол?е зам?няли и зам?няютъ понятія религіозныя. Пройдя эпоху нев?рія сомн?вающагося, потомъ эпоху нев?рія фанатическаго, мысль челов?ка перешла наконецъ къ нев?рію равнодушно-разсуждающему, а вм?ст? съ т?мъ и къ сознанію внутренней пустоты, требующей живаго уб?жденія, которое бы связывало челов?ка съ челов?комъ не холоднымъ согласіемъ въ отвлеченныхъ уб?жденіяхъ, не наружною связью вн?шнихъ выгодъ, но внутреннимъ сочувствіемъ ц?льнаго бытія, одною любовью, однимъ разумомъ и однимъ стремленіемъ проникнутаго.

Но гд? найдетъ Западъ эти живыя уб?жденія? Воротиться къ тому, чему онъ в?рилъ прежде, уже невозможно. Насильственные возвраты, искусственная в?ра — тoже, что стараніе н?которыхъ охотниковъ до театра уб?дить себя, что декорация — д?йствительность.

Раздробивъ ц?льность духа на части и отд?ленному логическому мышленію предоставивъ высшее сознаніе истины, челов?къ въ глубин? своего самосознанія оторвался отъ всякой связи съ д?йствительностію и самъ явился на земл? существомъ отвлеченнымъ, какъ зритель въ театр?, равно способный всему сочувствовать, все одинаково любить, ко всему стремиться, подъ условіемъ только, чтобы физическая личность его ни отъ чего не страдала и не безпокоилась. Ибо только отъ одной физической личности не могъ онъ отр?шиться своею логическою отвлеченностію.

Потому не только в?ра утратилась на Запад?, но вм?ст? съ ней погибла и поэзія, которая безъ живыхъ уб?жденій должна была обратиться въ пустую забаву и сд?лалась т?мъ скучн?е, ч?мъ исключительн?е стремилась къ одному вообразимому удовольствію.

Одно осталось серьезное для челов?ка: это промышленность; ибо для него уц?л?ла одна д?йствительность бытія: его физическая личность. Промышленность управляетъ міромъ безъ в?ры и поэзіи. Она въ наше время соединяетъ и разд?ляетъ людей; она опред?ляетъ отечество, она обозначаетъ сословія, она лежитъ въ основаніи государственныхъ устройствъ, она движетъ народами, она объявляетъ войну, заключаетъ миръ, изм?няетъ нравы, даетъ направленіе наукамъ, характеръ — образованности; ей покланяются, ей строятъ храмы, она д?йствительное божество, въ которое в?рятъ нелицем?рно и которому повинуются. Безкорыстная д?ятельность сд?лалась нев?роятною; она принимаетъ такое же значеніе въ мір? современномъ, какое во времена Сервантеса получила д?ятельность рыцарская.

Впрочемъ мы всего еще не видимъ. Неограниченное господство промышленности и посл?дней эпохи философіи, можно сказать, только начинается. Рука объ руку одна съ другой, имъ сл?дуетъ еще пройти весь кругъ новаго развитія Европейской жизни. Трудно понять, до чего можетъ достигнуть Западная образованность, если въ народахъ не произойдетъ какой нибудь внутренней перем?ны. Эта возможная перем?на, очевидно, можетъ заключаться только въ перем?н? основныхъ уб?жденій, или, другими словами, въ изм?неніи духа и направленія философіи, — ибо въ ней теперь весь узелъ челов?ческаго самосознанія.

Но характеръ господствующей философіи, какъ мы вид?ли, зависитъ отъ характера господствующей в?ры. Гд? она и не происходитъ отъ нея непосредственно, гд? даже является ея противор?чіемъ, философія все таки рождается изъ того особеннаго настроенія разума, которое сообщено ему особеннымъ характеромъ в?ры. Тотъ же смыслъ, которымъ челов?къ понималъ Божественное, служитъ ему и къ разум?нію истины вообще.

Подъ вліяніемъ Римскаго испов?данія, этотъ смыслъ былъ логическая разсудочность, которая, однакоже, д?йствовала только отрывочно, не им?я возможности собраться въ свою отд?льную ц?льность, ибо полнота ея д?ятельности разрушалась вм?шательствомъ вн?шняго авторитета.

Подъ вліяніемъ испов?даній протестантскихъ, эта разсудочность достигла полнаго развитія въ своей отд?ленности и, сознавая себя въ этой полнот? своего развитія, какъ н?что высшее, назвала себя разумомъ (die Vernunft), въ противоположность отъ прежней своей отрывчатой д?ятельности, для которой оставила названіе разсудка (der Verstand).

Но для насъ, воспитанныхъ вн? Римскаго и протестантскаго вліянія, ни тотъ, ни другой способъ мышленія не могутъ быть вполн? удовлетворительны. Хотя мы и подчиняемся образованности Запада, ибо не им?емъ еще своей, но только до т?хъ поръ можемъ подчиняться ей, покуда не сознаемъ ея односторонности.

Въ Церкви Православной отношеніе между разумомъ и в?рою совершенно отлично отъ Церкви Римской и отъ протестантскихъ испов?даній. Это отличіе заключается между прочимъ въ томъ, что въ Православной Церкви Божественное Откровеніе и челов?ческое мышленіе не см?шиваются; пред?лы между Божественнымъ и челов?ческимъ не переступаются ни наукою, ни ученіемъ Церкви. Какъ бы ни стремилось в?рующее мышленіе согласить разумъ съ в?рою, но оно никогда не приметъ никакого догмата Откровенія за простой выводъ разума, никогда не присвоитъ выводу разума авторитетъ Откровеннаго догмата. Границы стоятъ твердо и нерушимо. Никакой патріархъ, никакое собраніе епископовъ, никакое глубокомысленное соображеніе ученаго, никакая власть, никакой порывъ такъ называемаго общаго мн?нія какого бы ни было времени не могутъ прибавить новаго догмата, ни изм?нить прежній, ни приписать его толкованію власть Божественнаго Откровенія и выдать такимъ образомъ изъясненіе челов?ческаго разума за святое ученіе Церкви, или вм?шать авторитетъ в?чныхъ и незыблемыхъ истинъ Откровенія въ область наукъ, подлежащихъ развитію, изм?няемости, ошибкамъ и личной сов?сти каждаго. Всякое распространеніе Церковнаго ученія дал?е пред?ловъ Церковнаго преданія само собою выходитъ изъ сферы Церковнаго авторитета и является, какъ частное мн?ніе, бол?е или мен?е уважительное, но уже подлежащее суду разума. И чье бы ни было новое мн?ніе, не признанное прежними в?ками, хотя бы мн?ніе ц?лаго народа, хотя бы большей части вс?хъ Христіанъ какого нибудь времени, — но если бы оно захот?ло выдать себя за догматъ Церкви, то этимъ притязаніемъ оно исключило бы себя изъ Церкви. Ибо Церковь Православная не ограничиваетъ своего самосознанія какимъ нибудь временемъ, — сколько бы это время ни почитало себя разумн?е прежнихъ; но вся совокупность Христіанъ вс?хъ в?ковъ, настоящаго и прошедшихъ, составляетъ одно нед?лимое, в?чно для нея живущее собраніе в?рныхъ, связанныхъ единствомъ сознанія столько же, сколько общеніемъ молитвы.

Такая неприкосновенность пред?ловъ Божественнаго Откровенія, ручаясь за чистоту и твердость в?ры въ Православной Церкви, съ одной стороны ограждаетъ ея ученіе отъ неправильныхъ перетолкованій естественнаго разума, съ другой — ограждаетъ разумъ отъ неправильнаго вм?шательства Церковнаго авторитета. Такъ что для православнаго Христіанина всегда будетъ равно непонятно и то, какъ можно жечь Галилея за несогласіе его мн?ній съ понятіями Церковной іерархіи, и то, какъ можно отвергать достов?рность Апостольскаго посланія за несогласіе истинъ, въ немъ выраженныхъ, съ понятіями какого нибудь челов?ка или какого нибудь времени.

Но ч?мъ ясн?е обозначены и ч?мъ тверже стоятъ границы Божественнаго Откровенія, т?мъ сильн?е потребность в?рующаго мышленія — согласить понятіе разума съ ученіемъ в?ры. Ибо истина одна, и стремленіе къ сознанію этого единства есть постоянный законъ и основное побужденіе разумной д?ятельности.

Ч?мъ свободн?е, ч?мъ искренн?е в?рующій разумъ въ своихъ естественныхъ движеніяхъ, т?мъ полн?е и правильн?е стремится онъ къ Божественной истин?. Для православно-мыслящаго ученіе Церкви не пустое зеркало, которое каждой личности отражаетъ ея очертаніе; не Прокрустова постель, которая уродуетъ живыя личности по одной условной м?рк?; но высшій идеалъ, къ которому только можетъ стремиться в?рующій разумъ, конечный край высшей мысли, руководительная зв?зда, которая горитъ на высот? неба и, отражаясь въ сердц?, осв?щаетъ разуму его путь къ истин?.

Но, чтобы согласить разумъ съ в?рою, для православно-мыслящаго недостаточно устроивать разумныя понятія сообразно положеніямъ в?ры, избирать соотв?тственныя, исключать противныя и такимъ образомъ очищать разумъ отъ всего противор?чащаго в?р?. Если бы въ такой отрицательной д?ятельности заключались отношенія православнаго мышленія къ в?р?, то и результаты этого отношенія были бы такіе же, какъ на Запад?. Понятія, несогласныя съ в?рою, происходя изъ того же источника и такимъ же спосооомъ, какъ и понятія согласныя съ нею, им?ли бы одинакое съ ними право на признаніе, и въ самой основ? самосознанія произошло бы то бол?зненное раздвоеніе, которое рано или поздно, но неминуемо уклонило бы мышленіе вн? в?ры.

Но въ томъ-то и заключается главное отличіе православнаго мышленія, что оно ищетъ не отд?льныя понятія устроить сообразно требованіямъ в?ры, но самый разумъ поднять выше своего обыкновеннаго уровня, — стремится самый источникъ разум?нія, самый способъ мышленія возвысить до сочувственнаго согласія съ в?рою.

Первое условіе для такого возвышенія разума заключается въ томъ, чтобы онъ стремился собрать въ одну нед?лимую ц?льность вс? свои отд?льныя силы, которыя въ обыкновенномъ положеніи челов?ка находятся въ состояніи разрозненности и противор?чія; чтобы онъ не признавалъ своей отвлеченной логической способности за единственный органъ разум?нія истины; чтобы голосъ восторженнаго чувства, не соглашенный съ другими силами духа, онъ не почиталъ безошибочнымъ указаніемъ правды; чтобы внушенія отд?льнаго эстетическаго смысла, независимо отъ другихъ понятій, онъ не считалъ в?рнымъ путеводителемъ для разум?нія высшаго міроустройства; даже, — чтобы господствующую любовь своего сердца, отд?льно отъ другихъ требованій духа, онъ не почиталъ за непогр?шительную руководительницу къ постиженію высшаго блага; но чтобы постоянно искалъ въ глубин? души того внутренняго корня разум?нія, гд? вс? отд?льныя силы сливаются въ одно живое и ц?льное зр?ніе ума.

И для разум?нія истины въ этомъ собраніи вс?хъ душевныхъ силъ, разумъ не будетъ приводить мысль, ему предстоящую, посл?довательно и отд?льно на судъ каждой изъ своихъ отд?льныхъ способностей, стараясь согласить вс? ихъ приговоры въ одно общее значеніе. Но въ ц?льномъ мышленіи, при каждомъ движеніи души, вс? ея струны должны быть слышны въ полномъ аккорд?, сливаясь въ одинъ гармоническій звукъ.

Внутреннее сознаніе, что есть въ глубин? души живое общее средоточіе для вс?хъ отд?льныхъ силъ разума, сокрытое отъ обыкновеннаго состоянія духа челов?ческаго, но достижимое для ищущаго, и одно достойное постигать высшую истину, — такое сознаніе постоянно возвышаетъ самый образъ мышленія челов?ка: смиряя его разсудочное самомн?ніе, онъ не ст?сняетъ свободы естественныхъ законовъ его разума; напротивъ, укр?пляетъ его самобытность и вм?ст? съ т?мъ добровольно подчиняетъ его в?р?. Тогда на всякое мышленіе, исходящее изъ высшаго источника разум?нія, онъ смотритъ, какъ на неполное, и потому нев?рное знаніе, которое не можетъ служить выраженіемъ высшей истины, хотя можетъ быть полезнымъ на своемъ подчиненномъ м?ст?, и даже иногда быть необходимою ступенью для другаго знанія, стоящаго на ступени еще низшей.

Потому, свободное развитіе естественныхъ законовъ разума не можетъ быть вредно для в?ры православно-мыслящаго. Православно-в?рующій можетъ заразиться нев?ріемъ, и то только при недостатк? вн?шней самобытной образованности, — но не можетъ, какъ мыслящій другихъ испов?даній, естественнымъ развитіемъ разума придти къ нев?рію. Ибо его коренныя понятія о в?р? и разум? предохраняютъ его отъ этого несчастія. В?ра для него не сл?пое понятіе, которое потому только въ состояніи в?ры, что не развито естественнымъ разумомъ, и которое разумъ долженъ возвысить на степень знанія, разложивъ его на составныя части и показавъ такимъ образомъ, что въ немъ н?тъ ничего особеннаго, чего бы и безъ Божественнаго Откровенія нельзя было найти въ сознаніи естественнаго разума; она также не одинъ вн?шній авторитетъ, передъ которымъ разумъ долженъ сл?пнуть; но авторитетъ вм?ст? вн?шній и внутренній, высшая разумность, живительная для ума. Для нея развитіе разума естественнаго служитъ только ступенями, и, превышая обыкновенное состояніе ума, она т?мъ самымъ вразумляетъ его, что онъ отклонился отъ своей первоестественной ц?льности и этимъ вразумленіемъ побуждаетъ къ возвращенію на степень высшей д?ятельности. Ибо православно-в?рующій знаетъ, что для ц?льной истины нужна ц?льность разума, и исканіе этой ц?льности составляетъ постоянную задачу его мышленія.

При такомъ уб?жденіи, вся ц?пь основныхъ началъ естественнаго разума, могущихъ служить исходными точками для вс?хъ возможныхъ системъ мышленія, является ниже разума в?рующаго, какъ въ бытіи вн?шней природы вся ц?пь различныхъ органическихъ существъ является ниже челов?ка, способнаго при вс?хъ степеняхъ развитія къ внутреннему Богосознанію и молитв?.

Находясь на этой высшей степени мышленія, православно-в?рующій легко и безвредно можетъ понять вс? системы мышленія, исходящія изъ низшихъ степеней разума, и вид?ть ихъ ограниченность и вм?ст? относительную истинность. Но для мышленія, находящагося на низшей степени, высшая непонятна и представляется неразуміемъ. Таковъ законъ челов?ческаго ума вообще.

Эта независимость основной мысли православно-в?рующаго отъ низшихъ системъ, могущихъ прикасаться его уму, не составляетъ исключительной принадлежности однихъ ученыхъ богослововъ и находится, такъ сказать, въ самомъ воздух? Православія. Ибо какъ бы ни мало были развиты разсудочныя понятія в?рующаго, но каждый православный сознаетъ во глубин? души, что истина Божественная не обнимается соображеніями обыкновеннаго разума и требуетъ высшаго, духовнаго зр?нія, которое пріобр?тается не наружною ученостію, но внутреннею ц?льностію бытія. Потому истиннаго Богомыслія ищетъ онъ тамъ, гд? думаетъ встр?тить вм?ст? и чистую ц?льную жизнь, которая ручается ему за ц?льность разума, а не тамъ, гд? возвышается одна школьная образованность. Потому также весьма р?дки случаи, чтобы православно-в?рующій утратилъ свою в?ру единственно всл?дствіе какихъ нибудь логическихъ разсужденій, могущихъ изм?нить его разсудочныя понятія. По большей части онъ увлекается къ нев?рію, а не уб?ждается имъ. Онъ теряетъ в?ру не отъ умственныхъ затрудненій, но всл?дствіе соблазновъ жизни, и своими разсудочными соображеніями ищетъ только оправдать въ собственныхъ глазахъ своихъ свое сердечное отступничество. Въ посл?дствіи уже безв?ріе укр?пляется въ немъ какою нибудь разумною системою, зам?няющею прежнюю в?ру; такъ что тогда ему уже трудно бываетъ опять возвратиться къ в?р?, не прочистивъ предварительно дороги для своего разума. Но покуда онъ в?ритъ сердцемъ, для него логическое разсужденіе безопасно. Ибо для него н?тъ мышленія, оторваннаго отъ памяти о внутренней ц?льности ума, о томъ средоточіи самосознанія, гд? настоящее м?сто для высшей истины и гд? не одинъ отвлеченный разумъ, но вся совокупность умственныхъ и душевныхъ силъ кладутъ одну общую печать достов?рности на мысль, предстоящую разуму, — какъ наА?онскихъ горахъ каждый монастырь им?етъ только одну часть той печати, которая, слагаясь вм?ст? изо вс?хъ отд?льныхъ частей, на общемъ собор? монастырскихъ предстоятелей составляетъ одну законную печать А?она.

По этой же причин? въ мышленіи православно-в?рующаго совокупляется всегда двойная д?ятельность: сл?дя за развитіемъ своего разум?нія, онъ вм?ст? съ т?мъ сл?дитъ и за самымъ способомъ своего мышленія, постоянно стремясь возвысить разумъ до того уровня, на которомъ бы онъ могъ сочувствовать в?р?. Внутреннее сознаніе, или иногда только темное чувство этого искомаго, конечнаго края ума, присутствуетъ неотлучно при каждомъ движеніи его разума, при каждомъ, такъ сказать, дыханіи его мысли, и если когда нибудь возможно развитіе самобытной образованности въ мір? православно-в?рующемъ, то очевидно, что эта особенность православнаго мышленія, исходящая изъ особеннаго отношенія разума къ в?р?, должна опред?лить ея господствующее направленіе. Такое только мышленіе можетъ со временемъ освободить умственную жизнь православнаго міра отъ искажающихъ вліяній посторонняго просв?щенія, также какъ и отъ удушающаго гнета нев?жества, равно противныхъ просв?щенію православному. Ибо развитіе мышленія, дающее тотъ или другой смыслъ всей умственной жизни, или, лучше сказать, развитіе философіи, условливается соединеніемъ двухъ противоположныхъ концовъ челов?ческой мысли: того, гд? она сопрягается съ высшими вопросами в?ры, и того, гд? она прикасается развитію наукъ и вн?шней образованности.

Философія не есть одна изъ наукъ, и не есть в?ра. Она общій итогъ и общее основаніе вс?хъ наукъ, и проводникъ мысли между ними и в?рою.

Гд? есть в?ра, и н?тъ развитія разумной образованности, тамъ и философіи быть не можетъ.

Гд? есть развитіе наукъ и образованности, но н?тъ в?ры, или в?ра исчезла, — тамъ уб?жденія философскія зам?няютъ уб?жденія в?ры и, являясь въ вид? предразсудка, даютъ направленіе мышленію и жизни народа. Не вс?, разд?ляющіе философскія уб?жденія, изучали системы, изъ которыхъ он? исходятъ; но вс? принимаютъ посл?дніе выводы этихъ системъ, такъ сказать, на в?ру въ уб?жденіе другихъ. Опираясь на эти умственные предразсудки съ одной стороны, а съ другой — возбуждаясь текущими вопросами современной образованности, разумъ челов?ческій порождаетъ новыя системы философіи, соотв?тствующія взаимному отношенію установившихся предуб?жденій и текущей образованности.

Но тамъ, гд? в?ра народа им?етъ одинъ смыслъ и одно направленіе, а образованность, заимствованная отъ другаго народа, им?етъ другой смыслъ и другое направленіе, — тамъ должно произойти одно изъ двухъ: или образованность выт?снитъ в?ру, порождая соотв?тственныя себ? уб?жденія философскія; или в?ра, преодол?вая въ мыслящемъ сознаніи народа эту вн?шнюю образованность, изъ самаго соприкосновенія съ нею произведетъ свою философію, которая дастъ другой смыслъ образованности вн?шней и проникнетъ ее господствомъ другаго начала.

Посл?днее совершилось, когда Христіанство явилось среди образованности языческой. Не только наука, но и самая философія языческая обратилась въ орудіе Христіанскаго просв?щенія и, какъ подчиненное начало, вошло въ составъ философіи Христіанской.

Покуда вн?шнее просв?щеніе продолжало жить на Восток?, до т?хъ поръ процв?тала тамъ и православно-Христіанская философія. Она погасла только вм?ст? съ свободою Греціи и съ уничтоженіемъ ея образованности. Но сл?ды ея сохраняются въ Писаніяхъ Святыхъ Отцевъ Православной Церкви, какъ живыя искры, готовыя вспыхнуть при первомъ прикосновеніи в?рующей мысли и опять засв?тить путеводительный фонарь для разума, ищущаго истины.

Но возобновить философію Св. Отцевъ въ томъ вид?, какъ она была въ ихъ время, невозможно. Возникая изъ отношенія в?ры къ современной образованности, она должна была соотв?тствовать и вопросамъ своего времени, и той образованности, среди которой она развилась. Развитіе новыхъ сторонъ наукообразной и общественной образованности требуетъ и соотв?тственнаго имъ новаго развитія философіи. Но истины, выраженныя въ умозрительныхъ Писаніяхъ Св. Отцевъ, могутъ быть для нея живительнымъ зародышемъ и св?тлымъ указателемъ пути.

Противопоставить эти драгоц?нныя и живительныя истины современному состоянію философіи; проникнуться, по возможности, ихъ смысломъ; сообразить въ отношеніи къ нимъ вс? вопросы современной образованности, вс? логическія истины, добытыя наукою, вс? плоды тысячел?тнихъ опытовъ разума среди его разностороннихъ д?ятельностей; изо вс?хъ этихъ соображеній вывести общія сл?дствія, соотв?тственныя настоящимъ требованіямъ просв?щенія, — вотъ задача, р?шеніе которой могло бы изм?нить все направленіе просв?щенія въ народ?, гд? уб?жденія Православной в?ры находятся въ разногласіи съ заимствованною образованностію.

Но для удовлетворительнаго р?шенія этой великой задачи нужна совокупная д?ятельность людей единомысленныхъ. Философія, которая не хочетъ оставаться въ книг? и стоять на полк?, но должна перейти въ живое уб?жденіе, — должна также и развиться изъ живаго взаимно-д?йствія уб?жденій, разнообразно, но единомышленно стремящихся къ одной ц?ли. Ибо все, чтo есть существеннаго въ душ? челов?ка, выростаетъ въ немъ только общественно. Потомъ необходимо, чтобы личныя уб?жденія пришли не въ предположительное, но въ д?йствительное столкновеніе съ вопросами окружающей образованности. Ибо только изъ д?йствительныхъ отношеній къ существенности загораются т? мысли, которыя осв?щаютъ умъ и согр?ваютъ душу.

Но чтобы понять отношенія, которыя философія древнихъ Св. Отцевъ можетъ им?ть къ современной образованности, недостаточно прилагать къ ней требованія нашего времени; надобно еще постоянно держать въ ум? ея связь съ образованностію, ей современною, чтобы отличить то, что въ ней есть существеннаго, отъ того, что только временное и относительное. Тогда не та была степень развитія наукъ, не тотъ характеръ этого развитія, и не то волновало и смущало сердце челов?ка, что волнуетъ и смущаетъ его теперь.

Древний міръ былъ въ непримиримомъ противор?чіи съ Христіанствомъ: не только тогда, когда Христіанство боролось съ многобожіемъ, но и тогда, когда государство называло себя Христіанскимъ. Міръ и Церковь были дв? противныя крайности, которыя взаимно другъ друга исключали въ сущности, хотя терп?ли другъ друга наружно. Язычество не уничтожилось съ многобожіемъ. Оно процв?тало въ устройств? государственномъ, въ законахъ, въ Римскомъ правительств?, своекорыстномъ, бездушномъ, насильственномъ и лукавомъ; въ чиновникахъ, нагло продажныхъ и открыто двоедушныхъ; въ судахъ, явно подкупныхъ и вопіющую несправедливость ум?вшихъ од?вать въ формальную законность; въ нравахъ народа, проникнутыхъ лукавствомъ и роскошью, въ его обычаяхъ, въ его играхъ, однимъ словомъ, во всей совокупности общественныхъ отношеній Имперіи. Константинъ Великій призналъ правительство Христіанскимъ, но не усп?лъ его переобразовать согласно духу Христіанскому. Физическое мученичество прекратилось, но нравственное осталось. Великое д?ло было — законное и гласное признаніе истины Христіанства; но воплощеніе этой истины въ государственномъ устройств? требовало времени. Если бы преемники Константина были проникнуты такимъ же искреннимъ уваженіемъ къ Церкви, то, можетъ быть, Византія могла бы сд?латься Христіанскою. Но ея правители по большей части были еретики или отступники и угнетали Церковь, подъ видомъ покровительства, пользуясь ею только, какъ средствомъ для своей власти. Между т?мъ самый составъ Римской Имперіи былъ таковъ, что для правящей ею власти едва ли возможно было отказаться отъ своего языческаго характера. Римская власть была отвлеченно-государственная; подъ правительствомъ не было народа, котораго бы оно было выраженіемъ, съ которымъ его сочувственныя отношенія могли бы устроивать лучшую жизнь государства. Римское правительство было вн?шнею и насильственною связью многихъ разнородныхъ народностей, чуждыхъ другъ другу по языку и нравамъ и враждебныхъ по интересамъ. Кр?пость правительства основывалась на равнов?сіи народныхъ враждебностей. Насильственный узелъ связывалъ людей, но не соединялъ ихъ. Всякій общественный и м?стный духъ, которымъ дышетъ и держится нравственность общественная, былъ противенъ правительству. У народовъ остались родины, но отечество исчезло и не могло возникнуть иначе, какъ изъ внутренняго единомыслія. Одна Церковь Христіанская оставалась живою, внутреннею связью между людьми; одна любовь къ небесному отечеству соединяла ихъ; одно единомысліе въ в?р? вело къ сочувствію жизненному; одно единство внутреннихъ уб?жденій, укр?пляясь въ умахъ, могло со временемъ привести и къ лучшей жизни на земл?. Потому, стремленіе къ единомыслію и единодушію въ Церкви было полнымъ выраженіемъ и любви къ Богу, и любви къ челов?честву, и любви къ отечеству, и любви къ истин?. Между гражданиномъ Рима и сыномъ Церкви не было ничего общаго. Христіанину оставалась одна возможность для общественной д?ятельности, которая заключалась въ полномъ и безусловномъ протест? противъ міра. Чтобы спасти внутреннія уб?жденія, Христіанинъ Византійскій могъ только умереть для общественной жизни. Такъ онъ д?лалъ, идя на мученичество; такъ д?лалъ, уходя въ пустыни, или запираясь въ монастырь. Пустыня и монастырь были не главнымъ, но, можно сказать, почти единственнымъ поприщемъ для Христіанскаго нравственнаго и умственнаго развитія челов?ка; ибо Христіанство не уклонялось умственнаго развитія, но, напротивъ, вм?щало его въ себ?.

Всл?дствіе такого порядка вещей, вопросы современной образованности не могли им?ть характера общественнаго, потому и философія должна была ограничиться развитіемъ внутренней, созерцательной жизни. Интересъ историческій, который основывается на интерес? общественномъ, также не могъ входить въ ея сферу. Нравственные вопросы касались ея также только въ той м?р?, въ какой они относились къ одинокой внутренней жизни. Но вн?шняя жизнь челов?ка и законы развитія отношеній семейныхъ, гражданскихъ, общественныхъ и государственныхъ, почти не входили въ ея объемъ. Хотя общія начала для этихъ отношеній находятся въ ея общихъ понятіяхъ о челов?к?, но они не получили наукообразнаго вывода. Можетъ быть, общія нравственныя понятія т?мъ чище и глубже раскрывались въ одинокихъ умозр?ніяхъ монастырей, ч?мъ мен?е къ нимъ прим?шивались временныя мірскія вліянія. Но ихъ внутренняя чистота и глубина не им?ли той полноты наружнаго развитія, какой требовало бы отъ нихъ другое время и другое состояніе вн?шней образованности.

Однакоже, между вопросами внутренней, созерцательной жизни того времени и между вопросами современной намъ общественно философской образованности есть общее; это челов?ческій разумъ. Естество разума, разсматриваемое съ высоты сосредоточеннаго Богомыслія, испытанное въ самомъ высшемъ развитіи внутренняго, духовнаго созерцанія, является совс?мъ въ другомъ вид?, ч?мъ въ какомъ является разумъ, ограничивающійся развитіемъ жизни вн?шней и обыкновенной. Конечно, общіе его законы т? же. Но, восходя на высшую ступень развитія, онъ обнаруживаетъ новыя стороны и новыя силы своего естества, которыя бросаютъ новый св?тъ и на общіе его законы.

То понятіе о разум?, которое выработалось въ нов?йшей философіи и котораго выраженіемъ служитъ система Шеллинго-Гегельянская, не противор?чило бы безусловно тому понятію о разум?, какое мы зам?чаемъ въ умозрительныхъ твореніяхъ Святыхъ Отцевъ, еслибы только оно не выдавало себя за высшую познавательную способность, и всл?дствіе этого притязанія на высшую силу познаванія, не ограничивало бы самую истину только той стороной познаваемости, которая доступна этому отвлеченно-раціональному способу мышленія.

Вс? ложные выводы раціональнаго мышленія зависятъ только отъ его притязанія на высшее и полное познаніе истины. Если бы оно сознало свою ограниченность и вид?ло въ себ? одно изъ орудій, которыми познается истина, а не единственное орудіе познаванія; тогда и выводы свои оно представило бы, какъ условные и относящіеся единственно къ его ограниченной точк? зр?нія, и ожидало бы другихъ, высшихъ и истинн?йшихъ выводовъ отъ другаго, высшаго и истинн?йшаго способа мышленія. Въ этомъ смысл? принимается оно мыслящимъ Христіаниномъ, который, отвергая его посл?дніе результаты, т?мъ съ большею пользою для своего умственнаго развитія можетъ изучать его относительную истину, принимая, какъ законное достояніе разума, все, что есть в?рнаго и объяснительнаго въ самомъ одностороннемъ развитіи его умозр?ній.

Впрочемъ, если бы разумъ философскій созналъ свою ограниченность, то, развиваясь даже внутри ея, онъ принялъ бы другое направленіе, могущее его привести къ высшей полнот? знанія. Но это сознаніе ограниченности было бы смертнымъ приговоромъ его безусловному авторитету: потому онъ всегда боялся этого сознанія, и т?мъ бол?е, что оно всегда было близко къ нему. Чтобы изб?жать его, онъ безпрестанно м?нялъ свои формы. Едва понимали его недостаточность, какъ онъ ускользалъ отъ этого пониманія, являясь въ другомъ вид? и оставляя свой прежній образъ, какъ простую чешую, въ рукахъ своихъ противниковъ. Такъ: чтобы изб?жать упрековъ въ недостаточности, онъ перешелъ отъ формально-логическихъ доказательствъ къ опытнымъ наблюденіямъ съ одной стороны, съ другой — къ внутреннему сознанію истины, и назвалъ прежнее свое мышленіе разсудочнымъ, а новое разумнымъ. Обнаруживъ всл?дствіе своего развитія въ новой форм? также и ея недостаточность, онъ назвалъ и ее разсудочною и перешелъ къ чистому разуму. Когда же Якоби обличалъ ограниченность теорій чистаго разума, какъ он? выразились въ систем? Канта и Фихте, то въ конц? своей длинной и многол?тней полемики, узналъ къ своему удивленію, что все, сказанное имъ о разум?, должно относиться къ разсудку. Теорія Канта и Фихте оказалась разсудочная; развитіе разума должно было только начаться въ систем? Шеллинга и Гегеля. „Теперь только, — писалъ Гегель въ 1802 году, указывая на систему Шеллинга, — теперь только можетъ начаться собственно философія разума; ибо циклъ разсудочнаго развитія окончился системою Фихте”.

Такимъ образомъ разумъ, какъ его понимаетъ посл?дняя философія, не см?шиваетъ себя съ логическимъ разсудкомъ, заключающимся въ формальномъ сц?пленіи понятій и движущимся посредствомъ силлогистическихъ выводовъ и доказательствъ. Разумъ въ посл?днемъ своемъ вид? выводитъ свое знаніе, по законамъ умственной необходимости, не изъ отвлеченнаго понятія, но изъ самаго корня самосознанія, гд? бытіе и мышленіе соединяются въ одно безусловное тождество. Его мыслительный процессъ заключается не въ логическомъ развитіи, движущемся посредствомъ отвлеченныхъ умозаключеній, но въ развитіи діалектическомъ, исходящемъ изъ самой сущности предмета. Предметъ мышленія, предстоя зр?нію ума, самъ собою прелагается изъ вида въ видъ, изъ понятія въ понятіе, безпрестанно возрастая въ полн?йшее значеніе. Умъ, вглядываясь въ предметъ своего мышленія, открываетъ въ немъ внутреннее противор?чіе, уничтожающее прежнее объ немъ понятіе. Это противор?чащее, отрицательное понятіе, представляясь уму, также обнаруживаетъ свою несостоятельность и открываетъ въ себ? необходимость положительной основы, таящейся въ немъ, которая такимъ образомъ уже является, какъ соединеніе положительнаго и отрицательнаго опред?ленія въ одно сложное (конкретное). Но это новое понятіе, въ свою очередь, едва представляется уму въ вид? посл?дняго результата сознаванія, какъ уже въ этомъ притязаніи на конечную самобытность обличаетъ свою несостоятельность и открываетъ свою отрицательную сторону. Эта отрицательная сторона опять приводитъ свою положительную, которая снова подвергается тому же видоизм?нительному процессу, покуда наконецъ совершится весь кругъ діалектическаго развитія мысли, восходящей отъ перваго начала сознанія къ общей и чистой отвлеченности мышленія, которая вм?ст? есть и общая существенность. Отсюда т?мъ же діалектическимъ способомъ сознаніе наполняется вс?мъ развитіемъ бытія и мышленія, какъ тождественнаго явленія одной осуществленной разумности и самосознающейся существенности.

Но, высказавъ свое посл?днее слово, философскій разумъ далъ вм?ст? съ т?мъ возможность уму сознать его границы. Всл?дствіе того же діалектическаго процесса, который служилъ разуму къ построенію его философіи, самъ этотъ діалектическій процессъ подвергся тому же разлагающему воззр?нію и явился предъ разумнымъ сознаніемъ, какъ одна отрицательная сторона знанія, оонимающая только возможную, а не д?йствительную, истину и требующая въ пополненіе себ? другаго мышленія, не предположительно, а положительно сознающаго и стоящаго столько же выше логическаго саморазвитія, сколько д?йствительное событіе выше простой возможности.

Это сознаніе ограниченности и неудовлетворительности посл?дняго выраженія философскаго мышленія составляетъ теперь высшую степень умственнаго развитія Запада. Это не мн?ніе какихъ нибудь дилетантовъ философіи; не возгласы людей, нападающихъ на философію по причине какихъ нибудь постороннихъ интересовъ; это даже не судъ такихъ людей, какъ Краузе и Баадеръ, которые своимъ философскимъ глубокомысліемъ во многомъ помогали развитію посл?дней философіи, но не им?ли довольно власти надъ умами для того, чтобы ихъ протестъ противъ ея безусловной истинности могъ изм?нить направленіе философскаго развитія. Они сильно д?йствовали на другомъ поприщ?, которое проходитъ невидимо между наукою и жизнію; но ни одинъ изъ нихъ не образовалъ особой философской школы[39]. Односторонность и неудовлетворительность раціональнаго мышленія и посл?дней философіи, какъ его полн?йшаго проявленія, созналъ и выразилъ въ очевидной и неопровержимой ясности тотъ же самый великій мыслитель, который первый создалъ посл?днюю философію и возвысилъ, по признанію Гегеля, раціональное мышленіе отъ формальной разсудочности къ существенной разумности.

Ибо посл?дняя философія Н?мецкая столько же принадлежитъ Шеллингу, сколько и Гегелю. Она начата была Шеллингомъ, имъ утверждена на своемъ новомъ основаніи, имъ развита во многихъ отд?льныхъ частяхъ, имъ вм?ст? съ Гегелемъ введена въ общее сознаніе Германіи. Гегель долго почитался ученикомъ и посл?дователемъ Шеллинга. Ему принадлежитъ ея подробн?йшее развитіе, обнимающее вс? отрасли наукъ и представляющее доконченную круглоту наукообразно построенной системы. Потому, Шеллингъ и могъ такъ ясно сознать ограниченность этой философіи, что она была его собственная мысль[40].

Авторитетъ Шеллинга и еще бол?е очевидная справедливость его воззр?нія на ограниченность раціональнаго мышленія видимо поколебали въ Германіи безусловную дов?ренность къ выводамъ посл?дняго любомудрія и были одной изъ причинъ охлажденія умовъ къ философіи. Конечно, Гегельянцы еще остались и останутся надолго, ибо весь характеръ современной образованности сочувствуетъ ихъ направленію. Но когда мысль на самой вершин? своего развитія сознала свою несостоятельность, то новое направленіе уже возможно. Большинство, составляющее толпу, еще долго можетъ оставаться въ отжившихъ уб?жденіяхъ; но прежняго огня ув?ренности убежденіе толпы въ нихъ не вложитъ. Знаменитый Эрдманъ называетъ себя последнимъ Могиканомъ изъ учениковъ Гегеля. Новыхъ философскихъ знаменитостей уже не видно, — и врядъ ли он? уже возможны.

Но посл?дняя система Шеллинга не могла еще им?ть настоящаго д?йствія на умы, потому что соединяетъ въ себ? дв? противоположныя стороны, изъ которыхъ одна несомн?нно истинная, а другая почти столько же несомн?нно ложная: первая — отрицательная, показывающая несостоятельность раціональнаго мышленія; вторая — положительная, излагающая построеніе новой системы. Но эти дв? стороны не имеютъ между собой необходимой связи и могутъ быть отд?лены одна отъ другой, и непрем?нно будутъ отд?лены. Тогда отрицательное вліяніе Шеллингова мышленія будетъ еще несравненно сильн?е. Уб?дившись въ ограниченности самомышленія и въ необходимости Божественнаго Откровенія, хранящагося въ преданіи, и вм?ст? съ т?мъ въ необходимости живой в?ры, какъ высшей разумности и существенной стихіи познаванія, Шеллингъ не обратился къ Христіанству, но перешелъ къ нему естественно, всл?дствіе глубокаго и правильнаго развитія своего разумнаго самосознанія: ибо въ основной глубин? челов?ческаго разума, въ самой природ? его заложена возможность сознанія его коренныхъ отношеній къ Богу. Только оторвавшись отъ этой существенной глубины, или не достигнувъ ея, можетъ мысль челов?ческая кружиться въ отвлеченномъ забвеніи своихъ основныхъ отношеній. Шеллингъ же, по своей врожденной геніальности и по необычайному развитію своего философскаго глубокомыслія, принадлежалъ къ числу т?хъ существъ, которыя рождаются не в?ками, но тысячел?тіями.

Но, стремясь къ Божественному Откровенію, гд? могъ онъ найти его чистое выраженіе, соотв?тствующее его разумной потребности в?ры? — Бывъ отъ рожденія протестантомъ, Шеллингъ былъ, однакоже, столько искрененъ и добросов?стенъ въ своихъ внутреннихъ уб?жденіяхъ, что не могъ не видать ограниченности протестантизма, отвергающаго преданіе, которое хранилось въ Римской Церкви, и часто выражалъ это воззр?ніе свое; такъ что долгое время по Германіи ходили слухи, что Шеллингъ перешелъ къ Римской Церкви. Но Шеллингъ также ясно вид?лъ и въ Римской Церкви см?шеніе преданія истиннаго съ неистиннымъ, Божественнаго съ челов?ческимъ.

Тяжелое должно быть состояніе челов?ка, который томится внутреннею жаждою Божественной истины и не находитъ чистой религіи, которая бы могла удовлетворить этой всепроникающей потребности. Ему оставалось одно: собственными силами добывать и отыскивать изъ см?шеннаго Христіанскаго преданія то, что соотв?тствовало его внутреннему понятію о Христіанской истин?. Жалкая работа — сочинять себ? в?ру!

Зд?сь руководствовался онъ не одними умозрительными соображеніями, которыхъ недостаточность такъ ясно сознавалъ, но, кром? Священнаго Писанія, искалъ опоры для мысли въ д?йствительномъ Богосознаніи всего челов?чества, во сколько оно сохраняло преданіе первобытнаго Божественнаго Откровенія челов?ку. Въ ми?ологіи древнихъ народовъ находилъ онъ сл?ды хотя искаженнаго, но не утраченнаго Откровенія. То существенное отношеніе къ Богу, въ которомъ находилось первое челов?чество, распадаясь на различные виды, сообразно разв?твленію различныхъ народностей, въ каждой народности являлось въ особой ограниченной форм?, и этою особою формою Богосознанія опред?ляло самую особенность народности. Но внутри вс?хъ этихъ бол?е или мен?е искажающихъ ограниченій оставались неизм?нныя черты общаго существеннаго характера Откровенія. Согласіе этихъ общихъ внутреннихъ и основныхъ началъ каждой ми?ологіи съ основными началами Христіанскаго преданія выражало для Шеллинга чистую истину Божественнаго Откровенія.

Такой взглядъ на исторію челов?ческихъ в?рованій могъ бы быть весьма питателенъ для Христіанской мысли, если бы она предварительно уже стояла на твердомъ основаніи. Но неопред?ленность предварительнаго уб?жденія и вм?ст? неопред?ленность внутренняго значенія ми?ологіи, подлежащихъ бол?е или мен?е произвольному толкованію изыскателя, были причиною, что Шеллингова Христіанская философія явилась и не Христіанскою, и не философіей: отъ Христіанства отличалась она самыми главными догматами, отъ философіи — самымъ способомъ познаванія.

Къ тому же, требуя истины существенной, основанной не на отвлеченномъ умозр?ніи, но на мышленіи, проникнутомъ в?рою, Шеллингъ не обратилъ вниманія на тотъ особенный образъ внутренней д?ятельности разума, который составляетъ необходимую принадлежность в?рующаго мышленія. Ибо образъ разумной д?ятельности изм?няется, смотря по той степени, на которую разумъ восходитъ. Хотя разумъ одинъ, и естество его одно, но его образы д?йствія различны, также какъ и выводы, смотря по тому, на какой степени онъ находится, и какая сила имъ движетъ и д?йствуетъ. Ибо эта движущая и оживляющая сила происходитъ не отъ мысли, предстоящей разуму, но изъ самаго внутренняго состоянія разума исходитъ она къ мысли, въ которой находитъ свое успокоеніе и чрезъ которую уже сообщается другимъ разумнымъ личностямъ.

Эта внутренняя природа разума обыкновенно ускользаетъ оть вниманія Западныхъ мыслителей. Привыкнувъ къ мышленію отвлеченно-логическому, гд? все знаніе зависитъ отъ формальнаго развитія предмета мышленія и гд? весь смыслъ поглощается выразимою стороною мысли, они не обращаютъ вниманія на ту внутреннюю силу ума, которая въ предметахъ живаго знанія, превосходящаго формальность логическаго сц?пленія, совершаетъ движеніе мышленія, постоянно сопровождаетъ его, носится, такъ сказать, надъ выраженіемъ мысли и сообщаетъ ей смыслъ, невм?стимый вн?шнимъ опред?леніемъ, и результаты, независимые отъ наружной формы. Потому, въ писаніяхъ Св. Отцевъ искалъ Шеллингъ выраженія Богословскихъ догматовъ, но не ц?нилъ ихъ умозрительныхъ понятій о разум? и о законахъ высшаго познаванія. По этой причин? положительная сторона его системы, не им?я внутренняго характера в?рующаго мышленія, хотя мало нашла сочувствія въ Германіи, но еще мен?е можетъ найти его въ Россіи. Ибо Россія можетъ увлекаться логическими системами иноземныхъ философій, которыя для нея еще новы; но для любомудрія в?рующаго она строже другихъ земель Европы, им?я высокіе образцы духовнаго мышленія въ древнихъ Св. Отцахъ и въ великихъ духовныхъ писаніяхъ вс?хъ временъ, не исключая и настоящаго. За то отрицательная сторона Шеллинговой системы, обнимающая несостоятельность раціональнаго мышленія, врядъ ли можетъ быть такъ безпристрастно оц?нена въ Германіи, сроднившейся съ своимъ отвлеченнымъ и логическимъ мышленіемъ, какъ въ Россіи, гд?, посл? перваго, юношескаго увлеченія чужою системою, челов?къ свободн?е можетъ возвратиться къ существенной разумности, — особенно, когда эта существенная разумность согласна съ его историческою своеобразностію.

Потому я думаю, что философія Н?мецкая, въ совокупности съ т?мъ развитіемъ, которое она получила въ посл?дней систем? Шеллинга, можетъ служить у насъ самою удобною ступенью мышленія отъ заимствованныхъ системъ къ любомудрію самостоятельному, соотв?тствующему основнымъ началамъ древне-Русской образованности и могущему подчинить раздвоенную образованность Запада ц?льному сознанію в?рующаго разума.

Древне-Русская, православно-Христіанская образованность, лежавшая въ основаніи всего общественнаго и частнаго быта Россіи, заложившая особенный складъ Русскаго ума, стремящагося ко внутренней ц?льности мышленія, и создавшая особенный характеръ коренныхъ Русскихъ нравовъ, проникнутыхъ постоянною памятью объ отношеніи всего временнаго къ в?чному и челов?ческаго къ Божественному, — эта образованность, которой сл?ды до сихъ поръ еще сохраняются въ народ?, была остановлена въ своемъ развитіи прежде, ч?мъ могла принести прочный плодъ въ жизни или даже обнаружить свое процв?таніе въ разум?. На поверхности Русской жизни господствуетъ образованность заимствованная, возросшая на другомъ корн?. Противор?чіе основныхъ началъ двухъ спорящихъ между собою образованностей есть главн?йшая, если не единственная, причина вс?хъ золъ и недостатковъ, которые могутъ быть зам?чены въ Русской земл?. Потому, примиреніе об?ихъ образованностей въ такомъ мышленіи, котораго основаніе заключало бы въ себ? самый корень древне-Русской образованности, а развитіе состояло бы въ сознаніи всей образованности Западной и въ подчиненіи ея выводовъ господствующему духу православно-Христіанскаго любомудрія, — такое примирительное мышленіе могло бы быть началомъ новой умственной жизни въ Россіи и, — кто знаетъ? — можетъ быть, нашло бы отголоски и на Запад?, среди искреннихъ мыслителей, безпристрастно ищущихъ истины.

Чья вина была въ томъ, что древне-Русская образованность не могла развиться и господствовать надъ образованностью Запада? — Вина ли вн?шнихъ историческихъ обстоятельствъ, или внутренняго ослабленія духовной жизни Русскаго челов?ка? Р?шеніе этого вопроса не касается нашего предмета. Зам?тимъ только, что характеръ просв?щенія, стремящагося ко внутренней, духовной ц?льности, т?мъ отличается отъ просв?щенія логическаго, или чувственно-опытнаго, или вообще основаннаго на развитіи распавшихся силъ разума, что посл?днее, не им?я существеннаго отношенія къ нравственному настроенію челов?ка, не возвышается и не упадаетъ отъ его внутренней высоты или низости, но, бывъ однажды пріобр?тено, остается навсегда его собственностію, независимо отъ настроенія его духа. Просв?щеніе духовное, напротивъ того, есть знаніе живое: оно пріобр?тается по м?р? внутренняго стремленія къ нравственной высот? и ц?льности, и исчезаетъ вм?ст? съ этимъ стремленіемъ, оставляя въ ум? одну наружность своей формы. Его можно погасить въ себ?, если не поддерживать постоянно того огня, которымъ оно загор?лось.

По этой причин?, кажется, нельзя не предположить, что хотя сильныя вн?шнія причины, очевидно, противились развитію самобытной Русской образованности, однакоже упадокъ ея совершился и не безъ внутренней вины Русскаго челов?ка. Стремленіе къ вн?шней формальности, которое мы зам?чаемъ въ Русскихъ раскольникахъ, даетъ поводъ думать, что въ первоначальномъ направленіи Русской образованности произошло н?которое ослабленіе еще гораздо прежде Петровскаго переворота. Когда же мы вспомнимъ, что въ конц? 15-го и въ начал? 16-го в?ка были сильныя партіи между представителями тогдашней образованности Россіи, которыя начали см?шивать Христіанское съ Византійскимъ, и по Византійской форм? хот?ли опред?лить общественную жизнь Россіи, еще искавшую тогда своего равнов?сія; то мы поймемъ, что въ это самое время и, можетъ быть, въ этомъ самомъ стремленіи и начинался упадокъ Русской образованности. Ибо д?йствительно, какъ скоро Византійскіе законы стали вм?шиваться въ д?ло Русской общественной жизни, и для грядущаго Россіи начали брать образцы изъ прошедшаго порядка Восточно-Римской Имперіи; то въ этомъ движеніи ума уже была р?шена судьба Русской коренной образованности. Подчинивъ развитіе общества чужой форм?, Русскій челов?къ т?мъ самымъ лишилъ себя возможности живаго и правильнаго возрастанія въ самобытномъ просв?щеніи, и хотя сохранилъ святую истину въ чистомъ и неискаженномъ вид?, но ст?снилъ свободное въ ней развитіе ума и т?мъ подвергся сначала нев?жеству, потомъ, всл?дствіе нев?жества, подчинился непреодолимому вліянію чужой образованности.

Хотя просв?щеніе иноземное принадлежитъ почти исключительно высшему, такъ называемому, образованному классу Русскаго народа, а первобытное просв?щеніе Россіи хранится, не развиваясь, въ нравахъ, обычаяхъ и внутреннемъ склад? ума, такъ называемаго, простаго народа, — однакожъ, противор?чіе этихъ двухъ просв?щеній отзывается равно вредными посл?дствіями на оба класса. Ни тутъ, ни тамъ, н?тъ ничего ц?льнаго, однороднаго. Ни иноземная образованность не можетъ принести даже т?хъ плодовъ, какіе она приноситъ въ другихъ странахъ, ибо не находитъ для себя корня въ земл?; ни коренная образованность не можетъ сохранять своего значенія, потому что вся вн?шняя жизнь проникнута другимъ смысломъ. Въ нравственномъ отношеніи такое противор?чіе еще вредн?е, ч?мъ въ умственномъ, и большая часть пороковъ Русскаго челов?ка, которые приписываются разнымъ случайнымъ причинамъ, происходитъ единственно отъ этого основнаго разногласія Русской жизни.

Самый образъ распространенія вн?шней иноземной образованности посреди Русскаго народа уже опред?ляетъ характеръ ея нравственнаго вліянія. Ибо распространеніе это совершается, какъ я уже сказалъ, не силою внутренняго уб?жденія, но силою вн?шняго соблазна, или вн?шней необходимости. Въ обычаяхъ и нравахъ своихъ отцевъ Русскій челов?къ видитъ что-то святое; въ обычаяхъ и нравахъ привходящей образованности онъ видитъ только приманчивое или выгодное, или просто насильственно неразумное. Потому, обыкновенно онъ поддается образованности противъ сов?сти, какъ злу, которому противостоять не нашелъ въ себ? силы. Принимая чужіе нравы и обычаи, онъ не изм?няетъ своего образа мыслей, но ему изм?няетъ. Сначала увлекается или поддается, потомъ уже составляетъ себ? образъ мыслей, согласный съ своимъ образомъ жизни. Потому, чтобы сд?латься образованнымъ, ему прежде нужно сд?латься бол?е или мен?е отступникомъ отъ своихъ внутреннихъ уб?жденій. Какія посл?дствія должно им?ть такое начало образованности на нравственный характеръ народа, — легко отгадать заочно. Правда, до сихъ поръ, слава Богу, Русскій народъ еще не теряетъ своей чистой в?ры и многихъ драгоц?нныхъ качествъ, которыя изъ этой в?ры рождаются; но, по несчастію, нельзя не сознаться, что онъ потерялъ уже одну изъ необходимыхъ основъ общественной доброд?тели: уваженіе къ святын? правды.

Зд?сь коснулись мы такого предмета, о которомъ едва ли можетъ говорить равнодушно челов?къ, сколько нибудь любящій свое отечество. Ибо если есть какое зло въ Россіи, если есть какое либо неустройство въ ея общественныхъ отношеніяхъ, если есть вообще причины страдать Русскому челов?ку, то вс? он? первымъ корнемъ своимъ им?ютъ неуваженіе къ святости правды.

Да, къ несчастію, Русскому челов?ку легко солгать. Онъ почитаетъ ложь гр?хомъ общепринятымъ, неизб?жнымъ, почти не стыднымъ, какимъ-то вн?шнимъ гр?хомъ, происходящимъ изъ необходимости вн?шнихъ отношеній, на которыя онъ смотритъ, какъ на какую-то неразумную силу. Потому, онъ не задумавшись готовъ отдать жизнь за свое уб?жденіе, претерп?ть вс? лишенія для того, чтобы не запятнать своей сов?сти, и въ то же время лжетъ за коп?йку барыша, лжетъ за стаканъ вина, лжетъ изъ боязни, лжетъ изъ выгоды, лжетъ безъ выгоды. Такъ удивительно сложились его понятія въ посл?днее полуторастол?тіе. Онъ совершенно не дорожитъ своимъ вн?шнимъ словомъ. Его слово — это не онъ, это его вещь, которою онъ влад?етъ на прав? Римской собственности, то есть, можетъ ее употреблять и истреблять, не отв?чая ни передъ к?мъ. Онъ не дорожитъ даже своею присягою. На площади каждаго города можно вид?ть калачниковъ, которые каждый торгъ ходятъ по десяти разъ въ день присягать въ томъ, что они не видали драки, бывшей передъ ихъ глазами. При каждой покупк? земли, при каждомъ ввод? во влад?ніе собираются вс? окружные сос?ди присягать, сами не зная въ чемъ и не интересуясь узнать этого. — И это отсутствіе правды у того самаго народа, котораго древніе путешественники хвалили за правдолюбіе, который такъ дорожилъ присягою, что даже въ правомъ д?л? скор?е готовъ былъ отказаться отъ своего иска, ч?мъ произнести клятву!

А между т?мъ, лишившись правдивости слова, какъ можетъ челов?къ над?яться вид?ть устройство правды въ его общественныхъ отношеніяхъ? Покуда не возраститъ онъ въ себ? безусловное уваженіе къ правд? слова, какимъ вн?шнимъ надзоромъ можно уберечь общество отъ т?хъ злоупотребленій, которыя только самимъ обществомъ могутъ быть зам?чены, оц?нены и исправлены?

Но это отсутствіе правды, благодаря Бога, проникло еще не въ самую глубину души Русскаго челов?ка; еще есть сферы жизни, гд? святость правды и в?рность слову для него остались священными. На этой части его сердца, уц?л?вшей отъ заразы, утверждается возможность его будущаго возрожденія. Много путей открывается передъ мыслію, по которымъ Русскій челов?къ можетъ идти къ возрожденію въ прежнюю стройность жизни. Вс? они съ большею или меньшею в?роятностію могутъ вести къ желанной ц?ли, ибо достиженіе этой ц?ли еще возможно, покуда силы Русскаго духа еще не утрачены, покуда в?ра въ немъ еще не погасла, покуда на господственномъ состояніи его духа еще лежитъ печать прежней ц?льности бытія. Но одно достов?рно и несомн?нно, что тотъ вредъ, который чужая образованность производитъ въ умственномъ и нравственномъ развитіи Русскаго народа, не можетъ быть устраненъ насильственнымъ удаленіемъ отъ этой образованности или отъ ея источника, — Европейской науки. Ибо, во первыхъ, это удаленіе невозможно. Никакіе карантины не остановятъ мысли и только могутъ придать ей силу и заманчивость тайны. Во вторыхъ, если бы и возможно было остановить входъ новыхъ мыслей, то это было бы еще вредн?е для Русской образованности, ибо въ Россіи движется уже такъ много прежде вошедшихъ понятій Запада, что новыя могли бы только ослабить вредъ прежнихъ, разлагая и разъясняя, и доводя до своего отвлеченнаго основанія, съ которымъ вм?ст? должны они или упасть, или остаться. Ибо въ настоящее время все развитіе Европейскаго ума, сознаваясь, разлагается до своего посл?дняго начала, которое само сознаетъ свою неудовлетворительность. Между т?мъ какъ, оставаясь неконченными и несознанными, но только требующими приложенія и воплощенія, прежнія понятія Запада могли бы быть т?мъ вредн?е въ Россіи, что лишились бы своего противод?йствія въ собственномъ развитіи. Если бы не узнала Россія Шеллинга и Гегеля, то какъ уничтожилось бы господство Вольтера и энциклопедистовъ надъ Русскою образованностію? Но, наконецъ, если бы даже и возможно было совершенно изгнать Западную образованность изъ Россіи, то кратковременное нев?жество подвергло бы ее опять еще сильн?йшему вліянію чужаго просв?щенія. Россія опять воротилась бы къ той эпох? Петровскаго преобразованія, когда введеніе всего Западнаго, только потому что оно не Русское, почиталось уже благомъ для Россіи, ибо влекло за собой образованность. И что же вышло бы изъ этого? Вс? плоды полуторастол?тняго ученичества Россіи были бы уничтожены для того, чтобы ей снова начать тотъ же курсъ ученія.

Одинъ изъ самыхъ прямыхъ путей къ уничтоженію вреда отъ образованности иноземной, противор?чащей духу просв?щенія Христіанскаго, былъ бы, конечно, тотъ, чтобы развитіемъ законовъ самобытнаго мышленія подчинить весь смыслъ Западной образованности господству православно-Христіанскаго уб?жденія. Ибо мы вид?ли, что Христіанское любомудріе иначе понимается Православною Церковію, ч?мъ какъ оно понимается Церковью Римскою или протестантскими испов?даніями. Затрудненія, которыя встр?чало Христіанское мышленіе на Запад?, не могутъ относиться къ мышленію православному. Для развитія же этого самобытнаго православнаго мышленія не требуется особой геніальности. Напротивъ, геніальность, предполагающая непрем?нно оригинальность, могла бы даже повредить полнот? истины. Развитіе этого мышленія должно быть общимъ д?ломъ вс?хъ людей в?рующихъ и мыслящихъ, знакомыхъ съ писаніями св. Отцевъ и съ Западною образованностію. Данныя къ нему готовы: съ одной стороны, Западное мышленіе, силою собственнаго развитія дошедшее до сознанія своей несостоятельности и требующее новаго начала, котораго еще не знаетъ; съ другой, глубокое, живое и чистое любомудріе св. Отцевъ, представляющее зародышъ этого высшаго философскаго начала. Его простое развитіе, соотв?тственное современному состоянію науки и сообразное требованіямъ и вопросамъ современнаго разума, составило бы само собой, безъ всякихъ остроумныхъ открытій, ту новую науку мышленія, которая должна уничтожить бол?зненное противор?чіе между умомъ и в?рою, между внутренними уб?жденіями и вн?шнею жизнію.

Но любомудріе св. Отцевъ представляетъ только зародышъ этой будущей философіи, которая требуется всею совокупностію современной Русской образованности, — зародышъ живой и ясный, но нуждающійся еще въ развитіи и не составляющій еще самой науки философіи. Ибо философія не есть основное уб?жденіе, но мысленное развитіе того отношенія, которое существуетъ между этимъ основнымъ уб?жденіемъ и современною образованностію. Только изъ такого развитія своего получаетъ она силу сообщать свое направленіе вс?мъ другимъ наукамъ, будучи вм?ст? ихъ первымъ основаніемъ и посл?днимъ результатомъ. Думать же, что у насъ уже есть философія готовая, заключающаяся въ св. Отцахъ, было крайне ошибочно. Философія наша должна еще создаться, и создаться, какъ я сказалъ, не однимъ челов?комъ, но выростать на виду, сочувственнымъ сод?йствіемъ общаго единомыслія.

Можетъ быть, для того благое Провид?ніе и попустило Русскому народу перейти черезъ нев?жество къ подчиненію иноземной образованности, чтобы въ борьб? съ чужими стихіями православное просв?щеніе овлад?ло, наконецъ, вс?мъ умственнымъ развитіемъ современнаго міра, доставшимся ему въ уд?лъ отъ всей прежней умственной жизни челов?чества, и чтобы, обогатившись мірскою мудростію, истина Христіанская т?мъ полн?е и торжественн?е явила свое господство надъ относительными истинами челов?ческаго разума. Ибо, не смотря на видимое преобладаніе иноземной образованности, не смотря на тотъ вредъ, который она принесла нравственному характеру народа, поколебавъ въ одномъ класс? чувство правды, въ другомъ поколебавъ вм?ст? и правду, и истину, — не смотря на все зло, ею причиненное, еще остались въ Россіи, еще есть въ ней несомн?нные залоги возрожденія въ прежнюю православную ц?льность. Эти залоги — живая в?ра народа въ Св. Православную Церковь, память его прежней исторіи и явно уц?л?вшіе сл?ды прежней внутренней ц?льности его существованія, сохранившіеся въ обычномъ и естественномъ настроеніи его духа, — въ этомъ еще не замолкнувшемъ отголоск? прежней его жизни, воспитанной внутри однороднаго общественнаго состава, насквозь проникнутаго православнымъ ученіемъ Церкви. Такъ, разсматривая внимательно и хладнокровно отношеніе Западной философіи къ Русскому просв?щенію, кажется, безъ самообольщенія можно сказать, что время для полнаго и общаго переворота Русскаго мышленія уже не далеко. Ибо когда мы сообразимъ, какъ неудовлетворительность Западнаго любомудрія требуетъ новаго начала, котораго оно не находитъ во всемъ объем? Западнаго просв?щенія; какъ это высшее начало знанія хранится внутри Православной Церкви; какъ живительно для ума и науки могло быть развитіе мысли, сообразное этому высшему началу; какъ самое богатство современнаго вн?шняго знанія могло бы служить побужденіемъ для этого развитія и его опорою въ разум? челов?ка; какъ нест?снительно было бы оно для всего, что есть истинная въ естественныхъ пріобр?теніяхъ челов?ческаго разума,—какъ живительно для всего, что требуетъ жизни, — какъ удовлетворительно могло бы оно отв?чать на вс? вопросы ума и сердца, требующіе и не находящіе себ? разр?шенія; — когда мы сообразимъ все это, то намъ не то кажется сомнительнымъ, скоро ли разовьется, но то удивительнымъ, отъ чего до сихъ поръ еще не развилось у насъ это новое самосознаніе ума, такъ настоятельно требуемое всею совокупностью нашей умственной и нравственной образованности. Возможность такого знанія такъ близка къ уму всякаго образованнаго и в?рующаго челов?ка, что, казалось бы, достаточно одной случайной искры мысли, чтобы зажечь огонь неугасимаго стремленія къ этому новому и живительному мышленію, долженствующему согласить в?ру и разумъ, наполнить пустоту, которая раздвояетъ два міра, требующіе соединенія, утвердить въ ум? челов?ка истину духовную видимымъ ея господствомъ надъ истиною естественною, и возвысить истину естественную ея правильнымъ отношеніемъ къ духовной, и связать наконецъ об? истины въ одну живую мысль; ибо истина одна, какъ одинъ умъ челов?ка, созданный стремиться къ Единому Богу.

Указанія Св. Отцевъ приметъ в?рующее любомудріе за первыя данныя для своего разум?нія, т?мъ бол?е, что указанія эти не могутъ быть отгаданы отвлеченнымъ мышленіемъ. Ибо истины, ими выражаемыя, были добыты ими изъ внутренняго непосредственнаго опыта и передаются намъ, не какъ логическій выводъ, который и нашъ разумъ могъ бы сд?лать, но какъ изв?стія очевидца о стран?, въ которой онъ былъ.

Если не на вс? вопросы ума найдетъ в?рующая философія готовые отв?ты въ писаніяхъ Св. Отцевъ, то, основываясь на истинахъ, ими выраженныхъ, и на своемъ верховномъ уб?жденіи, она будетъ искать въ совокупности этихъ двухъ указаній прямаго пути къ разум?нію другихъ предметовъ знанія. И во всякомъ случа? способъ мышленія разума в?рующаго будетъ отличенъ отъ разума, ищущаго уб?жденія или опирающагося на уб?жденіе отвлеченное. Особенность эту, кром? твердости коренной истины, будутъ составлять т? данныя, которыя разумъ получитъ отъ святыхъ мыслителей, просв?щенныхъ высшимъ зр?ніемъ, и то стремленіе къ внутренней ц?льности, которое не позволяетъ уму принять истину мертвую за живую, и наконецъ та крайняя сов?стливость, съ которою искренняя в?ра отличаетъ истину в?чную и Божественную отъ той, которая можетъ быть (добыта) мн?ніемъ челов?ка или народа или времени.

Задача: Разработываніе общественнаго самосознанія.

Истинныя уб?жденія благод?тельны и сильны только въ совокупности своей.

Добрыя силы въ одиночеств? не ростутъ. Рожь заглохнетъ между сорныхъ травъ.

Распаденіе единства Богопознанія на разнообразныя влеченія къ частнымъ благамъ и на разнор?чащіе признаки частныхъ истинъ.

Слово должно быть не ящикъ, въ который заключается мысль, но проводникъ, который передаетъ его другимъ; не подвалъ, куда складываются сокровища ума и знанія, но дверь, черезъ которую они выносятся. И странный законъ этихъ сокровищъ: ч?мъ бол?е ихъ выносится, наружу, т?мъ бол?е ихъ остается въ хранилищ?. Дающая рука не оскуд?етъ.

Слово, какъ прозрачное т?ло духа, должно соотв?тствовать вс?мъ его движеніямъ. Потому, оно безпрестанно должно м?нять свою краску, сообразно безпрестанно изм?няющемуся сц?пленію и разр?шенію мыслей. Въ его переливчатомъ смысл? должно трепетать и отзываться каждое дыханье ума. Оно должно дышать свободою внутренней жизни. Потому слово, окостен?лое въ школьныхъ формулахъ, не можетъ выражать духа, какъ трупъ не выражаетъ жизни. Однакожъ, изм?няясь въ отт?нкахъ своихъ, оно не должно переиначиваться въ внутреннемъ состав?.

Для одного отвлеченнаго мышленія существенное вообще недоступно. Только существенность можетъ прикасаться существенному. Отвлеченное мышленіе им?етъ д?ло только съ границами и отношеніями понятій. Законы разума и вещества, которые составляютъ его содержаніе, сами по себ? не им?ютъ существенности, но являются только совокупностью отношеній. Ибо существеннаго въ мір? есть только разумно-свободная личность. Она одна им?етъ самобытное значеніе. Все остальное им?етъ значеніе только относительное. Но для раціональнаго мышленія живая личность разлагается на отвлеченные законы саморазвитія, или является произведеніемъ постороннихъ началъ, и въ обоихъ случаяхъ теряетъ свой настоящій смыслъ.

Потому отвлеченное мышленіе, касаясь предметовъ в?ры, по наружности можетъ быть весьма сходно съ ея ученіемъ; но въ сущности им?етъ совершенно отличное значеніе, именно потому, что въ немъ недостаетъ смысла существенности, который возникаетъ изъ внутренняго развитія смысла ц?льной личности.

Весьма во многихъ системахъ раціональной философіи видимъ мы, что догматы о единств? Божества, о Его всемогуществ?, о Его премудрости, о Его духовности и везд?сущіи, даже о Его троичности, — возможны и доступны уму нев?рующему. Онъ можетъ даже допустить и объяснить вс? чудеса, принимаемыя в?рою, подводя ихъ подъ какую нибудь особую формулу. Но все это не им?етъ религіознаго значенія, только потому, что раціональному мышленію невм?стимо сознаніе о живой личности Божества и о Ея живыхъ отношеніяхъ къ личности челов?ка.

Сознаніе объ отношеніи живой Божественной личности къ личности челов?ческой служитъ основаніемъ для в?ры, или, правильн?е, в?ра есть то самое сознаніе, бол?е или мен?е ясное, бол?е или мен?е непосредственное. Она не составляетъ чисто челов?ческаго знанія, не составляетъ особаго понятія въ ум? или сердц?, не вм?щается въ одной какой либо познавательной способности, не относится къ одному логическому разуму, или сердечному чувству, или внушенію сов?сти; но обнимаетъ всю ц?льность челов?ка, и является только въ минуты этой ц?льности и соразм?рно ея полнот?. Потому главный характеръ в?рующаго мышленія заключается въ стремленіи собрать вс? отд?льныя части души въ одну силу, отыскать то внутреннее средоточіе бытія, гд? разумъ и воля, и чувство, и сов?сть, и прекрасное, и истинное, и удивительное, и желанное, и справедливое, и милосердное, и весь объемъ ума сливается въ одно живое единство, и такимъ образомъ возстановляется существенная личность челов?ка въ ея первозданной нед?лимости.

Не форма мысли, предстоящей уму, производитъ въ немъ это сосредоточеніе силъ; но изъ умственной ц?льности исходитъ тотъ смыслъ, который даетъ настоящее разум?ніе мысли.

Это стремленіе къ умственной ц?льности, какъ необходимое условіе разум?нія высшей истины, всегда было неотъемлемою принадлежностію Христіанскаго любомудрія. Со временъ Апостоловъ до нашихъ временъ оно составляетъ его исключительное свойство. Но съ отпаденія Западной Церкви оно осталось преимущественно въ Церкви Православной. Другія Христіанскія испов?данія хотя не отвергаютъ его законности, но и не почитаютъ его необходимымъ условіемъ для разум?нія Божественной истины. По мн?нію Римскихъ богослововъ и философовъ, кажется, было достаточно, чтобъ авторитетъ Божественныхъ истинъ былъ однажды признанъ, для того, чтобъ дальн?йшее разум?ніе и развитіе этихъ истинъ могло уже совершаться посредствомъ мышленія отвлеченно логическаго. Можетъ быть, по особому пристрастію къ Аристотелю, богословскія сочиненія ихъ носятъ характеръ логическаго изложенія. Самый ходъ мышленія совершался наружнымъ оц?пленіемъ понятій. Подъ догматъ в?ры искали они подвести логическое оправданіе. Въ этомъ логическомъ изложеніи, изъ отвлеченно-разсудочнаго разум?нія догматовъ, тоже, какъ отвлеченный выводъ, раздались требованія нравственныя. Странное рожденіе живаго изъ мертваго! Мудреное требованіе силы во имя мысли, которая сама не им?етъ ея!

Отд?ленное отъ другихъ познавательныхъ силъ, логическое мышленіе составляетъ естественный характеръ ума, отпадшаго отъ своей ц?льности. Весь порядокъ вещей, происшедшій всл?дствіе этого раздвоеннаго состоянія челов?ка, самъ собою влечетъ его мышленіе къ этой логической отд?ленности. Потому-то в?ра и превышаетъ естественный разумъ, что онъ опустился ниже своего первоестественнаго уровня. Потому, и не необходимо для него возвыситься къ первообразному единству, чтобъ проникнуться в?рою.

Не для вс?хъ возможны, не для вс?хъ необходимы занятія богословскія; не для вс?хъ доступно занятіе любомудріемъ; не для вс?хъ возможно постоянное и особое упражненіе въ томъ внутреннемъ вниманіи, которое очищаетъ и собираетъ умъ къ высшему единству; но для всякаго возможно и необходимо связать направленіе своей жизни съ своимъ кореннымъ уб?жденіемъ в?ры, согласить съ нимъ главное занятіе и каждое особое д?ло, чтобъ всякое д?йствіе было выраженіемъ одного стремленія, каждая мысль искала одного основанія, каждый шагъ велъ къ одной ц?ли. Безъ того жизнь челов?ка не будетъ им?ть никакого смысла, умъ его будетъ счетною машиной, сердце — собраніемъ бездушныхъ струнъ, въ которыхъ свищетъ случайный в?теръ; никакое д?йствіе не будетъ им?ть нравственнаго характера, и челов?ка собственно не будетъ. Ибо челов?къ — это его в?ра.

И н?тъ такого неразвитаго сознанія, которому бы не подъ силу было проникнуться основнымъ уб?жденіемъ Христіанской в?ры. Ибо н?тъ такого тупаго ума, который бы не могъ понять своей ничтожности и необходимости высшаго откровенія; н?тъ такого ограниченнаго сердца, которое бы не могло разум?ть возможность другой любви, выше той, которую возбуждаютъ въ немъ предметы земные; н?тъ такой сов?сти, которая бы не чувствовала невидимаго существованія высшаго нравственнаго порядка; н?тъ такой слабой воли, которая бы не могла р?шиться на полное самопожертвованіе за высшую любовь своего сердца. А изъ такихъ силъ слагается в?ра. Она есть живая потребность искупленія и безусловная за него благодарность. Въ этомъ вся его сущность. Отсюда получаетъ свой св?тъ и смыслъ все посл?дующее развитіе в?рующаго ума и жизни.

Духовное общеніе каждаго Христіанина съ полнотою всей Церкви.

Онъ знаетъ, что во всемъ мір? идетъ та же борьба, какая совершается въ его внутреннемъ самосознаніи, борьба между св?томъ и тьмою, между стремленіемъ къ высшей гармоніи и ц?льности бытія, и пребываніемъ въ естественномъ разногласіи и разъединенности, между свободою воли челов?ка, созидающею духовную личность, и покорностью вн?шнимъ влеченіямъ, обращающимъ его въ орудіе чужихъ силъ; между великодушнымъ самоотверженіемъ и боязливымъ себялюбіемъ, однимъ словомъ, между д?ломъ искупленія и свободы и насильственною властію естественнаго, разстроеннаго порядка вещей.

Какъ бы ни мало было развито это сознаніе, но онъ знаетъ, что во внутреннемъ устройств? души своей онъ д?йствуетъ не одинъ, и не для одного себя; что онъ д?лаетъ общее д?ло всей Церкви, всего рода челов?ческаго, для котораго совершилось искупленіе и котораго онъ только н?которая часть. Только вм?ст? со всею Церковью и въ живомъ общеніи съ нею можетъ онъ спастись.

Каждая нравственная поб?да въ тайн? одной Христіанской души есть уже духовное торжество для всего Христіанскаго міра. Каждая сила духовная, создавшаяся внутри одного челов?ка, невидимо влечетъ къ себ? и подвигаетъ силы всего нравственнаго міра. Ибо какъ въ мір? физическомъ небесныя св?тила притягиваются другъ къ другу безъ всякаго вещественнаго посредства, такъ и въ мір? духовномъ каждая личность духовная, даже безъ видимаго д?йствія, уже однимъ пребываніемъ своимъ на нравственной высот?, подымаетъ, привлекаетъ къ себ? все сродное въ душахъ челов?ческихъ. Но въ физическомъ мір? каждое существо живетъ и поддерживается только разрушеніемъ другихъ; въ духовномъ мір? созиданіе каждой личности созидаетъ вс?хъ, и жизнію вс?хъ дышетъ каждая.

Во вс? времена были и есть люди, проникнутые высшимъ св?томъ и силою в?ры. Отъ нихъ, какъ лучи отъ зв?здъ, расходится истинное ученіе в?ры по всему Христіанскому міру. Въ исторіи Церкви можно вид?ть часто видимые способы этого св?та, какъ онъ проникаетъ изъ м?стъ, озаренныхъ высшимъ ученіемъ, въ страны, гд? оно затемнялось волею челов?ка; какъ погасалъ этотъ св?тъ въ м?стахъ, которыя прежде всего бол?е освящались имъ, и какъ опять зажигается онъ, принесенный изъ другихъ странъ, прежде лежавшихъ во тьм?. Ибо благодать истины никогда не оскуд?ваетъ въ царств? Божіемъ.

Исторія А?она.

Духовная Іерархія. — Л?стница Іакова. — Живыя истины — не т?, которыя составляютъ мертвый капиталъ въ ум? челов?ка, которыя лежатъ на поверхности его ума и могутъ пріобр?таться вн?шнимъ ученіемъ, но т?, которыя зажигаютъ душу, которыя могутъ гор?ть и погаснуть, которыя даютъ жизнь жизни, которыя сохраняются въ тайн? сердечной и, по природ? своей, не могутъ быть явными и общими для вс?хъ; ибо, выражаясь въ словахъ, остаются незам?ченными, выражаясь въ д?лахъ, остаются непонятными для т?хъ, кто не испыталъ ихъ непосредственнаго прикосновенія. По этой-то причин? особенно драгоц?нны для каждаго Христіанина писанія Св. Отцевъ. Они говорятъ о стран?, въ которой были.

Отношеніе в?ры къ разуму, или какую степень знанія составляетъ в?ра?

Различныя отношенія внутренняго самосознанія къ Богопознанію.

Сознаніе всепроникающей связности и единства вселенной предшествуетъ понятію о единой причин? бытія и возбуждаетъ разумное сознаніе единства Творца.

Неизм?римость, гармонія и премудрость мірозданія наводятъ разумъ на сознаніе всемогущества и премудрости Создателя.

Но единство, всемогущество, премудрость и вс? другія понятія о Божественности первой причины, которыя разумъ можетъ извлечь изъ созерцанія вн?шняго мірозданія, еще не внушаютъ ему того сознанія о живой и личной самосущности Создателя, которое даетъ существенность нашимъ умственнымъ къ Нему отношеніямъ, перелагая самое внутреннее движеніе нашихъ мыслей и чувствъ къ Нему изъ сферы умозрительной отвлеченности въ сферу живой, отв?тственной д?ятельности.

Это сознаніе, совершенно изм?няющее характеръ нашего Богомыслія, и которое мы не можемъ извлечь прямо изъ одного созерцанія вн?шняго мірозданія, возникаетъ въ душ? нашей тогда, когда къ созерцанію міра вн?шняго присоединится самостоятельное и неуклонное созерцаніе міра внутренняго и нравственнаго, раскрывающаго предъ зр?ніемъ ума сторону высшей жизненности въ самыхъ высшихъ соображеніяхъ разума.

В?ра — не дов?ренность къ чужому ув?ренію, но д?йствительное событіе внутренней жизни, чрезъ которое челов?къ входитъ въ существенное общеніе съ Божественными вещами (съ высшимъ міромъ, съ небомъ, съ Божествомъ).

Главная причина заблужденія челов?ка заключается въ томъ, что онъ не знаетъ, чтo любитъ и чего хочетъ.

Потребность счастія, потребность любви, потребность гармоніи, потребность правды, потребность сочувствія, потребность умиленія, потребность д?ятельности, потребность самозабвенія, потребность саморазум?нія, — вс? эти законныя и существенныя потребности челов?ческаго сердца происходятъ изъ одного общаго корня жизни, до котораго немногіе доводятъ свое самосознаніе.

Справедливость, правда р?же любви, потому что она трудн?е, стoитъ бол?е пожертвованій и мен?е усладительна.

Мы охотно удвоили бы наши пожертвованія, только бы уменьшить наши обязанности. Какъ часто встр?чается челов?къ великодушный и вм?ст? несправедливый, благотворительный и неблагодарный, щедрый и скупой, расточительный на то, что не должно тратить, и скупой на то, что обязанъ давать; преданный по прихоти, жесткій съ т?ми, кто им?етъ право на его преданность, ненавистный, можетъ быть, въ томъ кругу, куда поставило его Провид?ніе, и достойный любви и удивленія, какъ скоро выходитъ изъ него; охотникъ въ д?лахъ челов?колюбія и б?глецъ изъ рядовъ обязанностей, и воображающій, что можетъ произвольнымъ и часто безполезнымъ пожертвованіемъ уплатить нарушеніе самыхъ существенныхъ, самыхъ близкихъ обязанностей. Не труды, не пожертвованія, не опасности, ему противна правильность порядка. Ему легче быть возвышеннымъ, нежели честнымъ. Но не скажу: ему легче быть милосерднымъ, нежели справедливымъ, ибо милосердіе несправедливаго — не милосердіе.

Въ добр? и зл? все связано. Добро одно, какъ истина одна. Справедливость къ милосердію, какъ стволъ дерева къ его верхушк?.

Мышленіе, отд?ленное отъ сердечнаго стремленія, есть также развлеченіе для души, какъ и безсознательная веселость. Ч?мъ глубже такое мышленіе, ч?мъ оно важн?е по видимому, т?мъ въ сущности д?лаетъ оно челов?ка легкомысленн?е. Потому, серьезное и сильное занятіе науками принадлежитъ также къ числу средствъ развлеченія, средствъ для того, чтобы разс?яться, чтобы отд?латься отъ самого себя. Эта мнимая серьезность, мнимая д?льность разгоняетъ истинную. Удовольствія св?тскія д?йствуютъ не такъ усп?шно и не такъ быстро.

Чувство возстановленія (исц?ленія) нашего внутренняго единства и гармоніи.

В?ровать — это получать изъ сердца то свид?тельство, которое Самъ Богъ даль своему Сыну.

В?ра — взоръ сердца къ Богу.

Справедливость, нравственность, духъ народа, достоинство челов?ка, святость законности могутъ сознаваться только въ совокупности съ сознаніемъ в?чныхъ религіозныхъ отношеній челов?ка.

Міръ свободной воли им?етъ свою правду въ мір? в?чной нравственности.

— Матеріалы для біографіи И. В. Кир?евскаго (стр. 1). — Напечатано въ 1-мъ изданіи. На стр. 39 напечатано (какъ и въ 1-мъ изданіи): „Впрочемъ, въ отношеніи къ прежнему” и т. д.; въ подлинномъ письм? было: „Впрочемъ, какъ эта перем?на ни значительна въ отношеніи къ прежнему” и т. д.

Въ дополненіе къ „Матеріаламъ” приводимъ текстъ записки, оказавшейся среди бумагъ И. В. Кир?евскаго. Она писана А. И. Кошелевымъ, безъ сомн?нія со словъ вдовы И. В., Натальи Петровны Кир?евской. Подлинникъ — на отд?льномъ полулист?.

„Исторія обращенія Ивана Васильевича”.

„И. В. Кир?евскій женился въ 1834 году на д?виц? Нат. Петр. Арбеневой, воспитанной въ правилахъ строгаго христіанскаго благочестія. Въ первыя времена посл? свадьбы исполненіе ею нашихъ церковныхъ обрядовъ и обычаевъ непріятно его поражало, но по свойственной ему терпимости и деликатности онъ ей въ томъ ни мало не препятствовалъ. Она съ своей стороны была еще скорбн?е поражена отсутствіемъ въ немъ в?ры и полнымъ пренебреженіемъ вс?хъ обычаевъ Православной Церкви. Были между ними разговоры, которые оканчивались т?мъ, что положено было ему не м?шать ей въ исполненіи ея обязанностей, а ему быть свободнымъ въ своихъ д?йствіяхъ, но онъ об?щалъ при ней не кощунствовать и даже всячески прекращать непріятные для нея разговоры его друзей. На второй годъ посл? женитьбы онъ попросилъ жену свою прочесть Кузена. Она охотно это исполнила, но когда онъ сталъ спрашивать ея мн?нія объ этой книг?, то она сказала, что много въ ней хорошаго, но что новаго тамъ не нашла ничего, ибо въ твореніяхъ Св. Отцовъ все это изложено гораздо глубже и удовлетворительн?е. Онъ усм?хнулся и замолчалъ. Онъ сталъ просить жену почитать съ нимъ Волтера. Она объявила ему, что готова читать всякую серьезную книгу, которую онъ ей предложитъ, но насм?шки и всякое кощунство ей противны и она ихъ не можетъ ни слышать, ни читать. Тогда они посл? н?котораго времени начали вм?ст? читать Шеллинга, и когда великія, св?тлыя мысли ихъ останавливали и И. В. Кир?евскій требовалъ удивленія отъ жены своей, то она сначала ему отв?чала, что эти мысли ей изв?стны изъ твореній Св. Отцовъ. Неоднократно она ему ихъ показывала въ книгахъ Св. Отцовъ, чтo заставило И. В. иногда прочитывать ц?лыя страницы. Непріятно было ему сознавать, что д?йствительно въ Св. Отцахъ многое ч?мъ онъ восхищался въ Шеллинг?. Онъ не любилъ въ этомъ сознаваться, но тайкомъ бралъ у жены книги, и читалъ ихъ съ увлеченіемъ. Знакомство съ Новоспасскимъ инокомъ Филаретомъ, бес?ды со святымъ старцемъ, чтеніе разныхъ твореній Св. Отцовъ услаждали его и увлекали на сторону благочестія. Онъ ?здилъ къ о. Филарету, но всякій разъ какъ бы по принужденію. Видно было, что ему хочется къ нему ?хать, но всегда нужно было какое то принужденіе. Наконецъ въ 1842 году, кончина Старца Филарета окончательно утвердила его на пути благочестія. И. В. Кир?евскій никогда прежде не носилъ на себ? креста. Жена его не разъ его о томъ просила, но И. В. отмалчивался. Наконецъ однажды онъ сказалъ ей, что над?нетъ крестъ, если онъ будетъ ему присланъ отъ о. Филарета, котораго умъ и благочестіе онъ уже душевно уважалъ. Нат. Петр. по?хала къ о. Филарету и сообщила ему это. Старецъ, перекрестившись, снялъ съ себя крестъ и давая сказалъ Нат. Петр.: да будетъ онъ И. В. во спасеніе. — Когда Нат. Петр. прі?хала домой, то И. В. встр?чая ее спросилъ: ну что сказалъ отецъ Филаретъ? Она вынимаетъ крестъ и отдаетъ его И. В. — И. В. спрашиваетъ ее: какой это крестъ? Нат. Петр. говоритъ ему, что о. Филаретъ снялъ его съ себя и сказалъ, что да будетъ онъ ему во спасеніе. И. В. палъ на кол?ни и говоритъ: ну теперь чаю спасенія для души моей, ибо я въ ум? своемъ положилъ: если отецъ Филаретъ сниметъ съ себя крестъ и мн? его пришлетъ, то явно будетъ, что Богъ призываетъ меня ко спасенію. Съ этой минуты зам?тенъ былъ р?шительный поворотъ въ мысляхъ и чувствахъ И. В. Посл? кончины отца Филарета И. В., живя по близости Оптиной Пустыни, въ частыхъ бес?дахъ съ отцами Леонидомъ, Макаріемъ и другими старцами, все бол?е и бол?е укр?плялся въ благочестіи. Онъ читалъ очень много отеческихъ книгъ, бес?довалъ часто со старцами и все бол?е кр?пъ для будущей своей д?ятельности”.

— Девятнадцатый в?къ (стр. 85). — Впервые напечатано въ „Европейц?” 1832 г., кн. 1-я.

— Въ отв?тъ А. С. Хомякову (стр. 109). — Впервые напечатано въ 1-мъ изданіи; написано въ 1839 г. (а не 1838-мъ, какъ ошибочно указано въ текст?), въ отв?тъ на статью А. С. Хомякова „О старомъ и новомъ”; см. выше, т. I. стр. 63. Статья Хом. напечатана въ 3-мъ том? его Сочиненій стр. 11—29, изд. 1900 года.

— Обозр?ніе современнаго состоянія литературы (стр. 121). — Впервые напечатано въ „Москвитянин?” 1845 г., кн. 1, 2 и 3; должно было сл?довать еще „Окончаніе”, но оно не появилось.

— О характер? просв?щенія Европы (стр. 174). — Впервые напечатано въ „Московскомъ сборник?” 1852 г. съ цензурными пропусками, и такъ же перепечатано въ 1-мъ изданіи. Въ настоящемъ изданіи пропуски возстановлены на основаніи статьи М. А. Веневитинова И. В. Кир?евскій и цензура „Московскаго сборника” въ Рус. Арх. 1897 г., кн. 10, стр. 287—291.

— О необходимости и возможности новыхъ началъ для философіи (стр. 223). — Впервые напеч. въ „Русск. Бес?д?” 1856 г. кн. II. Цензурою были вычеркнуты (въ какомъ именно м?ст? — опред?лить невозможно) сл?дующія строки: „чтобы даже внутренній приговоръ сов?сти, бол?е или мен?е очищенной, онъ не признавалъ, мимо согласія другихъ разум?тельныхъ силъ, за конечный приговоръ высшей справедливости” (см. письмо Т. И. Филиппова къ И. В. Кир?евскому отъ 5 іюня 1856 г., Барсуковъ, Погодинъ, т. ХІV, стр. 573—4).

— Отрывки (стр. 265). — Впервые напеч., съ обширнымъ посл?словіемъ А. С. Хомякова, въ „Рус. Бес?д?” 1857 г., кн. V.

Отдавать себ? отчетъ въ томъ наслажденіи, которое доставляютъ намъ произведенія изящныя, — есть необходимая потребность и вм?ст? одно изъ высочайшихъ удовольствій образованнаго ума. Отъ чего же до сихъ поръ такъ мало говорятъ о Пушкин?? Отъ чего лучшія его произведенія остаются неразобранными[1], а вм?сто разборовъ и сужденій слышимъ мы одни пустыя восклицанія: „Пушкинъ поэтъ! Пушкинъ истинный поэтъ! Он?гинъ поэма превосходная! Цыганы мастерское произведеніе!” и т. д.? Отъ чего никто до сихъ поръ не предпринялъ опред?лить характеръ его поэзіи вообще, оц?нить ея красоты и недостатки, показать м?сто, которое поэтъ нашъ усп?лъ занять между первоклассными поэтами своего времени? Такое молчаніе т?мъ непонятн?е, что зд?сь публику всего мен?е можно упрекнуть въ равнодушіи. — Но, скажутъ мн? можетъ быть, кто им?етъ право говорить о Пушкин?? —

Тамъ, гд? просв?щенная публика нашла себ? законныхъ представителей въ литератур?, тамъ не многіе, законодательствуя общимъ мн?ніемъ, им?ютъ власть произносить окончательные приговоры необыкновеннымъ явленіямъ словеснаго міра. Но у насъ ничей голосъ не лишній; мн?ніе каждаго, если оно составлено по сов?сти и основано на чистомъ уб?жденіи, им?етъ право на всеобщее вниманіе. Скажу бол?е: въ наше время каждый мыслящій челов?къ не только можетъ, но еще обязанъ выражать свой образъ мыслей передъ лицомъ публики, — если, впрочемъ, не препятствуютъ тому постороннія обстоятельства; ибо только общимъ сод?йствіемъ можетъ у насъ составиться то, чего такъ давно желаютъ вс? люди благомыслящіе, чего до сихъ поръ, однакоже, мы еще не им?емъ,

и что, бывъ результатомъ, служитъ вм?ст? и условіемъ народной образованности, а сл?довательно, и народнаго благосостоянія: я говорю объ общемъ мн?ніи. Къ тому же все, сказанное передъ публикою, полезно уже потому, что сказано: справедливое — какъ справедливое; несправедливое — какъ вызовъ на возраженія.

Но говоря о Пушкин?, трудно высказать свое мн?ніе р?шительно; трудно привесть къ единству все разнообразіе его произведеній и пріискать общее выраженіе для характера его поэзіи, принимавшей столько различныхъ видовъ. Ибо, выключая красоту и оригинальность стихотворнаго языка, какіе сл?ды общаго происхожденія находимъ мы въ Руслан? и Людмил?, въ Кавказскомъ Пл?нник?, въ Он?гин?, въ Цыганахъ и т. д.? — Не только каждая изъ сихъ поэмъ отличается особенностью хода и образа изложенія (la maniere); но еще н?которыя изъ нихъ различествуютъ и самымъ характеромъ поэзіи, отражая различное воззр?ніе поэта на вещи, такъ что въ перевод? ихъ легко можно бы было почесть произведеніями не одного, но многихъ авторовъ. Эта легкая шутка, дитя веселости и остроумія, которая въ Руслан? и Людмил? од?ваетъ вс? предметы въ краски блестящія и св?тлыя, уже не встр?чается больше въ другихъ произведеніяхъ нашего поэта; ея м?сто въ Он?гин? заступила уничтожающая насм?шка, отголосокъ сердечнаго скептицизма, и добродушная веселость см?нилась зд?сь на мрачную холодность, которая на вс? предметы смотритъ сквозь темную зав?су сомн?ній, свои наблюденія передаетъ въ каррикатур?, и созидаетъ какъ бы для того только, чтобы черезъ минуту насладиться разрушеніемъ созданнаго. Въ Кавказскомъ Пл?нник?, напротивъ того, не находимъ мы ни той дов?рчивости къ судьб?, которая одушевляетъ Руслана, ни того презр?нія къ челов?ку, которое зам?чаемъ въ Он?гин?. Зд?сь видимъ душу, огорченную изм?нами и утратами, но еще не изм?нившую самой себ?, еще не утратившую св?жести прежнихъ чувствованій, еще в?рную зав?тному влеченію, — душу, растерзанную судьбой, но не поб?жденную: исходъ борьбы еще зависитъ отъ будущаго. Въ поэм? Цыганы характеръ поэзіи также совершенно особенный, отличный отъ другихъ поэмъ Пушкина. Тоже можно сказать почти про каждое изъ важн?йшихъ его твореній.

Но, разсматривая внимательно произведенія Пушкина, отъ Руслана и Людмилы до пятой главы Он?гина, находимъ мы, что при вс?хъ изм?неніяхъ своего направленія, поэзія его им?ла три періода развитія, р?зко отличающихся одинъ отъ другаго. Постараемся опред?лить особенность и содержаніе каждаго изъ нихъ, и тогда уже выведемъ полное заключеніе о поэзіи Пушкина вообще.

Если по характеру, тону и отд?лк?, сроднымъ духу искусственныхъ произведеній различныхъ націй, стихотворство, какъ живопись, можно д?лить на школы, то первый періодъ поэзіи Пушкина, заключающій въ себ? Руслана и н?которыя изъ мелкихъ стихотвореній, назвалъ бы я періодомъ школы Итальянско-Французской. Сладость Парни, непринужденное и легкое остроуміе, н?жность, чистота отд?лки, свойственныя характеру Французской поэзіи вообще, соединились зд?сь съ роскошью, съ изобиліемъ жизни и свободою Аріоста. Но остановимся н?сколько времени на томъ произведеніи нашего поэта, которымъ совершилось первое знакомство Русской публики съ ея любимцемъ.

Если въ своихъ посл?дующихъ твореніяхъ, почти во вс? созданія своей фантазіи вплетаетъ Пушкинъ индивидуальность своего характера и образа мыслей, то зд?сь является онъ чисто творцомъ-поэтомъ. Онъ не ищетъ передать намъ свое особенное воззр?ніе на міръ, судьбу, жизнь и челов?ка; но просто созидаетъ намъ новую судьбу, новую жизнь, свой новый міръ, населяя его существами новыми, отличными, принадлежащими исключительно его творческому воображенію. Отъ того ни одна изъ его поэмъ не им?етъ той полноты и оконченности, какую зам?чаемъ въ Руслан?. Отъ того каждая п?снь, каждая сцена, каждое отступленіе живетъ самобытно и полно; отъ того каждая часть такъ необходимо вплетается въ составъ ц?лаго созданія, что нельзя ничего прибавить или выбросить, не разрушивъ совершенно его гармоніи. Отъ того Черноморъ, Наина, Голова, Финнъ, Рогдай, Фарлафъ, Ратмиръ, Людмила, словомъ, каждое изъ лицъ, д?йствующихъ въ поэм? (выключая, можетъ быть, одного: самаго героя поэмы), получило характеръ особенный, р?зко образованный и вм?ст? глубокій. Отъ того, наблюдая соотв?тственность частей къ ц?лому, авторъ тщательно изб?гаетъ всего патетическаго, могущаго сильно потрясти душу читателя; ибо сильное чувство несовм?стно съ охотою къ чудесному-комическому, и уживается только съ величественно-чудеснымъ. Одно очаровательное можетъ завлечь насъ въ царство волшебствъ; и если посреди пл?нительной невозможности что нибудь тронетъ насъ не на шутку, заставя обратиться къ самимъ себ?, то прости тогда в?ра въ нев?роятное! Чудесное, призраки разлетятся въ ничто, и ц?лый міръ небывалаго рушится, исчезнетъ, какъ прерывается пестрое сновид?ніе, когда что нибудь въ его созданіяхъ напомнитъ намъ о д?йствительности. Разсказъ Финна, им?я другой конецъ, уничтожилъ бы д?йствіе ц?лой поэмы: какъ въ Виландовомъ Оберон? одинъ, — впрочемъ, одинъ изъ лучшихъ отрывковъ его, — описаніе несчастій главнаго героя, слишкомъ сильно потрясая душу, разрушаетъ очарованіе ц?лаго, и, такимъ образомъ, отнимаетъ у него главное его достоинство. Но неожиданность развязки, безобразіе старой колдуньи и см?шное положеніе Финна разомъ превращаютъ въ каррикатуру всю прежнюю картину несчастной любви, и такъ мастерски связываютъ эпизодъ съ тономъ ц?лой поэмы, что онъ уже д?лается одною изъ ея необходимыхъ составныхъ частей. Вообще можно сказать про Руслана и Людмилу, что если строгая критика и найдетъ въ ней иное слабымъ, невыдержаннымъ, то конечно не сыщетъ ничего лишняго, ничего неум?стнаго. Рыцарство, любовь, чарод?йство, пиры, война, русалки, вс? стихіи волшебнаго міра совокупились зд?сь въ одно созданіе и, не смотря на пестроту частей, въ немъ все стройно, согласно, ц?ло. Самые приступы къ п?снямъ, занятые у п?вца Іоанны, сохраняя везд? одинъ тонъ, набрасываютъ и на все твореніе одинъ общій отт?нокъ веселости и остроумія.

Зам?тимъ, между прочимъ, что та изъ поэмъ Пушкина, въ которой всего мен?е встр?чаемъ мы сильныя потрясенія и глубокость чувствованій, есть однакоже самое совершенное изъ вс?хъ его произведеній по соразм?рности частей, по гармоніи и полнот? изобр?тенія, по богатству содержанія, по стройности переходовъ, по безпрерывности господствующаго тона, и, наконецъ, по в?рности, разнообразію и оригинальности характеровъ. Напротивъ того Кавказскій Пл?нникъ, мен?е вс?хъ остальныхъ поэмъ удовлетворяющій справедливымъ требованіямъ искусства, не смотря на то, богаче вс?хъ силою и глубокостію чувствованій.

Кавказскимъ Пл?нникомъ начинается второй періодъ Пушкинской поэзіи, который можно назвать отголоскомъ лиры Байрона.

Если въ Руслан? и Людмил? Пушкинъ былъ исключительно поэтомъ, передавая в?рно и чисто внушенія своей фантазіи; то теперь является онъ поэтомъ-философомъ, который въ самой поэзіи хочетъ выразить сомн?нія своего разума, который вс?мъ предметамъ даетъ общія краски своего особеннаго воззр?нія и часто отвлекается отъ предметовъ, чтобы жить въ области мышленія. Уже не волшебниковъ съ ихъ чудесами, не героевъ непоб?димыхъ, не очарованные сады представляетъ онъ въ Кавказскомъ Пл?нник?, Он?гин? и проч. — жизнь д?йствительная и челов?къ нашего времени съ ихъ пустотою, ничтожностію и прозою д?лаются предметомъ его п?сень. Но онъ не ищетъ, подобно Гете, возвысить предметъ свой, открывая поэзію въ жизни обыкновенной, а въ челов?к? нашего времени — полный отзывъ всего челов?чества; а, подобно Байрону, онъ въ ц?ломъ мір? видитъ одно противор?чіе, одну обманутую надежду, и почти каждому изъ его героевъ можно придать названіе разочарованнаго.

Не только своимъ воззр?ніемъ на жизнь и челов?ка совпадается Пушкинъ съ п?вцомъ Гяура; онъ сходствуетъ съ нимъ и въ остальныхъ частяхъ своей поэзіи: тотъ же способъ изложенія, тотъ же тонъ, та же форма поэмъ, такая же неопред?ленность въ ц?ломъ и подробная отчетливость въ частяхъ, такое же расположеніе, и даже характеры лицъ по большей части столь сходные, что съ перваго взгляда ихъ почтешь за чужеземцевъ-эмигрантовъ, переселившихся изъ Байронова міра въ творенія Пушкина.

Однакоже, не смотря на такое сходство съ Британскимъ поэтомъ, мы находимъ въ Он?гин?, въ Цыганахъ, въ Кавказскомъ Пл?нник? и проч. столько красотъ самобытныхъ, принадлежащихъ исключительно нашему поэту, такую неподд?льную св?жесть чувствъ, такую в?рность описаній, такую тонкость въ зам?чаніяхъ и естественность въ ход?, такую оригинальность въ язык?, и, наконецъ, столько національнаго, чисто Русскаго, что даже въ этомъ період? его поэзіи нельзя назвать его простымъ подражателемъ. Нельзя однакоже допустить и того, что Пушкинъ случайно совпадается съ Байрономъ; что воспитанные однимъ в?комъ, и, можетъ быть, одинакими обстоятельствами, они должны были сойтись и въ образ? мыслей и въ дух? поэзіи, а сл?довательно, и въ самыхъ формахъ ея; ибо у истинныхъ поэтовъ формы произведеній не бываютъ случайными, но также слиты съ духомъ ц?лаго, какъ т?ло съ душою въ произведеніяхъ Творца. Нельзя, говорю я, допустить сего мн?нія потому, что Пушкинъ тамъ даже, гд? онъ всего бол?е приближается къ Байрону, все еще сохраняетъ столько своего особеннаго, обнаруживающаго природное его направленіе, что для вникавшихъ въ духъ обоихъ поэтовъ очевидно, что Пушкинъ не случайно встр?тился съ Байрономъ, но заимствовалъ у него, или лучше сказать, невольно подчинялся его вліянію. Лира Байрона должна была отозваться въ своемъ в?к?, бывъ сама голосомъ своего в?ка. Одно изъ двухъ противоположныхъ направленій нашего времени достигло въ ней своего выраженія. Мудрено ли, что и для Пушкина она звучала не даромъ? Хотя, можетъ быть, онъ уже слишкомъ много уступалъ ея вліянію, и — сохранивъ бол?е оригинальности, по крайней м?р? въ наружной форм? своихъ поэмъ, придалъ бы имъ еще большее достоинство.

Такое вліяніе обнаружилось прежде всего въ Кавказскомъ Пл?нник?. Зд?сь особенно видны т? черты сходства съ Байрономъ, которыя мы выше зам?тили; но расположеніе поэмы доказываетъ, что она была первымъ опытомъ Пушкина въ произведеніяхъ такого рода; ибо вс? описанія Черкесовъ, ихъ образа жизни, обычаевъ, игръ и т. д., которыми наполнена первая п?снь, безполезно останавливають д?йствіе, разрываютъ нить интереса и не вяжутся съ тономъ ц?лой поэмы. Поэма вообще, кажется, им?етъ не одно, но два содержанія, которыя не слиты вм?ст?, но являются каждое отд?льно, развлекая вниманіе и чувства на дв? различныя стороны. За то — какими достоинствами выкупается этотъ важный недостатокъ! Какая поэзія разлита на вс? сцены! Какая св?жесть, какая сила чувствъ! Какая в?рность въ живыхъ описаніяхъ! Ни одно изъ произведеній Пушкина не представляетъ столько недостатковъ и столько красотъ.

Такое же, или, можетъ быть, еще большее сходство съ Байрономъ является въ Бахчисарайскомъ Фонтан?; но зд?сь искусн?йшее исполненіе доказываетъ уже большую зр?лость поэта. Жизнь гаремская также относится къ содержанію Бахчисарайскаго Фонтана, какъ Черкесскій бытъ къ содержанію Кавказскаго Пл?нника: оба составляютъ основу картины, и, не смотря на то, какъ различно ихъ значеніе! Все, что происходитъ между Гиреемъ, Маріею и Заремою, такъ т?сно соединено съ окружающими предметами, что всю пов?сть можно назвать одною сценою изъ жизни гарема. Вс? отступленія и перерывы связаны между собой однимъ общимъ чувствомъ; все стремится къ произведенію одного, главнаго впечатл?нія. Вообще, видимый безпорядокъ изложенія есть неотм?нная принадлежность Байроновскаго рода; но этотъ безпорядокъ есть только мнимый, и нестройное представленіе предметовъ отражается въ душ? стройнымъ переходомъ ощущеній. Чтобы понять такого рода гармонію, надобно прислушиваться къ внутренней музык? чувствованій, рождающейся изъ впечатл?ній отъ описываемыхъ предметовъ, между т?мъ какъ самые предметы служатъ зд?сь только орудіемъ, клавишами, ударяющими въ струны сердца.

Эта душевная мелодія составляетъ главное достоинство Бахчисарайскаго Фонтана. Какъ естественно, гармонически, восточная н?га, восточное сладострастіе, слилися зд?сь съ самыми сильными порывами южныхъ страстей! Въ противоположности роскошнаго описанія гарема съ мрачностію главнаго происшествія виденъ творецъ Руслана, изъ безсмертнаго міра очарованій спустившійся на землю, гд? среди разногласія страстей и несчастій, онъ еще не позабылъ чувства упоительнаго сладострастія. Его поэзію въ Бахчисарайскомъ Фонтан? можно сравнить съ восточною Пери, которая, утративъ рай, еще сохранила красоту неземную; ея видъ задумчивъ и мраченъ; сквозь притворную холодность зам?тно сильное волненіе души; она быстро и неслышно, какъ духъ, какъ Зарема, пролетаетъ мимо насъ, од?тая густымъ облакомъ, и мы пл?няемся т?мъ, что вид?ли, а еще бол?е т?мъ, ч?мъ настроенное воображеніе невольно дополняетъ незримое. Тонъ всей поэмы бол?е вс?хъ другихъ приближается къ Байроновскому.

За то, дал?е вс?хъ отстоитъ отъ Байрона поэма Разбойники, не смотря на то, что содержаніе, сцены, описанія, все въ ней можно назвать сколкомъ съ Шильйонскаго Узника. Она больше каррикатура Байрона, нежели подражаніе ему. Бонниваръ страдаетъ для того, чтобы

Спасти души своей любовь;

и какъ ни жестоки его мученія, но въ нихъ есть какая-то поэзія, которая принуждаетъ насъ къ участію; между т?мъ какъ подробное описаніе страданій пойманныхъ разбойниковъ поселяетъ въ душ? одно отвращеніе, чувство, подобное тому, какое произвелъ бы видъ мученія преступника, осужденнаго къ заслуженной казни. Можно р?шительно сказать, что въ этой поэм? н?тъ ничего поэтическаго, выключая вступленія и красоту стиховъ, везд? и всегда свойственную Пушкину.

Сія красота стиховъ всего бол?е видна въ Цыганахъ, гд? мастерство стихосложенія достигло высшей степени своего совершенства и гд? искусство приняло видъ свободной небрежности. Зд?сь каждый звукъ, кажется, непринужденно вылился изъ души и, не смотря на то, каждый стихъ получилъ посл?днюю отработку, за исключеніемъ, можетъ быть, двухъ или трехъ изъ ц?лой поэмы: все чисто, округлено и вольно.

Но соотв?тствуетъ ли содержаніе поэмы достоинству ея отд?лки? — Мы видимъ народъ кочующій, полудикій, который не знаетъ законовъ, презираетъ роскошь и просв?щеніе, и любитъ свободу бол?е всего; но народъ сей знакомъ съ чувствами, свойственными самому утонченному общежитію: воспоминаніе прежней любви и тоска по изм?нившей Маріул? наполняютъ всю жизнь стараго Цыгана. Но зная любовь исключительную, в?чную, Цыганы не знаютъ ревности; имъ непонятны чувства Алеко. Подумаешь, авторъ хот?лъ представить золотой в?къ, гд? люди справедливы, не зная законовъ; гд? страсти никогда не выходятъ изъ границъ должнаго; гд? все свободно, но ничто не нарушаетъ общей гармоніи, и внутреннее совершенство есть сл?дствіе не трудной образованности, но счастливой неиспорченности совершенства природнаго. Такая мысль могла бы им?ть высокое поэтическое достоинство. Но зд?сь, къ несчастію, прекрасный полъ разрушаетъ все очарованіе, и между т?мъ какъ б?дные Цыганы любятъ горестно и трудно, ихъ жены, какъ вольная луна, на всю природу мимоходомъ изливаютъ равное сіянье. Совм?стно ли такое несовершенство женщинъ съ такимъ совершенствомъ народа? — Либо Цыганы не знаютъ *

в?чной, исключительной привязанности; либо они ревнуютъ непостоянныхъ женъ своихъ, и тогда месть и другія страсти также должны быть имъ не чужды; тогда Алеко не можетъ уже казаться имъ страннымъ и непонятнымъ; тогда весь бытъ Европейцевъ отличается отъ нихъ только выгодами образованности; тогда, вм?сто золотаго в?ка, они представляютъ просто полудикій народъ, несвязанный законами, б?дный, несчастный, какъ д?йствительные Цыганы Бессарабіи; тогда вся поэма противор?читъ самой себ?.

Но, можетъ быть, мы не должны судить о Цыганахъ вообще по одному отцу Земфиры; можетъ быть, его характеръ не есть характеръ его народа. Но если онъ существо необыкновенное, которое всегда и при всякихъ обстоятельствахъ образовалось бы одинаково, и, сл?довательно, всегда составляетъ исключеніе изъ своего народа; то ц?ль поэта все еще остается неразгаданною. Ибо, описывая Цыганъ, выбрать изъ среды ихъ именно того, который противор?читъ ихъ общему характеру, и его одного представить предъ читателемъ, оставляя другихъ въ неясномъ отдаленіи: — то же, что, описывая характеръ челов?ка, приводить въ прим?ръ именно т? изъ его д?йствій, которыя находятся въ разногласіи съ описаніемъ.

Впрочемъ, характеръ Алеко, эпизоды и вс? части, отд?льно взятыя, такъ богаты поэтическими красотами, что если бы можно было, прочтя поэму, позабыть ея содержаніе и сохранить въ душ? память одного наслажденія, доставленнаго ею; то ее можно бы было назвать однимъ изъ лучшихъ произведеній Пушкина. Но въ томъ-то и заключается отличіе чувства изящнаго отъ простаго удовольствія, что оно д?йствуетъ на насъ еще больше въ посл?дующія минуты воспоминанія и отчета, нежели въ самую минуту перваго наслажденія. Созданія, истинно-поэтическія, живутъ въ нашемъ воображеніи; мы забываемся въ нихъ, развиваемъ неразвитое, разсказываемъ недосказанное и, переселяясь такимъ образомъ въ новый міръ, созданный поэтомъ, живемъ просторн?е, полн?е и счастлив?е, нежели въ старомъ д?йствительномъ. Такъ и Цыганскій бытъ завлекаетъ сначала нашу мечту; но при первомъ покушеніи присвоить его нашему воображенію, разлетается въ ничто, какъ туманы Ледовитаго моря, которые, принимая видъ твердой земли, заманиваютъ къ себ? любопытнаго путешественника и при его же глазахъ, разогр?тые лучами солнца, улетаютъ на небеса.

Но есть качество въ Цыганахъ, которое вознаграждаетъ насъ н?которымъ образомъ за нестройность содержанія. Качество сіе есть большая самобытность поэта. Справедливо сказалъ авторъ Обозр?нія Словесности за 1827 годъ[2], что въ сей поэм? зам?тна какая-то борьба между идеальностью Байрона и живописною народностью поэта Русскаго. Въ самомъ д?л?: возьмите описанія Цыганской жизни отд?льно; смотрите на отца Земфиры не какъ на Цыгана, но просто какъ на старика, не заботясь о томъ, къ какому народу онъ принадлежитъ; вникните въ эпизодъ объ Овиді?, — и полнота созданій, развитая до подробностей, одушевленная поэзіею оригинальною, докажетъ вамъ, что Пушкинъ уже почувствовалъ силу дарованія самостоятельнаго, свободнаго отъ постороннихъ вліяній.

Вс? недостатки въ Цыганахъ зависятъ отъ противор?чія двухъ разногласныхъ стремленій: одного самобытнаго, другаго Байроническаго; посему самое несовершенство поэмы есть для насъ залогъ усовершенствованія поэта.

Еще бол?е стремленіе къ самобытному роду поэзіи обнаруживается въ Он?гин?, хотя не въ первыхъ главахъ его, гд? вліяніе Байрона очевидно; не въ образ? изложенія, который принадлежитъ Донъ-Жуану и Беппо, и не въ характер? самаго Он?гина, однородномъ съ характеромъ Чильдъ-Гарольда. Но ч?мъ бол?е поэтъ отдаляется отъ главнаго героя и забывается въ постороннихъ описаніяхъ, т?мъ онъ самобытн?е и національн?е.

Время Чильдъ-Гарольдовъ, слава Богу, еще не настало для нашего отечества: молодая Россія не участвовала въ жизни западныхъ государствъ, и народъ, какъ челов?къ, не стар?ется чужими опытами. Блестящее поприще открыто еще для Русской д?ятельности; вс? роды искусствъ, вс? отрасли познаній еще остаются неусвоенными нашему отечеству; намъ дано еще: над?яться — что же д?лать у насъ разочарованному Чильдъ-Гарольду?

Посмотримъ, какія качества сохранилъ и утратилъ цв?тъ Британіи, бывъ пересаженъ на Русскую почву.

Любимая мечта Британскаго поэта есть существо необыкновенное, высокое. Не б?дность, но преизбытокъ внутреннихъ силъ д?лаетъ его холоднымъ къ окружающему міру. Безсмертная мысль живетъ въ его сердц? и день и ночь, поглощаетъ въ себя все бытіе его и отравляетъ вс? наслажденія. Но въ какомъ бы вид? она ни являлась: какъ гордое презр?ніе къ челов?честву, или какъ мучительное раскаяніе, или какъ мрачная безнадежность, или какъ неутолимая жажда забвенія, эта мысль всеобъемлющая, в?чная, — что она, если не невольное, постоянное стремленіе къ лучшему, тоска по недосягаемомъ совершенств?? Н?тъ ничего общаго между Чильдъ-Гарольдомъ и толпою людей обыкновенныхъ: его страданія, его мечты, его наслажденія, непонятны для другихъ; только высокія горы да голые утесы говорятъ ему отв?тныя тайны, ему одному слышныя. Но потому именно, что онъ отличенъ отъ обыкновенныхъ людей, можетъ онъ отражать въ себ? духъ своего времени и служить границею съ будущимъ; ибо только разногласіе связуетъ два различныя созвучія.

Напротивъ того, Он?гинъ есть существо совершенно обыкновенное и ничтожное. Онъ также равнодушенъ ко всему окружающему; но не ожесточеніе, а неспособность любить сд?лали его холоднымъ. Его молодость также прошла въ вихр? забавъ и разс?янія; но онъ не завлеченъ былъ кип?ніемъ страстной, ненасытной души, но на паркет? провелъ пустую, холодную жизнь моднаго франта. Онъ также бросилъ св?тъ и людей; но не для того, чтобы въ уединеніи найдти просторъ взволнованнымъ думамъ, но для того, что ему было равно скучно везд?,

... что онъ равно з?валъ
Средь модныхъ и старинныхъ залъ.

Онъ не живетъ внутри себя жизнью особенною, отм?нною отъ жизни другихъ людей, и презираетъ челов?чество потому только, что не ум?етъ уважать его. Н?тъ ничего обыкновенн?е такого рода людей, и всего меньше поэзіи въ такомъ характер?.

Вотъ Чильдъ-Гарольдъ въ нашемъ отечеств?, — и честь поэту, что онъ представилъ намъ не настоящаго; ибо, какъ мы уже сказали, это время еще не пришло для Россіи, и дай Богъ, чтобы никогда не приходило.

Самъ Пушкинъ, кажется, чувствовалъ пустоту своего героя, и потому нигд? не старался коротко познакомить съ нимъ своихъ читателей. Онъ не далъ ему опред?ленной физіогноміи, и не одного челов?ка, но ц?лый классъ людей представилъ онъ въ его портрет?: тысяч? различныхъ характеровъ можетъ принадлежать описаніе Он?гина.

Эта пустота главнаго героя была, можетъ быть, одною изъ причинъ пустоты содержанія первыхъ пяти главъ романа; но форма пов?ствованія, в?роятно, также къ тому сод?йствовала. Т?, которые оправдываютъ ее, ссылаясь на Байрона, забываютъ, въ какомъ отношеніи находится форма Беппо и Донъ-Жуана къ ихъ содержанію и характерамъ главныхъ героевъ.

Что касается до поэмы Он?гинъ вообще, то мы не им?емъ права судить по началу о сюжет? д?ла, хотя съ трудомъ можемъ представить себ? возможность чего либо стройнаго, полнаго и богатаго въ замысл? при такомъ начал?. Впрочемъ, кто можетъ разгадать границы возможнаго для поэтовъ, каковъ Пушкинъ? — имъ суждено всегда удивлять своихъ критиковъ.

Недостатки Он?гина суть, кажется, посл?дняя дань Пушкина Британскому поэту. Но вс? неисчислимыя красоты поэмы: Ленскій, Татьяна, Ольга, Петербургъ, деревня, сонъ, зима, письмо и пр. и пр. — суть неотъемлемая собственность нашего поэта. Зд?сь-то обнаружилъ онъ ясно природное направленіе своего генія; и эти сл?ды самобытнаго созиданія въ Цыганахъ и Он?гин?, соединенные съ изв?стною сценою изъ Бориса Годунова[3], составляютъ, не истощая, третій періодъ развитія его поэзіи, который можно назвать періодомъ поэзіи Русско-Пушкинской. Отличительныя черты его суть: живописность, какая-то безпечность, какая-то особенная задумчивость, и, наконецъ, что-то невыразимое, понятное лишь Русскому сердцу; ибо кaкъ назвать то чувство, которымъ дышатъ мелодіи Русскихъ п?сень, къ которому чаще всего возвращается Русскій народъ, и которое можно назвать центромъ его сердечной жизни?

Въ этомъ період? развитія поэзіи Пушкина особенно зам?тна способность забываться въ окружающихъ предметахъ и текущей минут?. Таже способность есть основаніе Русскаго характера: она служитъ началомъ вс?хъ доброд?телей и недостатковъ Русскаго народа; изъ нея происходитъ см?лость, безпечность, неукротимость минутныхъ желаній, великодушіе, неум?ренность, запальчивость, понятливость, добродушіе, и пр. и пр.

Не нужно, кажется, высчитывать вс?хъ красотъ Он?гина, анатомировать характеры, положенія и вводныя описанія, чтобы доказать превосходство посл?днихъ произведеній Пушкина надъ прежними. Есть вещи, которыя можно чувствовать, но нельзя доказать иначе, какъ написавши н?сколько томовъ комментарій на каждую страницу. Характеръ Татьяны есть одно изъ лучшихъ созданій нашего поэта; мы не будемъ говорить объ немъ, ибо онъ самъ себя выказываетъ вполн?.

Для чего хвалить прекрасное не также легко, какъ находить недостатки? — Съ какимъ бы восторгомъ высказали мы всю несравненность т?хъ наслажденій, которыми мы одолжены поэту, и которыя, какъ самоцв?тные камни въ простомъ ожерель?, блестятъ въ однообразной нити жизни Русскаго народа!

Въ упомянутой сцен? изъ Бориса Годунова особенно обнаруживается зр?лость Пушкина. Искусство, съ которымъ представленъ, въ столь т?сной рам?, характеръ в?ка, монашеская жизнь, характеръ Пимена, положеніе д?лъ и начало завязки; чувство особенное, трагически спокойное, которое внушаютъ намъ жизнь и присутствіе л?тописца; новый и разительный способъ, посредствомъ котораго поэтъ знакомитъ насъ съ Гришкою; наконецъ, языкъ неподражаемый, поэтическій, в?рный, все это вм?ст? заставляетъ насъ ожидать отъ трагедіи, скажемъ см?ло, чего-то великаго.

Пушкинъ рожденъ для драматическаго рода. Онъ слишкомъ многостороненъ, слишкомъ объективенъ[4], чтобы быть лирикомъ; въ каждой изъ его поэмъ зам?тно невольное стремленіе дать особенную жизнь отд?льнымъ частямъ, стремленіе, часто клонящееся ко вреду ц?лаго въ твореніяхъ эпическихъ, но необходимое, драгоц?нное для драматика.

Ут?шительно въ постепенномъ развитіи поэта зам?чать безпрестанное усовершенствованіе; но еще ут?шительн?е вид?ть сильное вліяніе, которое поэтъ им?етъ на своихъ соотечественниковъ. Не многимъ, избраннымъ судьбою, досталось въ уд?лъ еще при жизни наслаждаться ихъ любовью. Пушкинъ принадлежитъ къ ихъ числу, и это открываетъ намъ еще одно важное качество въ характер? его поэзіи: соотв?тственность съ своимъ временемъ.

Мало быть поэтомъ, чтобы быть народнымъ; надобно еще быть воспитаннымъ, такъ сказать, въ средоточіи жизни своего народа, разд?лять надежды своего отечества, его стремленіе, его утраты, — словомъ, жить его жизнію и выражать его невольно, выражая себя. Пусть случай такое счастіе; но не также ли мало зависятъ отъ насъ красота, умъ, прозорливость, вс? т? качества, которыми челов?къ пл?няетъ челов?ка? И уже ли качества сіи существенн?е достоинства: отражать въ себ? жизнь своего народа?

Прежде нежели мы приступимъ къ обозр?нію словесности прошедшаго года, я прошу просв?щенныхъ читателей обратить вниманіе на сочиненіе, которое, хотя вышло ран?е 29 года, но им?ло вліяніе на его текущую словесность; которое должно им?ть еще большее д?йствіе на будущую жизнь нашей литературы; которое усп?шн?е вс?хъ другихъ произведеній Русскаго пера должно очистить намъ дорогу къ просв?щенію Европейскому; которымъ мы можемъ гордиться передъ вс?ми государствами, гд? только выходятъ сочиненія такого рода; котораго изданіе (выключая, можетъ быть, учрежденіе Ланкастерскихъ школъ) было самымъ важнымъ событіемъ для блага Россіи въ теченіе многихъ л?тъ, и важн?е нашихъ блистательныхъ поб?дъ за Дунаемъ и Араратомъ, важн?е взятія Эрзерума, и той славной т?ни, которую бросили Русскія знамена на ст?ны Царьградскія. Эта книга, — читатель уже назвалъ Ценсурный уставъ.

Вліяніе его на текущую словесность прошедшаго года, хотя мало прим?тное, было т?мъ не мен?е д?йствительно. Наши журналы заимствовали бол?е изъ журналовъ иностранныхъ; переводы, хотя по большей части дурные, передавали намъ бол?е сл?довъ умственной жизни нашихъ сос?дей, и отъ того вся литература наша неприм?тно приближалась бол?е къ жизни обще-Европейской. Самыя перебранки нашихъ журналовъ, ихъ неприличныя критики, ихъ дикій тонъ, ихъ странныя личности, ихъ в?жливости негородскія, — все это было похоже на нестройныя движенія распеленатаго ребенка, движенія необходимыя для развитія силы, для будущей красоты и здоровья.

Но, чтобы в?рн?е опред?лить особенность нашей литературы прошедшаго года, открыть въ ней признаки господствующаго направленія нашей словесности вообще и ея отношеніе къ ц?лостному просв?щенію Европы, бросимъ б?глый взглядъ на характеръ всей литературы нашей девятьнадцатаго стол?тія; ибо одно прошедшее даетъ ц?ну и указываетъ м?сто настоящему, опред?ляя дорогу для будущаго.

Литературу нашу девятьнадцатаго стол?тія можно разд?лить на три эпохи, различныя особенностью направленія каждой изъ нихъ, но связанныя единствомъ ихъ развитія. Характеръ первой эпохи опред?ляется вліяніемъ Карамзина; средоточіемъ второй была Муза Жуковскаго; Пушкинъ можетъ быть представителемъ третьей.

Начало девятьнадцатаго стол?тія въ литературномъ отношеніи представляетъ р?зкую противоположность съ концомъ восемнадцатаго. Въ теченіе немногихъ л?тъ просв?щеніе сд?лало столь быстрые усп?хи, что съ перваго взгляда они являются неимов?рными. Кажется, кто-то разбудилъ полусонную Россію. Изъ л?ниваго равнодушія она вдругъ переходитъ къ жажд? образованія, ищетъ ученія, книгъ, стыдится своего прежняго нев?жества и сп?шитъ породниться съ иноземными мн?ніями. Когда явился Карамзинъ, уже читатели для него были готовы; а его удивительные усп?хи доказываютъ не столько силу его дарованій, сколько повсюду распространившуюся любовь къ просв?щенію.

Но остановимся зд?сь, и подивимся странностямъ судьбы челов?ческой. Тотъ, кому просв?щеніе наше обязано столь быстрыми усп?хами, кто подвинулъ на полв?ка образованность нашего народа, кто всю жизнь употребилъ во благо отечества и уже вид?лъ плоды своего вліянія на вс?хъ концахъ Русскаго царства, челов?къ, которому Россія обязана столькимъ, — онъ умеръ недавно, почти вс?ми забытый, близь той Москвы, которая была свид?тельницею и средоточіемъ его блестящей д?ятельности. Имя его едва изв?стно теперь бoльшей части нашихъ современниковъ; и еслибы Карамзинъ не говорилъ объ немъ, то можетъ быть многіе, читая эту статью, въ первый разъ услышали бы о д?лахъ Новикова и его товарищей, и усомнились бы въ достов?рности столь близкихъ къ намъ событій. Память объ немъ почти исчезла; участники его трудовъ разошлись, утонули въ темныхъ заботахъ частной д?ятельности; многихъ уже н?тъ; но д?ло, ими совершенное, осталось: оно живетъ, оно приноситъ плоды и ищетъ благодарности потомства.

Новиковъ не распространилъ, а создалъ у насъ любовь къ наукамъ и охоту къ чтенію. Прежде него, по свид?тельству Карамзина, были въ Москв? дв? книжныя лавки, продававшія ежегодно на 10 тысячь рублей; черезъ н?сколько л?тъ ихъ было уже 20, и книгъ продавалось на 200 тысячь. Кром? того Новиковъ завелъ книжныя лавки въ другихъ и въ самыхъ отдаленныхъ городахъ Россіи; распускалъ почти даромъ т? сочиненія, которыя почиталъ особенно важными; заставлялъ переводить книги полезныя, повсюду распространялъ участниковъ своей д?ятельности, и скоро не только вся Европейская Россія, но и Сибирь начала читать. Тогда отечество наше было, хотя не надолго, свид?телемъ событія, почти единственнаго въ л?тописяхъ нашего просв?щенія: рожденія общаго мн?нія.

Такъ д?йствовалъ типографщикъ Новиковъ. Зам?чательно, что почти въ то же время, другой типографщикъ, бол?е славный, бол?е счастливый, типографщикъ Франклинъ, д?йствовалъ почти такимъ же образомъ на противоположномъ конц? земнаго шара; но посл?дствія ихъ д?ятельности были столь же различны, сколько Россія отлична отъ Соединенныхъ Штатовъ.

Можетъ быть, самъ Карамзинъ обязанъ своею первою образованностью Новикову и его друзьямъ-единомышленникамъ. По крайней м?р? въ ихъ кругу началось первое развитіе его блестящихъ дарованій, и онъ оставилъ намъ трогательное описаніе своей дружбы съ однимъ изъ нихъ, съ Г-мъ II.[5]. Говорить ли о другомъ товарищ? Новикова, объ этомъ славномъ Ленц?, объ надежд? и удивленіи просв?щенной Европы, который у насъ, въ нищет? и крайности, замерзъ на большой дорог?[6]! —

Карамзинъ засталъ свою публику подъ вліяніемъ мистицизма, странно перем?шаннаго съ мн?ніями Французскими изъ середины восьмнадцатаго стол?тія. Этимъ двумъ направленіямъ надлежало сосредоточиться, и они естественно соединились въ томъ филантропическомъ образ? мыслей, которымъ дышатъ вс? первыя сочиненія Карамзина. Кажется, онъ воспитанъ былъ для своей публики и публика для него. Каждое слово его расходилось по всей Россіи; прозу его учили наизусть и восхищались его стихами, не смотря на ихъ непоэтическую отд?лку, — такъ согласовался онъ съ умонаклонностью своего времени. Между т?мъ всеобщность его вліянія доказываетъ намъ, что уже при первомъ рожденіи нашей литературы мы въ самой поэзіи искали преимущественно философіи, и за образомъ мн?нія забывали образъ выраженія. До сихъ поръ еще мы не знаемъ, что такое вымыслъ и фантазія; какая-то правдивость мечты составляетъ оригинальность Русскаго воображенія; и то, что мы называемъ чувствомъ, есть высшее, что мы можемъ постигнуть въ произведеніяхъ стихотворныхъ.

Направленіе, данное Карамзинымъ, еще бол?е открыло нашу словесность вліянію словесности Французской. Но именно потому, что мы въ литератур? искали философіи, искали полнаго выраженія челов?ка, образъ мыслей Карамзина долженъ былъ и пл?нить насъ сначала, и въ посл?дствіи сд?латься для насъ неудовлетворительнымъ. Челов?къ не весь утопаетъ въ жизни д?йствительной, особенно среди народа нед?ятельнаго. Лучшая сторона нашего бытія, сторона идеальная, мечтательная, та, которую не жизнь намъ даетъ, но мы придаемъ нашей жизни; которую преимущественно развиваетъ поэзія Н?мецкая, — оставалась у насъ еще невыраженною. Французско-Карамзинское направленіе не обнимало ее. Люди, для которыхъ образъ мыслей Карамзина былъ довершеніемъ, в?нцомъ развитія собственнаго, оставались спокойными; но т?, которые начали воспитаніе мн?ніями Карамзинскими, съ развитіемъ жизни увид?ли неполноту ихъ и чувствовали потребность новаго. Старая Россія отдыхала; для молодой нуженъ былъ Жуковскій.

Идеальность, чистота и глубокость чувствъ; святость прошедшаго; в?ра въ прекрасное, въ неизм?няемость дружбы, въ в?чность любви, въ достоинство челов?ка и благость Провид?нія; стремленіе къ неземному; равнодушіе ко всему обыкновенному, ко всему, что не душа, что не любовь, — однимъ словомъ, вся поэзія жизни, все сердце души, если можно такъ сказать, явилось намъ въ одномъ существ?, и облеклось въ пл?нительный образъ Музы Жуковскаго. Въ ея задумчивыхъ чертахъ прочли мы отв?тъ на неясное стремленіе къ лучшему и сказали: „вотъ чего не доставало намъ!” — Еще большею прелестью украсили ее любовь къ отечеству, ужасъ и слава народной войны.

Но поэзія Жуковскаго, хотя совершенно оригинальная въ средоточіи своего бытія (въ любви къ прошедшему, которую можно назвать господствующимъ тономъ его лиры)[7], была однакоже воспитана на п?сняхъ Германіи. Она передала намъ ту идеальность, которая составляетъ отличительный характеръ Н?мецкой жизни, поэзіи и философіи; и такимъ образомъ въ составъ нашей литературы входили дв? стихіи: умонаклонность Французская и Германская.

Между т?мъ лира Жуковскаго замолчала. Изр?дка только отрывистые звуки знакомыми переливами напоминали намъ о ея прежнихъ п?сняхъ. Но развитіе духа народнаго не могло остановиться. Какъ мысль зоветъ звукъ, такъ народъ ищетъ поэта. Ему необходимъ наперсникъ, который бы сердцемъ отгадывалъ его внутреннюю жизнь, а въ восторженныхъ п?сняхъ велъ дневникъ развитію господствующаго направленія. Поэтъ для настоящаго, что историкъ для прошедшаго: проводникъ народнаго самопознанія.

Литература наша, какъ мы уже сказали, представляла два борящіяся начала; но и филантропизмъ Французскій и Н?мецкій идеализмъ совпадались въ одномъ стремленіи: въ стремленіи къ лучшей д?йствительности. Пушкинъ выразилъ его сначала подъ св?тлою краскою дов?рчивой надежды, потомъ подъ мрачнымъ покровомъ Байроновскаго негодованія къ существующему.

Но ни то, ни другое не могло быть продолжительнымъ: это дв? крайности колебанія маятника, ищущаго равнов?сія. Между безотчетностью надежды и Байроновскимъ скептицизмомъ есть середина: это дов?ренность въ судьбу и мысль, что с?мена желаннаго будущаго заключены въ д?йствительности настоящаго; что въ необходимости есть Провид?ніе; что если прихотливое созданіе мечты гибнетъ, какъ мечта, за то изъ совокупности существующаго должно образоваться лучшее прочное. Оттуда уваженіе къ д?йствительности, составляющее средоточіе той степени умственнаго развитія, на которой теперь остановилось просв?щеніе Европы и которая обнаруживается историческимъ направленіемъ вс?хъ отраслей челов?ческаго бытія и духа.

Исторія въ наше время есть центръ вс?хъ познаній, наука наукъ, единственное условіе всякаго развитія; направленіе историческое обнимаетъ все. Политическія мн?нія, для пріобр?тенія своей достов?рности должны обратиться къ событіямъ, сл?довательно, къ Исторіи: такъ Тьерри, чтобы защитить н?которыя положенія въ парламент?, написалъ Исторію Франціи. Философія, сомкнувши кругъ своего развитія сознаніемъ тожества ума и бытія, устремила всю д?ятельность на прим?неніе умозр?ній къ д?йствительности, къ событіямъ, къ исторіи природы и челов?ка. Математика остановилась въ открытіи общихъ законовъ и обратилась къ частнымъ приложеніямъ, къ сведенію теоріи на существенность д?йствительности. Поэзія, выраженіе всеобщности челов?ческаго духа, должна была также перейти въ д?йствительность и сосредоточиться въ род? историческомъ.

В?къ не могъ не им?ть вліянія и на Пушкина: мы увидимъ это, говоря о Полтав?. Но обратимся теперь къ прошедшему году; теперь, съ высоты общей мысли, намъ будетъ легче обнять весь горизонтъ нашей словесности и указать настоящее м?сто ея частнымъ явленіямъ.

Посл? всего будемъ мы говорить объ нашихъ журналахъ и альманахахъ. О другихъ изданіяхъ временныхъ, хотя и неперіодическихъ, упомянемъ только въ отношеніи къ важн?йшимъ сочиненіямъ, или въ прим?ръ и доказательство н?которыхъ отт?нковъ характера нашей литературы; но преимущественно обратимся къ т?мъ первокласснымъ произведеніямъ нашей словесности, которыя блеснули на литературномъ неб? прошедшаго года такъ ярко, какъ близкія кометы, и утвердились на немъ такъ прочно, какъ неподвижныя зв?зды, чтобы навсегда св?тить и указывать путь.

Первое, что привлекаетъ зд?сь наше вниманіе, это XII томъ Исторіи Русскаго Государства, посл?дній плодъ трудовъ великихъ, посл?дній подвигъ жизни полезной, священной для каждаго Русскаго. XII томъ Исторіи Россійскаго Государства, кажется, еще превзошелъ прежніе силою краснор?чія, обширностью объема, в?рностью изображеній, ясностью, стройностью картинъ, и этимъ ровнымъ блескомъ, этою чистотою, твердостью брилліантовою Карамзинскаго слога. Вообще достоинство его Исторіи ростетъ вм?ст? съ жизнію протекшихъ временъ. Ч?мъ ближе къ настоящему, т?мъ полн?е раскрывается передъ нимъ судьба нашего отечества; ч?мъ сложн?е картина событій, т?мъ она стройн?е отражается въ зеркал? его воображенія, въ этой чистой сов?сти нашего народа. — Не м?сто зд?сь входить въ подробный разборъ Карамзина и не по силамъ намъ оц?нить его достоинство. Въ молчаніи почтимъ память безсмертнаго, и съ благогов?ніемъ принесемъ дань благодарности и удивленія на его св?жую могилу.

Но какъ умолчать о его критикахъ, д?лавшихъ столько шуму въ нашей литератур?? — Почти каждое произведеніе Карамзина было яблокомъ раздора для нашей полупросв?щенной словесности. Это т?мъ удивительн?е, что Карамзинъ ни разу не отв?чалъ ни на одну критику и не оскорбилъ ни одного самолюбія; что возвышенность и до конца неизм?нившаяся чистота его души и жизни не оставили никакого оправданія для личной вражды; что, наконецъ, слава его, казалось, не могла не заглушить внушеній низкой зависти. Не смотря на то, сколь немногіе изъ критиковъ сохранили въ глазахъ публики характеръ безпристрастія! — Но если Карамзинъ им?лъ враговъ, за то истинными друзьями никто не былъ счастлив?е Карамзина, и никто не им?лъ столькихъ почитателей, столькихъ поклонниковъ, столькихъ горячихъ защитниковъ своей славы. Отъ того первый шагъ его въ область словесности уже былъ ознаменованъ рожденіемъ партій. Он? разд?ляли почти всю просв?щенную Россію на дв? неравныя стороны, не засыпали въ продолженіе всей жизни Карамзина и пережили его земное существованіе. — Ч?мъ выше зв?зда, т?мъ гуще толпа родныхъ зв?здъ вокругъ нея, т?мъ больше м?ста для темныхъ тучь подъ нею.

Вс?хъ критиковъ Исторіи Россійскаго Государства можно разд?лить на два класса: къ первому принадлежатъ критики, нападающіе на частныя ошибки, неизб?жныя въ труд? столь огромномъ, столь несоразм?рномъ съ силами одного челов?ка. Долго еще не изв?дать намъ вполн? бездоннаго моря народной жизни, затемненнаго его отдаленностью и мутностью источниковъ! — Признательности просв?щенныхъ заслуживаютъ люди, посвятившіе себя изученію древности, когда съ достаточными силами, съ простотою, съ должнымъ уваженіемъ къ безсмертному историку, они исправляютъ погр?шности, которыя естественно должны были вкрасться въ его Исторію. Но такъ ли поступаетъ большая часть нашихъ критиковъ? — Въ темныхъ подвалахъ архивскихъ они теряютъ всякое чувство приличія, и выходятъ оттуда съ червями самолюбія и зависти, съ пылью мелкихъ придирокъ и въ грязи неуваженія къ достоинству. Сюда принадлежатъ н?которыя статьи, пом?щенныя въ Московскомъ В?стник? 28 и 29 годовъ, и заслужившія справедливое негодованіе вс?хъ друзей Русской исторіи и покойнаго исторіографа. — Но все справедливое справедливо только въ границахъ, и т?, которые, за пом?щеніе сихъ статей поставили издателя въ одинъ разрядъ съ сочинителемъ и включили его въ число противниковъ Карамзина, столько же неправы, сколько самъ издатель, пом?стившій сіи статьи. Если посл?дній нашелъ въ нихъ зам?чанія, казавшіяся ему истинными, то, по моему мн?нію, онъ долженъ былъ требовать отъ автора исключенія всего неприличнаго, и въ случа? отказа, совс?мъ не печатать его рецензій, съ потерею которыхъ публика потеряла бы весьма немного. Но если Г. Погодинъ поступилъ иначе, то онъ заслуживаетъ упрекъ, какъ журналистъ, а не какъ челов?къ и писатель, неим?ющій должнаго уваженія къ Карамзину. Собственныя сочиненія Г. Погодина служатъ тому лучшимъ доказательствомъ.

Второй разрядъ критиковъ нападаетъ на систему и планъ ц?лаго, на понятія исторіографа объ исторіи вообще. Они обвиняютъ Карамзина въ томъ, что онъ не обнимаетъ вс?хъ сторонъ и отт?нковъ нашей прошедшей жизни. Но критики не чувствуютъ, что если упреки ихъ справедливы, то они служатъ не порицаніемъ, а похвалою Исторіи Россійскаго Государства. Ибо невозможно обнять народной жизни во вс?хъ ея подробностяхъ, покуда частныя отрасли ея развитія не обработаны въ отд?льныхъ твореніяхъ и не сведены къ посл?днимъ выкладкамъ. Отъ того, изъ столькихъ историковъ, признанныхъ за образцовыхъ, критики не назовутъ намъ двухъ, писавшихъ по одному плану. Напротивъ того каждый бытописатель избиралъ и пресл?довалъ преимущественно одну сторону жизни описываемаго имъ государства, оставляя прочія въ т?ни и въ отдаленіи. Если Карамзинъ, сл?дуя ихъ прим?ру, ограничился преимущественнымъ изложеніемъ политическихъ событій и недосказалъ многаго въ другихъ отношеніяхъ, то это ограниченье было единственнымъ условіемъ возможности его усп?ха; и намъ кажется весьма страннымъ упрекать Карамзина за неполноту ея картины тогда, когда и съ этой неполной картины мы еще до сихъ поръ не можемъ снять даже легкаго очерка, чтобы оц?нить ее какъ должно. — Пусть люди съ талантомъ пишутъ другія исторіи; пусть изберутъ они средоточіемъ своихъ изысканій частную жизнь нашего народа, или изм?неніе нашихъ гражданскихъ постановленій, или воспитаніе нашего просв?щенія, или ходъ и усп?хи торговли, или монеты и медали: — трудъ ихъ можетъ быть полезенъ и достиженіе ц?ли возможно, ибо они пойдутъ по дорог?, уже прочищенной.

Кром? сихъ двухъ разрядовъ есть еще третій родъ критиковъ, которымъ самая ничтожность ихъ даетъ право на особенный классъ: это критики нев?жды. Равно б?дные познаніями историческими и литературными, лишенные даже поверхностнаго понятія объ общихъ положеніяхъ науки, и совершенно безчувственные къ приличіямъ нравственнымъ, они слабыми руками силятся пошатнуть твореніе в?ковое, переворачиваютъ смыслъ въ словахъ писателя великаго, см?ютъ приписывать ему собственное неразуміе, и хотятъ учить д?тскимъ истинамъ мужа безсмертнаго, гордость Россіи. Даже достоинство учености думаютъ они отнять у Исторіи Карамзина, и утверждаютъ, что она писана для однихъ св?тскихъ нев?ждъ, они, нев?жи несв?тскіе! — Все безполезно, что они говорятъ; все ничтожно, все ложь, — даже самая истина; и если случайно она вырвется изъ устъ ихъ, то, красн?я, сп?шитъ снова спрятаться въ свой колодезь, чтобы омыться отъ ихъ осквернительнаго прикосновенія. — Я не называю никого: читатель самъ легко отличитъ этотъ разрядъ судей непризванныхъ по той печати отверженія, которою украсило ихъ литературное и нравственное нев?жество, положивъ клеймо своей таможни на ихъ контрабандное лицо.

Оставимъ ихъ.

Но съ удовольствіемъ укажемъ на критику, въ которой д?льность и безпристрастіе розысканій соединяются съ приличностью тона: это статья, напечатанная въ 3 № Моск. В?стн. О участіи Годунова въ убіеніи Димитрія.

Кром? XII тома Россійской Исторіи, въ прошедшемъ году вышло у насъ, если в?рить журналамъ, еще одно сочиненіе историческое, зам?чательное по достоинству литературному: это Полтава Пушкина. Въ самомъ д?л?, изъ двадцати критикъ, вышедшихъ на эту поэму, бол?е половины разсуждало о томъ, д?йствительно ли согласны съ исторіей описанныя въ ней лица и происшествія. Критики не могли сд?лать большей похвалы Пушкину.

Мы вид?ли, что одно стремленіе воплотить поэзію въ д?йствительность уже доказываетъ и бoльшую зр?лость мечты поэта, и его сближеніе съ господствующимъ характеромъ в?ка. Но всегда ли поэтъ былъ в?ренъ своему направленію? и, переселивъ воображеніе въ область существенности, нашелъ ли онъ въ ней полный отв?тъ на вс? требованія поэзіи? или выступалъ иногда изъ круга д?йствительности, какъ бы видя въ немъ арфу, у которой недостаетъ еще н?сколькихъ струнъ, чтобы выразить вс? движенія души?

Кром? голой существенности и дополнительной думы поэта (которая также существенность), мы еще находимъ въ Полтав? иногда думу, противор?чащую д?йствительности, иногда порывъ чувства, несогласный съ т?мъ Шекспировскимъ состояніемъ духа, въ которомъ долженъ находиться творецъ, чтобы смотр?ть на вн?шній міръ, какъ на полное отраженіе внутренняго. Въ доказательство укажемъ на два м?ста Полтавы: на софизмъ о любви стариковъ и на романическую чувствительность Мазепы, когда онъ узнаетъ хуторъ Кочубея. И то, и другое противор?читъ истин?; но и то, и другое д?лаетъ минутный эффектъ. Это сцена изъ Корнеля, вплетенная въ трагедію Шекспира.

Такое бореніе двухъ началъ: мечтательности и существенности, должно необходимо предшествовать ихъ примиренію. Это переходъ съ одной степени на другую; и въ наше время не одинъ Пушкинъ можетъ служить прим?ромъ такого разногласія. Имъ дышетъ большая часть трагедій Шиллера, вс? трагедіи Раупаха, Фр. Шлегеля[8], Грильпарцера и почти вс? произведенія нов?йшихъ Н?мецкихъ писателей; Французская мелодрама обязана ему своимъ происхожденіемъ; иногда мы находимъ его даже у Вальтера Скотта, когда для возбужденія бoльшаго любопытства онъ вводитъ своихъ героевъ въ положенія неестественныя; самъ Гете, великій Гете, даже въ Эгмонт? наклонился одинъ разъ передъ своимъ в?комъ, олицетворивъ свободу Фландріи.

Но та зр?лость таланта, которую доказываетъ господствующій, хотя и не везд? выдержанный характеръ Полтавы, зам?тна также и въ отд?льныхъ частяхъ сей поэмы. Объ ней свид?тельствуютъ и мастерская обработка стиховъ, и сжатая полнота разсказа, и стройность переходовъ, особливо въ первой п?сни, и ясная выразительность картинъ, и даже н?которыя небрежности въ язык? и въ описаніяхъ. Вообще, если мы будемъ смотр?ть на Полтаву, какъ на зеркало дарованія, то увидимъ, что она даетъ намъ право на бoльшую надежду въ будущемъ, нежели вс? прежнія поэмы Пушкина. Но за то, если мы будемъ рассматривать ее въ отношеніи къ ней самой, то найдемъ въ ней такія несовершенства, которыя хотя н?сколько объясняютъ намъ, почему публика приняла ее не съ такимъ восторгомъ, какой обыкновенно возбуждаютъ въ ней произведенія Пушкина. Главное изъ сихъ несовершенствъ есть недостатокъ единства интереса, единственнаго изъ вс?хъ единствъ, котораго несоблюденіе не прощается законами либеральной піитики. Еслибы поэтъ сначала возбудилъ въ насъ участіе любви или ненависти къ политическимъ замысламъ Мазепы, тогда и Петръ, и Карлъ, и Полтавская битва были бы для насъ развязкою любопытнаго происшествія. Но посвятивъ первыя дв? п?сни преимущественно исторіи любви Мазепы и Маріи, Пушкинъ окончилъ свою пов?сть вм?ст? съ концомъ второй п?сни, и въ отношеніи къ главному интересу поэмы всю третью п?снь можно назвать почти лишнею.

По этой ли причин?, или потому, что словесность наша еще не доросла до господствующаго направленія Полтавы, поэма сія не им?ла видимаго вліянія на нашу литературу, и ни одинъ изъ подражателей Пушкина не избралъ ее въ образцы для своихъ мозаиковъ.

Но сколько однол?тнихъ литературныхъ цв?тковъ вышло въ прошедшемъ году изъ с?мянъ, брошенныхъ Пушкинымъ на поле нашей словесности еще во время его Байроновскаго направленія! — Зам?чательн?йшій изъ подражателей Пушкина есть Г. Подолинскій. Но его поэма, Борскій, по б?дности мыслей, по несоотв?тственности языка съ чувствами и чувствъ съ предметами, и по еще важн?йшимъ несообразностямъ въ план?, — зам?чательна только одною звучностью стиховъ.

Жуковскій напечаталъ въ прошедшемъ году свое Море, П?снь поб?дителей изъ Шиллера и связанные отрывки изъ Иліады. Зд?сь въ первый разъ увид?ли мы въ Гомер? такое качество, котораго не находили въ другихъ переводахъ: что у другихъ напыщенно и низко, то зд?сь просто и благородно; что у другихъ бездушно и вяло, зд?сь сильно, мужественно и трогательно; зд?сь все тепло, все возвышенно, каждое слово отъ души; можетъ быть это-то и ошибка, если прекрасное можетъ быть ошибкою.

Море Жуковскаго живо напоминаетъ всю прежнюю его поэзію: т? же звуки, то же чувство, та же особенность, та же прелесть. Кажется, вс? струны его прежней лиры отозвались зд?сь въ одномъ душевномъ звук?. Есть однако отличіе: что-то больше задумчивое, нежели въ прежней его поэзіи.

Торжество поб?дителей во многихъ м?стахъ превосходитъ подлинникъ изящностью отд?лки и поэтическими отт?нками языка. Такова участь большей части переводовъ Жуковскаго. Изъ подражателей Жуковскаго, писавшихъ въ прошедшемъ году, зам?чательн?йшіе: И. И. Козловъ и ?. Н. Глинка. Первый издалъ собраніе своихъ стихотвореній.

Любовь къ литератур? Германской, которой мы обязаны Жуковскому, все бол?е и бол?е распространяясь въ нашей словесности, была весьма зам?тна и въ произведеніяхъ прошедшаго года. Между поэтами Н?мецкой школы отличаются имена Шевырева, Хомякова и Тютчева. Посл?дній, однакоже, напечаталъ въ прошедшемъ году только одно стихотвореніе. Хомяковъ, котораго стихи всегда дышатъ мыслію и чувствомъ, а иногда блестятъ докончанностью отд?лки, отдалъ на театръ своего Ермака; но чтобы судить объ этой трагедіи, подождемъ ея явленія въ большой печатный св?тъ; давно уже сказано, что типографскій станокъ есть единственно в?рный пробный камень для звонкой монеты стиховъ. Шевыревъ пом?щалъ въ журналахъ н?которыя мелкія стихотворенія, и кром? того отрывки изъ перевода Вильгельма Теля. Им?я дарованія отличныя, обладая р?дкимъ познаніемъ Русскаго языка, удивительною легкостью въ труд? и бол?е всего душею пламенною, сосредоточенною въ любви къ высокому, Шевыревъ однакожъ им?етъ важный недостатокъ: недостатокъ отд?лки, и не только въ частяхъ, но и въ план?; не только въ важныхъ, но даже и въ мелкихъ стихотвореніяхъ. Часто вм?щаетъ онъ дв? разнородныя, господствующія мысли въ одну піесу и т?мъ м?шаетъ чувству сосредоточиться. Но это богатство мыслей, часто излишнее, (какъ бы желали мы упрекнуть въ этомъ качеств? бoльшую часть нашихъ писателей!), это богатство мыслей, особенно зам?тное въ проз? Шевырева, не есть ли залогъ его будущихъ усп?ховъ? — Теперь онъ только выступаетъ на поприще; когда же жизнь и опытъ положатъ посл?дній в?нецъ вкуса на его счастливыя дарованія, тогда, конечно, онъ займетъ значительное м?сто въ нашей литературной аристократіи.

Говоря о той части словесности, которая преимущественно обнаруживаетъ вліяніе Н?мецкое, нельзя не упомянуть объ Ижорскомъ, соч. неизв?стнаго. Н?которыя сцены изъ этой драматической фантазіи были напечатаны въ С?верныхъ Цв?тахъ прошедшаго года и зам?чательны по р?дкому у насъ соединенію глубокости чувства съ игривостью воображенія. Мы причисляемъ это произведеніе къ Н?мецкой школ?, не смотря на н?которое подражаніе Шекспиру, потому, что Шекспиръ зд?сь бол?е Шекспиръ Тиковскій, огерманившійся, нежели Шекспиръ настоящій, Шекспиръ Англичанинъ. Къ тому же и духъ ц?лаго сочиненія, сколько можно судить по отрывкамъ, кажется намъ преимущественно Н?мецкій.

Но среди молодыхъ поэтовъ, напитанныхъ великими писателями Германіи, бол?е вс?хъ блест?лъ и отличался покойный Д. В. Веневитиновъ, котораго стихотворенія вышли въ прошедшемъ году. Его желаніе исполнилось: прочтя не многое, что осталось намъ посл? него, кто не скажетъ съ чувствомъ восторга и печали:

Какъ я люблю его созданья!
Онъ дышетъ жаромъ красоты,
Въ немъ умъ и сердце согласились,
И мысли полныя носились
На легкихъ крыліяхъ мечты.
Какъ зналъ онъ жизнь, какъ мало жилъ![9]

Веневитиновъ созданъ былъ д?йствовать сильно на просв?щеніе своего отечества, быть украшеніемъ его поэзіи и, можетъ быть, создателемъ его философіи. Кто вдумается съ любовью въ сочиненія Веневитинова (ибо одна любовь даетъ намь полное разум?ніе); кто въ этихъ разорванныхъ отрывкахъ найдетъ сл?ды общаго имъ происхожденія, единство одушевлявшаго ихъ существа; кто постигнетъ глубину его мыслей, связанныхъ стройною жизнью души поэтической, — тотъ узнаетъ философа, проникнутаго откровеніемъ своего в?ка; тотъ узнаетъ поэта глубокаго, самобытнаго, котораго каждое чувство осв?щено мыслію, каждая мысль согр?та сердцемъ; котораго мечта не украшается искусствомъ, но сама собою родится прекрасная; котораго лучшая п?снь — есть собственное бытіе, свободное развитіе его полной, гармонической души. Ибо щедро природа над?лила его своими дарами и ихъ разнообразіе согласила равнов?сіемъ. Отъ того все прекрасное было ему родное: отъ того въ познаніи самого себя находилъ онъ разр?шеніе вс?хъ тайнъ искусства, и въ собственной душ? прочелъ начертаніе высшихъ законовъ, и созерцалъ красоту созданія. Отъ того природа была ему доступною для ума и для сердца; онъ могъ

Въ ея таинственную грудь
Какъ въ сердце друга заглянуть.

Созвучіе ума и сердца было отличительнымъ характеромъ его духа, и самая фантазія его была бол?е музыкою мыслей и чувствъ, нежели игрою воображенія. Это доказываетъ, что онъ былъ рожденъ еще бол?е для философіи, нежели для поэзіи. Прозаическія сочиненія его, которыя печатаются и скоро выйдутъ въ св?тъ, еще подтвердятъ все сказанное нами.

Но что долженъ былъ совершить Веневитиновъ, чему пом?шала его ранняя кончина, то совершится само собою, хотя, можетъ быть, уже не такъ скоро, не такъ полно, не такъ прекрасно. Намъ необходима философія: все развитіе нашего ума требуетъ ее. Ею одною живетъ и дышетъ наша поэзія; она одна можетъ дать душу и ц?лость нашимъ младенствующимъ наукамъ, и самая жизнь наша, можетъ быть, займетъ отъ нея изящество стройности. Но откуда придетъ она? Гд? искать ее?

Конечно, первый шагъ нашъ къ ней долженъ быть присвоеніемъ умственныхъ богатствъ той страны, которая въ умозр?ніи опередила вс? другіе народы. Но чужія мысли полезны только для развитія собственныхъ. Философія Н?мецкая вкорениться у насъ не можетъ. Наша философія должна развиться изъ нашей жизни, создаться изъ текущихъ вопросовъ, изъ господствующихъ интересовъ нашего народнаго и частнаго быта. Когда? и какъ? — скажетъ время; но стремленіе къ философіи Н?мецкой, которое начинаетъ у насъ распространяться, есть уже важный шагъ къ этой ц?ли.

Чтобы еще бол?е уб?диться въ польз? вліянія Н?мецкихъ мыслителей, взглянемъ на многочисленную толпу т?хъ изъ нашихъ писателей, которые, не отличаясь личнымъ дарованіемъ, т?мъ ясн?е показываютъ достоинство пріобр?теннаго ими чужаго. Зд?сь господствуютъ два рода литераторовъ: одни сл?дуютъ направленію Французскому, другіе Н?мецкому. Что встр?чаемъ мы въ сочиненіяхъ первыхъ? Мыслей мы не встр?чаемъ у нихъ (ибо мысли, собственно Французскія, уже стары; сл?д. не мысли, а общія м?ста: сами Французы заимствуютъ ихъ у Н?мцевъ и Англичанъ)[10]. Но мы находимъ у нихъ игру словъ р?дко, весьма р?дко, и то случайно соединенную съ остроуміемъ, и шутки, почти всегда лишенныя вкуса, часто лишенныя всякаго смысла. И можетъ ли быть иначе? — Остроуміе и вкусъ воспитываются только въ кругу лучшаго общества; а многіе ли изъ нашихъ писателей им?ютъ счастіе принадлежать къ нему?

Напротивъ того въ произведеніяхъ писателей, которые напитаны чтеніемъ Н?мецкихъ умствователей, почти всегда найдемъ мы что нибудь достойное уваженія, хотя т?нь мысли, хотя стремленіе къ этой т?ни.

Но я говорю о писателяхъ безъ дарованій: талантъ равно блеститъ везд?; онъ, какъ красота, даетъ прелесть вс?мъ движеніямъ; какъ чувство, даетъ душу вс?мъ словамъ; какъ умъ, даетъ ум?стностью ц?ну вс?мъ мыслямъ. Князь Вяземскій можетъ быть тому прекраснымъ доказательствомъ. Сл?дуя преимущественно направленію Французскому, онъ ум?етъ острыя стр?лы насм?шки закалять въ оригинальныхъ мысляхъ и согр?вать чувствомъ всегда умную, всегда счастливую, блестящую игру ума. Но и Князь Вяземскій, не смотря на вс? свои дарованія, не смотря на то, что мы можемъ назвать его остроумн?йшимъ изъ нашихъ писателей, еще выше тамъ, гд?, какъ въ Уныніи, голосъ сердца слышн?е ума.

Многіе утверждаютъ, что Французское направленіе господствуетъ также и въ произведеніяхъ Баратынскаго; но по нашему мн?нію, онъ столько же принадлежитъ къ школ? Французской, сколько Ламартинъ, сколько сочинитель Сен-Марса, сочинитель заговора Малета, сколько нашъ Пушкинъ и вс? т? писатели, которые, начавъ свое развитіе мн?ніями Французскими, довершили его направленіемъ Европейскимъ, сохранивъ Французскаго одну докончанность вн?шней отд?лки.

Поэзія собственно Французская, какъ утреннее солнце, золотитъ одн? вершины. Только т? минуты жизни, которыя выдаются изъ жизни вседневной, которыя и толпа разд?ляетъ съ поэтомъ, им?ютъ право входить въ заколдованный кругъ ихъ мечтаній, и, можетъ быть, одинъ Шенье д?лаетъ исключеніе, — если можно направленіе Шенье назвать Французскимъ. Но Муза Баратынскаго, обнявъ всю жизнь поэтическимъ взоромъ, льетъ равный св?тъ вдохновенія на вс? ея минуты, и самое обыкновенное возводитъ въ поэзію, посредствомъ осв?тительнаго прикосновенія съ ц?лою жизнію, съ господствующею мечтою. Отъ того, чтобы дослышать вс? отт?нки лиры Баратынскаго, надобно им?ть и тоньше слухъ, и больше вниманія, нежели для другихъ поэтовъ. Ч?мъ бол?е читаемъ его, т?мъ бол?е открываемъ въ немъ новаго, незам?ченнаго съ перваго взгляда, — в?рный признакъ поэзіи, сомкнутой въ собственномъ бытіи, но доступной не для всякаго. Даже въ художественномъ отношеніи, многіе ли способны оц?нить вполн? достоинство его стиховъ, эту точность въ выраженіяхъ и оборотахъ, эту м?рность изящную, эту благородную щеголеватость? — Но если-бы идеалъ лучшаго общества явился вдругъ въ какой нибудь неизв?стной намъ столиц?, то въ его избранномъ кругу не знали бы другаго языка.

Между т?мъ, красота жизни поэтической, съ лица которой Муза Баратынскаго сняла покрывало до половины, доказываетъ намъ, что поэтъ еще не весь выразился въ стихахъ своихъ; что мы должны ожидать еще несравненно бол?е того, что онъ совершилъ; что ему еще предназначено столько превзойти наши ожиданія, сколько разоблаченіе красоты можетъ удивить воображеніе.

Но въ его Бальномъ вечер?, напечатанномъ въ прошедшемъ году, есть недостатокъ, котораго н?тъ въ его Эд?, ни въ Переселеніи душъ, въ этомъ миломъ, остроумно-мечтательномъ каприз? поэтическаго воображенія: въ Бальномъ вечер? Баратынскаго н?тъ средоточія для чувства и (если можно о поэзіи говорить языкомъ механики) въ немъ н?тъ одной составной силы, въ которой бы соединились и уравнов?сились вс? душевныя движенія. Не смотря на то, однакоже, эта поэма превосходитъ вс? прежнія сочиненія Баратынскаго изящностью частей, наружною связью ц?лаго и совершенствомъ отд?лки. Въ самомъ д?л?: ктo, прочтя ее, не скажетъ, что поэтъ сд?лалъ усп?хи; что самые недостатки его доказываютъ, что онъ требовалъ отъ себя больше, ч?мъ прежде; что см?шеніе т?ни и св?та зд?сь не сумерки, а разсв?тъ, заря новой эпохи для его таланта: однимъ словомъ, что на его Бальномъ вечер?, какъ и на другихъ бальныхъ вечерахъ непоэтическихъ, сквозь тонкій, прозрачный занав?съ виденъ утренній св?тъ наступающаго дня?

Баронъ Дельвигъ издалъ Собраніе своихъ стихотвореній. Также, какъ Баратынскій, онъ не принадлежитъ ни къ одной изъ нов?йшихъ школъ, и даже подражанія его древнимъ носятъ печать оригинальности.

Всякое подражаніе по систем? должно быть холодно и бездушно. Только подражаніе изъ любви можетъ быть поэтическимъ и даже творческимъ. Но въ посл?днемъ случа? можемъ ли мы совершенно забыть самихъ себя? и не отъ того ли мы и любимъ образецъ нашъ, что находимъ въ немъ черты, соотв?тствующія требованіямъ нашего духа? Вотъ отъ чего нов?йшіе всегда остаются нов?йшими во вс?хъ удачныхъ подражаніяхъ древнимъ[11]; скажу бол?е: н?тъ ни одного истинно изящнаго перевода древнихъ классиковъ, гд? бы не легли сл?ды такого состоянія души, котораго не знали наши праотцы по уму. Чувство религіозное, коимъ мы обязаны христіанству; романическая любовь — подарокъ Арабовъ и варваровъ; уныніе — дитя С?вера и зависимости; всякаго рода фанатизмъ — необходимый плодъ борьбы в?ковыхъ неустройствъ Европы съ порывами къ улучшенію; наконецъ, перев?съ мысленности надъ чувствами, и оттуда стремленіе къ единству и сосредоточенью, — вотъ новыя струны, которыя жизнь нов?йшихъ народовъ натянула на сердце челов?ка. Напрасно думаетъ онъ заглушить ихъ стонъ, ударяя въ лиру Греціи: он? невольно отзываются на его п?сню, и, вм?сто простаго звука, является аккордъ.

Таковы подражанія Дельвига. Его Муза была въ Греціи; она воспиталась подъ теплымъ небомъ Аттики; она наслушалась тамъ простыхъ и полныхъ, естественныхъ, св?тлыхъ и правильныхъ звуковъ лиры Греческой; но ея н?жная краса не вынесла бы холода мрачнаго С?вера, еслибы поэтъ не прикрылъ ее нашею народною одеждою; еслибы на ея классическія формы онъ не набросилъ душегр?йку нов?йшаго унынія: — и не къ лицу ли Гречанк? нашъ с?верный нарядъ?

Тоже господствующее чувство зам?тно и въ другихъ произведеніяхъ Дельвига, и тоже качество, которое даетъ отливъ нов?йшаго его подражаніямъ древнимъ, было причиною, что поэтъ выше всего является въ своихъ Русскихъ п?сняхъ.

Но говоря о писателяхъ образцовыхъ, коихъ имена блест?ли въ литератур? прошедшаго года, можно ли не упомянуть объ одной изъ лучшихъ надеждъ нашихъ? — Не многіе получили въ уд?лъ такую силу и мужество, коими красуются произведенія Языкова. Каждый стихъ его живетъ огнемъ, какъ саламандра.

Если мы будемъ разсматривать литературу нашу въ отношеніи къ другимъ Европейскимъ, то найдемъ въ ней соединенное вліяніе почти вс?хъ словесностей. Мы сказали уже, что направленіе Н?мецкое и Французское у насъ господствующія. Вліяніе поэзіи Англійской, особенно Байроновской и Оссіановской, зам?тно въ произведеніяхъ многихъ изъ нашихъ литераторовъ. Подражанія древнимъ, хотя немногочисленныя, не могли не им?ть вліянія на общій характеръ нашей литературы. Словесность Италіянская, отражаясь въ произведеніяхъ Нелединскаго и Батюшкова, также бросила свою краску на многоцв?тную радугу нашей поэзіи. Все это живетъ вм?ст?, м?шается, роднится, ссорится и об?щаетъ литератур? нашей характеръ многосторонній, когда добрый геній спасетъ ее отъ безхарактерности.

Но вліяніе Итальянское, или лучше сказать, Батюшковское, зам?тно у немногихъ изъ нашихъ стихотворцевъ. Туманскій отличается между ними н?жностью чувства и музыкальностью стиховъ. Въ прошедшемъ году онъ печаталъ не много. Къ той же школ? принадлежатъ Г-да Раичь и Ознобишинъ.

Пред?лы этой статьи не позволяютъ намъ распространяться обо вс?хъ зам?чательныхъ произведеніяхъ прошедшаго года. Упомянемъ о н?которыхъ. Василій Львовичь Пушкинъ напечаталъ три главы изъ своей романтической поэмы Храбровъ, гд? Муза его не изм?нила своей обыкновенной любезности. — Г-жа Лисицына издала собраніе своихъ стихотвореній, гд? чувство и простота выраженій ручаются за неподложность таланта. Баронъ Розенъ издалъ Д?ву семи Ангеловъ.

Кром? того зд?сь и тамъ мелькаютъ имена господъ: Илличевскаго, Корсака, Трилуннаго, Павлова, Григорьева, Вельтмана, Вердеревскаго, Лихонина, Мих. Дмитріева, Маркевича, Крюкова, Сіянова, Краинскаго, Якубовича, Степанова, Левшина, Каховскаго, Петрова, Тростина, Олина, Межакова, Масальскаго, Зайцевскаго, Каркунова, Башилова и другихъ. Но что сказать объ этихъ писателяхъ? — Многіе изъ нихъ знакомы уже нашей публик?, другіе вышли еще съ б?лыми щитами на опасное поприще стихотворной д?ятельности. Во многихъ, можетъ быть, таится талантъ, и для развитія силы ищетъ только времени, случая и труда — по крайней м?р? будемъ хранить уваженіе къ надежд?, подл? любви къ воспоминанію.

Драматическая литература наша — но можно ли назвать литературою сборъ нашихъ драматическихъ произведеній? — Въ этой отрасли словесности мы б?дн?е всего. Трагедіи въ прошедшемъ году не вышло ни одной. Изъ комедій ни одна не превышаетъ посредственнаго. Зам?чательн?е другихъ: Св?тскій случай Г-на Хм?льницкаго; его же отрывки изъ Арзамазскихъ гусей; отрывки изъ Колумба, недокончанной комедіи покойнаго А. И. Писарева, и Дворянскіе выборы, соч. неизв?стнаго.

Вообще нашъ театръ представляетъ странное противор?чіе съ самимъ собою: почти весь репертуаръ нашихъ комедій состоитъ изъ подражаній Французамъ, и, не смотря на то, именно т? качества, которыя отличаютъ комедію Французскую отъ вс?хъ другихъ: вкусъ, приличность, остроуміе, чистота языка, и все, что принадлежитъ къ необходимостямъ хорошаго общества,— все это совершенно чуждо нашему театру. Наша сцена вм?сто того, чтобы быть зеркаломъ нашей жизни, служитъ увеличительнымъ зеркаломъ для одн?хъ лакейскихъ нашихъ, дал?е которыхъ не проникаетъ наша комическая Муза. Въ лакейской она дома, тамъ ея и гостиная, и кабинетъ, и зала, и уборная; тамъ проводитъ она весь день,когда не ?здитъ на запяткахъ д?лать визиты Музамъ сос?днихъ государствъ; и чтобы Русскую Талію изобразить похоже, надобно представить ее въ ливре? и въ сапогахъ.

Таковъ общій характеръ нашихъ оригинальныхъ комедій, еще неизм?ненный немногими, р?дкими исключеніями. Причина этого характера заключается отчасти въ томъ, что отъ Фонъ-Визина до Грибо?дова мы не им?ли ни одного комическаго таланта; а изв?стно, что необыкновенный челов?къ, какъ и необыкновенная мысль, всегда даютъ одностороннее направленіе уму; что перев?съ силы уравнов?шивается только другою силою; что вредъ генія исправляется явленіемъ другаго, противод?йствующаго.

Между т?мъ можно бы зам?тить нашимъ комическимъ писателямъ, что они поступаютъ неразсчетливо, избирая такое направленіе. За простымъ народомъ имъ не угнаться; и какъ ни низокъ языкъ ихъ, какъ ни богаты неприличностями ихъ удалыя шутки, какъ ни грубы ихъ фарсы, которымъ хохочетъ раекъ; но они никогда не достигнутъ до своего настоящаго идеала, и вс? комедіи ихъ — любой извощикъ убьетъ однимъ словомъ.

Почти на каждомъ изъ нашихъ писателей зам?тно вліяніе, бол?е или мен?е см?шанное, какой нибудь изъ иностранныхъ литературъ, или котораго нибудь изъ нашихъ первоклассныхъ писателей. Есть однакоже у насъ особенная школа, оригинальная, самобытная, им?ющая свои качества, свое направленіе, своихъ многочисленныхъ приверженцевъ, совершенно отличная отъ вс?хъ другихъ, хотя многіе изъ нашихъ писателей заимствуютъ у нея красоты свои. Школа сія началась вм?ст? съ в?комъ, и основателемъ ея былъ графъ Дмитрій Ивановичь Хвостовъ, а посл?дователи его: Гг-да Борисъ ?едоровъ, Телепневъ, Св?чинъ, Волковъ, Бестужевъ-Рюминъ, А. Орловъ и другіе. Почти вс? сіи писатели суть поэты эпическіе, и почти каждый изъ нихъ создалъ особенную поэму въ классическомъ дух?, и только не многіе, напр. Г. Рюминъ, позволяютъ себ? вступать въ область романтики; но Г. ?едоровъ д?лаетъ исключеніе изъ вс?хъ: бол?е другихъ приближаясь къ основателю школы, онъ писалъ почти во вс?хъ родахъ.

Этою школою мы заключимъ обозр?ніе оригинальныхъ произведеній нашихъ стихотворцевъ. Переводами прошедшій годъ былъ богаче вс?хъ предшествовавшихъ. Назовемъ зам?чательн?йшіе. Г. Ротчевъ перевелъ Вильгельма Теля и Мессинскую Нев?сту Шиллера, и печаталъ н?которые отрывки изъ Макбета Шекспирова. Стихъ Г. Ротчева силенъ и звученъ; но онъ иногда теменъ, часто нев?ренъ подлиннику и р?дко передаетъ вс? отт?нки оригинала. Г. Шевыревъ напечаталъ одно д?йствіе Вильгельма Теля. Его переводъ ближе къ подлиннику и изящн?е перевода Г-на Ротчева. Г. Вронченко перевелъ Гамлета, отрывки изъ Дзядовъ Мицкевича, отрывки изъ Юнга и н?сколько Ирландскихъ мелодій Мура. Вообще переводы его весьма близки и языкъ правиленъ, хотя не довольно изященъ и тяжелъ въ оборотахъ. Г. Познанскій перевелъ Альпугару изъ Мицкевича; она принадлежитъ еще не къ лучшимъ произведеніемъ Г-на Познанскаго, который вообще отличается в?рнымъ чувствомъ поэтическихъ красотъ подлинника, изящною простотою языка и точностью выраженій.

Кром? того переводили и печатали отрывки въ разныхъ журналахъ и альманахахъ: изъ Ромео и Юліи Шекспира Г....; изъ Донъ-Карлоса Шиллерова и Ифигеніи Гете Г. Лихонинъ; изъ Донъ-Карлоса же Г. Колачевскій и Г. Ободовскій; изъ Байронова Донъ-Жуана и Паризины, изъ Парни и Мура Г. Mapкевичъ; Паризину перевелъ также Г. Карцевъ; Г. Щастный перевелъ Фариса Мицкевича; Лару Байрона перевелъ Г. Носковъ. Г. Трилунный переводилъ изъ Гяура Байрона, и н?сколько сценъ изъ Мольерова Амфитріона. Г. Козловъ перевелъ Крымскіе сонеты Мицкевича. Его же Субботній вечеръ, подражаніе Борнсу, зам?чателенъ по приложеннымъ въ начал? стихамъ на смерть А. А. Воейковой, гд? видно трогательное чувство души, ум?ющей любить прекрасное.

Сіи переводы, хотя весьма различнаго достоинства, вс? однакоже доказываютъ усп?хи нашего просв?щенія и усовершенствованіе нашего языка. Двадцать л?тъ назадъ каждый изъ нихъ возбудилъ-бы особенное вниманіе. Зам?тимъ, что шесть иностранныхъ поэтовъ разд?ляютъ преимущественно любовь нашихъ литераторовъ: Гете, Шиллеръ, Шекспиръ, Байронъ, Муръ и Мицкевичь. Добрый знакъ для будущаго! — Знакомствомъ съ Гете, Шиллеромъ и Шекспиромъ обязаны мы распространившемуся вліянію словесности Н?мецкой и Жуковскому; знакомствомъ съ Байрономъ обязаны мы Пушкину; любовь къ Муру принадлежитъ къ т?мъ же странностямъ нашего литературнаго вкуса, которыя прежде были причиною безусловнаго обожанія Ламартина. Съ Мицкевичемъ прежде вс?хъ познакомилъ насъ князь Вяземскій: это счастливое начало дружественнаго сближенія двухъ родныхъ словесностей, которыя до сихъ поръ чуждались другъ друга.

Польская литература, также какъ Русская, до сихъ поръ была не только отраженіемъ литературы Французско-Н?мецкой, но и существовала единственно силою чуждаго вліянія. Какъ могла она д?йствовать на Россію? — Чтобы об? словесности вступили въ сношенія непосредственныя и заключили союзъ прочный, нужно было хотя одной изъ нихъ им?ть своего уполномоченнаго на сейм? первоклассныхъ правителей Европейскихъ умовъ; ибо одно господствующее въ Европ? можетъ им?ть вліяніе на подвластныя ей литературы. Мицкевичь, сосредоточивъ въ себ? духъ своего народа, первый далъ Польской поэзіи право им?ть свой голосъ среди умственныхъ депутатовъ Европы, и вм?ст? съ т?мъ далъ ей возможность д?йствовать и на нашу поэзію.

Бол?е или мен?е сложное вліяніе сихъ шести чужеземныхъ поэтовъ, соединенное съ вліяніемъ нашей собственной литературы, образуетъ теперь общій характеръ вс?хъ первоклассныхъ стихотворцевъ нашихъ, и сл?довательно, характеръ нашей текущей словесности вообще. Но прежде, нежели мы получимъ право говорить о семъ общемъ характер?, должны мы докончить картину литературы прошедшаго года обозр?ніемъ прозаическихъ сочиненій и журналовъ.

Мы не будемъ зд?сь говорить ни объ Исторіи 4 Хановъ, ни объ Описаніи Пекина, изданныхъ Отцемъ Іакин?омъ; ни о картин? войны съ Турціей, сочиненной Г-мъ Бутурлинымъ; ни о другихъ бол?е или мен?е зам?чательныхъ произведеніяхъ, не входящихъ въ область чистой литературы. Но зам?тимъ, что прошедшій годъ былъ особенно богатъ произведеніями въ род? пов?ствовательномъ. Назовемъ лучшія: М?шокъ съ золотомъ, Г-на Полеваго; Черная курица, сказка для д?тей, Г-на Погор?льскаго; Черная немочь, Г-на Погодина; Уединенный домикъ на Васильевскомъ остров?, Тита Космократова; Русалка, Г-на Байскаго, и другія. — Черный годъ или Горскіе Князья им?етъ вс? т? же качества, какія публика находила въ прежнихъ романахъ покойнаго Г. Нар?жнаго: возможность таланта, которому для перехода въ д?йствительность еще недоставало большей образованности и вкуса.

Мен?е таланта, но бол?е литературной опытности, языкъ бол?е гладкій, хотя безцв?тный и вялый, находимъ мы въ Выжигин?, нравственно-сатирическомъ роман? Г-на Булгарина. Пустота, безвкусіе, бездушность, нравственныя сентенціи, выбранныя изъ д?тскихъ прописей, нев?рность описаній, приторность шутокъ, — вотъ качества сего сочиненія, качества, которыя составляютъ его достоинство, ибо они д?лаютъ его по плечу простому народу и той части нашей публики, которая отъ азбуки и катихизиса приступаетъ къ пов?стямъ и путешествіямъ. Что есть люди, которые читаютъ Выжигина съ удовольствіемъ и, сл?довательно, съ пользою, это доказывается т?мъ, что Выжигинъ расходится. Но гд? же эти люди? спросятъ меня. Мы не видимъ ихъ точно также, какъ и т?хъ, которые наслаждаются Сонникомъ и книгою О клопахъ; но они есть, ибо и Сонникъ, и Выжигинъ, и О клопахъ раскупаются во вс?хъ лавкахъ.

Зам?чательно, что въ прошедшемъ году вышло около 100,000 экземпляровъ Азбуки Русской, около 60,000 Азбуки Славянской, 60,000 экземп. Катихизиса, около 15,000 Азбуки Французской, и вообще учебныя книги расходились въ этомъ году почти ц?лою третью бол?е, нежели въ прежнемъ. Вотъ что намъ нужно, чего недостаетъ намъ, чего по справедливости требуетъ публика.

Изъ переводныхъ книгъ назовемъ дв?: Вертера, соч. Гете, переводъ Г-на Р., и Исторію Литературы Фр. Шлегеля, переводъ неизв?стнаго. Первый можно назвать самымъ близкимъ, самымъ изящнымъ изъ вс?хъ прозаическихъ переводовъ, вышедшихъ у насъ въ посл?днее двадцатил?тіе.

Странная неприличность полемики составляла отличительный характеръ нашихъ журналовъ прошедшаго года. Мы над?емся, однако, что это скоро утомитъ нашу публику и что она скоро захочетъ вид?ть въ нашихъ литераторахъ кой-что кром? двуногихъ животныхъ съ перьями.

Обозр?ніе особенныхъ качествъ каждаго изъ нашихъ журналовъ не входитъ въ планъ этой статьи. Зам?тимъ однако, что Телеграфъ былъ богаче другихъ хорошими, д?льными статьями, и бол?е другихъ передавалъ намъ любопытнаго изъ журналовъ иностранныхъ; С?верная Пчела была св?ж?е другихъ политическими новостями; Атеней мен?е другихъ участвовалъ въ неприличныхъ полемикахъ; Славянинъ неприличность брани усилилъ до поэзіи.

Зам?тимъ еще одно качество, общее почти вс?мъ журналамъ нашимъ: странный слогъ, которымъ пишутся многія оригинальныя и большая часть переводныхъ статей, слогъ неточный, шершавый, и часто хуже того, которымъ писали у насъ прежде Карамзина и Дмитріева. Можетъ быть, это одна изъ главныхъ причинъ, почему люди со вкусомъ почти не читаютъ нашихъ журналовъ; ибо для образованнаго слуха н?тъ ничего тяжел?е фальшивыхъ тоновъ.

С?верные цв?ты были безъ сравненія лучшимъ изъ вс?хъ альманаховъ. Въ Невскомъ альманах? зам?тимъ прозаическую статью Ливонія, соч. неизв?стнаго: если бы наше обозр?ніе было писано т?мъ-же перомъ, которое начертало Ливонію, то мы печатали-бы его безъ боязни неусп?ха.

Другіе альманахи — но что пользы намъ знать, что т? или другія статьи печатались въ томъ, а не въ другомъ періодическомъ изданіи? Объяснитъ ли это сколько нибудь характеръ нашей литературы?

До сихъ поръ разсматривали мы словесность нашу въ отношеніи къ ней самой, и потому съ любопытствомъ останавливались на каждомъ произведеніи, которое открываетъ намъ новую сторону нашего литературнаго характера, или подаетъ новую надежду въ будущемъ. Зд?сь все казалось намъ важнымъ, все достойнымъ вниманія, какъ с?мена, изъ коихъ со временемъ созр?етъ плодъ.

Но если мы будемъ разсматривать нашу словесность въ отношеніи къ словесностямъ другихъ государствъ; если просв?щенный Европеецъ, развернувъ передъ нами вс? умственныя сокровища своей страны, спроситъ насъ: „Гд? литература ваша? Какими произведеніями можете вы гордиться передъ Европою?” — Что будемъ отв?чать ему?

Мы укажемъ ему на Исторію Россійскаго Государства; мы представимъ ему н?сколько одъ Державина, н?сколько стихотвореній Жуковскаго и Пушкина, н?сколько басень Крылова, н?сколько сценъ изъ Фонъ-Визина и Грибо?дова, и — гд? еще найдемъ мы произведеніе достоинства Европейскаго?

Будемъ безпристрастны, и сознaемся, что у насъ еще н?тъ полнаго отраженія умственной жизни народа, у насъ еще н?тъ литературы. Но ут?шимся: у насъ есть благо, залогъ вс?хъ другихъ): у насъ есть надежда и мысль о великомъ назначеніи нашего отечества!

В?нецъ просв?щенія Европейскаго служилъ колыбелью для нашей образованности; она рождалась, когда другія государства уже доканчивали кругъ своего умственнаго развитія, и гд? они остановились, тамъ мы начинаемъ. Какъ младшая сестра въ большой, дружной семь?, Россія прежде вступленія въ св?тъ богата опытностью старшихъ.

Взгляните теперь на вс? Европейскіе народы: каждый изъ нихъ уже совершилъ свое назначеніе, каждый выразилъ свой характеръ, пережилъ особенность своего направленія, и уже ни одинъ не живетъ отд?льною жизнію: жизнь ц?лой Европы поглотила самостоятельность вс?хъ частныхь государствъ.

Но для того, чтобы ц?лое Европы образовалось въ стройное, органическое т?ло, нужно ей особенное средоточіе, нуженъ народъ, который бы господствовалъ надъ другими своимъ политическимъ и умственнымъ перев?сомъ. Вся исторія нов?йшаго просв?щенія представляетъ необходимость такого господства: всегда одно государство было, такъ сказать, столицею другихъ, было сердцемъ, изъ котораго выходитъ и куда возвращается вся кровь, вс? жизненныя силы просв?щенныхъ народовъ.

Италія, Испанія, Германія (во время реформаціи), Англія и Франція, поперем?нно управляли судьбою Европейской образованности. Развитіе внутренней силы было причиною такого господства, а упадокъ силы причиною его упадка.

Англія и Германія находятся теперь на вершин? Европейскаго просв?щенія; но вліяніе ихъ не можетъ быть живительное, ибо ихъ внутренняя жизнь уже окончила свое развитіе, состар?лась и получила ту односторонность зр?лости, которая д?лаетъ ихъ образованность исключительно имъ одн?мъ приличною.

Вотъ отъ чего Европа представляетъ теперь видъ какого-то оц?пен?нія; политическое и нравственное усовершенія равно остановились въ ней; запоздалыя мн?нія, обветшалыя формы, какъ запруженная р?ка, плодоносную страну превратили въ болота, гд? цв?тутъ одн? незабудки, да изр?дка блеститъ холодный, блуждающій огонекъ.

Изо всего просв?щеннаго челов?чества два народа не участвуютъ во всеобщемъ усыпленіи; два народа, молодые, св?жіе, цв?тутъ надеждою: это Соединенные Американскіе Штаты и наше отечество.

Но отдаленность м?стная и политическая, а бол?е всего односторонность Англійской образованности Соединенныхъ Штатовъ, — всю надежду Европы переносятъ на Россію.

Совм?стное д?йствіе важн?йшихъ государствъ Европы участвовало въ образованіи начала нашего просв?щенія, приготовило ему характеръ обще-Европейскій и вм?ст? дало возможность будущаго вліянія на всю Европу.

Къ той же ц?ли ведутъ насъ гибкость и переимчивость характера нашего народа, его политическіе интересы и самое географическое положеніе нашей земли.

Судьба каждаго изъ государствъ Европейскихъ зависитъ отъ совокупности вс?хъ другихъ; — судьба Россіи зависитъ отъ одной Россіи.

Но судьба Россіи заключается въ ея просв?щеніи: оно есть условіе и источникъ вс?хъ благъ. Когда же эти вс? блага будутъ нашими, — мы ими под?лимся съ остальною Европою и весь долгъ нашъ заплатимъ ей сторицею.

Наша литература — ребенокъ, который только начинаетъ чисто выговаривать.

Не смотря на то, ни въ какой земл? текущая словесность не им?етъ такой значительности, какъ въ Россіи; и между т?мъ какъ въ другихъ государствахъ литература есть одно изъ второстепенныхъ выраженій образованности, у насъ она главн?йшее, если не единственное.

Быстрота и важность государственныхъ переломовъ; д?ятельное участіе, которое обязаны принимать въ нихъ люди частные; повсем?стная борьба политическихъ и къ нимъ примкнувшихся религіозныхъ партій; ихъ противоположныя выгоды и разногласныя требованія; усп?хи и распространенность промышленности, связавшіе ея перевороты съ ц?лымъ составомъ народнаго бытія; все, даже самыя первыя стихіи частной жизни, почти во вс?хъ странахъ Европы, сосредоточиваютъ д?ятельность умовъ на д?ла государственныя, которыя потому могутъ одни служить полнымъ представителемъ общественной образованности, указателемъ господствующаго направленія и зеркаломъ текущей минуты.

Самыя науки, при такомъ расположеніи умовъ, не могутъ занимать въ нихъ перваго м?ста. Къ тому же, созр?вшія в?ковымъ развитіемъ, он? уже сами собою склоняются къ жизни д?йствительной, являясь предъ обществомъ, то какъ сила, то какъ орудіе политической д?ятельности.

Только относительная значительность остается для литературы. Но та часть ея, которая не задавлена вліяніемъ политики, — литература чистая, самоц?нная, едва зам?тна посреди всеобщаго стремленія къ д?ламъ бол?е существеннымъ: она цв?тетъ бл?дно и бол?зненно, какъ цв?токъ осенній, благоухающій для охотниковъ, но не возбуждающій въ ум? ни надежды на плодъ, ни дов?ренности къ плодовитости дерева.

Въ Россіи напротивъ. Литература наша въ первой весн?: каждый цв?тъ ея пророчитъ новый плодъ и обнаруживаетъ новое развитіе. Между т?мъ какъ въ другихъ государствахъ д?ла государственныя поглощая вс? умы, служатъ главнымъ м?риломъ ихъ просв?щенія, у насъ неусыпныя попеченія прозорливаго Правительства избавляютъ частныхъ людей отъ необходимости заниматься политикой, и такимъ образомъ единственнымъ указателемъ нашего умственнаго развитія остается литература. Вотъ почему въ Россіи сл?довать за ходомъ словесности необходимо не только для литераторовъ, но и для каждаго гражданина, желающаго им?ть какое нибудь понятіе о нравственномъ состояніи своего отечества.

Зам?тимъ ли мы усовершеніе вкуса въ произведеніяхъ литературныхъ? мы въ прав? заключить, что есть публика образованная, сл?довательно, мыслящая и въ своихъ мн?ніяхъ не отстающая отъ в?ка. Увидимъ ли мы счастливый усп?хъ произведенія нев?жественнаго, бездарнаго? мы порадуемся ему, предполагая, что самая необразованная часть Русскихъ читателей начинаетъ быть публикою и, сл?довательно, просыпается отъ своего умственнаго безд?йствія. Услышимъ ли мы жалобы на то, что книги безъ достоинства расходятся не только усп?шно, но еще усп?шн?е книгъ съ достоинствомъ? мы порадуемся вдвое, видя, что намъ готовится въ будущемъ еще больше людей просв?щенныхъ, нежели сколько мы имеемъ теперь.

Такъ, если самая бездарность въ нашей литературе можетъ доставить намъ любопытныя сведенія о нашей первоначальной образованности — сколько же данныхъ о нашемъ просв?щеніи вообще, сколько новыхъ показаній объ отношеніяхъ нашей литературы къ обществу и къ чужеземнымъ вліяніямъ; сколько предзнаменованій о характере нашихъ будущихъ успеховъ открывается внимательному наблюдателю въ изученіи нашихъ писателей первоклассныхъ, которыхъ каждое слово служитъ образцомъ для всего строя рядовыхъ литераторовъ, и каждое произведеніе отзывается участіемъ отборн?йшаго круга читателей.

Такимъ образомъ, разсматривая зам?чательныя литературныя событія прошедшаго года, мы будемъ стараться опред?лить настоящую степень нашего литературнаго развитія и вм?ст? открыть отношеніе нашей образованности вообще къ усп?хамъ нашей словесности въ особенности. Прежде всего разсмотримъ три важн?йшія явленія нашей поэзіи, и въ томъ порядк?, въ какомъ они выходили въ св?тъ: Бориса Годунова Пушкина, Наложницу Баратынскаго и собраніе Балладъ и Пов?стей Жуковскаго. Потомъ скажемъ н?сколько словъ о другихъ произведеніяхъ нашей словесности, зам?чательныхъ либо по внутреннему достоинству, либо по постороннимъ отношеніямъ. Что же касается до т?хъ произведеній литературы, которыя, не обнаруживая развитія, свид?тельствуютъ только о распространеніи словесности въ кругахъ полуобразованныхъ или едва начинающихъ образовываться, то врядъ ли нужно объ нихъ много распространяться. Довольно намъ знать для нашего ут?шенія, что теперь, также какъ и прежде, мы не б?дны ни дурными сочиненіями, ни бездарными писателями, которые воспитываютъ неопытныхъ читателей, и также необходимы для будущаго просв?щенія, какъ необходимо удобреніе земли для будущаго урожая.

Каждый народъ, им?ющій свою трагедію, им?етъ и свое понятіе о трагическомъ совершенств?. У насъ еще н?тъ ни того, ни другаго. Правда, что когда Французская школа у насъ господствовала, мы думали им?ть образца въ Озеров?; но съ т?хъ поръ вкусъ нашей публики такъ изм?нился, что трагедіи Озерова не только не почитаются образцовыми, но врядъ ли изъ десяти читателей одинъ отдастъ ему половину той справедливости, которую онъ заслуживаетъ; ибо оц?нить красоту, начинающую увядать, еще трудн?е, ч?мъ отдать справедливость совершенной древности или восхищаться посредственностію новою; и я ув?ренъ, что большая часть нашихъ самозванцевъ-романтиковъ готова пром?нять вс? лучшія созданія Расина на любую Морлакскую п?сню.

Чего же требуемъ мы теперь и чего должны мы требовать отъ трагедіи Русской? Нужна ли намъ трагедія Испанская? или Н?мецкая? или Англійская? или Французская? или чисто Греческая? или составная изъ вс?хъ сихъ родовъ? и какого рода долженъ быть сей составъ? Сколько какихъ элементовъ должно входить въ нее? И н?тъ ли элемента намъ исключительно свойственнаго?

Вотъ вопросы, на которые критикъ и публика могутъ отв?чать только отрицательно; прямой отв?тъ на нихъ принадлежитъ одному поэту; ибо ни въ какой литератур? правила вкуса не предшествовали образцамъ. Не чужіе уроки, но собственная жизнь, собственные опыты должны научить насъ мыслить и судить. Покуда мы довольствуемся общими истинами, не прим?ненными къ особенности нашего просв?щенія, не извлеченными изъ коренныхъ потребностей нашего быта, до т?хъ поръ мы еще не им?емъ своего мн?нія, либо им?емъ ошибочное; не ц?нимъ хорошаго-приличнаго потому, что ищемъ невозможнаго-совершеннаго, либо слишкомъ ц?нимъ недостаточное потому, что смотримъ на него издали общей мысли, и вообще м?ряемъ себя на чужой аршинъ и твердимъ чужія правила, не понимая ихъ м?стныхъ и временныхъ отношеній.

Это особенно ясно въ исторіи нов?йшей литературы; ибо мы видимъ, что въ каждомъ народ? рожденію собственной словесности предшествовало поклоненіе чужой, уже развившейся. Но если первые поэты были везд? подражателями, то естественно, что первые судьи ихъ держались всегда чужаго кодекса и повторяли наизусть чужія правила, не спрашиваясь ни съ особенностями своего народа, ни съ его вкусомъ, ни съ его потребностями, ни съ его участіемъ. Не мен?е естественно и то, что для такихъ судей лучшими произведеніями казались всегда произведенія посредственныя; что лучшая часть публики никогда не была на ихъ сторон?, и что явленіе истиннаго генія не столько поражало ихъ воображеніе, сколько удивляло ихъ умъ, см?шивая вс? разсчеты ихъ прежнихъ теорій.

Только тогда, когда новыя покол?нія, воспитанныя на образцахъ отечественныхъ, получатъ самобытность вкуса и твердость мн?нія независимаго отъ чужеземныхъ вліяній, только тогда можетъ критика утвердиться на законахъ в?рныхъ, строгихъ, общепринятыхъ, благод?тельныхъ для посл?дователей и страшныхъ для нарушителей. Но до т?хъ поръ приговоръ литературнымъ произведеніямъ зависитъ почти исключительно отъ особеннаго вкуса особенныхъ судей, и только случайно сходится съ мн?ніемъ образованнаго большинства.

Вотъ одна изъ причинъ, почему у насъ до сихъ поръ еще н?тъ критики. Да, я не знаю ни одного литературнаго сужденія, которое бы можно было принять за образецъ истиннаго воззр?нія на нашу словесность. Не говоря уже о критикахъ, внушенныхъ пристрастіемъ, не говоря о безотчетныхъ похвалахъ или порицаніяхъ друзей и недруговъ, — возмемъ т? сужденія объ литератур? нашей, которыя составлены съ самою большею отчетливостью и съ самымъ меньшимъ пристрастіемъ: и мы везд? найдемъ зависимость мн?нія отъ вліяній словесностей иностранныхъ. Тотъ судитъ насъ по законамъ, принятымъ въ литератур? Французской, тотъ образцомъ своимъ беретъ литературу Н?мецкую, тотъ Англійскую, и хвалитъ все, что сходно съ его идеаломъ, и порицаетъ все, что не сходно съ нимъ. Однимъ словомъ, н?тъ ни одного критическаго сочиненія, которое бы не обнаруживало пристрастія автора къ той или другой иностранной словесности, пристрастія по большей части безотчетнаго; ибо тотъ же критикъ, который судитъ писателей нашихъ по законамъ чужимъ, обыкновенно самъ требуетъ отъ нихъ національности и укоряетъ за подражательность.

Самымъ лучшимъ подтвержденіемъ сказаннаго нами могутъ служить вышедшіе до сихъ поръ разборы Бориса Годунова. Иной критикъ, помня Лагарпа, хвалитъ особенно т? сцены, которыя бол?е напоминаютъ трагедію Французскую, и порицаетъ т?, которымъ не видитъ прим?ра у Французскихъ классиковъ. Другой, въ честь Шлегелю, требуетъ отъ Пушкина сходства съ Шекспиромъ, и упрекаетъ за все, ч?мъ поэтъ нашъ отличается отъ Англійскаго трагика, и восхищается только т?мъ, что находитъ между обоими общаго. Каждый, по видимому, приноситъ свою систему, свой взглядъ на вещи, и ни одинъ, въ самомъ д?л?, не им?етъ своего взгляда; ибо каждый занялъ его у писателей иностранныхъ, иногда прямо, но чаще по наслышк?. И эта привычка смотр?ть на Русскую литературу сквозь чужіе очки иностранныхъ системъ до того осл?пила нашихъ критиковъ, что они въ трагедіи Пушкина не только не зам?тили, въ чемъ состоятъ ея главныя красоты и недостатки; но даже не поняли, въ чемъ состоитъ ея содержаніе.

Въ ней н?тъ единства, — говорятъ н?которые изъ критиковъ, — н?тъ поэтической гармоніи, ибо главное лицо: Борисъ, заслонено лицомъ второстепеннымъ, Отрепьевымъ.

Н?тъ, — говорятъ другіе, — главное лицо не Борисъ, а Самозванецъ; жаль только, что онъ не довольно развитъ, и что не весь интересъ сосредоточивается на немъ; ибо гд? н?тъ единства интереса, тамъ н?тъ стройности.

Вы ошибаетесь, — говоритъ третій, — интересъ не долженъ сосредоточиваться ни на Борис?, ни на Самозванц?. Трагедія Пушкина есть трагедія историческая, сл?довательно, не страсть, не характеръ, не лицо должны быть главнымъ ея предметомъ, но ц?лое время, в?къ. Пушкинъ то и сд?лалъ: онъ представилъ въ трагедіи своей в?рный очеркъ в?ка, сохранилъ вс? его краски, вс? особенности его цв?та. Жаль только, что эта картина начертана поверхностно и не полно; ибо въ ней забыто многое характеристическое, и развито многое лишнее, наприм?ръ, характеръ Марины и т. п. Еслибы Пушкинъ понялъ глубже время Бориса, онъ бы представилъ его полн?е и ощутительн?е, то есть, другими словами: подражая бол?е Шекспиру, Пушкинъ бол?е удовлетворилъ бы требованіямъ Шлегеля. Но забудемъ на время нашихъ критиковъ и Шекспира и Шлегеля и вс? теоріи трагедій; посмотримъ на Бориса Годунова глазами не предуб?жденными системою, и не заботясь о томъ, чтo должно быть средоточіемъ трагедіи, — спросимъ самихъ себя: чтo составляетъ главный предметъ созданія Пушкина?

Очевидно, что и Борисъ, и Самозванецъ, и Россія, и Польша, и народъ, и царедворцы, и монашеская келья, и государственный сов?тъ — вс? лица и вс? сцены трагедіи развиты только въ одномъ отношеніи: въ отношеніи къ посл?дствіямъ цареубійства. Т?нь умерщвленнаго Димитрія царствуетъ въ трагедіи отъ начала до конца, управляетъ ходомъ вс?хъ событій, служитъ связью вс?мъ лицамъ и сценамъ, разставляетъ въ одну перспективу вс? отд?льныя группы, и различнымъ краскамъ даетъ одинъ общій тонъ, одинъ кровавый отт?нокъ. Доказывать это, значило бы переписать всю трагедію.

Но если убіеніе Димитрія съ его государственными посл?дствіями составляетъ главную нить и главный узелъ созданія Пушкина, если критики не смотря на то искали средоточія трагедіи въ Борис?, или въ Самозванц?, или въ жизни народа, и т. п., то очевидно, что они по сов?сти не могли быть довольны поэтомъ и должны были находить въ немъ и нестройность, и неполноту, и мелкость, и незр?лость; ибо при такомъ отношеніи судей къ художнику, ч?мъ бол?е гармоніи въ твореніи посл?дняго, т?мъ оно кажется разногласн?е для первыхъ, какъ в?рно разсчитанная перспектива для избравшаго ложный фокусъ.

Но если бы, вм?сто фактическихъ посл?дствій цареубійства, Пушкинъ развилъ намъ бол?е его психологическое вліяніе на Бориса, какъ Шекспиръ въ Макбет?; если бы вм?сто Русскаго монаха, который въ темной кель? произноситъ надъ Годуновымъ приговоръ судьбы и потомства, поэтъ представилъ намъ Шекспировскихъ в?дьмъ, или Мюльнерову волшебницу-цыганку, или пророческій сонъ

Pendant l'horreur d'une profonde nuit,

тогда, конечно, онъ былъ бы скор?е понятъ и принятъ съ бoльшимъ восторгомъ. Но чтобы оц?нить Годунова, какъ его создалъ Пушкинъ, надобно было отказаться отъ многихъ ученыхъ и школьныхъ предразсудковъ, которые не уступаютъ никакимъ другимъ ни въ упорности, ни въ односторонности.

Большая часть трагедій, особенно нов?йшихъ, им?етъ предметомъ д?ло совершающееся, или долженствующее совершиться. Трагедія Пушкина развиваетъ посл?дствія д?ла уже совершеннаго, и преступленіе Бориса является не какъ д?йствіе, но какъ сила, какъ мысль, которая обнаруживается мало по малу, то въ шопот? царедворца, то въ тихихъ воспоминаніяхъ отшельника, то въ одинокихъ мечтахъ Григорія, то въ сил? и усп?хахъ Самозванца, то въ ропот? придворномъ, то въ волненіяхъ народа, то, наконецъ, въ громкомъ ниспроверженіи неправедно царствовавшаго дома. Это постепенное возрастаніе коренной мысли въ событіяхъ разнородныхъ, но связанныхъ между собою однимъ источникомъ, даетъ ей характеръ сильно-трагическій, и такимъ образомъ позволяетъ ей заступить м?сто господствующаго лица, или страсти, или поступка.

Такое трагическое воплощеніе мысли бол?е свойственно древнимъ, ч?мъ нов?йшимъ. Однако мы могли бы найти его и въ нов?йшихъ трагедіяхъ, на прим?ръ, въ Мессинской Нев?ст?, въ Фауст?, въ Манфред?; но мы боимся сравненій: гд? д?ло идетъ о созиданіи новомъ, прим?ръ легче можетъ сбить, ч?мъ навести на истинное воззр?ніе.

Согласимся однако, что такого рода трагедія, гд? главная пружина не страсть, а мысль, по сущности своей не можетъ быть понята большинствомъ нашей публики; ибо большинство у насъ не толпа, не народъ, наслаждающійся безотчетно, а гг. читатели, почитающіе себя образованными: они, наслаждаясь, хотятъ вм?ст? судить, и боятся прекраснаго-непонятнаго, какъ злаго искусителя, заставляющаго чувствовать противъ сов?сти. Если бы Пушкинъ, вм?сто Годунова, написалъ Эсхиловскаго Проме?ея, гд? также развивается воплощеніе мысли, и гд? еще мен?е ощутительной связи между сценами, то, в?роятно, трагедія его им?ла бы еще меньше усп?ха, и ей не только бы отказали въ прав? называться трагедіей, но врядъ ли бы признали въ ней какое нибудь достоинство, ибо она написана ясно противъ вс?хъ правилъ нов?йшей драмы. Я не говорю уже объ насъ, б?дныхъ критикахъ; наше положеніе было бы тогда еще жалче: напрасно ученическимъ помазкомъ старались бы мы расписывать красоты великаго мастера, — намъ отв?чали бы одно: Проме?ей не трагедія, это стихотвореніе безприм?рное, какого н?тъ ни у Н?мцевъ, ни у Англичанъ, ни у Французовъ, ни даже у Испанцевъ, — какъ же вы хотите, чтобы мы судили объ ней? на чье мн?ніе можемъ мы сослаться? ибо изв?стно, что намъ самимъ

Не должно см?ть
Свое сужденіе им?ть.

Таково состояніе нашей литературной образованности. Я говорю это не какъ упрекъ публик?, но какъ фактъ, и бол?е какъ упрекъ поэту, который не понялъ своихъ читателей. Конечно, въ Годунов? Пушкинъ выше своей публики; но онъ былъ бы еще выше, еслибъ былъ общепонятн?е. Своевременность столько же достоинство, сколько красота, и Проме?ей Эсхила въ наше время былъ бы анахронизмомъ, сл?довательно, ошибкою.

Мы еще воротимся къ трагедіи Пушкина, когда будемъ говорить о Русской литератур? вообще.

Поэма Баратынскаго им?ла въ литератур? нашей ту же участь, какую и трагедія Пушкина: ее также не оц?нили, также не поняли, также несправедливо обвиняли автора за недостатки небывалые, также хвалили его изъ снисхожденія къ прежнимъ заслугамъ и съ такимъ тономъ покровительства, который Гёте, изъ деликатности, не могъ бы принять, говоря о писателяхъ едва изв?стныхъ. И подъ этими протекторскими обозр?ніями, подъ этими учительскими порицаньями и сов?тами, большая часть критиковъ не удостоила даже подписать своего имени.

Такого рода литературное самоуправство нельзя не назвать по крайней м?р? страннымъ. Но оно покажется еще странн?е, когда мы вспомнимъ, что т? же самые критики, которые поступали такимъ образомъ съ Баратынскимъ, большую половину статей своихъ о его поэм? наполнили разсужденіями о нравственныхъ и литературныхъ приличіяхъ.

Мы припомнимъ это обстоятельство, говоря о характер? литературы нашей вообще: теперь обратимся къ самой поэм?[12].

По моему мн?нію, Наложница отличается отъ другихъ поэмъ Баратынскаго большею зр?лостью въ художественномъ исполненіи. Объяснимся.

Читая Эду, мы проникнуты однимъ чувствомъ, глубокимъ, грустнымъ, поэтически-молодымъ, но за то и молодо-неопред?леннымъ. Воображеніе играетъ согласно съ сердцемъ; въ душ? остаются яркіе звуки; но въ ц?ломъ созданіи чего-то недостаетъ, и есть что-то недосказанное, что-то некончанное, какъ въ первомъ порыв? чувства, еще необъясненнаго воспоминаньями. Наружная отд?лка Эды им?етъ недостатки такого же рода: поэтъ часто увлекается однимъ чувствомъ, однимъ описаніемъ, прекраснымъ отд?льно, но не всегда необходимымъ въ отношеніи къ ц?лому созданью. Однимъ словомъ, въ поэм? не вс? средства клонятся къ одной ц?ли, хотя главное чувство развито въ ней сильно и увлекательно.

Въ Бальномъ Вечер?, напротивъ того, стройность и гармонія частей не оставляютъ ничего желать въ художественномъ отношеніи. Все соразм?рено, все на м?ст?; каждая картина им?етъ надлежащій объемъ; каждому описанію показаны свои границы. Но, не смотря на эту м?рность частей, господствующее чувство проистекаетъ изъ нихъ недовольно ясно и звучно; и если въ Эд? недостаетъ пластической опред?ленности и симметріи, то въ Бальномъ Вечер? мы хот?ли бы вид?ть бол?е лирическаго единства и увлекательности.

То и другое соединено въ Наложниц?, гд? главной мысли соотв?тствуетъ одно чувство, выраженное ясно и сильно, развитое въ событіяхъ, соотв?тственныхъ ему и стройно соразм?ренныхъ.

Но эта художественная зр?лость, которою отличается посл?дняя поэма Баратынскаго отъ прежнихъ, не составляетъ еще главнаго достоинства изящныхъ произведеній. Художественное совершенство, какъ образованность, есть качество второстепенное и относительное; иногда оно, какъ маска на скелет?, только прикрываетъ внутреннюю безжизненность; иногда, какъ лицо благорожденной души, оно служитъ ея зеркаломъ и выраженіемъ; но во всякомъ случа? его достоинство не самобытное и зависитъ отъ внутренней, его одушевляющей поэзіи. Потому чтобы оц?нить, какъ должно, поэму Баратынскаго, постараемся опред?лить общій характеръ его поэзіи, и посмотримъ, какъ она выразилась въ его посл?днемъ произведеніи.

Музу Баратынскаго можно сравнить съ красавицею, одаренною душею глубокою и поэтическою, красавицею скромною, воспитанной и столь приличной въ своихъ поступкахъ, р?чахъ, нарядахъ и движеніяхъ, что съ перваго взгляда она покажется обыкновенною; толпа можетъ пройти подл? нея, не зам?тивъ ея достоинства; ибо въ ней все просто, все соразм?рено, и ничто не бросается въ глаза яркимъ отличіемъ; но челов?къ съ душевною проницательностью будетъ пораженъ въ ней именно т?ми качествами, которыхъ не зам?чаетъ толпа.

Вотъ отъ чего нер?дко случается намъ встр?чать людей образованныхъ, которые не понимаютъ всей красоты поэзіи Баратынскаго и которые, в?роятно, нашли бы его бол?е по сердцу, если бы въ его стихахъ было мен?е простоты и обдуманности, больше шуму, больше оперныхъ возгласовъ и балетныхъ движеній, точно также, какъ въ половин? прошедшаго в?ка Англійская публика не могла сочувствовать съ Заирою, видя, что при упрекахъ Орозмана она только плачетъ; и актриса, игравшая ея роль, желая произвести больше эфекта, должна была кричать и кататься по полу[13].

Но эта обдуманность и м?рность, эта благородная простота и художественная докончанность, которыми отличаются произведенія Баратынскаго, не составляютъ случайнаго украшенія стиховъ его; он? происходятъ изъ самой сущности его поэзіи, которая, также какъ поэзія Батюшкова, дышетъ единственно любовью къ соразм?рностямъ и къ гармоніи. Вся правда жизни представляется намъ въ картинахъ Баратынскаго въ перспектив? поэтической и стройной; самыя разногласія являются въ ней не разстройствомъ, но музыкальнымъ диссонансомъ, который разр?шается въ гармонію. Отъ того, чтобы дать просторъ сердцу, ему не нужно выдумывать себ? небывалый міръ, волшебницъ, привид?ній и животнаго магнетизма; въ самой д?йствительности открылъ онъ возможность поэзіи; ибо глубокимъ воззр?ніемъ на жизнь понялъ онъ необходимость и порядокъ тамъ, гд? другіе видятъ разногласіе и прозу. Оттуда утвержденіе его, что все истинное, вполн? представленное, не можетъ быть ненравственное; отъ того самыя обыкновенныя событія, самыя мелкія подробности жизни, являются поэтическими, когда мы смотримъ на нихъ сквозь гармоническія струны его лиры. Балъ, маскерадъ, непринятое письмо, пированье друзей, неодинокая прогулка, чтенье альбомныхъ стиховъ, поэтическое имя, однимъ словомъ, вс? случайности и вс? обыкновенности жизни, принимаютъ подъ его перомъ характеръ значительности поэтической, — ибо т?сно связываются съ самыми р?шительными опытами души, съ самыми возвышенными минутами бытія, и съ самыми глубокими, самыми св?жими мечтами, мыслями и воспоминаньями о любви и дружб?, о жизни и смерти, о добр? и зл?, о Бог? и в?чности, о счастьи и страданіяхъ, о ихъ ц?ли, сл?дахъ и поэзіи.

Эти возвышенныя, сердечныя созерцанія, слитыя въ одну картину съ ежедневными случайностями жизни, принимаютъ отъ нихъ ясную форму, живую опред?ленность и граціозную ощутительность, между т?мъ какъ самыя обыкновенныя событія жизни получаютъ отъ такого сліянія глубокость и музыкальность поэтическаго созданія. Такъ, часто не унося воображенія за тридевять земель, но оставляя его посреди обыкновеннаго быта, поэтъ ум?етъ согр?ть его такою сердечною поэзіею, такою идеальною грустію, что не отрываясь отъ гладкаго, вощенаго паркета, мы переносимся въ атмосферу музыкальную и мечтательно просторную.

Это направленіе поэзіи Баратынскаго ясн?е, ч?мъ въ другихъ поэмахъ, выразилось въ его Наложниц?. Я не стану повторять зд?сь ея содержанія, давно уже изв?стнаго каждому изъ моихъ читателей. Зам?чу только, что въ этой поэм? н?тъ ни одной сцены, которая бы не привела къ чувству поэтическому, и н?тъ ни одного чувства, которое бы не сливалось неразрывно съ картиною изъ жизни д?йствительной, — и эти картины говорятъ гораздо ясн?е вс?хъ возможныхъ толкованій. Вм?сто того, чтобы описывать словами то тяжелое чувство смутной грусти, которое угнетало душу Елецкаго посреди безпорядочной, развратной его жизни; вм?сто того, чтобы разсказывать, какъ эта грязная жизнь не могла наполнить его благороднаго сердца и должна была возбудить въ немъ необходимость любви чистой и возвышенной; какъ эта новая любовь, осв?жая его душу, должна была противор?чить его обыкновенному быту; вм?сто вс?хъ этихъ психологическихъ объясненій, поэтъ рисуетъ намъ сцены живыя, которыя говорятъ воображенію и взяты изъ в?рнаго описанія д?йствительности: картину ночнаго пированья; его безобразные сл?ды въ комнат? Елецкаго; окно, открытое на златоглавый Кремль, поутру, при восхожденіи солнца; гулянье подъ Новинскимъ и встр?чу съ В?рою, маскерадъ, разговоръ съ Сарою и пр. и пр. Иногда одинъ стихъ вм?щаетъ ц?лую исторію внутренней жизни. Такъ, чтобы выразить любовь Елецкаго, поэтъ описываетъ наружность В?ры, и прибавляетъ только:

Своими чистыми очами,
Своей спокойной красотой,
Столь благороднымъ выраженьемъ
Сей драгоц?нной тишины, —
Она сходна была съ вид?ньемъ
Его разборчивой весны.

Онъ встр?чается съ В?рою въ театр?:

Елецкій, сцену забывая,
Съ той ложи не сводилъ очей,
Въ которой В?ра Волховская
Сид?ла, изр?дка встр?чая
Взоръ, остановленный на ней.—
Вкусивъ неполное свиданье,
Елецкій приходилъ домой
Исполненъ мукою двойной;
Но полюбивъ свое страданье,
Такой же встр?чи съ новымъ днемъ
Искалъ въ безуміи своемъ.

Какъ н?сколько словъ представляютъ весь характеръ В?ры, и начало ея любви, и ея будущую участь:

Природа В?ру сотворила
Съ живою, н?жною душой;
Она ей чувствовать судила
Съ опасной въ жизни полнотой.
Недавно д?ва молодая,
Красою св?жею блистая,
Вступила въ вихорь городской.
Она еще не разсудила,
Не поняла души своей;
Но темною мечтою въ ней
Она уже проговорила.
Странна ей суетность была;
Она пл?ниться не могла
Ея несвязною судьбиной;
Хот?ло бъ сердце у нее
Себ? избрать кумиръ единой,
И т?мъ осмыслить бытіе.
Тутъ романическія встр?чи
Съ героемъ пов?сти моей
………………………………

Но судьба обманула сердце б?дной В?ры: женихъ ея погибъ, вс? мечты счастья разрушены навсегда, — и весь ужасный переворотъ въ душ? ея поэтъ рисуетъ одною картиною, ощутительно ясною, глубоко обдуманною и вм?ст? поразительно простою и обыкновенною:

Въ ту жъ зиму съ дядей старикомъ
Покинувъ городъ, возвратилась
Она лишь два года потомъ.
Лицомъ своимъ не изм?нилась;
Блистаетъ тою же красой;
Но строже смотритъ за собой.
Въ знакомство т?сное не входитъ
Она ни съ к?мъ. Всегда отводитъ
Чуть-чуть короткій разговоръ.
Подчинены ея движенья
Холодной м?р?. В?ринъ взоръ,
Не изм?няя выраженья,
Не выражаетъ ничего.
Блестящій юноша его
Не оживитъ, и нетерп?нья
Въ немъ не зам?титъ старый шутъ.
Ее см?шливыя подруги
Въ нескромный см?хъ не вовлекутъ;
Разд?лены ея досуги
Между роялемъ и канвой;
Въ раздумьи праздномъ не видали,
И никогда не заставали
Съ романомъ В?ры Волховской;
Д?вицей самой совершенной
Въ устахъ у вс?хъ она слыветъ.
Чтожъ эту скромность ей даетъ?
Увы! тоскою потаенной
Еще-ль душа ея полна?
Еще ли носитъ въ ней она
О прошломъ в?рное мечтанье,
И равнодушна ко всему,
Что не относится къ нему,—
Что не его воспоминанье?
Или, созр?въ умомъ своимъ,
Уже теперь постигла имъ
Она безумство увлеченья?
Уразум?ла, какъ см?шно
И легкомысленно оно,
Какъ правы принятыя мн?нья
О романическихъ мечтахъ?
Или теперь въ ея глазахъ,
За общій очеркъ, въ мигъ забвенья
Полусвершенный ею шагъ,
Сталъ д?тской шалостью одною,
И съ утонченностью такою,
Осмотру св?тскому в?рна,
Его сама передъ собою
Желаетъ искупить она?
Одно-ль, другое-ль въ ней виною
Страстей безвременной тиши:
Утраченъ В?рой молодою
Иль жизни цв?тъ, иль цв?тъ души.

Это описаніе В?ры служитъ однимъ изъ лучшихъ прим?ровъ того, какъ самыя обыкновенныя явленія въ жизни д?йствительной получаютъ характеръ глубоко поэтическій подъ перомъ Баратынскаго. Я не говорю уже объ изображеніи Сары, лучшаго, можетъ быть, созданія въ ц?лой поэм?.

Однако, не смотря на вс? достоинства Наложницы, нельзя не признаться, что въ этомъ род? поэмъ, какъ въ картинахъ Міериса, есть что-то безполезно ст?сняющее, что-то условно ненужное, что-то мелкое, не позволяющее художнику развить вполн? поэтическую мысль свою. Уже самый объемъ поэмы противор?читъ возможности свободнаго изліянія души; и для наружной стройности, для гармоніи переходовъ, для соразм?рности частей, поэтъ часто долженъ жертвовать другими, бол?е существенными качествами. Такъ, самая любовь къ прекрасной стройности и соразм?рности вредитъ поэзіи, когда поэтъ д?йствуетъ въ кругу, слишкомъ ограниченномъ. Паганини, играя концерты на одной струн?, им?етъ по крайней м?р? то самолюбивое ут?шеніе, что публика удивляется искусству, съ которымъ онъ поб?ждаетъ заданныя себ? трудности. Но многіе ли способны оц?нить т? трудности, съ которыми долженъ бороться Баратынскій? —

Можетъ быть, я ошибаюсь, но мн? кажется, что публика наша до т?хъ поръ не пойметъ всей глубокости и всей поэзіи оригинальнаго взгляда на жизнь, которымъ отличается Муза Баратынскаго, покуда онъ не представитъ его въ произведеніи, бол?е соотв?тственномъ господствующему направленію его воображенія. Баратынскій, больше ч?мъ кто либо изъ нашихъ поэтовъ, могъ бы создать намъ поэтическую комедію, состоящую не изъ холодныхъ каррикатуръ, не изъ печальныхъ остротъ и каламбуровъ, но изъ в?рнаго и вм?ст? поэтическаго представленія жизни д?йствительной, какъ она отражается въ ясномъ зеркал? поэтической души, какъ она представляется наблюдательности тонкой и проницательной, передъ судомъ вкуса разборчиваго, н?жнаго и счастливо образованнаго.

До сихъ поръ вышло бол?е десяти альманаховъ на 1832 годъ. Между ними Альціона, изданная Барономъ Розеномъ, зам?чательна превосходными стихами Жуковскаго, стихами Пушкина, Кн. Вяземскаго и прозою Марлинскаго и Сомова. Но безъ сравненія отличаются отъ вс?хъ другихъ альманаховъ С?верные Цв?ты, блестящіе именами Дмитріева (И. И.), Жуковскаго, Пушкина, Кн. Вяземскаго, Баратынскаго, Языкова, и даже Батюшкова и покойнаго Дельвига. Вотъ уже годъ прошелъ съ т?хъ поръ, какъ Дельвига не стало, съ т?хъ поръ, какъ преждевременная смерть ненавистною рукою вырвала его изъ круга друзей и тихой, поэтической д?ятельности.

Онъ былъ Поэтъ: безпечными глазами[14]
Смотр?лъ на міръ, — и міру былъ чужой;
Онъ сладостно бес?довалъ съ друзьми;
Онъ красоту боготворилъ душой;
Онъ восп?валъ счастливыми стихами
Харитъ, вино, и дружбу, и покой.
……………………………………….
Любовь онъ п?лъ, его нап?вы[15]
Блистали стройностью живой,
Какъ р?звый станъ и перси д?вы,
Олимпа чашницы младой.
Онъ п?лъ вино: простой и ясной
Стихи восторгъ одушевлялъ;
Они звен?ли сладкогласно,
Какъ въ шум? вольницы прекрасной
Фіялъ, ц?лующій фіялъ.
И д?вы Русскія пристрастно
Ихъ повторяютъ……………
………………………………...
Таковъ онъ былъ, хранимый Фебомъ,
Душой и лирой древній Грекъ.
………………………………………
Его ужъ н?тъ. Главой безпечной
Отъ шума жизни скоротечной,
Изъ міра, гд? все прахъ и дымъ,
Въ міръ лучшій, въ лоно жизни в?чной
Онъ перелегъ. Но лиры звонъ
Намъ навсегда оставилъ онъ.

Дельвигъ писалъ немного и печаталъ еще мен?е; но каждое произведеніе его дышетъ зр?лостью поэтической мечты и докончанностью классической отд?лки. Его подражанія древнимъ, бол?е ч?мъ вс? Русскіе переводы и подражанія, проникнуты духомъ древней простоты, Греческою чувствительностью къ пластической красот?, и древнею, д?тскою любовью къ чистымъ идеаламъ чувственнаго совершенства. Но та поэзія, которою исполнены Русскія п?сни Дельвига, ближе къ Русскому сердцу; въ этихъ п?сняхъ отзывается гармоническимъ отголоскомъ задумчивая грусть и поэтическая простота нашихъ Русскихъ мелодій. Выписываемъ, въ доказательство, одну изъ п?сенъ Дельвига, напечатанныхъ въ посл?днихъ С?верныхъ Цв?тахъ, которая принадлежитъ къ числу лучшихъ его п?сенъ:

Какъ за р?ченькой слободушка стоитъ;
По слободк? той дороженька б?житъ;
Путь-дорожка широка, да не длинна;
Разб?гается въ дв? стороны она:
Какъ на л?во — на кладбище къ мертвецамъ;
А на право — къ Закавказскимъ молодцамъ.
Грустно было провожать мн?, молодой,
Двухъ родимыхъ и по той и по другой!
Обручальника по л?вой проводя,
Съ плачемъ матерью-землей покрыла я;
А налетный другъ у?халъ по другой,
На прощанье мн? кивнувши головой.

Оц?нить безпристрастно и подробно стихотворенія Дельвига, — была бы не маловажная услуга Русской литератур?, и это одна изъ лучшихъ задачъ, предстоящихъ нашимъ критикамъ.

Пов?сть Батюшкова, напечатанная въ С?верныхъ Цв?тахъ, отличается его обыкновенною звучностью и чистотою языка. Стихи Дмитріева также напомнили намъ живо его прежнюю поэзію; прочтя ихъ, кто не повторитъ вм?ст? съ Жуковскимъ:

Н?тъ, не прошла, п?вецъ нашъ в?чно юный,
Твоя пора: твой геній бодръ и св?жъ;
Ты пробудилъ давно молчавши струны, —
И звуки насъ пл?нили т?-жъ.

Этотъ Отв?тъ Жуковскаго исполненъ самыхъ св?жихъ красотъ, самаго поэтическаго чувства и самаго трогательнаго воспоминанія.

Къ названному нами присовокупимъ еще: Сраженіе съ Зм?ем, переводъ Жуковскаго изъ Шиллера; А. А. Дельвигу, Языкова; Моцартъ и Сальери, Пушкина; До свиданія, Кн. Вяземскаго; — и вотъ лучшія украшенія С?верныхъ Цв?товъ нын?шняго года, богатыхъ еще многими прекрасными стихами и прозою. Вообще, появленіе ихъ можно поставить въ число самыхъ зам?чательныхъ событій текущей литературы.

Въ конц? прошедшаго года поставлена на Московскій театръ изв?стная комедія покойнаго А. С. Грибо?дова: Горе отъ ума, и не смотря на то, что актеры играли дурно и ни одинъ изъ нихъ, не исключая даже г. Щепкина, не понялъ своей роли; не смотря на то, что комедія была уже давно знакома большей части зрителей, ибо н?тъ у?зда въ Европейской Россіи, н?тъ армейскаго полка, гд? бы ее не знали наизусть; не смотря на то, что она не им?етъ собственно драматическихъ и театральныхъ достоинствъ, и лучше въ простомъ чтеніи, ч?мъ на сцен?; не смотря на то, наконецъ, что Московская публика вид?ла въ ней собственную свою каррикатуру, — театръ былъ почти полонъ въ продолженіе трехъ или четырехъ разъ ея представленья. Доказываетъ ли это безпристрастіе Московской публики? Или наша насм?шливость сильн?е нашего самолюбія? Или, можетъ быть, мы смотр?ли на сцену съ такимъ же добрымъ простодушіемъ, съ какимъ изв?стная обезьяна, глядясь въ зеркало, говорила медв?дю:

Смотри-ка, Мишенька: что это тамъ за рожа?

Правда, оригиналы т?хъ портретовъ, которые начерталъ Грибо?довъ, уже давно не составляютъ большинства Московскаго общества, и хотя они созданы и воспитаны Москвою, но уже сама Москва смотритъ на нихъ, какъ на р?дкость, какъ на любопытныя развалины другаго міра. Но главный характеръ Московскаго общества вообще — не перем?нился. Философія Фамусова и теперь еще кружитъ намъ головы[16]; мы и теперь, также какъ въ его время, хлопочемъ и суетимся изъ ничего; кланяемся и унижаемся безкорыстно и только изъ удовольствія кланяться; ведемъ жизнь безъ ц?ли, безъ смысла; сходимся съ людьми безъ участія, расходимся безъ сожал?нія; ищемъ наслажденій минутныхъ, и не ум?емъ наслаждаться. И теперь, также какъ при Фамусов?, домы наши равно открыты для вс?хъ: для звaныхъ и незваныхъ, для честныхъ и для подлецовъ. Связи наши составляются не сходствомъ мн?ній, не сообразностью характеровъ, не одинакою ц?лью въ жизни, и даже не сходствомъ нравственныхъ правилъ; ко всему этому мы совершенно равнодушны. Случай насъ сводитъ, случай разводитъ, и снова сближаетъ, безъ всякихъ посл?дствій, безъ всякаго значенія.

Эта пустота жизни, это равнодушіе ко всему нравственному, это отсутствіе всякаго мн?нія и вм?ст? боязнь пересудовъ, эти ничтожныя отношенія, которыя истощаютъ челов?ка по мелочамъ и д?лаютъ его неспособнымъ ко всему стройно д?льному, ко всему возвышенному и достойному труда: жить, — все это даетъ Московскому обществу совершенно особенный характеръ, составляющій середину между у?зднымъ кумовствомъ и безвкусіемъ, и столичною искательностью и роскошью. Конечно, есть исключенія, и, можетъ быть, ихъ больше, ч?мъ сколько могутъ зам?тить проходящіе: есть общества счастливо отборныя, заботливо охраняющія себя отъ ихъ окружающей см?шенности и душнаго ничтожества; есть люди, которые въ кругу тихихъ семейныхъ отношеній, посреди безкорыстныхъ гражданскихъ обязанностей, развиваютъ чувства возвышенныя вм?ст? съ правилами твердыми и благородными; есть люди, постигшіе возможность ц?ли высокой посреди всеобщей пустоты и плоскости; люди, ум?ющіе создавать себ? наслажденія просв?щенныя и роскошествовать съ утонченностью и вкусомъ; но эти люди, эти общества далеко не составляютъ большинства; и если бы они захот?ли принять на себя безполезную и молодо странную откровенность Чацкаго, то, также какъ онъ, явились бы пугалищемъ собраній, существомъ несноснымъ, неприличнымъ и сумасшедшимъ.

Однако и самыя исключенія, находящіяся въ безпрестанной борьб? съ большинствомъ, не могутъ совершенно охраниться отъ его заразительности, и невольно, бол?е или мен?е, разд?ляютъ его недостатки. Такъ почти н?тъ дома въ Москв?, который бы ч?мъ нибудь не обнаружилъ просв?щенному иностранцу нашей недообразованности, и если не въ гостиной, не въ кабинет?, то хотя въ прихожей найдетъ онъ какое нибудь разногласіе съ Европейскимъ бытомъ и согласіе съ бытомъ Московскимъ.

Естественно, что это им?етъ вліяніе и на самого хозяина; и потому совершенно справедливо, что

На вс?хъ Московскихъ есть особый отпечатокъ.

Вотъ въ чемъ состоитъ главная мысль комедіи Грибо?дова, мысль, выраженная сильно, живо и съ прелестью поразительной истины. Каждое слово остается въ памяти неизгладимо; каждый портретъ приростаетъ къ лицу оригинала неотъемлемо; каждый стихъ носитъ клеймо правды и кипитъ огнемъ негодованія, знакомаго одному таланту.

Но есть въ той же комедіи другая мысль, которая, по моему мн?нію, если не противор?читъ господствующей, то по крайней м?р? доказываетъ, что авторъ судилъ о Москв? бол?е какъ свид?тель, страстно взволнованный, нежели какъ судья, равнодушно мыслящій, и ум?ющій, даже осуждая, отличать хорошее отъ дурнаго. Можетъ быть, это не вредитъ произведенію искусства, не вредитъ истин? художественной; но вредитъ истин? практической и нравственной. Мысль, о которой я говорю, заключается въ негодованіи автора на нашу любовь къ иностранному. Правда, эта любовь часто доходитъ до см?шнаго и безсмысленнаго; дурно направленная, она часто м?шаетъ нашему собственному развитію; но злоупотребленія вещи не уничтожаютъ ея достоинства. Правда, мы см?шны, подражая иностранцамъ, — но только потому, что подражаемъ неловко и невполн?; что изъ-подъ Европейскаго фрака выглядываетъ остатокъ Русскаго кафтана, и что, обривши бороду, мы еще не умыли лица. Но странность нашей подражательности пройдетъ при большемъ распространеніи просв?щенія; а просв?щеніе у насъ распространиться не можетъ иначе, какъ вм?ст? съ распространеніемъ иностраннаго образа жизни, иностраннаго платья, иностранныхъ обычаевъ, которые сближаютъ насъ съ Европою физически, и, сл?довательно, способствуютъ и къ нашему нравственному и просв?щенному сближенію. Ибо, кто не знаетъ, какое вліяніе им?етъ наружное устройство жизни на характеръ образованности вообще? Намъ нечего бояться утратить своей національности: наша религія, наши историческія воспоминанія, наше географическое положеніе, вся совокупность нашего быта столь отличны отъ остальной Европы, что намъ физически невозможно сд?латься ни Французами, ни Англичанами, ни Н?мцами. Но до сихъ поръ національность наша была національность необразованная, грубая, Китайски-неподвижная. Просв?тить ее, возвысить, дать ей жизнь и силу развитія, — можетъ только вліяніе чужеземное; и какъ до сихъ поръ все просв?щеніе наше заимствовано извн?, такъ только извн? можемъ мы заимствовать его и теперь, и до т?хъ поръ, покуда поравняемся съ остальною Европою. Тамъ, гд? обще-Европейское совпадется съ нашею особенностью, тамъ родится просв?щеніе истинно Русское, образованно національное, твердое, живое, глубокое и богатое благод?тельными посл?дствіями. Вотъ отъ чего наша любовь къ иностранному можетъ иногда казаться см?шною, но никогда не должна возбуждать негодованія; ибо, бол?е или мен?е, посредственно или непосредственно, она всегда ведетъ за собой просв?щеніе и усп?хъ, и въ самыхъ заблужденіяхъ своихъ не столько вредна, сколько полезна.

Но любовь къ иностранному не должно см?шивать съ пристрастіемъ къ иностранцамъ; если первая полезна, какъ дорога къ просв?щенію, то посл?днее, безъ всякаго сомн?нія, и вредно и см?шно, и достойно нешуточнаго противод?йствія. Ибо, — не говоря уже объ томъ, что изъ десяти иноземцевъ, пром?нявшихъ свое отечество на Россію, р?дко найдется одинъ просв?щенный, — большая часть такъ называемыхъ иностранцевъ не рознится съ нами даже и м?стомъ своего рожденія; они родились въ Россіи, воспитаны въ полурусскихъ обычаяхъ, образованы также поверхностно, и отличаются отъ коренныхъ жителей только своимъ незнаньемъ Русскаго языка и иностраннымъ окончаніемъ фамилій. Это незнанье языка естественно д?лаетъ ихъ чужими посреди Русскихъ, и образуетъ между ними и коренными жителями совершенно особенныя отношенія. Отношенія сіи, вс?мъ имъ бол?е или мен?е общія, созидаютъ между ними общіе интересы, и потому заставляютъ ихъ сходиться между собою, помогать другъ другу и, не условливаясь, д?йствовать заодно. Такъ самое незнанье языка служитъ для нихъ паролемъ, по которому они узнаютъ другъ друга; а недостатокъ просв?щенія нашего заставляетъ насъ см?шивать иностранное съ иностранцами, какъ робенокъ см?шиваетъ учителя съ наукою, и въ ум? своемъ не ум?етъ отд?лить понятія объ учености отъ круглыхъ очковъ и неловкихъ движеній.

Предыдущая статья объ Император? Іуліан?[17] принадлежитъ къ т?мъ немногимъ произведеніямъ Вильменя, гд? благородная простота слога не изукрашена кудреватою изысканностью выраженій и оборотовъ. Ибо, говоря вообще, языкъ Вильменя не столько отличается красотою правильною, строгою и классически спокойною, сколько живою, прихотливою граціозностью, щеголеватою своеобразностью и часто изученною небрежностью. Это особенно зам?тно въ его импровизированныхъ лекціяхъ, гд? литераторъ не им?етъ времени быть сочинителемъ и переработывать свои невольныя внушенія по законамъ отчетливаго вкуса, и гд?, сл?довательно, природный талантъ является со вс?ми особенностями своихъ красотъ и недостатковъ, какъ разбуженная красавица въ утреннемъ неприбор?. По той же причин?, по которой Гизо на лекціяхъ говоритъ больше д?ла и меньше фразъ, ч?мъ въ сочиненіяхъ обд?ланныхъ на досуг?, по той же причин? въ импровизаціяхъ Вильменя больше фразъ и меньше д?ла, ч?мъ въ его твореніяхъ кабинетныхъ. За то фразы его, какъ удачный стихъ, какъ счастливая тема, остаются въ памяти даже и тогда, когда он? не выражаютъ мысли новой или необыкновенной, хотя общая система мыслей Вильменя и нова и необыкновенна для Франціи. Я говорю система, ибо не могу согласиться съ т?ми, которые не находятъ ее во мн?ніяхъ Вильменя. Да, не смотря на наружный безпорядокъ его мыслей, не смотря на небрежность его изложенія, не смотря на кажущуюся легкость и случайность его положеній, Вильмень им?етъ свою систему, и систему зр?ло обдуманную, ибо утвержденія его нигд? не противор?чатъ одно другому; систему глубокую, ибо его мысли наравн? съ в?комъ; систему твердо понятую и строго связанную, именно потому, что онъ можетъ выражать ее такъ легко, такъ удопонятно по видимому, такъ поверхностно: ясность есть посл?дняя степень обдуманности.

На слогъ Вильменя бол?е другихъ Французскихъ писателей походитъ слогъ Бальзака, сочинителя Посл?дняго Шуана, Картинъ изъ частной жизни и пр. и пр. Бальзакъ, также какъ Вильмень, любитъ удивлять неожиданностью оборотовъ, необыкновенностью выраженій и небывалымъ сц?пленіемъ разнозначительныхъ эпитетовъ; онъ, также какъ Вильмень, большую часть сравненій своихъ заимствуетъ изъ жизни д?йствительной и настоящей; онъ также позволяетъ себ? иногда неправильность и нововведеніе для того, чтобы нарисовать мысль въ ея живомъ цв?т?, съ ея н?жн?йшими отт?нками; — но не смотря на это сходство манеры, слогъ Бальзака, по моему мн?нію, отличается отъ слога Вильменя т?мъ, что посл?дній всегда почти в?ренъ чувству изящнаго приличія, между т?мъ какъ первый, не смотря на весь талантъ свой, часто переступаетъ за пред?лы граціозности въ область неестественности. Вильмень скажетъ иногда фразу мишурную, но кстати; Бальзакъ повторитъ ту же фразу и часто не къ м?сту. Вильмень иногда неправиленъ какъ литераторъ, но въ самыхъ неправильностяхъ его вы видите челов?ка со вкусомъ тонкимъ и воспитаннымъ посреди отборнаго общества; говоря мысль новую, для которой еще н?тъ выраженія, онъ скор?е выберетъ оборотъ капризно разговорный, ч?мъ тяжело ученый, по такому же чувству приличія, по какому наши дамы, не находя Русскихъ словъ, скор?е р?шаются на галлицизмъ, ч?мъ на выраженіе Славянское. Бальзакъ неправиленъ не меньше Вильменя; но неправильность его часто ни ч?мъ не оправдывается, и его изысканность иногда оскорбляетъ не только вкусъ литератора, но и хорошій вкусъ вообще, какъ слишкомъ высокій прыжокъ танцующаго не на театр?.

Особенно прим?чательно въ Вильмен? то, что, не зная по-Н?мецки, онъ въ своихъ основныхъ мысляхъ и особенно въ ихъ литературныхъ прим?неніяхъ, почти всегда сходится съ мыслями господствующими въ Германіи. По моему мн?нію, это одно могло бы доказать намъ, что познаніе Н?мецкой литературы значительно распространено между образованными Французами; что результаты Н?мецкаго мышленія обращаются тамъ какъ монета, бол?е или м?нее знакомая каждому, хотя еще новая и не вс?ми принимаемая, подобно нашимъ деньгамъ изъ платины.

На посл?дней почт? я не усп?лъ высказать вамъ, милостивая государыня, вс?хъ мыслей и чувствъ, которыя возбудило во мн? письмо ваше: позвольте договорить теперь. Для меня это д?ло самолюбія: я боюсь въ глазахъ вашихъ попасть къ числу т?хъ, которые, видя прекрасное, понимаютъ его въ половину или ц?нятъ на в?теръ, — боюсь т?мъ больше, что для меня, посл? достоинства хорошо д?йствовать, н?тъ выше, какъ ум?ть понимать хорошее.

Въ д?йствіяхъ Одесскихъ дамъ я вижу не только доброе д?ло, но, — что по моему мн?нію еще лучше, — д?ло истинно просв?щенное. Оно зам?чательно не только въ нравственномъ отношеніи, но и въ общественномъ, какъ новое ут?шительное доказательство, что вообще образованность наша подвинулась впередъ. Зд?сь не одно внушеніе сердца, не одинъ случайный поступокъ, но добрая общественная мысль, разд?ленная многими; не просто состраданіе къ несчастію, безпокоющему насъ своимъ присутствіемъ, но просв?щенно-сердечное участіе въ д?л? общемъ, — не подложный признакъ того святаго просв?щенія, которое одно истинное, и которое до сихъ поръ было у насъ еще довольно р?дко.

Что женщины вообще им?ютъ сердце н?жное, — это вещь давно изв?стная и такъ обыкновенная, что даже р?дко вм?няется въ достоинство, какъ все неизб?жное, за что благодарятъ судьбу, а не челов?ка. Что въ Россіи особенно есть женщины, созданныя съ душею возвышенною, способныя къ д?ламъ прекраснымъ, высокимъ, даже героическимъ, — это также вещь доказанная, и мы въ этомъ отношеніи уже им?емъ право гордиться передъ многими народами, находя у себя прим?ры не одного, не двухъ поступковъ такихъ, отъ которыхъ на душ? становится вм?ст? и тепло и свято. Но сочувствіе съ общественною жизнію у насъ еще ново, и отъ того женщины наши, не смотря на вс? свои частныя доброд?тели, д?лаютъ вообще меньше добра, ч?мъ въ государствахъ больше просв?щенныхъ, и только потому, что тамъ общее чувство заставляетъ ихъ д?йствовать вм?ст?, между т?мъ какъ у насъ каждая можетъ д?йствовать только за себя. Чтобы уб?диться въ этомъ, стоитъ только обратить вниманіе на все добро, произведенное женскими благотворительными обществами въ Пруссіи, въ Баваріи, на Рейн?, во Франціи, и особенно въ Англіи и въ Соединенныхъ Штатахъ.

Не меньше хорошимъ знакомъ кажется мн? и то, что Одесскія дамы выбрали, какъ одно изъ средствъ — издать Альманахъ. Тому л?тъ десять врядъ ли пришло бы кому-нибудь на мысль это средство. Впрочемъ, что я не слишкомъ далеко увлекся движеніемъ первой мысли, что ваши Одесскія д?йствія въ самомъ д?л? не случайность, не исключеніе, но признакъ большей зр?лости нашей общественной образованности, — это, въ случа? нужды, я могъ бы доказать тысячью различныхъ прим?ровъ, которые вс? подтверждаютъ одно: что просв?щеніе у насъ подвигается быстро, и что усп?хи его еще зам?тн?е въ женщинахъ, ч?мъ въ мужчинахъ.

Возмите въ прим?ръ наши гостиныя, нашу литературу, наше первое воспитаніе, которое всегда и везд? есть д?ло женщинъ, — какая разница съ т?мъ, чтo было прежде! Далеко ли то время, когда мн?ніе общественное отд?ляло женщинъ образованныхъ въ особый классъ, отличая ихъ названіемъ ученыхъ? — Теперь женщина только образованная еще не выходитъ отъ того изъ круга обыкновенныхъ. — Давно ли любезность женщинъ заключалась въ искусств? играть словами, верт?ть понятіями, низать узорныя фразы, и т? часто заученыя? Давно ли разговоръ ихъ верт?лся между т?сными личностями и безконечнымъ калейдоскопомъ общихъ м?стъ о доброд?тели и порок?, о любви и дружб?, о чувствительности и холодности, о превосходств? мужчинъ или женщинъ, или о томъ, сл?пой ли счастлив?е глухаго, или глухой сл?паго? Теперь такія любезности уже р?дки. Вообще репутація любезности теперь уже не основывается на фразахъ; образованныя женщины уже не вертятъ понятіями куда попало; уже подъ маскою словъ не ищутъ однихъ только личныхъ отношеній; — и на то есть причина: он? начали мыслить, и большая часть изъ нихъ им?етъ образъ мыслей уже не гостинный, не накладной, но свой, настоящій. Часто въ головк?, еще не получившей права на букли, уже хранятся мысли самобытныя, современныя, не памятью добытыя, но серьёзнымъ размышленіемъ, или чтеніемъ книгъ такихъ, которыя прежде были бы недоступны для самыхъ ученыхъ. Бывало, при звук? смычка, дамы наши всею душею уходили въ свои ножки, все въ нихъ оживлялось, все приходило въ движеніе; он? д?йствовали на паркет? вс?мъ сердцемъ, вс?ми силами, вс?мъ т?ломъ, всею душею, — и все это верт?лось предъ вами, все это прыгало безъ памяти. А теперь! — въ самыхъ блестящихъ собраніяхъ есть что-то неполное; на лицахъ самыхъ веселыхъ зам?тите вы частыя минуты задумчивости. Откуда такая перем?на? Многіе видятъ въ этомъ только новую причину скуки; я въ этой скук? вижу потребность чего-то лучшаго, — потребность жизни жив?е, умн?е, д?льн?е, тепл?е, однимъ словомъ: просв?щенн?е.

И то внутреннее, невыразимое страданіе, которое происходитъ отъ этой потребности живо ощущаемой, та бол?знь души мыслящей, бол?знь образованности, которая родилась въ наше время и до сихъ поръ еще не нашла себ? имени, которая вм?ст? служитъ и причиною и признакомъ просв?щенія, — какъ часто встр?чаете вы ее даже въ такихъ женщинахъ, которыхъ, кажется, и природа и судьба нарочно для того только и создали на св?тъ, чтобы узнать земное счастіе во всемъ его блеск?. Это тяжело вид?ть, но вм?ст? и отрадно; это страданie, бол?знь, — но бол?знь къ росту, чистилище ума, переходъ въ міръ, в?роятно, лучшій.

Впрочемъ не одно безотчетное чувство досталось въ уд?лъ нашимъ дамамъ отъ современнаго просв?щенія. Часто подъ граціознымъ покрываломъ веселой шутки, подъ легкимъ, блестящимъ словомъ, скрывается не пролётная мысль, не сл?пое чувство, но ц?лое, настоящее мн?ніе, — мн?ніе, вещь почти неслыханная въ прежнія времена! Правда, и теперь это вещь довольно р?дкая; но все она встр?чается и, можетъ быть, чаще, ч?мъ думаютъ многіе. По крайней м?р?, образованныя женщины хотятъ им?ть мн?ніе, чувствуютъ, что неукрашенныя сердечнымъ уб?жденіемъ въ н?которыхъ истинахъ, он? теряютъ половину своей прелести. Частный опытъ не доказательство; но, сколько я могъ зам?тить, то въ этомъ отношеніи чуть ли прекрасный полъ не опередилъ другой, который приписываетъ себ? право на разумъ по преимуществу.

Какая разница тому л?тъ десять!

То же, что объ обществ?, можно сказать и объ нашей литератур?. Распространеніе просв?щенія зам?тно въ ней вообще; но въ отношеніи къ женщинамъ оно зам?тно несравненно бол?е. Вотъ уже около десяти л?тъ, какъ литература наша ростетъ только въ ширину, — и то слава Богу! — между т?мъ писательницы наши становятся выше.

И давно ли, съ этимъ словомъ писательница, соединялись самыя непріятныя понятія: пальцы въ чернилахъ, педантство въ ум? и типографія въ сердц?. Но теперь, съ т?хъ поръ, какъ н?которыя изъ лучшихъ украшеній нашего общества вступили въ ряды литераторовъ; съ т?хъ поръ, какъ н?сколько истинно поэтическихъ минутъ изъ жизни н?которыхъ женщинъ съ талантомъ отразились такъ граціозно, такъ пл?нительно въ ихъ зеркальныхъ стихахъ, — съ т?хъ поръ названіе литератора стало уже не странностью, но украшеніемъ женщины; оно, во мн?ніи общественномъ, подымаетъ ее въ другую сферу, отличную отъ обыкновенной, такъ что воображеніе наше создаетъ вокругъ нея другое небо, другой воздухъ, и ярче и тепл?е, ч?мъ вашъ Одесскій.

Впрочемъ, я говорю зд?сь только о новомъ покол?ніи и частію о среднемъ; въ старомъ покол?ніи, которое привыкло вид?ть въ женщин? полуигрушку, — предразсудокъ противъ писательницъ еще во всей сил?. Онъ задавилъ, можетъ быть, не одинъ талантъ, об?щавшій новую красоту нашей литератур? и, можетъ быть, новую славу, — кто знаетъ?

Всл?дствіе этого предразсудка, бoльшая часть нашихъ дамъ-поэтовъ пишетъ мало, и либо со вс?мъ не печатаетъ, либо печатаетъ безъ имени. Исключеній не много.

Такъ, безъ сомн?нія, вы слыхали объ одномъ изъ самыхъ блестящихъ украшеній нашего общества, о поэт?, которой имя, не смотря на ея р?шительный талантъ, еще неизв?стно въ нашей литератур?. Не многимъ счастливымъ доступны ея счастливые стихи; для другихъ они остаются тайною. Талантъ ея скрытъ для св?та, который осужденъ вид?ть въ ней одно вседневное, одно невыходящее изъ круга жизни обыкновенной, и разв? только по необыкновенному блеску ея глазъ, по увлекательной поэзіи ея разговора, или по граціи ея движеній, можетъ онъ узнавать въ ней поэта, отгадывать въ ней тотъ талисманъ, который такъ изящно волнуетъ мечты.

Но если предразсудокъ противъ писательницъ еще не совс?мъ уничтожился, то другой предразсудокъ противъ Русскаго языка, кажется, уже р?шительно начинаетъ проходить. Не говорить по-Французски еще нельзя: такъ еще образовано наше общество; такъ еще необразованъ нашъ языкъ. Но, по крайней м?р?, кто теперь начинаетъ писать, тотъ, конечно, начинаетъ писать по-Русски, и, в?роятно, уже невозможенъ бол?е тотъ прим?ръ Русскаго таланта, отнятаго у Россіи Французскою литературою, который возбуждаетъ въ насъ т?мъ больше сожал?нія, ч?мъ больше мы могли бы ожидать отъ него для нашей словесности. Не нужно договаривать, что я разум?ю зд?сь ту писательницу, которая передаетъ Французской литератур? поэтическую сторону жизни нашихъ древнихъ Славянъ. И въ самомъ д?л?, — скажите: кому дала судьба больше средствъ д?йствовать на усп?хи изящныхъ искусствъ въ Россіи? — Рожденная съ душею поэтическою, открытою для всего прекраснаго, одаренная талантами самыми р?дкими, воспитанная посреди роскоши самаго утонченнаго просв?щенія, съ самаго д?тства окруженная вс?мъ блескомъ искусствъ, всею славою художественныхъ созданій, — она казалась сама однимъ изъ самыхъ счастливыхъ изящныхъ произведеній судьбы. О чемъ другіе мечтаютъ издали, чтo другіе разгадываютъ по слуху, то являлось передъ нею живо и близко. Вс? р?дкости Европейской образованности, вс? чудеса просв?щенныхъ земель, и великія художества, и великіе художники, и знаменитые писатели, и лица, принадлежащія исторіи, и лица, принадлежащія минут?, — все это быстро и ярко пронеслось передъ ея глазами, все это должно было оставить сл?ды драгоц?нные на молодомъ ея воображеніи, — вс?мъ этимъ она могла д?литься съ своими соотечественниками, ставши прекрасною посредницею между ими и т?мъ, что просв?щенный міръ им?етъ самаго зам?чательнаго.... Но это не сбылось...

Италія, кажется, сд?лалась ея вторымъ отечествомъ, и, впрочемъ, — кто знаетъ? можетъ быть, необходимость Италіи есть общая неизб?жная судьба вс?хъ, им?вшихъ участь, ей подобную? Кто изъ первыхъ впечатл?ній узналъ лучшій міръ на земл?, міръ прекраснаго; чья душа, отъ перваго пробужденія въ жизнь, была, такъ сказать, взлел?яна на цв?тахъ искусствъ и образованности, въ теплой Итальянской атмосфер? изящнаго; можетъ быть, для того уже н?тъ жизни безъ Италіи, и синее Итальянское небо, и воздухъ Итальянскій, исполненный солнца и музыки, и Итальянскій языкъ, проникнутый всею прелестью н?ги и граціи, и земля Итальянская, ус?янная великими воспоминаніями, покрытая, зачарованная созданьями геніальнаго творчества, — можетъ быть, все это становится уже не прихотью ума, но сердечною необходимостью, единственнымъ неудушающимъ воздухомъ для души, избалованной роскошью искусствъ и просв?щенія....

Недавно Россійская Академія, — и это д?лаетъ честь Россійской Академіи, — издала стихотворенія одной Русской писательницы, которой труды займутъ одно изъ первыхъ м?стъ между произведеніями нашихъ дамъ-поэтовъ, и которая до сихъ поръ оставалась въ совершенной неизв?стности. Судьба, кажется, отд?лила ее отъ людей какою-то страшною бездною, такъ что, живя посреди ихъ, посреди столицы, ни она ихъ не знала, ни они ее. Они оставили ее, не знаю для чего, — она оставила ихъ для своей Греціи, — для Греціи, которая, кажется, одна наполняла вс? ея мечты и чувства: по крайней м?р? о ней одной говоритъ каждый стихъ изъ н?сколькихъ десятковъ тысячь, написанныхъ ею. Странно: семнадцати л?тъ, въ Россіи, д?вушка б?дная, б?дная со всею своею ученостію! — Знать восемь языковъ; съ талантомъ поэзіи соединять талантъ живописи, музыки, танцованья; учиться самымъ разнороднымъ наукамъ; учиться безпрестанно; работать все д?тство, работать всю первую молодость, работать начиная день, работать отдыхая; написать три большихъ тома стиховъ по-Русски, можетъ быть, столько же на другихъ языкахъ; въ свободное время переводить трагедіи, Русскія трагедіи, — и все для того, чтобы умереть въ семнадцать л?тъ, въ б?дности, въ крайности, въ неизв?стности!

Жалко вид?ть, какъ она, бывши еще четырнадцати л?тъ, перевела лучшія п?сни Анакреона на пять языковъ, приложила къ нимъ подробный грамматическій разборъ Греческаго подлинника и поднесла покойной Императриц? Елисавет? Алекс?евн?, прося ея вниманія

Къ плодамъ трудовъ упорныхъ,
Въ дни д?тства предпріятыхъ.

Покойная Императрица прислала ей фермуаръ съ брилліантами. Неизв?стно, на долго ли стало ей это пособіе: семейство ея осталось въ крайности, она умерла въ чахотк?. Черезъ два года уже посл? ея смерти, Ея Высочество Великая Княгиня Елена Павловна пожаловала одному изъ ея учителей за ея же переводы кольцо съ брилліантами. Публика съ своей стороны, быть можетъ, не прочтетъ ея сочиненій: и въ самомъ д?л?, въ нихъ еще больше труда, ч?мъ таланта, и слишкомъ много учености; — помните Чернаго Доктора въ Стелло?

Въ этомъ же году вышло еще собраніе стихотвореній другой писательницы, также молодой, но уже давно изв?стной по многимъ сочиненіямъ, разбросаннымъ въ журналахъ и альманахахъ. Въ легкихъ, св?тлыхъ, граціозно волнующихся стихахъ, отразились зд?сь самыя яркія, зв?здныя минуты изъ весенней, чистой, сердечно-глубокой жизни поэтической д?вушки. Мечта о любви, — Сонъ, — Стихи къ чарод?ю, — Разочарованіе, —Воспоминанье д?тства, — Деревня, — Зв?здочка, — Минута безнадежности — Смерть д?вушки-друга, — Стихи къ любимому поэту, — Къ ней, — Къ нему, — Тоска по лучшемъ мір?, — однимъ словомъ: вс? струны молодаго, поэтическаго сердца отозвались зд?сь въ одной идеальной гармоніи. Кажется, зд?сь все правда, все отъ сердца, ни одно чувство не выдумано, — и въ этомъ отношеніи особенно зам?чательна эта музыкальная испов?дь д?вушки-поэта. Языкъ ея чистый, гармоническій, иногда мужественно силенъ, часто необыкновенно граціозенъ. Не смотря однако на красивость каждой піэсы, въ общемъ ихъ впечатл?ніи есть что-то грустное. Все слишкомъ идеальное, даже при св?тлой наружности, рождаетъ въ душ? печаль какимъ-то магнетическимъ сочувствіемъ; — такова одинокая, чистая п?снь, прослышанная сквозь нестройный, ее заглушающій шумъ; такова жизнь д?вушки съ душею пламенною, мечтательною, для которой изъ міра событій существуютъ еще одни внутреннія.

Другая писательница, изв?стная въ литератур? нашей подъ т?мъ же именемъ, уже н?сколько л?тъ, кажется, забыла свою лиру. Это т?мъ больше жаль, что и ей также природа дала дарованіе неподложное. На минуту только блеснула она на горизонт? нашей поэзіи, — и уже одинъ изъ первоклассныхъ поэтовъ нашихъ говорилъ ей:

Вы знаете, какъ въ хоры сладкогласны
Созвучныя сливаются слова,
И ч?мъ они могучи и прекрасны
И ч?мъ поэзія жива;

Ум?ете вы мыслію своею
Чужую мысль далеко увлекать,
И, праведно господствуя надъ нею,
Ее смирять и возвышать....

Такъ какъ я уже началъ говорить о нашихъ сочинительницахъ, то мн? хот?лось бы еще поговорить съ вами о той писательниц?, которая особенно зам?чательна въ литератур? своею остроумною перепискою съ остроумн?йшимъ изъ нашихъ поэтовъ, и которая, можетъ быть, не меньше зам?чательна вн? литературы непринужденною любезностью своего разговора; — о другой писательниц?, которой таинственное посланье къ Пушкину должно было такъ мучительно и вм?ст? такъ пріятно волновать самолюбивое любопытство поэта; о блестящей переводчиц? одного изъ нашихъ изв?стныхъ, религіозно-печальныхъ поэтовъ, которая знаменита красотою именно того, чего недостаткомъ знаменитъ поэтъ, ею переводимый; — о любопытной, необыкновенной переписк?, которая началась было въ одномъ изъ нашихъ литературныхъ листковъ между однимъ литераторомъ и неизв?стною, безъименною писательницею, об?щающею талантъ, если можно судить о талант? по н?сколькимъ стихамъ; — о сочинительниц? Сновид?нія, которой стихи зам?чательны какою-то молодою безъискуственностью, благородствомъ чувствъ, и еще т?мъ, что внушили другой писательниц? н?сколько мило-граціозныхъ стиховъ; — обо всемъ этомъ хот?лъ бы я поговорить съ вами подробно, если бы не боялся продолжить письма до безконечности.

Талантъ почти красота. Гд? бы онъ ни являлся намъ, въ мужчин? или въ женщин?, въ образованномъ или въ нев?жд?, и какой бы онъ ни былъ, — даже самый безполезный, — талантъ всегда заключаетъ въ себ? что-то магнетическое. Мн? всегда хочется поклониться везд?, гд? я встр?чаю талантъ. Но женщина съ талантомъ им?етъ въ себ? что-то особенно привлекательное. Живописецъ ли она, или музыкантъ, или поэтъ, — все равно; если только природа дала ей дарованіе неподложное, если занятіе искусствомъ раскрыло ей душу къ изяшному, настроило ея воображеніе поэтически и воспитало въ ея сердц? другую, лучшую жизнь, то вокругъ всего существа ея разливается какая-то невыразимая прелесть. Поэтъ-мужчина принадлежитъ міру изящнаго однимъ воображеніемъ; поэтъ-женщина принадлежитъ ему вс?мъ существомъ своимъ. Отъ того часто, смотря на нее, кажется, будто голова ея окружена ч?мъ-то блестящимъ, похожимъ на сіяніе; посмотришь ближе: это сіяніе — мечта, воздушная діадима изъ словъ и звуковъ, возбужденныхъ ею и на нее же отражающихся.

Вотъ почему я съ такимъ наслажденіемъ говорю о нашихъ писательницахъ, и вотъ почему я не могу объяснить себ?, отъ чего до сихъ поръ он? такъ мало оц?нены въ нашей литератур?. Больно вид?ть, какъ мудрено обходятся съ ними наши записные критики, которые либо совс?мъ молчатъ объ нихъ, либо говорятъ такъ, что лучше бы молчали. Какой-то дам? удалось однажды написать: Два червячка, — и вотъ нашлись люди, которые удивляются: какъ дама, такое н?жное, слабое созданіе, могла написать два червячка! — Другая дама начала переводить какіе-то изв?стные стихи такъ, какъ переводятъ мышей, — и вотъ журналы наши наполнились ей похвалами, восторгами, рукоплесканіями, тогда какъ истинный поэтическій талантъ, какова, наприм?ръ, г-жа Лисицына, остается почти неузнаннымъ. Одинъ, кажется, Телеграфъ говорилъ о ней, и то уже давно; между т?мъ какъ въ стихахъ ея столько души, столько поэзіи, столько драгоц?нной, сердечной правды, сколько врядъ ли найдется у большей части нашихъ журнальныхъ поэтовъ, вм?ст? взятыхъ. Какія высокія минуты восторга должна была испытать она, какія мучительныя, св?тлыя, невыносимыя минуты вдохновенія она должна была вынести, чтобы вырвать изъ сердца своего такіе глубокіе, такіе пронзительные звуки! Признаюсь вамъ: большая часть столько хваленыхъ Французскихъ дамъ-стихотворцевъ не производитъ на меня и половины того д?йствія, какое стихи г-жи Лисицыной, которые, конечно, им?ютъ право на почетное м?сто не въ одной дамской литератур?. —

На дняхъ пришли сюда, только что отпечатанные въ Германіи, переводы съ Русскаго, подъ названіемъ: С?верное Сіяніе, das Nordlicht, переводы, сд?ланные одною знакомою вамъ д?вушкою, одаренною самыми разнообразными и самыми необыкновенными талантами. Сколько я могу судить, то переводы эти превосходятъ вс? изв?стные до сихъ поръ съ Русскаго на какіе бы то ни было языки, не исключая ни Боуринга, столько превознесеннаго, ни фонъ-деръ-Борга, оц?неннаго такъ мало. Впрочемъ я не знаю, что могъ бы я сказать о талант? молодой переводчицы лучше и больше того, что сказалъ ей Языковъ, котораго н?которые стихи, переведенные ею, находятся также въ этомъ собраніи:

Вы силою волшебной думъ своихъ
Прекрасную торжественность мн? дали,
Вы на златыхъ струнахъ переиграли
Простые звуки струнъ моихъ.
И снова мн?, и ярче возсіяла
Минувшихъ дней счастливая зв?зда,
И жаждою священною труда
Жив?е грудь затрепетала.
Я чувствую: завиденъ жребій мой!
Есть и во мн? благословенье Бога,
И праведна житейская дорога,
Безпечно выбранная мной.
Не кланяюсь пустому блеску міра,
Не слушаю сл?пой его молвы:
Я выше ихъ.... Да здравствуете-жъ вы
И ваша творческая лира!

Такъ говорилъ Языковъ; а я, признаюсь вамъ, смотрю на эти переводы съ предуб?жденіемъ: мн? досадно вид?ть, что Русская д?вушка такъ хорошо влад?етъ стихомъ Н?мецкимъ; еще досадн?е знать, что она также хорошо, и можетъ быть еще лучше, влад?етъ стихомъ Французскимъ, и только на своемъ отечественномъ язык? не хочетъ испытать своихъ силъ! — Въ конц? книги приложено н?сколько оригинальныхъ піэсъ, исполненныхъ поэзіи и зам?чательныхъ особенно т?мъ, что всего р?же встр?чается въ нашихъ д?вушкахъ: оригинальностью и силою фантазіи. Читая ихъ, понимаешь, почему поэтъ говорилъ сочинительниц?:

И два в?нка, одинъ другаго краше,
На голов? свилися молодой:
Зеленый лавръ поэзіи чужой,
И брилліанты Музы вашей!...

Менцель уже объявилъ въ литературныхъ листахъ о выход? С?вернаго Сіянія, и я жду его разбора съ нетерп?ніемъ: любопытно вид?ть, чтo самый остроумный изъ Н?мецкихъ критиковъ скажетъ о нашей литератур?, которая теперь въ первый разъ явилась ему въ настоящемъ вид?. —

Перечитывая письмо мое, я нахожу, что оно слишкомъ длинно, и не смотря на то, слишкомъ неполно. Но въ этомъ виноватъ не я. Говоря о писательницахъ нашихъ, первая мысль моя была о той, которой: труды — добро; которая въ сочиненіяхъ своихъ ищетъ не блеска, но пользы, д?йствуя для ц?ли прекрасной, возвышенной, такъ, какъ другіе не ум?ютъ д?йствовать для корыстныхъ наслажденій самолюбія. Но эта писательница.... говоря съ вами, я не см?лъ упоминать объ ней.

10 Декабря 1833 г.

Москва.

Тому два года, Французскій журналъ Преній торжественно объявилъ Европ?, что въ Россіи скончался одинъ изъ первоклассныхъ ея поэтовъ, г. Державинъ. Въ конц? прошедшаго года издано во Франціи Собраніе Русскихъ пов?стей, выбранныхъ изъ Булгарина, Карамзина и другихъ (Le Conteur Russe, par Bulgarine, Karamsin et autres...).

Скажите, что странн?е: говорить о Русской литератур?, не зная Державина, или ставить вм?ст? имена Булгарина, Карамзина и другихъ? Который изъ двухъ прим?ровъ доказываетъ бoльшее незнаніе нашей словесности?

Чтобы р?шить этотъ вопросъ, надобно им?ть особенно тонкую проницательность, которою я не см?ю гордиться, и потому предоставляю это д?ло моимъ читателямъ. Но во всякомъ случа? кажется мн? несомн?ннымъ одно, что Русская литература изв?стна во Франціи почти столько-жъ, сколько Персидская или Татарская.

И мысль, что ни одна т?нь нашей мысли, ни одинъ звукъ нашего голоса, не дойдутъ до народовъ образованныхъ, — это тяжелая мысль; и кром? грусти, она должна им?ть еще другое вредное вліяніе на нашихъ писателей. Литераторъ нашъ невольно ст?сняетъ кругъ своей умственной д?ятельности, думая о своихъ читателяхъ, между т?мъ какъ писатель Французскій, при мысли о печатаніи, расширяетъ свои понятія; ибо при каждомъ счастливомъ движеніи ума, при каждомъ чувств? поэтически-самобытномъ, при каждомъ слов? удачно сказанномъ, является ему надежда, вдохновительная надежда на сочувствіе со вс?мъ, что въ мір? есть просв?щеннаго и славнаго.

Вотъ почему каждое покушеніе познакомить образованныхъ иностранцевъ съ нашею словесностью должно встр?чать въ насъ отзывъ благодарности и возможно в?рную оц?нку.

Но между вс?ми переводчиками съ Русскаго языка три особенно зам?чательны удачею своихъ переводовъ. Баурингъ, который одинъ изъ трехъ былъ оц?ненъ и, можетъ быть, даже перец?ненъ иностранными и Русскими критиками; Карлъ фонъ-деръ-Боргъ, котораго переводы им?ютъ безъ сравненія большее достоинство, но который не смотря на то изв?стенъ весьма не многимъ и еще ни въ одномъ журнал? не нашелъ себ? справедливаго суда; и, наконецъ, Каролина фонъ-Янишъ, которой зам?чательная книга явилась на посл?дней Лейпцигской ярмарк? и обнаруживаетъ, кажется, талантъ еще превосходн?йшій[18].

Но, какъ ни ут?шительно это начало дружескаго сближенія нашей словесности съ литературою Н?мецкою, признаюсь, однако, что мн? было больше досадно, ч?мъ пріятно вид?ть, какъ одного изъ первоклассныхъ поэтовъ нашихъ лучше вс?хъ Русскихъ понялъ и оц?нилъ — писатель Н?мецкій!

Г. ф.-д.-Боргъ, въ одномъ изъ посл?днихъ нумеровъ Дерптскихъ л?тописей[19] **) въ н?сколькихъ строчкахъ сказалъ больше справедливаго о сочиненіяхъ Языкова, нежели сколько было сказано о нихъ во вс?хъ нашихъ періодическихъ и неперіодическихъ изданіяхъ. Впрочемъ и то правда, что до сихъ поръ у насъ еще не говорили объ Языков?, а только вскрикивали. Одинъ Телеграфъ высказалъ свое мн?ніе, и тотъ, судя о Языков?, не былъ, кажется, свободенъ отъ такихъ предуб?жденій, съ которыми истина не всегда уживается.

При начал? статьи своей г. ф.-д.-Боргъ жалуется на тяжелое чувство, которое возбуждаютъ въ немъ нов?йшія поэтическія произведенія Европы, и при этомъ случа? говоритъ о томъ ут?шеніи, которое доставляетъ ему созерцаніе литературы св?жей, юношеской, которая еще не достигла времени своего полнаго процв?танія, но уже даетъ его предчувствовать.

Кто не разд?литъ съ г. Боргомъ того ощущенія, которое возбуждаетъ въ немъ современная поэзія Европы? Но чтo касается до особеннаго ут?шенія, которое доставляетъ ему литература Русская, то въ этомъ случа? — почему намъ не пов?рить г. Боргу на слово? Можетъ быть, со стороны такъ и должно казаться.

„Это ут?шительное чувство, — продолжаетъ г. Боргъ, — похоже на то, которое возбуждаетъ въ насъ весна, когда надежда еще рисуетъ намъ будущее въ лучшемъ св?т?, — между т?мъ какъ самые прекрасные дни осени внушаютъ невольную грусть... Когда же поэтъ, принадлежащій юношеской литератур?, самъ еще находится въ пор? юности и надежды, тогда изъ созданій его нав?ваетъ намъ двойною весною, такъ что ея д?йствіе на душу становится уже неотразимымъ.

„Такое дыханіе весны встр?тилъ я въ сочиненіяхъ Языкова, которыя для Дерптскихъ Л?тописей им?ютъ еще тотъ особенный интересъ, что молодой поэтъ н?сколько л?тъ принадлежалъ Дерптскому университету и ему обязанъ своимъ высшимъ образованіемъ. Къ тому же и стихотворенія его напитаны большею частію во время его жизни въ Дерпт?, или наполнены воспоминаньями объ этой жизни. Они принадлежатъ почти исключительно лирическому роду и большею частію сложены въ тон? элегическомъ... Впрочемъ и застольныя и эротическія п?сни не исключены изъ собранія и многія изъ нихъ особенно счастливы. Отечество, любовь, дружба и братское житье веселыхъ юношей-товарищей — вотъ любимые предметы поэта. Вообще стихи его пл?няютъ какою-то св?жестью и простодушіемъ, и врядъ ли есть одно стихотвореніе, которое бы можно было назвать неудавшимся. Но особенная прелесть заключена въ его язык?, отличающемся силою, новостью и часто дерзостью выраженій, между т?мъ какъ стихъ его исполненъ самой р?дкой благозвучности. Если же мы прибавимъ къ сказанному еще то, что въ этихъ гармоническихъ стихахъ выражается чувство всегда благородное, душа вся проникнутая любовью къ прекрасному и великому, то конечно возбудимъ любопытство вс?хъ, принимающихъ участіе въ усп?хахъ Русской словесности”[20].

Таково мн?ніе г. Борга. Оно показалось намъ особенно зам?чательнымъ въ томъ отношеніи, что изо вс?хъ рецензентовъ Языкова до сихъ поръ, одинъ онъ постигнулъ поэтическую и нравственную сторону т?хъ изъ стихотвореній поэта, которыя у насъ навлекли ему столько странныхъ упрековъ.

Слыша безпрестанные упреки Языкову, я всегда вспоминаю одного Русскаго барина, который ?здилъ отдавать своего сына въ какой-то Н?мецкій университетъ; но встр?тивъ на улиц? студента безъ галстука и съ длинными волосами, тотчасъ же понялъ изъ этого всю безнравственность Н?мецкихъ университетовъ, и возвратился домой воспитывать своего сына въ Саратов?.

Вообще многіе изъ насъ еще сохранили несчастную старообрядческую привычку: судить о нравственности бол?е по наружному благочинію, ч?мъ по внутреннему достоинству поступка и мысли. Мы часто считаемъ людьми нравственными т?хъ, которые не нарушаютъ приличій, хотя бы впрочемъ жизнь ихъ была самая ничтожная, хотя бы душа ихъ была лишена всякаго стремленія къ добру и красот?. Если вамъ случалось встр?чать челов?ка, согр?таго чувствами возвышенными, но одареннаго при томъ сильными страстями, то вспомните и сочтите: сколько нашлось людей, которые поняли въ немъ красоту души, и сколько такихъ, которые зам?тили одни заблужденія! Странно, но правда, что для хорошей репутаціи у насъ лучше совс?мъ не д?йствовать, ч?мъ иногда ошибаться, между т?мъ какъ, въ самомъ д?л?, скажите: есть ли на св?т? что-нибудь безнравственн?е равнодушія?

Конечно, я повторяю зд?сь мысли старыя, вс?мъ изв?стныя; но почему не повторять иногда старой истины? Есть мысли, которыя всякій знаетъ, но только въ теоріи; чтобы понимать ихъ въ ежедневномъ прим?неніи, для этого, кром? просв?щенія умственнаго, нужна еще просв?щенная жизнь, устроенная посреди просв?щеннаго общества, гд? мысли изъ отвлеченнаго умозаключенія обратились въ неприм?тную привычку: до т?хъ поръ истина еще не пошлость.

Вотъ почему Н?мецкій ученый, отличающійся самою щекотливою чопорностью, скор?е пойметъ нравственность стиховъ Языкова, ч?мъ многіе изъ самыхъ снисходительныхъ его Русскихъ читателей.

А между т?мъ, если мы безпристрастно вникнемъ въ его поэзію, то не только найдемъ ее не безнравственною, но врядъ ли даже насчитаемъ у насъ многихъ поэтовъ, которые могли бы похвалиться большею чистотою и возвышенностью. Правда, онъ восп?ваетъ вино и безъименныхъ красавицъ; но упрекать ли его за то, что т? предметы, которые д?йствуютъ на другихъ нестройно, внушаютъ ему гимны поэтическіе? — Правда, пьянство есть вещь унизительная и гадкая; но если найдется челов?къ, на котораго вино д?йствуетъ иначе, то вм?сто безнравственности, не будетъ ли это напротивъ доказательствомъ особенной чистоты и гармоніи его души? — Положимъ, что на васъ производятъ д?йствіе чистое и поэтическое только весна, цв?ты и музыка, а все другое, что возбуждаетъ ваши нервы, внушаетъ вамъ мысли нечистыя, — въ этомъ случа? вы хорошо д?лаете, воздерживаясь отъ всего возбудительнаго. Однако это не должно м?шать вамъ быть справедливыми къ другимъ. И виноватъ ли Языковъ, что т? предметы, которые на душ? другихъ оставляютъ сл?ды грязи, на его душ? оставляютъ перлы поэзіи, перлы драгоц?нные, огнистые, круглые?

Изберите самыя предосудительныя, по вашему мн?нію, изъ напечатанныхъ стихотвореній Языкова (ибо о ненапечатанныхъ, какъ о непризнанныхъ, мы не им?емъ права судить), и скажите откровенно: производятъ ли они на васъ вліяніе нечистое?

Когда Анакреонъ восп?ваетъ вино и красавицъ, я вижу въ немъ веселаго сластолюбца; когда Державинъ славитъ сладострастіе, я вижу въ немъ минуту нравственной слабости; но, признаюсь, въ Языков? я не вижу ни слабости, ни собственно сластолюбія; ибо гд? у другихъ минута безсилія, тамъ у него избытокъ силъ; гд? у другихъ простое влеченіе, тамъ у Языкова восторгъ, а гд? истинный восторгъ, и музыка, и вдохновеніе — тамъ пусть другіе ищутъ низкаго и грязнаго; для меня восторгъ и грязь кажутся такимъ же противор?чіемъ, какимъ огонь и холодъ, красота и безобразіе, поэзія и вялый эгоизмъ.

Впрочемъ судить такимъ образомъ о сочиненіяхъ Языкова могли бы мы только въ такомъ случа?, когда бы изо вс?хъ стихотвореній его мы знали одни застольныя и эротическія. Но если, при всемъ сказанномъ, мы сообразимъ еще то, что, можетъ быть, н?тъ поэта, глубже и сильн?е проникнутаго любовью къ отечеству, къ слав? и поэзіи; что, можетъ быть, н?тъ художника, который бы ощущалъ бол?е святое благогов?ніе передъ красотою и вдохновеніемъ, то тогда вс? упреки въ безнравственности покажутся намъ странными до комическаго, и намъ даже трудно будетъ отв?чать на нихъ, ибо мудрено будетъ понять ихъ возможность.

Но довольно. Уже слишкомъ много останавливались мы на предмет? и безъ того слишкомъ ясномъ. Есть предуб?жденія, которыя не признаютъ и очевидности; есть близорукость, которой не поможетъ никакой телескопъ. Мы пишемъ для людей зрячихъ и безпристрастныхъ.

Стихотворенія Языкова внушаютъ намъ другой вопросъ, бол?е д?льный и бол?е любопытный, и въ этомъ случа? особенно желалъ бы я найти сочувствіе моихъ читателей.

Благословенны т? мгновенья,
Когда въ виду грядущихъ л?тъ,
Предъ ?иміамомъ вдохновенья
Священнод?йствуетъ поэтъ.

Д?ло критики, при разбор? стихотворцевъ, заключается обыкновенно въ томъ, чтобы опред?лить степень и особенность ихъ таланта, оц?нить ихъ вкусъ и направленіе, и показать, сколько можно, красоты и недостатки ихъ произведеній. — Д?ло трудное, иногда любопытное, часто безполезное, и почти всегда неудовлетворительное, хотя и основано на законахъ положительныхъ.

Но когда является поэтъ оригинальный, открывающій новую область въ мір? прекраснаго и прибавляющій такимъ образомъ новый элементъ къ поэтической жизни своего народа, — тогда обязанность критики изм?няется. Вопросъ о достоинств? художественномъ становится уже вопросомъ второстепеннымъ; даже вопросъ о талант? является неглавнымъ; но мысль, одушевлявшая поэта, получаетъ интересъ самобытный, философическій; и лицо его становится идеею, и его созданія становятся прозрачными, такъ что мы не столько смотримъ на нихъ, сколько сквозь нихъ, какъ сквозь открытое окно; стараемся разсмотр?ть самую внутренность новаго храма и въ немъ божество, его освящающее.

Отъ того, входя въ мастерскую живописца обыкновеннаго, мы можемъ удивляться его искусству; но предъ картиною художника творческаго забываемъ искусство, стараясь понять мысль, въ ней выраженную, постигнуть чувство, зародившее эту мысль, и прожить въ воображеніи то состояніе души, при которымъ она исполнена. Впрочемъ и это посл?днее сочувствіе съ художникомъ свойственно однимъ художникамъ же; но вообще люди сочувствуютъ съ нимъ только въ томъ, что въ немъ чисто челов?ческаго: съ его любовью, съ его тоской, съ его восторгами, съ его мечтою-ут?шительницею, однимъ словомъ, съ т?мъ, чтo происходитъ внутри его сердца, не заботясь о событіяхъ его мастерской.

Такимъ образомъ на н?которой степени совершенства искусство само себя уничтожаетъ, обращаясь въ мысль, превращаясь въ душу.

Но эта душа изящныхъ созданій, — душа н?жная, музыкальная, которая трепещетъ въ звукахъ и дышетъ въ краскахъ, неуловима для разума. Понять ее можетъ только другая душа, ею проникнутая. Вотъ почему критика произведеній образцовыхъ должна быть не столько судомъ, сколько простымъ свид?тельствомъ; ибо зависитъ отъ личности, и потому можетъ быть произвольною, и основана на сочувствіи, и потому должна быть пристрастною.

Чтo же д?лать критикамъ систематическимъ, которые хотятъ доказывать красоту и заставляютъ васъ наслаждаться по правиламъ, указывая на то, чтo хорошо, и на то, чтo дурно? — Имъ въ ут?шеніе остаются произведенія обыкновенныя, для которыхъ есть законы положительные, ясные, не подлежащіе произвольному толкованію, — и надобно признаться, что это ут?шеніе огромное; ибо въ литератур? каждаго народа встр?чаете вы немногихъ поэтовъ-двигателей, тогда какъ вс? другіе только сл?дуютъ данному ими направленію, подлежа критик? однимъ искусствомъ исполненія, но не душею созданія.

Н?сколько св?тильниковъ, окруженныхъ тысячью разбитыхъ зеркальныхъ кусковъ, гд? тысячу разъ повторяется одно и тоже, — вотъ образъ литературы самыхъ просв?щенныхъ народовъ. Сколько же пріятныхъ занятій для того, кто захочетъ исчислять вс? углы отраженій св?та на этихъ зеркальныхъ обломкахъ.

Но если вообще то, чтo мы называемъ душею искусства, не можетъ быть доказано посредствомъ математическихъ доводовъ, но должно быть прямо понято сердцемъ, либо просто принято на в?ру, — то еще мен?е можно требовать доказательствъ строго-математическихъ тамъ, гд? д?ло идетъ о поэт? молодомъ, котораго произведенія хотя и носятъ на себ? признаки поэзіи оригинальной, но далеко еще не представляютъ ея полнаго развитія.

Вотъ почему, стараясь разр?шить вопросъ о томъ: чтo составляетъ характеръ поэзіи Языкова, мн? особенно необходимо сочувствіе моихъ читателей; ибо оно одно можетъ служить оправданіемъ для мыслей, основанныхъ единственно на внушеніяхъ сердца, и частію даже на его догадкахъ.

Мн? кажется, — и я повторяю, что мое мн?ніе происходитъ изъ одного индивидуальнаго впечатл?нія, — мн? кажется, что средоточіемъ поэзіи Языкова служитъ то чувство, которое я не ум?ю опред?лить иначе, какъ назвавъ его стремленіемъ къ душевному простору. Это стремленіе зам?тно почти во вс?хъ мечтахъ поэта, отражается почти на вс?хъ его чувствахъ, и можетъ быть даже, что изъ него могутъ быть выведены вс? особенности и пристрастія его поэтическихъ вдохновеній.

Если мы вникнемъ въ то впечатл?ніе, которое производитъ на насъ его поэзія, то увидимъ, что она д?йствуетъ на душу какъ вино, имъ восп?ваемое, какъ какое-то волшебное вино, отъ котораго жизнь двоится въ глазахъ нашихъ: одна жизнь является намъ т?сною, мелкою, вседневною; другая — праздничною, поэтическою, просторною. Первая угнетаетъ душу; вторая освобождаетъ ее, возвышаетъ и наполняетъ восторгомъ. И между сими двумя существованіями лежитъ явная, бездонная пропасть; но черезъ эту пропасть судьба бросила н?сколько живыхъ мостовъ, по которымъ душа переходитъ изъ одной жизни въ другую: это любовь, это слава, дружба, вино, мысль объ отечеств?, мысль о поэзіи и, наконецъ, т? минуты безотчетнаго, разгульнаго веселья, когда собственные звуки сердца заглушаютъ ему голосъ окружающаго міра, — звуки, которыми сердце обязано собственной молодости бол?е, ч?мъ случайному предмету, ихъ возбудившему.

Но не одна жизнь, и сама поэзія съ этой точки зр?нія является намъ вдвойн?: сначала какъ пророчество, какъ сердечная догадка, потомъ какъ исторія, какъ сердечное воспоминаніе о лучшихъ минутахъ души. Въ первомъ случа?, она увлекаетъ въ міръ неземной; во второмъ, — она изъ д?йствительной жизни извлекаетъ т? мгновенія, когда два міра прикасались другъ друга, и передаетъ сіи мгновенія какъ в?рное, чистое зеркало. Но и та и другая им?ютъ одно начало, одинъ источникъ, — и вотъ почему намъ не странно въ сочиненіяхъ Языкова встр?тить веселую застольную п?снь подл? святой молитвы, и отблескъ разгульной жизни студента подл? высокаго псалма. Напротивъ, при самыхъ разнородныхъ предметахъ лира Языкова всегда остается в?рною своему главному тону, такъ что вс? стихи его, вм?ст? взятые, кажутся искрами одного огня, блестящими отрывками одной поэмы, недосказанной, разорванной, но которой ц?лость и стройность понятны изъ частей. Такъ иногда въ немногихъ поступкахъ челов?ка съ характеромъ открывается намъ вся исторія его жизни.

Но именно потому, что господствующій идеалъ Языкова есть праздникъ сердца, просторъ души и жизни, потому господствующее чувство его поэзіи есть какой то электрическій восторгъ; и господствующій тонъ его стиховъ — какая-то звучная торжественность.

Эта звучная торжественность, соединенная съ мужественною силою, эта роскошь, этотъ блескъ и раздолье, эта кипучесть и звонкость, эта пышность и великол?піе языка, украшенныя, проникнутыя изяществомъ вкуса и граціи — вотъ отличительная прелесть и вм?ст? особенное клеймо стиха Языкова. Даже тамъ, гд? всего мен?е выражается господствующій духъ его поэзіи, нельзя не узнать его стиховъ по особенной гармоніи и яркости звуковъ, принадлежащихъ его лир? исключительно.

Но эта особенность, такъ р?зко отличающая его стихъ отъ другихъ Русскихъ стиховъ, становится еще зам?тн?е, когда мы сличаемъ его съ поэтами иностранными. И въ этомъ случа? особенно счастливъ Языковъ т?мъ, что главное отличіе его слoва есть вм?ст? и главное отличіе Русскаго языка. Ибо, если языкъ Итальянскій можетъ спорить съ нашимъ въ гармоніи вообще, то, конечно, уступитъ ему въ мужественной звучности, въ великол?піи и торжественности, — и сл?довательно поэтъ, котораго стихъ превосходитъ вс? Русскіе стихи, именно т?мъ, ч?мъ языкъ Русскій превосходитъ другіе языки, — становится въ этомъ отношеніи поэтомъ-образцомъ не для одной Россіи.

Но сія наружная особенность стиховъ Языкова потому только и могла развиться до такой степени совершенства, что она, какъ мы уже зам?тили, служитъ небходимымъ выраженіемъ внутренней особенности его поэзіи. Это не просто т?ло, въ которое вдохнули душу, но душа, которая приняла очевидность т?ла.

Любопытно наблюдать, читая Языкова, какъ господствующее направленіе его поэзіи оставляетъ сл?ды свои на каждомъ чувств? поэта, и какъ вс? предметы, его окружающіе, отзываются ему т?мъ же отголоскомъ. Я не представляю прим?ровъ потому, что для этого надобно бы было переписать все собраніе его стихотвореній; напомню только выраженіе того чувства, которое всего чаще восп?вается поэтами, и потому всего ясн?е можетъ показать ихъ особенность:

А вы, п?вца внимательные други,
Товарищи, — какъ думаете вы?
Для васъ я п?лъ Н?мецкіе досуги,
Сп?сивый хм?ль ученой головы,
И праздникъ тотъ, шумящій ежегодно,
Тамъ у пруда, на бархат? луговъ,
Гд? обогнулъ заливъ голубоводный
Зеленый скатъ л?систыхъ береговъ? —
Луна взошла, древа благоухали,
Зефир? весны струилъ ночную т?нь,
Костеръ пылалъ — мы долго пировали
И, бурные, прив?тствовали день!
Товарищи! не правда ли? на пир?
Не рознилъ вамъ лирическій поэтъ?
А этотъ пиръ не на обумъ восп?тъ,
И вы моей порадовались лир? !...
Н?тъ, не для васъ! — Она меня хвалила,
Ей нравились разгульный мой в?нокъ,
И младости заносчивая сила,
И пламенныхъ восторговъ кипятокъ.
Когда она игривыми мечтами,
Радушная, пресл?довала ихъ;
Когда она, веселыми устами,
Мой счастливый произносила стихъ —
Торжественна, полна очарованья,
Св?жа, и гд? была душа моя!
О, прочь мои грядущія созданья,
О, горе мн?, когда забуду я
Огонь ея прив?тливаго взора,
И на чел? избытокъ стройныхъ думъ,
И сладкій звукъ р?чей, и св?тлый умъ
Въ ліющемся кристалл? разговора.
Ее ужъ н?тъ! Все было въ ней прекрасно!
И тайна въ ней великая жила,
Что юношу стремило самовластно
На видный путь и чистыя д?ла;
Онъ чувствовалъ: возвышенныя блага
Есть на земл?! — Есть ц?лый міръ труда
И въ немъ — надеждъ и помысловъ отвага,
И бытіе привольное всегда!
Блаженъ, кого любовь ея ласкала,
Кто п?лъ ее подъ небомъ лучшихъ л?тъ....
Она всего поэта понимала —
И гордъ, и тихъ, и трепетенъ поэтъ
Ей приносилъ свое боготворенье;
И радостно, во имя божества,
Сбирались въ хоръ созвучныя слова!
Какъ ?иміамъ, гор?ло вдохновенье!

Не знаю, усп?лъ ли я выразить ясно мои мысли, говоря о господствующемъ направленіи Языкова; но если я былъ столько счастливъ, что читатели мои разд?лили мое мн?ніе, то мн? не нужно продолжать бол?е. Опред?ливъ характеръ поэзіи, мы опред?лили все; ибо въ немъ заключаются и ея особенныя красоты, и ея особенные недостатки. Но пусть, кто хочетъ, пріискиваетъ для нихъ соотв?тственные разряды и названія, — я ум?ю только наслаждаться и, признаюсь, слишкомъ л?нивъ для того, чтобы играть словами безъ ц?ли, и столько ожидаю отъ Языкова въ будущемъ, что не могу въ настоящихъ недостаткахъ его вид?ть что-либо существенное.

Теперь, судя по н?которымъ стихотвореніямъ его собранія, кажется, что для поэзіи его уже занялась заря новой эпохи. В?роятно, поэтъ, проникнувъ глубже въ жизнь и д?йствительность, разовьетъ идеалъ свой до большей существенности. По крайней м?р?, надежда принадлежитъ къ числу т?хъ чувствъ, которыя всего сильн?е возбуждаются его стихотвореніями, — и если бы поэзіи его суждено было остаться навсегда въ томъ кругу мечтательности, въ какомъ она заключалась до сихъ поръ, то мы бы упрекнули въ этомъ судьбу, которая, даровавъ намъ поэта, послала его въ міръ слишкомъ рано или слишкомъ поздно для полнаго могучаго д?йствованія; ибо въ наше время вс? важн?йшіе вопросы бытія и усп?ха таятся въ опытахъ д?йствительности и въ сочувствіи съ жизнію обще-челов?ческою: а потому поэзія, не проникнутая существенностью, не можетъ им?ть вліянія довольно обширнаго на людей, ни довольно глубокаго на челов?ка.

Впрочемъ, если мы желаемъ бoльшаго развитія для поэзіи Языкова, то это никакъ не значитъ, чтобы мы желали ей изм?ниться; напротивъ, мы повторяемъ за нимъ, — и въ этомъ присоединятся къ намъ вс?, кто понимаютъ поэта и сочувствуютъ ему, — мы повторяемъ отъ сердца за него его молитву къ Провид?нію:

Пусть, неизм?ненъ, жизни новой
Придетъ къ таинственнымъ вратамъ,
Какъ Волги валъ б?логоловый
Доходитъ ц?лым къ берегамъ!

Баратынскій родился въ 1800 году[21], т. е. въ одинъ годъ съ Пушкинымъ; оба были ровесники в?ку. — Отъ природы получилъ онъ необыкновенныя способности: сердце глубоко-чувствительное, душу, исполненную незасыпающей любви къ прекрасному, умъ св?тлый, обширный и вм?ст? тонкій, такъ сказать, до микроскопической проницательности, — и особенно внимательный къ предметамъ возвышеннымъ и поэтическимъ, къ вопросамъ глубокомысленнымъ, къ движеніямъ внутренней жизни, къ т?мъ мыслямъ, которыя согр?ваютъ сердце, проясняя разумъ, — къ т?мъ музыкальнымъ мыслямъ, въ которыхъ голосъ сердца и голосъ разума сливается созвучно въ одно задумчивое размышленіе. — Въ первомъ д?тств? получилъ онъ самое тщательное воспитаніе; оно много помогло впосл?дствіи развитію его необыкновенно-утонченнаго вкуса. — Но молодость его была несчастлива. Въ далекой Финляндіи, посреди дикой и мрачной природы, въ разлук? съ родными и близкими ему людьми, съ неодолимою тоскою по родин?, вдали отъ т?хъ, кто могъ бы понять его и ут?шить сочувствіемъ, печально и одиноко провелъ онъ лучшіе годы своей юности. Это обстоятельство в?роятно сод?йствовало къ тому, что его самыя св?тлыя мысли, и даже въ самое счастливое время его жизни, остались навсегда проникнуты тихою, но неотразимою грустію. Впрочемъ, можетъ быть, онъ и отъ природы уже былъ склоненъ къ этому направленію мысли, которое очень часто зам?чается въ людяхъ, соединяющихъ глубокій умъ съ глубокою чувствительностію. Оно происходитъ в?роятно оттого, что такіе люди смотрятъ на жизнь не шутя, разум?ютъ ея высокую тайну, понимаютъ важность своего назначенія, и вм?ст? неотступно чувствуютъ б?дность земнаго бытія. Оттого они даже въ кругу забавъ и шумныхъ удовольствій часто кажутся печальными; оттого самое чувство радости для нихъ бываетъ соединено съ непреодолимою задумчивостію и скор?е похоже на грусть, ч?мъ на веселость обыкновенныхъ людей.

Но между т?мъ изъ Финляндіи Баратынскій могъ иногда прі?зжать въ Петербургъ, гд? въ то время только явился первый выпускъ учениковъ Царскосельского лицея, — юношей, почти д?тей, связанныхъ узами благородной дружбы, основанной на одинаковомъ воспитаніи, на общей, имъ внушенной любви къ великому, къ прекрасному, къ просв?щенію, къ наукамъ, къ искусству, — дружбы, особенно-кр?пкой внутреннимъ согласіемъ ихъ нравственныхъ понятій. Въ числ? ихъ былъ молодой Пушкинъ, Дельвигъ и весьма многіе юноши, богатые талантами, или зам?чательные умомъ, или сильные характеромъ, различные способностями, но вс? проникнутые нетерп?ливою жаждою д?ятельности, живымъ стремленіемъ къ значительнымъ ц?лямъ жизни. Впосл?дствіи не вс? развились одинаково; различныя обстоятельства развели ихъ въ различныя стороны; н?которые могли остановиться въ своемъ развитіи; иные, можетъ быть, могли уклониться отъ перваго направленія, впасть на н?которое время въ крайность или заблужденіе; другіе счастливо совершили поприще свое: но въ то время ихъ общее дружеское сочувствіе пробудило въ каждомъ изъ нихъ вс? лучшія способности души, такъ что изъ ихъ значительнаго круга, или отъ живаго соприкосновенія съ ними, вышли почти вс? зам?чательные люди того времени. Съ ними сошелся и Баратынскій, и, въ ихъ живительномъ обществ?, загор?лась въ душ? его первая искра его поэтическаго таланта, уже приготовленнаго его прежнею жизнію. Такъ въ хорошемъ, равно какъ и въ дурномъ, сочувствіе окружающихъ насъ людей вызываетъ изъ сердца т? стремленія, которыя безъ того, можетъ быть, никогда не родились бы на св?тъ. Общее мн?ніе скоро соединило имя Баратынскаго съ именами Пушкина и Дельвига, въ то же время, какъ внутреннее сродство сердечныхъ пристрастій связало ихъ самою искреннею дружбою, ц?ло сохранившеюся до конца жизни вс?хъ трехъ.

Баратынскій скончался въ прошедшемъ году, въ Италіи, которую онъ особенно любилъ въ своихъ далекихъ мечтаніяхъ, въ кругу своего семейства, гд? онъ нашелъ тo душевное счастіе, которое было главн?йшею потребностію его любящаго сердца.

„Сладко проходитъ зд?сь жизнь наша” — писалъ онъ въ посл?днемъ письм? изъ Неаполя къ своему брату.

Стихи Баратынскаго отличаются т?ми же качествами, какія составляли особенность его поэтической личности: утонченность наружной отд?лки всегда скрываетъ въ нихъ сердечную мысль, глубоко и заботливо обдуманную. Но между т?мъ сколько ни зам?чательно ихъ поэтическое достоинство, однако они еще не вполн? высказываютъ тотъ міръ изящнаго, который онъ носилъ въ глубин? души своей. Рожденный для искренняго круга семьи и друзей, необыкновенно-чувствительный къ сочувствію людей ему близкихъ, Баратынскій охотно и глубоко высказывался въ тихихъ дружескихъ бес?дахъ, и т?мъ заглушалъ въ себ? иногда потребность выражаться для публики. Изливъ свою душевную мысль въ дружескомъ разговор?, живомъ, разнообразномъ, невыразимо-увлекательномъ, исполненномъ счастливыхъ словъ и многозначительныхъ мыслей, согр?томъ теплотою чувства, проникнутомъ изяществомъ вкуса, умною, всегда ум?стною шуткою, дальновидностью тонкихъ зам?чаній, поразительной оригинальностью мыслей и особенно поэзіей внутренней жизни, — Баратынскій часто довольствовался живымъ сочувствіемъ своего близкаго круга, мен?е заботясь о возможныхъ далекихъ читателяхъ. Оттого для т?хъ, кто им?лъ счастіе его знать, прекрасные звуки его стиховъ являются еще многозначительн?е, какъ отголоски его внутренней жизни. Но для другихъ, чтобы понять всю красоту его созданій, надобно прежде вдуматься въ совокупный смыслъ его отд?льныхъ стихотвореній, вслушаться въ общую гармонію его задумчивой поэзіи.

Стефенсъ, одинъ изъ первоклассныхъ двигателей наукъ въ Германіи, особенно знаменитъ какъ литераторъ-философъ. Другъ Шеллинга, сначала его своеобразный посл?дователь, потомъ самобытный создатель собственнаго своего направленія, онъ не образовалъ, однако же, никакой особенной школы, не составилъ никакого систематическаго ученія; но на вс? школы, на вс? системы, на вс? мн?нія и партіи д?йствовалъ сильно и возбудительно. Потому, сл?ды его вліянія на антропологію, на геологію, ботанику, физику, зоологію и почти вс? естественныя науки, но особенно на философію, были не столько прим?тные, сколько существенные. Но если воззр?нія его всегда д?йствовали живительно на Германское любомудріе, не смотря на разногласіе его стремленія съ господствовавшимъ до сихъ поръ направленіемъ раціонализма, то въ наше время, кажется, предназначено ему получить еще особенный смыслъ и значеніе отъ совпаденія его требованій съ настоящимъ требованіемъ философіи. Характеръ его мышленія заключается въ безпрерывномъ стремленіи отъ понятія отвлеченнаго къ понятію живому, и отъ живаго бытія къ разумному сознанію. Онъ постоянно искалъ той неосязаемой черты, гд? наука и в?ра сливаются въ одно живое разум?ніе, гд? жизнь и мысль одно, гд? самыя высшія, самыя сокровенныя требованія духа находятъ себ? не отвлеченную формулу, но внятный сердцу отв?тъ. Онъ былъ рожденъ для этого стремленія: въ немъ вс? движенія разума, каждое колебаніе ума, каждое трепетаніе мысли, невольно переходили въ музыкальную вибрацію души; цыфры обращались въ звуки, отвлеченныя формулы — въ живыя воззр?нія. Онъ испыталъ все, для удовлетворенія своей глубокой потребности — сознать живую истину: не только изучилъ, но пережилъ все системы философскія, испробовалъ на себ? различныя формы Западнаго в?рованія, сд?лавшись изъ Протестанта Католикомъ, и потомъ изъ Католиковъ перейдя опять въ Протестанта. Его жизнь, имъ самимъ написанная, подъ названіемъ: Was ich erlebte, и еще не доведенная до настоящей минуты, есть одна изъ самыхъ зам?чательныхъ книгъ современной литературы. Занимательность психологическаго романа соединяетъ она съ интересомъ д?йствительности и съ значительностью философскаго воззр?нія. Она наполнена самыхъ живыхъ разсказовъ вм?ст? съ самыми глубокими мыслями, представленными съ увлекательною и поэтическою ясностью. Вн?шнія и внутреннія событія его собственной жизни сливаются въ ней со всею исторіею его времени, разнообразно перем?шиваясь съ живописными описаніями природы, съ частными анекдотами, съ остроумными характеристиками и глубокими зам?чаніями. Посл? испов?ди Руссо, записокъ Ласъ-Казаса, мемуаровъ Байрона и Гете, жизнь Стефенса останется какъ необходимое дополненіе характеристики нашего времени: окно на внутреннее развитіе философа.

Объемъ этого сочиненія д?лаетъ полный переводъ его невозможнымъ для журнала. Мы предлагаемъ зд?сь отрывки, выпуская все, что относится къ наукамъ, къ описанію земель и городовъ, къ ученымъ личностямъ малоизв?стнымъ, но сохраняя то, что касается до собственнаго развитія автора, вм?ст? съ его описаніемъ знаменит?йшихъ людей и направленій Германіи, и передавая даже анекдоты и мелкія зам?чанія, тамъ, гд? намъ казалось, что они не лишены занимательности.

Р?чь Шеллинга[22].

(1845).

Шеллингъ нын?шнюю зиму не читаетъ лекцій. Но въ Берлинской Академіи Наукъ, по случаю празднества въ день рожденія Фридриха Великаго (30 Генваря), прочелъ онъ р?чь: о значеніи Римскаго Януса. Сочиненіе это, какъ говорятъ журналы, скоро выйдетъ въ св?тъ, и если это справедливо, то мы над?емся, что оно сообщитъ намъ много важнаго и новаго о малоизв?стной у насъ до сихъ поръ философіи Шеллинга. Въ р?чи своей о Янус?, Шеллингъ, говорятъ, выражаетъ свой взглядъ не только на ми?ологію, но и на самыя основныя начала своей философіи вообще; ибо изв?стно, что философія ми?ологіи им?етъ высокое значеніе въ его новой систем?. Въ ми?ологіи видитъ онъ не д?ло выдумки того или другаго изобр?тателя, не поэтическое выраженіе безсознательнаго инстинкта отд?льныхъ народовъ; но понимаетъ въ ней великій, всеобщій, въ сознаніи ц?лаго челов?чества совершившійся процессъ внутренней жизни, который, потому именно, не могъ принадлежать одному народу, но распред?лялся по различнымъ народамъ, въ различныхъ степеняхъ своего развитія, покуда его отд?льныя отрасли, достигнувъ зр?лости, въ эпоху перелома, совокупились, наконецъ, въ Римско-Греческомъ мір?, въ одну общую систему в?рованія. Чтобы понять важность подобнаго взгляда на ми?ологію относительно ц?лой системы философіи, необходимо знать понятіе Шеллингово о философіи религіи вообще.

Религія, по его мн?нію, не есть простое знаніе о Бог?, ни отвлеченное, идеальное отношеніе челов?ка къ Богу, но д?йствительное бытіе въ Бог?, существенное, реальное отношеніе къ Богу. Отсюда происходитъ совершенно особенный взглядъ на философію религіи, и между прочимъ происходитъ новое разд?леніе религіи.

Обыкновенно разд?ляютъ религію на откровенную (положительную) и естественную (выведенную разумомъ изъ своихъ понятій); оба взгляда на религію обыкновенно противополагаютъ одинъ другому. Подъ естественною разум?ютъ выходящую изъ чистаго разума, въ отличіе отъ той, которая непосредственно дана челов?ку извн?, сообщена откровеніемъ. Но если мы удовольствуемся этимъ разд?леніемъ, говоритъ Шеллингъ, то ни въ томъ, ни въ другомъ член? д?ленія не найдемъ особаго религіознаго начала. Ибо знаніе мое о религіи откровенной пріобр?тается не особеннымъ, ей исключительно свойственнымъ образомъ, но т?мъ же самымъ способомъ, какимъ я получаю св?денія мои о другихъ вещахъ, наприм?ръ, о событіяхъ историческихъ и т. п., сл?довательно, зд?сь н?тъ р?чи о какомъ либо особомъ, одной религіи принадлежащемъ образ? познаванія. То же можно сказать и о религіи естественной: ибо и наука религіи, основанная на выводахъ разума, не им?етъ особаго образа познаванія, одной религіи принадлежащаго; многія другія отрасли в?денія пріобр?таются такимъ же способомъ. Потому, если мы остановимся при такомъ разд?леніи религіи, то признаемъ, что въ челов?к? н?тъ особаго начала, которому бы исключительно принадлежало порожденіе религіознаго знанія, н?тъ смысла специфически-религіознаго. Съ одной стороны, религія, приписывающая свое происхожденіе откровенію, — въ отношеніи къ разуму то же, что исторія; съ другой религія естественная то же, что философія. Чтобы д?йствительно вывести начало специфически религіозное, необходимо отыскать религіозное основаніе, независимое отъ всякаго знанія, чрезъ которое челов?къ является въ живой зависимости отъ Божества, — основаніе, представляющее не одно идеальное, но вм?ст? и реальное отношеніе челов?ка къ Богу, начало, не только мысленно, разумно полагающее Бога въ знаніи челов?ка, но вм?ст? и д?йствительно, существенно.

Теперь спрашивается: возможно ли отыскать въ челов?к? такое существенно Бога полагающее начало? Отв?тъ заключается въ томъ, что прежнее религіозное бытіе челов?ка, его прежнія в?рованія, то есть ми?ологія, не можетъ быть ни понята, ни объяснена иначе, какъ чрезъ такое Бога существенно полагающее начало.

Челов?къ, выходящій изъ существеннаго, реальнаго отношенія къ Богу, долженъ чрезъ необходимый процессъ быть возвращенъ къ Богу. Ми?ологія можетъ произойти единственно изъ этого процесса. Но въ этомъ случа? ми?ологія будетъ уже не что иное, какъ естественная религія, сл?довательно, Религіи откровенной противополагается не только религія наукообразно порожденная, но равно и естественная религія, которая есть ми?ологія. Чрезъ этотъ третій членъ система выигрываетъ много. Ибо безъ предположенія этого третьяго невозможно понять откровенія. Изъ религіи раціональной р?шительно н?тъ перехода къ откровенной; ибо раціональная знаетъ только объ идеальномъ отношеніи челов?ка къ Богу, между т?мъ какъ откровенная предполагаетъ отношеніе реальное. Теорія откровенія не можетъ выходить изъ идеальнаго отношенія къ Богу, но изъ реальнаго. Она должна полагать это реальное отношеніе челов?ка къ Богу предразумно, фактически, существенно, бытословно, исторически. Это единственное основаніе, возможное для теоріи откровенія. Но такое, прежде всякаго знанія положенное, существенное отношеніе челов?ка къ Богу, не можетъ быть не что иное, какъ религія, которая бы сама изъ себя порождалась; а эта естественно самопорождающаяся религія есть не что иное, какъ ми?ологія, или въ ми?ологіи заключающаяся религія. Такимъ образомъ явно, что реальную основу для теоріи откровенія надобно искать въ философіи ми?ологіи. Потому для собственной ц?ли теоріи откровенія противно становиться противъ язычества въ положеніе чисто противоположное, только исключающее. Христіанство освобождаетъ челов?ка не изъ-подъ власти этого реальнаго отношенія, но только изъ-подъ власти темнаго язычества. Потому реальность христіанства не можете уничтожиться понятіемъ о реальности язычества. Выраженіе: тьма языческая, означаетъ именно темную, сл?пую, естественно самопорождающуюся религію. Потому въ понятіи о самопорождающейся религіи противополагается раціонализму не только фактъ откровенія, но вм?ст? и фактъ ми?ологіи.

Ми?ологія и откровеніе, по Шеллингу, относятся взаимно какъ естественное къ сверхъестественному, но естественное содержится къ сверхъестественному, какъ предыдущее къ посл?дующему. Потому сверхъестественное есть не что иное, какъ поб?жденіе естественнаго. Потому сверхъестественное можетъ быть познано только въ своемъ отношеніи къ естественному.

Такимъ образомъ, вм?сто прежняго разд?ленія религіи на откровенную и естественную, Шеллингъ принимаетъ: 1) религію естественную — ми?ологію; 2) религію сверхъестественную — откровеніе; 3) порожденіе философіи и умозр?нія — разумную религію. Но не должно понимать этого разд?ленія такимъ образомъ, какъ будто эти три понятія о религіи должны быть разнородны и разрозненны; особенно два первыя находятся въ такой т?сной связи, то есть, сверхъестественное находится въ такомъ близкомъ отношеніи къ естественному, что не иначе можетъ являться, какъ только въ момент? своей поб?ды надъ естественными в?рованіями, надъ религіями древности. Всл?дствіе этого отношенія, ми?ологія и откровеніе отстоятъ не такъ далеко другъ отъ друга, какъ обыкновенно думаютъ; ложная религія есть только искаженіе истинной. Откровенію предшествуетъ потемн?ніе; откровенной религіи необходимо предполагается начало бол?е скрывающее, ч?мъ открывающее Бога. Потому именно откровеніе, какъ д?ло поб?ды, необходимо должно являться въ границахъ опред?леннаго времени, ибо заключается единственно въ момент? проблеска (между т?мъ какъ религія естественная постоянно порождается изъ саморазвивающагося начала). Отсюда видно, какая необходимая связь находится между философіей ми?ологіи и философіей религіи.

Философическое в?роученіе, говоритъ Шеллингъ, можетъ произойти единственно изъ примиренія религіи естественной съ откровенною, и по необходимости предполагаетъ ихъ об?. Ми?ологія, или естественная религія, какъ естественная, есть вм?ст? и необходимая, сл?пая, несвободная, религія оц?пен?нія, суев?ріе. Только отъ того, что откровенною религіей истина освобождается изъ сл?поты и несвободы, только отсюда возникаетъ собственно возможность свободнаго в?денія. И такъ, отношеніе сл?дующее: религія оц?пен?нія — освобожденіе въ откровеніи, — религія духовная. При такомъ отношеніи свободно духовной религіи къ необходимо предполагаемой естественной и откровенной, философское в?роученіе было бы лишено всякаго содержанія, если бы эти два момента не служили ему основаніемъ.

Такое же близкое отношеніе им?етъ философія ми?ологіи и откровенія къ философіи исторіи. Не только потому, что предъисторическое время можетъ быть понято единственно чрезъ ми?ологію, но также и потому, что отношеніе новаго міра къ старому можетъ быть постигнуто только изъ посл?дняго; ибо чрезъ откровеніе новый міръ находитъ себя освобожденнымъ изъ-подъ той власти, которая необходимо д?йствовала въ старомъ силою необходимости и которая есть начало, породившее ми?ологію.

Не мен?е т?сно связывается это воззр?ніе и съ философіей искусства. Если и безъ того философія искусства не можетъ не касаться ми?ологіи, то новое воззр?ніе на отношеніе ми?ологіи къ откровенію объясняетъ впервыя истинное содержаніе древняго искусства къ новому, и такимъ образомъ могутъ разр?шиться многія загадки изъ художественнаго отношенія ми?ологіи къ откровенію. Наприм?ръ, какимъ образомъ религіозное чувство не м?шало художникамъ среднихъ в?ковъ сливать въ одну мысль или въ одно изображеніе предметы язычества съ предметами христіанства?

Но и съ философіей вообще находится философія откровенія и ми?ологіи въ необходимомъ сопроникновеніи. Конечно, съ перваго взгляда, н?тъ ничего разнородн?е какъ философія и ми?ологія; ми?ологія, по видимому, есть царство необузданнаго неразумія, между т?мъ какъ въ философіи должно созидаться царство самаго разума. Но самая эта противоположность заставляетъ насъ предпринять наукообразное изсл?дованіе: н?тъ ли въ видимомъ неразуміи — разума? нельзя ли открыть и представить въ наружномъ безсмысліи — смысла? — Для этого необходимо объективное представленіе смысла (смысла, проявляющагося не во внутреннемъ разум?ніи, но во вн?шнемъ бытіи), что естественно не можетъ быть исполнено безъ значительнаго расширенія области философіи вообще. Какъ всякая философія почерпаетъ свое первое содержаніе изъ непосредственныхъ фактовъ, которые въ челов?ческомъ сознаніи требуютъ себ? пониманія и размышленія, такъ никакая положительная, полная и доконченная система философіи не можетъ возникнуть, не сознавъ и не объяснивъ вс?хъ фактовъ, им?ющихъ р?шительное вліяніе на челов?чество. Сл?довательно, та система философіи, которая не приняла въ соображеніе такого факта, какъ ми?ологія, уже потому не можетъ назваться ни доконченною, ни полною. Сл?довательно, какъ прежде, около сорока л?тъ тому назадъ, переобразовалась вся философія, и основная точка исхода совершенно изм?нилась, только по той причин?, что въ дополненіе къ ея прежнему развитію присоединилась еще философія натуры, такъ и теперь розысканіе о чистомъ, неискаженномъ факт? ми?ологіи и откровенія (который остается необъясненнымъ для философіи, какъ она развилась до сихъ поръ), — это розысканіе, говорю я, должно не только расширить пред?лы философіи, но изм?нить ее такимъ образомъ, что она явится совершенно отличною отъ теперешней.

Такое изложеніе улучшенной философской системы можетъ назваться косвеннымъ, непрямымъ, отраженнымъ, потому что оно исходитъ изъ даннаго факта, а не отъ безусловнаго перваго начала. И зд?сь является вопросъ: не лучше ли вообще начинать съ такого рода фактовъ, и только по м?р? возрастающихъ розысканій сооружать систему, ч?мъ, начиная съ высшаго начала, доходить до факта уже по развитіи системы? Не лучше ли прямо къ д?лу, ч?мъ такъ долго оставаться въ предисловіи? Такимъ практическимъ способомъ н?когда Сократъ и Платонъ учили философствовать, не такъ, что предварительно составляли розысканія о самомъ мышленіи; но такъ, что заставляли учениковъ своихъ мыслить, выходя отъ предметовъ случайно встр?чающихся и восходя до высшихъ вопросовъ, посредствомъ возвышающагося стремленія ума. Потому очень важно спросить: лучшій ли способъ ученія философіи есть теперешній, или не должна ли система сообщаться именно косвеннымъ образомъ? Мы беремъ ми?ологію, говоритъ Шеллингъ, гд? и какъ ее находимъ, и именно такую, какою она явилась въ мір?. Система, которой косвенное изложеніе должно представиться такимъ образомъ, есть система положительная, система науки, освобожденной отъ всякой субъективности, система прямо объективнаго бытія и д?ла, которую одну только можно желать, какъ существенную потребность разума, которую одну искали истинные мыслители, и для которой только зам?ною, суррогатомъ, служили вс? т? искусственныя системы, которыя строились не всл?дствіе существенной, внутренней ихъ правды, но потому только, что разумъ не могъ получить, не могъ достигнуть того именно, чего желалъ, какъ недостаточный хозяинъ пьетъ иногда желудковый кофе отъ того, что не въ состояніи им?ть настоящаго. Потому, не нужно и опровергать искусственныя системы; ибо, существуя только за неим?ніемъ системы положительной, он? сами собой должны уничтожиться при одномъ возникновеніи положительнаго. Он? также мало м?шаютъ системамъ положительнымъ, какъ мн?ніе сл?паго вид?нію зрячаго.

Шеллингъ, разбирая теперешнее понятіе о ми?ологіи, толкуетъ Геродотово положеніе, что Гомеръ и Гезіодъ составили трактатъ ми?ологіи, такимъ образомъ, что ми?ологія хранилась хаотически въ сознаніи Греческаго народа, и въ Гезіод? и Гомер? только высказалась опред?ленно и ясно во вс?хъ своихъ моментахъ.

Ми?ы не могутъ быть изобр?тены; ибо тогда является вопросъ: кто изобр?лъ ихъ? Кто нибудь одинъ не могъ ихъ выдумать, ибо ми?ологія такъ сростается съ народомъ, что почитать ее изобр?тенною то же, что выводить языкъ народа изъ чьего либо сочиненія. И какъ бы могъ изобр?татель передать свои понятія народу и заставить его в?рить, что его вымыслы суть настоящіе боги? Легче даже предположить, что ми?ологія есть изобр?теніе ц?лаго народа; но такое поэтическое состояніе трудно объяснить исторически. Впрочемъ это предположеніе было бы еще самое разумное, если бы оно не встр?чало себ? противор?чія въ самомъ понятіи о народ?. Ибо, что такое народъ, и что д?лаетъ собраніе людей народомъ? Не совм?стное бытіе многихъ отд?льныхъ людей составляетъ народъ, но общность сознанія, выражающаяся наружно въ язык?, а внутренно въ общности одного взгляда на порядокъ вещей и міра, единомысліе, изъ котораго происходятъ нравы и обычаи. Эта общность взгляда на порядокъ и первоустройство вещей есть не что иное, какъ религія, которая у древнихъ народовъ является въ образ? ми?ологіи. Потому несообразно думать, чтобы ми?ологія примкнула посл? къ народу, уже существующему, когда народъ уже не можетъ возникнуть безъ общаго взгляда на первоустройство міра, безъ ми?ологіи. И такъ, если ми?ологія не можетъ возникнуть въ народ? уже существующемъ, то она необходимо должна возникнуть вм?ст? съ самимъ народомъ, и сл?довательно, она есть не что иное, какъ тотъ участокъ всеобщаго сознанія, съ которымъ народъ вышелъ изъ первобытнаго единства челов?чества, чтобы существовать какъ какой-то опред?ленный и отъ вс?хъ отд?льный народъ. Ми?ологія народа есть то насл?дство, которое онъ получаетъ изъ прежняго единства, и съ которымъ онъ отд?ляется отъ общности челов?чества. Судьба каждаго народа заключается въ его ми?ологіи; и она именно есть его судьба. Возникновеніе различныхъ ми?ологій, сл?довательно, современно возникновенію различныхъ народовъ. Это возникновеніе различій само уже предполагаетъ первобытное единство, въ которомъ они заключались. Это единство не можетъ опять быть народомъ, но только самимъ челов?чествомъ въ его первобытной ц?лости и неразд?льности. Между т?мъ первобытная неразд?льность уже не можетъ быть вн?шнею, но возможна только какъ внутреннее единство сознанія.

Отсюда выводитъ Шеллингъ, что первобытное единство челов?чества заключается въ моно?еизм?, изъ котораго потомъ, чрезъ отд?леніе, возникли народы съ многобожными религіями. Очевидно, говоритъ онъ, что какъ первобытное челов?чество могло быть соединено только идеею о Единомъ Бог?, такъ р?шительно раздроблено оно не могло быть нич?мъ инымъ, кром? какъ поли?еизмомъ. Можно приводить физическія причины разд?ленія, какъ-то: землетрясенія, волканы, разрывы земли и т. п. Однако, каждый народъ прямо при своемъ образованіи уже является съ р?шеннымъ характеромъ. Физическіе перевороты не могли сообщить отд?льнымъ частямъ р?шеннаго характера. Физическое опред?ляется внутреннимъ; физическое распаденіе народа уже предполагаетъ распаденіе духовное. И такъ, когда мы доходимъ до посл?дняго начала раздвоенія, то непрем?нно находимъ раздвоеніе внутреннее; ибо переломъ внутренній необходимо предшествуетъ вн?шнему. Понятіе о разд?леніи народовъ посредствомъ такого перелома сохраняется въ самыхъ древн?йшихъ преданіяхъ. Библія изображаетъ его какъ см?шеніе языковъ въ челов?честв?, до того времени согласномъ. Языкъ, однако, есть только выраженіе внутренняго сознанія, и сл?довательно, различіе языковъ объясняется только изъ различія внутренняго сознанія. Но именно въ распаденіи общности языка уничтожается общность сознанія. Распаденіе общности языка есть только вн?шній признакъ распаденія общаго сознанія. И такъ, это см?шеніе языковъ было переломъ, кризисъ, произведенный возникающимъ многобожіемъ. Но съ той поры, какъ началось это см?шеніе и какъ возникли многіе боги, отъ челов?ка уже не отходила боязнь, происходящая изъ сознанія, что онъ достался въ уд?лъ особому божеству, и эта именно боязнь составляла силу ихъ индивидуальнаго сознанія. Она соединяла людей въ народъ, и она же отд?ляла ихъ отъ вс?хъ т?хъ, съ к?мъ они не им?ли ничего общаго. Такимъ образомъ боязнь сд?лалась основаніемъ какъ вн?шнихъ религіозныхъ, такъ и гражданскихъ учрежденій. Боязнь искала средствъ противъ совершеннаго раздробленія. Такія средства находимъ мы въ разд?леніи кастъ, въ учрежденіи строгаго священноначалія, въ гигантскомъ зодчеств? Индіи, Нубіи, Египта, Греціи, Италіи, въ гигантскихъ ст?нахъ и башняхъ, которыя въ древнихъ преданіяхъ приписываются гигантскому роду, уже исчезнувшему съ лица земли. При этихъ колоссальныхъ памятникахъ нельзя удержаться, чтобъ не думать о многозначительности Вавилонскаго столпа, котораго сооруженіе передано намъ какъ стремленіе соединиться, не растеряться, собраться вм?ст?.

Какое же значеніе этого, предшествующаго ми?ологіи — моно?еизма? Мн?ніе, что поли?еизмъ есть искаженіе моно?еизма, принадлежитъ къ древн?йшимъ. Теперь спрашивается о свойств? и образ? этого первоединобожія; ибо, что можетъ распадаться на части, то должно содержать въ себ? разнообразіе, многочастіе, сочлененіе. Мы по необходимости принуждаемся предположить ц?лое единоученіе, и такое, какое мы въ настоящее время называемъ пан?еизмомъ. Отъ того должно бы намъ выразиться такъ, что поли?еизмъ есть распавшійся моно?еизмъ. Однако, какую причину можно допустить для такого распаденія? Какъ представить себ? возможность такого рода сознанію разр?шиться въ поли?еизм?? Разслабленіе духа не объяснило бы намъ именно той силы, съ которою возникъ поли?еизмъ; точно такъ же какъ моно?еизмъ, если бы мы предположили его только какъ ученіе, не объяснилъ бы намъ той силы, съ какою единство стремилось возстановиться въ сознаніи. Потому необходимо предположить: 1-е, причину, д?йствующую независимо отъ воли и знанія челов?ка и стремящуюся къ порожденію поли?еизма; 2-е, сопротивленіе этому порожденію. Потому, челов?къ долженствовалъ быть захваченъ движеніемъ непроизвольнаго событія. Нельзя моно?еизмъ, предшествующій поли?еизму, понять какъ наукообразную систему, но необходимо въ сознаніи челов?ка предположить бытіе въ Божественномъ единств?; ибо знаніе единства есть идеальное; бытіе въ единств?: реальное отношеніе челов?ка къ Богу. Очевидно, челов?къ поставленъ въ центр? вещей. Разумность его, кажется, основывается только на томъ, что т? же силы, которыя въ природ? являются разд?льно, въ немъ опять собраны въ единство, изъ коего он? выступали только для того, чтобы породить природу. Потому челов?къ находится въ центр? Божественнаго единства и въ состояніи пан?еистическаго прозр?нія къ Богу. Покуда онъ остается зд?сь, вс? вещи видятся ему какъ органы Божества; но какъ скоро онъ изгоняется изъ центра, то и окружность для него см?шивается. Но онъ не хочетъ оставить прежняго состоянія, ибо оно было состояніе блаженства. Изъ этого противор?чія между желаніемъ вид?ть вещи въ Бог? и положеніемъ вн? центра вещей, — изъ этой борьбы возникъ см?шанный пан?еизмъ и поли?еизмъ, и возникъ непроизвольнымъ, роковымъ образомъ. Но какъ чувство бытія вн? Бога было естественное, такъ возникновеніе поли?еизма изъ моно?еизма есть необходимое; и этотъ взглядъ есть единственно возможный, который въ самой ми?ологіи показываетъ реальное отношеніе челов?ка къ Богу и представляетъ распаденіе первобытнаго единобожія въ многобожіе, какъ необходимое, на всеобщемъ сознаніи челов?ческаго рода основанное событіе. Явленіе многобожнаго понятія им?етъ столько роковаго, сл?паго, что мы никакъ не можемъ допустить, чтобъ оно образовалось изъ одного мышленія. Этотъ роковой характеръ требуетъ отношенія гораздо бол?е существеннаго; онъ предполагаетъ не простое знаніе о Бог?, но бытіе въ средоточіи Божественныхъ вещей.

Это бытіе челов?ка въ Божественномъ единств? можетъ быть, съ одной стороны, понято не иначе, какъ первобытное состояніе людей вообще и, сл?довательно, какъ прошедшее. Неоспоримо по крайней м?р?, что пан?еистическое прозр?ніе должно было нарушиться вм?ст? съ первымъ исходомъ челов?ка изъ первобытнаго состоянія. Раемъ Библія называетъ то м?сто блаженства, откуда челов?къ былъ изгнанъ. Но какъ скоро нарушено Божественное единство силъ, то онъ становится подчиненнымъ всему тому, чему подчинены другія вещи;между т?мъ какъ незаглушаемое чувство ему говоритъ, что онъ не то, что другія вещи, что онъ выше ихъ. Уже оттуда начинается это разстройство прозр?нія. Между т?мъ съ другой стороны, мы сейчасъ предположили, что до самаго непосредственно до-историческаго времени продолжается въ челов?честв? едино-сознаніе, которое нарушилось не прежде, какъ съ раздробленіемъ челов?чества на народы.

Въ разсужденіи своемъ о Римскомъ Янус?, Шеллингъ весьма легко могъ связать съ фигурою двуличнаго бога начало и конецъ всего ми?ологическаго процесса, какъ онъ его понимаетъ. Ибо, основываясь на философскихъ выводахъ и на свид?тельств? древнихъ, Шеллингъ видитъ въ Янус? идею хаоса: подъ этимъ хаосомъ не должно понимать безпорядочнаго см?шенія разнородныхъ веществъ, какъ разум?ютъ н?которые; хаосъ у Шеллинга есть первоединство вселенной, о которомъ понятіе предшествуетъ въ челов?ческомъ сознаніи понятію объ отд?льныхъ богахъ; первоединство, въ которомъ еще покоятся въ безразличіи ?еогоническія и космогоническія силы. Въ подтвержденіе этого взгляда, Шеллингъ приводитъ длинный рядъ свид?тельствъ отъ Геродота до Сенеки. Въ двухъ отвернувшихся головахъ Януса, между которыми стоитъ полум?сяцъ, видитъ Шеллингъ второй моментъ единства силъ, когда он? являются, хотя еще соединенными, но уже обозначившимися въ своемъ различіи. Шеллингъ опровергаетъ и то мн?ніе, которое видитъ въ Янус? единственно божество границы, воротъ, или перехода; какъ и то мн?ніе, которое предполагаетъ въ немъ выраженіе идеи о необходимомъ изм?неніи временъ, о противоположности прошедшаго и будущаго. Бол?е правдоподобія, ч?мъ эти безцв?тныя толкованія, им?ютъ иногда историческія объясненія ми?ологіи; но въ этомъ случа? и они были неудачны. Шеллингу не трудно было показать неосновательность Овидіева объясненія, что будто врата храма растворялись во время войны, для того, чтобы дать уб?жище войску въ случа? б?гства; это мн?ніе равно противор?читъ и доброд?тели и нравамъ Римлянъ.

Мн?ніе Нибура, который въ воротахъ съ Янусовыми головами видитъ символъ вооруженнаго союза между Сабинскимъ и Латинскимъ племенемъ,сохранявшаго гражданскую самостоятельность каждаго племени, — также опровергается Шеллингомъ, который видитъ въ пов?ствованіяхъ о первыхъ началахъ Рима не исторію, переобразованную народными п?снями, но понятія ми?ологическія, перенесенныя на историческую почву, перекроенныя по исторической м?рк?. Для него ворота съ Янусовыми головами представляютъ не войну Сабинцевъ съ Латинцами, но борьбу первоночальныхъ созидательныхъ силъ: они напоминаютъ ему изъ ми?ологическихъ преданій ??????? ??????? ?????. Но для т?хъ, которымъ это значеніе Януса кажется преувеличеннымъ, или несогласнымъ съ понятіемъ о немъ древнихъ, Шеллингъ приводитъ м?ста изъ Макровія, Цицерона и другихъ, которые называютъ его deorum deus, и разсказываютъ, что при вс?хъ важн?йшихъ предпріятіяхъ, прежде другихъ боговъ, призывали Януса. Шеллингъ приводитъ т? слова Овидія, въ которыхъ Янусъ самъ свид?тельствуетъ о своемъ тождеств? съ Хаосомъ. Важность этого м?ста зам?чали отчасти и другіе, и потому старались различными средствами разр?шить затрудненіе, кaкъ понять Януса вм?ст? съ Юпитеромъ, главнымъ богомъ Римскаго народа. Буттманъ при имени Януса думалъ о Zav (Zeus); но Шеллингъ приводитъ самое сильное этимологическое доказательство изъ одного м?ста Феста, до сихъ поръ вс?ми просмотр?ннаго, гд? Янусъ производится отъ Hios, hiare (зіять). Такимъ образомъ Янусъ, Hianus и chaos являются и по звуку и по смыслу однозначительными.

Мы уже изв?щали читателей нашихъ, что Кузень недавно возстановилъ текстъ Паскаля, искаженный іезуитами; теперь еще ясн?е и чище обнаруживается направленіе ума этого великаго мыслителя, проникнутаго глубокимъ скептицизмомъ въ отношеніи къ разуму и глубокою ув?ренностію въ религіи.

Кузень въ н?которыхъ статьяхъ, писанныхъ о Паскал?, старается, какъ философъ, доказать односторонность этого Янсенистскаго направленія Паскаля и всего знаменитаго Поръ-Рояля. Въ ихъ безусловномъ отрицаніи всякой безусловной философіи видитъ онъ столько же уклоненія отъ истинъ разума, сколько отъ истинъ католицизма; но, кажется, если бы и справедливо было, что Паскаль въ своемъ мышленіи уклоняется отъ истинныхъ законовъ разума, то, в?роятно, не Кузеневы истины могли бы приблизить его къ настоящему мышленію. Кузень принадлежитъ къ числу т?хъ людей, которые почитаютъ возможнымъ принять чужую систему отчасти, приложить къ ней другія мн?нія тоже отчасти, и говоря безпрестанно о безусловной необходимости законовъ разума, подчинять иногда эту необходимость другимъ ц?лямъ, выдавая за выводы разума соображенія своего разсудка. Не такова была строгая, кр?пкая, острая, жел?зная логика Паскаля.

Н?тъ сомн?нія, что Поръ-Рояль въ ученіи своемъ о благодати рознится съ ученіемъ Римскаго католицизма. Но мы думаемъ, что эти добросов?стные мыслители потому только могли уклониться въ одностороннее пониманіе истины, что Западная Церковь, въ ихъ время, уклонялась въ другую сторону; когда мы вспомнимъ т? догматы Римской схоластики о благодати и заслугахъ челов?ка, на которыхъ опиралось ученіе ихъ о чистилищ?, о индульгенціяхъ и т. подоб., тогда поймемъ, что для искренняго Христіанскаго мышленія невозможно было не вырваться изъ этого заблужденія въ другую противоположную крайность; если и эта крайность преувеличенная, то, конечно, она происходитъ изъ источника справедливаго.

Зам?тимъ, при этомъ случа?, изъ нашей Церкви никогда не могли произойти ни Янсеній, ни Поръ-Рояль, также какъ не могли произойти изъ нея ни Доминиканцы, Моллинисты, ни благоприм?нительные противники обоихъ — Іезуиты.

Кстати къ Поръ-Роялю, приведемъ зд?сь отрывокъ изъ р?чи Гюго, говоренной имъ въ Академіи, по случаю принятія въ нее Сентъ-Бева, написавшаго, какъ изв?стно, знаменитую книгу о Поръ-Роял?, исполненную многихъ любопытныхъ разсказовъ, живыхъ, краснор?чивыхъ страницъ, но не обнявшую, какъ кажется, всей глубины Поръ-Рояльскаго ученія.

— Естественно было вамъ, м. г., по направленію вашего таланта, обратить вниманіе ваше на два знаменитые круга великихъ умовъ, которые сообщаютъ 17-му в?ку его дв? характеристическія черты: на гостиную Рамбулье и на Поръ-Рояль. Одна открываетъ 17-й в?къ, другой сопровождаетъ и заключаетъ его. Одна вводитъ въ языкъ нашъ краску воображенія, другой — характеръ строгости. Оба, находясь на двухъ концахъ челов?ческой мысли, проливаютъ на нее различный св?тъ. Ихъ вліянія счастливо спорили между собою, и еще счастлив?е совм?щались: въ н?которыхъ образцахъ нашей словесности, возникшихъ, такъ сказать, въ равномъ отдаленіи отъ обоихъ, въ н?которыхъ безсмертныхъ произведеніяхъ, которыя равно удовлетворяютъ уму въ его потребности воображенія и душ? въ ея потребности внутренней строгости, сливаются въ одинъ св?тъ ихъ двойственные лучи.

Изъ этихъ двухъ явленій, обозначающихъ знаменитую эпоху и сильно д?йствовавшихъ на нравы и литературу Франціи, первому, гостиной Рамбулье, посвятили вы н?сколько живыхъ и умныхъ очерковъ; но второй, Поръ-Рояль, возбудилъ и привлекъ ваше полное вниманіе. Вы посвятили ему превосходную книгу, которая хотя еще не окончена, но, безъ сомн?нія, есть самое значительное произведеніе ваше. Вы хорошо сд?лали, м. г. Достойна вниманія и глубокаго изученія эта строгая семья отшельниковъ, уединенно и значительно прошедшая сквозь 18-й в?къ, среди пресл?дованій и почтенія, среди восторговъ и ненависти, уважаемая великими, гонимая сильными, почерпавшая изъ самой слабости своей, изъ своего одиночества, какую-то неизъяснимую власть, и употреблявшая величіе ума на возвеличеніе в?ры. Николь, Лансело, Леместръ, Саси, Тилемонъ, Арнольды, Паскаль — имена почтенныя, славы спокойныя, среди которыхъ блестятъ ц?ломудренной красотой три женщины, достигшія своею святостію того величества, котораго Римскія женщины достигали героизмомъ. Прекрасная и ученая школа мыслителей, зам?нившая Аристотеля Св. Августиномъ, покорившая своему уб?жденію герцогиню Лонговиль, образовавшая президента Гарлея, обратившая Тюренна, и которая въ то же время украшалась милосердіемъ Франсуа де Саля и крайнею строгостію аббата Сен-Сиранскаго. Впрочемъ, д?ло Поръ-Рояля не было д?ломъ литературнымъ; оно захватывало литературу случайно, такъ сказать, стороною. Настоящая ц?ль этихъ печальныхъ и строгихъ мыслителей была чисто религіозная. Скр?пить узы церкви внутри и во вн? большею нравственностію священника и большею в?рою народа; преобразовать Римъ, покоряясь ему; произвести внутри силою любви то, что Лютеръ хот?лъ произвести во вн? силою гн?ва; создать во Франціи, между страдающимъ и нев?жественнымъ народомъ съ одной стороны, и между разслабленнымъ и сластолюбивымъ дворянствомъ съ другой, создать классъ средній, здоровый, кр?пкій, стоически твердый, создать высокое м?щанство, христіанъ образованныхъ, основать церковь образцовую посреди церкви, народъ образцовый посреди народа, — таково было тайное стремленіе, тайное честолюбіе, тайная глубокая мечта этихъ людей, знаменитыхъ тогда своимъ религіознымъ покушеніемъ и знаменитыхъ теперь своимъ литературнымъ сл?домъ. И чтобъ достигнуть этой ц?ли, чтобы основать общество согласно в?р?, они почитали между вс?хъ необходимыхъ истинъ за самую необходимую, за самую св?тлую, самую д?йствительную, самую неизб?жную для разума и самую существенную для в?ры: истину о слабости челов?ка, всл?дствіе первороднаго гр?ха, истину о необходимости Бога искупителя, — истину Христа. Сюда обращались вс? ихъ усилія, какъ будто они предвид?ли, что зд?сь предстоитъ опасность. Они воздвигали громады книгъ, утверждали выводы на выводахъ, доказательства на доказательствахъ, для укр?пленія одной правды. Удивительный инстинктъ предчувствія, свойственный только однимъ глубокимъ умамъ! Мы должны зам?тить это явленіе. Они сп?шили строить великую кр?пость, на сп?хъ созидали ее, какъ бы предугадывая великое нападеніе. Смотря на нихъ теперь, подумаешь, что эти люди семнадцатаго в?ка предвид?ли людей осьмнадцатаго. Кажется, что, наклонившись надъ бездною будущаго, безпокойные и внимательные, понимая, по какому-то бол?зненному колебанію воздуха, что неизв?стный легіонъ движется во мрак?, они уже слышали вдалек? приближеніе темной и нестройной арміи энциклопедистовъ, уже распознавали посреди неяснаго гула ея шаговъ смутный отголосокъ печальнаго и роковаго слова Жанъ-Жака, уже слышали пронзительный хохотъ Вольтера.

Ихъ пресл?довали; — они едва зам?чали это. Будущая опасность в?ры занимала ихъ мысли бол?е, ч?мъ настоящія страданія ихъ общины. Они не просили ничего, не хот?ли ничего, ничего не добивались; они созерцали и работали, они жили въ т?ни уединенія, во св?т? ума. Зр?лище удивительное, которое волнуетъ душу, поражаетъ мысль! Между т?мъ, какъ Людовикъ ХІV покорялъ Европу, какъ Версаль удивлялъ Парижъ, какъ дворъ рукоплескалъ Расину, какъ городъ рукоплескалъ Мольеру; между т?мъ какъ в?къ наполнялся блескомъ праздниковъ и громомъ поб?дъ; между т?мъ, какъ вс? взоры съ восторгомъ устремлены были на великаго Короля, и вс? умы на великое царствованіе, они, отшельники, созерцатели, опред?ленные къ ссылк?, къ заключенію, къ смерти безславной и незам?ченной, заключенные въ монастыр?, предназначенномъ къ разрушенію, въ монастыр?, котораго посл?дніе сл?ды должна была запахать враждебная соха, — мыслители, потерянные въ пустын?, вблизи этого Версаля, этого Парижа, этого великаго царствованія, Короля, мыслители землед?льцы, возд?лывающіе поле свое, изучавшіе тексты, не знавшіе, что д?лается во Франціи и въ Европ?, искавшіе въ Священномъ Писаніи бепрерывныхъ доказательствъ о божественности Іисуса, искавшіе въ мірозданіи безконечнаго прославленія Создателю, — съ мыслію, направленною къ Богу, съ очами, устремлеными единственно къ Нему, они размышляли о Священныхъ книгахъ и великой природ?, съ раскрытою Библіею, посреди ихъ церкви, съ лучезарнымъ солнцемъ, посреди ихъ небесъ.

Ихъ явленіе не было безполезно. Вы сказали это, м. г., въ зам?чательной книг?, которую они вамъ внушили. Они оставили сл?ды свои въ теологіи, философіи, язык?, литератур?, и до сихъ поръ еще Поръ-Рояль остается внутреннимъ и тайнымъ св?тильникомъ для н?которыхъ великихъ умовъ. Домъ ихъ былъ разрушенъ, поле ихъ было опустошено, ихъ гробы вырыты и преданы на поруганіе, но ихъ память остается священною, но ихъ мысли еще стоятъ, но изъ д?лъ, пос?янныхъ ими, многія принесли плодъ свой. Для чего же поб?да ихъ прошла сквозь такія б?дствія? Отъ чего такое торжество, не смотря на такія пресл?дованія? Это не потому только, что они были мыслители возвышенные; это еще потому, это особенно потому, что они были искренніе; потому что они в?рили, потому что они были уб?ждены, потому что они шли къ своей ц?ли съ сердцемъ, исполненнымъ единою волею, неразд?льною, глубокою в?рою. Размышляя о ихъ исторіи, невольно восклицаемъ каждому: Кто бы ты ни былъ, хочешь ли им?ть великія мысли, совершить великія д?ла? в?рь! им?й уб?жденіе, им?й в?ру религіозную, в?ру патріотическую, в?ру литературную. В?руй въ челов?чество, въ силу генія, въ будущее, въ самого себя. Знай, откуда ты исходишь, чтобы знать, куда стремишься. В?ра здорова для разума. Не довольно думать, надобно в?рить. Изъ в?ры и уб?жденія исходятъ святые подвиги въ сфер? нравственной и великія мысли въ сфер? поэзіи. —

Въ прошедшую зиму, когда я жилъ въ деревн? почти совершенно отд?ленный отъ всего окружающаго міра, я помню, какое впечатл?ніе сд?лали на меня ваши живые разсказы о блестящихъ лекціяхъ проф. Грановскаго, о томъ сильномъ д?йствіи, которое производило на отборный кругъ слушателей его краснор?чіе, исполненное души и вкуса, яркихъ мыслей, живыхъ описаній, говорящихъ картинъ и увлекательныхъ сердечныхъ сочувствій ко всему, что являлось или таилось прекраснаго, благороднаго и великодушнаго въ прошедшей жизни Западной многострадальной Европы. Общее участіе, возбужденное его чтеніями, казалось мн? ут?шительнымъ признакомъ, что у насъ въ Москв? живы еще интересы литературные, и что они не выражались до сихъ поръ единственно потому, что не представлялось достойнаго случая.

Теперь я сп?шу под?литься съ вами т?мъ впечатл?ніемъ, которое производятъ на насъ лекціи профессора Шевырева. Не слыхавъ Грановскаго, я не могу сравнивать двухъ преподавателей. Скажу только, что прежде, ч?мъ начались чтенія Шевырева, многіе изъ его слушателей не в?рили ихъ возможности, хотя и не сомн?вались въ дарованіи профессора. Предметъ лекціи — исторія Русской словесности, преимущественно древней, казался имъ неблагодарнымъ, сухимъ, частію уже общеизв?стнымъ, частію слишкомъ ученымъ и не для вс?хъ любопытнымъ. Покорясь общему, еще существующему у насъ предуб?жденію, они думали, что чтенія о древней словесности могутъ им?ть только одинъ интересъ — филологическій, важный почти исключительно для людей, посвятившихъ себя особенно изученію Русскаго языка, или изсл?дованіямъ Русской старины. Н?сколько памятниковъ, говорили они, еще не составляютъ словесности; литература наша началась съ Ломоносова; чтo сказать обще-любопытнаго о словесности прежнихъ временъ? розысканія или разсужденія — еще не исторія; для исторіи нужно содержаніе, — а гд? найдетъ его профессоръ, говоря о временахъ до-Петровскихъ?

Основываясь на такомъ понятіи о ничтожности нашей древней словесности, многіе ?хали на лекціи Шевырева почти только для того, чтобы слушать даръ преподаванія, отъ искренняго сердца жал?я о незначительности предмета. Представьте же себ? ихъ удивленіе, когда посл? самыхъ первыхъ чтеній, они должны были уб?диться, что лекціи о древней Русской словесности им?ютъ интересъ живой и всеобщій, который заключается не въ новыхъ фразахъ, но въ новыхъ вещахъ, въ богатомъ, малоизв?стномъ и многозначительномъ ихъ содержаніи.

Конечно, н?тъ сомн?нія, что это богатство содержанія нашей древней словесности могло возникнуть изъ малоизв?стныхъ памятниковъ въ одну живую картину только отъ искусства преподавателя. Только при его воззр?ніи могли собраться вм?ст? и сростись въ одно стройное зданіе различные обломки нашей полузабытой старины, разбросанные остатки нашей письменной словесности духовной и св?тской, литературной и государственной, вм?ст? съ уц?л?вшими неписанными преданіями народа, сохранившимися въ его сказкахъ, пов?рьяхъ, поговоркахъ и п?сняхъ. Между т?мъ несомн?нно и то, что никакое искусство не могло бы создать содержанія, когда бы оно не существовало въ самомъ д?л? и, хотя разрозненное, не уц?л?ло въ памятникахъ.

Въ этомъ отношеніи, лекціи Шевырева представляютъ особенную значительность. Эта новость содержанія, это оживленіе забытаго, возсозданіе разрушеннаго, есть, можно сказать открытіе новаго міра нашей старой словесности[23]. Зд?сь даже литературное достоинство изложенія, сколько бы ни было оно впрочемъ зам?чательно, становится уже второстепеннымъ, почти ничтожнымъ, въ сравненіи съ другимъ, важн?йшимъ отношеніемъ. Ибо изъ-подъ лавы в?ковыхъ предуб?жденій открываетъ онъ новое зданіе, богатое царство нашего древняго слова; въ мнимой-знакомой сфер? обнаруживаете новую сторону жизни, и такимъ образомъ вноситъ новый элементъ въ область челов?ческаго в?денія. Я говорю: новый элементъ, — потому, что д?йствительно исторія древне-Русской литературы не существовала до сихъ поръ какъ наука; только теперь, посл? чтеній Шевырева, должна она получить право гражданства въ ряду другихъ исторій всемірно-значительныхъ словесностей. Ибо, если и правда, что при другомъ образ? мыслей можно не соглашаться съ т?мъ или другимъ его мн?ніемъ, если при другой систем? можно спорить даже съ его главнымъ воззр?ніемъ, то, по крайней м?р?, ни при какомъ образ? мыслей, ни при какой систем?, нельзя уже, выслушавъ его, отвергать д?йствительность науки, которая до сихъ поръ не только не существовала въ этомъ вид?, но самая возможность которой была подвержена сомн?нію.

Съ этой точки зр?нія, лекціи Шевырева представляются намъ уже не литературнымъ явленіемъ, бол?е или мен?е заманчивымъ, но новымъ событіемъ нашего историческаго самопознанія. И въ этомъ смысл?, создавая новую сторону науки, он? принадлежатъ уже не одному кругу его слушателей, но получаютъ значительность общую, — можно сказать безъ преувеличенія, — значительность Европейскую.

Другое качество чтеній Шевырева, которое служитъ основаніемъ и какъ бы необходимымъ условіемъ всего ихъ достоинства, — это достов?рность его изложенія. Онъ употребилъ на изученіе своего предмета многіе годы постоянной работы, — работы ученой, честной, можно сказать религіозно добросов?стной. Каждый фактъ, приводимый имъ, изсл?дованъ со всевозможною полнотою; часто одна фраза, едва зам?тная посреди быстраго теченія р?чи, есть очевидный плодъ долговременныхъ розысканій, многосложныхъ сличеній и неутомимыхъ трудовъ; иногда одно слово, иногда одинъ отт?нокъ слова, можетъ быть, не вс?ми зам?ченный, отражаетъ изученіе многотомныхъ фоліантовъ, совершенное съ терп?ливою и добросов?стною основательности.

Что же касается до самаго преподаванія Шевырева, то особенность его заключается столько же въ его глубокомъ знаніи своего предмета, сколько въ томъ глубокомъ понятіи, которое онъ им?етъ о словесности вообще, какъ о живомъ выраженіи внутренней жизни и образованности народа. Это понятіе, прямо противоположное прежнимъ, такъ называемымъ классическимъ теоріямъ, разрушеннымъ Шлегелями, отличается также и отъ ихъ воззр?нія т?мъ, что они хотя и вид?ли въ литератур? выраженіе народной жизни, но жизнь эту, отражающуюся въ письменномъ слов?, ограничивали почти одною сферою умственной и художественной образованности, между т?мъ какъ въ понятіяхъ Шевырева словесность отражаетъ всю сознанную и несознанную полноту народнаго быта, какъ онъ раскрывается въ самыхъ разнородныхъ сферахъ — умственной и гражданской, художественной и промышленной, семейной и государственной, въ племенной и случайно-личной, въ своеобразной и заимственной.

Это понятіе Шевырева о словесности можетъ быть выведено изъ его изложенія, но выведено нами, слушателями; а ему самому н?когда пускаться въ теоріи и опред?ленія. Въ его живомъ представленіи предмета мысль всегда фактъ, и фактъ всегда осмысленъ, какъ онъ самъ выражается, говоря о раскрытіи внутренняго значенія вн?шняго событія.

Всл?дствіе такого воззр?нія, изъ оживленныхъ памятниковъ нашей древней словесности воскресаетъ вся древняя исторія нашего отечества, — не та исторія, которая заключается въ сц?пленіи войнъ и договорахъ, въ случайныхъ событіяхъ и громкихъ личностяхъ, но та внутренняя исторія, изъ которой, какъ изъ невидимаго источника, истекаетъ весь разумъ вн?шнихъ движеній. Впрочемъ, само собою разум?ется, что исторія древней образованности Россіи является не на первомъ план? его изложенія: она, по его же выраженію, только необходимый грунтъ его картины.

Между т?мъ, представляя такимъ образомъ исторію словесности и просв?щенія древне-Русскаго, профессоръ, чтобы ясн?е обозначить ихъ особенность, постоянно сравниваетъ ихъ значеніе съ соотв?тствующими имъ явленіями на Запад? Европы, — не для того, чтобы выхвалять одно на счетъ другаго; но для того, чтобы, сличая, ясн?е опред?лить ихъ отличія. Въ этой параллельной характеристик? особенно ясно выражается тотъ глубоко значительный смыслъ древне-Русскаго просв?щенія, который оно приняло отъ свободнаго возд?йствія Христіанской в?ры на нашъ народъ, не закованный въ языческую Греко-Римскую образованность, не завоеванный другимъ племенемъ; но самобытно, мирно, безъ насилія и христіански возраставшій изъ глубины духовныхъ уб?жденій въ благоустройство вн?шней жизни, — покуда Провид?нію угодно было, нашествіемъ иноплеменныхъ вліяній, остановить это возрастаніе, можетъ быть, преждевременное въ общей экономіи всечелов?ческаго бытія, — преждевременное для вн?шне-образованнаго Запада, еще не созр?вшаго къ участію въ чисто христіанскомъ развитіи, — можетъ быть, преждевременное и для самой Россіи, еще не принявшей въ себя стихій Западной образованности для подведенія ихъ подъ возд?йствіе одного высшаго начала.

Редакція Москвитянина над?ялась пом?стить въ 1-мъ № своего журнала первую лекцію Шевырева; но, кажется, по отсутствію у насъ стенографовъ, она не вполн? была записана слушателями и потому врядъ ли когда нибудь явится иначе, какъ въ отрывкахъ.

Между т?мъ, покуда различныя, уже посл? на память изъ нихъ записанныя м?ста, будутъ сличаться и сводиться вм?ст?, я посылаю вамъ одинъ отрывокъ, изъ котораго вы получите понятіе о двухъ мысляхъ курса: о томъ, какъ разум?етъ профессоръ отношеніе народности къ челов?честву, и о томъ, какъ онъ смотритъ на словесность вообще.

Д?йствіе, которое производятъ лекціи Шевырева, очень сильно и разнообразно: н?которые восхищаются ими до восторга, другіе судятъ строго, съ противоположнымъ пристрастіемъ; но почти никто не остается равнодушенъ; иные видятъ въ нихъ борьбу Русскаго просв?щенія съ Западнымъ, и въ этомъ ошибаются. Ц?ль профессора совс?мъ не та, чтобы унизить одну часть челов?ческой образованности передъ другою. Онъ выражаетъ ихъ особенности, сравниваетъ для поясненія, старается опред?лить съ безпристрастіемъ и видимо ищетъ изб?гнуть всякой исключительности. Его любовь къ Россіи — любовь сознательная, а не сл?пой восторгъ, выражающійся въ безсмысленныхъ восклицаніяхъ. Т?, которые хотятъ вид?ть противное, в?роятно, бол?е обращаютъ вниманіе на собственныя свои предуб?жденія, нежели на изложеніе профессора.

Зам?тно, что общее участіе къ лекціямъ безпрестанно возрастаетъ, также какъ и число слушателей. Сначала ихъ было около полутораста; теперь ихъ уже бол?е трехъ сотъ. Посл?дняя лекція его перерывалась пять разъ рукоплесканіями, которыми его встр?чаютъ и провожаютъ почти каждый разъ.

Открывая въ журнал? учено-литературномъ особый отд?лъ для сельскаго хозяйства, редакція руководствуется тою мыслію, что въ наше время и особенно въ нашемъ отечеств? наука землед?лія уже не ограничивается исключительно промышленными ц?лями, но въ бол?е глубокомъ развитіи принадлежитъ уже къ т?мъ вопросамъ челов?ческой образованности, которые соприкасаются съ самыми живыми предметами мышленія и съ самыми отвлеченными предметами жизни. Давно уже прошло то время, когда сельское хозяйство было исключительно д?ломъ заведеннаго обычая и стараго преданія. Но за безотчетною привычкою къ старин? посл?довала безотчетная любовь къ нововведеніямъ. Въ то время еще ничто не изм?нялось въ сельскомъ порядк? вещей, потому ничто не требовало перем?ны прежняго хозяйственнаго устройства; изм?нился только образъ мыслей н?которыхъ землевлад?телей, и всл?дствіе этой отвлеченной причины, начались заимствованія чужеземныхъ системъ, родившихся тамъ изъ особенныхъ м?стныхъ обстоятельствъ и вводившихся у насъ часто вопреки м?стнымъ требованіямъ. Иногда учреждались плодоперем?нныя хозяйства, гд? избытокъ земли и недостатокъ рукъ указывалъ на устройство прямо противоположное. С?яли картофель въ огромныхъ количествахъ тамъ, гд? некуда было сбывать даже зерноваго хл?ба. Заводили многосложныя орудія, не соотв?тствующія м?стнымъ потребностямъ. Педантическое улучшеніе маленькаго клочка земли, еще не им?ющей большой ц?ны въ Россіи, покупали важною потерею времени, особенно ц?ннаго въ нашемъ землед?ліи. Ломали прежніе обычаи не для новой выгоды, но для новой системы. Вводили усиленную работу и часто излишнее отягченіе барщины тамъ, гд? прежняя была выгодн?е даже для пом?щика. Прежній естественный характеръ сельскихъ отношеній зам?нили характеромъ фабричной напряженности. Тратили огромные капиталы, чтобы добыть малоц?нныя произведенія. Многіе разорили своихъ крестьянъ. Многіе возбудили въ нихъ мысль о разрозненности ихъ выгодъ съ интересами пом?щика фабриканта. Другіе разорились сами. Весьма немногіе ограничили убытки свои потерею безполезно употребленныхъ трудовъ и стараній, — покуда, наконецъ, общія неудачи модно-раціональныхъ хозяевъ произвели въ общемъ мн?ніи пом?щиковъ направленіе совершенно противоположное. Какъ прежде искали всего новаго, почитая всякое нововведеніе улучшеніемъ, такъ теперь начали бояться всякаго улучшенія потому, что оно нововведеніе. Излишняя дов?рчивость къ системамъ перешла въ излишнюю недов?рчивость къ мышленію.

Мы не разд?ляемъ ни того, ни другаго направленія. Признаемся однако, что если бы должны были непрем?нно избирать изъ двухъ, то им?ли бы бол?е сочувствія къ посл?днему; ибо думаемъ, что въ улучшеніяхъ не столько нужна быстрота нововведеній, сколько ихъ основательность, и что всякому усовершенствованію не столько вредитъ упорное пребываніе въ недостаточномъ, но уже существующемъ положеніи, — изъ котораго челов?къ и безъ отвлеченной системы невольно выясняется самымъ порядкомъ движущихся вокругъ него вещей, сколько вредитъ ему неум?стность недозр?лыхъ новоустройствъ, которыхъ неудача усиливаетъ начало сельской неподвижности всею тяжестью обманутаго ожиданія.

Между т?мъ, въ наше время главные вопросы сельскаго хозяйства находятся уже не въ томъ положеніи, въ какомъ они были при начал? нашихъ нововводительныхъ опытовъ. Если тогда причина изм?неній хозяйства заключалась въ личныхъ пристрастіяхъ н?которыхъ хозяевъ къ иностраннымъ теоріямъ, то теперь, напротивъ того, самый порядокъ сельскихъ вещей требуетъ н?которыхъ перем?нъ въ ихъ устройств?. Неимов?рная, неслыханная до сего времени и во вс?хъ случаяхъ разорительная для землед?льцевъ изм?няемость ц?нности ихъ произведеній; трудность существованія при излишней дороговизн?; неменьшая трудность къ добыванію необходимыхъ податей и оброковъ при крайней дешевизн? хл?ба; недавнее распространеніе мануфактуръ и фабрикъ, частію естественное, бол?е напряженно-искусственное и въ посл?днемъ случа? не

развивающее постепенно, но мгновенно изм?няющее нравы народа; распространеніе новыхъ потребностей роскоши въ самомъ неимущемъ класс? об?ихъ столицъ и многихъ городовъ, съ коими сельскіе землед?льцы находятся въ постоянномъ соприкосновеніи; въ н?которыхъ м?стахъ усиленное населеніе и происшедшее отъ того иное отношеніе между ц?нностью работы и земли; наконецъ, прим?ры и посл?дствія улучшаемаго хозяйства между государственными крестьянами, — вс? эти и многія другія обстоятельства связываютъ въ наше время вопросы каждаго частнаго хозяйства съ вопросами о движеніи хозяйства въ нашемъ отечеств? вообще, и д?лаютъ потребность н?которыхъ улучшеній уже не пристрастіемъ н?которыхъ лицъ, но общею необходимостью всего сельскаго быта.

При такомъ положеніи вещей, наука сельскаго хозяйства связывается уже не только съ химіею, ботаникою, технологіею, механикою и тому подобными в?деніями, но необходимо включаетъ въ себя и нравственно-статистическія, и частію даже историческія соображенія. Кром? того, самая промышленная часть землед?лія, посл? предшествовавшихъ одностороннихъ теорій, должна принять новый смыслъ, чтобы пріобр?сть новое дов?ріе.

Изъ двухъ элементовъ, составляющихъ истинную науку хозяйства, опытъ и разумное познаніе чужихъ системъ и открытій, кажется, оба равно необходимы. Но познаніе чужихъ системъ тогда только можетъ принести пользу, когда оно не подчиняется пристрастно къ какой нибудь одной, случайно бол?е изв?стной, но соединяетъ изученіе вс?хъ важн?йшихъ и самыхъ противоположныхъ, вм?ст? съ недов?рчивостью къ исключительности каждой отд?льной. Зд?сь полузнаніе вредн?е незнанія. Безпристрастное соображеніе различныхъ теорій и еще бол?е различныхъ практикъ, въ различныхъ государствахъ и при различныхъ м?стныхъ обстоятельствахъ, необходимо им?етъ то д?йствіе на наблюдающій умъ, что общія истины отр?шаются отъ случайныхъ обстоятельствъ, дающихъ имъ одностороннее прим?неніе, и являются уже не Германскими, не Англійскими, не Бельгійскими и не Французскими; все ограниченное отпадаетъ отъ нихъ, какъ зависимое отъ м?стныхъ вліяній, и чистое начало представляется такимъ образомъ въ томъ разумномъ вид?, въ которомъ оно можетъ уже, какъ собственное соображеніе, подвергнуться сознательному разсчету всякаго мыслящаго хозяина. Такимъ образомъ, если полузнаніе вредн?е незнанія, то знаніе спасаетъ отъ вреда полузнанія.

Статьи г-на профессора Линовскаго будутъ им?ть преимущественною ц?лію показаніе современнаго состоянія землед?лія въ различныхъ Европейскихъ государствахъ, съ постоянною мыслію о возможности безпристрастнаго прим?ненія общихъ началъ и открытій по этой части къ усовершенствованію землед?лія въ нашемъ отечеств?. Основательное теоретическое знаніе науки сельскаго хозяйства и вм?ст? наукъ съ нимъ смежныхъ им?лъ онъ возможность подкр?пить и пов?рить продолжительными путешествіями по Россіи, исключительно для этой ц?ли предпринятыми. Не прежде, какъ вооруженный такими познаніями и наблюденіями, приступилъ онъ къ изученію на м?ст? улучшенныхъ хозяйствъ Германіи, Австріи, Италіи, Бельгіи, Франціи и особенно Англіи, страны, которой усовершенствованія были изв?стны у насъ бол?е по слухамъ, ч?мъ по сов?стливымъ изсл?дованіямъ на самомъ д?л?. Вотъ почему редакція журнала почитаетъ немаловажнымъ пріобр?теніемъ постоянное участіе такого сотрудника. Но вм?ст? съ т?мъ она ожидаетъ сод?йствія н?которыхъ другихъ опытныхъ Русскихъ хозяевъ, дабы совокупностью силъ можно было над?яться достигнуть общеполезнаго результата.

Новый 1845 годъ будетъ ли новымъ годомъ для нашей словесности? подаритъ ли онъ ее какимъ нибудь великимъ, геніальнымъ созданіемъ, могущимъ поднять ея упавшій духъ, оживить ея застывающія силы, убить, уничтожить ея мелочную д?ятельность и направить къ новой существенной ц?ли, къ живой жизни, проникнутой мыслію, согр?той сочувствіемъ, вдали отъ журнальныхъ пересудовъ и торговыхъ разсчетовъ? Или суждено литератур? нашей еще и этотъ годъ томиться въ той же незначительности, въ какой она находится уже н?сколько л?тъ? — Мудрено отгадать будущее; еще трудн?е предузнать геніальное. Вс? разсчеты обыкновенныхъ соображеній приходятся только къ посредственности. Но если бы мы позволили себ? на минуту предаться тому мечтательному занятію, тому святочному удовольствію, чтобы, глядя на прошедшее и настоящее, разгадывать будущее, — то врядъ ли это удовольствіе гаданья могло бы доставить намъ много ут?шительнаго. Когда бы у насъ не было зам?чательныхъ талантовъ, мы могли бы забавляться ихъ ожиданіемъ. Если бы у насъ не являлось зам?чательныхъ литературныхъ произведеній, мы могли бы над?яться, что они явятся. Но у насъ есть люди съ высокими дарованіями, отъ которыхъ мы могли бы ожидать великаго; являются иногда и созданія ихъ, исполненныя высшихъ достоинствъ, а между т?мъ литература наша не живетъ, ея интересы спятъ, и сочувствія съ нею не зам?тно почти нигд?. — Отъ того, что слишкомъ р?дкія высокія явленія нашей словесности исчезаютъ почти безъ сл?довъ среди громады мелочныхъ ничтожностей; отъ того, что на нашихъ писателяхъ съ высшими и даже съ посредственными дарованіями лежитъ какая-то странная тяжесть безд?йствія, въ которомъ мы не можемъ даже упрекать ни одного изъ нихъ потому, что не въ прав? приписать вин? одного лица то, что, очевидно, есть общее состояніе. Прошедшій годъ вид?лъ н?сколько блестящихъ литературныхъ явленій: Наль и Дамаянти, созданіе, исполненное самой св?жей красоты, самыхъ яркихъ красокъ, самыхъ н?жныхъ благоуханій Востока, проникнутое, одушевленное тихою музыкой сердечной мечты; — Маттео Фальконе, произведеніе удивительное по мастерству стиха, по глубокой правд? и образцовой простот? языка, — и н?сколько другихъ явленій, которыя, однакоже, не им?ли почти никакого вліянія на текущую словесность; они пронеслись мимо ея, надъ нею, — блестящіе метеоры, — не оставляя видимаго сл?да и сохраняясь только въ воспоминаніи, р?зко оторванномъ отъ ежедневныхъ впечатл?ній. Бол?е, ч?мъ немногими прекрасными явленіями, прошедшій годъ памятенъ будетъ въ литератур? нашей своими незам?няемыми утратами. Баратынскій, п?вецъ любви, печали, сердечныхъ думъ и сердечныхъ сомн?ній, своеобразный поэтъ, высокій, глубоко чувствующій художникъ, искренній въ каждомъ звук?, отчетливо изящный въ каждой мечт?, похищенный преждевременною смертію, оставилъ въ словесности нашей н?сколько прекрасныхъ созданій, неоц?ненныхъ по своему достоинству, но почти ничтожныхъ въ сравненіи съ т?мъ, что онъ могъ бы сд?лать, если бы возможность д?ятельности изм?рялась одною силою дарованій. Въ посл?днее время писалъ онъ особенно мало и еще мен?е былъ понятъ и оц?ненъ монополистами литературныхъ мн?ній, самодовольными журнальными судьями, которые часто полу-Русскимъ языкомъ произносили приговоръ свой надъ его образцовыми, глубоко прочувствованными стихами; часто, по указанію ученическихъ тетрадей, разбирали, щупали, ломали его н?жныя, художническія созданія и, можетъ быть, изъ добраго нам?ренія, давали ему свои назидательные сов?ты и наставленія. Не знаемъ, огорчало ли это Баратынскаго; думаемъ, что онъ могъ бы ут?шиться приговоромъ иныхъ, не мен?е изв?стныхъ литераторовъ, какъ напр. Жуковскаго, Пушкина, Вяземскаго, Языкова, Хомякова, Дельвига, Дениса Давыдова, Шевырева и многихъ другихъ. Но кто разочтетъ по законамъ благоразумія м?ру чувствительности избраннаго таланта? По крайней м?р?, кажется въ посл?днее время, обманутый журнальными отзывами, онъ уже мало в?рилъ сочувствію публики. А можетъ быть, въ самомъ д?л?, онъ не ошибался. Можетъ быть, большинство публики въ своихъ сочувствіяхъ не шутя руководствуется журнальными рецензіями, — такими, разум?ется, которыя по сердцу и по уму и по вкусамъ этого большинства.

М?сто, принадлежавшее Баратынскому въ нашей словесности, навсегда останется незанятымъ и, можетъ быть, еще долго неоц?неннымъ. Ибо, даже посл? изв?стія о его кончин?, журналы наши произнесли ему такой приговоръ, изъ котораго ясно видно, что еще не пришло время отдать полную справедливость его поэзіи. Одинъ Современникъ былъ въ этомъ случа?, какъ и во многихъ другихъ, благороднымъ исключеніемъ изъ общаго настроя умовъ. Прекрасная, умная, исполненная глубокимъ сочувствіемъ и вм?ст? справедливая, дружески-теплая и вм?ст? просв?щенно-безпристрастная статья, пом?щенная въ немъ о Баратынскомъ, доказываетъ по крайней м?р?, что тотъ избранный кружокъ, для котораго существуетъ этотъ журналъ, ц?нилъ его и его поэзію.

Мы не распространяемся зд?сь о поэзіи Баратынскаго. Мы над?емся въ одномъ изъ ближайшихъ NN Москвитянина доставить себ? наслажденіе высказать вполн? наше мн?ніе и о его созданіяхъ. Теперь же упомянули мы о немъ только потому, что говорили о нашихъ утратахъ.

Вскор? за Баратынскимъ словесность наша лишилась еще другаго поэта. И. А. Крыловъ скончался на 77 году отъ рожденія, и если мы сообразимъ два тома его басенъ съ т?мъ временемъ, въ которое онъ началъ писать, то, вопреки общему мн?нію, скажемъ и про него тоже, что про Баратынскаго, что какъ ни много сд?лалъ онъ для словесности нашей, но сд?лалъ весьма мало въ сравненіи съ т?мъ, что подобный ему талантъ могъ бы совершить во всякой другой литератур?.

Величіе таланта Крылова заключается не столько въ великомъ литературномъ достоинств? его произведеній, сколько въ красот? ихъ народности. Крылову принадлежитъ честь единственная, ни съ к?мъ не разд?ленная: онъ ум?лъ быть народнымъ, и что еще важн?е, онъ хот?лъ быть Русскимъ въ то время, когда всякое подражаніе почиталось просв?щеніемъ, когда слово: иностранное, было однозначительно съ словомъ: умное или прекрасное; когда, поклоняясь нашимъ выписнымъ гувернерамъ, мы не знали оскорбительнаго слова, хуже слова: Moujik! — Въ это время Крыловъ не только былъ Русскимъ въ своихъ басняхъ, но ум?лъ еще сд?лать свое Русское пл?нительнымъ даже для насъ. Хотя долго продолжалось время, когда и ему не отдавали справедливости, съ исключительнымъ восторгомъ читали басни Дмитріева, впрочемъ исполненныя истинныхъ красотъ, и почти противъ сов?сти см?ялись Русскимъ разсказамъ Крылова.

Крыловъ былъ прекрасенъ своею народностію, но не въ силахъ распространить ея вліяніе на словесность. Это предоставлено было другому.

Что Крыловъ выразилъ въ свое время и въ своей басенной сфер?, то въ наше время и въ сфер? бол?е обширной выражаетъ Гоголь.

Посл? появленія Мертвыхъ душъ Гоголя, много говорено было за нихъ и противъ нихъ не только въ литератур?, но и во вс?хъ кругахъ читателей; — между т?мъ, отъ восторженныхъ похвалъ и страстныхъ порицаній осталось, кажется, одно общее уб?жденіе, что Гоголь въ словесности нашей есть представитель той новой, великой, до сихъ поръ въ ясномъ вид? еще не являвшейся силы, которой неисчислимые результаты могутъ произвести совершенный переворотъ въ нашей литератур?, и которую называютъ силою Русской народности. До сихъ поръ мы были и находимся еще подъ вліяніемъ Французовъ и Н?мцевъ. Жизнь нашей словесности оторвана отъ жизни нашего народа. Но, читая Гоголя, мы понимаемъ возможность ихъ соединенія. Впрочемъ, не потому Гоголь народенъ, что содержаніе разсказовъ его взято по большей части изъ Русской жизни: содержаніе не характеръ; Шекспиръ столько же Англичанинъ, описывая Римъ и Венецію, сколько въ своихъ Британскихъ драмахъ; не потому также называемъ мы Гоголя народнымъ, чтобы народъ читалъ его (слава Богу, народъ нашъ еще живетъ въ литератур? Славянской, и немногіе, просв?щенные гражданскою грамотностію, продолжаютъ образовываться посредствомъ Выжигина, Орлова и Поль-де-Кока); но потому, что въ глубин? души его таятся особенные звуки, потому что въ слов? его блестятъ особенныя краски, въ его воображеніи живутъ особенные образы, исключительно свойственные Русскому народу, тому св?жему, глубокому народу, который не утратилъ еще своей личности въ подражаніяхъ иностранному. Если бы и можно было перевесть Гоголя на чужой языкъ, что впрочемъ невозможно, — то и тогда самый образованный иноземецъ не понялъ бы лучшей половины его красотъ.

Въ этой особенности Гоголя заключается глубокое значеніе его оригинальности. Въ ней его права на великое д?йствіе въ литератур? еще бол?е, ч?мъ въ геніальности его произведеній. Ибо если справедливо, что красота принадлежитъ вс?мъ націямъ, что статуя Греческая равно нравится Н?мцу и Русскому, то надобно сознаться, что для понятія чужой красоты необходимо н?которое разумное отвлеченіе, охлаждающее ея д?йствіе, между т?мъ какъ красота своенародная, окруженная невидимымъ строемъ сочувственныхъ звуковъ, близкихъ и далекихъ отголосковъ, темныхъ и ясныхъ, сердечныхъ, несознанныхъ воспоминаній, — не отрываетъ мечту отъ жизненной сферы; но, д?йствуя двойною силою, связываетъ художественное наслажденіе, подлежащее сознанію, вм?ст? съ безотчетными пристрастіями нашей особенной жизни.

Этимъ объясняется, можетъ быть, и безм?рное сочувствіе къ Гоголю н?которыхъ, и неимов?рныя нападенія на него другихъ.

О многихъ книгахъ, вышедшихъ въ прошедшемъ году, Москвитянинъ не усп?лъ еще изв?стить своихъ читателей. Мы постараемся теперь, хотя отчасти, дополнить этотъ недостатокъ.

Молитва Св. Ефрема Сирина, Бес?ды на Св. Четыредесятницу. Харьковъ. Въ Универс. Тип. 1844 года.

О гр?х? и его посл?дствіяхъ, Бес?да на Св. Четыредесятницу, Харьковъ. Въ Унив. Тип. 1844 года.

Все, выходящее изъ-подъ пера преосвященнаго Иннокентія, принадлежитъ не одному богословію; оно составляетъ вм?ст? богатое украшеніе нашей словесности вообще. Въ этомъ посл?днемъ отношеніи желаемъ мы выразить впечатл?ніе, произведенное на насъ этими двумя книгами.

Произведенія преосвященнаго Иннокентія представляютъ особенный характеръ духовнаго краснор?чія, выражающійся бол?е или мен?е во вс?хъ его сочиненіяхъ, но преимущественно обозначившійся въ его двухъ Седмицахъ — Страстной и Св?тлой. Однако, не смотря на то, что эта особенность характера весьма ощутительна для каждаго читающаго, она легче можетъ быть отличена чувствомъ, ч?мъ выражена словами, — и если бы отъ насъ потребовали ея опред?ленія, то мы затруднились бы обозначить ее какою либо формулой. Краснор?чіе, теплота, ясность мыслей, живость представленій, — вс? эти качества могутъ принадлежать и другимъ пропов?дникамъ; но между т?мъ, читая преосвященнаго Иннокентія, вы ясно понимаете, что въ д?йствіи его слова есть н?что особенное, исключительно ему принадлежащее. За неум?ніемъ сказать нашу мысль кратко, постараемся объяснить ее хотя описательно.

Духовное краснор?чіе им?етъ дв? стороны, слагается изъ двухъ частей, изъ двухъ силъ, которыми оно д?йствуетъ. Одна заключается въ изложеніи в?чныхъ истинъ, неизм?няемо живущихъ въ Церкви; другая состоитъ въ прим?неніи этихъ в?чныхъ, неизм?няемыхъ ученій къ т?мъ в?чно изм?няющимся обстоятельствамъ времени и м?ста, въ которыхъ пропов?дникъ застаетъ своихъ слушателей. Если бы первая часть, т. е., изложеніе истины, была одна необходимая для поученія, то въ такомъ случа? не нужно было бы говорить пропов?ди; достаточно было бы повторять однажды составленный катихизисъ. Если бы вторая стихія пропов?ди, т. е., прим?неніе в?чныхъ истинъ къ изм?няющимся обстоятельствамъ, относилась единственно къ т?мъ безпрерывно возвращающимся недостаткамъ челов?ка, въ которыхъ онъ, по всегдашней слабости своей природы, можетъ одинаково находиться во всякое время, не смотря на различіе временъ; если бы пропов?дь, говорю я, ограничивалась только т?ми ув?щаніями и возбужденіями, которыя во вс? в?ка и у вс?хъ народовъ равно необходимы для поддержанія в?ры и жизни православной противъ всегдашняго враждованія страстей, неразумія и соблазновъ, — то въ такомъ случа? весьма достаточно было бы для насъ богатаго насл?дства древнихъ Отцевъ, и слово новое могло бы казаться почти излишнимъ посл? всего уже прежде сказаннаго великими столпами Церкви. Но между т?мъ, не смотря на все душепитательное, что мы можемъ почерпнуть въ писаніяхъ древнихъ Учителей, мы чувствуемъ однакоже, что кром? того намъ необходимо еще подкр?пительное слово современнаго намъ пастыря, близкаго свид?теля нашихъ особенныхъ недоум?ній и немощей, разр?шителя нашихъ новыхъ затрудненій, ут?шителя при новыхъ б?дствіяхъ, указателя пути при новыхъ заблужденіяхъ, вразумителя при новыхъ сомн?ніяхъ, возникающихъ, можетъ быть, изъ одного корня, но являющихся въ каждое время въ новомъ вид?, съ новыми самооправданіями, съ новыми обольщеніями. Потому мы думаемъ, что, кром? другихъ существенныхъ качествъ, достоинство современности есть одно изъ необходимыхъ условій для сильнаго д?йствія р?чи на слушателей.

Вс? знаменитые пропов?дники им?ли это качество въ большей или меньшей степени. Особенность каждаго времени давала особенную краску ихъ краснор?чію.

Въ наше время, кажется, главная бол?знь челов?ка состоитъ не въ излишеств? какой либо страсти, не въ незнаніи какой либо истины и не въ случайномъ недоразум?ніи какого либо вопроса; мы зам?чаемъ, напротивъ, вм?сто односторонней напряженности, бол?е общее разслабленіе сердца, противоположное всякой страстности и пригнетающее челов?ка къ низкимъ ц?лямъ и побужденіямъ, не отъ избытка его неустроенныхъ порывовъ, но отъ недостатка внутренней способности ко всякому сильному стремленію. Вм?сто незнанія, страдаемъ мы, кажется, излишнимъ многознаніемъ, равно заботясь о изученіи истиннаго и ложнаго, равно признавая полезное и вредное, и, запутавшись въ многомысліи, часто см?шиваемъ самое разнородное, подчиняясь общему, безразличному впечатл?нію взаимно уничтожающихся возд?йствій добра и зла, одинаково доступныхъ нашему, ни горячему, ни холодному, сочувствію.

Противъ этой господствующей немощи нашего времени, душевной холодности и умственной запальчивости, сердечной вялости и мысленной вседвижимости, разслабленной, себялюбивой изн?женности, и напряженной діалектической мечтательности, — духовному пастырю возможны два способа врачеванія: или д?йствовать прямо на сердце и, согр?вая его живыми образами, возбуждая очевидными представленіями, увлекая теплыми изображеніями Божественнаго и Святаго, — такъ сказать, по сл?дамъ чувства, наводить мысль на путь спасенія; или д?йствовать непосредственно на разумъ, строгимъ судомъ очистить истину отъ лжи, глубокомысленнымъ и яснымъ доводомъ разр?шить запутанное, обличить мнимое, прояснить темное, отр?зать сомнительное, утвердить в?рное, устроить блуждающую мысль, такъ сказать, образумить ее, и потомъ уже, на предварительно утвержденномъ основаніи внутренняго сознанія, назидать умственную и сердечную жизнь челов?ка въ духовной неразд?льности вс?хъ частныхъ его способностей.

Эти два противоположные способа д?йствованія противъ двухъ коренныхъ недостатковъ нашего времени принадлежатъ, кажется, преимущественно двумъ великимъ современнымъ учителямъ нашей Церкви и составляютъ особенность характера ихъ духовнаго краснор?чія, — не такъ, однакоже, чтобы одна особенность исключала другую, но такъ, что каждая вм?щаетъ въ себ? противоположную, какъ свою необходимую, но подчиненную силу.

Потому, если слово пр. Иннокентія (ибо теперь им?емъ мы въ виду выразить наше мн?ніе исключительно о характер? его краснор?чія), если слово его, проникнутое живостію какъ бы непосредственнаго воззр?нія на изображаемыя имъ событія, согр?тое приложеніемъ высшихъ истинъ къ очевидному и, такъ сказать, осязательному обозначенію нашей современной жизни, если оно и р?дко касается вопросовъ догматическихъ, р?дко стремится разр?шить сомн?нія мысленныя — то т?мъ не мен?е, д?йствуя прежде на чувство, оно не только не забываетъ умственнаго устроенія нашего современнаго многомыслія, но (что составляетъ особенность его краснор?чія), не говоря о нихъ, самымъ способомъ сердечнаго возбужденія оно уже отв?чаетъ на т? умозрительные вопросы, на то утонченное раздвоеніе ума, которые составляютъ отличительный характеръ нашего в?ка. Читая пр. Иннокентія, вы чувствуете, что ему не безызв?стны ваши мысленныя волненія; что вся гордость разумнаго развитія, вс? хитросплетенія современной науки, не могутъ представить ему никакого новаго возраженія, еще незнакомаго его многотрудившейся мысли, еще непоб?жденнаго в?рою въ глубин? внуренняго сознанія. Этимъ, кажется, объясняется всеобщее д?йствіе его пропов?ди, равно согр?вающей сердце челов?ка безграмотнаго и многоученаго: это теплое слово в?ры твердой, не безсознательной, но уже испытавшей упорную борьбу съ разумомъ, в?ры мыслящей и непоб?димо прошедшей сквозь вс? нападенія св?тской мудрости, сквозь вс? затрудненія оторвавшейся отъ неба науки.

Но, если справедливо сказанное нами, то неоспоримо и то, что произведенія пр. Иннокентія т?мъ бол?е должны им?ть д?йствіе, ч?мъ бол?е выражается въ нихъ зам?ченная нами особенность его силы. Прим?няя же сказанное нами къ т?мъ двумъ книгамъ, по поводу которыхъ мы начали это разсужденіе, мы сознаемся, что, не смотря на вс? ихъ достоинства, не ум?ли мы найти въ нихъ т?хъ отличительныхъ качествъ, которыми согр?ты другія произведенія преосвященнаго. Признаемся также, что вина этому заключается не въ книгахъ, читанныхъ нами, но въ насъ, ихъ читавшихъ. Потому, мы не судимъ ихъ достоинства, только выражаемъ впечатл?ніе ихъ на насъ, зная притомъ, что для лучшей части читателей преосвященнаго впечатл?ніе это будетъ совершенно иное, ибо ч?мъ полн?е, ч?мъ выше раскрывается жизнь духовная въ челов?к?, т?мъ совершенн?е отлучается онъ отъ минутныхъ волненій времени, т?мъ мен?е нуждается въ новомъ, въ еще несказанномъ, въ современномъ, и т?мъ бол?е смысла получаютъ въ глазахъ его истины в?чныя, хотя вс?мъ изв?стныя, но всегда новыя для его благочестиваго вниманія, истины душеполезныя, святыя, во всякое время равно принадлежащія святой Церкви, и теперь ясно и в?рно повторенныя ея знаменитымъ пастыремъ.

О воспитаніи д?тей въ дух? Христіанскаго благочестія.

Москва. Тип. Авг. Семена.

Эта книга, перед?ланная съ Н?мецкаго, заключаетъ въ себ? весьма много полезныхъ наставленій, сказанныхъ хорошимъ, чистымъ и правильнымъ языкомъ. В?роятно, это только введетъ въ бол?е полное изложеніе науки воспитанія; ибо общія истины, выраженныя зд?сь, тогда только получатъ настоящую ц?ну, когда будутъ соединены съ зам?чаніями практическими, могущими указать путь къ достиженію ц?ли, зд?сь обозначенной. Лучшее средство — сд?лать хорошій сов?тъ небезполезнымъ, заключается въ томъ, чтобы дать возможность его исполнить.

Фаустъ, трагедія, соч. Гёте. Переводъ первой и изложеніе второй части. Ж. Вронченко. 1844 г. Въ привил. тип. Фишера. С.-Петербургъ.

Удивительно, сколько жизни въ геніальномъ созданіи! Фаустъ — полу-романъ, полу-трагедія, полу-философская диссертація, полу-волшебная сказка, полу-аллегорія, полу-правда, полу-мысль, полу-мечта, полу-музыка, но всего мен?е театральное зр?лище; не смотря на то, однако, въ 1829 году былъ поставленъ Тикомъ на Дрезденскій театръ. Вс? думали тогда, что Фаустъ будетъ убитъ сценою, — и ошиблись. Д?йствіе, которое онъ произвелъ на театр?, еще усилило то впечатл?ніе, которое онъ производитъ въ чтеніи. Теперь произведенъ надъ нимъ другой опытъ: Фаустъ, не переводимый Фаустъ, — явился въ Русскомъ перевод?, буквально в?рномъ, но далеко не поэтически в?рномъ. Мы думали: Фаустъ безъ поэзіи языка — то же, что красавица безъ молодости; мы начали читать его съ этимъ предуб?жденіемъ: первыя страницы были невыносимы; почти каждое слово, напоминая подлинникъ, т?мъ непріятн?е оскорбляло наше воспоминаніе. И что же? Когда мы прочли н?сколько сценъ, то уже не могли бол?е оторваться отъ книги. Внутренняя поэзія Фауста овлад?ла воображеніемъ нашимъ, и этотъ бл?дный, но сов?стливо точный и удивительно в?рный по смыслу переводъ произвелъ на насъ почти такое же д?йствіе, какое могло бы произвести перечитываніе оригинала.

Мы благодаримъ г. Вронченка за это наслажденіе; благодаримъ его и за то, что онъ не исказилъ смысла фальшивою подд?лкою, но съ дов?ренностію къ внутренней сил? геніальной мысли и съ самоотверженіемъ автора, достойнымъ уваженія, предпочелъ безцв?тность стиха ложному колориту.

Первая часть Фауста переведена вполн?; вторая — изложена только въ сущности; къ об?имъ частямъ приложенъ общій обзоръ.

Любопытно вид?ть, какое д?йствіе произведетъ Фаустъ на нашу словесность. Конечно, онъ не совс?мъ новость, потому что большей части образованныхъ читателей онъ изв?стенъ въ оригинал?. Однако же, вс?мъ незнавшимъ по-Н?мецки онъ былъ незнакомъ, потому, что Французскіе переводы не даютъ объ немъ никакого понятія. Говорятъ, есть превосходный переводъ на Англійскій языкъ; но намъ не случалось его вид?ть. Впрочемъ и то правда, что произведеніе геніальное чужой словесности, хотя и знакомое намъ на чужомъ язык?, совс?мъ иначе д?йствуетъ на литературную образованность нашу, когда явится въ одежд? нашего роднаго слова. Даже и то не остается безъ полезнаго д?йствія, когда мы зам?чаемъ слабость перевода, и какъ и почему наше слово еще не доросло до н?которыхъ значеній.

Кажется, однако, что огромное, изумительное вліяніе, которое им?лъ Фаустъ на литературу Европейскую, не вполн? можно отнести къ его поэтическому и философскому достоинству. Значительная часть силы его заключалась въ его современности. Онъ выражалъ минуту перехода Европейской образованности отъ вліянія Французскаго къ вліянію Н?мецкому. Фаустъ — рождающійся 19 в?къ. Онъ также Н?мецъ, какъ Кандидъ былъ Французъ, Гамлетъ — Англичанинъ, Донъ Жуанъ — Испано-Итальянецъ. Онъ могъ вм?стить въ себ? значеніе всечелов?ческое потому, что въ этотъ часъ Европейской жизни таково было значеніе жизни Германской: мысль отвлеченная, требующая борьбы и волненій жизни; жизнь взволнованная, разногласная, требующая согласія и значенія мысли.

Въ обзор? переводчика, написанномъ весьма остроумно и обнаруживающемъ глубокое изученіе своего предмета, мы отличимъ дв? части. Все, что сказано имъ о первой части Фауста, кажется намъ д?льнымъ и справедливыми, но въ своихъ объясненіяхъ второй части, мы думаемъ, авторъ не совс?мъ былъ в?ренъ своей собственной теоріи: судить о мысли художественнаго произведенія по даннымъ, въ немъ самомъ заключающимся, а не по догадкамъ, извн? къ нему прилагаемымъ. „Какая польза, — говоритъ онъ, — узнавать, чтo гд? авторъ сказать хот?лъ, если онъ не сказалъ того д?йствительно? — Передъ нами лежитъ его произведеніе въ томъ вид?, какъ оно было написано и окончательно выправлено”.

„Мы, — говоритъ онъ въ другомъ м?ст?, — ставимъ Гёте по уму и таланту выше вс?хъ его толковниковъ и потому решаемся в?рить не имъ, а самому Гёте, то есть, вид?ть въ Фауст? только то, что д?йствительно и явственно въ немъ находится — вид?ть не мен?е того, но и не бол?е. Такъ, съ безпристрастными читателями, пройдемъ мы об? части піесы строго придерживаясь текста, отнюдь не позволяя себ? никакихъ пополнительныхъ подразум?ній”.

Еще въ другомъ м?ст? также говоритъ онъ прекрасно о перетолкованіяхъ и подразум?ніяхъ: „Посредствомъ подразум?нія изъ всего на св?т? можно вывесть всё, что кому угодно. Пусть кто нибудь возметъ хоть сказку о Бов? Королевич?, да станетъ поступать, какъ толковники поступаютъ съ Фаустомъ, то есть, прямой и естественный смыслъ любаго м?ста почитать за грубую наружную оболочку мысли; подъ этою оболочкою подразум?вать, смотря по надобности, тотъ или другой смыслъ отдаленный, переносный; придумывать, наконецъ, важное значеніе для каждаго слова, хотя бы то слово было, видимо, поставлено только для круглоты оборота, н?тъ сомн?нія, что изъ Бовы Королевича выйдетъ подтвержденіе какой угодно философической системы!”

„На первый взглядъ кому либо можетъ показаться, что подразум?вательная символистика есть только игра, хотя пустая и безплодная, но, по крайней м?р?, безвредная. Пусть, скажутъ намъ, чудаки объясняютъ, что и какъ имъ вздумается; пусть, пожалуй, и Наполеона, сына Летиціи, принимаютъ за Аполлона, дитя св?та, а дв?надцать его маршаловъ за дв?надцать зодіакальныхъ знаковъ; пусть, словомъ сказать, дряхл?ющій умъ забавляется калейдоскопомъ мудрованія, какъ од?тин?вшійся старикъ т?шится постройкой карточныхъ домиковъ — зач?мъ м?шать его удовольствію? М?шать, конечно, не стоило бы труда, если бы игра оставалась при одномъ играющемъ; но происходитъ совс?мъ не то: кривые толки сбиваютъ съ толку публику, особенно же увлекаютъ младшую часть публики, всегда дов?рчивую, всегда прельщаемую таинственностію. Такимъ образомъ распространяется множество сужденій загадочныхъ; а предметъ сужденій не только не поясняется, но, напротивъ, затемняется въ самыхъ ясныхъ частяхъ своихъ”.

Не смотря однако на это возстаніе автора противъ подразум?ній, во второй части Фауста онъ хотя не видитъ т?хъ отвлеченныхъ мыслей, то философскихъ, то мистическихъ, которыя находили въ ней другіе толкователи, но за то не зам?чаетъ въ ней и того значенія, которое, очевидно, придавалъ ей самъ Гёте, таинственно хранившій ее какъ посл?днее зав?щаніе всей своей поэтически-философской жизни. Если въ первой части Фауста переводчикъ признаетъ символическое изображеніе челов?ка вообще, а не какое нибудь опред?ленное, частное лицо, даже не Н?мца, а полнаго челов?ка, только въ Н?мецкомъ плать?, — то кажется, что по т?мъ же причинамъ не им?лъ онъ права вид?ть и во второй части одну Н?мецкую и художническую личность Гёте, вм?сто всеобщности челов?ка, или, по крайней м?р?, челов?ка нашего времени. Конечно, частныя впечатл?нія поэта не могли не связываться съ его общими мыслями: эти случайности жизни даютъ краску поэтической мечт?; это фольга, говоритъ Жанъ-Поль, придающая блескъ и яркость безцв?тно прозрачной мысли. Но не одн? же случайности безъ мысли составляютъ поэзію Гёте, и особенно поэзію аллегорическую. Потому, мы благодарны г. Вронченку за то, что онъ открываетъ намъ связь между н?которыми обстоятельствами въ жизни Гёте и его поэтическими изображеніями; это весьма любопытно и можете быть полезно въ психологическомъ и художественномъ отношеніи; но мы не можемъ согласиться съ нимъ, чтобы изображенія поэтическія ограничивались однимъ этимъ мелкимъ значеніемъ. Намъ кажется также не совс?мъ справедливымъ и то, что г. Вронченко, разбирая смыслъ второй части Фауста, не упомянулъ о разбор? эпизода Елены, сд?ланномъ г. Шевыревымъ и напечатанномъ въ первыхъ годахъ Московскаго В?стника. Разборъ г. Шевырева им?етъ ту важность, что Гёте, отдавая объ немъ отчетъ, самъ объявилъ, что Шевыревъ понялъ мысль его аллегоріи и ум?лъ присвоить себ?. Въ этомъ случа?, кажется, показаніе Гёте существенн?е всякихъ догадокъ, противъ которыхъ такъ сильно и такъ справедливо возстаетъ самъ г. Вронченко.

Языкъ г. Вронченка вообще правильный, свободный и чистый. Но иногда попадаются н?которыя выраженія не простительно неправильныя, какъ напр. пахая землю, скалистыя врата, од?тин?вшійся старикъ, сущное д?ло, и т. п.

На сонъ грядущій, отрывки изъ вседневной жизни. Сочиненіе графа В. А. Соллогуба. Изданіе второе. Часть 1. С.-Петербургъ. 1844 г.

Изданіе книгопродавца А. Иванова.

Пов?сти г. Соллогуба можно бы, кажется, узнать безъ подписи, между вс?хъ другихъ явленій нашей современной литературы, по двумъ качествамъ, которыя всего р?же встр?чаются въ современной словесности, но которыя, казалось бы, составляютъ необходимое условіе всякаго произведенія, им?ющаго какое нибудь притязаніе на художественное достоинство: это вкусъ и неподд?льное чувство. Нельзя сказать, чтобы изящная литература наша была б?дна произведеніями: у насъ выходитъ не мало пов?стей и романовъ, но весьма мало такихъ, которые бы могли читаться. Въ пов?стяхъ нашихъ много д?йствія, много сильныхъ ощущеній, выдуманныхъ хладнокровно, даже много мыслей, набранныхъ и перем?шанныхъ; но р?дко найдете вы чувства невыдуманныя, мысль свою, проведенную сквозь сердце; еще р?же понятіе о художественномъ приличіи и соразм?рности. Первое, что сд?лалъ бы древній философъ съ нашими философами-романистами, в?роятно, послалъ бы ихъ жертвовать Граціямъ. Но г. Соллогубъ составляетъ въ этомъ отношеніи совершенно противоположность съ большинствомъ нашихъ писателей. Пов?сти его необыкновенно увлекательны, языкъ простой и в?рный, разсказъ живой, чувства въ самомъ д?л? чувствованныя и потому невольно передающіяся читателю. Все это заставляетъ насъ съ нетерп?ніемъ ожидать втораго тома. Если же, — что в?роятно, — эти пов?сти дождутся третьяго изданія, то мы желали бы въ нихъ вид?ть только одно изм?неніе, и то въ заглавіи. „На сонъ грядущій” не по-Русски. Есть молитвы на сонъ грядущимъ, которыя, в?роятно, подали поводъ къ этому см?шенію звуковъ, не им?ющему опред?леннаго значенія.

Опытъ науки философіи. Сочин. ?. Надеждина. С.-Петербургъ.

Было время, когда появленіе подобной книги у насъ могло бы составить эпоху въ нашей литератур?; слово: философія, им?ло въ себ? что-то магическое. Слухи о любомудріи Н?мецкомъ, распространяя повсюду изв?стіе о какой-то новооткрытой Америк? въ глубин? челов?ческаго разума, возбуждали, если не общее сочувствіе, то, по крайней м?р?, общее любопытство. Особенно молодое покол?ніе съ жадностію искало всякой возможности проникнуть въ этотъ таинственный міръ. Страсть доходила до того, что даже читали Веланскаго и Галича! — Этого мало: ихъ не только читали, но даже многіе восхищались ихъ сочиненіями, и что всего зам?чательн?е, эти поклонники біологическаго изсл?дованія природы въ ея творящемъ и творимомъ начал? принадлежали къ числу людей самыхъ образованныхъ того времени.

Теперь подобныя книги уже не производятъ восторга; отношенія наши къ философіи Н?мецкой изм?нились. Вм?сто того, чтобы искать посредника между Н?мецкимъ мыслителемъ и нами, — посредника, часто не понимающаго ни своего учителя, ни самого себя, мы обратились къ самому источнику и Н?мецкую мысль читаемъ на Н?мецкомъ язык?. Потому, философскія понятія распространились у насъ весьма сильно. Н?тъ почти челов?ка, который бы не говорилъ философскими терминами; н?тъ юноши, который бы не разсуждалъ о Гегел?; н?тъ почти книги, н?тъ журнальной статьи, гд? незам?тно бы было вліяніе Н?мецкаго мышленія; десятил?тніе мальчики говорятъ о конкретной объективности. Потому, Русская книга о философіи уже не можетъ произвести такого д?йствія, какъ прежде.

Но удивительно, что когда мы вникнемъ н?сколько внимательн?е въ это всеобщее распространеніе философскихъ знаній, то увидимъ, что настоящій источникъ его находится не въ изученіи философскихъ писателей, не въ усвоеніи т?хъ, или другихъ системъ, но, такъ сказать, въ томъ воздух?, которымъ мы дышемъ.

Въ самомъ д?л?, поговорите съ любымъ мыслителемъ, которыхъ у насъ теперь такъ много: вы зам?тите съ перваго взгляда, что вс? его мн?нія основаны на признаніи философіи Гегеля за высшую истину; что онъ отвергаетъ то, принимаетъ другое, д?йствуетъ такимъ образомъ, даже чувствуетъ такъ, а не иначе, только потому, что этотъ образъ мыслей и д?йствованій согласенъ съ тою системою, въ которой онъ уб?жденъ бол?е, ч?мъ во всякой другой истин?, и которую, потому, онъ кладетъ въ основаніе всей умственной и д?йственной жизни своей.

А между т?мъ, если вы всмотритесь въ тотъ умственный процессъ, посредствомъ котораго этотъ поклонникъ Гегеля пріобр?лъ свое основное уб?жденіе, то съ удивленіемъ увидите, что процесса не было никакого. Большею частію онъ даже совс?мъ не читалъ Гегеля. Изъ читавшихъ, иной прочелъ только прим?неніе началъ къ другимъ наукамъ, иной читалъ одну эстетику, иной только началъ читать его философію исторіи, иной только прочелъ конецъ его исторіи философіи, тотъ н?сколько страницъ изъ логики, тотъ вид?лъ феноменологію, большая часть читала что нибудь о философіи Гегеля, или слышала объ ней отъ людей, достойныхъ в?ры, отъ людей образованныхъ, сл?дящихъ за современнымъ просв?щеніемъ и знающихъ очень хорошо, что философія Гегеля въ наше время точно признана за высшую и за единственно возможную.

Такъ образуются у насъ философы-раціоналисты, — на в?ру въ чужія уб?жденія. Да, принятіе чужихъ уб?жденій д?ло такое обыкновенное, что изъ н?сколькихъ сотъ Гегельянцевъ, изв?стныхъ мн?, я едва могъ бы назвать трехъ, въ самомъ д?л? изучившихъ Гегеля.

Фактъ этотъ т?мъ зам?чательн?е, что зд?сь д?ло идетъ не о мн?ніи бол?е или мен?е в?роятномъ, но о сознательномъ развитіи одного основнаго, логически необходимаго начала, по законамъ строгой неизб?жности: о саморожденіи разума въ сознаніе. Вся сущность философіи Гегеля заключается въ этой метод? саморазвитія. А между т?мъ ее принимаютъ въ посл?днихъ результатахъ, не испытывая в?рности самаго основнаго процесса.

Объяснить возможность этого факта мы не ум?емъ. Но думаемъ, что онъ самъ можетъ служить объясненіемъ для многихъ странныхъ явленій въ нашемъ литературномъ мір?, которыя безъ него остались бы непонятными. Между прочимъ это объясняетъ намъ и то, отъ чего могутъ у насъ выходить книги философскія, заключающія, такъ сказать, одно приложеніе опред?леннаго образа мыслей, безъ вывода процесса его составленія. Мы забываемъ, что этотъ процессъ не можетъ предполагаться; что каждое особенное раціональное воззр?ніе на вопросы философскіе требуетъ особеннаго предварительнаго процесса логическаго, и что, наконецъ, при теперешнемъ состояніи науки никакая правдоподобность, никакая удобопонятность, никакая отд?льная разумность мн?нія, не даютъ ему права на признаніе философа, если оно не выведено изъ законовъ логической необходимости, изъ саморазвитія одного основнаго начала.

Эта неопред?ленность основной точки зр?нія, или, лучше сказать, это отсутствіе логическаго вывода перваго основанія, есть между прочимъ главный недостатокъ книги, о которой мы говоримъ, — недостатокъ, который впрочемъ можетъ быть почтенъ за достоинство ото вс?хъ т?хъ читателей, которые принимаютъ философію по ея результатамъ. Кром? того, книга эта им?етъ многія зам?чательныя качества: языкъ чистый, отчетливый, не лишенный иногда новыхъ счастливыхъ выраженій. — Но мысли, взятыя въ частности, представлены, какъ удобомыслимыя, а не какъ логически неизб?жныя.

Мы особенно напираемъ на этотъ недостатокъ потому, что желали бы вид?ть въ литератур? нашей, преимущественно предъ вс?ми другими философскими сочиненіями, именно это наукообразное развитіе самаго основанія раціональнаго умозр?нія; ибо думаемъ, что въ обращеніи мысли къ своему основанію есть единственная возможность ея усп?ха. Усп?хъ этотъ кажется намъ т?мъ легче въ настоящее время, что состояніе современной науки мышленія давно уже приняло новый характеръ въ Германіи, между т?мъ какъ мы продолжаемъ еще возиться съ т?ми же вопросами.

Лука да Марья, народная пов?сть. Соч. ?. Глинки.

Особенность этой маленькой книжки, писанной для народа, заключается въ мастерскомъ язык?, которымъ она писана, въ нравственной ц?ли, къ которой она стремится, и въ добромъ д?л?, для котораго предназначена вырученная ея продажею сумма. Но, по нашему мн?нію, средство, избранное авторомъ для совершенія этого добраго д?ла: написать книгу для народа, — есть уже само по себ? не только д?ло доброе, но еще изъ самыхъ благод?тельныхъ, какія только могутъ представиться челов?ку съ сострадательнымъ сердцемъ. Ибо народъ нашъ нуждается въ здоровой умственной пищ?; за неим?ніемъ ея, при новой, безпрестанно бол?е распространяющейся грамотности, можетъ онъ обратиться къ самой вредной, самой пустой, самой нев?жественной литератур?, — и, по несчастію, уже начинаетъ обращаться къ ней. Посл?дствія отъ такого искаженія народныхъ мн?ній могутъ быть самыя несчастныя, если сильно и скоро не посп?шатъ предупредить это зло писатели съ дарованіемъ, любящіе отечество и его будущую судьбу, пишущіе не по заказу, но по внутренней необходимости, и знающіе народъ нашъ не по слухамъ, но изъ д?йствительныхъ жизненныхъ отношеній.

Къ числу такихъ почтенныхъ писателей, безъ всякаго сомн?нія, могъ бы принадлежать авторъ разбираемой нами брошюрки, если бы захот?лъ посвятить себя этой прекрасной ц?ли. Изв?стность въ другой сфер? словесности давно имъ уже пріобр?тена и упрочена. Новая д?ятельность для полуграмотнаго народа, конечно, не прибавитъ ничего къ его литературному имени, не доставитъ никакихъ возмездій житейскихъ, ни славы, ни почестей, ни выгодъ, ни, можетъ быть, даже видимыхъ знаковъ благодарности, отъ т?хъ, для чьей пользы онъ будетъ работать. Но самая безвозмездность труда им?етъ свою прелесть для н?которыхъ людей благородныхъ, которая составляетъ ихъ исключительную собственность и служитъ, можетъ быть, единственнымъ знакомь ихъ отличія отъ другихъ.

Между т?мъ, начавъ уже говорить мн?ніе наше объ этомъ важномъ предмет?, по случаю новой книжки для народа, мы почитаемъ себя обязанными договорить его откровенно, и потому скажемъ въ дополненіе нашихъ словъ, что характеръ литературы народной, какъ намъ кажется, требуетъ еще другихъ важн?йшихъ качествъ, кром? т?хъ, какія мы зам?тили въ этой книжк?.

Д?ло чтенія для народа сопряжено съ н?которымъ трудомъ. Нравственная мысль имъ уважается; но если она уже и прежде была изв?стна ему, то не составляетъ новой причины для чтенія. Простота несложнаго разсказа также не причина къ предпринятію этого труда. Наконецъ, народность языка, столь трудно достигаемая литераторами, для самого народа есть д?ло обыкновенное и не поражаетъ его такъ, какъ насъ.

Т? не совс?мъ правы, я думаю, которые смотрятъ на нашъ народъ, какъ на ребенка, еще ничего несмыслящаго и требующаго д?тскихъ игрушекъ, поверхностныхъ наставленій, полушуточнаго языка и легкихъ размышленій о предметахъ самыхъ обыкновенныхъ.

Правда, народъ читаетъ иногда сказки; но не для того, чтобы учиться, а только для того, чтобы см?яться, или занять свою фантазію чудными невозможностями. Но въ нешуточныхъ мысляхъ своихъ обращаетъ онъ интересъ ума уже не къ частнымъ элементарнымъ истинамъ, не къ азбучнымъ понятіямъ нравственности; но, что покажется, можете быть, нев?роятнымъ для многихъ, онъ прямо приступаетъ къ самымъ высшимъ, самымъ отвлеченнымъ вопросамъ любомудрія; ищетъ постигнуть ихъ внутреннюю связь и вн?шнія отношенія къ жизни, не ограничивая любопытства своего интересомъ корысти, или прим?няемостію мысли къ житейскимъ пользамъ.

Предметы, которые занимаютъ умъ народа и служатъ основаніемъ его мышленія, почерпаются имъ изъ самыхъ глубокихъ истинъ нашего в?роученія. Онъ прежде всего ищетъ составить себ? понятіе о Высшемъ Существ?, о Его отношеніяхъ къ міру и челов?ку, о начал? добра и зла, о созданіи и устройств? вселенной, о нравственной законности челов?ческихъ поступковъ, о правд? и гр?х?, о первоначальномъ закон? челов?ческихъ отношеній, семейныхъ и общественныхъ; о возможности внутренняго усовершенствованія челов?ка, о характер? высшаго соединенія его съ Богомъ и т. д. Вотъ отъ чего житія Святыхъ, поученія Св. Отцевъ и Богослужебныя книги составляютъ, или, правильн?е, составляли любимый предметъ его чтенія, украшеніе его вечернихъ разговоровъ, источникъ его духовныхъ п?сенъ, обычную сферу его мышленія въ старости, ут?шенія его предсмертныхъ минутъ, когда весь смыслъ жизни сосредоточивается въ одно посл?днее сознаніе. Вотъ главное основаніе всей совокупности его развитыхъ и неразвитыхъ уб?жденій.

Но надобно признаться, что этотъ характеръ народнаго мышленія съ н?котораго времени началъ изм?няться. Причина тому, кажется, въ изм?неніи т?хъ отношеній, какія существовали прежде между понятіями низшаго и высшихъ класовъ. Ибо прежде распространенія у насъ образованности Западной, основывающейся преимущественно на раціонализм? науки, все просв?щеніе Россіи, весь образъ мыслей вс?хъ классовъ общества, проистекалъ изъ одного общаго источника: изъ прямаго и непосредственнаго ученія нашей Церкви.

Монастыри наши, раскинутые частою с?ткою по всей земл? Русской, наполненные выходцами изъ вс?хъ классовъ народа, находились въ такомъ отношеніи къ умственному просв?щенію всей земли, въ какомъ находятся университеты Европейскіе къ народамъ Западнымъ: они составляли центръ и опред?ляли характеръ народнаго мышленія.

Въ тишин? уединенной кельи смиренный инокъ, отрекшійся отъ вс?хъ постороннихъ ц?лей, не развлекаясь волненіемъ надеждъ и страховъ, радостями и страданіями жизни, предавался вполн? изученію высшихъ духовныхъ истинъ, соединяя умозр?ніе съ молитвою, мысль съ в?рою, д?ло самоусовершенствованія съ д?ломъ самопознанія, и стараясь такимъ образомъ не однимъ отвлеченнымъ понятіемъ, но всею полнотою своего бытія, утонуть въ постиженіи высшей премудрости, открывавшейся ему въ Божественномъ Писаніи и въ богомудромъ помышленіи Святыхъ Отцевъ. Вокругъ смиреннаго инока собирались мало по малу слушатели-ученики; вокругъ нихъ народъ изо вс?хъ классовъ общества. Умозр?ніе, которому предавались отшельники изъ міра, было вм?ст? и основаніемъ и в?нцомъ всего мышленія въ мір?. Высшія сословія, находясь въ живомъ и близкомъ соприкосновеніи съ монастырями и основывая уб?жденія свои на т?хъ же началахъ, развивали въ д?л? жизненныхъ отношеній т? же понятія, которыя въ д?л? чистаго умозр?нія развивались въ уединенной кель?. Простой народъ, не им?я ни довольно времени, ни довольно средствъ, чтобы самому образовывать свои понятія, принималъ ихъ по частямъ, отрывками, но всегда проникнутыми одинакимъ смысломъ, изъ монастырей и отъ высшаго класса. Такимъ образомъ, понятія одного сословія были дополненіемъ другаго, и общая мысль держалась кр?пко и ц?ло въ общей жизни народа, истекая постоянно изъ одного источника: Церкви.

Между т?мъ, съ т?хъ поръ какъ наука Запада сд?лалась еще другимъ источникомъ нашего мышленія, понятія высшаго класса, проистекая изъ него, отд?лились отъ понятій народныхъ, если не внутреннимъ разногласіемъ, то, по крайней м?р?, недостаткомъ вн?шняго соглашенія. Монастырь пересталъ быть центральнымъ вм?стилищемъ вс?хъ концовъ общества и живымъ средоточіемъ вс?хъ его умственныхъ движеній. Уб?жденія и понятія народныя, неподдерживаемыя прикосновеніемъ съ господствующей образованностію, получили ту ограниченность, которая многимъ изъ просв?щенныхъ не позволяетъ постигнуть глубину ихъ перваго основанія. Но между т?мъ эти уб?жденія, эти понятія простаго народа, разорванныя на части, но еще живыя и сохранившія внутреннюю силу свою, остаются до сихъ поръ еще единственнымъ содержаніемъ его умственныхъ размышленій, основою его сердечныхъ уб?жденій, связью его различныхъ членовъ, причиною его нравовъ и обычаевъ, и единственнымъ источникомъ его нравственной кр?пости. Этотъ характеръ внутренняго народнаго быта находитъ себ? подпору въ слушаніи церковныхъ службъ, въ ослаб?вшихъ, но еще не совс?мъ прерванныхъ сношеніяхъ съ оставшимися монастырями, и, наконецъ, въ н?которыхъ духовныхъ книгахъ, доступныхъ грамотнымъ старикамъ.

Между т?мъ, неизб?жная необходимость времени требуетъ уже и отъ простаго народа принятія новой образованности. Грамотность гражданская становится почти всеобщею; но, д?лая простолюдина способн?е къ пріобр?тенію новыхъ св?деній, она, вм?ст? съ т?мъ, удаляетъ его отъ занятій языкомъ Церковно-Славянскимъ, въ которомъ заключался единственный источникъ его внутреннихъ уб?жденій. Что же будетъ, если, почерпая свои понятія изъ новой литературы гражданской, онъ найдетъ въ ней одн? книги легкаго чтенія, составленныя изъ денежныхъ выгодъ, забавляющія читателя странностью эффектовъ, старающіяся возбудить въ немъ страсти и понравиться ему разслабленіемъ нравственныхъ правилъ, — или книги чтенія тяжелаго, составленныя съ ц?лію учить народъ тому, что онъ знаетъ, не принаровленныя къ его уже готовымъ понятіямъ, объясняющія ему частные вопросы науки безъ отношенія къ его центральнымъ уб?жденіямъ, даже не предполагая ихъ существованія и принимая вн?шнюю необразованность за д?тскую пустоту безсмыслія. Первыя книги разорятъ его внутреннюю жизнь; вторыя или не будутъ читаться, или не свяжутся съ его первороднымъ мышленіемъ, и, сл?дственно, останутся безполезными. Вообще чтеніе, вм?сто ц?ли назиданія, получитъ ц?лью удовольствіе.

Вотъ почему мы думаемъ, что писатель, способный противостать этому разрушенію народныхъ понятій, можетъ быть однимъ изъ самыхъ благод?тельныхъ д?ятелей нашего времени.

И не надобно думать, чтобы новая образованность производила на народъ то же д?йствіе, какое она обнаруживаетъ на высшіе классы. Зд?сь, бывъ общимъ д?ломъ ц?лаго сословія, она сообщаетъ ему изв?стныя понятія, изв?стныя правила, изв?стные обычаи, взаимно другъ друга подкр?пляющіе и общіе вс?мъ и каждому. Частное лицо, предаваясь ей, не вырывается изъ своихъ семейныхъ, общественныхъ отношеній. Напротивъ того, въ т?хъ сословіяхъ, которыя, пріобр?тая образованность Западную, должны вм?ст? съ т?мъ изм?нить свой прежній образъ жизни и мысли, частное лицо, предавшееся новому вліянію, необходимо приходитъ въ разногласіе со вс?мъ кругомъ его прежнихъ отношеній. Эта отд?ленность одного лица отъ мн?ній и правилъ его общества открываетъ его умъ и душу вс?мъ приманкамъ личной прихоти.

Иные находятъ въ себ? довольно внутренней силы, чтобы и въ одиночеств? уб?жденій противостоять напору страстей и корыстныхъ видовъ. Но другіе, не подкр?пленные уваженіемъ къ общему мн?нію своего круга, падаютъ нравственно и умственно, бывъ жертвою своей отд?ленности. Ибо въ д?л? нравственной кр?пости и жизненнаго благоразумія, по большей части, одинъ челов?къ стоитъ, опираясь на другаго.

Вотъ отъ чего многими зам?чено, что изъ семьи, державшейся правилъ старины, первое лицо, перем?няющее свое Русское платье и обычаи на такъ называемые Н?мецкіе, обыкновенно увлекается прелестію самыхъ мелочныхъ выгодъ новаго просв?щенія, предается самымъ безумнымъ страстямъ, проживаетъ легкомысленно им?ніе отца, собранное долгол?тними трудами и глубокими разсчетами, и часто даже, вм?ст? съ им?ніемъ, роняетъ имя, украшавшееся общимъ уваженіемъ. Только при второмъ и третьемъ покол?ніи новообразовавшейся семьи возстанавливается то равнов?сіе между лицомъ и обществомъ, которое служитъ самою в?рною опорой нравственности обоихъ.

Впрочемъ, кром? зам?ченнаго разногласія между частнымъ лицомъ съ его кругомъ, вредное д?йствіе новой образованности происходитъ еще и отъ того, что обыкновенно челов?къ предается ей не всл?дствіе развитія своихъ внутреннихъ уб?жденій, но всл?дствіе вн?шней необходимости, или вн?шнихъ выгодъ, или только удовольствій жизни. Напротивъ, внутреннее уб?жденіе въ немъ обыкновенно противится такой наружной перем?н?; но онъ жертвуетъ уб?жденіемъ для выгодъ жизни. Иногда на развалинахъ челов?ка выростаетъ ученый; но обыкновенно плоды такого поступка не могутъ не соотв?тствовать с?мени.

Что же касается до причины разногласія новой образованности съ нашею прежнею, то она заключается не въ томъ, чтобы он? въ самомъ д?л? об? были непримиримы въ началахъ своихъ; но въ томъ, что до сихъ поръ еще характеръ образованности Европейской есть чисто раціональный, основанный не на признаніи высшей истины, но на совокупности личныхъ мн?ній, на перев?с? логики надъ вс?ми другими источниками познаванія, — между т?мъ какъ въ характер? нашей образованности логическое развитіе составляетъ только одну зависимую часть умственнаго уб?жденія. Эта особенность современной образованности Запада была причиною, почему въ различныхъ странахъ Европы распространеніе наукъ производило различныя д?йствія: въ земляхъ протестантскихъ, распространяясь въ народ?, просв?щеніе еще бол?е проницало его единствомъ одного основнаго начала; въ земляхъ католическихъ, напротивъ того, оно было обыкновенно причиною раздвоенія и неустройства.

Отношенія нашего православнаго ученія къ развитію вн?шней науки столько же отличны отъ Римско-схоластической нетерпимости, сколько и отъ противоположнаго ему подчиненія в?ры подъ господство личнаго разума. Наша Церковь никогда не выставляла никакой системы челов?ческой, никакого ученаго богословія, за основаніе своей истины, и потому не запрещала свободное развитіе мысли въ другихъ системахъ, не пресл?довала ихъ, какъ опасныхъ враговъ, могущихъ поколебать ея основу. Не признавая, наприм?ръ, ни одной системы астрономіи за безусловно истинную, за исключительно свою, она не им?ла нужды пресл?довать Галилея за то, что земля обращается вокругъ солнца, не называла еретиками т?хъ, кто признавалъ или не признавалъ Аристотеля.

Съ другой стороны, Церковь наша никогда не подвергала верховныхъ истинъ суду и власти личныхъ мн?ній, и потому никогда не изм?няла своего ученія.

Изъ этого очевидно, что и отношеніе нашей родной образованности къ просв?щенію Западному должно быть совершенно особенное. Но прежде ч?мъ отношеніе это придетъ въ правильное устройство, прежде ч?мъ науки Запада переработаются въ нашемъ смысл?, — что можетъ сд?лать писатель для народа? — Передавать ему частныя открытія наукъ? Но этого недостаточно, чтобы установить его внутренній образъ мыслей и оградить его отъ разрушительныхъ вліяній. Ув?щевать? Но для этого нужно прежде уб?дить. Что же остается ему д?лать?

Мы думаемъ, что д?ятельность его только тогда принесетъ настоящіе плоды, когда высшимъ развитіемъ просв?щенія сама наука станетъ въ гармонію съ нашею жизнію.

Но для этого недостаточно силъ одного писателя. Для этого нужно общее сод?йствіе вс?хъ людей мыслящихъ и неравнодушныхъ къ внутреннему достоинству челов?ка вообще и къ благосостоянію своего отечества въ особенности.

Впрочемъ, если и безъ видимаго плода погибнетъ благонам?ренная д?ятельность частнаго челов?ка, то можетъ ли совершенно безъ плода погибнуть д?ло, оживленное искреннею мыслію блага? Одинъ не можетъ ничего; но если не будетъ одного, какъ будетъ два?

О роман? О. П. Шишкиной: Прокопій Ляпуновъ.

Мы сп?шимъ, съ позволенія почтенной сочинительницы, разд?лить съ читателями нашими то удовольствіе, которое доставило намъ чтеніе первыхъ главъ изъ новаго ея романа. Великое время, которое онъ возбуждаетъ въ воспоминаніи, живость разсказа, прекрасный слогъ, талантъ автора, ея любовь къ отечеству, ея добросов?стное желаніе понять и представить въ настоящемъ вид? событія нашей прошедшей жизни, — все это даетъ большое достоинство ея произведеніямъ и позволяетъ намъ об?щать читателямъ еще бол?е интереса отъ этого новаго сочиненія, ибо предметъ пов?ствованія становится зд?сь еще жив?е и многозначительн?е, ч?мъ въ первомъ ея роман?, которому этотъ служитъ продолженіемъ.

Но то уваженіе, которое мы им?емъ къ литературнымъ заслугамъ сочинительницы, налагаетъ на насъ обязанность, не ограничиваясь общими похвалами, сказать откровенно мн?ніе наше объ этомъ род? словесности у насъ и объ его отношеніи къ ея таланту.

Историческій романъ явился на св?тъ не потому только, что Вальтеръ Скоттъ понялъ въ немъ возможность новаго рода литературныхъ произведеній. Онъ былъ сл?дствіемъ господствующаго тогда стремленія Европы: оживить въ умахъ, воскресить въ воображеніи старый бытъ, уничтоженный новымъ и снова возвращенный возстановленіемъ прежняго порядка вещей, разрушеннаго революціей и Наполеономъ. Англія, живущая неразрывнымъ развитіемъ преданія, Англія, самый ожесточенный, неумолимый, задушевный врагъ Наполеона, была естественно впереди этого стремленія къ возстановленію стараго, прошедшаго; но и въ Англіи самой бол?е всего сочувствовало съ этимъ направленіемъ то сословіе, котораго вся сила и вся значительность заключается въ сохраненіи стараго, передъ напоромъ новизны. Вотъ отъ чего родоначальникъ историческихъ романовъ могъ явиться только въ Англіи, среди ея аристократіи, въ минуту всеобщаго движенія къ прежнему порядку вещей. Вотъ отъ чего романы его, какъ новое поэтическое и вм?ст? учено-в?рное выраженіе этого направленія, им?ли усп?хъ нев?роятный. И посл?дователи Вальтеръ Скотта, изъ которыхъ, впрочемъ, ни одинъ не сравнялся съ нимъ въ исторической в?рности красокъ и литературномъ достоинств? изложенія, — отъ того даже самые бездарные его посл?дователи, не остались безъ читателей, покуда продолжалось это общее направленіе. Историческій романъ сталъ въ одинъ разрядъ съ мебелью рококо, съ подд?лкою подъ прежнія фижмы, съ гербами на ливреяхъ возвратившихся эмигрантовъ, т. е., сд?лался д?ломъ моды, всегда основанной на какой нибудь сокрытой, хотя часто изуродованной мысли.

Но отъ чего мы Русскіе, у которыхъ посл? Наполеона ничего не возстановлялось, кром? ст?нъ Москвы, ничто не обращалось изъ новаго въ старое, отъ чего мы такъ увлеклись этою модою? Это можетъ объясниться только т?мъ, что литературная жизнь наша питается сочувствіемъ не съ нашею жизнію, а съ иноземными гостиными.

Зам?тимъ однако, что этотъ родъ словесности самъ по себ?, независимо отъ моды, им?етъ великіе недостатки. Главный изъ нихъ тотъ, что достоинство его зависитъ не столько отъ литературнаго таланта, сколько отъ глубокаго изученія исторіи и отъ в?рности м?стныхъ красокъ. Ибо при мал?йшей нев?рности онъ падаетъ ниже всякаго фантастическаго вымысла, который и въ невозможномъ им?етъ свою внутреннюю правду; между т?мъ какъ правда романа историческаго только вн?шняя, относительная къ исторіи, оскорбляя которую, онъ оскорбляетъ и умъ, и память, и чувство читателя, и лишается въ глазахъ его всякой ц?ны. Усп?хъ дурныхъ романовъ ничего не доказываетъ; онъ свид?тельствуетъ только, что большинство читателей въ знаніи исторіи было еще ниже сочинителя, и больше ничего.

Въ наше время, когда изданіемъ столькихъ драгоц?нныхъ и неизв?стныхъ прежде памятниковъ старины распространился новый св?тъ на нашу прошедшую жизнь, и возбудилось къ ней общее вниманіе, общая любовь мыслящихъ людей, историческій романъ могъ бы им?ть новый существенный смыслъ; но за то требуетъ и новыхъ трудн?йшихъ условій.

Кром? того, что мы теперь, познакомившись бол?е съ предметомъ, сд?лались взыскательн?е въ в?рности его изображенія; кром? того, что эта взыскательность требуетъ отъ автора бол?е глубокаго изученія не только составленныхъ исторій, но и самыхъ памятниковъ нашей древности; кром? того, что такое глубокое изученіе уже не можетъ совершиться между д?ломъ, но должно быть предметомъ постоянной, пожизненной, трудной работы и сухихъ, неусыпныхъ розысканій; кром? того, что это такими усиліями доставшееся изученіе предмета должно быть одушевлено в?рностью взгляда и искусствомъ живаго представленія; кром? всего этого, надобно прибавить еще и то, что самое это изученіе вс?хъ подробностей исторіи необходимо должно ограничить право изобр?тенія и вымысла, и что т? вольности фантазіи, которыя могли быть даже достоинствомъ романа при полузнаніи предмета, становятся, при бол?е короткомъ съ нимъ знакомств?, уже не достоинствами, но недостатками, оскорбляющими внутреннее чувство читателя.

Отъ того мы думаемъ, что если историческій романъ у насъ долженъ явиться въ новомъ вид?, то для этого, в?роятно, долженъ родиться особый геній, и что до т?хъ поръ вс? произведенія этого рода непрем?нно будутъ ниже того, что авторъ ихъ могъ бы создать во всякой другой литературной сфер?.

Основываясь на этихъ соображеніяхъ, мы думаемъ, что почтенная сочинительница прилагаемаго отрывка, обладающая столь зам?чательнымъ талантомъ, не почтетъ насъ за безвкусныхъ варваровъ, не ум?ющихъ ц?нить ея блестящихъ литературныхъ достоинствъ, если мы прибавимъ къ сказанному, что удовольствіе, которое доставило намъ чтеніе этого отрывка, исполненнаго многихъ красотъ, было испытано нами не безъ прим?си н?котораго сожал?нія къ избранному ею предмету, который самъ по себ? составляетъ самую яркую, самую глубокую, самую многозначительную и самую великую минуту во всей прошедшей жизни нашей. Зд?сь мал?йшая нев?рность является уже тяжелымъ диссонансомъ, мал?йшее приложеніе къ правд? изм?няетъ ея смыслъ, какъ прибавленіе всякаго новаго украшенія къ изображенію древней надписи, еще не до конца разгаданной, портитъ, не украшая.

Ночь застала веселую кавалькаду въ двухъ верстахъ отъ Царицына. Невольно изм?нили они быстрый б?гъ лошадей своихъ на медленный шагъ, когда передъ ними открылись огромные пруды — краснор?чивый памятникъ мудраго правленія Годунова. Шумные разговоры умолкли, и тихія мысли сами собой пошли разгадывать прошлую жизнь отечества.

Между т?мъ взошелъ м?сяцъ. Онъ осв?тилъ неровную, узкую дорогу, открылъ дальнія поля и рощи, и отразился въ спокойныхъ водахъ. Ночь была тихая; на неб? ни одной тучи и вс? зв?зды.

Владиміръ первый прервалъ молчанье. „Мн? пришла мысль, — сказалъ онъ — представить Борисово царствованіе въ роман?. Н?тъ ничего загадочн?е Русскаго народа въ это время. Не вс? же кланялись восходящему солнцу. Представьте же себ? челов?ка, который равно ненавидитъ Годунова, какъ цареубійцу-похитителя, и Гришку, какъ самозванца; къ чему привяжетъ онъ слово: отечество? Мн? кажется, зд?сь въ первый разъ Русскій задумался объ Россіи. Къ тому же голодъ, чума, безплодныя войны, безпрестанныя возстанія народа и вс? б?дствія того времени должны были невольно связать умы въ одно общее стремленіе; и этимъ только объясняется посл? возможность усп?ховъ Минина и Пожарскаго. Пруды эти, гд? работали тысячи, собранныя со вс?хъ концовъ государства, в?роятно, также не мало помогли мыслямъ перебродить въ народ?. Но для романа я избралъ бы челов?ка неназваннаго исторіею, воспитаннаго при двор? Грознаго во вс?хъ предразсудкахъ того времени, и старался бы показать: кaкъ сила обстоятельствъ постепенно раскрывала въ немъ понятіе лучшаго, покуда наконецъ Польское копье не положило его подъ ст?ной освобожденнаго Кремля”.

„Конечно, такое лицо будетъ зеркаломъ того времени, — сказалъ Фалькъ — и работа дастъ много пищи воображенію и сердцу. Но берегись только, чтобы не нарядить девятнадцатый в?къ въ бороду семьнадцатаго”.

„Не ужели-жъ ты думаешь, — отв?чалъ Владиміръ — что, переносясь въ прошедшее, можно совершенно отказаться отъ текущей минуты. А когда бы и можно было, то должно ли? — Только отношенія къ намъ даютъ смыслъ и ц?ну окружающему, и потому одно настоящее согр?ваетъ намъ исторію”.

„Да, — сказалъ Черный — кому прошедшее не согр?ваетъ настоящаго”.

Завязался споръ; но скоро остановило его новое явленіе: изъ-за рощи показался гробъ — царскій дворецъ.

„Вс? строенья Баженова, — сказалъ Вельскій — зам?чательны какою нибудь мыслью, которую онъ ум?лъ передать своимъ камнямъ, и мысль эта почти всегда печальная и вм?ст? странная. Кому бы пришло въ голову сд?лать гробъ изъ пот?шнаго дворца Екатерины? А между т?мъ, какая высокая поэзія: слить земное величіе съ памятью о смерти, и самую пышность царскаго дворца заставить говорить о непрочности земныхъ благъ. Этотъ недавній дворецъ для меня краснор?чив?е вс?хъ развалинъ Рима и Гишпаніи”.

„Онъ самъ развалина, — сказалъ Фалькъ, — Екатерина никогда не живала въ немъ, и отъ самаго построенья онъ оставался пустымъ, а теперь безъ оконъ и дверей. Мысль поэта-художника, говорятъ, не понравилась Государын?”.

Въ такихъ разговорахъ друзья приблизились къ саду, пере?хали мостъ, у трактира сошли съ лошадей и, отправляясь осматривать красоты Царицына, не позабыли заказать себ? сытнаго ужина.

Отвязавши широкую лодку и закуривши трубки, друзья пустились гулять по гладкому пруду. Тишина, лунная ночь, качанье лодки, равном?рные удары веселъ, музыкальное плесканье воды, св?жесть воздуха, мрачно-поэтическій видь окружающаго сада, — все это настроило ихъ душу къ сердечному разговору, а сердечный разговоръ, какъ обыкновенно случалось между ними, довелъ до мечтаній о будущемъ, о назначеніи челов?ка, о таинствахъ искусства и жизни, объ любви, о собственной судьб? и, наконецъ, о судьб? Россіи. Каждый изъ нихъ жиль еще надеждою, и Россія была любимымъ предметомъ ихъ разговоровъ, узломъ ихъ союза, зажигательнымъ фокусомъ прозрачнаго стекла ихъ надеждъ и желаній. Все, что таилось въ душ? самаго священнаго, дов?рчиво вылилось въ слова; и можно сказать, что въ эту ночь на Годуновскомъ пруду не раздалось ни одного слова не теплаго мыслію. Правда, если бы челов?къ, испытанный жизнью, потерявшій в?ру въ несбыточное, словомъ, челов?къ опытный, подслушалъ ихъ неопытныя р?чи, то улыбнулся бы многому молодому, незр?лому, безумному; но если жизнь еще не совершенно убила въ немъ сердце, то, конечно, оно не разъ забилось бы сильн?е отъ сердечнаго слова...

Между т?мъ лодка причалила къ тому м?сту, гд? былъ приготовленъ ужинъ. Друзья расположились подъ открытымъ небомъ. Пробка хлопнула и, не встр?тивъ потолка, возвратилась на столъ.

„Сегоднишній вечеръ былъ полонъ, — сказалъ Владиміръ, наливая бокалы — в?рно каждому изъ насъ отзовется онъ въ ц?лой жизни, и, начиная съ теперешней минуты, в?рно каждый уже см?л?е смотритъ въ будущее, и для каждаго сд?лалось священн?е то м?сто, куда поставила его судьбу. Спасибо св?тлой Царицынской ночи!”

„Въ самомъ д?л? св?тлой, — сказалъ Черный — что неприм?тною искрою таилось въ сердц?, то ея вліяніемъ разсв?ло въ ясный день и, конечно, не погаснетъ прежде посл?дняго луча жизни. За здоровье Царицынской ночи!”

Чоканье рюмокъ было отв?томъ.

„Мы не позабыли ничего, что гр?етъ душу, — сказалъ Фалькъ — только одного недостаетъ еще: стиховъ. Вельскій! это твое д?ло! Благослови сегоднишнюю сходку!”

„Давайте шампанскаго!” — отв?чалъ Вельскій.

Вино закип?ло; поэтъ, собирая мысли, устремилъ глаза къ небу: тамъ Большая-Медв?дица св?тилась прямо надъ его головою. Мигомъ осушилъ онъ бокалъ ... мысль загор?лась .. онъ началъ такъ:

Смотрите, о други! надъ нами семь зв?здъ:
То в?стники счастья, о други!
Залогъ исполненія лучшихъ надеждъ,
Блестящее зеркало жизни.

Такъ, други! надъ темною жизнію намъ
Семь зв?здъ зажжено Провид?ньемъ;
И все, что прекраснаго есть на земл?, —
Все даръ семизв?зднаго хора.

Намъ В?ры зв?зда ут?шитель въ б?дахъ,
И въ счастьи надежный вожатый;
Зв?зда П?сноп?нъя льетъ въ душу восторгъ
И жизнь согр?ваетъ мечтою.

Но счастливъ, кто обнялъ мечту не во сн?!
Кому, на восторгъ отв?чая,
Лазурное небо стыдливыхъ очей
Зв?здою Любви загор?лось!

Кого возлел?яла Славы зв?зда.
Кому, предъ неправою силой,
Главы благородной склонить не дала
Свободы зв?зда золотая...

Кто Дружбы зв?здой изъ немногихъ избранъ,
Сокровища лучшія сердца
Со страхомъ отъ взоровъ людей не таилъ,
Какъ тать укрываетъ святыню.

Седьмая зв?зда св?титъ ярче другихъ,
Надеждою св?тъ тотъ прекрасенъ!
Но въ гор? отрады она не даетъ,
И счастья съ собой не выноситъ;

Страданья и смерть об?щаетъ она
Тому, кто безумной мечтою
Въ вожатые жизни ее изберетъ...
О други! Кто пьетъ за седьмую? —

Царь Нуррединъ шестьнадцати л?тъ взошелъ на престолъ Сирійскій. Это было въ то время, когда, по свид?тельству Аріоста, духъ рыцарства подчинилъ вс? народы однимъ законамъ чести, и вс? племена различныхъ испов?даній соединилъ въ одно поклоненіе красот?.

Царь Нуррединъ не безъ славы носилъ корону царскую; онъ окружилъ ее блескомъ войны и поб?дъ, и громъ оружія Сирійскаго разнесъ далеко за пред?лы отечественные. Въ битвахъ и поединкахъ, на пышныхъ турнирахъ и въ одинокихъ странствіяхъ, среди Мусульманъ и нев?рныхъ, — везд? мечъ Нурредина оставлялъ глубокіе сл?ды его счастія и отважности. Имя его часто повторялось за круглымъ столомъ дв?надцати храбрыхъ, и многіе изъ знаменитыхъ сподвижниковъ Карла носили на безстрашной груди своей пов?сть о подвигахъ Нуррединовыхъ, начертанную четкими рубцами сквозь ихъ прорубленныя брони.

Такъ удачею и мужествомъ добылъ себ? Сирійскій царь и могущество и честь; но оглушенное громомъ брани сердце его понимало только одну красоту — опасность, и знало только одно чувство — жажду славы, неутолимую, безпред?льную. Ни звонъ стакановъ, ни п?сни трубадуровъ, ни улыбка красавицъ не прерывали ни на минуту однообразнаго хода его мыслей; посл? битвы готовился онъ къ новой битв?; посл? поб?ды искалъ онъ не отдыха, но задумывался о новыхъ поб?дахъ, замышлялъ новые труды и завоеванія.

Не смотря на то, однако, разъ случилось, что Сирія была въ мир? со вс?ми сос?дями, когда Оригеллъ, царь Китайскій, представилъ мечу Нурредина новую работу. Незначительныя распри между ихъ подданными дошли случайно до слуха правителей; обида росла взаимностью, и скоро смерть одного изъ царей стала единственнымъ честнымъ условіемъ мира.

Выступая въ походъ Нуррединъ поклялся головою и честью передъ народомъ и войскомъ: до т?хъ поръ не видать ст?нъ Дамасскихъ, покуда весь Китай не покорится его скипетру и самъ Оригеллъ не отплатитъ своею головою за обиды, имъ нанесенныя. — Никогда еще Нуррединъ не клялся понапрасну.

Черезъ м?сяцъ вс? области Китайскія, одна за другою, поклонились мечу Нурредина. Поб?жденный Оригеллъ съ остаткомъ избранныхъ войскъ заперся въ своей столиц?. Началась осада.

Не находя средствъ къ спасенію, Оригеллъ сталь просить мира, уступая поб?дителю половину своего царства. Нуррединъ отв?чалъ, что со врагами не д?лится, — и осада продолжается.

Войско Оригеллово ежедневно убываетъ числомъ и упадаетъ духомъ; запасы приходятъ къ концу; Нуррединъ не сдается на самыя униженныя просьбы.

Уныніе овлад?ло царемъ Китайскимъ; всякій день положеніе Оригелла становится хуже; всякій день Нуррединъ пріобр?таетъ новую выгоду. Въ отчаяньи, Китайскій царь предложилъ Нурредину все свое царство Китайское, вс? свои влад?нія Инд?йскія, вс? права, вс? титлы, съ т?мъ только, чтобы ему позволено было вывести свои сокровища, своихъ женъ, д?тей и любимцевъ. Нуррединъ оставался неумолимымъ, — и осада продолжается.

Наконецъ, видя неизб?жность своей погибели, Оригеллъ уступаетъ все, и сокровища, и любимцевъ, и д?тей, и женъ, и просилъ только о жизни. Нуррединъ, припомнивъ свою клятву, отвергъ и это предложеніе.

Осада продолжается ежедневно сильн?е, ежедневно неотразим?е. Готовый на все, Китайскій царь р?шился испытать посл?днее, отчаянное средство къ спасенію: чарод?йство.

Въ его осажденной столиц? стоялъ огромный, старинный дворецъ, который уже бол?е в?ка оставался пустымъ, потому что н?когда въ немъ совершено было ужасное злод?яніе, столь ужасное, что даже и пов?сть о немъ исчезла изъ памяти людей; ибо кто зналъ ее, тотъ не см?лъ повторить другому, а кто не зналъ, тотъ боялся выслушать. Отъ того преданье шло только о томъ, что какое-то злод?яніе совершилось, и что дворецъ съ т?хъ поръ оставался нечистымъ. Туда пошелъ Оригеллъ, ут?шая себя мыслію, что хуже того, что будетъ, не будетъ.

Посреди дворца нашелъ онъ площадку; посреди площадки стояла палатка съ золотою шишечкой; посреди палатки была л?стница съ живыми перильцами; л?стница привела его къ подземному ходу; подземный ходъ вывелъ его на гладкое поле, окруженное непроходимымъ л?сомъ; посреди поля стояла хижина; посреди хижины сид?лъ Дервишъ и читалъ Черную Книгу. Оригеллъ разсказалъ ему свое положеніе и просилъ о помощи.

Дервишъ раскрылъ Книгу Небесъ, и нашелъ въ ней подъ какою зв?здою Нуррединъ родился, и въ какомъ созв?здіи та зв?зда, и какъ далеко отстоитъ она отъ подлунной земли.

Отыскавъ м?сто зв?зды на неб?, Дервишъ сталъ отыскивать ея м?сто въ судьбахъ небесныхъ, и для того раскрылъ другую книгу, Книгу Волшебныхъ Знаковъ, гд? на черной страниц? явился передъ нимъ огненный кругъ: много зв?здъ блест?ло въ кругу и на окружности, иныя внутри, другія по краямъ; Нуррединова зв?зда стояла въ самомъ центр? огненнаго круга.

Увид?въ это, колдунъ задумался, и потомъ обратился къ Оригеллу съ сл?дующими словами:

„Горе теб?, царь Китайскій, ибо непоб?димъ твой врагъ и никакія чары не могутъ преодол?ть его счастія; счастье его заключено внутри его сердца, и кр?пко создана душа его, и вс? нам?ренія его должны исполняться; ибо онъ никогда не желалъ невозможнаго, никогда не искалъ несбыточнаго, никогда не любилъ небывалаго, а потому и никакое колдовство не можетъ на него д?йствовать!”

„Однако, — продолжалъ Дервишъ — я могъ бы одол?ть его счастье, я могъ бы опутать его волшебствами и наговорами, если бы нашлась на св?т? такая красавица, которая могла бы возбудить въ немъ такую любовь, которая подняла бы его сердце выше зв?зды своей и заставила бы его думать мысли невыразимыя, искать чувства невыносимаго и говорить слова непостижимыя; тогда могъ бы я погубить его”.

„Еще могъ бы я погубить его тогда, когда бы нашелся въ мір? такой старикъ, который бы проп?лъ ему такую п?сню, которая бы унесла его за тридевять земель въ тридесятое государство, куда зв?зды садятся”.

„Еще могъ бы я погубить его тогда, когда бы въ природ? нашлось такое м?сто, съ горами, съ пригорками, съ л?сами, съ долинами, съ р?ками, съ ущельями, такое м?сто, которое было бы такъ прекрасно, чтобы Нуррединъ, засмотр?вшись на него, позабылъ хотя на минуту обыкновенныя заботы текущаго дня”.

„Тогда мои чары могли бы на него д?йствовать”.

„Но на св?т? н?тъ такой красавицы, н?тъ въ мір? такого старика, н?тъ такой п?сни, и н?тъ такого м?ста въ природ?”.

„Потому Нуррединъ погибнуть не можетъ”.

„А теб?, Китайскій царь, спасенья н?тъ и въ чарод?йствахъ”:

При этихъ словахъ чернокнижника отчаянье Оригелла достигло высшей степени, и онъ уже хот?лъ идти вонъ изъ хижины Дервиша, когда посл?дній удержалъ его сл?дующими словами:

„Погоди еще, царь Китайскій! еще есть одно средство погубить твоего врага. Смотри: видишь ли ты зв?зду Нуррединову? Высоко, кажется, стоитъ она на неб?; но, если ты захочешь, мои заклинанья пойдутъ еще выше. Я сорву зв?зду съ неба; я привлеку ее на землю; я сожму ее въ искорку; я запру ее въ темницу кр?пкую, — и спасу тебя; но для этого, государь, долженъ ты поклониться моему владык? и принести ему жертву подданническую”.

Оригеллъ согласился на все. Трынь-трава закурилась, знакъ начерченъ на земл?, слово произнесено, и обрядъ совершился.

Въ эту ночь, — войска отдыхали и въ город? и въ стан?, — часовые молча ходили взадъ и впередъ, и медленно перекликались; — вдругъ: какая-то зв?здочка сорвалась съ неба и падаетъ, падаетъ — по темному своду, за темный л?съ; часовые остановились: зв?зда пропала — куда? неизв?стно; только тамъ, гд? она падала, струилась еще св?тлая дорожка, и то на минуту; — опять на неб? темно и тихо; — часовые опять пошли своею указною дорогою.

На утро оруженосецъ вошелъ въ палатку Нурредина: „Государь! какой-то монахъ съ горы Араратской проситъ вид?ть св?тлое лицо твое; онъ говоритъ, что им?етъ важныя тайны сообщить теб?”.

„Впусти его!”

„Чего хочешь ты отъ меня, святой отецъ? Государь! шестьдесятъ л?тъ не выходилъ я изъ кельи, въ зв?здахъ и книгахъ испытуя премудрость и тайны созданія. Я проникъ въ сокровенное природы; я вижу внутренность земли и солнца: будущее ясно глазамъ моимъ; судьба людей и народовъ открыта передо мною!...”

„Монахъ! чего хочешь ты отъ меня?”

„Государь! я принесъ теб? перстень, въ которомъ заключена зв?зда твоя. Возьми его, и судьба твоя будетъ въ твоихъ рукахъ. Если ты над?нешь его на мизинецъ л?вой руки и вглядишься въ блескъ этого камня, то въ немъ предстанетъ теб? твое счастіе; но тамъ же увидишь ты и гибель свою, и отъ тебя одного будетъ завис?ть тогда твоя участь, великій государь...”

„Старикъ! — прервалъ его Нуррединъ, — если все сокровенное открыто передъ тобой, то какъ же осталось для тебя тайною то, что давно изв?стно всему міру? — Можетъ быть только ты одинъ не знаешь, стол?тній отшельникъ, что судьба Нурредина и безъ твоего перстня у него въ рукахъ, что счастіе его заключено въ меч? его. Не нужно мн? другой зв?зды, кром? той, которая играетъ на этомъ лезві?, — смотри, какъ блещетъ это жел?зо — и какъ ум?етъ оно наказывать обманщиковъ!...”

При этомъ слов? Нуррединъ схватилъ свой мечъ; но когда обнажилъ его, то старый монахъ былъ уже далеко за палаткою царскою, по дорог? къ непріятельскому стану. Черезъ н?сколько минутъ оруженосецъ снова вошелъ въ ставку Нурредина.

„Государь! монахъ, который сей часъ вышелъ отъ тебя, возвращался опять. Онъ вел?лъ мн? вручить теб? этотъ перстень и проситъ тебя, собственными глазами удостов?риться въ истин? его словъ”.

„Гд? онъ? Приведи его сюда?”

„Оставя мн? перстень, онъ тотчасъ же скрылся въ л?су, который примыкаетъ къ нашему лагерю, и сказалъ только, что придетъ завтра”.

„Хорошо. Оставь перстень зд?сь, и когда придетъ монахъ, пусти его ко мн?”.

Перстень не блест?лъ богатствомъ украшеній. Круглый опалъ, обд?ланный въ золот? просто, тускло отливалъ радужныя краски.

„Не уже ли судьба моя въ этомъ камн?? — думалъ Нуррединъ. Завтра в?рн?е узнаешь ты свою судьбу отъ меня, дерзкій обманщикъ!...” И между т?мъ царь над?валъ перстень на мизинецъ л?вой руки и, смотря на переливчатый камень, старался открыть въ немъ что нибудь необыкновенное.

И въ самомъ д?л?, въ облачно-небесномъ цв?т? этого перстня былъ какой-то особенный блескъ, котораго Нуррединъ не зам?чалъ прежде въ другихъ опалахъ. Какъ будто внутри его была спрятана искорка огня, которая играла и б?гала, то погасала, то снова вспыхивала, и при каждомъ движеніи руки разгоралась все ярче и ярче.

Ч?мъ бол?е Нуррединъ смотр?лъ на перстень, т?мъ ясн?е отличалъ онъ огонекъ, и т?мъ прозрачн?е д?лался камень. Вотъ огонекъ остановился яркою зв?здочкой, глубоко внутри опала, котораго туманный блескъ разливался внутри нея, какъ воздухъ вечерняго неба, слегка подернутаго легкими облаками.

Въ этомъ легкомъ туман?, въ этой св?тлой, далекой зв?здочк? было что-то неодолимо привлекательное для царя Сирійскаго; не только не могъ онъ отвести взоровъ отъ чудеснаго перстня, но, забывъ на это время и войну и Оригелла, онъ вс?мъ вниманіемъ и вс?ми мыслями утонулъ въ созерцаніи чудеснаго огонька, который, то дробясь на радугу, то опять сливаясь въ одно солнышко, выросталъ и приближался все больше и больше.

Ч?мъ внимательн?е Нуррединъ смотр?лъ внутрь опала, т?мъ онъ казался ему глубже и бездонн?е. Мало по малу золотой обручикъ перстня превратился въ круглое окошечко, сквозь которое сіяло другое небо, св?тл?е нашего, и другое солнце, такое же яркое, лучезарное, но какъ будто еще весел?е и не такъ осл?пительно.

Это новое небо становилось безпрестанно блестящ?е и разнообразн?е; это солнце все больше и больше; вотъ оно выросло огромн?е надземнаго, еще ярче, еще торжественн?е, и хотя осл?пительно, но все ненаглядно и привлекательно; быстро катилось оно ближе и ближе; или, лучше сказать, Нуррединъ не зналъ, солнце ли приближается къ нему, или онъ летитъ къ солнцу.

Вотъ новое явленіе поражаетъ его напряженныя чувства: изъ-подъ катящагося солнца исходитъ глухой и неявственный гулъ, какъ бы ревъ далекаго в?тра, или какъ стонъ умолкающихъ колоколовъ; и ч?мъ ближе солнце, т?мъ звонче гулъ. Вотъ ужъ слухъ Нурредина можетъ ясно распознать въ немъ различные звуки: будто тысячи арфъ разнострунными звонами сливаются въ одну согласную п?снь; будто тысячи разныхъ голосовъ различно строются въ одно созвучіе, т? умирая, т? рождаясь, и вс? повинуясь одной, разнообразно переливчатой, необъятной гармоніи.

Эти звуки, эти п?сни проникли до глубины души Нурредина. Въ первый разъ испыталъ онъ, что такое восторгъ. Какъ будто сердце его, дотол? н?мое, пораженное голосомъ зв?зды своей, вдругъ обр?ло и слухъ и языкъ; такъ, какъ звонкій металлъ, въ первый разъ вынесенный на св?тъ рукою искусства, при встр?ч? съ другимъ металломъ, потрясается до глубины своего состава и звенитъ ему звукомъ отв?тнымъ. Жадно вслушиваясь въ окружающую его музыку, Нуррединъ не могъ различить, что изнутри его сердца, что извн? ему слышится.

Вотъ прикатившееся солнце заслонило собою весь круглый сводъ своего неба; все гор?ло сіяніемъ; воздухъ сталъ жарокъ, и душенъ, и осл?пителенъ; музыка превратилась въ оглушительный громъ; — но вотъ — пламя исчезло, замолкли звуки, и н?мое солнце утратило лучи свои, хотя еще не переставало рости и приближаться, св?тя холоднымъ сіяніемъ восходящаго м?сяца. Но, безпрестанно бл?дн?я, скоро и это сіяніе затмилось; солнце приняло видъ земли, и вотъ — долет?ло... ударило... перевернулось... и — гд? земля? гд? перстень?... Нуррединъ, самъ не в?дая какъ, очутился на новой планет?.

Зд?сь все было странно и невидано: горы, насыпанныя изъ граненыхъ брилліантовъ; огромные утесы изъ чистаго серебра, украшенные самородными рельефами, изящными статуями, правильными колоннами, выросшими изъ золота и мрамора. Тамъ осл?пительныя бес?дки изъ разноцв?тныхъ кристалловъ. Тамъ роща, — и прохладная т?нь ея исполнена самаго н?жнаго, самаго упоительнаго благоуханія. Тамъ бьетъ фонтанъ виномъ кипучимъ и яркимъ. Тамъ св?тлая р?ка тихо плескается о зеленые берега свои; но въ этомъ плесканьи, въ этомъ говор? волнъ есть что-то разумное, что-то понятное безъ словъ, какой-то мудреный разсказъ о несбыточномъ, но бываломъ, какая-то сказка волшебная и заманчивая. Вм?сто в?тра зд?сь в?яла музыка; вм?сто солнца зд?сь св?тилъ самъ воздухъ. Вм?сто облаковъ летали прозрачные образы боговъ и людей; какъ будто снятые волшебнымъ жезломъ съ картины какого нибудь великаго мастера, они, легкіе, вздымались до неба и, плавая въ стройныхъ движеніяхъ, купались въ воздух?.

Долго Сирійскій царь ходилъ въ сладкомъ раздумьи по новому міру, и ни взоръ его, ни слухъ ни на минуту не отдыхали отъ безпрестаннаго упоенія. Но посреди окружавшихъ его прелестей невольно въ душу его т?снилась мысль другая: онъ со вздохомъ вспоминалъ о той музык?, которую приближаясь издавала зв?зда его; онъ полюбилъ эту музыку такъ, какъ будто она была не голосъ, а живое созданіе, существо съ душою и съ образомъ; тоска по ней м?шалась въ каждое его чувство, и услышать снова т? чарующіе звуки стало теперь его единственнымъ, бол?зненнымъ желаніемъ.

Между т?мъ въ глубин? зеленаго л?са открылся передъ нимъ блестящій дворецъ, чудесно слитый изъ остановленнаго дыма. Дворецъ, казалось, струился и волновался, и переливался, и не смотря на то, стоялъ неподвижно и твердо въ одномъ положеніи. Прозрачныя колонны жемчужнаго цв?та были увиты св?тлыми гирляндами изъ розовыхъ облаковъ. Дымчатый портикъ возвышался стройно и радужно, красуясь граціей самыхъ строгихъ пропорцій; огромный сводъ казался круглымъ каскадомъ, который падалъ во вс? стороны св?тлою дугою, безъ р?ки и безъ брызговъ: все во дворц? было живо, все играло, и весь онъ казался летучимъ облакомъ, а между т?мъ это облако сохраняло постоянно свои строгія формы. Кр?пко забилось сердце Нуррединово, когда онъ приблизился ко дворцу: предчувствіе какого-то неиспытаннаго счастія занимало духъ и томило грудь его. Вдругъ растворились легкія двери, и въ одежд? изъ солнечныхъ лучей, въ в?нц? изъ яркихъ зв?здъ, опоясанная радугой, вышла д?вица.

„Это она!” воскликнулъ Сирійскій царь. Нуррединъ узналъ ее. Правда, подъ туманнымъ покрываломъ не видно было ея лица; но по гибкому ея стану, по ея граціознымъ движеніямъ и стройной поступи, разв? сл?пой одинъ могъ бы не узнать на его м?ст?, что эта д?вица была та самая Музыка Солнца, которая такъ пл?нила его сердце,

Едва увид?ла д?вица Сирійскаго царя, какъ въ ту же минуту обратилась къ нему спиною и, какъ бы испугавшись, пустилась б?жать вдоль широкой аллеи, усыпанной мелкимъ, серебрянымъ пескомъ. Царь за нею.

Ч?мъ ближе онъ къ ней, т?мъ шибче б?житъ д?вица, и т?мъ бол?е царь ускоряетъ свой б?гъ.

Грація во вс?хъ ея движеніяхъ; волосы разв?ялись по плечамъ; быстрыя ножки едва оставляютъ на серебряномъ песку свои узкіе, стройные сл?ды; но вотъ ужъ царь не далеко отъ нея; вотъ онъ настигъ ее, хочетъ обхватить ея стройный станъ, — она мимо, быстро, быстро... какъ будто Грація обратилась въ Молнію; легко, красиво... какъ будто Молнія обернулась въ Грацію.

Д?вица исчезла; царь остался одинъ, усталый, недовольный. Напрасно искалъ онъ ее во дворц? и по садамъ: нигд? не было и сл?довъ д?вицы. Вдругъ изъ-за куста ему пов?яло музыкой, какъ будто вопросъ: за ч?мъ пришелъ ты сюда? —

„Клянусь красотою зд?шняго міра, — отв?чалъ Нуррединъ — что я не съ т?мъ пришелъ сюда, чтобы вредить теб?, и не сд?лаю ничего противнаго твоей вол?, прекрасная д?вица, если только выйдешь ко мн? и хотя на минуту откроешь лицо свое.”

„Какъ пришелъ ты сюда?” — пов?яла ему таже музыка. Нуррединъ разсказалъ, какимъ образомъ достался ему перстень, и едва онъ кончилъ, какъ вдругъ изъ т?нистой бес?дки показалась ему таже д?вица; и въ то же самое мгновеніе царь очнулся въ своей палатк?.

Перстень былъ на его рук?, и передъ нимъ стоялъ ханъ Арбазъ, храбр?йшій изъ его полководцевъ и умн?йшій изъ его сов?тниковъ. „Государь! — сказалъ онъ Нурредину — покуда ты спалъ, непріятель ворвался въ нашъ станъ. Никто изъ придворныхъ не см?лъ разбудить тебя; но я дерзнулъ прервать твой сонъ, боясь, чтобы безъ твоего присутствія поб?да не была сомнительна.”

Суровый, разгн?ванный взоръ былъ отв?томъ министру; нехотя опоясалъ Нуррединъ свой мечъ, и тихими шагами вышелъ изъ ставки.

Битва кончилась. — Китайскія войска снова заперлись въ ст?нахъ своихъ; Нуррединъ, возвратясь въ свою палатку, снова загляд?лся на перстень. Опять зв?зда, опять солнце и музыка, и новый міръ, и облачный дворецъ, и д?вица. Теперь она была съ нимъ см?л?е, хотя не хот?ла еще поднять своего покрывала.

Китайцы сд?лали новую вылазку. Сирійцы опять отразили ихъ; но Нуррединъ потерялъ лучшую часть своего войска, которому въ битв? уже не много помогала его рука, бывало неодолимая. Часто въ пылу сраженія Сирійскій царь задумывался о своемъ перстн?, и посреди боя оставался равнодушнымъ его зрителемъ, и бывши зрителемъ, казалось, вид?лъ что-то другое.

Такъ прошло н?сколько дней. Наконецъ, царю Сирійскому наскучила тревога боеваго стана. Каждая минута, проведенная не внутри опала, была ему невыносима. Онъ забылъ и славу, и клятву: первый послалъ Оригеллу предложеніе о мир?, и, заключивъ его на постыдныхъ условіяхъ, возвратился въ Дамаскъ; поручилъ визирямъ правленіе царства, заперся въ своемъ чертог?, и подъ смертною казнію запретилъ своимъ царедворцамъ входить въ царскіе покои безъ особеннаго повел?нія.

Почти все время проводилъ Нуррединъ на зв?зд?, близь д?вицы; но до сихъ поръ еще не видалъ онъ ея лица. Однажды, тронутая его просьбами, она согласилась поднять покрывало; и той красоты, которая явилась тогда передъ его взорами, невозможно выговорить словами, даже магическими, — и того чувства, которое овлад?ло имъ при ея взгляд?, невозможно вообразить даже и во сн?. Если въ эту минуту Сирійскій царь не лишился жизни, то конечно не отъ того, чтобы люди не умирали отъ восторга, а в?роятно потому только, что на той зв?зд? не было смерти.

Между т?мъ министры Нуррединовы думали бол?е о своей выгод?, ч?мъ о польз? государства. Сирія изнемогала отъ неустройствъ и беззаконій. Слуги слугъ министровыхъ ут?сняли гражданъ; почеты сыпались на богатыхъ; б?дные страдали; народомъ овлад?ло уныніе, а сос?ди см?ялись.

Жизнь Нурредина на зв?зд? была серединою между сновид?ніемъ и д?йствительностію. Ясность мыслей, святость и св?жесть впечатл?ній могли принадлежать только жизни на яву; но волшебство предметовъ, но непрерывное упоеніе чувствъ, но музыкальность сердечныхъ движеній и мечтательность всего окружающаго уподобляли жизнь его бол?е сновид?нію, ч?мъ д?йствительности. Д?вица Музыка казалась также сліяніемъ двухъ міровъ. Душевное выраженіе ея лица, безпрестанно изм?няясь, было всегда согласно съ мыслями Нурредина, такъ что красота ея представлялась ему столько же зеркаломъ его сердца, сколько отраженіемъ ея души. Голосъ ея былъ между звукомъ и чувствомъ: слушая его, Нуррединъ не зналъ, точно ли слышитъ онъ музыку, или все тихо, и онъ только воображаетъ ее? Въ каждомъ слов? ея находилъ онъ что-то новое для души, а все вм?ст? было ему какимъ-то счастливымъ воспоминаніемъ чего-то дожизненнаго. Разговоръ ея всегда шелъ туда, куда шли его мысли, такъ какъ выраженіе лица ея сл?довало всегда за его чувствами; а между т?мъ все, что она говорила, безпрестанно возвышало его прежнія понятія, такъ какъ красота ея безпрестанно удивляла его воображеніе. Часто, взявшись рука съ рукою, они молча ходили по волшебному міру; или, сидя у волшебной р?ки, слушали ея волшебныя сказки; или смотр?ли на синее сіяніе неба; или, отдыхая на волнистыхъ диванахъ облачнаго дворца, старались собрать въ опред?ленныя слова все разс?янное въ ихъ жизни; или, разостлавъ свое покрывало, д?вица обращала его въ коверъ самолетъ, и они вм?ст? улетали на воздухъ, и купались, и плавали среди красивыхъ облаковъ; или, поднявшись высоко, они отдавались на волю случайнаго в?тра и неслись быстро по безпред?льному пространству и уносились, куда взоръ не дойдетъ, куда мысль не достигнетъ, и лет?ли, и лет?ли такъ — что духъ замиралъ...

Но положеніе Сиріи безпрестанно становилось хуже, и т?мъ опасн?е, что въ ц?лой Азіи совершились тогда страшные перевороты. Древніе грады рушились; огромныя царства колебались и падали; новыя возникали насильственно; народы двигались съ м?стъ своихъ; неизв?стныя племена наб?гали неизв?стно откуда; пред?ловъ не стало между государствами; никто не в?рилъ завтрешнему дню; каждый дрожалъ за текущую минуту; одинъ Нуррединъ не заботился ни о чемъ. Внутреннія неустройства со вс?хъ сторонъ открыли Сирію вн?шнимъ врагамъ; одна область отпадала за другою, и уже самые близорукіе умы начинали предсказывать ей близкую погибель.

„Д?вица! — сказалъ однажды Нуррединъ д?виц? Музык? — поц?луй меня!”

„Я не могу — отв?чала д?вица — если я поц?лую тебя, то лишусь всего отличія моей прелести, и красотой своей сравняюсь съ обыкновенными красавицами подлунной земли.

Есть однако средство исполнить твое желаніе, не теряя красоты моей... оно зависитъ отъ тебя... послушай: если ты любишь меня, отдай мн? перстень свой; блестя на моей рук?, онъ уничтожитъ вредное д?йствіе твоего поц?луя.”

„Но какъ же безъ перстня приду я къ теб??”

„Какъ ты теперь видишь мою землю въ этомъ перстн?, такъ я тогда увижу въ немъ твою землю; какъ ты теперь приходишь ко мн?, такъ и я приду къ теб?” — сказала д?вица Музыка, и, одной рукой снимая перстень съ руки Нурредина, она обнимала его другою. И въ то мгновеніе, какъ уста ея коснулись устъ Нуррединовыхъ, а перстень съ его руки перешелъ на руку д?вицы, въ то мгновеніе, продолжавшееся, можетъ быть, не бол?е одной минуты, новый міръ вдругъ исчезъ вм?ст? съ д?вицей, и Нуррединъ, еще усталый отъ восторга, очутился одинъ на мягкомъ диван? своего дворца.

Долго ждалъ онъ об?щаннаго прихода д?вицы Музыки; но въ этотъ день она не пришла; ни черезъ два, ни черезъ м?сяцъ, ни черезъ годъ. Напрасно разсылалъ онъ гонцовъ во вс? концы св?та искать Араратскаго отшельника; уже и посл?дній изъ нихъ возвратился безъ усп?ха. Напрасно истощалъ онъ свои сокровища, скупая отовсюду круглые опалы; ни въ одномъ изъ нихъ не нашелъ онъ зв?зды своей.

„Для каждаго челов?ка есть одна зв?зда, — говорили ему волхвы — ты, государь, потерялъ свою, другой уже не найти теб?!”

Тоска овлад?ла царемъ Сирійскимъ, и онъ конечно не задумался бы утопить ее въ студеныхъ волнахъ своего златопесчанаго Бардинеза, еслибы только вм?ст? съ жизнію не боялся лишиться и посл?дней т?ни прежнихъ наслажденій — грустнаго, темнаго наслажденія: вспоминать про свое солнышко!

Между т?мъ тотъ же Оригеллъ, который недавно трепеталъ меча Нуррединова, теперь самъ осаждалъ его столицу. Скоро ст?ны Дамасскія были разрушены, Китайское войско вломилось въ царскій дворецъ, и вся Сирія вм?ст? съ царемъ своимъ подпала подъ власть Китайскаго императора.

„Вотъ прим?ръ коловратности счастія, — говорилъ Оригеллъ, указывая полководцамъ своимъ на окованнаго Нурредина — теперь онъ рабъ, и вм?ст? съ свободою утратилъ весь блескъ прежняго имени. Ты заслужилъ свою гибель — продолжалъ онъ, обращаясь къ царю Сирійскому, — однако я не могу отказать теб? въ сожал?ніи, видя въ несчастіи твоемъ могущество судьбы еще бол?е, ч?мъ собственную вину твою. Я хочу, сколько можно, вознаградить тебя за потерю твоего трона. Скажи мн?: чего хочешь ты отъ меня? О чемъ изъ утраченнаго жал?ешь ты бол?е? Который изъ дворцовъ желаешь ты сохранить? Кого изъ рабовъ оставить? Избери лучшія изъ сокровищъ моихъ и, если хочешь, я позволю теб? быть моимъ нам?стникомъ на прежнемъ твоемъ престол?!”

„Благодарю тебя, государь! — отв?чалъ Нуррединъ — но изъ всего, что ты отнялъ у меня, я не жал?ю ни о чемъ. Когда дорожилъ я властію, богатствомъ и славою, ум?лъ я быть и сильнымъ, и богатымъ. Я лишился сихъ благъ только тогда, когда пересталъ желать ихъ, и недостойнымъ попеченія моего почитаю я то, чему завидуютъ люди. Суета, вс? блага земли! суета все, что обольщаетъ желанія челов?ка, и ч?мъ пл?нительн?е, т?мъ мен?е истинно, т?мъ бол?е суета! Обманъ все прекрасное, и ч?мъ прекрасн?е, т?мъ обманчив?е; ибо лучшее, что есть въ мір?, это — мечта”.

30 Декабря 1830 г.

Москва.

Изящнымъ называютъ прекрасное, прекрасно выраженное. И если это справедливо, то искусство хорошо од?ваться должно принадлежать къ числу изящныхъ искусствъ, по крайней м?р? столько же, сколько танцованье.

Вотъ почему на женщину, од?тую со вкусомъ, я смотрю съ удовольствіемъ эстетическимъ, какъ на артиста, котораго мы съ наслажденіемъ разгадываемъ въ его созданіяхъ. И од?ваться хорошо не такъ легко, какъ думаютъ обыкновенно. Для этого нужно много, много условій, и я думаю даже, что это также трудно, какъ быть великимъ музыкантомъ, или великимъ живописцемъ, и, можетъ быть, даже великимъ челов?комъ. Правда, на св?т? чаще встр?чаются женщины хорошо од?тыя, ч?мъ Наполеоны и Байроны; но это потому только, что природа сама женщина и отъ того въ дарахъ своихъ щедр?е къ своему прекрасному полу, ч?мъ къ нашему. А въ доказательство, что я говорю безъ преувеличенія, постараемся исчислить вс? т? качества, которыя необходимо им?ть женщин?, чтобъ од?ваться хорошо, въ истинномъ смысл? этого слова.

Для этого нужно:

1. Красота, по крайней м?р? н?которая степень красоты;— безъ того не можетъ быть и р?чи объ изящномъ.

2. Вкусъ, то есть, качество, котораго нельзя ни купить, ни выучить, которое дается немногимъ, и которое даже тогда, когда дано природою, еще им?етъ нужду въ счастливомъ и правильномъ развитіи. Сл?довательно:

3. Воспитаніе и образованность. Зд?сь, в?роятно, многіе будутъ со мною противнаго мн?нія. — „Кому не случалось, — скажутъ они, — встр?чать женщину прекрасно од?тую, безъ образованности и воспитанія?” Но разсуждать объ одежд? такимъ образомъ, значитъ не понимать ея глубокаго значенія. Конечно, женщина необразованная можетъ быть од?та по мод? и даже къ лицу; но разв? это все? — Красота одежды заключается не въ мод? и даже не въ красивости, она не въ шелкахъ и не въ блондахъ, не въ страусахъ и не въ брилліантахъ. Одежда, какъ слово, кром? наружной гармоніи, им?етъ еще свой внутренній смыслъ, понятный для понимающаго. Этотъ смыслъ долженъ быть въ ладу не только съ лицомъ и модою, но съ ц?лымъ существомъ женщины. Та, которой одежда не им?етъ смысла, од?та дурно. Женщина, которой манеры противор?чатъ ожиданіямъ, возбужденнымъ ея одеждою, од?та дурно. Женщина, которой наружность несогласна съ оборотомъ ея ума и съ характеромъ ея любезности, од?та дурно. Однимъ словомъ, все то, чтo нарушаетъ внутреннюю и вн?шнюю гармонію, все то дурно, все то неприлично или не къ лицу, все безсмысленно и не изящно. Потому для прекрасной, гармонической одежды необходима еще

4. Грація манеровъ. Но это качество, безъ котораго н?тъ ни платья хорошо сшитаго, ни платья хорошо над?таго, эта грація манеровъ, которая разливаетъ такую обворожительную атмосферу вокругъ женщины, д?йствуетъ, какъ обманъ, только на первую минуту, если не соединена съ другою, съ душевною граціею. И потому, чтобы нарядъ женщины былъ прекрасенъ больше одной первой минуты, должна она им?ть еще

5. Внутреннюю грацію, грацію ума и душевныхъ движеній, которая предполагаетъ внутреннюю жизнь стройную, гармоническую, прекрасную, т. е.,

6. Поэзію сердца.

Но для того, чтобы чувствовать красоту и постигать ее во всей глубин? и во вс?хъ утонченностяхъ, кром? поэзіи сердца, надобно им?ть еще

7. Познаніе челов?ческаго сердца, которое (зам?тимъ между прочимъ) есть основаніе всей житейской мудрости и котораго нельзя им?ть безъ

8. Познанія самихъ себя, которое есть, ни больше ни меньше, какъ основаніе всякой мудрости и всякой доброд?тели.

Но всего этого еще мало для того, чтобы хорошо од?ваться. — Чтобы красивый нарядъ женщины былъ вм?ст? и прекраснымъ выраженіемъ ея внутренней красоты, мало им?ть красоту, понимать красоту и любить красоту; кром? красоты она должна им?ть еще

9. Постоянную возвышенность ума и характера. Ибо безъ того н?тъ силы челов?ческой, которая бы могла отвлечь женщину отъ суетности; а гд? суетность, тамъ желаніе нравиться сильн?е необходимости внутренней гармоніи; тамъ желанье нравиться на счетъ истины; тамъ можетъ быть блескъ, можетъ быть даже минутное очарованіе, но не можетъ быть прелести глубокой, поэтической жизни, гармонически выражающейся въ прекрасной наружности. Безъ особенной, врожденной и тщательно воспитанной возвышенности ума и характера, всякая женщина будетъ больше или меньше тщеславною, и предпочтетъ одобреніе многихъ немногимъ, и количество поклонниковъ будетъ ей дороже ихъ качества. Она захочетъ блест?ть предъ всякимъ, кружить головы слабыя, и од?нется прекрасно для людей обыкновенныхъ, но безсмысленно для мыслящаго. Толпа будетъ отъ нея безъ ума, т. е., въ натуральномъ своемъ положеніи; челов?къ мыслящій пройдетъ мимо ея равнодушно: челов?къ съ душей не зам?титъ ее.

Такимъ образомъ одежда им?етъ свою физіономію, предполагаетъ своихъ Лафатеровъ и, такъ же какъ лицо, можетъ служить зеркаломъ души. Но для того, чтобы одежда служила зеркаломъ души, не м?шаетъ женщин? им?ть, между прочимъ, еще одно качество —

10.Душу.

Вы видите изо всего сказаннаго, что од?ваться со вкусомъ, со смысломъ, изящно, поэтически, гармонически, и пр. и пр., однимъ словомъ: од?ваться хорошо, — не можетъ быть общею принадлежностью женщинъ нигд?, ни въ какомъ государств?. Потому я над?юсь, что Московскія красавицы не примутъ себ? въ особенную обиду, когда я скажу имъ, что Бронскій, герой моей пов?сти, въ ц?лый вечеръ не могъ найти на Тверскомъ бульвар? ни одной дамы хорошо од?той, хотя дамъ было много, потому что это былъ день гулянья.

Впрочемъ я думаю, что безъ оскорбленія Московской чести можно признаться, что дамы зд?сь од?ваются особенно дурно. Это живо чувствовалъ Бронскій, который недавно возвратился изъ чужихъ краевъ, съ еще св?жими воспоминаньями и съ несчастною охотою сравнивать.

Онъ находилъ больше изысканности, ч?мъ вкуса, больше небрежности, ч?мъ простоты, и вообще въ нарядахъ больше противор?чій, ч?мъ украшеній. Подъ модною шляпкой неразглаженное платье. Тамъ платье стройное, но поясъ на одинъ бокъ и нескладный башмакъ. Тамъ въ одной одежд? см?шенье десятил?тнихъ уборовъ, и едва раждающаяся мода на развалинахъ давно забытаго наряда. Тамъ н?тъ анахронизмовъ, но за то н?тъ и простоты. Тамъ простота, но н?тъ опрятности: либо букли не на м?ст?, либо смяты, либо перчатки нечистыя, либо башмаки изношенные, а иногда даже стоптанные на одну сторону! — Тамъ шелкъ, и блонда, и брилліанты, и перья, и блескъ и мода, и все вм?ст? нестройно и безвкусно. Тамъ и вкусъ и простота, но корсетъ такъ стянутъ, что м?шаетъ естественности движеній, такъ что, не смотря на всю красивость наряда красавицы, желаешь ей нарядиться хуже, чтобы казаться лучше. — Всего р?же встр?чалъ Бронскій хорошо обутую ножку, и съ грустнымъ чувствомъ зам?тилъ онъ, что если Московскія барыни вообще од?ваться не ум?ютъ, то обуваются, Боже мой! обуваются еще хуже. Изр?дка, правда, случалось ему встр?тить обувь красивую и стройную; но башмакъ, складный снаружи, почти всегда былъ такъ узокъ, что м?шалъ ходить, или платье такъ коротко, что ножка изъ-подъ него казалась будто на выставк?; и по тонкимъ прозрачнымъ чулкамъ толстыми нитками была вышита выв?ска:

зд?сь показываются красивыя ножки.

Иногда, р?дко, находилъ Бронскій весь нарядъ прекраснымъ, — но только при другомъ лиц?; иногда онъ былъ и къ лицу, но такъ строго по мод?, такъ рабски новъ, что на въ немъ казалась тою куклою, которую всякій день посылаютъ съ модами изъ Парижа въ Лондонъ. И это рабство, эта кукольность, давали личику хорошенькому, часто не глупому, отт?нокъ какой-то машинальности, ни сколько не пл?нительной для глазъ, и еще меньше привлекательной для воображенія.

Вообще, ч?мъ больше Бронскій разсматривалъ наряды гуляющихъ, т?мъ меньше находилъ ихъ по сердцу, и уже въ досад? готовъ онъ былъ оставить бульваръ, когда вдругь передъ его глазами мелькнули дв? ножки, которыя сильно взволновали его любопытство; — ножки невыразимо стройныя и обутыя со всею красивостью самаго утонченнаго вкуса. Онъ поднялъ глаза выше, дама между т?мъ прошла мимо, опираясь на руку кавалера, такъ что Бронскій уже не могъ разсмотр?ть лица ея, но за то вид?лъ ея талію, ея стройную талію, аристократически граціозную и тонко обхваченную широкимъ, голубымъ и свободнымъ поясомъ. Невольное чувство заставило Бронскаго идти за нею.

Н?тъ ничего легче, какъ описать ея нарядъ: б?лое платье безъ прихотливыхъ зат?й, соломенная шляпка безъ перьевъ, безъ цв?товъ, безъ бантовъ, безо всякихъ украшеній; турецкая шаль, накинутая небрежно, — и вотъ все, чтo можно разсказать объ ея наряд?. Но какъ выразить эту гармонію и стройность, эту благородную простоту, эту музыкальную красивость, которыми, казалось, проникнуто все существо ея, такъ, что ея одежда, ея гибкій станъ, ея стройныя движенія и грація ея поступи, все казалось однимъ изящнымъ созданіемъ, одною прекрасною мыслію, однимъ счастливымъ сномъ.

Въ покро? ея платья и въ живописности ея прически, вс? требованія моды были какою-то удачею, или правильн?е, какимъ-то волшебствомъ соглашены съ требованіями самаго разборчиваго, самаго художественнаго вкуса. Не было ничего въ ея наряд?, гд? бы можно было зам?тить границу между модою и вкусомъ, между искусствомъ и природою, и смотря на нее, св?тскій наблюдатель, конечно, задумался бы о томъ: лицо ли красавицы такъ счастливо пришлось къ сегоднишней мод?, или нарядъ былъ съ ум?ньемъ и вкусомъ принаровленъ къ прекрасному ея лицу.

Лицо ея, когда Бронскій разсмотр?лъ его, возбудило въ немъ такое чувство, въ которомъ соединялись два обыкновенно различныя движенья души: удовольствіе и грусть; — удовольствіе эстетическое, которое внушаетъ намъ все св?тлое въ природ?, все правильное въ искусствахъ; грусть музыкальная и еще неназванная, которую возбуждаетъ въ насъ тоже явленіе искусствъ или природы, только тогда, когда посреди прекрасныхъ формъ его мы открываемъ такое чувство, которое можемъ понять только одинокимъ движеніемъ сердца, но не въ силахъ ни передать его, ни даже назвать другому; ибо для р?дкаго, для избраннаго, часто н?тъ у людей ни общаго понятія, ни готоваго имени.

Черты лица ея, тонкія, благородныя, правильныя, казались прозрачными: такъ чисто и явственно выражались сквозь нихъ ея музыкальныя, веселыя, фантастическія движенія души.

Она могла бы напомнить Магдалину Кановы, если бы Магдалину кающуюся можно было вообразить веселою и см?ющеюся.

Мужчина, который велъ ее подъ руку, казался между пятидесятью и шестидесятыо л?тъ. Онъ былъ од?тъ просто, но не безъ щеголеватости.

Вообще и онъ и она были явленіе необыкновенное на Тверскомъ бульвар?. Но зам?чательн?е всего было въ нихъ именно то, чтo всего меньше могло быть зам?чено: они прошли посреди гуляющихъ, не обративъ на себя почти ни чьего вниманія, и Вронскому не легко было узнать кто они, потому, что никто не понималъ, о комъ онъ говоритъ. Наконецъ, однако нашелся одинъ старый отставной генералъ, который могъ дать ему объ нихъ н?которое понятіе.

„Теперь я знаю, о комъ вы говорите,” — сказалъ онъ Вронскому, посл? многихъ неудачныхъ догадокъ. „Челов?къ пожилой съ молодою дамою? высокій ростомъ? шея прямо? спина не гнется? словомъ сказать, иностранная фигура, то есть, не Русская — или — какъ бы сказать?.... иностранная? — Это Вельскій съ дочерью; я его знавалъ прежде. Онъ былъ л?тъ пять за границей и недавно возвратился; ужасный чудакъ; англоманъ; а впрочемъ челов?къ пріятный, челов?къ образованный, и, можно сказать, умный челов?къ.”

Генералъ, который разсуждалъ такимъ образомъ, принадлежалъ къ числу т?хъ людей въ Москв?, которые сами отличаются и нев?жествомъ, и глупостью, и особенно какою-то непонятною тяжестію пустоты, но за то составляютъ другимъ репутацію образованности, ума и любезности. — Странная Москва! Но и эта странность им?етъ свой смыслъ; и для нея можно найти достаточную причину; и она даже даетъ надежды на будущее, надежды, которыя рождаются не изъ прямаго д?йствія обстоятельствъ, но рикошетомъ, какъ ядро, которымъ на вод? стр?ляютъ ниже, чтобы оно отскочило выше.

Я над?юсь, что читатели изъ словъ генерала не станутъ еще заключать объ Вельскомъ. Правда, онъ им?лъ н?которыя особенности; но изъ этого еще не сл?дуетъ, чтобы онъ былъ ужаснымъ чудакомъ. Англоманомъ же назвалъ его генералъ въ томъ смысл?, въ какомъ Русскіе купцы продаютъ Н?мецкое шампанское.

Вельскій им?лъ много привычекъ не-Московскихъ и вообще любилъ создавать себ? образъ жизни самъ, тогда только сл?дуя принятымъ обычаямъ, когда они совпадались съ его мыслями. Не смотря на древность своего дворянства, привычки жизни своей составилъ онъ себ? по образцу средняго сословія образованной Европы, перенимая иное у Англичанъ, другое у Н?мцевъ, иное у Французовъ, не пренебрегая впрочемъ и Русскаго, когда оно не м?шало его вкусамъ и входило въ тотъ смыслъ, который онъ старался дать своей жизни. Къ его крыльцу, вм?сто швейцара, былъ прид?ланъ колокольчикъ. Вм?сто стаи лакеевъ, им?лъ онъ самую не многочисленную прислугу, и ту вольную. Въ комнатахъ его не было ничего лишняго, но все нужное, все удобное. Мебели отличались роскошью изящества, покоя и чистоты, а не золота. На стол? его всегда лежала посл?дняя иностранная газета и н?сколько литературныхъ журналовъ. Въ кабинет? его были вс? зам?чательныя новости наукъ и словесностей. Кухня его была Русская, то есть, не древне-Русская, не множество блюдъ безъ конца и безъ вкуса, но Русская новая, эклектически-Европейская, то есть, такая, какимъ со временемъ должно быть Русское просв?щеніе. Маленькую карету его возили дв? лошади и почти всегда безъ лакея. Щеголеватость его платья зам?чали не многіе, — такъ оно было просто и однообразно. Вообще опрятность, покой, вкусъ, простота и Англійское удобство были отличительнымъ характеромъ вс?хъ его роскошей.

Воспитанная посреди такихъ привычекъ, подъ надзоромъ отца умнаго и просв?щеннаго, проведя пять л?тъ въ чужихъ краяхъ, въ кругу самыхъ отборныхъ обществъ, въ атмосфер? изящныхъ искусствъ и умственной аристократіи; одаренная самыми счастливыми способностями и красотою не общею, — Софья Вельская, семнадцати л?тъ, была бы одною изъ зам?чательныхъ д?вушекъ въ самыхъ образованныхъ земляхъ, а т?мъ больше въ Россіи. Не смотря на то, однако, она въ Москв? не понравилась сначала. И въ самомъ д?л?, между нею и большинствомъ Московскихъ дамъ было не много общаго. Что занимало ее, не занимало ихъ; а ихъ разговоры были ей не по сердцу. Важное для нихъ, казалось ей неважнымъ; а любопытное для нея, заставляло ихъ з?вать. Она не могла см?яться, когда другія см?ялись, и, б?дная, см?ялась почти всегда одна. Она не верт?ла фразъ, не искала сентенцій, говорила просто, какъ думала, и только то, что думала, — и потому прослыла ограниченною. Она слушала, когда ей говорили, и не могла говорить, когда ее не слушали или не понимали, — и потому прослыла странною. Не находя людей по сердцу, она молчала сколько могла, — и потому прослыла гордою. Поведенія своего она не разсчитывала на эффектъ, — и потому прослыла вм?ст? и сентиментальною и холодною. Она не восхищалась любезностями Московскихъ кавалеровъ, — и потому прослыла пустою. Она невольно скучала посреди несходныхъ съ нею обществъ, и потому прослыла скучною.

Къ этому еще надобно прибавить, что Софья была заст?нчива.

На Средиземномъ мор?, между острововъ, окружающихъ Грецію, давно уже изв?стна мореходцамъ одна скала, уединенно возвышающаяся посреди моря.

Эта скала зам?чательна мореплавателямъ особенно потому, что она служитъ для нихъ спасительнымъ предостереженіемъ отъ опасныхъ подводныхъ камней и совершенно непроходимой мели, которая окружаетъ ее со вс?хъ сторонъ на н?сколько верстъ. Потому, кормчій, какъ скоро завидитъ ее вдалек?, уже сп?шитъ повернуть корабль въ ту или другую сторону, чтобы миновать опасное м?сто.

И не одни большія суда, даже мелкія лодки рыбаковъ, иногда занесенныя бурею отъ ближнихъ острововъ въ сос?дство опасной скалы, всегда погибали тамъ безъ возврата, застрявая въ вязкомъ песку или разбиваясь объ острые камни, такъ что ни одинъ, в?роятно, живой челов?къ не приближался къ подошв? неприступнаго утеса, — а вершина его была знакома только хищнымъ птицамъ, которыя прилетали туда съ?дать свою добычу.

Но достигнуть до скалы людямъ было не только невозможно, но и не нужно, и даже не любопытно. Она не представляла ничего, кром? голаго, безплоднаго камня, впрочемъ довольно живописно исковерканнаго, и въ н?которыхъ м?стахъ орошеннаго гремящими, дробящимися потоками, вытекавшими, в?роятно, изъ средины самой скалы.

Но для чего же природа образовала это безполезное явленіе? Или нужно челов?ку, на вс?хъ дорогахъ земли и моря, на вс?хъ путяхъ жизни и мышленія, встр?чать безпрестанныя затрудненія и опасности, чтобы не заснуть прежде ночлега въ разслабляющей душу безпечности?

Въ ту ночь, когда въ Греціи случилось изв?стное землетрясеніе, отъ котораго многіе города уничтожились, многія горы изм?нили свой видъ, р?ки — теченіе, и особенно потерп?ли острова, а на с?веръ отъ Кандіи, около Санторино, даже явился на св?тъ новый, небывалый островокъ, тогда — кажется, это было въ 1573 году — и въ каменной скал? произошло н?которое изм?неніе. Мель вокругъ нея распространилась еще бол?е; самъ утесъ еще выросъ изъ моря и много расширился въ своемъ объем?.

Посл? того, л?тъ черезъ тридцать, два Греческіе монаха, занимаясь рыбною ловлею, въ тихую погоду, на легкой плоскодонной лодочк?, плавали около береговъ Анатоліи. Утро было ясное; море, какъ зеленое стекло, лежало недвижимо; рыба играла на поверхности воды, и они, пресл?дуя ея движенія, мало по малу удалились отъ берега. Но неожиданно поднялся в?теръ, и сила волненія увлекла ихъ еще дал?е въ море. Видя опасность, они начали прилежно работать веслами; но буря увеличивалась; земля исчезла изъ виду; лодочка ихъ, прыгая по волнамъ, уносилась все дал?е. Воздухъ сталъ теменъ отъ тучъ; вокругъ не было ничего, кром? разорваннаго моря, которое, казалось, за каждою волною раскрывается до самаго дна. Страхъ, ужасъ и холодъ проникали ихъ до самыхъ костей. Но скоро они почувствовали, что продолжать дол?е споръ свой съ бурею было бы имъ и безполезно, и невозможно. Сберегая силы на всякій случай, они сложили весла въ лодку и отдались на волю Божію.

Между т?мъ, усп?ли они принять другъ отъ друга испов?дь, получили разр?шеніе, обнялись, и тихимъ, но согласнымъ голосомъ зап?ли псалмы, глядя, уже почти равнодушно, на свою безпрестанно раскрывающуюся могилу.

Долго легкая лодочка носилась съ п?ньемъ по ревущему морю, увлекаясь то въ ту, то въ другую сторону.

Наконецъ, сквозь тучи проглянуло солнце; потомъ скоро все небо очистилось, в?теръ утихъ, и только одно раскачавшееся море не переставало еще волноваться.

Сами не в?ря безвредности своего долгаго плаванія, они начали уже над?яться на спасеніе; но надежда ихъ скоро изчезла, когда, осматриваясь вокругъ себя, они зам?тили, что находятся далеко отъ земли, и прямо въ виду той опасной скалы, которая, какъ имъ было изв?стно, со вс?хъ сторонъ окружена мелью и камнями, и куда неодолимо стремило ихъ морское волненіе. Въ средин? моря еще была имъ возможность случайно наплыть на островъ или встр?тить корабль. Зд?сь не было и этой надежды; они неслись на скалу и уже видимо плавали надъ самою мелью. Но вотъ другое удивленіе: между желтаго песку, едва покрытаго водою, показалось темное углубленіе, какъ бы тропинка для лодки посреди непроходимаго моря. Снова взялись они за весла, стараясь удержаться на этой узкой полоск?, которая своимъ темнымъ цв?томъ ясно отличалась отъ окружающей равнины. Мало по малу морская тропинка привела ихъ къ самой подошв? скалы, — они спасены.

Между т?мъ день склонялся къ вечеру. Море успокоилось. Но возвращаться уже было поздно. Они р?шились встащить лодку на камни и, взойдя на скалу, дожидаться тамъ до сл?дующаго утра.

По неровнымъ уступамъ огромныхъ, разбитыхъ камней, кое-какъ взобрались они на верхъ утеса: но тамъ нашли они зр?лище неожиданное.

Скала, казавшаяся безплоднымъ камнемъ, въ самомъ д?л? была цв?тущій, плодоносный островъ. Голые кремни, которые окружали его со вс?хъ сторонъ, составляли только высокую ограду, внутри которой, въ таинственномъ углубленіи, скрывалась пространная, зеленая равнина, ус?янная живописными пригорками, перер?занная живыми потоками, густыми и разнообразными перел?сками. Высокіе кедры не достигали, однако же, до вершины ограды. Л?са лавровые и финиковые м?шались съ оливковыми и лимонными деревьями, осыпанными плодами, съ апельсинами и персиками, съ ор?ховыми рощами, съ миртовыми кустами и виноградными лозами, вокругъ нихъ обвивающимися. Невыразимое чувство овлад?ло спасенными спутниками посреди этой роскошной природы. Молча стали они на кол?ни и долго не могли найти голоса для словъ, смотря на св?тлый востокъ, озаренный заходящимъ солнцемъ.

Окончивъ молитву и утоливъ голодъ древесными плодами, они пошли осматривать островъ.

Нигд? не зам?тно было сл?довъ челов?ка. Все было дико, но все прекрасно; садъ, устроенный безъ трудовъ и работы; все ярко и стройно, все наполнено красоты и благоуханія. Особенно вниманіе ихъ остановилось на теченіи одного красиваго потока, который б?жалъ съ вершины небольшой горы и, живописно извиваясь по ней, безпрестанно падалъ съ камня на камень громкими порогами. Въ одномъ м?ст?, гд? паденіе его было значительн?е другихъ, сгибаясь въ широкую дугу, подъ которой, какъ подъ прозрачнымъ покрываломъ, зелен?лись кусты и растенія, они зам?тили, что подъ этимъ радужнымъ сводомъ образовалась круглая пещера, у входа заросшая гибкими розгами винограда. Природа, казалось имъ, нарочно создала, въ этой жаркой стран?, это отрадное уб?жище, и занав?сила его прохладною струею отъ солнца, и убрала его ст?ны разноцв?тными кристаллами, и устлала его подъ мягкимъ мохомъ и густою травою. Но что-то звонкое попалось имъ подъ ноги. Это былъ женскій браслетъ, украшенный драгоц?нными каменьями. Какъ зашелъ онъ сюда? Птица ли занесла его? или былъ зд?сь челов?къ? Но вотъ явный признакъ челов?ка: прямой Греческій мечъ, весь покрытый ржавчиною. Не далеко отъ него яшмовая курильница, обвитая искусственными рельефами, съ остатками благовонной смолы и н?сколькихъ недогор?вшихъ углей. Вотъ и еще: шлемъ и мужскія латы. Подл? нихъ блест?ли въ трав? женскія ожерелья и кованный поясъ, а въ темномъ углу пещеры два б?лые челов?ческіе остова лежали обнявшись. Но истл?вшія кости, при первомъ прикосновеніи, разлет?лись въ пыль, такъ что отъ нихъ остались только два маленькіе крестика, изъ чистаго золота, и два кольца, на которыхъ выр?заны были дв? Греческія буквы, на одномъ I., на другомъ H. Больше не было никакой надписи.

На другой день, когда солнце выкатилось на небо, маленькая лодочка уже плыла вдаль отъ острова, по той же темной тропинк?.

Легко было путникамъ, вчера зам?тивши дорогу, отыскать ее опять. Скоро выбрались они въ открытое море и, держась все прямо, достигли одного изъ острововъ Архипелага. Тамъ с?ли они на корабль и благополучно прибыли въ свой монастырь, во все продолженіе пути храня кр?пкую тайну о своемъ странномъ открытіи. Но въ монастыр? они обо всемъ разсказали настоятелю, который, чувствуя, при б?дственномъ состояніи Востока, всю важность независимаго уб?жища, также втайн? сообщилъ объ немъ патріарху. Такимъ образомъ, изв?стіе о новомъ остров? сберегалось между избраннымъ духовенствомъ Востока, и только не многимъ, мужамъ испытанной жизни и характера, передавалось оно вм?ст? съ другими важными преданіями, которыя всегда хранились и теперь еще хранятся въ ц?лости, у изв?стной части Восточнаго монашества.

Между т?мъ, многіе пустынники удалились на тайный островъ, навсегда скрываясь тамъ отъ св?та и людей. Вскор?, подл? таинственнаго грота, въ т?ни кипарисовой рощи, основанъ Греческій монастырь и возвысилась церковь во имя Св. Георгія, отъ чего и весь островъ получилъ то же названіе между знавшими о его существованіи.

Въ теченіе времени, переселялись туда многіе изъ учен?йшихъ людей Греціи и Палестины, такъ что, наконецъ, монастырь Св. Георгія, хотя изв?стный не многимъ, сд?лался, однако же, однимъ изъ первыхъ на Восток? и по духовной зам?чательности людей, его составляющихъ, и по богатству своей библіотеки, и по своему счастливому м?стоположенію, и бол?е всего — по тому особенному духу глубины, который долженъ былъ возникнуть въ отд?ленномъ и сомкнутомъ кругу людей необыкновенныхъ.

Впрочемъ, не одни монахи населяли таинственную скалу; многія и св?тскія семейства, пресл?дуемыя нев?рными, уходили туда, желая лучше сокрыться въ в?чномъ уединеніи, ч?мъ пром?нять на Латинскую чужбину свою Православную родину.

Часто, на Греческихъ островахъ или въ Константинопол?, когда отъ паши или отъ султана угрожала опасность какому-нибудь важному фанаріоту, за его подозрительную приверженность къ христіанамъ, или богатому купцу, за его завидныя сокровища, — то прежде, ч?мъ б?да настигнетъ несчастнаго, у порога его жилища являлся какой-нибудь неизв?стный прохожій, въ разорванномъ рубищ?, и просилъ его гостепріимства. И получивъ его, за чашей меду, онъ разсказывалъ хозяину про свои далекія странствія, про Святую землю, угнетенную варварами; про А?онскую гору, св?тильникъ христіанскаго просв?щенія на Восток?; про н?которыхъ Святыхъ мужей, скрывавшихся въ пустыняхъ Азіи и Африки, — а между т?мъ, тайно передавалъ ему изв?стіе объ опасности и приготовленныхъ средствахъ къ спасенію. Но н?которымъ, особенно испытаннымъ, открывалось также о существованіи неизв?стнаго острова.

По этой причин?, островъ разд?ленъ былъ на дв? части: въ одной стоялъ монастырь, и жили монахи; въ другой — семейства изгнанныхъ.

На этой посл?дней части острова образъ жизни былъ совс?мъ необыкновенный. Земля была общая, труды совм?стные, деньги безъ обращенія, роскошь неизв?стна; а между т?мъ, вся образованность древней и новой Греціи хранилась между жителями во всей глубин? своей особенности, неизв?стной Западу и забытой на Восток?. Въ ихъ занятіяхъ работа т?лесная см?нялась умственною д?ятельностію. Въ собраніяхъ правдивость, доброжелательство и стремленіе къ возвышеннымъ наслажденіямъ духа. Въ семейномъ кругу глубокій миръ и чистота. Въ воспитаніи д?тей развитіе душевныхъ силъ безъ насильственныхъ напряженій, — ненависть къ притворству и презр?ніе къ нелюбовному чувству соперничества. Высоко ц?нили они всякое достоинство, всякую способность; но для д?тей своихъ скор?е бы предпочли ихъ совершенное отсутствіе, ч?мъ, при н?которомъ достоинств?, еще больше лукавое его выказываніе. И они росли весело, юноши кр?пкіе духомъ и т?ломъ, д?вы стыдливыя, глубоколюбящія и во всей прелести неизн?женнаго здоровья и Греческой красоты.

Не р?дко, однако же, получали островитяне изв?стія объ остальномъ мір?, и часто туда, гд? нужна была помощь, тайно посылали деньги изъ своихъ сокровищъ, имъ не нужныхъ и только хранимыхъ для добрыхъ д?лъ и н?которыхъ далекихъ предположеній. Не тревожила ихъ наружная мишура Европейской образованности, ни газетныя знаменитости, ни чужедворныя сплетни; но моремъ отд?ленные отъ міра, любовью къ челов?честву съ нимъ соединенные, всегда съ любопытствомъ сердечнаго участія сл?дили они за судьбами просв?щенія и народовъ, и съ трепетомъ ожидали, не воскреснетъ ли Греція, и не блеснетъ ли гд?-нибудь лучь надежды къ избавленію Христіанства.

Такъ было на неизв?стномъ остров?, посреди нев?жественныхъ земель, угнетенныхъ варварами. Между т?мъ, въ просв?щенной стран? челов?чества, въ образованной Европ?, все, казалось, идетъ своимъ установленнымъ, твердымъ порядкомъ. Люди живутъ какъ обыкновенно, одинъ не заботясь о другомъ; каждый думаетъ, считаетъ, страдаетъ и ут?шается за себя. Т? не многіе, на которыхъ лежитъ бремя общей заботы, также сл?дуютъ обыкновеннымъ правиламъ: въ прошедшемъ ищутъ уроковъ для будущаго, судятъ о завтра по вчера; смотря на заходящее солнце, разсчитываютъ о грядущемъ утр?. И въ самомъ д?л?, разсчеты ихъ в?рны: по изв?стнымъ законамъ, изв?стныя силы играютъ и равнов?сятся, какъ играетъ въ парусахъ постоянный и попутный в?теръ.

Но вдругъ на Запад? переломился порядокъ: взволновался народъ, разыгралися страсти, рухнулъ престолъ, полилась кровь, падаетъ Церковь, законы ломаются, все устройство вещей ниспровергнуто, новое устройство возникаетъ и снова рушится, уставы см?няются другими, все зыблется, все падаетъ, все подымается и снова падаетъ; топоръ работаетъ день и ночь, кровь льется р?ками, народъ пляшетъ, страсти не знаютъ границъ, клики восторга м?шаются съ крикомъ отчаянія, съ громомъ пушекъ и барабановъ, съ отзывомъ славы и поб?дъ, воплями кровожаднаго зв?рства, съ глубокими воздыханіями глубокой любви къ челов?честву, съ хохотомъ распутства и самозабвенія.

Вся Европа дрожитъ отъ волнующагося народа; вс? царства соединились противъ него войною и не могутъ одол?ть его напряженныхъ силъ. Что-то будетъ съ просв?щеннымъ челов?чествомъ?

На уединенномъ остров? слухъ о переворотахъ Европейскихъ особенно занималъ одного изъ потомковъ древнихъ Греческихъ императоровъ, фанаріота Палеолога, прежде служившаго драгоманомъ при Порт? и отъ того бол?е другихъ опытнаго въ д?лахъ Запада. Но эти изв?стія ни сколько не изм?няли его мирныхъ занятій и стройной, д?ятельной жизни, разд?ленной между ихъ дружескимъ обществомъ и его небольшою семьею, которую составляли: его молодая жена, маленькій сынъ и маленькая д?вочка, у нихъ воспитывавшаяся.

Олимпіада Палеологъ была одною изъ т?хъ женъ, любимыхъ Небомъ, которыя видимо приводятъ благословеніе Божіе на душу ими любимаго. Чистая правильная красота была только св?тлою т?нью св?тлаго, внутренняго существа ея. Со всею теплотою полнаго, не засыпающаго сердца, разд?ляла она съ мужемъ опред?ленныя заботы дня, и произвольныя мысли отдыха, и далекія надежды будущаго, и едва зам?тныя сердечныя думы, — и все въ его жизни, въ сердц? и въ мысляхъ, получало новый, заманчивый видъ отъ ея гармоническаго прикосновенія. Неистощимая глубина ихъ душевнаго согласія могла только сравниться съ глубокою синевою теплаго неба надъ ихъ тихимъ островомъ.

Общими силами, общими радостными заботами, занимались они воспитаніемъ своего маленькаго Александра, — и это чувство наполняло въ ихъ сердц? тоже отд?ленное м?сто, на которомъ лежала и мысль о будущемъ избавленіи ихъ народа.

Д?вочка, которая у нихъ воспитывалась, была дочь фанаріота Наттарры, искренняго друга Палеолога и погибшаго въ Константинопол? насильственною смертію, вм?ст? со вс?мъ своимъ семействомъ. Маленькая Елена, спасенная челов?колюбіемъ варваровъ, въ маленькой колыбели, забрызганной кровью ея родныхъ, тайно перенесена была въ другой городъ къ одной б?дной христіанк?. Скоро потомъ какой-то монахъ, зная прежнюю связь ея отца съ Палеологомъ, въ одну темную ночь, поставилъ люльку въ узкую лодочку и съ тихою молитвою надъ прекраснымъ младенцемъ, по спокойному морю между мелей и камней, привезъ ее спящую на островъ Св. Георгія. —

Но на Запад? долго еще не р?шался вопросъ о судьб? взволнованнаго народа. Поколеблетъ ли онъ другія царства, или сгоритъ въ собственномъ огн?? Ч?мъ кончится этотъ взрывъ? Чего над?яться? Чего бояться?

И для чего Провид?ніе послало или, по крайней м?р?, допустило это страшное явленіе? Какая польза произойдетъ изъ него для челов?чества? Или даромъ пролито столько крови, легло столько жертвъ, и между жертвами столько чистыхъ?

Изъ броженія безпорядка выйдетъ ли лучшій порядокъ? Изъ дорогихъ опытовъ устройствъ и законовъ родится ли лучшее устройство, лучшіе законы? Или все это волненіе окончится одною горячею страницею въ исторіи, однимъ холоднымъ урокомъ для челов?чества?

Или, можетъ быть, эта кровь, эти жертвы — только страшное наказаніе просв?щенному челов?честву за ложь въ его просв?щеніи, — очистительное наказаніе челов?ку за разслабленіе его сердечныхъ силъ, за вялость и ограниченность его стремленій, за притворство въ в?р?, за корыстное искаженіе святыни, за несочувствіе къ угнетеннымъ, за презр?ніе правъ безсильныхъ, за легкомысліе, за коварство, за изн?женность, за забытіе меньшей братіи Сына Челов?ческаго, за оскуд?ніе любви?...

Отдыхая на дерновой скамейк?, въ т?ни лавровой рощи, однажды Палеологъ, въ минуту душевнаго волненія, говорилъ жен? своей: „За твою чистую душу, другъ мой сердечный, посылаетъ намъ Небо то небывалое счастіе, которое другіе знаютъ только во сн?. Когда твоя стройная рука меня обнимаетъ, и я гляжу въ твои глубокіе, блестящіе глаза, тогда мн? кажется, что внутри моего сердца раскрывается другое зр?ніе, и я вижу насквозь все безт?лесное существо твое, и вижу еще т?мъ же чувствомъ сердца, какъ будто вокругъ насъ струится что-то прекрасное, что-то охранительное, родное и непонятное. Какъ будто небо въ эту минуту раскрывается надъ нами. А съ н?котораго времени еще новая радость прибавилась къ моему счастью. Одна мысль тревожила меня за маленькую Елену, когда ее привезли къ намъ. Я зналъ всегда, что ты будешь любить ее, что со всею заботливостью матери ты окружишь ея д?тство самыми н?жными попеченіями; но я боялся, чтобы любовь къ нашему сыну не увлекла тебя невольно хотя къ какому-нибудь различію въ чувствахъ къ двумъ д?тямъ. И мн? грустно было предвид?ть посл?дствія этого для маленькой сироты, зная, какъ прозорливо несчастіе и, еще больше, какъ оно подозрительно. Но теперь я спокоенъ совершенно. Я снова уб?дился, что для тебя чувство доброд?тели то-же, что чувство природы. Я вижу ясно, какъ ты внутри сердца не разд?ляешь обоихъ д?тей, какъ ты равно и полно любишь ихъ одною материнскою любовью. Трудно выразить, какое сладкое ощущеніе даетъ мн? эта ув?ренность. Часто я думаю, что если изъ-за могилы можно вид?ть нашу землю, то в?рно съ благодарностію, в?рно съ радостными благословеньями молится за тебя ея б?дный отецъ”.

— „Я вид?ла твое сомн?ніе, — отв?чала Олимпіада — и молчала, ожидая, покуда время тебя успокоить. Могла ли я не любить дочь твоего друга? И, впрочемъ, кто бы она ни была, можно ли не чувствовать особенной привязанности къ этому прекрасному ребенку? Посмотри, какая кротость, какой умъ въ этихъ черныхъ, задумчивыхъ глазкахъ! Посмотри, какъ въ эти л?та на ея миломъ личик? уже обозначилась вся будущая красота! Какая стройность, какія тихія, легкія движенія, и какое любящее сердце! Однако, я не скрою отъ тебя, что, можетъ быть, начало моего чувства было не совс?мъ безкорыстное. Когда привезли ее къ намъ, и я взяла ее на руки еще спящую, и потомъ она открыла свои большіе глаза съ длинными, черными р?сницами, и потянулась маленькими ручками, и улыбнулась мн? прекрасною улыбкою, тогда мн? живо пришло на сердце, что этотъ ребенокъ нарочно посланъ намъ для того, чтобы со временемъ составить счастье нашего Александра. Съ т?хъ поръ эта мысль лежитъ неотвязно у меня на ум?, и я невольно смотрю на Елену, какъ на свою дочь, посланную мн? Богомъ для радости всей нашей семьи”.

„Ты говоришь мн? мою же мысль, — отв?чалъ Палеологъ, — и, кажется, надежда насъ не обманетъ. Смотри, какъ сильно ростетъ между ними ихъ д?тская дружба, основаніе будущаго согласія и залогъ неминутной, разумной любви”.

Между т?мъ, какъ они говорили, д?ти ихъ, кудрявыя, веселыя, б?гали вокругъ нихъ, играя между цв?тущими лаврами. Солнце садилось; въ монастыр? раздался тихій благов?стъ; и взоры ихъ, устремившись на небо, были полны счастія и благодарности.

Впрочемъ, это счастіе, эта тихая жизнь возможна была только для нихъ, отд?ленныхъ отъ міра. Но для челов?ка, окруженнаго безпрестаннымъ волненіемъ интересовъ, страховъ, заботъ, удовольствій и страданій другихъ людей, — н?тъ отд?льной судьбы и, сл?довательно, н?тъ безмятежнаго счастія. Когда умъ его, встревоженный любопытствомъ, хотя разъ пришелъ въ живое соприкосновеніе съ движеніями челов?чества, то уже насильно и навсегда обреченъ онъ разд?лять его общую судьбу, если не д?ломъ руки, то по крайней м?р? колебаніемъ сердечнымъ, волненіемъ мыслей, сочувствіемъ, пристрастіями, ошибками и вообще вс?ми страданіями челов?ческаго рода. Тогда ему счастье одно: если жизнь его, для него потерянная, будетъ не совс?мъ потеряна для другихъ! —

Все больше разгорался кровавый пожаръ на Запад?. Страшно смотр?ть, какъ Небо караетъ народъ. Но кто знаетъ? Можетъ быть, какъ буря очищаетъ воздухъ, такъ волненіе народное должно очистить жизненную атмосферу челов?чества? Можетъ быть, б?дствія царствъ и людей посылаются имъ для того, чтобы разбудить заснувшія силы ума, настроить въ гармонію разстроенные звуки души и натянуть новыя струны на ослаб?вшее сердце челов?ка?

Или, можетъ быть, эти судороги народной жизни предсказываютъ только смерть прошедшему, безъ надежды для будущаго? Можетъ быть, этими страшными движеніями отжившіе народы роютъ себ? могилу, приготовляя м?сто для колыбели новыхъ?

Но вотъ р?шается задача Европы.

Пришелъ челов?къ, задумчивый и упрямый; въ глазахъ — презр?нье къ людямъ, въ сердц? — бол?знь и желчь; пришелъ одинъ, безъ имени, безъ богатства, безъ покровительства, безъ друзей, безъ тайныхъ заговоровъ, безъ всякой видимой опоры, безъ всякой силы, кром? собственной воли и холоднаго разсчета, и — разсчетомъ и волею — остановилъ колесо переворотовъ, и нагнулъ передъ собою вольнолюбивыя головы — и, кланяясь ему, народъ утихъ. И онъ заковалъ его въ ц?пи, и поставилъ передъ собою въ послушные ряды, и повернулъ ихъ красиво при звук? барабановъ, и повелъ ихъ за собою далеко отъ отечества, и приказалъ имъ умирать за его имя, за его прихоти, за богатство его низкой родни; и народъ шелъ стройно, подъ звуки его барабановъ, и умиралъ отважно за его прихоти, и, умирая, посылалъ д?тей своихъ ему на службу, и благословлялъ его имя, и восторженнымъ кликамъ не было конца!

И не было границъ его сил?. Царства падали предъ нимъ, — онъ создавалъ новыя; троны рушились, — онъ ставилъ другіе; чужимъ народамъ давалъ онъ свои законы; сильныхъ властителей сгибалъ въ своей прихожей. Вся Европа страдала подъ его могуществомъ и съ ужасомъ называла его Великимъ!

И онъ былъ одинъ.

Безъ правъ на власть — самодержецъ; вчера затерянный въ толп? простолюдинъ, нынче — судьба всего просв?щеннаго міра. Какимъ волшебствомъ совершилъ онъ чудеса свои?

Когда другіе жили, онъ считалъ; когда другіе развлекались въ наслажденіяхъ, онъ смотр?лъ все на одну ц?ль и считалъ; другіе отдыхали посл? трудовъ, онъ складывалъ руки на груди своей и считалъ; другой, въ упоеніи счастія, сп?шилъ бы воспользоваться своими усп?хами, насладиться своею силою, забыться, хотя минуту, на лаврахъ своихъ, — онъ помнилъ все одинъ разсчетъ и смотр?лъ все на одну ц?ль. Ни любовь, ни вино, ни поэзія, ни дружеская бес?да, ни состраданіе, ни блескъ величія, ни даже слава, — ничто не развлекало его: онъ все считалъ, все шелъ впередъ, все шелъ одною дорогой и все смотр?лъ на одну ц?ль.

Вся жизнь его была одна математическая выкладка, такъ что одна ошибка въ разсчет? могла уничтожить все гигантское построеніе его жизни. —

Между т?мъ, на остров? Св. Георгія случилось происшествіе, новое посреди его однообразной жизни. Въ мор? показалась маленькая лодка, плывшая къ острову; въ лодк? сид?ли два челов?ка: одинъ монахъ, другой въ Европейской одежд?, еще никогда невиданный на остров?. Монахъ давно былъ знакомъ островитянамъ, часто для ихъ потребностей пере?зжая со скалы на землю; но кто же другой? Черты лица его ясно обнаруживали Грека; круглая шляпа надвинута на глаза; станъ зам?тно высокій, хотя весь обвитый длиннымъ плащемъ. Съ любопытствомъ и недоум?ніемъ ожидали они его приближенія. Но когда лодка подъ?хала къ утесу, прежде Европейца монахъ одинъ взошелъ на островъ, прося собравшихся жителей, чтобы они, изъ осторожности, скрылись отъ минутнаго гостя, хотя въ ближній л?съ. Жители тотчасъ же исполнили сов?тъ старца; но многіе, спрятавшись въ кустахъ, съ д?тскимъ любопытствомъ смотр?ли оттуда, ожидая, что будетъ? а н?которыя д?ти легли въ густую траву недалеко отъ самой дороги. Въ томъ числ? былъ и дв?надцатил?тній Александръ.

Посреди шумной Европейской жизни, кипящей разнообразіемъ перем?нъ, мудрено понять, какъ сильно въ уединеніи зажигается любопытство челов?ка самыми безд?льными обстоятельствами, которыя сколько-нибудь нарушаютъ обыкновенный порядокъ тишины. Въ этомъ положеніи находились жители острова. Съ мужественною кр?постію ума обнимали они самыя глубокія соображенія отвлеченнаго мышленія; но самому ничтожному явленію изъ живой д?йствительности поддавались со всею воспріимчивостію ребенка. Отъ того, напрягая вниманіе, гляд?ли они изъ-за кустовъ своихъ, кaкъ незнакомецъ вышелъ на островъ, кaкъ онъ, вм?ст? съ монахомъ, пошелъ по дорог? въ монастырь, и кaкъ они, улыбаясь, переглянулись между собою, когда лежавшій въ трав? Александръ выставилъ изъ нея свою кудрявую голову, чтобы лучше разсмотр?ть прі?зжаго, проходившаго мимо.

Подойдя къ монастырю, Европеецъ снялъ шляпу, перекрестился, но, не останавливаясь, проб?жалъ путь свой. „Куда?” думали они.

Любопытство ихъ еще увеличилось, когда они зам?тили, что путники избрали дорогу къ той отдаленной кипарисовой рощ?, гд? таилась въ глуши кедровъ и деревьевъ небольшая пещера одного пустынника, который уже многіе годы скрывался тамъ отъ взоровъ людей, ни для кого не отворяя дверей своего подземелья.

Но когда путники подошли къ нему, и незнакомецъ постучался у входа, произнеся н?сколько неслышныхъ имъ словъ, тогда, къ удивленію жителей, загрем?лъ внутри жел?зный затворъ, и дверь растворилась. Незнакомецъ взошелъ туда одинъ; провожавшій монахъ остановился у входа; дверь снова заперлась изнутри.

Долго оставался незнакомецъ въ подземель?; но жители не уставали смотр?ть туда, ожидая его появленія.

Наконецъ, показался онъ изъ пещеры, а вм?ст? съ нимъ и самъ отшельникъ, столько времени невид?нный ни к?мъ.

Старецъ былъ низкаго роста, и еще бол?е согнутый постомъ и годами; черную рясу опоясывалъ ременный поясъ, на голов? низкій Греческій клобукъ, лицо почти заросло с?дыми волосами; но въ св?тлыхъ глазахъ его сіяла св?жесть молодости, печать строгой жизни и чистоты душевной.

Отъ непривычки, можетъ быть, или отъ л?тъ, онъ съ трудомъ, казалось, передвигалъ свои ноги; однако, опираясь на посохъ, безъ отдыха шелъ съ незнакомцемъ, провожая его до самаго берега, и что-то во всю дорогу говорилъ ему съ видимымъ жаромъ. Европеецъ молчалъ, изр?дка отв?чая.

Никто не слыхалъ ихъ любопытнаго разговора. Иногда только отд?льныя слова старца долетали до т?хъ, кто былъ ближе къ дорог?. Эти слова были: „Греція... Божья помощь... война... избранный челов?къ... еще не готово... великое д?ло... теб?...”, и тому подобныя. Иногда слышались и ц?лыя реченія, какъ наприм?ръ: „государственныя д?ла мн? чужды, только сердце болитъ за братію.” Или же: „велика опасность отъ нев?рныхъ, не меньше отъ инов?рныхъ, а больше отъ своихъ.” Или еще: „великое д?ло готовится; только начать его безвременно, все тоже, что стать за противниковъ.” Но самая длинная р?чь изъ его разговора, которую удалось поймать н?которымъ, была сл?дующая: „Остановись не много: посмотри на этотъ прекрасный островъ! Еще Богъ бережетъ его; жизнь на немъ не похожа на вашу грязную; люди не знаютъ его; но если бы узнали, какъ бы удивились они! А, кажется, чему бы? Что тутъ новаго? Въ душ? каждаго челов?ка есть такой же незам?тный, такой же потерянный островокъ, снаружи камень, внутри рай! Только ищи его. Только душа часто сама не знаетъ объ немъ. А еще хуже, если...” Тутъ старецъ повернулъ въ другую сторону, продолжая путь свой, и больше не слышно было его словъ.

Когда же дошелъ онъ до края скалы, то провожавшій монахъ былъ уже внизу и сид?лъ въ лодк?, приготовляя весла. Старецъ остановился на самомъ утес?, и видно было, что онъ съ какимъ-то особеннымъ чувствомъ поднялъ къ небу глаза, блестящіе слезами, и потомъ указалъ рукою на ту сторону, гд? далеко на небосклон?, на подобіе неясныхъ облаковъ, едва видн?лись горы Греціи. Незнакомецъ сталъ на кол?ни и поднялъ руки къ небу, какъ бы произнося какую-то клятву. Потомъ, получивъ благословеніе отъ старца, онъ скорыми шагами сошелъ къ морю, с?лъ въ лодку и, еще разъ поклонившись отшельнику, отплылъ отъ берега.

Согбенный старецъ долго стоялъ на скал?, облокотившись на свой посохъ и не сводя взоровъ отъ удаляющейся лодки. Но когда она совс?мъ скрылась изъ виду, онъ посмотр?лъ на небо, отеръ глаза и тихими шагами пошелъ въ подземелье, гд? снова затворился отъ людей.

Тогда на остров? начались разспросы и догадки; но в?рнаго жители могли узнать только то, что незнакомецъ былъ Грекъ, который еще въ д?тств? зналъ старца, жившаго прежде на А?онской гор?. —

Прошло н?сколько л?тъ; уже на остров? давно перестали говорить объ этомъ происшествіи; но на воображеніе молодаго Александра оно положило неизгладимое впечатл?ніе.

Все, что слыхалъ онъ прежде отъ своего отца о земл? за моремъ, все, что читалъ онъ въ его книгахъ о жизни людей и народовъ, все разомъ проснулось въ его ум?, все заиграло новою жизнью и скип?лось въ одну пеструю, блестящую, волшебную картину, при одномъ взгляд? на странную заморскую одежду, на стройную походку чужеземца, на его Европейскія движенія.

„Кто былъ этотъ Грекъ?” — думалъ онъ. — „За ч?мъ прі?зжалъ онъ сюда? Кто открылъ ему нашу тайну? Какъ пустилъ его къ себ? старецъ-отшельникъ? Что значитъ ихъ таинственный разговоръ? О какомъ великомъ д?л? они говорили?... О, много пл?нительнаго, тайнаго и заманчиваго должно скрываться въ разнообразной жизни людей, отд?ленныхъ отъ насъ этимъ грустнымъ моремъ! Что наша б?дная жизнь въ сравненіи съ ихъ блестящею жизнію? Вялый, бол?зненный сонъ. Н?тъ, хуже сна! Мои сны жив?е моей жизни. Они уносятъ меня въ т? далекія м?ста, о которыхъ читалъ я въ книгахъ моего отца; тамъ одна минута богат?е для сердца, ч?мъ годы зд?сь. И не уже ли не должно жить вм?ст? со вс?мъ созданнымъ челов?чествомъ, д?лить его труды и радости, помогать ему, погибать съ нимъ въ б?дахъ, утопать въ наслажденіяхъ? Боже мой! Удастся ли мн? когда-нибудь исполнить желанія моего сердца?”

Это стремленіе въ другой міръ за моремъ безпрестанно увеличивалось въ душ? молодаго челов?ка, усиливалось чтеніемъ, разговорами съ отцомъ, уединенными мечтаніями, препятствіями и вс?ми даже равнодушными обстоятельствами жизни, которыя обыкновенно поджигаютъ воображеніе больное, зараженное невозможностью. Шли годы; но это чувство выростало въ немъ еще сильн?е и, наконецъ, сд?лалось его господствующимъ состояніемъ духа.

Такъ достигъ онъ своего двадцатил?тняго возраста. —

А между т?мъ просв?щенный міръ, которому завидовалъ Александръ, лежалъ еще скованный подъ жел?зною пятою своего властелина. Необъятно было его могущество и (удивительно!) все оно было явнымъ созданіемъ его головы.

Но въ голов? его, еще отъ рожденія, одна мысль задавила вс? другія: мысль блестящая и тяжелая, какъ царскій в?нецъ; удивительная, какъ Египетская пирамида; но сухая и безплодная, какъ голый утесъ посреди океана, и холодная, какъ глубокій сн?гъ с?вера, и страшно-разрушительная, какъ бы пожаръ огромной столицы, и безцв?тная, какъ музыка барабановъ. И справедливое Провид?ніе послало ему судьбу его, по мысли его.

„За ч?мъ, — думалъ Александръ, смотря на далекія горы Греціи: — за ч?мъ радовался отецъ мой, когда я изучалъ чужеземные языки? За ч?мъ давалъ онъ мн? свои ядовитыя книги? Он? отравили мн? душу соблазнительнымъ представленіемъ невозможной для меня жизни; он? нашептали мн? мысли пл?нительныя и неотвязныя; он?, какъ волшебный коверъ, уносятъ меня въ страны далекія, кипящія новостью и опасностями, заманчивыя счастьемъ разнообразія, бурею душевныхъ волненій и блескомъ художественныхъ хитростей. Все прекрасно, все мн? нравится, все пл?няетъ меня въ этихъ недоступныхъ земляхъ; даже пороки ихъ наполняютъ меня любопытствомъ: ихъ неразумныя слабости вм?ст? съ гигантскими созданьями ума; ихъ необузданныя страсти посреди усильнаго стремленія къ устройству; ихъ легкомысліе, ихъ яркія искусства, ихъ внутреннія противор?чія, пестрое просв?щеніе, ломкія связи, быстрые перевороты, ежеминутная д?ятельность для близкаго настоящаго и вм?ст? странная безпечность о будущемъ, — все это мн? ново, все мудрено и заманчиво”.

„Я чувствую, я понимаю, что наша жизнь на остров? и лучше, и чище, и разумн?е ихъ, и должна бы, кажется, быть счастлив?е; но самъ не знаю отъ чего: только въ ихъ жизни я вижу счастіе, а зд?сь все безцв?тно и пусто”.

„Не нахожу я отрады въ кругу семьи моей, ни въ дружескихъ собраніяхъ нашего общества, ни въ опред?ленныхъ занятіяхъ дня, ни даже въ свободныхъ сновид?ніяхъ ночи. Всюду пресл?дуетъ меня безпокойство невозможнаго желанія, везд? одн?, неотвязныя мысли, везд? тоска и скука, и мечта все объ одномъ!”

„Н?тъ! не могу я больше выносить это мучительное состояніе! Во что бы то ни стало, переплыву я это зеленое море, отыщу тамъ земли невиданныя, но давно знакомыя, брошусь въ объятья ихъ бурной жизни, утону въ ихъ отрадныхъ волненіяхъ!”

„Жаль мн? тебя, добрый отецъ мой! Много надеждъ положилъ ты на сына своего! Жаль тебя, б?дная мать! Все твое счастье во мн?! Перенесешь ли ты тяжелую разлуку? И ты, прекрасная Елена... которую они готовили мн? въ подруги счастія... за ч?мъ открыла ты невинное сердце безвременнымъ внушеніямъ? Что будетъ съ тобою?”

„Милыя, дорогія сердцу созданія! Душа разрывается при мысли объ васъ. За ч?мъ судьба поставила мое сердце въ это несносное противор?чіе?”

Самъ не знаю, что во мн? д?лается; я не властенъ надъ моими чувствами, не властенъ бол?е надъ поступками; чужая сила влечетъ меня неодолимо, можетъ быть на погибель: будь, что будетъ!”

„Кто это пробирается между миртами? Сквозь темную зелень блеснуло б?лое покрывало. Это ты, Елена? Пойди ко мн?, милая сестра моя; скажи мн? слово ут?шенія изъ тихой души твоей. Безпокойныя мысли встревожили меня”.

„Не въ первый разъ зам?чаю я, милый брать, — сказала Елена, — что какое-то скрытое горе лежитъ у тебя на сердц?. Давно собиралась я просить тебя, чтобы ты разд?лилъ его со мною. Только страхъ меня удерживалъ, чтобы словами дружбы еще больше не растревожить твоей непонятной тоски. Теперь, благодарю тебя! теперь я счастлива, что ты самъ ищешь моего участія”.

„Елена! Посмотри туда, на край неба: видишь ты эти далекія, чуть зам?тныя облака? Знаешь ли, что значатъ эти облака?”

— „Знаю: это горы”. —

„Да, Елена! это горы Греціи! Знаешь ты, что тамъ живутъ люди?”

— „Могу ли я не знать этого! Они убили моего отца!” —

„Убили отца! Не вс? были убійцы. Тамъ были и друзья отца твоего, съ к?мъ онъ жилъ вм?ст?, д?лилъ радость и горе, заботы и опасности, съ к?мъ вм?ст? готовилъ надежды къ избавленію христіанъ, вм?ст? думалъ д?йствовать, понимаешь ты? д?йствоватъ!”...

— „Твой отецъ былъ ему лучшимъ другомъ”. —

„Елена! тамъ жизнь другая. Тамъ все кипитъ, тамъ все ярко, все живо. Тамъ день не похожъ на другой. Тамъ есть опасность, есть и надежда. Тамъ впереди жизни — неизв?стное; сзади — воспоминаніе. Тамъ жизнь не машина, напередъ разсчитанная. Елена! Не уже ли ни во сн?, ни въ мечтахъ теб? никогда не хот?лось туда!”

„Братъ мой! Тамъ зар?зана моя мать. Тамъ погибли мои родные. Зд?сь твоя семья окружила меня любовью и счастьемъ. Могу ли я понять это желаніе? Братъ мой, другъ мой! Оставь свои далекія мысли. Возврати твою прекрасную душу на этотъ счастливый островъ, въ тихій кругъ твоей семьи, также счастливой прежде! Посмотри, какъ твоя черная задумчивость убиваетъ твоего прекраснаго отца. Давно ужъ онъ лишился своего св?тлаго спокойствія, глядя на твою тоску. А мать твоя, всякій разъ, когда ты уйдешь на этотъ берегъ, она не осушаетъ глазъ своихъ. Смотри, какъ горько они изм?нились оба въ это тяжелое время. Братъ милый! Сжалься надъ нами!” —

Много еще сердечныхъ словъ и дружескихъ уб?жденій нашла Елена въ душ? своей, уговаривая его возвратиться къ прежней, спокойной жизни. Но, наконецъ, она замолчала, зам?тивъ, что онъ уже давно ея не слушаетъ. Тогда на лиц? ея выразилась живая, глубокая скорбь, — скорбь дружбы, теряющей друга, тоска любви, неразд?ленной и презр?нной. Неподвижно устремились на него ея большіе, черные глаза; но въ нихъ не было слезъ; они сверкали т?мъ сухимъ блескомъ страданія, который является во взорахъ челов?ка при посл?дней судорог? сердца, когда или жизнь отходитъ, или счастье жизни гибнетъ нав?ки.

Между т?мъ онъ стоялъ задумавшись, смотря на далекія горы Греціи.

Но въ этотъ день совершилось важное событіе въ дом? Палеологовъ.

Давно уже зам?тили они задумчивость, тоску и, наконецъ, совершенное уныніе своего сына. Не трудно было имъ узнать причину его страданія. Само собою разум?ется, что они употребили вс? средства къ его изл?ченію. Ув?щанія, сов?ты, прямые и косвенные разговоры, всякаго рода уб?жденія, приведены были въ д?йствіе; но все безъ усп?ха. Непонятная страсть его только увеличивалась и особенно развилась въ это посл?днее время. Наконецъ, уб?дившись, что вс? старанія ихъ безполезны, что для него уже невозможно счастіе въ тихомъ, семейномъ кругу, по крайней м?р? прежде, ч?мъ онъ насытитъ свое бол?зненное любопытство, Палеологъ р?шился самъ помогать ему. Уже н?сколько разъ въ собраніяхъ народныхъ, тайно отъ самого Александра, просилъ онъ ихъ общество позволить ему отправиться въ другія земли. Общество не соглашалось, полагая, и не безъ основанія, что страстное любопытство молодаго челов?ка не стoитъ опасности ц?лаго острова, могущаго погибнуть отъ одной его неосторожности, отъ одного необдуманнаго слова. Но неотступныя просьбы Палеолога, его ручательства и, наконецъ, его клятвы за сына, поколебали твердость его друзей. Они начали склоняться, хотя съ неудовольствіемъ, на отправленіе Александра, и въ этотъ день назначили быть посл?днему собранію, чтобы положить окончательное р?шеніе этого д?ла.

Олимпіада Палеологъ разд?ляла мысли и нам?ренія своего мужа; но сердце ея, противъ уб?жденій мужа, все еще не могло оторваться отъ ут?шительныхъ ожиданій. Она думала, что сынъ ея еще можетъ возвратиться отъ своей страсти; что онъ не р?шится оставить ихъ, разорвать ихъ счастіе, на немъ основанное; что его удержитъ благоразуміе, привязанность къ нимъ и, можетъ быть, любовь къ Елен?, любовь, которую она предполагала въ немъ больше по собственному желанію, нежели по какимъ-нибудь особеннымъ зам?чаніямъ. Потому, въ то время, когда отецъ пошелъ на посл?днее сов?щаніе островитянъ, мать, еще не теряя надежды, послала Елену на берегъ острова, поручивъ ей употребить посл?днія ув?щанія дружбы надъ больнымъ сердцемъ ея сына.

Она т?мъ больше ожидала отъ разговора Елены, что посл?дняя до сихъ поръ еще никогда не говорила съ Александромъ объ этомъ предмет?.

Долго Олимпіада Палеологъ оставалась одна, въ робкомъ ожиданіи. То выходила она на крыльцо смотр?ть, не идетъ ли мужъ съ тяжелою в?стію, или Елена съ радостію. То, возвращаясь внутрь дома, она сп?шила заняться какимъ-нибудь хозяйственнымъ устройствомъ, стараясь заглушить въ себ? безполезное волненіе. То вдругъ, обливаясь горькими слезами, она бросалась передъ Распятіемъ, произнося самыя пламенныя молитвы. То опять выходила слушать, не идутъ ли съ в?стію. Безпокойство ея все больше усиливалось. Она поперем?нно придумывала себ? то отчаянныя, то радостныя мысли. Наконецъ, утомившись внутренними усиліями, она с?ла на кресла подъ раскрытымъ окномъ и неподвижно осталась въ этомъ положеніи, не зам?чая теченія времени. Вдругъ кто-то стукнулъ въ двери. Дрожь проб?жала по ея членамъ. „Это Елена! — думала она — в?рно добрая в?сть, в?рно радость! И какъ могла я мучиться такъ напрасно! Какъ могла я сомн?ваться въ немъ! Елена, другъ мой, иди!” Эти мысли разомъ и съ быстротою молніи проб?жали въ ея сердц?. И по какому-то закону предустановленнаго разногласія души съ жизнію, закону, который чаще повторяется, ч?мъ обыкновенно думаютъ, она всего больше предавалась надежд?, отворяя дверь печальному изв?стію.

Такъ въ изнурительной бол?зни, въ самую посл?днюю минуту жизни, является неожиданная ув?ренность въ выздоровленіи.

Но недолго оставалась она въ заблужденіи. Въ двери взошелъ не отецъ, — взошла Елена; но мертвая бл?дность ея лица, но ея сильно открытые глаза и какая-то странная окамен?лость во вс?хъ чертахъ, слишкомъ ясно высказывали истину. Б?дная мать не сказала, не спросила ничего; но опустила голову и возвратилась на прежнее м?сто. Елена также не нарушала молчанія.

Возвратился Александръ; но и тогда никто не начиналъ разговора.

Между т?мъ солнце с?ло.

Наконецъ, пришелъ и отецъ: „р?шено, — сказалъ онъ жен? своей — ему позволено ?хать.”

„Александръ! мн? удалось, наконецъ, получить согласіе нашего общества. Завтра ты отправишься отсюда. Зд?сь, я вижу, ты счастливъ быть не могъ. Но смотри теперь, смотри на твою мать, смотри на Елену; видишь ты, чего намъ стоитъ эта разлука? Горе теб?, если когда-нибудь забудешь ты это чувство, или сд?лаешься его недостойнымъ! Богъ съ тобой! Надъ тобою будетъ всегда мое благословеніе и моя молитва.”

„Александръ! Я далъ клятву за тебя, что тайна наша умретъ въ твоемъ сердц?. Ты, я знаю твердо, предателемъ не будешь. Только помни, что мал?йшая неосторожность зд?сь будетъ предательство.

„Помни нашу в?ру, наши правила, нашу любовь.... но къ чему говорить? Теперь слова безполезны. Одно не забудь, что твоя перем?на насъ убьетъ; доброе изв?стіе о теб? еще можетъ ут?шать. Теперь пойдемъ со мной!”

Въ волненіи неожиданнаго чувства смотр?лъ Александръ на отца, на мать, на Елену, и, съ недоум?ніемъ повинуясь, пошелъ за Палеологомъ.

Они вышли изъ дому; уже стало темно; они пошли по дорог? къ померанцевой рощ?; взошли въ глубину ея; тамъ, у одного зам?тно изогнутаго дерева, стояли уже приготовленныя дв? лопаты: одну взялъ Палеологъ, другую Александръ, и начали рыть землю; скоро подъ лопатой зазвен?лъ металлъ; они вынули жел?зный сундукъ; Палеологъ раскрылъ его и сказалъ:

„Зд?сь хранятся вс? мои сокровища, привезенныя изъ Греціи. Вотъ золото; вотъ камни драгоц?нные. Я берегъ ихъ для другой ц?ли... Богу не угодно было... Возьми ото всего половину. Знай, у тебя будетъ большое богатство, р?дкое между людей. Но знай также, что каждая деньга, которую ты бросишь безъ нужды, отнимется отъ святаго д?ла. Н?тъ, — не отговаривайся! Ты не знаешь еще, что такое деньги, не понимаешь ц?ны твоего отреченія. Я хочу, чтобы ты взялъ. Останется, привезешь назадъ.”

Опять зарыли сундукъ; заровняли землю; наложили дернъ; взяли лопаты и возвратились домой.

На другой день, рано поутру, вс? вм?ст? пошли они въ церковь молиться объ отъ?зжающемъ. Весь народъ собрался туда участвовать въ молитвахъ за изм?няющаго имъ юношу. Но провожать его съ берега не пошелъ никто.

Молча шла грустная семья отъ церкви къ м?сту отплытія. Тамъ въ лодк? уже ждалъ ихъ монахъ, который долженъ былъ перевезти Александра.

Тяжело было его прощанье съ матерью; словами этого чувства выразить нельзя. Когда же онъ сталъ прощаться съ отцомъ, то, обнявшись кр?пко, они громко зарыдали оба и долго не могли оторваться. Наконецъ Палеологъ благословилъ его въ посл?дній разъ, и потомъ отвернулся въ сторону, стараясь остановить излишество сердечныхъ движеній.

Но когда онъ подошелъ проститься съ Еленой, на лиц? его выражалось столько страданія, что б?дная мать его не могла вынести этого виду и закрыла руками глаза свои.

„Прощай! — сказала ему Елена, — прощай, братъ мой, другъ мой! Можетъ быть, навсегда! Будь счастливъ! Ц?лую жизнь я стану молить Бога объ этомъ. Все, что мн? дорого на земл?, вс? мои надежды на счастье, увозишь ты съ собою. Теперь моя жизнь, разорванная, бл?дная, будетъ согр?та только мыслію о теб?. Да! для чего мн? скрывать дол?е то, что такъ сильно, такъ в?чно живетъ въ душ? моей? Можетъ быть, въ посл?дній разъ смотрю я на тебя.... Мой милый! Прими-жь на разлуку мое первое признанье въ любви, пожизненной и замогильной! Прими мою клятву, передъ лицомъ Неба, въ в?чности этого святаго чувства!... Ради Бога, не говори мн? ничего!... Я не хочу связать тебя словомъ, которое, можетъ быть, вырветъ у тебя состраданіе! Одну только просьбу, прошу я, исполни, изъ дружбы къ той, кого ты называешь сестрою”.

„Ты знаешь этотъ рубинъ на моей золотой ц?почк?? Я съ д?тства не разставалась съ нимъ. Его нашли въ моей колыбели, когда меня, одну изъ всей семьи, Богъ знаетъ для чего, спасли отъ убійства. Этотъ рубинъ, я это знаю сердцемъ, мн? положила подъ подушку моя мать въ день смерти, и положила не безъ молитвы, не безъ желанія.... Можетъ быть, суев?ріе, можетъ быть, обманъ сердца, но я думаю, я чувствую, я ув?рена, что въ немъ есть особенная хранительная сила; возми-жь его! Если сколько-нибудь дорога теб? память обо мн?, то об?щай мн?, другъ мой, не снимать его съ груди твоей никогда! ”

И между т?мъ, какъ она говорила, слезы ея остановились, грудь сильно волновалась, глаза блест?ли, недавняя бл?дность исчезла, и все лицо загор?лось яркимъ румянцемъ.

Еще разъ обнялъ Александръ отца и мать. Вс? вм?ст? сошли внизъ со скалы, чтобы проводить его до самой лодки. Онъ с?лъ; монахъ отчалилъ отъ берега; море заплескалось подъ веслами; лодка плыла все дал?е и дал?е отъ острова. Когда же, наконецъ, она стала едва зам?тною, черною точкою на небосклон?, тогда трое оставшіеся бросились въ объятія другъ къ другу и долго плакали.

Монахъ, который везъ Александра, во всю дорогу не говорилъ ни слова. На другой день лодка ихъ пристала къ одному маленькому острову Архипелага. Тамъ также стоялъ монастырь, но вм?сто всего населенія жили н?сколько монаховъ, занимавшихся рыбною ловлею. На всей поверхности земнаго шара это была единственная точка, им?вшая прямое сообщеніе съ скалою Св. Георгія.

Молчаливый монахъ вышелъ на берегъ вм?ст? съ Александромъ, привелъ его къ настоятелю, которому вручилъ какое-то письмо, и отправился назадъ въ своей маленькой лодочк?.

Пробывъ н?сколько дней на новомъ м?ст?, Александръ отправился оттуда, уже въ большой и безопасной шлюпк?, на другой островъ, потомъ на третій, и, наконецъ, достигъ твердой земли Греціи.

Но, осматривая родину своихъ предковъ, онъ пораженъ былъ тяжелымъ уныніемъ. „Гд? же — думалъ онъ, — гд? мой народъ, просв?титель вселенной, хранитель Православія, образецъ образованности?” Напрасно искалъ онъ. Вокругъ него были рабы нев?рныхъ. Но плоды рабскаго униженія были гнусн?е самаго рабства: обманъ, коварство, разбой, изм?на, сп?сь, подлость, алчность въ корысти, нев?жество, предательство, лукавство, душевная грязь и вонь. И эти варвары — были Греки!

Ни для кого, можетъ быть, такое разногласіе низкой д?йствительности съ великимъ именемъ не могло быть такъ ощутительно, какъ для него, новаго юноши, который пришелъ на землю прямо изъ чистаго острова. Не одно настоящее вид?лъ онъ въ странахъ и людяхъ; ему все прошедшее казалось присутственнымъ; въ его книгахъ, въ его мечтаньяхъ, древнее и новое было равно близко, равно живо, сливаясь въ одну неразд?льную картину міра, въ одну недослушанную сказку о Цар? земли и его приключеніяхъ.

Однако, не вс? сл?ды прошедшаго изгладились съ лица н?когда славной земли. То же небо, т? же р?ки, т? же горы, кой-гд? живыя развалины, и самая почва земли, составленная изъ праха героевъ. Языкъ изм?нился, но звуки родные, близость сына съ отцомъ. Даже въ самомъ народ?, не смотря на мерзость его униженія, еще сохранились н?которые признаки прежняго достоинства. Часто неожиданно, посреди нев?жества, вспыхивала чистая любовь къ прекрасному; изъ глубины варварства вдругъ блест?ло какое-то врожденное сочувствіе съ высокимъ, а въ трудную минуту неустрашимость и р?шительность. Н?тъ! несовс?мъ еще погибъ народъ; въ немъ живо еще зерно воскресенія: его святая глубокая привязанность къ в?р?. Это чувство, для понимающаго, им?етъ значеніе богатое: в?рный залогъ неисчислимыхъ силъ, ожидающихъ пробужденія, силъ неодолимыхъ, только прикрытыхъ ц?пями, зарытыхъ въ нев?жеств?, забытыхъ равнодушными, посторонними зрителями, безсмысленными клеветниками погибающаго.

Но въ это время въ Греческомъ народ? особенно зам?тно было еще новое, необыкновенное напряженіе, ожиданіе чего-то неопред?леннаго, небывалое нетерп?ніе противъ своихъ повелителей, между собою странное, неусловленное согласіе, мгновенная догадливость безъ объясненія. Часто на площади или на улиц?, собравшись въ толпу передъ окнами своихъ господъ, они п?ли какія-то новыя п?сни про запрещенную любовь къ отечеству, про сладость мщенія, про торжество креста, про счастіе независимости, и все это вм?ст? съ прямыми, восторженными проклятіями нев?рныхъ. А нев?рные властители ихъ равнодушно слушали музыкальные звуки, не понимая словъ, и безпечно курили табакъ, любуясь согласнымъ п?ньемъ своихъ рабовъ.

Тогда Александръ началъ догадываться, о какомъ великомъ д?л? говорилъ старецъ на остров?.

Но странное устройство челов?ческаго сердца! На остров? Александръ страдалъ желаніемъ отъ?зда; у?хавъ, онъ мучился мыслію объ остров?. Какъ будто далекое ближе къ душ?, ч?мъ близкое; какъ будто мысль сильн?е привлекается отсутствующимъ, ч?мъ окружающимъ настоящимъ.

Но чувства его къ Елен? были еще непонятн?е. Вм?ст? съ нею провелъ онъ всю жизнь отъ самаго д?тства, и съ перваго д?тства до посл?дняго часа разлуки онъ любилъ ее одинакою тихою любовью, т?мъ св?тлымъ стремленьемъ сердца, которымъ любятъ сестру, друга, прекрасное созданіе Творца. Но въ минуту прощанья, мысль: „можетъ быть навсегда!” вдругъ раскрыла передъ нимъ незам?ченныя прежде сокровища ея существа. Какъ будто повязка снялась съ его зр?нія. Тутъ въ первый разъ испыталъ онъ новое чувство: въ первый разъ понялъ, что въ любви прекраснаго созданія есть счастіе невыразимое; что есть другая краска для жизни; что въ согласіи душъ есть существенность теплая, полная для души; что, можетъ быть, вся жизнь на земл? не стоитъ одной минуты этого согласія; что для одной души, для одного любящаго созданія, между вс?ми милліонами другихъ существъ, есть только одна другая душа, одно другое созданіе, ему вполн? отв?чающее; что эта единственная — теперь передъ нимъ, теперь подаетъ ему руку и, можетъ быть, въ посл?дній разъ, и онъ самъ легкомысленною прихотью разрываетъ это прекрасное, теперь близкое, неуловимое посл?, это таинственное счастье, Самимъ Богомъ для нихъ приготовленное.... Вс? эти думы, не разд?ляясь на мысли, но вм?ст?, какъ одно чувство, легли ему на сердце тяжело и сладко, и онъ прощался съ Еленой, самъ не понимая для чего. Еще одно мгновенье, онъ готовъ былъ остаться. Но новость чувства смутила его. Безъ мысли продолжалъ онъ начатое. Шелъ къ лодк?, какъ будто къ м?сту казни; голова его кружилась, память замерла, сердце упало, но не меньше того онъ у?халъ.

Есть глубокая, еще неизсл?дованная тайна въ н?которыхъ минутахъ челов?ческой жизни. Отъ чего, наприм?ръ, минута перваго свиданья кладетъ иногда р?зкое, неизгладимое клеймо на вс? будущія отношенія двухъ людей? Отъ чего въ минуту смерти челов?къ видитъ въ протекшей жизни своей то, чего никогда не видалъ въ ней прежде? Отъ чего иногда въ минуту душевной пустоты и разс?янности, вдругъ, ни откуда, является челов?ку желанная мысль, которую прежде онъ долго и напрасно искалъ въ постоянныхъ трудахъ размышленія? Отъ чего въ минуту сильнаго горя, вдругъ иногда мысль отрывается отъ своего предмета, разб?гаясь, увлекаясь самыми мелочными явленіями, забавляясь игрою св?та на зелени, шумомъ в?тра, переливами т?ней, узорами мороза на стеклахъ, стукомъ колесъ по мостовой, жужжаньемъ мухи?

Но минута прощанья особенно богата сердечными откровеньями. Часто не подозр?ваетъ челов?къ, какія блага хранятся вокругъ него, и съ удивленіемъ узнаетъ объ нихъ только въ тотъ часъ, когда долженъ сказать имъ: прости! Сколькихъ чувствъ, сколькихъ понятій, сколькихъ радостей лишился бы онъ, еслибъ не зналъ утратъ, или не боялся ихъ! Можетъ быть, для того въ зд?шнемъ мір? все такъ перем?нчиво, такъ не твердо, такъ неуловимо-минутно, что сердце челов?ческое не ум?етъ ц?нить в?рнаго, наслаждаться неизм?ннымъ и в?чнымъ, какъ только больной чувствуетъ ц?ну здоровья, и, только выздоравливая, наслаждается этимъ чувствомъ, и забываетъ здоровый. Опять законъ предустановленнаго разногласія души съ жизнію…

Объ?хавъ всю Грецію (такъ называлъ Александръ Европейскую Турцію, по старой памяти), осмотр?въ все зам?чательное на земл? и на островахъ, онъ особенно старался вникнуть въ жизнь пос?щаемыхъ имъ людей, принять участіе въ ихъ занятіяхъ, оц?нить причины ихъ д?ятельности, смыслъ и характеръ трудовъ, ц?ли ихъ стремленій, и больше всего: понять то основное чувство, которое каждый носитъ въ глубин? души, какъ общее сл?дствіе его борьбы съ жизнію, какъ итогъ бытія. Но зд?сь вс? ожиданія его были обмануты. Вм?сто сочувствія съ жизнію людей, въ сердц? своемъ нашелъ онъ къ нимъ только чувство сожал?нія. Поступки ихъ казались ему безпричинными, мысли недодуманными, нам?ренія см?шанными, чувства нев?рными, жизнь изорванною, взаимныя отношенія то жалко безразсудными, то страшно предательскими.

Но не вс? же люди въ этомъ искаженномъ положеніи (думалъ онъ), и съ этою мыслію отправился въ Константинополь, чтобы тамъ с?сть на корабль и плыть на Западъ. Но въ Константинопол? прежде всего пошелъ онъ къ патріарху получить отъ него благословеніе.

Къ удивленію Александра, патріархъ уже былъ предув?домленъ объ немъ. Впрочемъ, Александръ не меньше удивленъ былъ и его необыкновенною простотою обращенія, посреди всеобщей напыщенности Грековъ. Онъ принялъ его въ особой комнат?, съ большимъ участіемъ разспрашивалъ объ остров?, говорилъ о Греціи, о Европ?, далъ н?сколько полезныхъ сов?товъ, и между прочимъ сказалъ: „По несчастію, твоя правда, сынъ мой! Челов?къ искаженъ въ нашемъ б?дномъ отечеств?; но въ просв?щенныхъ земляхъ онъ не лучше. Такихъ людей, такой жизни, какъ у васъ на остров?, не найти нигд?! Впрочемъ, посмотри самъ; опытъ уб?дительн?е. Да! и въ другомъ зам?чаніи ты не ошибся: только, кажется, въ народ? нашемъ готовится что-то новое, есть какое-то броженіе, которое предв?щаетъ перем?ну... Но я не знаю, радоваться ли этому, или бояться? Если что будетъ, то будетъ не безъ крови; а кто знаетъ, на пользу ли? Прежде вс?хъ наружныхъ перем?нъ, я желалъ бы вид?ть перем?ну внутреннюю, которая возможна при вс?хъ обстоятельствахъ и, можетъ быть, даже и легче при тяжелыхъ. Но, авось, Богъ не оставитъ Своего народа, который и безъ того много, много страдалъ! Видишь ли: вся б?да отъ того, что просв?щеніе теперешнее выросло подъ вліяніемъ ереси. Отъ того заронилась въ него ложь, а ложь привела къ нев?рію. Что-жь вышло? Истина и умъ стали врагами. Чего тутъ ждать? Но самъ увидишь! Ахъ! не то бы было, если бы нашу православную Грецію не задавили нев?рные! Все воля Божія: Онъ знаетъ лучше, куда и какъ вести челов?ка и челов?чество! Наше д?ло только молиться, чтобы Онъ смягчилъ праведный гн?въ Свой и помиловалъ Свой б?дный народъ. Впрочемъ, мы страдаемъ, мы убиты; но святое д?ло, но святая Церковь — она жива и будетъ жить. Не одни мы православные: подл? насъ есть братья наши, которые составляютъ великое государство, богатое надеждами. Прежде и они задавлены были нев?рными; но теперь проснулись, отдохнули, и для челов?чества готовится у нихъ новая судьба. Правда, и къ нимъ уже нашли дорогу осл?пленіе, ереси и заблужденія нев?рія, и у нихъ уже святая правда и умное просв?щеніе начинаютъ приходить въ разногласіе; но Провид?ніе не обманетъ: придетъ время, Оно пошлетъ имъ людей, которые поймутъ истину, и тогда все перем?нится. Тогда, можетъ быть, и намъ можно будетъ над?яться воскреснуть для жизни.... Если же у насъ случится что-нибудь прежде.... тогда я прошу Бога объ одномъ: чтобъ далъ мн? умереть, исполняя долгъ мой, и умереть съ надеждою, не видавъ обмана и новой гибели моего народа!”

„Впрочемъ, это еще не скоро. Покуда прощай! Да благословитъ тебя Богъ. Мы не забудемъ тебя въ молитвахъ нашихъ, а ты вспомни иногда обо мн?. Вотъ теб? паспортъ: онъ будетъ теб? нуженъ; я нарочно приготовилъ его для тебя прежде. Вотъ еще письма отъ многихъ зд?шнихъ фанаріотовъ и банкировъ ко многимъ важнымъ лицамъ въ Европ?. Они теб? пригодятся. Ч?мъ скор?е ты узнаешь, что теб? любопытно знать, т?мъ скор?е изл?чишься отъ любопытства. Оставайся зд?сь какъ можно меньше; долго жить зд?сь теб? не безопасно: лучше сядь-ка на первый корабль — и съ Богомъ! Когда же воротишься на родину, — а ты в?рно воротишься, — можетъ быть, меня уже не будетъ на св?т?; ты не забудь, однако, что былъ старикъ, который предсказывалъ теб? разув?реніе въ мысляхъ и возвращеніе назадъ, и который отпустилъ тебя съ благословеніями и съ любовью.”

Но с?сть на корабль въ эту минуту было не совс?мъ легко. Случилось такъ, что кораблей въ Константинопол? стояло не много, а попутчиковъ явилось вдругъ такое множество, что некуда было пом?стить ихъ. Это необыкновенное стремленіе въ Европу произведено было перем?ною политическихъ обстоятельствъ на Запад?. Съ трудомъ и за дорогую ц?ну могъ Александръ отыскать себ? м?сто на одномъ купеческомъ корабл?, который хотя шелъ въ Италію, однако на пути своемъ долженъ былъ сд?лать еще многія уклоненія.

На корабл? было много народу всякихъ націй и сословій. Были Турки, Греки, Итальянцы, Н?мцы, Французы и Поляки. Были также и женщины — между прочимъ, дв? дамы, принадлежавшія къ одному изъ Европейскихъ посольствъ въ Константинопол?. Он? возвращались въ свое отечество, соскучивъ жизнію на Восток?: одна была баронесса Вес...., другая ея племянница, графиня Эльм.... Одна молодая, прекрасная; об? знатнаго рода и сильныхъ связей. Он? скоро зам?тили Александра. Его молодость, его прекрасная наружность, живой умъ, непринужденный разговоръ, явная неопытность жизни и чистота воображенія понравились имъ. Но его р?дкія познанія, пріобр?тенныя посредствомъ уединенія, книгъ и страсти, заставляли предполагать въ немъ необыкновенное, тщательное воспитаніе и, сл?довательно, обнаруживали еще и знатность происхожденія, и богатство, и вс? т? преимущества, которыя образованный міръ привыкъ почитать высшими достоинствами, называя ихъ пустою случайностью.

Об? дамы показывали ему живое участіе, и скоро онъ сд?лался почти неразлучнымъ ихъ собес?дникомъ на корабл?. Он? разсказывали ему о чудесахъ своего отечества, о жизни образованныхъ народовъ, о удовольствіяхъ избраннаго общества, о блеск? баловъ, о волшебств? театра, о свобод? и достоинств?, о законахъ чести, о правилахъ поединка, о преимуществахъ красоты и пола женщинъ, о слабостяхъ н?которыхъ, о зам?чательныхъ происшествіяхъ, о н?которыхъ см?шныхъ и странныхъ приключеніяхъ, о Риме, о в?р?, о своей значительности при Двор?, о своемъ знаменитомъ родств?, богатыхъ влад?ніяхъ и загородномъ замк?, и великомъ Наполеон?, о кофе? съ сахаромъ и молокомъ — однимъ словомъ, обо всемъ, что, по ихъ мн?нію, должно было ему казаться новымъ и любопытнымъ, или могло дать ему высокое мн?ніе объ нихъ. Онъ слушалъ, спрашивалъ, д?лалъ свои зам?чанія, — и время проходило неприм?тно.

Путешествіе ихъ продолжалось довольно долго: корабль, для н?которыхъ торговыхъ оборотовъ, долженъ былъ приставать къ островамъ, гд? оставался по н?скольку дней; а къ тому же и противный в?теръ д?лалъ плаваніе весьма медленнымъ.

Графиня обладала такого рода красотою, которую обыкновенно называютъ величественною, но которую скор?е можно назвать чувственною красотою. Высокій ростъ, полнота и стройность, голубые глаза, полузакрытые черными р?сницами, маленькое лицо, выраженіе котораго безпрестанно изм?нялось, маленькій ротикъ, носъ, немножко поднятый къ верху съ видомъ беззаботности и легкомыслія, въ движеніяхъ гордое выраженіе достоинства, вм?ст? съ какою-то роскошною мягкостью, голосъ чистый и бархатный, во всемъ существ? сліяніе н?жности и силы, величія и слабости. Однимъ словомъ, графиня принадлежала къ числу т?хъ женщинъ, которыхъ можно и любить и ненавид?ть, которыхъ одно присутствіе д?йствуетъ электрически даже на равнодушныхъ, о которыхъ воспоминаніе хранится въ отд?льномъ ряду воображенія, и которыхъ ласки, какъ говорилъ N..., могутъ задушить живаго и одушевить мертваго.

Знакомство ея съ Александромъ становилось всякій день ближе и дружественн?е. Но многіе изъ ихъ сопутниковъ на корабл?, зам?чая ея короткое обращеніе съ счастливымъ юношей, уже начинали предполагать между ними гораздо бол?е согласія, ч?мъ было въ самомъ д?л?.

Однажды корабль присталъ къ одному изъ острововъ Архипелага. Попутчики разошлись по городу. Александръ остановился въ загородной гостиниц?, которой нижній этажъ заняли дв? дамы. Весь день провели они вм?ст?, гуляя по прилежащему саду. Когда они возвратились домой, уже взошла луна. Они с?ли на балкон?. Разговоръ становился безпрестанно жив?е и откровенн?е. Они были одни. Вокругъ т?нистыя деревья едва шевелили листьями.

„Вы не можете понять, — говорила графиня Александру, — какія тяжелыя минуты переноситъ иногда сердце женщины, скованной св?тскими приличіями. Съ самаго д?тства она невольница чужаго разсчета. Ей не позволено вздохнуть отъ сердца; слово отъ души ставятъ ей въ преступленіе. Вм?сто всего счастія, которымъ наслаждаться могутъ, хоть не ум?ютъ, женщины низшаго круга, мы должны ограничиться одною выгодою: казаться счастливыми, внушать зависть къ т?мъ благамъ, которыми мы не наслаждаемся! Не усп?вши оглянуться въ жизни, должны мы на в?ки подчинить судьбу свою челов?ку постороннему, который часто и остается навсегда постороннимъ для сердца. Намъ говорятъ: богатство! знатность! м?сто въ обществ?! прежде ч?мъ мы понимаемъ — какой смыслъ подъ этими звуками. Насъ ловятъ на блескъ, какъ эту ночную бабочку можно поймать на св?чку. А посл?, вм?ст? съ жел?знымъ приличіемъ, является долгъ, честь и другія слова, неопровергаемыя, убійственныя сердцу, которое для жизни”...

„Б?дная графиня! Мн? жаль васъ отъ всей души!”

„Александръ! Я вижу въ глазахъ вашихъ непритворное участіе; благодарю васъ! Это благо р?дкое и безц?нное! Не могу сказать вамъ, какъ ут?шительно для меня встр?тить прямое и чистое чувство!”

„О! вы можете быть въ немъ ув?рены, графиня. Ваша дружба для меня д?ло священное...”

„Дружба... Александръ! дайте мн? руку вашу... да, я принимаю вашу дружбу... Чистая, прекрасная душа! Еще не испорченная жизнью, еще не замаранная разсчетомъ, не искаженная притворствомъ! Какая пустыня, какая неприступная кр?пость сберегла это сокровище отъ заразы людей? Александръ!.. Сядьте сюда... я хочу вид?ть насквозь эту прекрасную душу въ вашихъ глазахъ... еще ближе ко мн?... Александръ... скажите мн?... любили вы когда-нибудь?

„Графиня, — отв?чалъ Александръ дрожащимъ голосомъ, самъ не понимая причины внутренняго волненія, — то, что у васъ называется любовью, то, что пишутъ въ вашихъ книгахъ... кажется, для меня чувство незнакомое. Но если глубокая сердечная преданность одному существу есть любовь, да! я ее знаю. Но для чего этотъ вопросъ? Онъ разбудилъ въ душ? моей тяжелое чувство... Графиня! говорите мн? о себ?! Мн? лучше слушать васъ, ч?мъ отв?чать вамъ”.

Она продолжала спрашивать; Александръ принужденъ былъ разсказать свою исторію, разум?ется, не упоминая ни объ остров?, ни объ чемъ, что могло дать о немъ подозр?ніе. Но съ чувствомъ и съ жаромъ разсказалъ онъ: какъ въ его семь? воспитывалась д?вушка красоты невыразимой, какъ онъ оставилъ семью, сн?даемый страстью любопытства, какъ, разъ у?хавъ, онъ понялъ въ себ? то чувство, котораго не зам?чалъ прежде, какъ съ т?хъ поръ страдаетъ онъ мыслью объ отц?, объ матери и еще больше о б?дной Елен?, и какъ, наконецъ, съ самаго дня отъ?зда, онъ всякую ночь видитъ ее во сн?, — „и такъ живо, такъ ясно”, — говорилъ онъ, — „какъ будто въ самомъ д?л? душа моя переносится къ ней. Мысль, что это не сонъ, а вид?ніе, служитъ мн? истиннымъ ут?шеніемъ. И сказать ли вамъ, графиня? Я думаю даже, что эти постоянные сны рождаются во мн? не изъ души моей, но даются мн? извн?, наводятся на меня силою талисмана, который я ношу на груди. Да, графиня! я пробовалъ снимать его, и сны мои объ Елен? оставляли меня вм?ст? съ нимъ. Над?ну опять, и опять т? же ясные сны....” —

Тутъ показалъ онъ графин? рубинъ, который Елена дала ему на прощанье. А между т?мъ, графиня уже выручила руку свою изъ его руки, уже лицо ея приняло прежнее выраженіе достоинства, голова поднялась съ видомъ холодной гордости, въ глазахъ ея осталось что-то живое, неуспокоенное; но съ улыбкою снисхожденія она взяла рубинъ, посмотр?ла его разс?янно и, отдавая назадъ, сказала Александру: — „Да, можетъ быть въ самомъ д?л?, онъ им?етъ силу талисмана. Впрочемъ, во всякомъ случа? ваша привязанность къ роднымъ очень похвальна... Это д?лаетъ вамъ много чести... Однако, роса; становится холодно; пойдемте къ тетушк?.”

„Красивая куколка! — думала она, входя въ гостиную — и душа безъ вкуса, безъ смысла, не смотря на свой начитанный умъ, на свою безтолковую живость. И я могла хоть на минуту считать его ч?мъ-то! Вотъ до какого безумія доводитъ женщину сила несчастія, тоска пустоты душевной! Посл? того обвиняйте ее, когда она встр?титъ челов?ка въ самомъ д?л? достойнаго! Дайте ей камень зарека, убейте ее безъ ея власти, вы, женщины доброд?тельныя! Въ самомъ д?л?: завидное д?ло — ваша доброд?тель!”

Всл?дствіе этого разговора, отношенія графини къ Александру, повидимому, остались т? же, но въ сущности изм?нились во всемъ. Она по прежнему продолжала показывать ему свое участіе дружбы, но уже его участія не искала. Та же короткость осталась между ними, но въ этой короткости явилось такъ ясно выраженіе неравенства, такъ холодно обозначилось ея превосходство и добродушное снисхожденіе къ нему, что при конц? путешествія, товарищи ихъ плаванія уже отказались отъ своихъ насм?шливыхъ предположеній и т?мъ охотн?е сознали свою ошибку, что прекрасная графиня совершенно очаровала ихъ своею св?тскою любезностью, умною внимательностію ко вс?мъ.

Въ Тріест? Александръ простился съ графинею. Дамы отправились въ В?ну, онъ въ Италію.

В?ну тогда ожидало зр?лище, какого еще не представлялъ ни одинъ городъ на св?т? отъ самаго сотворенія міра. Готовился конгрессъ. Р?шалась судьба всего просв?щеннаго міра, въ блестящемъ, торжественномъ собраніи вс?хъ властителей міра.

Давно прежде, въ древнемъ Рим? также р?шалась судьба вселенной. Но чего не было ни въ Рим?, ни гд? когда-либо, это было чувство, съ которымъ міръ ожидалъ р?шенія судьбы своей.

Теперь, новыя событія заслонили въ нашей памяти это недавно прошедшее время. Но кто захочетъ воскресить его въ ум? своемъ, конечно, сознается, что не было надеждъ столь заоблачныхъ, не было такихъ невозможныхъ мечтаній о благ? людей и челов?чества, которыя бы не казались возможными для народовъ, вид?вшихъ паденіе угнетавшаго ихъ Наполеона.

В?чный миръ, совершенное согласіе, повсем?стная справедливость, безмятежное благополучіе, — все это принадлежало къ числу самыхъ ум?ренныхъ, самыхъ благоразумныхъ ожиданій.

Исполинъ палъ. Ошибка сд?лана. Въ великодушномъ самоубійств? сгор?ла древняя столица; его дружина погибла въ сн?гахъ С?вера; его царскій в?нецъ на глав? другаго; его барабаны замолкли; его могущество въ разсказ? школьныхъ учителей!

Но не вся судьба еще совершилась: еще впереди таится голый, горячій островъ на океан?; но уже онъ близко. Тамъ — пытка неволи, каторга мелочныхъ оскорбленій, потомъ смерть, потомъ — слава!

Но въ то время, когда онъ палъ, кажется, и слава его слет?ла на минуту съ освобожденной земли; ибо тогда не только друзья его забыли объ немъ, но и враги его почти забыли. —

Готовится конгрессъ. Со вс?хъ сторонъ сбиралось въ В?ну безчисленное множество королей, принцевъ, герцоговъ, эрцгерцоговъ, влад?тельныхъ князей, великихъ полководцевъ, глубокихъ дипломатовъ, знаменитыхъ красавицъ, славныхъ ученыхъ, огромныхъ богачей, всего, что есть зам?чательнаго въ образованномъ мір?. Но тотъ, кто былъ душею всего движенія, кто поднялъ угнетенный міръ, кто велъ царей и народы, на комъ особенно покоились вс? надежды и ожиданія, на чью молодую и прекрасную голову, ув?нчанную небывалымъ в?нцомъ всемірной любви, восторговъ, устремлены были взоры вс?хъ царей и народовъ, — Русскій Императоръ былъ еще въ Париж?.

Но его ждали — и огромныя, почти баснословныя приготовленія праздниковъ, парадовъ и всякаго рода удовольствій и пышностей готовились къ его прі?зду.

Правда, не время было тогда путешествовать по Италіи. Она была въ странномъ положеніи: ни война, ни миръ, но все безпокойство войны, все безд?йствіе мира.

Однакожъ Венеція сильно зажгла воображеніе Александра. Хотя п?сни на ея гондолахъ уже начинали умолкать, хотя Наполеонъ вывезъ изъ нея много сокровищъ искусства; но осталось еще довольно.

Про?зжая по темнымъ улицамъ города, Александру казалось, что онъ живетъ въ сказк?, которой чудная таинственная завязка разр?шается въ св?тломъ музыкальномъ аккорд?.

Въ одной гостиниц? съ Александромъ сталъ еще другой: это былъ молодой Н?мецкій поэтъ и живописецъ, Леонардъ фонъ-Фуксъ, изъ Дрездена, который, окончивъ свой академическій курсъ въ Германіи, р?шился, для довершенія своего художественнаго образованія, объ?хать Италію — zu fuss (п?шкомъ). Его бл?дное лицо, св?тлые волосы, длинно разсыпанные по плечамъ, задумчивый взглядъ, и по временамъ быстрое оживленіе лица, обнаруживали юношу мечтательнаго, напитаннаго философіей, преданнаго искусствамъ, влюбленнаго въ классическую древность. Эта посл?дняя черта скоро сблизила его съ Александромъ. Потомъ — молодость, идеальное стремленіе обоихъ и случайное созвучіе душъ, т?сно сдружили ихъ въ короткое время, такъ что они р?шились не разставаться во все время путешествія.

Много узналъ новаго Александръ отъ своего молодаго товарища, но особенно драгоц?нны ему были его зам?чанія о картинахъ. Онъ не только объяснилъ Палеологу отличія различныхъ школъ и особенности почерковъ кисти мастеровъ; но, что всего важн?е, научилъ ц?нить достоинство художественной красоты, которая составляетъ половину красоты изящной.

Однажды, въ Рим?, осматривая уже въ десятый разъ сокровища Ватикана и отдыхая отъ впечатл?ній дня въ уединенной прогулк? за городомъ, Александръ сказалъ своему другу:

„Когда я сравниваю себя прежде путешествія въ Италію и теперь, я вижу, что новый міръ создался въ душ? моей изъ чудныхъ вліяній искусства, разсыпаннаго зд?сь. Но странно: отъ чего я не могъ предчувствовать его прежде?”

„Отъ того, — отв?чалъ Леонардъ, — что этотъ міръ живой.

„Но разв? наука, чувство, страсть, красота не живутъ также? — возразилъ Палеологъ. — Однако, все это можетъ понять челов?къ безъ опыта, одною силою размышленія. Изящество, кажется, ближе всего къ уединенію: оно все отвлеченное созданіе воображенія; отъ чего же не можемъ мы воображеніемъ догадаться о мір? изящнаго?”

„Ты ошибаешься, — сказалъ Леонардъ, — и не одинъ ты. Многіе см?шиваютъ изящное въ искусствахъ съ красотою въ природ?, или съ выдумкою воображенія; но это не справедливо. Кром? красоты, кром? первой мысли, основнаго чувства въ художник?, для изящнаго произведенія нужна еще удача выраженія. И этого мало: еще нужно постепенное развитіе этихъ удачъ, длинный рядъ опытовъ, ц?лая исторія откровенія, концертъ несозданныхъ согласій, найденныхъ между выраженіемъ и невыразимымъ. Отъ того изящное понятно только въ совокупности двухъ созданій. Но если будетъ челов?къ одаренъ вс?ми способностями отъ природы, и если ему показать одну, только одну картину, хотя бы это было лучшее произведеніе Рафаэля, или Леонардо де-Винчи, то онъ не пойметъ красоты этой картины; я думаю даже, онъ т?мъ меньше пойметъ ее, ч?мъ она будетъ совершенн?е.

„Это правда” сказалъ Палеологъ.

„Въ мір? изящнаго, есть неожиданность вдохновенная, продолжалъ Леонардъ, — есть какая-то игра случайностей, которая составляетъ одну изъ его прелестей. Ты зам?тилъ, что счастливая случайность есть вообще одна изъ стихій красоты? То, что правильно выдумывается умомъ, всегда холодно; что случайно и неожиданно прибавитъ къ выдумк? минута, то тепло и живо.”

„Не это ли сочувствіе души съ неожиданными случайностями минуты составляетъ то, что называютъ геніальностію?” — спросилъ Палеологъ.

„Это то, что справедливо называется даромъ или талантомъ; но для геніальности этого еще мало. Если бы мн? пришлось д?лать опред?леніе геніальности, я бы назвалъ ее ясновид?ніемъ невыразимаго. Посмотри Рафаэля: многіе не хуже его выразили видимое; но кто ясн?е обозначилъ невыразимое, и кто выше его? Впрочемъ, вообще искусство не выражаетъ ничего, а только обозначаетъ, намекаетъ на что-то. И напрасно изящное произведеніе называютъ воплощеніемъ мысли, какъ теперь мода выражаться. Оно только т?нь ея, ея вторый отблескъ. Оно такъ мало воплощеніе, мысль такъ мало живетъ въ этихъ т?няхъ, что ты можешь ц?лую жизнь смотр?ть на картину и не видать ея основной мысли, можешь ц?лый в?къ слушать одну музыку и не понять ея значенія, покуда не оглянешься назадъ, въ глубину души, откуда эта т?нь упала на холстъ или струны.”

„Я не понимаю тебя, — сказалъ Палеологъ: — разв? наше т?ло не такая же т?нь души? А между т?мъ душу въ т?л? мы называемъ воплощенною.”

„Для насъ, при нашемъ образ? мыслей, это выраженіе истинно. Но ты не забудь, любезный другъ, что наши теоретики не такъ думаютъ.”

Въ продолженіе этого разговора друзья возвратились домой. Леонардъ, желая еще больше объяснить свои мысли объ искусств?, досталъ свой портфель, въ которомъ хранилось богатое собраніе его рисунковъ вм?ст? съ маленькими, мелко исписанными листочками, на которыхъ хранились его стихи и разныя мысли и минутныя зам?чанья.

„Да! — продолжалъ онъ говорить, перебирая страницы своего портфеля: — удивительно, какъ въ наше умное и многостороннее время говорится столько несправедливаго и односторонняго объ изящномъ”...

„Постой, Леонардъ! — прервалъ его Палеологъ:—чей это портретъ?”

„Это? Это портретъ одной знакомой мн? дамы; ты не знаешь ее.”

„Почему-жъ ты думаешь, что я ее не знаю? Мн? кажется, это графиня Эльм..., съ которой я ?халъ изъ Константинополя до Тріеста.”

„Да, это графиня Эльм....”

„Леонардъ, по какому случаю у тебя портретъ ея?”

„О, эту исторію я разскажу теб? когда-нибудь... со вс?ми подробностями... вотъ: нашелъ! Философскій выводъ женщины, слушай!”

„Н?тъ, Леонардъ, я не хочу теперь слушать твоихъ разсужденій; оставимъ это до другаго времени. Теперь разскажи мн?, какъ ты знаешь графиню Эльм...”

„Изволь, если это теб? любопытн?е. Впрочемъ, исторія эта не длинная. Надобно только по порядку... Вотъ какъ это было.

„Съ т?хъ поръ прошло четыре года, — н?тъ, больше! теперь ужъ пять л?тъ. Какъ время идетъ! Я учился тогда въ Іен?...

„Недалеко отъ Іены лежитъ одно изъ им?ній графини Эльм…, куда она прі?зжаетъ иногда на л?то, вм?ст? съ теткою своею, баронессою Вес...

„Надобно сказать, что въ университетет?, между прочимъ, я былъ друженъ съ однимъ студентомъ, котораго звали Фридрихъ Вульфъ. Его отецъ пасторомъ въ Р...; это маленькій городокъ въ Виртенберг?.

„Фридрихъ Вульфъ им?лъ одно качество въ высочайшей степени: онъ былъ музыкантъ, какихъ мало, какіе родятся в?ками. Только, по несчастію, онъ былъ еще и поэтъ. Вм?сто того, чтобы совс?мъ предаться одному искусству, Вульфъ старался соединить ихъ оба: онъ бросилъ свою скрипку и пристрастился къ гитар?, чтобы на ней съ утра до вечера наигрывать темы для своихъ стиховъ. Впрочемъ, надобно признаться, что онъ скоро достигъ на гитар? до такого совершенства, какое трудно вообразить, не слыхавши его. Изъ своихъ семи струнъ ум?лъ онъ извлекать такіе звуки, которыхъ нельзя было и подозр?вать въ этомъ б?дномъ инструмент?. Я до сихъ поръ не понимаю, откуда онъ бралъ эту сладость, эту силу, эту необыкновенную п?вучесть своей игры. Съ гитарою онъ п?лъ свои стихи. Его голосъ былъ звучный и выразительный. Поэтому ты поймешь, что, не смотря на посредственность стиховъ, мы часто слушали ихъ съ большимъ удовольствіемъ.

„Вульфъ былъ весь въ музык? и въ своихъ стихахъ. Его св?д?нія въ наукахъ были довольно посредственныя; на лекціи ходилъ онъ л?ниво; впрочемъ, неохотно также разд?лялъ и забавы товарищей. Почти всегда задумчивый, съ гитарой, онъ наигралъ и надумалъ себ? какой-то особенный міръ изъ мечтательныхъ звуковъ, изъ блестящихъ словъ, изъ мудреныхъ выдумокъ, — и жилъ себ? въ этомъ мір? одинъ.

„Меня любилъ онъ; охотно разсказывалъ мн? свои мечты, игралъ свои фантазіи и п?лъ стихи. Признаюсь, что въ этихъ дов?ренностяхъ, не смотря на многое сумасбродное, я находилъ много поэтическаго.

„Его внутренняя жизнь была не столько собраніемъ чувствъ, сколько догадокъ сердечныхъ. Въ д?тств? онъ былъ несчастливъ; изъ большой семьи одинъ сынъ нелюбимый — рано пріобр?лъ онъ уб?жденіе, что жизнь настоящая не въ обстоятельствахъ, а въ мысляхъ, и что отъ горя жизни можно укрыться въ музык? и поэзіи. Съ этою ц?лью началъ онъ строить себ? храмъ уб?жища, какъ онъ выражался. Въ этомъ храм? должно было соединиться все, что питаетъ и гр?етъ душу, чего ищутъ, желаютъ, куда идутъ надежды; все, что служитъ концомъ сердечныхъ стремленій. И что бы ни касалось его воображенія, тотчасъ же од?валось въ мимику и переходило въ слово. Онъ в?рилъ, что для всего на св?т? есть особенный переливъ звуковъ, и что есть какое-то слово, в?нецъ и основаніе всякаго мышленія, ключь ко вс?мъ тайнамъ, ц?ль вс?хъ воздыханій челов?чества; что это слово незам?тно для людей, потому что хранится высоко въ сердц?, выше, дальше внутренняго зр?нія; что тамъ лежитъ оно несгараемо, въ в?чномъ огн? изъ самыхъ пламенныхъ чувствъ, изъ горячихъ думъ и раскаленныхъ образовъ воображенія челов?ка; что къ нему ведетъ воздушная л?стница, составленная изъ сильныхъ думъ, изъ страстныхъ звуковъ и сердечныхъ вдохновеній; что по ступенямъ этой л?стницы скользятъ и восходятъ незримые духи, легкія т?ни, которыя помогаютъ душ?; что все прекрасное на земл? есть только бл?дный отблескъ одного живаго слова, горящаго на высот? сердечной. Однако, смотря на прекрасное земное, можно, какъ бы смотря въ зеркало, догадываться: откуда св?тъ и гд? къ нему дорога. Но горе тому, — говорилъ онъ, — кто приметъ зеркало за правду, если кто усомнится въ правд?, обманувшись въ зеркал?!”

„У меня въ альбом? есть портретъ Фридриха, посмотри его: этотъ листокъ я считаю однимъ изъ лучшихъ моего портфеля. ”

Тутъ Леонардъ досталъ картину, на которой изображенъ былъ Н?мецкій студентъ съ распущенными волосами, которыми игралъ в?теръ, безъ галстуха и съ гитарою въ рукахъ. Онъ сидитъ подъ деревомъ; вокругъ него разбросана св?тлая роща, которой в?тви гнутся въ одну сторону, и н?сколько цв?тущихъ кустарниковъ, тоже смятыхъ находящею бурею. Часть неба покрыта облаками, тучи несутся грядою, но лучи солнца еще ярко озаряютъ одну половину картины. Другая уже темна. Гроза начинается; но видно, что день былъ прекрасный. Вдали подымается радуга.

Все это зам?тно было съ перваго взгляда на Леонардовой картин?. Но когда Палеологъ сталъ вглядываться въ нее подробн?е, она вдругъ приняла новый видъ. Каждая часть въ ней оживилась особенно, каждая черта кисти выражала какой-нибудь фантастическій предметъ. Облака были собраніемъ безчисленныхъ лицъ и т?ней: то крылатая женщина летитъ съ распущенными волосами; то чудное зданіе распадается на части, но изъ обломковъ его образуются очерки новыхъ существъ; то горы, сотканныя изъ разнообразныхъ фигуръ; исполины, зм?и, страшныя чудовища и прекрасныя д?вы, все вм?ст?, одинъ призракъ сливается съ другимъ, и вс? вм?ст? составляютъ одну густую, бурную тучу.

Но не одно небо, не одни облака, также и деревья были оживлены. Каждая в?тка, согнутая в?тромъ, рисовала очеркъ т?ней, фигуръ; каждый промежутокъ въ листьяхъ обрисовывалъ лицо или чудовище; даже цв?ты на кустарникахъ, склоняясь къ земл?, обозначали какой-нибудь призракъ.

Но въ одномъ м?ст?, гд? солнечный лучъ сквозь отверстіе в?твей ярко падалъ на св?жую зелень, перес?кая дугу далекой радуги и образуя собою прозрачный столбъ св?тлой пыли, тамъ, чуть зам?тно внимательному взору, подымалась въ глубин? св?та воздушная л?стница, ус?янная крылатыми т?нями.

Между т?мъ, какъ Палеологъ разсматривалъ картину, Леонардъ продолжалъ свой разсказъ...

1838 г.

Мицкевичу.

(1828).

Въ знакъ памяти, предъ нашимъ разставаньемъ,
Теб? подносимъ не простой стаканъ:
Онъ зачарованъ дружбы колдованьемъ,
На дн? его положенъ талисманъ.

И если ты, среди пировъ веселья
Забывшися, вино въ него нальешь,
Не жди тогда въ немъ шумнаго похм?лья,—
Грусть тихую о прежнемъ въ немъ найдешь.

Тогда живая сила талисмана
Живыя крылья дастъ твоей мечт?,
И знай — мечту твою обнимутъ т?,
Чьи имена прочтешь вокругъ стакана.

И изв?ститъ ихъ о твоей тоск?
Печальное ихъ сердца содроганье.
И будутъ на твое воспоминанье
Согласной думой вторить вдалек?.

Но если ночью, посреди молчанья,
Вдругъ, безъ причины, стукнетъ твой стаканъ,
Знай — это голосъ нашего мечтанья:
Его теб? примчалъ твой талисманъ.

Не в?къ же будетъ спутникъ твой страданье;
Быть можетъ, сердце радость оживитъ
Въ чужбин?; но когда воспоминанье
Теб? минуту счастья отравитъ,

И ты искать захочешь ут?шенья
Отъ грустныхъ думъ прошедшаго въ вин?,
Не тронь нашъ кубокъ! Онъ не дастъ забвенья:
Въ немъ талисманъ лежитъ на св?тломъ дн?.

Хоръ изъ трагедіи Андромаха.

(1831).

Были дни: великъ и пышенъ
Ты стоялъ, Пріамовъ домъ,
Дланью Зевсовой возвышенъ,
Полный златомъ и сребромъ.
Быль врагамъ далеко страшенъ,
Гордый силою своей,
Высотою ст?нъ и башенъ,
Быстротечностью коней.
Вс?ми благами украшенъ,
Ты лел?ялъ съ давнихъ дней:
Непорочность д?въ стыдливыхъ,
Прелесть женъ благочестивыхъ,
Дерзость юношей кичливыхъ,
Веледушіе мужей.

Но Паридовой изм?ной
Прогн?вился Кроніонъ;
Гибель, сл?домъ за Еленой,
Входитъ въ св?тлый Иліонъ.
Ополчаются Атриды
Сокрушить Пріама тронъ —
Златовласой Тиндариды
Выдать имъ не хочетъ онъ! —
Вотъ судами вкругъ Авлиды
Синій Понтъ загромождёнъ
И, по манію Паллады,
Отъ разгн?ванной Геллады
Броненосныя громады
Понеслись на Иліонъ.

Но вотще неутомимо
Грековъ ратуютъ вожди,
Предъ врагомъ за край родимой
Гекторъ всюду впереди.
Отъ руки неодолимой
Тьмы Ахейцевъ въ прахъ легли:
Но судьб? неумолимой
Боги Трою обрекли!
Гекторъ палъ за край родимой....
Зашум?ли корабли,
Стихли яростные бои,
И Ахейскіе герои
Отъ развалинъ бывшей Трои
Въ путь возвратный протекли.

А. И. КОШЕЛЕВУ[24].

4 Іюля І828. Москва.

Письмо твое доставило мн? такое же наслажденіе, какое получаетъ скупой, когда пересматриваетъ свои сокровища, и, хотя никогда не сомн?вался въ ихъ ц?лости, но, несмотря на то, все-таки чувствуетъ неизъяснимое удовольствіе пересчитывать ихъ безпрестанно и снова уб?ждаться въ ихъ невредимости. Т? не знаютъ тайнъ дружества, которые говорятъ будто оно чуждается словъ, и конечно они не испытали прелести дружескихъ ув?реній, простыхъ, но кр?пкихъ, какъ рукожатіе. Когда время очиститъ наши чувства, и воспоминаніе отд?литъ радость отъ горя, восторгъ отъ скуки, поэзію отъ прозы, — тогда слова дружбы соберутся въ одномъ углу сердечной памяти вм?ст? съ лучшими событіями жизни.

Бол?знь твоя меня не безпокоитъ, но ты, какъ кажется, считаешь ее ч?мъ то важнымъ, и напрасно: вся непріятность крапивной лихорадки ограничивается скукою чесанья, и то не больше трехъ или четырехъ дней, посл? которыхъ она проходитъ безо всякихъ посл?дствій, кром? бoльшаго здоровья.

Мн? бы хот?лось, чтобы во время твоей по?здки въ Рязань ты ограничилъ бы свои занятія однимъ мышленіемъ, т. е. не стараясь прибавить къ понятіямъ новыхъ св?д?ній изъ новыхъ книгъ, уже полученныхъ прежде, перегонялъ бы черезъ кубикъ передумыванья, и водку мыслей передвод?лъ бы въ спиртъ. Ихъ количество можетъ быть уменьшится, но за то качество прибудетъ и невольно заставитъ тебя писать. А это теперь для тебя необходимо. Мн? кажется: первый удачный опытъ, показавъ теб? твои силы, р?шитъ тебя сд?латься писателемъ. Это званіе не м?шаетъ ничему, но, напротивъ, еще помогаетъ сд?лать однимъ камнемъ два удара. Къ тому же не забудь, что ты об?щалъ Погодину. Кстати къ Погодину: онъ задумалъ пресм?шную вещь: хочетъ писать особенную брошюрку о томъ, что политическое равнов?сіе Европы принадлежитъ къ числу т?хъ мыслей, которыя, вм?ст? съ пов?рьями о колдунахъ, привид?ньяхъ и чертяхъ, суть порожденія нев?жества и суев?рія, и въ нашъ просв?щенный в?къ должны вывестись и исчезнуть при св?т? истиннаго мышленія. Сколько я ни толковалъ ему, а переуб?дить не могъ; ибо для этаго нужно понять: чтo такое Политическое равнов?сіе, а зд?сь-то и запятая. Однако над?юсь еще остановить его отъ этой шалости, которая достойна издателя Моск. В?ст. Впрочемъ ты не говори объ этомъ ни ему, когда увидишься, ни кому другому. Пусть оно умретъ вм?ст? со вс?ми его глупостями. По моему эта посл?дняя стоитъ казаковъ Останкинскихъ.

Сомн?ваться въ моемъ отв?т? на твое будущее об?щанное письмо не должно. Охотно готовъ возобновить съ тобою бумажную м?ну мыслей: будь же опять мой кошелекъ, въ который я стану складывать все золото мое. Скажи мое почтеніе твоей маменьк?, также и ото вс?хъ моихъ, которые тебя обнимаютъ. Моя маменька съ самаго твоего отъ?зда была нездорова; теперь ей лучше. Прощай, твой Кир?евскій.

М. П. ПОГОДИНУ[25].

(Петербургъ, начало 1830 г.).

Благодарю тебя, любезный Погодинъ, за твое письмо. Ты хочешь, чтобы я подробно высказалъ мое мн?ніе о твоей персон?, и потому надобно распространиться. Прежде всего однако надобно поблагодарить тебя за дов?ренность въ мою правдивость, дов?ренность, которая, впрочемъ, больше теб? комплиментъ, нежели мн?. Но скажи, пожалуйста: что за мысль испов?дываться другъ другу на письм?, тогда какъ мы два дня назадъ могли говорить другъ другу тоже и полн?е, и свободн?е. Какъ ни коротко знакомъ съ челов?комъ, но все легче сказать ему правду въ глаза, нежели написать ее заочно. Или можетъ быть ты думаешь, что я стану тебя хвалить; въ посл?днемъ случа? ты очень ошибся. Все хорошее, что есть въ теб?, такъ испорчено, задавлено дурнымъ или лучше сказать незр?лымъ, неразвитымъ, дикимъ началомъ твоего существа, что нельзя довольно повторять теб? о твоихъ недостаткахъ. Несвязность, необдуманность, взбалмошность, соединенная съ очень добрымъ сердцемъ, съ умомъ, очень часто одностороннимъ, вотъ ты, и какъ литераторъ и какъ челов?къ. Одно можетъ тебя исправить: искать и найти кругъ людей, которыхъ бы мн?ніемъ ты дорожилъ какъ святынею, ибо нельзя довольно уб?диться въ томъ, что челов?къ образуется только челов?комъ. Если же ты останешься теперешнимъ челов?комъ, то конечно сд?лаешь много хорошаго, можетъ быть иное рыцарски-прекрасное; но нав?рное сд?лаешь много и такого, что просто называется нечистымъ поступкомъ. Бойся этого! И не обидься грубостью моей искренности. Ты думаешь, что сд?лалъ все, когда оправдалъ свой поступокъ чистотою нам?реній, но это важная смертельная ошибка. Кром? сов?стнаго суда, для нашихъ д?лъ есть еще другая инстанція, гд? предс?дательствуетъ мн?ніе. Имъ ты и не дорожишь, ибо слишкомъ много в?ришь въ собственное. Но это мн?ніе, не забудь, его зовутъ — честь. Можно быть правымъ въ одной инстанціи, а виноватымъ въ другой. Но для истиннаго достоинства, для красоты, для счастья, для уважительности челов?ка, необходимо, чтобы каждый поступокъ удовлетворялъ и тому, и другому судилищу. Это возможно, ибо оно должно. Вотъ одно правило, которое я всегда почиталъ истиннымъ, въ которое в?рю еще и теперь, ибо понимаю его ясно и необходимо; вотъ оно: если сегодня я страдаю невинно, то в?рно вчера я былъ виноватъ въ томъ же безнаказанно и способенъ былъ сд?латься виновнымъ завтра, а наказаніе только предупредило, выл?чило меня напередъ, какъ горькое кушанье, исправляя желудокъ, предупреждаетъ его близкое разстройство. Ибо Провид?ніе несправедливо быть не можетъ, а способность къ дурному или хорошему для него равнозначительна съ д?йствительнымъ поступкомъ. Ибо время, которое разд?ляетъ с?мя отъ плода, для него прозрачное зеркало, воздухъ. Вотъ отчего, если хочешь узнать себя, то разбери свою судьбу, и перем?ни ее въ желанную, внутреннимъ переобразованіемъ самого себя. Но повторяю, только люди могутъ воспитать челов?ка! Ищи ихъ, и знай, что каждый шагъ, сближающій тебя съ недостойнымъ, тебя отдаляетъ отъ достойныхъ. О сочиненіи твоемъ я не говорилъ и не скажу никому. Пушкину очень понравился твой Иванъ[26]*) и онъ об?щалъ писать и послать теб? кое-что. Вс? зд?шніе теб? кланяются. Жуковскій благодаритъ за память. Кстати покуда ты не узналъ вс?хъ утонченностей того чувства, которое называютъ приличіемъ, то изъ тебя никогда не будетъ проку. Не хорошо бы кончить такъ, но бумаги н?тъ.

П. В. КИРЪЕВСКОМУ[27].

(Берлинъ). 16—21 Марта 1830.

Правда, милый братъ-другъ, намъ надо писать чаще, покуда мы близко, но еще розно. Спасибо за твое письмо; но изв?стія твои объ Москв? были не св?ж?е моихъ. Посл? моего посл?дняго письма къ теб?, я получилъ отъ маменьки и отъ сестры. Папенька въ Долбин?. У д?тей у вс?хъ была корь, но, какъ говорятъ он? вм?ст? съ Рамихомъ, хорошая корь. Маменька не спитъ ночи, ухаживая за больными; сестра в?роятно также, хотя и не говоритъ объ этомъ. Тяжело думать объ нихъ. Я просилъ сестру во всякомъ письм? ко мн? выписать мн? какой-нибудь текстъ изъ Евангелія. Я это сд?лалъ для того, чтобы 1-е, дать ей лишній случай познакомиться короче съ Евангеліемъ; 2-е, чтобы письма наши не верт?лись около вещей постороннихъ, а сколько можно выливались изъ сердца. Страница, гд? есть хотя строчка святаго, легче испишется отъ души. Но что же? вотъ текстъ, который она выбрала въ своемъ посл?днемъ письм?: Ne soyez donc point inquiets pour le lendemain, car le lendemain se mettra en peine pour lui-meme: a chaque jour suffit son mal. „Какъ бы мы были спокойны, прибавляетъ она, если бы исполняли это. Но мы никогда не думаемъ о настоящемъ, а заботимся только о будущемъ”. — Б?дная! въ 17 л?тъ для нея будущее — забота и безпокойство. Во всей семь? нашей господствующее, ежедневное чувство есть какое-то напряженное, боязливое ожиданіе б?ды. Съ такимъ чувствомъ счастье не уживается. Но откуда оно? зач?мъ? Какъ истребить его? Какъ зам?нить спокойствіемъ и мужественною неустрашимостью передъ ураганами судьбы? — вотъ объ чемъ мы должны подумать вм?ст?, чтобы д?йствовать общими силами. Если бы намъ удалось дать сестр? столько же твердости и кр?пости духа, сколько у нея н?жности, чувствительности и доброты, то мы сд?лали бы много для ея счастья. Между т?мъ я над?юсь, что это тяжелое состояніе духа, въ которомъ она писала ко мн?, прошло вм?ст? съ бол?знями д?тей. Но ты знаешь, долго ли нашъ домъ бываетъ свободенъ отъ причинъ къ безпокойству! Все это составляетъ для меня до сихъ поръ неразр?шенную задачу. Къ папеньк? я писать буду на первой почт?. Его мнительность изъ физическаго міра перешла въ нравственный. Но по счастью она обратилась на такой пунктъ, гд? отъ нея легко избавиться. По крайней м?р? я употреблю вс? силы, чтобы разув?рить его и доказать, что я не пересталъ его любить по прежнему. Не знаю, откуда могла ему прійти эта мысль; боюсь, чтобы она не им?ла источникомъ вліяніе той враждебной зв?зды, которая отдаляетъ меня ото всего, чтo дорого сердцу. Знаешь ли, мн? иногда кажется, что судьба, прокладывая мн? такую крутую дорогу въ жизни, ведетъ меня къ чему-нибудь необыкновенному. Эта мысль укр?пляетъ мои силы въ стремленіи быть достойнымъ ея призванія. То, чтo я писалъ къ теб? о Берлинской жизни и университет?, — неправда, или лучше полу-правда. Для тебя, я думаю, во всякомъ случа? Мюнхенъ полезн?е, а не то — Парижъ? Приготовь отв?тъ къ прі?зду. Между т?мъ пиши ко мн? въ Дрезденъ черезъ Рожалина. Тамъ я буду около перваго Апр?ля ихъ стиля. Но Святую мы встр?тимъ вм?ст?.

До сихъ поръ я еще, кром? Гуфланда, не познакомился зд?сь ни съ однимъ профессоромъ, хотя сд?лалъ н?сколько знакомствъ интересныхъ. Надняхъ, однако, отправлюсь къ Гегелю, Гансу, Шлейермахеру. Такъ какъ я не им?ю къ нимъ писемъ, и черты моего лица будутъ единственнымъ рекомендательнымъ письмомъ, то я и не знаю еще, какъ я буду принятъ и удадутся ли мн? н?которые планы на нихъ, исполненіе которыхъ могло бы сд?лать мое путешествіе не напраснымъ. При свиданіи разскажу подробн?е, но до сихъ поръ считаю, какъ говорятъ, безъ хозяина. Изо вс?хъ, съ к?мъ я зд?сь познакомился, самый интересный — это майоръ Радовицъ, къ которому я им?лъ письмо отъ Жуковскаго. Мудрено встр?тить больше оригинальности съ такимъ здравомысліемъ. — Изъ любопытныхъ вещей, вид?нныхъ мною, первое м?сто занимаетъ зд?шняя картинная галлерея. Слишкомъ длинно было бы разсказывать вс? особенности впечатл?ній, которыя я вынесъ оттуда. Скажу только, что зд?сь въ первый разъ вид?лъ я одну Мадонну Рафаеля, которая мн? кр?пко понравилась, или, лучше сказать, посердечилась. Я вид?лъ прежде около 10 Мадоннъ Рафаеля, и на вс? смотр?лъ холодно. Я не могъ понять, какое чувство соотв?тствуетъ этому лицу. Это не царица; не богиня; святая, — но это святое понимается не благогов?ніемъ; прекрасная, — но не производитъ ни удивленія, ни сладострастія; не поражаетъ, не пл?няетъ. Съ какимъ же чувствомъ надобно смотр?ть на нее, чтобы понять ея красоту и господствующее расположеніе духа ея творца? Вотъ вопросъ, который оставался для меня неразр?шеннымъ, покуда я увид?лъ одну изъ зд?шнихъ Мадоннъ. Эта Мадонна объяснила мн?, что понять ея красоту можно только однимъ чувствомъ: чувствомъ братской любви. Движенія, которыя она возбуждаетъ въ душ?, однородны съ т?ми, которыя раждаются во мн? при мысляхъ объ сестр?. Не любовью, не удивленіемъ, а только братской н?жностью можно понять чистую прелесть ея простоты и величіе ея н?жной невинности. То, чтo я говорю теперь, такъ истинно, и я чувствовалъ это такъ ясно, что ч?мъ больше я всматривался въ Мадонну, т?мъ жив?е являлся передо мной образъ Машки, и наконецъ такъ завлад?лъ мною, что я изъ за него почти не понималъ другихъ картинъ, и на Рубенса и Вандика смотр?лъ какъ на обои, покуда наконецъ распятіе Іисуса X., какого-то стариннаго живописца Н?мецкой школы, разбудило меня. Это была первая картина, которую сердце поняло безъ посредства воображенія. Это лучшая пропов?дь, какую я когда либо читалъ, и я не знаю, какое нев?ріе устоитъ предъ нею, по крайней м?р? на время созерцанія. Никогда не понималъ я такъ ясно и живо величіе и прелесть Іисуса, какъ въ этомъ простомъ изображеніи т?хъ чувствъ, которыя его распятіе произвело на свид?телей его страданій, на его мать, на сестру Лазаря, Марію, и на Іосифа. Такія чувства, такія слезы могутъ быть принесены въ жертву только челов?ку-Богу. Вид?лъ ли ты, и сколько разъ, твою Мюнхенскую Галлерею, которая, какъ говорятъ, одна изъ зам?чательн?йшихъ въ Европ?? Не можешь ли ты прислать что нибудь изъ твоего путешествія и Мюнхенской жизни для Погодина или для Дельвига, который издаетъ Литер. газету вм?ст? съ Пушкинымъ, Баратынскимъ и Вяземскимъ? Оба вел?ли тебя просить объ этомъ. Я также об?щалъ обоимъ; но мои наблюденія до сихъ поръ были такъ индивидуальны, какъ говорятъ Н?мцы, что могутъ быть интересны только для близкихъ мн?, кому я самъ интересенъ. Обще-любопытнаго я вид?лъ еще немного, а то, что вид?лъ, стоитъ большаго труда обд?лать въ хорошую журнальную статью, а для журнальнаго труда мн? до сихъ поръ не было времени. Поработай за меня. Прощай, милый, кр?пко и твердо любимый братъ! Всею силою души прижимаю тебя къ сердцу, котораго лучшая половина твоя. И. Кир?евскій.

Начато 16-го, окончено 21-го Марта н. с.

М. В. КИР?ЕВСКОЙ[28].

(Августъ 1830).

8-е/20. — Дружочекъ Маша! Сегодня твое рожденье и чтобы освятить себя на этотъ день, я начинаю его письмомъ къ теб?, милая сестра. Мудрено и грустно начать твое рожденье письмомъ. За годъ назадъ, когда я былъ съ вами, — Вечеръ. Вотъ что я усп?лъ написать къ теб? сегодня только что проснулся, т. е. въ 7 часовъ по утру. Но вм?сто того, чтобы продолжать письмо свое, я засмотр?лся на эти 3 строчки какъ будто на Рафаэлеву картинку, и до т?хъ поръ, покуда братъ и Рожалинъ вошли въ мою комнату поздравляться, т. е. до 9-ти часовъ, — что же я д?лалъ въ эти 2 часа, — ты этаго не спросишь. Можетъ быть ты сама въ это же время думала объ насъ, и знала, что если мы и не пришли къ теб? сегодня по утру, поц?ловать тебя и поздравить, то мысли наши были съ тобою еще прежде, ч?мъ ты проснулась, даже прежде ч?мъ мы сами проснулись. Знаешь-ли ты, что я во всякомъ сн? бываю у васъ? Съ т?хъ поръ, какъ я у?халъ, не прошло ни одной ночи, чтобъ я не былъ въ Москв?. Только какъ! — Вообрази, что до сихъ поръ я даже во сн? не узналъ, что такое свиданье, и каждый сонъ мой былъ повтореніемъ разлуки. Мн? все кажется, будто я возвратился когда то давно, и уже ?ду опять. Сны эти до того неотвязно меня пресл?дуютъ, что одинъ разъ, садясь въ коляску, тоже во сн?, чтобы ?хать отъ васъ, я ут?шался мыслію, что теперь, когда сонъ мой исполнился, по крайней м?р? я перестану его вид?ть всякую ночь. Вообрази же, какъ я удивился, когда проснулся, и увид?лъ, что и это былъ сонъ. — Это родъ соннаго сумасшествія, une idee fixe, qui est devenue un re?е permanent. Mais pourquoi fallait-il que cette idee fixe soit la separation, et non le revoir? — Хоть ты попробуй наслать мн? сонъ со свиданьемъ. Надумай его. Хоть одинъ, а я уц?плюсь за него всею силою воображенья, и разведу изъ него ц?лую гряду такихъ сновъ. Это будетъ с?мечко отъ цв?тка: Иванъ и Марья, которое я посажу къ себ? глубоко въ мысли, и стану за нимъ ходить, и буду его гр?ть и лел?ять, покуда оно пустить корни такъ далеко, чтобы никакая буря его не вырвала, никакой репейникъ не задавилъ. — Не см?йся надъ этимъ. Сны для меня не безд?лица. Лучшая жизнь моя была во сн?. Не см?йся же, когда я такъ много говорю объ нихъ. Они вздоръ, но этотъ вздоръ доходитъ до сердца. Къ тому же съ к?мъ лучше тебя могу я разд?лить его? — Между т?мъ, чтобъ ты знала, какъ наслать сонъ, надобно чтобы я научилъ тебя знать свойства сновъ вообще. Это наука важная, и я могу говорить объ ней а?ес connaissance de cause. По крайней м?р? я зд?сь опытн?е, ч?мъ на яву. Слушай же: первое свойство сновъ то, что они не свободны, но зависятъ отъ т?хъ, объ комъ идутъ. Такъ, если мн? непрем?нно надобно всякую ночь вид?ть васъ, то сны мои будутъ св?тлы, когда вамъ весело, и печальны, когда вы грустны, или нездоровы или безпокоитесь. Оттого, если ты хочешь быть моей колдуньей, то должна сохранять въ себ? безпрестанно такую ясность души, такое спокойствіе, такое довольство, которыя сообщившись моему сну, вложили бы въ него чувство невм?стное съ мыслію объ разлук?. Разум?ется что такъ колдовать должны вы вс? вм?ст?. И для твоей веселости нужна веселость вс?хъ, и цв?токъ Иванъ и Марья ростетъ между Машкиной душкой, Васильками, Лиліями, и пр. и пр. Второе свойство сновъ то, что они д?ти, и безпрестанно хватаютъ все, что передъ глазами. А такъ какъ у меня передъ глазами все н?мцы да н?мцы, то и во сн? они же м?шаются съ вами. Оттого, чтобы прогнать н?мцевъ изъ моихъ русскихъ сновъ, присылай мн? скор?е свой портретъ. Насмотр?вшись днемъ на него, на брата, на Рож. и на все, что прі?хало съ нами изъ Россіи, я над?юсь по крайней м?р? во сн? освободиться отъ Германіи, которую, впрочемъ, я не нелюблю, а ненавижу! Ненавижу какъ ц?пь, какъ тюрьму, какъ всякій гробъ, въ которомъ зарываютъ живыхъ. — Ты изъ своей Россіи не можешь понять что такое эта Германія. Все, что говорятъ объ ней путешественники, почти все вздоръ. Если же хочешь узнать, что она такое, то слушай самихъ н?мцевъ. Одни н?мцы говорятъ объ ней правду, когда называютъ ее землею дубовъ (das Land der Eichen), хотя дубовъ въ Германіи, кром? самихъ н?мцевъ, почти н?тъ. За то эти изо вс?хъ самые деревянные. Вчера еще братъ зац?пился за однаго изъ нихъ зонтикомъ, и такъ неосторожно, что зонтикъ сломался. Братъ извинился по-русски, своимъ обыкновеннымъ: ахъ! извините! — Н?мецъ почувствовалъ ударъ только шаговъ черезъ двадцать, вдругъ, сталъ какъ вкопаный, вылупилъ глаза и молчалъ. Обдумавшись хорошенько онъ наконецъ снялъ шляпу, чтобы отв?чать брату: Ich bitte recht sehr, Herr Baron! es thut nichts! — He знаю какъ ты назовешь такую живость, а для меня ей н?тъ слова кром?: н?мецкой. — Но, — лучше воротимся къ нашимъ снамъ. — Они д?ти; все, что они говорятъ, почти такая же чепуха какъ это письмо; но они д?ти благородныя, изъ которыхъ ничего не сд?лаешь ни угрозами, ни бранью, но которыя чувствительны къ ласкамъ. Потому ихъ надобно иногда баловать и лакомить. Но ласка, баловство и лакомство для моихъ сновъ, это твои письма. Каждое слово изъ нихъ, передумавшись на яву, переходитъ въ сонь, и сны мои, какъ д?ти воспитанныя, слушаются каждаго слова. Потому, чтобы они не капризничали и не хмурились, ты ихъ ласкай по-чаще, и по-больше и по-акуратн?е. Кром? того, на сны, какъ на д?тей, д?йствуетъ много хорошій прим?ръ. Это особенно представь на разсмотр?ніе Маминьк?, и попроси ее исправить свои сны хотя для того, чтобы мои не портились. — А покуда спи. 2 часа ночи и спать пора и хочется. Это письмо дойдетъ до тебя черезъ м?сяцъ. Я тогда в?роятно уже буду въ Италіи. Первый сонь со свиданьемъ будетъ мн? знакомъ, что ты получила мое письмо.

5 сентября/24 августа. Отгадала ли ты, милая Машка, что это письмо писано посл? 3-хъ бутылокъ шампанскаго, выпитыхъ за твое здоровье нами тремя? Я бы не послалъ теб? этотъ вздоръ, если бы не хот?лъ доказать на д?л?, что не ты одна бываешь пьяна. Передъ Папинькой извини меня за эту безтолковую трату почтовыхъ денегъ т?мъ, что я впередъ пьяный писать не буду! — Теперь ты уже большая д?вушка! — Теперь ты уже отв?чаешь за каждый поступокъ свой, за каждое слово! — Над?нешь-ли букли? — Объ верховой ?зд? я писалъ къ Маминьк?. — Пишешь-ли журналъ? — Прощай! — Будь здорова и смотри за здоровьемъ маминьки. — Теб? поручаю я при мал?йшемъ нездоровь? посылать за Рамихомъ, meme au risque d'etre grondee. — Обнимаю тебя отъ всего сердца. Твой Иванъ.

Побраните хорошенько Петруху за короткость его писемъ и велите ему писать за нед?лю до почты. — А то мн? стыдно посылать такія огромныя письма съ его такими маленькими.

А. И. КОШЕЛЕВУ[29].

(Январь 1831).

Въ половин? Генваря, пишешь ты, можетъ быть мы увидимся! Если бы это было въ самомъ д?л?, то неудавшееся путешествіе мое было бы мн? меньше досадно. Боюсь, однако, что ты только мажешь по усамъ. Между т?мъ во всякомъ случа?, т. е. удастся ли намъ такъ скоро вид?ться или н?тъ, а мы все должны пользоваться сближеніемъ разстояній между нами и по крайней м?р? пусть хоть письма наши докажутъ, что н?тъ границы между нами. Об?щать писать часто, — я не стану, потому, что врядъ ли ты уже пов?ришь такаго рода об?щаніямъ; но постараюсь исполнить на д?л?, если твои отв?ты не будутъ откладываться въ длинный ящикъ, такъ какъ ты сд?лалъ съ отв?томъ на мое письмо, которое я послалъ къ теб? съ Тютчевымъ. Кстати: получилъ ли ты его? Если н?тъ, то не жалуйся, что я не писалъ теб? изъ за границы, потому, что я забылъ твой адресъ и въ письм? съ Тютчевымъ просилъ тебя прислать мн? его. Но ты доказалъ мн?, что есть челов?къ еще меня л?нив?е.

Удастся ли мн? когда нибудь исполнить мой планъ путешествія, или останусь я на всегда въ этой несносной Москв?, я еще не знаю. Знаю только, что употреблю вс? силы, чтобы вырваться отсюда куда бы то ни было, и — либо сойду съ ума, либо поставлю на своемъ. Это желаніе, или лучше сказать, эта страсть, сд?лалась у меня т?мъ сильн?е, ч?мъ неудачн?е была моя по?здка. А неудачна она была во вс?хъ отношеніяхъ, и не столько по короткости времени, сколько по тому, что я ничего не видалъ кром? Германіи, скучной, незначущей и глупой несмотря на всю свою ученость. Но объ этомъ подробн?е поговоримъ при свиданіи.

Вотъ теб? Норова Моръ, который совершенно оправдываетъ свое названіе. Изъ зам?чаній цензора ты увидишь, отчего Погодинъ его не напечаталъ. Дай Богъ, чтобы и теб? не было больше усп?ха.

1-ое Генваря. Очень радъ, что до сихъ поръ не отослалъ къ теб? письма, и не начиная новаго, могу поздравить тебя съ Новымъ годомъ.

Я и теперь еще не отправилъ къ теб? письма моего (8-е Генваря); вообразишь, какую я д?ятельную жизнь веду зд?сь? — Приняться за перо, для меня такая важность, что я прежде долженъ къ тому собираться. Теперь же, когда внутреннее чувство говоритъ мн?, что ты скоро будешь въ Москву, — руки отнимаются писать къ теб?. И зач?мъ, въ самомъ д?л?, буду я трудиться писать, когда то же могу черезъ н?сколько дней разсказать теб? не обижая свою л?нь? —

Прощай, до свиданія.

Весь твой Кир?евскій.

В. А. ЖУКОВСКОМУ[30].

(Почт. штемп.: 6 окт. 1831).

Милостивый Государь, Василій Андреевичъ,

Издавать журналъ такая великая эпоха въ моей жизни, что р?шиться на нее безъ Вашего одобренія было бы мн? физически и нравственно невозможно. Ни рука не подымется на перо, ни голова не осв?тится порядочною мыслію, когда имъ не будетъ доставать Вашего благословенія. Дайте жъ мн? его, если считаете меня способнымъ на это важное д?ло; если жъ Вы думаете, что я еще не готовъ къ нему, или что вообще, почему бы то ни было, я лучше сд?лаю, отказавшись отъ изданія журнала, то все-таки дайте мн? Ваше благословеніе, прибавивъ только журналу not to be! — Если жъ мой планъ состоится, т. е. если Вы скажете мн?: издавай! (потому, что отъ этого слова теперь зависитъ все), тогда я над?юсь, что будущій годъ моей жизни будетъ небезполезенъ для нашей литературы, даже и потому, что мой журналъ заставитъ больше писать Баратынскаго и Языкова, которые об?щали мн? д?ятельное участіе. Кром? того, журнальныя занятія были бы полезны и для меня самого. Они принудили бы и пріучили бы меня къ опред?ленной д?ятельности; окружили бы меня mit der Welt des europaischen wissenschaftlichen Lebens, и этому далекому міру дали бы надо мной силу и вліяніе близкой существенности. Это н?которымъ образомъ могло бы мн? зам?нить путешествіе. Выписывая вс? лучшіе неполитическіе журналы на трехъ языкахъ, вникая въ самыя зам?чательныя сочиненія первыхъ писателей теперешняго времени, я изъ своего кабинета сд?лалъ бы себ? аудиторію Европейскаго университета, и мой журналъ, какъ записки прилежнаго студента, былъ бы полезенъ т?мъ, кто сами не им?ютъ времени или средствъ брать уроки изъ первыхъ рукъ. Русская литература вошла бы въ него только какъ дополненіе къ Европейской, и съ какимъ наслажденіемъ могъ бы я говорить объ Васъ, о Пушкин?, о Баратынскомъ, объ Вяземскомъ, объ Крылов?, о Карамзин?, — на страницахъ, не запачканныхъ именемъ Булгарина; передъ публикой, которая покупаетъ журналъ не для модныхъ картинокъ; им?я въ памяти только т?хъ читателей, которые думаютъ и чувствуютъ не нaслово, которыхъ участіе возвышаетъ д?ятельность, и забывъ, что есть на св?т? другіе. Но разум?ется, что все это можетъ быть хорошо только за неим?ніемъ лучшаго. Когда-то хот?лъ издавать журналъ Пушкинъ; если онъ р?шится нын?шній годъ, то разум?ется мой будетъ уже лишній. Тогда, также какъ и въ случа? Вашего неодобренія, я буду искать другихъ занятій, другаго поприща для д?ятельности и постараюсь настроить мысли на предметы не литературные.

Р?шите-жъ участь Вашего И. Кир?евскаго.

А. И. КОШЕЛЕВУ[31]

(В?роятно, 1832 г.).

И мы съ Одоевскимъ также безпрестанно вспоминаемъ время, проведенное у васъ такъ дружески и такъ тепло, не смотря на непогоду вокругъ насъ. Это время должно отозваться намъ не въ одной памяти. Какъ несчастное предзнаменованіе три св?чки на стол?, такъ три друга за столомъ счастливое, особливо, когда они окружены милыми имъ людьми. Это не суев?ріе. Поц?луй за меня ручки у Дарьи Николаевны и поблагодари ее хорошенько за наше Ильинское житье. Чтo ея нога, и когда вы въ Москву? Я очень радъ слышать, что ты продолжаешь свои занятія. Вотъ теб? Шеллинговъ Идеализмъ, а Канта у меня теперь не им?ется. Постараюсь достать. Желалъ бы, чтобы ты прі?халъ сюда съ доконченнымъ сочиненіемъ, хотя не знаю, возможно ли работать такъ скоро надъ д?ломъ такимъ труднымъ. Dupin я искалъ во вс?хъ лавкахъ, и напрасно. Надобно выписывать изъ Риги или изъ Любека. Усп?емъ-ли? О Гельвеціи, я думаю, я самъ былъ бы такаго же мн?нія, какъ ты, если бы прочелъ его теперь. Но л?тъ 10 назадъ онъ произвелъ на меня совс?мъ другое д?йствіе. Признаюсь теб?, что тогда онъ казался мн? не только отчетливымъ, яснымъ, простонародно-уб?дительнымъ, но даже нравственнымъ, несмотря на пропов?дованіе эгоизма. Эгоизмъ этотъ казался мн? только неточнымъ словомъ, потому что подъ нимъ могли разум?ться и патріотизмъ, и любовь къ челов?честву, и вс? доброд?тели. Къ тому же мысль, что доброд?тель для насъ не только долгъ, но еще щастіе, казалась мн? отм?нно уб?дительною въ пользу Гельвеція. Къ тому же прим?ръ его собственной жизни противор?читъ упрекамъ въ безнравственности. То, чтo ты говоришь о 89 год?, мн? кажется не совс?мъ справедливо. Двигатели мн?ній и толпы были тогда не только люди нравственные, но энтузіасты доброд?тели. Робеспьеръ былъ не меньше какъ фанатикъ добра. Конечно, это было не посл?дствіемъ тогдашней философіи, но можетъ быть вопреки ей; однако было. Можетъ быть, оно произошло только отъ сильнаго броженія умовъ и судебъ народныхъ, ибо и челов?къ въ минуты критическія бываетъ выше обыкновеннаго. Россія, мы над?емся, черезъ этотъ переломъ не пройдетъ; авось въ ней не будетъ кровопролитныхъ переворотовъ, но т?мъ заботлив?е надобно пещись въ ней о нравственности системъ и поступковъ. Ч?мъ меньше фанатизма, т?мъ строже и бдительн?е долженъ быть разумъ. И я заключу также, какъ ты: у насъ должна быть твердая и молодымъ душамъ свойственная нравственность, и стремленіе къ ней должно быть главною, единственною ц?лью всякой д?ятельности; въ ней патріотизмъ и любомудріе, въ ней основа религіи, — но надобно ум?ть ее понимать. Потому пиши, я буду д?лать тоже, и потомъ посмотримъ. Твой И. Кир?евскій.

17 Сентября, день В?ры, Надежды, Любви и Софіи.

ЕМУ-ЖЕ[32].

6 іюля (1833 или 1834 г.).

Вчера я писалъ къ теб?, другъ Кошелевъ, потому что была оказія, и писалъ насп?хъ; сегодня пишу безъ оказіи, только потому, что хочется потолковать съ тобой, и даже не знаю, застанетъ ли тебя письмо мое въ Ильинскомъ. Но все равно! Гд? нибудь, когда нибудь ты его получишь; а если н?тъ — не б?да: я пишу такъ, не им?я ничего сказать теб?, хотя им?ю охоту говорить обо многомъ. Я сейчасъ изъ подъ дyши, которую наконецъ добылъ; вечеръ славный: и св?жо и тепло вм?ст?; я сижу подъ окномъ; на окн? чай, который я пью, какъ пьяница, понемногу, съ наслажденіемъ, съ сладострастіемъ; въ одной рук? трубка, въ другой перо, — и я пишу, какъ пью чай, съ роздыхомъ, съ Турецкою н?гою л?ни: хорошо и мягко жить на эту минуту! Какая-то музыка въ душ?, безпричинная, Эолова музыка, не связанная ни съ какою мыслію. Зач?мъ неспособенъ я в?рить! Я бы думалъ тогда, что это безпричинное чувство въ душ? моей — чье нибудь вліяніе, что эта сердечная музыка не мое расположеніе духа, а отголосокъ, сочувствіе, физическое ощущеніе чужой мысли; но я этаго не думаю, потому что не в?рю такимъ чудесамъ; и еще по многимъ другимъ причинамъ. Странно: это чувство, покуда я говорилъ объ немъ, прошло. Видно я убилъ его словомъ, либо неловко зац?пилъ какою нибудь несоотв?тственною мыслію. Но все равно: давай пользоваться вечеромъ и чаемъ, и толковать, какъ бы мы были вм?ст?. Вотъ теб? отчетъ въ моихъ занятіяхъ съ т?хъ поръ, какъ ты у?халъ. Не стану говорить объ н?которыхъ хлопотахъ, объ безсмысленныхъ движеніяхъ ума, и т?ла, и языка, которыя дробили мое время и крошили мысли; объ нихъ говорить и вспоминать, значитъ продолжать ихъ силу. Но въ остальныя минуты, когда могъ быть самъ съ собою, я былъ въ одномъ изъ двухъ положеній: либо отдавалъ свою голову на произволъ судьбы (и это слишкомъ часто) и тогда строилъ себ? на воздух? разнаго рода Италіи; либо былъ господинъ своимъ мыслямъ, и тогда думалъ и писалъ объ воспитаніи женщинъ, — предметъ, который не знаю какъ ограничить, такъ онъ много захватываетъ другихъ предметовъ. Чтобы показать, что воспитаніе женщинъ не соотв?тствуетъ потребностямъ времени и просв?щенія, надобно показать характеръ времени и просв?щенія, отд?лить отъ существеннаго случайное, выказать мысль изъ подъ событій, привести къ одному итогу раздробленныя цифры, и это все изложить языкомъ общимъ, равно признаннымъ въ гостиныхъ и въ школахъ; изложить въ формахъ самыхъ простыхъ, чтобы женщина могла понять ихъ, и несмотря на эту ясность, изложить такъ, чтобы цензура не им?ла къ чему придраться, несмотря на подпись моего имени, — вотъ задача, которую исполнить такъ трудно, что эта одна трудность можетъ расшевелить къ работ?, какъ къ пистолетной стр?льб?. Но этаго мало. Представивъ время, изобразивъ сердце челов?ческое, какъ оно создано просв?щеніемъ и нравственнымъ порядкомъ вещей, надобно показать еще, какое изо всего этого сл?дуетъ отношеніе между мужчиною и женщиною. Для этаго необходимо представить вообще исторію этихъ отношеній, отъ начала исторіи до нашихъ временъ, и показать, въ какой соотв?тственности былъ всегда нравственный порядокъ вещей съ судьбою женщинъ; потомъ открыть общій законъ этой соотв?тственности; потомъ, проведя его и умозрительно, и фактически черезъ вс? моменты просв?щенія, показать его прим?неніе къ настоящему; этотъ результатъ вывести столько же умозрительно, сколько жизненно; наконецъ для вс?хъ требованій, для всей системы найти, создать одно слово, имя, которое бы отд?ляло ее отъ вс?хъ другихъ системъ, чтобы въ ум? читателей не см?шивались отрывки изъ одной мысли съ отрывками изъ другой мысли несоотв?тственной; чтобы вс? слова мои не приписали ни безсмысленному требованію Сенсимонической эмансипаціи, ни плоскому повторенію понятій запоздалыхъ; и надобно все это сработать къ Сентябрю, и если удастся, буду молодецъ!

7-е Іюля. Я долженъ былъ перервать мое письмо вчера потому, что у меня догор?ли св?чи, и мой челов?къ уже отправился спать. Я вчера простился съ Трубецкимъ, который ?детъ сегодня. Скарятину Влад. я до сихъ поръ не могъ доставить твоего письма потому, что онъ изволитъ забавляться на охот? и до сихъ поръ не возвращался домой. Вотъ теб? записку Чаадаева, на которую я отв?чалъ: не знаю, и об?щалъ спросить у тебя. Прощай. Твой И. К.

А. А. ЕЛАГИНУ.[33]

(Мартъ 1834 г.).

Милый другъ Папинька, я такъ полонъ чувствъ и мыслей, которыя бы хот?лъ передать Вамъ, что не знаю съ чего начать письмо. — Я вид?лъ Наталью Петровну, — мы объяснились съ нею, Маминька согласна, и для нашего щастья недостаетъ теперь только Вашего благословенія. Ради Бога пришлите его скор?е и такое сердечное, отеческое, дружеское, какаго я ожидаю отъ Васъ, и которое необходимо мн? какъ одно изъ первыхъ условій щастья. — Щастье! это слово, отъ котораго я было отвыкъ, и которое вдругъ воскресло для меня съ полнымъ, глубокимъ смысломъ. Разд?лите его со мною Вашимъ сочувствіемъ, — теперь дружба Ваша нужн?е для меня, ч?мъ когда нибудь. — Разсказать подробности всего я теперь не въ состояніи. При свиданіи можетъ быть я усп?ю привести свою голову въ порядокъ. Можетъ быть на сл?дующей почт? буду писать къ Вамъ. Теперь я похожъ на сл?паго, который вдругъ увид?лъ св?тъ, и еще не ум?етъ отличать предметовъ отд?льно, а только видитъ, что все вм?ст? св?тло и ясно. Вотъ почему и теперь могу д?литься съ Вами только этимъ общимъ впечатл?ніемъ и для него даже не нахожу словъ. — Жду Вашего письма съ живымъ нетерп?ніемъ и безо всякаго безпокойства. Да, я ув?ренъ и ни минуты не сомн?вался, что мое щастье будетъ для Васъ щастливымъ чувствомъ, что Вы разд?лите его вполн?, и благословите насъ какъ д?тей своихъ и друзей. Обнимаю Васъ кр?пко, и за себя и за Наташу.

А. П. ЕЛАГИНОЙ[34].

(1836).

Поблагодарите хорошенько нашего добраго Жуковскаго. Стало быть и зд?сь, между собакъ, картъ, лошадей и исправниковъ, можно жить независимо и спокойно подъ крыломъ этого генія-хранителя нашей семьи. Пожалуйста напишите объ немъ побольше, его словъ, его мн?ній, всего, куда брызнетъ его душа....

Мы послали вамъ стихи подъ именемъ Бенедиктова. Однако это была мистификація, въ которой прошу и васъ участвовать, сохраняя всевозможную тайну. Вотъ въ чемъ д?ло: наканун? нашей присылки стиховъ мы см?ялись тому, какъ наша публика и Шевыревская партія восхищаются Бенедиктовымъ и прочими рифмоплетеньями, гд? поэты безъ мыслей притворяются мыслящими потому только, что прочли н?сколько Н?мцевъ, не понимая, можетъ быть, половины, похоже на то, какъ покойный П., пробывъ н?сколько л?тъ подл? Ермолова, выучилъ н?сколько его словъ, принялъ у него книжный языкъ и важную фигуру и поразилъ весь почтамтъ своимъ умомъ и тонкою прозорливостью. Въ доказательство, какъ легко писать такіе стихи, мы втроемъ съ женой и братомъ начали піесу за ужиномъ и кончили, не выходя еще изъ за стола. Къ тому же до самаго посл?дняго стиха мы не знали, куда зайдемъ, ни о чемъ пишемъ. Къ тому же насъ еще затруднила Наташа, которая непрем?нно требовала вставить осину, какъ еще никогда не восп?тую. Теперь, милая маменька, такъ какъ вы обманулись, то сл?довательно и всякій обманется. Нельзя ли вамъ исполнить наше желаніе и обмануть Шевырева, такъ чтобы онъ пом?стилъ ее въ первомъ номер?, однако безъ имени, а только поставилъ бы В. Б..., это будетъ Варвара Боровкова, ваша бывшая прачка, отъ имени которой мы ему и еще пришлемъ стиховъ, если онъ до нихъ разохотится. Велите пожалуйста переписать незнакомой рукой и черезъ кого нибудь передать ему. Пожалуйста, постарайтесь объ этомъ. Если эпиграфъ покажется вамъ уже слишкомъ глупъ, то вм?сто Гете подпишите Тикъ, подъ фирмою котораго всякая безсмыслица сойдетъ.

В. А. ЕЛАГИНУ[35].

(1842 г.).

Любезный братъ Вася. Это письмо получишь ты отъ князя Гагарина, который взялся доставить его, и съ которымъ ты долженъ познакомиться непрем?нно. Это одинъ изъ людей р?дкихъ по внутреннимъ и вн?шнимъ качествамъ. О мн?ніяхъ его не говорю, ты самъ увидишь и оц?нишь хорошее, а въ чемъ не сойдешься, то конечно извинишь ему ради чистоты нам?реній. — Я люблю его и уважаю и желалъ бы только чтобы н?которыя особенности не м?шали намъ вполн? сочувствовать другъ другу. — Напиши мн? объ немъ и пожалуйста не откладывай, какъ я, который до сихъ поръ не собрался къ теб? писать, хотя многое нужно переговорить. Теперь сп?шу и потому оставляю до сл?дующаго письма по почт?. — Одно только необходимымъ считаю сказать теперь не по почт?, чтобы ты посов?товалъ Попову и другимъ русскимъ быть поосторожн?е въ ихъ разговорахъ. — Поповъ наговорилъ что то о движеніи умовъ въ Москв?, о какомъ то новомъ стремленіи, о какомъ то дух? и пр., все вещи, которыя зд?сь пугаютъ и могутъ быть вредны и ему и его пріятелямъ зд?шнимъ и тамошнимъ. Н?мцы ужъ собирались объ этомъ толковать въ журналахъ, что вышло бы и вздорно, и см?шно, и не безвредно. Урезонь его и поклонись ему отъ меня.

Нынче Маменькино рожденіе. Поздравляю тебя и обнимаю отъ всей души. До сл?дующаго раза, над?юсь скоро.

Твой братъ И. Кир?евскій.

Пожалуйста не скупись изв?стіями о Шеллинг?.

А. С. ХОМЯКОВУ[36].

Долбино. 1844. 10-е Апр?ля.

Письмо твое, любезный другъ Хомяковъ, отправленное изъ Москвы 21-го Марта, я получилъ 5-го Апр?ля, в?роятно отъ того, что оно шло черезъ Тулу. — Предложеніе твое доставило мн? истинное, сердечное удовольствіе, потому что я ясно вид?лъ въ немъ твое дружеское чувство, которое, въ посл?днемъ итог?, есть чуть ли не самая существенная сторона всякаго д?ла. Что же касается собственно до этого д?ла, то если въ немъ и есть другая сторона, д?ловая, то такъ завалена затрудненіями, что врядъ ли и вашей дружб? возможно будетъ откопать ее. Впрочемъ представляю мое полное и подробное мн?ніе объ этомъ предмет? на судъ теб?, братьямъ Петру и Вас?[37], и т?мъ, кто вм?ст? съ вами интересуется объ этомъ д?л?.

Я думаю, что лучше и полезн?е, и блестящ?е, и д?льн?е всего издавать журналъ теб?. Тогда во мн? нашелъ бы ты самаго в?рнаго и д?ятельнаго сотрудника. Потому, что хотя мн? запрещено было издавать Европейца, но не запрещено писать и участвовать въ журналахъ. Если же ты р?шительно не хочешь оставить свою куклу Семирамиду[38]

(потому что зайцы бы не пом?шали: на время порошъ могъ бы зав?дывать журналомъ другой), то отчего не издавать Шевыреву? Н?тъ челов?ка способн?е къ журнальной д?ятельности. Къ тому же Москв. держался имъ, и сл?д. теперь при отъ?зд? Погодина всего справедлив?е журналу перейти къ нему. Но такъ какъ ты объ этомъ не пишешь, то в?роятно есть какія нибудь непреодолимыя затрудненія, т. е. его р?шительный отказъ, и пр. и пр. Въ этомъ посл?днемъ случа? вотъ что я скажу о себ?: издавать журналъ было бы для меня самымъ пріятнымъ занятіемъ, и можетъ быть самымъ д?льнымъ, потому что я по несчастію уб?дился, что для возбужденія моей д?ятельности необходимо вн?шнее и даже срочное принужденіе. Но противъ этого много затрудненій: 1-е, я об?щалъ Семeну Исторію; 2-е, мн? былъ запрещенъ журналъ, и неизв?стно, позволятъ-ли теперь. Прим?ръ Полеваго, которому запретили одинъ и позволили другой, не знаю, приложится ли ко мн?. Разв? 12-ти-л?тняя давность послужитъ мн? зам?ной другихъ заслугъ. Но безъ яснаго и формальнаго позволенія я издавать не стану, именно потому, что уже разъ мн? было запрещено. 3-е. Если мн? и позволятъ, то можно ли найти гарантіи противъ того, что опять Петербургскіе журналисты меня оклевещутъ, донесутъ и выхлопочутъ новое запрещеніе? Подвергнуться во второй разъ тому, чтобы быть жертвой Булгариныхъ, было бы уже черезчуръ глупо съ моей стороны и въ мои л?та! Чтo, кажется, благонам?ренн?е Погодина и его Москвитянина? Я такъ думаю, хотя и не читалъ его. А между т?мъ сколько было на него доносовъ, и сколько разъ рисковалъ онъ быть запрещеннымъ, если бы не спасалъ его министръ. У меня этой опоры не будетъ, и никакой, а между т?мъ Булгарины съ братіей будутъ на меня еще зл?е, ч?мъ на Погодина, потому что я им?лъ неосторожность еще въ 29-мъ году обид?ть самолюбіе большей части Петербургскихъ литераторовъ и сд?лать ихъ своими личными врагами. Противъ этого могло бы быть одно спасеніе: если бы челов?къ благонам?ренный и неподкупный, и вм?ст? сильный, взялъ журналъ подъ свое покровительство, т. е., говоря покровительство, я разум?ю не послабленіе цензуры, но напротивъ увеличеніе ея строгости, только не безтолковой, и вм?ст? защиту отъ доносовъ и заступленіе отъ запрещенія. Такимъ челов?комъ я разум?ю Строгонова, но не знаю, согласится ли онъ на это. Вотъ какъ я воображаю себ? это д?ло: если бы кто нибудь изъ нашихъ общихъ знакомыхъ сказалъ ему сл?дующее: Вашему сіятельству изв?стно, что П. у?зжаетъ за границу и продаетъ свой журналъ. Купить его желалъ бы К., над?ясь, что посл? 12-ти л?тняго молчанія ему позволено будетъ говорить, т?мъ бол?е, что когда онъ черезъ знакомыхъ своихъ справлялся о томъ, то ему отв?чали, что запрещенъ Европеецъ, а не онъ, и поставили въ прим?ръ Надеждина и Полеваго, находившихся въ томъ же положеніи. Но К. естественно не хочетъ въ другой разъ подвергнуться той же участи, и потому не р?шается просить позволенія прежде, ч?мъ узнаетъ, можетъ ли, въ случа? разр?шенія, над?яться на ваше покровительство журналу. Образъ мыслей его вамъ изв?стенъ. Подъ покровительствомъ разум?етъ онъ одно: ув?ренность, что при самой строгой цензур?, какую вамъ угодно будетъ назначить, отв?тственность зат?мъ будетъ лежать на ней, а не на немъ.

Если Строгоновъ будетъ об?щать это, то тогда надобно пустить Валуева въ переговоры съ Семеномъ. Если Семенъ не сочтетъ себя обиженнымъ за то, что я не пишу Исторіи, то въ такомъ случа? надобно будетъ условиться съ Погодинымъ такимъ образомъ, чтобы онъ не д?лалъ ни мал?йшей жертвы, а высчиталъ бы, чтo стоитъ изданіе журнала, сколькими подписчиками оно покрывается, отчислилъ бы сверхъ того 50 экземпляровъ на безденежную раздачу, и зат?мъ назначилъ бы себ? такое число ежегодно, какое считаетъ достаточнымъ. Объ этомъ надобно будетъ сд?лать формальное условіе тогда, когда и если я получу позволеніе, которое впрочемъ онъ же долженъ будетъ мн? исходатайствовать, т. е. частными письмами узнать прежде черезъ своихъ знакомыхъ, возможно ли это, и если скажутъ — да, то подать прошеніе министру, чтобы позволено ему было передать Москв. мн?. Или можетъ быть мн? самому надобно будетъ подать о томъ прошеніе, въ такомъ случа? пришлите мн? форму, какъ и кому писать, тоже списавшись съ людьми знающими и поговоря съ гр. Строгоновымъ. Я думаю впрочемъ, что это прошеніе должно будетъ дойти до Государя, потому что отъ его имени объявлено мн? было запрещеніе. Но можно ли просить Государя объ этомъ? и какимъ образомъ? Я думаю, въ этомъ случа? надобно мн? будетъ писать къ гр. Бенкендорфу. Оправдываться въ прошедшемъ было бы теперь не кстати. Но тогда ты знаешь, что я не оправдывался (оправданіе мое, которое ходило тогда по Москв?, было писано не мною, и не по моимъ мыслямъ, и распущено не по моему желанію). Теперь я могъ бы сказать только одно: что съ т?хъ поръ прошло 12 л?тъ; что, разбирая свой образъ мыслей по сов?сти, я не нахожу въ немъ ничего возмутительнаго, ни противнаго правительству, ни порядку, ни нравственности, ни религіи, и потому осм?ливаюсь думать, что не недостоинъ того, чтобы молчаніе, наложенное на меня съ 32-го года, было наконецъ снято, и пр. и пр. Какое можетъ быть изъ этого сл?дствіе, я не знаю; но ты видишь по крайней м?р?, что я не упрямлюсь отказываться, но, развивая мысль, невольно встр?чаюсь съ столькими затрудненіями, что врядъ ли ты самъ найдешь ихъ преодолимыми. Сп?шу кончить, чтобы не опоздать, хотя о многомъ хот?лось бы поговорить съ тобой.

Жена кланяется теб?, Катерин? Михайловн?, и Марь? Алекс?евн?. Я также. Ожидаю твоего отв?та не черезъ Тулу, а то долго идетъ. Твой И. К.

ЕМУ-ЖЕ[39].

2-е Мая (1844).

Вчера получилъ письмо твое, любезный другъ Хомяковъ, т. е. въ день твоего рожденья, когда выпилъ за твое здоровье. Теперь сп?шу отв?чать теб? хотя н?сколько словъ, а въ субботу буду писать подробн?е.

На предложеніе твое я весьма бы радъ былъ согласиться, если бы это было возможно. Но разсуди самъ, если я, не зондировавши грунта, вдругъ явлюсь издателемъ, и если вдругъ, основываясь на прежнемъ, поступятъ съ Москв. также, какъ съ Ев(ропейцемъ), то не лишу ли я Пог. его собственности, и не пріобр?ту ли самому себ? право называться по крайней м?р? в?тренымъ и неосновательнымъ челов?комъ? Когда я говорилъ въ прежнемъ письм? объ имени, то конечно не для того, чтобы одному пожинать лавры; но я хот?лъ им?ть право отв?чать одинъ. Если же собственность журнала останется Погодину, то ч?мъ могу я вознаградить его въ случа? неудачи? Если правительству будетъ изв?стно, что я издаю, и журналу это не повредитъ, то въ этомъ случа? до имени мн? д?ла н?тъ, только бы им?ть право выказывать свой образъ мыслей самовластно. Если же могло бы къ моему имени присоединиться еще имя литературной изв?стности, то это не только бы подняло журналъ, но еще и мн? придало бы больше куражу. Не согласится ли Шев(ыревъ)? Каждый отв?чалъ бы за себя. А если бы ты согласился, то за усп?хъ можно бы напередъ дать росписку. Что же касается до именъ неизв?стныхъ, то я не понимаю, для чего они? Разв? для того, чтобъ напередъ отнять у публики дов?ренность. Если же комитетъ нуженъ только для того, чтобы мн? passer inapercu, то это мн? кажется плохой разсчетъ. Когда нибудь я буду же apercu, и тогда опять т? же отношенія. Къ тому же издавать комитетомъ значитъ сд?лать кашу безъ масла.

О Стр(огонов?) я писалъ потому, что 1-ое, онъ челов?къ благородный и хорошій, 2-ое, онъ глава Московскаго просв?щенія, 3-ье, ему изв?стенъ мой образъ мыслей по двумъ статьямъ, которыя я ему сообщилъ. Основываясь на этомъ, я думалъ, что онъ можетъ взяться обезопасить журналъ отъ скоропостижной смерти, ст?снивъ его жизнь посредствомъ цензуры. Но собственно покровительство его, просто какъ покровительство, мн? не нужно.

Результатъ всего сл?дующій: безъ того, чтобы имя мое было изв?стно и позволено, я издавать не могу, т?мъ бол?е, что журналъ остается собственностью Погодина. Если же это можетъ быть, т. е. совершенно безопасно для журнала, тогда устраивай какъ хочешь, я на все согласенъ.

Еще одно: ты пишешь, что противники издаютъ Галатею. Кто же эти противники? Неужели ты такъ называешь Грановскаго и пр.? Если такъ, то не ошибаетесь ли вы и во мн?? Можетъ быть, вы считаете меня заклятымъ Славянофиломъ, и потому предлагаете мн? Москв... То на это я долженъ сказать, что этотъ Славянофильскій образъ мыслей я разд?ляю только отъ части, а другую часть его считаю дальше отъ себя, ч?мъ самыя эксцентрическія мн?нія Грановскаго.

Я отм?нно обрадованъ былъ изв?стіемъ, что ты и Языковъ начали писать. Отъ этого только подписываюсь на Москвит.

Ув?домь меня, когда ты ?дешь? Нашъ общій поклонъ Катерин? Михайловн?. Твой И. К.

М. П. ПОГОДИНУ[40].

(Кон. 1844 или нач. 1845 г.).

Что ты хочешь д?лать съ Москвитяниномъ, сов?туя перепечатывать въ него оффиціальныя пошлости тайнаго сов?тника Стурдзы? Онъ хотя и Стурдза, но хорошъ только какъ писатель-христіанинъ; а какъ начнетъ быть тайнымъ сов?тникомъ, то становится въ род? Сушкова, только н?сколькими градусами оффиціальн?е. Это просто убить журналъ, если печатать и еще перепечатывать такую пошлую лесть, восторженнымъ гласомъ произнесенную. Напиши къ нему что хочешь; придумай извиненіе, если нужно извиняться; а мн? кажется лучше поссориться, ч?мъ замараться.

Иннокентіева пропов?дь тоже холодные пустяки. Перепечатывать ее кажется не нужно, т?мъ бол?е, что Воскресное Чтеніе везд?, гд? есть Москвитянинъ, и расходится въ гораздо бoльшемъ количеств?. Нельзя ли черезъ Лобкова попросить еще у митрополита, хотя той пропов?ди на Великую Пятницу, на которой Платонъ написалъ ему: Ты князь пропов?дниковъ.

Статью о древней Русской торговл? давай сюда непрем?нно. Не это называется сухимъ предметомъ. Безъ такихъ статей Москвитянинъ опошлится. Он?-то и могутъ дать ему настоящій характеръ.

Надпись на билетахъ я теперь только прочелъ, и не понимаю, что тамъ написано. Что-то очень темно. Къ тому же надобно перем?нить и то, что не 1-го, а 20-го числа будетъ выходить №.

В. А. ЖУКОВСКОМУ[41].

Москва. 28 Генваря (1845).

Въ самомъ д?л?, какъ могу я отв?чать Вамъ? Даже изъ учтивости, посл? всего, что Вы для меня д?лаете, кажется мн? приличн?е молчать совс?мъ, ч?мъ говоря не высказать всей благодарности, для чего не достало бы у меня ни словъ, ни ум?нья. Еще въ Ноябр? написано было у меня длинное письмо къ Вамъ, но не кончено и потому не послано. Потомъ перем?нились н?которыя обстоятельства, и надобно было писать другое. Между т?мъ пришелъ Вашъ подарокъ Москвитянину, который, ч?мъ глубже тронулъ меня, т?мъ кр?пче завязалъ языкъ. Не знаю, отъ чего со мной такъ бываетъ. Это какой-то психологическій недостатокъ, который прошу мн? простить, потому что я не ум?ю съ нимъ сладить. Нынче 29-е Генваря. Поздравляю Васъ и вс?хъ Вашихъ, тамошнихъ и зд?шнихъ. Поздравляю Васъ также съ новымъ Жуковскимъ. Мы получили это изв?стіе съ жив?йшею радостью. Посылаю вамъ 1-й № Москвитянина. Онъ вышелъ поздно по многимъ причинамъ, частію вн?шнимъ, неисправность типографская, ценсура и пр., частію по внутреннимъ, неусп?хъ, неум?нье и пр. Маменька в?роятно уже писала къ Вамъ о нашей потер?. Братъ Андрей об?щалъ много. Но, кажется, именно лишнее усиленное развитіе внутренней жизни пришло въ разногласіе съ жизнію вн?шнею, и убило его этой дисгармоніей. Конечно Тотъ, Кто управляетъ судьбою міра и каждаго, лучше знаетъ, для чего жизнь и для чего смерть; но признаюсь, иногда трудно понять и не меньше трудно оторвать мысль отъ пониманія непонятнаго. Здоровье маменьки теперь, слава Богу, начинаетъ поправляться. Вчера она въ первый разъ вы?хала нав?стить меня, который немного простудился. Жена моя тоже нездорова. Она въ 8-мъ м?сяц? и очень боится девятаго. У насъ вообще въ воздух? какія-то особенныя бол?зни, соединенныя съ сильнымъ нервнымъ разстройствомъ. Н?которые изъ лучшихъ докторовъ говорятъ, что надобно изм?нить прежнія системы л?ченія, потому что бол?зни принимаютъ какой-то новый характеръ. Жена моя хот?ла сама писать къ Вамъ, но не въ состояніи теперь этого сд?лать. Она поручила мн? сказать Вамъ, что Ваша строгость съ Вашею маленькою Сашенькой можетъ быть очень легко зам?нена другимъ средствомъ, которое изв?стно ей по многимъ опытамъ. Вм?сто наказаній, которыя въ этомъ случа? р?дко, и очень р?дко приносятъ пользу, нуженъ только бдительный надзоръ няньки или того, кто смотритъ за ребенкомъ....

Въ недокончанномъ и непосланномъ письм? моемъ я изложилъ Вамъ подробно о Москвитянин?, и причины, меня побудившія взять его на свои руки, и ц?ль мою, и планъ, и надежды, и опасенія. Теперь постараюсь изложить одно существенное. Тому года три, я просилъ К. В.[42] справиться гд? сл?дуетъ, могу ли я писать и участвовать въ журналахъ: ему отв?чали, что мн? былъ запрещенъ Евр. (этому теперь 13 л?тъ), но не запрещалось никогда писать гд? хочу, и что Пол. и Над.[43] не только пишутъ, но и сами издаютъ другіе журналы посл? запрещенія своихъ. Теперь, передъ условіемъ съ Погод, я спрашивалъ сов?та гр. Стр.[44], и онъ полагалъ, что почитаетъ участіе мое возможнымъ. Но Погодина имя (и) отв?тственность не могутъ быть сняты безъ особаго разр?шенія, для котораго нужно время. Въ то же время Погод. ув?домилъ Министра о передач? мн? редакціи, изъ чего явствуетъ, что хотя я издаю подъ чужимъ именемъ, но не обманомъ, не изъ подъ тишка, а съ в?дома правительства. Между т?мъ въ стихахъ Вашихъ имени моего не пропустили, потому что Вы говорите о моемъ журнал?. Причины, побудившія меня взяться за это д?ло, были частію личныя слабости, частію умственныя уб?жденія. Личныя заключаются въ томъ, что 1-е я удостов?рился, что для д?ятельности моей необходимо вн?шнее побужденіе, срокъ, не отъ меня зависящій. 2-е, журнальная д?ятельность мн? по сердцу. 3-е, въ уединенной работ? я такой охотникъ grubeln, что каждая мысль моя идетъ ракомъ. Въ журнал? вн?шняя ц?ль даетъ ей границы, и показываетъ дорогу. Къ тому же во мн? многое дозр?ло до статьи, что далеко еще не дозр?ло до книги. Выраженное въ отрывкахъ, оно придвинетъ меня къ полн?йшему уразум?нію того, чтo мн? недостаетъ. Къ тому же д?ятельность, возбужденная вн?шними причинами, можетъ быть обратится въ привычку (хотя въ посл?днемъ я кр?пко сомн?ваюсь). Сверхъ всего этого я им?лъ въ виду и то, что если журналъ пойдетъ, то дастъ мн? возможность не жить въ деревн?, которую я не ум?ю полюбить несмотря на многол?тнія старанія, и позволитъ мн? жить въ Москв?, которую я, также несмотря на многія старанія, не ум?ю отд?лить отъ воды, отъ воздуха, отъ св?та. Таковы были личныя причины. Важн?е этого было то обстоятельство, что многіе изъ моихъ Московскихъ друзей объявили мн?, что моя редакція Москвит. будетъ для нихъ причиною д?ятельности. Но надъ вс?мъ этимъ носилась та мысль, или можетъ быть та мечта, что теперь именно пришло то время, когда выраженіе моихъ задушевныхъ уб?жденій будетъ и не безполезно и возможно. Мн? казалось в?роятнымъ, что въ наше время, когда Западная словесность не представляетъ ничего особенно властвующаго надъ умами, ни какаго начала, которое бы не заключало въ себ? внутренняго противор?чія, ни какаго уб?жденія, которому бы в?рили сами его пропов?дники, что именно теперь пришелъ часъ, когда наше Православное начало духовной и умственной жизни можетъ найти сочувствіе въ нашей такъ называемой образованной публик?, жившей до сихъ поръ на в?ру въ Западныя системы. Христіанская истина, хранившаяся до сихъ поръ въ одной нашей церкви, не искаженная св?тскими интересами папизма, неизломанная гордостью саморазум?нія, неискривленная сентиментальною напряженностію мистицизма, — истина самосущная, какъ сводъ небесный, в?чно новая, какъ рожденіе, неизб?жная какъ смерть, недомыслимая, какъ источникъ жизни, — до сихъ поръ хранилась только въ границахъ духовнаго Богомыслія. Надъ развитіемъ разумнымъ челов?ка, надъ такъ называемымъ просв?щеніемъ челов?чества господствовало начaло бол?е или мен?е искаженное, полу-языческое. Ибо мал?йшее уклоненіе въ приц?л? кладетъ пулю въ совершенно другую м?ту. Отношеніе этого чистаго Христіанскаго начала къ такъ называемой образованности челов?ческой составляетъ теперь главный жизненный вопросъ для вс?хъ мыслящихъ у насъ людей, знакомыхъ съ нашею духовною литературою. Къ этому же вопросу, дальше или ближе, приводятся вс?, занимающіеся у насъ древне-русскою исторіей. Сл?д. я могъ над?яться найти сочувствіе въ развитіи моего уб?жденія. Вотъ почему я р?шился испытать журнальную д?ятельность, хотя и знаю, что неудача въ этомъ случа? была бы мн? почти не подъ силу. Я говорю не подъ силу въ нравственномъ отношеніи, потому что въ финансовомъ я не рискую. Издателемъ остается Погодинъ, съ его расходами и барышами, покуда будетъ такое количество подписчиковъ, что мн? можно будетъ безъ убытка заплатить ему изв?стную сумму за право изданія. Но если журналъ не пойдетъ, не встр?титъ сочувствія, то эта ошибка въ надеждахъ в?роятно уже будетъ посл?днимъ изъ моихъ опытовъ литературной д?ятельности. Представьте-жъ, каково было мое положеніе, когда въ конц? Декабря я увид?лъ, что для 1-го №, который долженъ былъ р?шить судьбу журнала, у меня н?тъ ничего, кром? стиховъ Языкова, моихъ статей и маменькиныхъ переводовъ. Присылка Вашихъ стиховъ оживила и ободрила меня. Я почувствовалъ новую жизнь. Потомъ получилъ Слово Митрополита. За три для до выхода книжки выказалъ Погодинъ сказку Луганскаго, таившуюся у него подъ спудомъ. Прошу сказать мн? подробно Ваше мн?ніе объ этомъ номер?: оно будетъ мн? руководствомъ для другихъ. Отрывокъ изъ письма Вашего объ Одиссе? нельзя было не напечатать. Это одна изъ драгоц?нн?йшихъ страницъ нашей литературы. Тутъ каждая мысль носитъ с?мена совершенно новаго, живаго воззр?нія. Одиссея Ваша должна совершить переворотъ въ нашей словесности, своротивъ ее съ искусственной дороги на путь непосредственной жизни. Эта простодушная искренность поэзіи есть именно то, чего намъ недостаетъ и, чтo мы, кажется, способн?е оц?нить, ч?мъ старые хитрые народы, смотрящіеся въ граненыя зеркала своихъ вычурныхъ писателей. Живое выраженіе народности Греческой разбудитъ понятіе и объ нашей, едва дышущей въ умолкающихъ п?сняхъ. Кстати къ п?снямъ, изъ собранія, сд?ланнаго братомъ, одинъ томъ уже почти годъ живетъ въ Петербургской цензур?, и судьба его до сихъ поръ еще не р?шается. Они сами знали только п?сни иностранныя, и думаютъ, что русскія — секретъ для Россіи, что ихъ можно не пропустить. Между русскими п?снями и русскимъ народомъ — Петербургская цензура! Какъ будто народъ пойдетъ спрашиваться у Никитенки, какую п?сню затянуть надъ сохою. Братъ мой недавно прі?халъ изъ деревни и помогаетъ мн? въ журнал?. Адресъ мой: Въ Большомъ Знаменскомъ пер., подл? церкви Ржевской Божіей Матери, въ дом? Бернгардъ. Адресъ матушки: Противъ Пожарнаго депо въ приход? Покрова въ Левшинахъ въ дом? г-жи Воейковой. Калачи Московскіе спрашиваютъ у меня всякій день, когда Василій Андреевичъ будетъ насъ кушать? Что прикажете имъ отв?чать? Надолго ли у?халъ отъ васъ Гоголь? Если будете писать ко мн?, если доставите мн? эту истинную радость, то скажите что нибудь объ немъ. Особенно хот?лось бы мн? слышать отъ Васъ о томъ сильномъ религіозномъ направленіи, которое кажется теперь овлад?ло имъ. Откуда оно развилось, куда идетъ и до куда дошло. Страшно, чтобы въ Париж? не подольстились къ нему Іезуиты. Изучалъ ли онъ особенно нашу Церковь?

Баронъ Черкасовъ зд?сь, а братъ его, не баронъ, въ деревн? подл? насъ. Мы видались довольно часто. Онъ челов?къ очень зам?чательный, чисто-нравственный, не шутя в?рующій, и живущій по уб?жденію. Мачиха отдала ему свое им?ніе. А онъ изъ благодарности посвящаетъ ей и ея д?тямъ свою жизнь, занимается ея хозяйствомъ, снимаетъ планы съ ея земель и работаетъ съ утра до вечера, какъ только позволяетъ ему его разстроенное здоровье.

Москву теперь занимаютъ больше всего балы, безпрестанные, очень, какъ говорять, приличные, т. е. дорогіе, и довольно неприличные, и, тоже какъ говорятъ, не очень веселые. Теперь прекратились по причин? траура. О лекціяхъ Шевырева Вы прочтете въ Москвитянин?. Новое филантропическое общество дамъ, результатъ Mysteres de Paris, занимаетъ почти вс?хъ. Отыскиваютъ des pauvres honteux, и никакъ не могутъ найти. А между т?мъ прежняя милостыня Русская исчезаетъ. Даже на Церковь перестаютъ подавать. Здоровье Яке-пузана[45] кажется поправляется, но все еще плохо. Онъ пишетъ много, и стихъ его кажется сталъ еще блестящ?е и кр?пче. Хомяковъ пишетъ больше прозою (больше сказано въ противуположность къ очень мало въ бильярдномъ смысл?). Во второмъ № Москв. Вы увидите его статью. Чертковъ издалъ второе Прибавленіе къ своему каталогу, — вещь великол?пная. Жена моя готовится издать дополненіе къ семейству господъ Кир?евскихъ. Она кланяется Вамъ и Вашей жен? и поздравляетъ.

Вашъ И. Кир?евскій.

М. П. ПОГОДИНУ[46].

(Начало 1846 г.).

Любезный Погодинъ! Честь теб? и слава, и благодарность ото вс?хъ, кто дорожитъ памятью Карамзина и славою Россіи. Я прочелъ твоеСлово[47] съ истиннымъ наслажденіемъ. Давно ничто литературное не производило на меня такого впечатл?нія: Карамзинъ явился у тебя въ своемъ истинномъ вид?, и такимъ образомъ р?чь твоя воздвигаетъ ему въ сердц? читателя великій памятникъ, лучше Симбирской бронзы. Зам?чаній, которыхъ ты отъ меня требуешь, я сд?лалъ не много. Оттого ли, что большія красоты заслонили отъ меня мелкіе недостатки, или оттого, что ихъ н?тъ, только вотъ все, что я зам?тилъ:

№ 1. Согражданина вашего. Онъ не Симбирскій, а Русскій гражданинъ, и сл?довательно — согражданинъ вс?хъ насъ. Эту честь намъ уступать нельзя. Не лучше ли сказать: согорожанина вашего, нашего общаго согражданина...

№ 2. Не одинъ Симбирскъ ставилъ памятникъ Карамзину; потому выражавшій свои чувства при этомъ случа? не могъ быть органомъ однихъ Симбиряковъ. Нельзя ли сказать органомъ общаго чувства...

№ 3. О книжной лавк? Карамзинъ не заботился. Сочиненія его продавались безъ его хлопотъ. Не в?рн?е ли будетъ: между типографіей и письменнымъ столомъ.

№ 4. Въ прежніе в?ка не было безусловныхъ в?рноподданныхъ. Сколько князей изгонялось за нарушенія условій! Одно подозр?ніе въ злод?яніи Бориса возстановило противъ него всю Россію. Одно неуваженіе къ обрядамъ и обычаямъ Русскимъ уничтожило Самозванца. А т? грамоты, на которыхъ ц?ловали крестъ наши властители при восшествіи на престолъ отъ Шуйскаго до Анны? — Н?тъ, то-то и особенность нашего прежняго в?рноподданства, что оно было не безусловное, но напротивъ условленное законностью. Самое слово в?рноподданный какъ-то нейдетъ къ характеру прежнихъ в?ковъ. Въ немъ закалъ новаго времени. Оно изъ лексикона ?еофана и Яворскаго. Къ тому же весь конецъ этого періода слишкомъ пахнетъ риторикой, хотя начало его прекрасное.

№ 5. Нельзя ли сказать: который по прим?ру древнихъ, забытыхъ в?ковъ...

№ 6. Можно ли сказать: честь и слава в?ку и государству, гд? кр?постный крестьянинъ и пр.?..

№ 7. Не правильн?е ли: забытый въ прошедшемъ в?к?? Потому что въ прежніе в?ка мы безъ сравненія больше ц?нили доблести нравственныя и внутреннія, религіозныя, ч?мъ вн?шнія, видимыя.

№ 8. Что за правила твоею искусства? и зач?мъ объ нихъ думать? — Все, что наводитъ на риторику, наводить и на з?воту.

№ 9. Что такое — Русскій Богъ? — Вообще эта манера говорить о Ломоносов? уже очень опошлилась. Тамъ, на берегу Б?лаго моря и проч. Не лучше ли такъ: Богу угодно было, чтобы еще при жизни Самодержца, преобразователя Государства, родился тотъ крестьянинъ, которому предназначено было преобразовать наше слово. Черезъ пятнадцать л?тъ и пр.

№ 10. В?дь что-то не въ тон?. Не лучше ли и моменты зам?нить ступенями, или по крайней м?р? періодами.

№ 11. Зд?сь, кажется, м?сто упомянуть о Новиков? и представить въ настоящемъ св?т? его вліяніе на Карамзина. Ты, правда, упомянулъ о немъ въ другомъ м?ст?, но только что упомянулъ. Въ памяти о Карамзин? Новиковъ долженъ занимать не такое м?сто. Конечно, собственный геній и внутренній голосъ были руководителями Карамзина; но кто раскрылъ въ немъ этотъ геній? Кто освободилъ этотъ голосъ отъ шума мелкой жизни? Кто вдохнулъ живительную мысль и далъ средства къ высокому направленію жизни? — Хорошо бы было представить зд?сь это общество незам?тныхъ д?лателей, трудящихся въ тишин? и безъ славы, безъ выгодъ, на пользу челов?чества и Отечества. Карамзинъ могъ сблизить языкъ съ естественностію и съ д?йствительною жизнію потому, что жизнь д?йствительная уже получила то высокое значеніе, которое было ею утрачено, и безъ котораго она не могла им?ть образованнаго слова. Карамзинъ разр?шилъ вопросъ потому, что вопросъ уже былъ предложенъ и данныя къ р?шенью готовы.

№ 12. Успокоившись — лишнее. Можетъ быть, писатель испытывалъ сильное волненіе, но читатель еще спокоенъ, хотя и заинтересованъ.

№ 13. Произвести впечатл?ніе о себ? въ правительств? — не по Русски.

№ 14. Бабушка Екатерина А?анасьевна Протасова, при которой мы читали твою р?чь, зам?тила при этомъ случа?, что вм?ст? съ необыкновеннымъ усп?хомъ, который им?ла Б?дная Лиза, вм?ст? съ необыкновеннымъ восторгомъ возбудила она и сильныхъ, горячихъ порицателей, которые говорили тогда, что при этомъ упадк? искусства остается уже ожидать только того, чтобы писатели называли своихъ героевъ еще и по отчеству! — Вы увидите, говорили они, назовутъ! право назовутъ и по отчеству! За это злонам?ренное пророчество сердились тогда вс? обожатели Карамзина.

№ 15. Прекрасный отрывокъ: зд?сь весь Карамзинъ въ зародыш?. Зд?сь слышанъ и Новиковъ. Не тутъ ли сказать объ немъ?

№ 16. Начиная съ крестьянской; задача — не крестьянская, хотя и о крестьянахъ. Нужно другое слово.

№ 17. Зач?мъ объявлять эту тайну?

№ 18. Слово республиканская свобода колетъ глаза. Не лучше ли народная?

№ 19. Какъ хочешь, закрывъ глаза — не хорошо. Потому-то онъ и ринулся въ бездну Русской Исторіи, что открылъ глаза, которые у другихъ были закрыты.

№ 20. Не лишняя ли эта вставка отъ черты до черты? Зач?мъ тутъ разсужденіе о правилахъ науки или искусства? Не лучше ли прямо начать: Въ приготовленіи матеріаловъ и проч.

№ 21. Ужъ это слишкомъ! Богословамъ начинать съ Карамзина!

№ 22. Какъ остальныя выписки твои вс? кстати и объясняютъ твою мысль, такъ эта выписка, надобно признаться, самая несчастная. Подумай хорошенько, можно ли безъ оговорки выставить эту мысль Карамзина? — Если была темная точка въ св?тломъ ум? Карамзина, то, конечно, это см?шеніе понятій о единовластіи и самовластіи, о воспитаніи грубаго и нев?жественнаго народа просв?щеннымъ правительствомъ! — Зд?сь начало раздвоенія между правительствомъ и народомъ. — Разумъ народа — въ церквахъ, въ университетахъ, въ литератур?, въ уб?жденіяхъ сословій и пр. — Въ правительств? — народная воля; можетъ ли быть воля умн?е разума? Можетъ казаться умн?е, когда, не слушаясь разума, подражаетъ чужому образу д?йствій. Отсюда минутный блескъ и неминуемое разстройство организма. Оттого Петръ идетъ не въ пути народа, а наперекоръ ему. Однимъ словомъ, зд?сь то вся завязка вопроса между Востокомъ и Западомъ въ Русскомъ образ? мыслей. Приводя Карамзина безъ возраженій, ты опровергаешь самъ себя.

№ 23. Языкъ произвестися не можетъ.

№ 24. Отчего Жуковскій названъ воспитанникомъ Карамзина, а не просто другомъ?

Но главное, что можно зам?тить о всей р?чи, это то, что она производитъ впечатл?ніе сильное и написана, и д?йствуетъ прекрасно. Честь теб? и слава!

М.В. КИР?ЕВСКОЙ[48].

17 Марта 1847.

Ты пишешь, милая сестра, что тебя давно уже пресл?дуетъ мысль о освобожденіи крестьянъ, что ты молишься Богу, чтобы Онъ позволилъ теб? осуществить эту сладкую мечту, что думаешь, что и мы въ этомъ случа? одобримъ твое желаніе и просишь нашихъ сов?товъ о томъ, какъ бы привести въ д?йствительное исполненіе твое нам?реніе. — Благодарю тебя за то, что ты сообщила намъ свою мысль и хочешь знать наше мн?ніе. Долгомъ сердца считаю, сказать его теб? съ полною искренностію.

Но прежде, ч?мъ я скажу теб? свое мн?ніе о твоемъ д?л?, я считаю также долгомъ сказать теб? мои уб?жденія объ освобожденіи крестьянъ въ Россіи вообще, для того, чтобы ты не предполагала во мн? такаго мн?нія, котораго я не им?ю, и не придала бы отъ того моимъ сов?тамъ бол?е в?су, ч?мъ сколько они заслуживаютъ.

Правда, у насъ теперь безпрестанно толкуютъ объ эмансипаціи, Кошелевъ, Хомяковъ и другіе. Но я ихъ мн?нія не разд?ляю. Не потому, чтобы я считалъ хорошимъ и полезнымъ для Россіи оставить навсегда кр?постное состояніе; не потому даже, чтобы я считалъ это возможнымъ; кр?постное состояніе должно со временемъ уничтожиться, когда предварительно будутъ сд?ланы въ Государств? другія перем?ны, законность судовъ, независимость частныхъ лицъ отъ произвола чиновниковъ, и многія другія, которыхъ зд?сь исчислять не нужно; — но въ теперешнее время, я думаю, что такая всеобъемлющая перем?на произведетъ только смуты, общее разстройство, быстрое развитіе безнравственности, и поставитъ отечество наше въ такое положеніе, отъ котораго сохрани его Богъ! — И что такое свобода безъ законности? — Зависимость отъ продажнаго чиновника, вм?сто зависимости отъ пом?щика. — Но выгоды пом?щика больше или меньше связаны съ благосостояніемъ его крестьянъ; но, говоря вообще, пом?щики самые дурные им?ютъ больше сов?сти, ч?мъ чиновники; кром? сов?сти, въ нихъ есть, больше или меньше, чувство чести, которое м?шаетъ имъ злоупотреблять свою власть; есть зависимость отъ мн?нія другихъ, которая была причиною, что отношенія ихъ къ крестьянамъ каждый годъ улучшаются, и съ т?хъ поръ уже какъ я помню, изм?нились совершенно. Чиновникъ же не связанъ нич?мъ, кром? своей выгоды и другими чиновниками, тоже продажными. Ты знаешь сама, въ какомъ положеніи Государственные крестьяне, а если не знаешь, то спроси брата Петра, или священника Александра Петровича, или любаго сос?да или купца, который знаетъ ихъ положеніе, и скажи посл? того, стоитъ-ли это положеніе того, чтобы производить переворотъ въ Россіи?

Но это я говорю объ общемъ освобожденіи крестьянъ въ Россіи; что нисколько не м?шаетъ частнымъ людямъ освобождать своихъ крестьянъ, если они думаютъ доставить имъ лучшее положеніе. Но подумай по сов?сти (не увлекаясь желаніемъ сд?лать поступокъ, который люди могутъ хвалить; не увлекаясь самолюбивымъ удовольствіемъ сказать самой себ?: я освободила крестьянъ своихъ, я поступила по сов?сти! когда въ самомъ д?л? поступокъ твой будетъ носить громкое имя не изм?няя ничего на д?л?), подумай: въ самомъ-ли д?л? лучше будетъ твоимъ крестьянамъ заплатить за себя 100 т. и получить зато право называться свободными, подпавъ подъ власть чиновниковъ, ч?мъ не называясь свободными быть такими на д?л?, и не платя 100 т. рублей (которыхъ у нихъ н?тъ, и которыхъ добываніе ихъ непрем?нно запутаетъ), платить теб? ежегодно самый маленькій оброкъ, нисколько ихъ не ст?сняющій и не породившій въ нихъ никогда ни мал?йшей жалобы? — Подумай это по сов?сти и спроси сама себя въ глубин? сердца: не тщеславіе-ли передъ самой собою заставляетъ тебя желать изм?нить ихъ положеніе? — Если ты думаешь, что они этаго желаютъ, то ты ошибаешься: желать этаго можетъ быть могутъ н?сколько челов?къ, которые побогаче другихъ, но вообще ихъ это изв?стіе испугало. По крайней м?р? я такъ слышалъ отъ нихъ же. Они говорятъ, что живутъ подъ твоимъ крыломъ какъ у Христа за пазухой, перем?ны всякой боятся и деньги за свой выкупъ платить очень затрудняются. Всего же бол?е боятся они того, чтобы ты ихъ не продала, потому, какъ они говорятъ, что сумму за ихъ выкупъ ты назначила такую малую, что теб? другіе пом?щики охотно дадутъ много больше, и тогда они могутъ попасть въ дурныя руки. Н?которые пом?щики уже слышали тамъ о твоемъ нам?реніи, и хотятъ покупать ихъ у тебя, и думаютъ дать теб? больше 100 т., полагая, что ты д?лаешь это нуждаясь въ деньгахъ. Изъ нихъ есть одинъ, особенно, котораго крестьяне боятся, какъ челов?ка дурнаго и злаго. Но я ув?ренъ, что ты не продашь ихъ, и потому объ этомъ не распространяюсь.

Къ этому прибавлю еще, что я зналъ н?которыхъ отм?нно почтенныхъ людей, между ними назову К. ?. Муравьеву, которые также хот?ли заключить съ своими крестьянами условіе, по которому они им?ли бы право выкупаться въ свободные хл?бопашцы; но разобравъ д?ло вблизи и посов?товавшись съ людьми знающими, хотя и сд?лали они многія для того предварительныя д?йствія, и употребили много хлопотъ, и крестьяне были согласны и правительство позволило, но однако они уб?дились, что это условіе будетъ во вредъ об?имъ сторонамъ, и оставили д?ло по прежнему.

Въ дополненіе этаго я еще скажу теб?, что правительство теперь вольныхъ хл?бопашцевъ уничтожаетъ и обращаетъ ихъ въ Государственные крестьяне. Вчера еще слышалъ я, что огромное Демидовское им?ніе (кажется 6 т. душъ), которое было вольными хл?бопашцами, теперь обращено въ Государственныхъ крестьянъ подъ общее управленіе окружныхъ чиновниковъ. — Каково будетъ твоимъ крестьянамъ, заплативши теб? 100 т. вдругъ очутиться подъ властію чиновника, который заставитъ ихъ платить двойной оброкъ противъ того, который они платятъ теб?? Потому что, казенный оброкъ вм?ст? съ окладомъ на жалованіе чиновникамъ или управляющимъ бол?е 8 р. серебромъ съ души, тогда какъ теб? они платятъ около 4 р. сер. Съ души. — Но сколько еще сходитъ съ Государственныхъ крестьянъ незаконныхъ поборовъ, и сколько несправедливостей отъ пьяныхъ и полномочныхъ писарей, отъ волостныхъ, отъ окружныхъ и пр.!! — Сколько соблазновъ къ беззаконному д?йствованію посредствомъ подкуповъ! — Какая опасность отъ откупщиковъ, которые могутъ поставить у нихъ кабаки, харчевни, противъ ихъ воли дать имъ соблазнъ и пр. Возьми еще и то въ соображеніе, что выплачивая теб? откупную сумму они непрем?нно войдутъ въ зависимость ростовщиковъ, которые высасываютъ обыкновенно всю нравственную кровь у крестьянъ; а ты сама, между т?мъ, получая ихъ выкупъ не вдругъ, а по срокамъ, непрем?нно истратишь деньги по м?р? ихъ полученія и потомъ останешься безъ ничего, и не будешь въ состояніи быть полезною никому, сд?лавъ еще вредъ мужикамъ.—

Вотъ мое мн?ніе. Обсуди его безъ страсти и пристрастія. Если же, разсудивъ, ты останешься при своемъ нам?реніи, то прошу написать ко мн?, и я тотчасъ же по?ду къ знающимъ это людямъ и пришлю теб? форму условія и пр.

Еще одно считаю теб? не лишнимъ сказать: Если ты боишься, что посл? твоей смерти положеніе крестьянъ твоихъ изм?нится, то ты можешь сд?лать какое хочешь зав?щаніе и положить его для в?рности въ Опекунскій Сов?тъ, такъ, что крестьяне твои во всякомъ случа? и несмотря ни на какихъ насл?дниковъ будутъ посл? тебя или обязанными на такихъ или другихъ условіяхъ, или совершенно свободными, смотря по тому, какъ ты сочтешь за лучшее. — Но для этаго хорошо бы было, чтобы зав?щаніе твое сд?лано было въ тайн?, чтобы не возбудить у крестьянъ мыслей, которыя могутъ быть имъ вредны прежде времени. — А покуда ты жива продолжай управлять ими какъ д?лала до сихъ поръ, бери съ нихъ легкій оброкъ, дай имъ свободу управлять собою, не предай ихъ въ обиду чиновниковъ, и они будутъ благословлять тебя такъ всегда, какъ теперь благословляютъ.

Обнимаю тебя. Твой братъ И. Кир?евскій.

(Приписка П. В. Кир?евскаго).

Я было хот?лъ также писать къ теб? нынче объ этомъ д?л?, но братъ прочелъ мн? свое письмо и такъ какъ я съ этимъ мн?ніемъ совершенно согласенъ, какъ я уже и говорилъ теб? прежде, то и не считаю уже нужнымъ повторять тоже. Пуще всего желаю, чтобы ты обдумала это какъ можно больше, и не сп?шила.

Кр?пко тебя обнимаю. Мы вс?, слава Богу, здоровы.

10 марта.

Твой братъ Петръ К.

(Опять рукою И. В.)

Написавши это письмо, я отдалъ его Кошелеву, и при томъ разсказалъ, въ какомъ положеніи твои крестьяне находятся. Онъ сказалъ мн?, что хотя онъ и эманципаторъ ex officio, однако теб? ни какъ не посов?туетъ освобождать, а оставить какъ есть. Потомъ онъ написалъ прилагаемое письмо, въ которомъ совс?мъ его немного запуталъ, я думаю отъ желанія пропов?довать свою любимую тему. Посл? того я его вид?лъ, и онъ тоже говоритъ, что теб? никакъ не сл?дуетъ и н?тъ причины эманципировать, и что ты сд?лаешь этимъ только вредъ, а не пользу твоимъ крестьянамъ. А въ письм? его это не такъ ясно.

Обнимаю тебя еще разъ.

(МОСКОВСКИМЪ ДРУЗЬЯМЪ)[49].

(Мартъ—апр?ль 1847 г.).

28-го Марта[50] въ день 700 л?тія Москвы, не смотря на ужасную дорогу, не смотря на н?которыя домашнія обстоятельства, которыя требовали моего присутствія дома, я отправился черезъ всю Москву на Д?вичье поле къ М. П. Погодину, потому что зналъ, что у него собираются въ этотъ день н?которые изъ моихъ друзей, люди, соединенные между собою, кром? многихъ разнородныхъ отношеній, еще особенно общею имъ вс?мъ любовью къ Москв?, съ именемъ которой смыкается бол?е или мен?е образъ мыслей каждаго изъ насъ, представляя съ этой стороны преимущественно точку взаимнаго сочувствія. Я над?ялся, что когда такіе люди соберутся вм?ст? во имя Москвы, и безъ того соединяющей ихъ мысли, то самое это обстоятельство оживитъ въ нихъ сознаніе ихъ взаимнаго сочувствія. Сознаніе это, думалъ я, возбудитъ въ нихъ потребность отдать себ? отчетъ въ томъ, чтo именно есть общаго между вс?ми и каждымъ; узнать, чтo остается еще разногласнаго, искать средства разр?шить это разногласіе и наконецъ понять возможность сочувствія бол?е полнаго, бол?е живого, бол?е живительнаго и плодоноснаго. Я ожидалъ много отъ этого дня. По камнямъ и грязи, въ саняхъ, шагомъ, тащился я полтора часа, довольно мучительно подпрыгивая на толчкахъ и ухабахъ. Но ч?мъ трудн?е было путешествіе, т?мъ бол?е ут?шался я мыслію, что люди, которые р?шатся на такой трудъ, в?роятно, сд?лаютъ это не безъ ц?ли.

Какъ часто прежде, находясь въ кругу этихъ людей, проникнутыхъ однимъ благороднымъ стремленіемъ, но разд?ленныхъ тысячью недоразум?ній, страдалъ я внутренно отъ т?хъ однообразныхъ повтореній н?которыхъ, вс?мъ общихъ, но вс?ми различно понимаемыхъ, фразъ, отъ той недоконченности всякой мысли, отъ т?хъ безконечныхъ, горячихъ и вм?ст? сухихъ, ученыхъ, умныхъ, и вм?ст? пустыхъ споровъ, которые наполняли вс? ихъ взаимныя отношенія и явно свид?тельствовали о томъ, что темныя сочувствія между ними не только не развились въ единомысліе, но что даже они и не видали этого разногласія, или вид?вши не тяготились имъ; не чувствовали потребности углубиться въ самый корень своихъ уб?жденій и, укр?пившись единомысленно въ начал?, согласиться потомъ и во вс?хъ его существенныхъ приложеніяхъ, и такимъ образомъ сомкнуться вс?мъ въ одну живую силу, на общее д?ло жизни и мысли.

Чтo могли бы сд?лать эти люди, думалъ я, если бы они отдали себ? посл?дній отчетъ въ своихъ уб?жденіяхъ и сознательно соединились вм?ст?. Сколько л?тъ жизни погибло понапрасну отъ того только, что, соединясь случайно, они никогда не думали о соединеніи сознательномъ! Но вотъ теперь наконецъ собираются они во имя одной общей имъ мысли: наконецъ начнется новая жизнь въ ихъ избранномъ кругу.

Нужно ли продолжать? Каждый изъ васъ знаетъ, въ чемъ состояло это соединеніе ваше во имя общей вамъ мысли. По камнямъ и грязи, по толчкамъ и ухабамъ тащились вы ровно безъ всякой ц?ли. Когда же я вид?лъ, что собраніе ваше кончается нич?мъ, хот?лъ я напомнить вамъ о причин?, насъ соединившей, о необходимости большей связи между нашими мн?ніями, о неясности, въ которой уб?жденія наши находятся, не только относительно другихъ, но даже и относительно насъ самихъ: тогда н?которые изъ васъ не могли разсуждать объ этомъ, потому что должны были слушать Плесси, другіе ?хать на вечеръ, третьи по д?ламъ, а н?которые даже выразили ту мысль, что между нами недоразум?ній никакихъ н?тъ; что если есть н?которыя разномыслія, то они несущественны и происходятъ единственно отъ различія нашихъ индивидуальностей, и, сл?довательно, никогда разр?шены въ согласіе быть не могутъ; что впрочемъ мы вс? отдали себ? самый полный и крайній отчетъ въ нашихъ уб?жденіяхъ и, сл?довательно, ни сами узнать, ни другъ другу сообщить ничего новаго не можемъ, кром? н?которыхъ, случайно т?мъ или другимъ узнанныхъ, фактовъ.

Противъ этого мн?нія, которое я полагаю не только несправедливымъ, но и прямо тлетворнымъ, разрушительнымъ для всякой возможности общаго д?ла между нами, не безполезно будетъ, я думаю, выяснить т? разногласія, которыя находятся въ нашихъ мн?ніяхъ, и пояснить т? противор?чія, которыя доказываютъ неразвитость нашего внутренняго сознанія.

Во-первыхъ, мы называемъ себя Славянами, и каждый понимаетъ подъ этимъ словомъ различный смыслъ. Иной видитъ въ славянизм? только языкъ и единоплеменность, другой понимаетъ въ немъ противоположность Европеизму, третій — стремленіе къ народности, четвертый — стремленіе къ православію. Каждый выдаетъ свое понятіе за единственно законное и исключаетъ все выходящее изъ другого начала. Но противор?чатъ ли эти понятія и стремленія одно другому, или есть между ними что-либо общее, чтo связываетъ ихъ въ одно начало? Этого до сихъ поръ между нами не объяснено. Если въ самомъ д?л? наши различія въ этомъ отношеніи только различные виды одного общаго начала: то, сознавъ это, мы подчинили бы ему свои частныя воззр?нія и не ослабляли бы другъ друга безконечными противор?чіями.

2. Самое понятіе о народности между нами также совершенно различно. Тотъ разум?етъ подъ этимъ словомъ одинъ, такъ называемый простой народъ; другой ту идею народной особенности, которая выражается въ нашей исторіи; третій — т? сл?ды церковнаго устройства, которые остались въ жизни и обычаяхъ нашего народа, и пр. и пр, и пр. Во вс?хъ этихъ понятіяхъ есть н?что общаго, есть и особенное. Принимая это особенное за общее, мы противор?чимъ другъ другу и м?шаемъ правильному развитію собственныхъ понятій. Къ тому же каждое изъ этихъ особыхъ понятій противор?читъ само себ? и потому доказываетъ неразвитость сознанія. Такъ, напр., въ стремленіи къ народности полагаютъ условіе, такъ сказать, нашего спасенія, и возможность просв?щенія Русскаго, и спасенія Европы, и развитія науки и изяществъ и пр., и пр., а между т?мъ народность ограничивать простонародностью значитъ: отр?зывать отъ начала народнаго все то, чего въ этой простонародности не заключается, а чтo въ ней заключается д?йствительно народнаго, то принимать въ вид? одностороннемъ, т. е. особенное отраженіе его въ простонародности почитать за его нормальное выраженіе. Если же прибавимъ, что при этомъ понятіи требуется отъ каждаго, кто не хочетъ погибнуть какъ хворостъ въ печи, чтобы онъ вс? усилія своего духа употребилъ на то, чтобы умиротворить въ себ? все, чтo можетъ быть противно этой народности и образовать себя и внутренно и вн?шне согласно понятіямъ и вкусамъ простого народа: то нельзя не согласиться, что въ этомъ требованіи заключается еще бол?е несознательности. Ибо если можно требовать отъ челов?ка, чтобы онъ работалъ надъ самимъ собою въ виду первообраза истины, то это понятно потому, что д?ло идетъ о первообраз? истины; а работать надъ собою для достиженія простонародности можно бы было въ такомъ только случа?, если бы простонародность эта была непосредственнымъ воплощеніемъ самой истины. Но какъ это предположить несообразно, то и требованіе остается какъ невозможное.

Также легко можно доказать, что и другія особенныя понятія о народности заключаютъ въ себ? внутреннее противор?чіе, какъ скоро мы примемъ ихъ за полное выраженіе нашей народности вообще. А между т?мъ народность въ ея общемъ начал? до сихъ поръ еще нами не сознана и не выражена. Оттого понятія наши см?шаны, требованія необязательны и сочувствія неплодоносны.

Третье важное разногласіе между нами заключается въ понятіи объ отношеніяхъ народа къ государственности. Зд?сь самыя р?зкія крайности во мн?ніяхъ д?лаютъ всякое соглашеніе совершенно невозможнымъ. А между т?мъ мы не отдаемъ другъ другу, а можетъ быть и себ? самимъ, отчета въ т?хъ началахъ, изъ которыхъ особенность нашихъ мн?ній проистекаетъ и притомъ уже н?сколько л?тъ стоимъ другъ подл? друга не соединяясь и, безпрестанно обращаясь въ окольныхъ мысляхъ, не подвигаемся ни на шагъ впередъ.

Не соглашаясь въ этихъ понятіяхъ, естественно, что мы расходились и въ безчисленномъ множеств? понятій производныхъ и второстепенныхъ, которыя въ прим?няемости своей къ жизни даютъ ей р?шительно тотъ или другой смыслъ.

Оттого ли расходимся мы, что (не сознаемъ) вполн? основныхъ понятій нашихъ? Или сами по себ? не отдали посл?дняго отчета? Или мы не можемъ сойтись по несогласію коренныхъ началъ нашихъ уб?жденій? Вопросъ этотъ, кажется, не можетъ не быть для насъ вопросомъ первой важности. Для меня, по крайней м?р?, сочувствіе съ вами составляетъ, такъ сказать, половину моей нравственной жизни. Потому, кто въ этомъ отношеніи сколько-нибудь сочувствуетъ мн?, тому предлагаю я сл?дующее средство къ разр?шенію нашихъ недоум?ній, или, по крайней м?р?, къ н?которому приближенію къ этой ц?ли: поставить себ? въ обязанность и дать другъ другу слово, чтобы, хотя одинъ разъ въ нед?лю, одинъ или двое изъ насъ изложили, хотя общими чертами, свое мн?ніе о какомъ-либо изъ предметовъ, въ которыхъ мы не сходимся, и прочтя это мн?ніе другимъ, дали возможность каждому выразить объ немъ свое сужденіе, не для того, чтобы выяснить только противор?чіе свое, но для того, чтобы въ самомъ противор?чіи отыскать черту общаго сочувствія. Такимъ образомъ, восходя отъ начала къ началу, мы дойдемъ, можетъ быть, до т?хъ основаній, согласіе въ которыхъ можетъ дать новую жизнь нашимъ мыслямъ и новый смыслъ нашей жизни.

М. П. ПОГОДИНУ[51].

(Мартъ—апр?ль 1848 г.).

... Ты пишешь ко мн?, что не худо бы литераторамъ представить адресъ Императору о излишнихъ и ст?снительныхъ д?йствіяхъ цензуры. Сначала я оставилъ эту мысль безъ большаго вниманія, какъ несбыточную. Потомъ однако, когда я обдумалъ твой характеръ и что у тебя часто отъ первой мысли до д?ла бываетъ полъ-шага, — тогда я испугался и за тебя, и за д?ло. Подумай: при теперешнихъ безтолковыхъ переворотахъ на Запад? время ли подавать намъ адресы о Литератур?? Конечно цензурныя ст?сненія вредны для просв?щенія и даже для Правительства, потому что ослабляютъ умы безъ всякой причины; но вс? эти отношенія ничего не значатъ въ сравненіи съ текущими важными вопросами, которыхъ правильнаго р?шенія намъ надобно желать отъ Правительства. — Не велика еще б?да, если наша Литература будетъ убита на два или на три года. Она оживетъ опять. А между т?мъ подавать просительные адресы въ теперешнее время, значило бы поставить Правительство во враждебное или по крайней м?р? въ недов?рчивое отношеніе къ литераторамъ, что гораздо хуже, потому что можетъ повести къ сл?дствіямъ неправильнымъ и вреднымъ. Правительство теперь не должно бояться никого изъ благомыслящихъ. Оно должно быть ув?рено, что въ теперешнюю минуту мы вс? готовы жертвовать вс?ми второстепенными интересами для того, чтобы только спасти Россію отъ смутъ и безполезной войны. Мы должны желать только того, чтобы Правительство не вм?шало насъ въ войну по какой-нибудь прихоти или по дружб? къ какому-нибудь Шведскому или... королю; чтобы оно не пошло давить нашихъ Словенъ вм?ст? съ Н?мцами; чтобы оно не возмущало народъ ложными слухами о свобод? и не вводило бы никакихъ новыхъ законовъ, покуда утишатся и объяснятся д?ла на Запад?, чтобы, наприм?ръ, оно не д?лало инвентарей къ пом?щичьимъ им?ніямъ, что волнуетъ умы несбыточными предположеніями; чтобы оно не позволяло фабрикамъ безъ всякой нужды заводиться внутри городовъ и особенно столицъ, когда они съ такою же выгодою могутъ стоять за н?сколько верстъ отъ заставы, и пр. и пр. Впрочемъ всего въ письм? не перескажешь.

В. А. ЖУКОВСКОМУ[52].

(1849 г. весна).

Когда я получилъ и прочелъ письмо Ваше, душа моя не наполнилась, а переполнилась чувства живой и сладкой благодарности. Впрочемъ не знаю, такъ ли назвать это чувство. Мн? кажется, не меньше согр?ло бы мн? сердце, если бы я узналъ, что Вы сд?лали для другаго то, и такъ, какъ это сд?лали для меня. Вы перервали Вашу любимую работу надъ Одиссеей, которая приближалась уже къ концу, для того, чтобы гов?ть на Страстной нед?л? свободно отъ вс?хъ постороннихъ занятій. Но въ это время, получивъ мое письмо, Вы ни на минуту не усумнились нарушить Вашъ святой шабашъ для того, чтобы просить о моемъ сын?. Благодарю Того, Кто далъ мн? щастье быть близко Васъ, и отъ всей души прошу Его, чтобы Онъ заплатилъ на Вашихъ д?тяхъ то, чтo Вы сд?лали для моего сына, и чтобы мой сынъ, о которомъ Вы ходатайствовали какъ о собственномъ, помнилъ въ теченіе жизни своей быть достойнымъ этаго. Письма Ваши я отправилъ на другой же день въ Петербургъ и по Вашему сов?ту написалъ къ Броневскому. Теперь получилъ уже отъ него отв?тъ, что Принцъ согласился на Вашу просьбу о несчитаніи моему сыну 9-ти м?сяцевъ препятствіемъ для вступленія въ 4-й классъ Лицея, но, что касается до принятія его на казенный коштъ, то это зависитъ отъ Высочайшей воли и принадлежитъ только д?тямъ генераловъ и чиновниковъ не ниже 4-го класса. Первое для насъ самое важное; а второе, кажется, лучше такъ, какъ случилось. Чувствуя всю доброту Вашей просьбы объ этомъ, я думаю однако, что хотя точно состояніе наше ограничено, но все намъ легче будетъ платить за сына какъ другіе, ч?мъ пользоваться не заслуженно такаго рода милостію. Впрочемъ письмо Ваше и въ этомъ отношеніи было не безполезно. Получивъ его, я далъ прочесть сыну: онъ былъ имъ глубоко тронутъ и в?роятно навсегда сохранитъ то сознаніе, что, просивъ за него милости, Вы этимъ какъ бы ручались за него, сл?довательно, кром? другихъ причинъ, уже и по этому на него легла обязанность соотв?тствовать Вашему ручательству своимъ внутреннимъ настроеніемъ честно. Случайный же результатъ просьбы есть уже д?ло постороннее для его внутренней обязанности. Кто знаетъ? Можетъ быть придетъ время, когда это сознаніе послужитъ къ тому, чтобы подкр?пить его внутренніе карантины противъ той нравственной заразы, отъ которой теперь гніетъ Европа, этой Французской бол?зни, отъ которой у б?днаго Западнаго челов?ка уже провалилось небо; хотя я и над?юсь, что эта бол?знь до насъ не коснется, или, если коснется, то какаго нибудь несущественнаго края нашего общества. Грустно вид?ть, какимъ лукавымъ, но неизб?жнымъ и праведно насланнымъ безуміемъ страдаетъ теперь челов?къ на Запад?. Чувствуя тьму свою, онъ, какъ ночная бабочка, летитъ на огонь, считая его солнцемъ. Онъ кричитъ лягушкой и лаетъ собакой, когда слышитъ Слово Божіе. И этаго испорченнаго, эту кликушу, хотятъ отчитывать — по Гегелю! Теперь еще вдвое тяжеле, ч?мъ прежде, знать Васъ тамъ, подъ гнетомъ тяжелой необходимости жить посреди этихъ людей и далеко отъ отечества. Я понимаю, что никакія ц?пи изгнания не могутъ быть мучительн?е ц?пей бол?зни того существа, въ которомъ не только соединилось все милое сердцу, но вм?ст? и вс? ближайшія обязанности священнаго долга охранять и беречь. Прошу Бога отъ всей души, чтобы Онъ скор?е ут?шилъ Васъ здоровьемъ Вашей жены и т?мъ далъ Вамъ возможность возврата. Зд?сь не только слово Ваше, но и самое присутствіе было бы полезно въ текущую многозначительную минуту. Оттуда Вамъ д?йствовать почти невозможно. Ваша брошюра и письмо къ Вяз. какъ ни прекрасно написаны, какъ ни хвалились въ журналахъ, но в?рно написались бы не такъ, если бы Вы были зд?сь, и потому того д?йствія, которое должно им?ть Ваше слово на Русскихъ читателей, они произвести не могли. Одиссея совс?мъ другое д?ло. Она вн? временъ, и Вашъ переводъ ея есть важное событіе въ исторіи нашей словесности. Она вн? временъ, потому что принадлежитъ вс?мъ временамъ равно, исключая однакоже нашего, потому что наше вн? обыкновеннаго порядка, и вн? всякой умственной и литературной жизни. Оттого и она не могла явиться у насъ въ той сил?, которая ей принадлежитъ надъ нормальнымъ состояніемъ челов?ческаго ума. Д?йствіе ея на литературу нашу должно быть великое, но медленное, и т?мъ сильн?е, ч?мъ будетъ мен?е ново, ч?мъ бол?е она будетъ читаться. Таковъ самый характеръ ея красоты. Это не блескъ страсти, не электрическая и осл?пительная молнія въ темную ночь; но ясный взглядъ высокаго и испытаннаго разума на богатую и глубокую природу; св?тлый и тихій вечеръ, таинственный отдаленностью горизонта. Изв?стіе, что переводъ Вашъ уже почти конченъ, удивило и обрадовало вс?хъ насъ. Я, признаюсь Вамъ, не воображалъ Гомера въ той простот?, въ той неходульной поэзіи, въ какой узналъ его у Васъ. Каждое выраженіе равно годится въ прекрасный стихъ и въ живую д?йствительность. Н?тъ выдающагося стиха, н?тъ хвастливаго эпитета; везд? ровная красота правды и м?ры. Въ этомъ отношеніи, я думаю, онъ будетъ д?йствовать не только на литературу, но и на нравственное настроеніе челов?ка. Неум?ренное, необузданное слово въ наше время, кажется мн?, столько же выражаетъ, сколько и производитъ необузданность сердечныхъ движеній. Есть однакоже н?которыя вещи въ Вашей Одиссе?, которыя мн? кажутся ниже ея общаго уровня. Я зам?тилъ ихъ для того, чтобы поговорить съ Вами при свиданіи, и могъ ихъ зам?тить потому, почему на б?лой бумаг? можно зам?тить мал?йшую пылинку. Эти пылинки заключаются не въ выраженіяхъ, которыя кажутся мн? удивительнымъ совершенствомъ, но въ перестановк? словъ, которая иногда кажется мн? бол?е искусственной, ч?мъ могла бы быть, особливо и только сравнительно съ общею естественностью. Впрочемъ написавши это, я чувствую, что довольно странно выходитъ: мн? говорить Вамъ о недостаткахъ Вашего слога. Ут?шаюсь только тою мыслію, что можетъ быть Вы, выслушавши вс? толки званыхъ и незваныхъ судей, между кучею вздора найдете что-нибудь д?льное, и въ такомъ случа? второе изданіе Вашей Одиссеи будетъ еще совершенн?е. Если же изо вс?хъ зам?чаній не найдете ничего д?льнаго для себя, то т?мъ полезн?е будетъ для меня слышать Ваше мн?ніе. Обнимаю Васъ отъ всей души, за себя, за жену, за сына и всю семью. Отъ маменьки уже бол?е нед?ли не получалъ изв?стій. По посл?днему письму здоровье ея было довольно хорошо.

Вашъ Иванъ Кир?евскій.

А. И. КОШЕЛЕВУ[53].

20 Февраля 1851.

Въ посл?днемъ письм? твоемъ, любезный другъ Кошелевъ, ты объявляешь мн? о твоемъ отъ?зд? за границу, а между т?мъ адреса своего туда мн? не приложилъ, хотя пишешь, что отъ меня письмо ожидаешь въ Генвар?. Теперь только узналъ я, что ты уже возвратился, и сп?шу отв?чать на твое письмо вопросомъ: какое новое впечатл?ніе произвела на тебя Германія? Каждое живое зам?чаніе твое было бы драгоц?нною новостью для меня, зарытаго въ Б?левскихъ сн?гахъ и слушающаго только свистъ Б?левской мятели, подъ музыку которой разсуждаетъ попъ о нравственныхъ качествахъ его дьячка и дьякона. Мн? сдается однако, что на Запад? должны быть какіе нибудь признаки новой, начинающейся эпохи: новыя потребности умовъ, новый взглядъ на вещи, новыя ожиданія, — однимъ словомъ перем?на въ уб?жденіяхъ такаго роду, какой не было за годъ прежде. Слава Богу, что ты почитаешь теперешнее время неблагопріятнымъ для того, чтобы хлопотать о твоемъ любимомъ вопрос?. Дай Богъ, дай Богъ, чтобы онъ не трогался до т?хъ поръ, пока у насъ не изм?нится направленіе умовъ, покуда Западный духъ не перестанетъ господствовать въ нашихъ понятіяхъ и въ нашей жизни, такъ, что остается еще Русскимъ то что сто?тъ, а все что движется, подвигается къ Н?мечин?. Покуда мы идемъ и ведемся по этой дорог?, дай Богъ чтобы у насъ д?лалось какъ можно меньше перем?нъ, особенно перем?нъ существенныхъ. Я говорю это отъ полнаго уб?жденія ума, съ живою любовью къ Россіи, съ надеждою ей такаго величія и благоденствія, какое и не снилось Западнымъ народамъ, но вм?ст? и съ мучительнымъ страхомъ, что какое нибудь преждевременное и самолюбивое переобразованіе испортитъ д?ло самороднаго развитія. Что над?етесь вы сд?лать вашими криками? Неужели вы думаете, что какое нибудь важное д?ло можетъ сд?латься хорошо, когда оно будетъ д?латься въ Западномъ дух?? Конечно, криками и толками можно вызвать д?ло, но не то, какаго вы желаете, а то, отъ котораго будетъ плакать Русскій челов?къ и вы и само правительство. Если правительство обманется до того, что ваши крики приметъ за выраженіе общаго мн?нія, то перем?ну сд?лаетъ, только не ту и не такъ, какъ вы желаете. Вы хотите эмансипаціи крестьянъ, — вамъ дадутъ инвентари, и д?ло будетъ испорчено навсегда. Родится небывалый антагонизмъ между сословіями, и тогда, ч?мъ это кончится, страшно и подумать. Когда спорное начало ляжетъ въ основаніе зданія, то трещина не остановится, покуда все зданіе разсядется. Сохрани Богъ отъ этого! Т?мъ горяч?е говорю я: сохрани Богъ! что думаю, или сказать откровенно, уб?жденъ вполн?, что не пройдетъ десяти или много пятнадцати л?тъ, какъ направленіе умовъ у насъ должно изм?ниться совершенно. Я говорю о низшихъ и о высшихъ умахъ. Вм?сто Н?мецкаго раціональнаго, переобразовательнаго духа, духъ Православно-Русскій проникнетъ вс? наши уб?жденія и д?йствія. И правительство будетъ тогда ув?ренн?е въ своей сил?, и народъ пойдетъ прям?е и спокойн?е въ своемъ развитіи, — и тогда Божіе благословеніе будетъ на каждомъ д?л? улучшенія. Между т?мъ какъ теперь каждая попытка улучшенія производитъ только новый безпорядокъ. Потому теперь покуда мое желаніе одно: чтобы насъ оставили въ томъ положеніи, въ какомъ мы находимся, — хорошо ли оно, дурно-ли, — только бы не тревожили перем?нами и, что еще важн?е, не тревожили бы угрозами перем?нъ, которыя производятъ нравственное разстройство хуже разстройства фактическаго. А что образъ мыслей всего нашего образованнаго класса долженъ перем?ниться въ самомъ непродолжительномъ времени и отъ Н?мецкаго раціональнаго духа обратиться къ Русско-Православному, эта истина можетъ быть очевидно доказана для всякаго, кто вникалъ въ развитіе Западнаго просв?щенія и въ исторію Русскаго. Въ границахъ письма конечно этого изложить нельзя. Я и такъ уже наговорилъ много, и кажется слишкомъ много. Обнимаю тебя и жду твоего отв?та. Жена моя теб? кланяется. Изв?сти насъ о здоровь? твоей жены и твоихъ д?тей. Мы на это время н?сколько безпокоимся объ Вас?, отъ котораго давно не получали писемъ.

Твой И. К.

Р. S. Протасьевъ до сихъ поръ еще денегъ процентныхъ не прислалъ. Если им?ешь съ нимъ сношенія, то напомни ему. — Диссертацію Кудрявцева, когда прочтешь самъ, то пожалуйста пришли. Мн? будетъ очень любопытно ее вид?ть, и я возвращу скоро.

ЕМУ-ЖЕ[54].

(В?роятно, весна 1851 г.)

Письмо твое, любезный другъ Кошелевъ, возбудило во мн? самое живое любопытство, такъ что несмотря на мои ежедневные видимые усп?хи въ прилежаніи (жена говоритъ, будто я похитилъ это слово у нея, но я почитаю его моею собственностію, потому что, хотя оно изобр?тено ею, однако посвящено было собственно моей особ?), несмотря на мое прилежаніе я пишу къ теб? нарочно для того, чтобы просить тебя изложить мн? подробн?е твои планы и д?йствія относительно предпринимаемыхъ тобою новыхъ м?ръ хозяйственнаго переобразованія. Я знаю, что если ты что нибудь предпримешь важное, то это будетъ не легкомысленно обдумано, и потому сообщеніе твоихъ мыслей объ этомъ центральномъ вопрос? нашего времени, будетъ для меня не только любопытно, но можетъ быть и полезно. Я съ удовольствіемъ посп?шу перенять у тебя то, что найду для себя удобоисполнимымъ и согласнымъ съ моими понятіями объ этомъ предмет?. Начиная съ дворовыхъ, я желалъ бы знать, откупаются ли они у тебя, или отпускаешь ты ихъ по контрактамъ? Въ первомъ случа? я желалъ бы знать, по скольку они теб? платятъ? а во второмъ, какаго рода эти контракты, и какую гарантію им?ешь ты для ихъ исполненія? Также прошу тебя сказать мн?, какимъ образомъ поступаешь ты съ т?ми, которые не хотятъ идти на волю или не могутъ, по л?тамъ, по здоровью и пр..

Въ отношеніи къ крестьянамъ я совершенно разд?ляю твою мысль, что легче ихъ сд?лать свободными, ч?мъ обязанными. И не только легче, но и выгодн?е для об?ихъ сторонъ и для ц?лаго государства. Права будутъ ясн?е и посл?дствія перем?ны существенн?е. Но на какомъ основаніи думаешь ты это сд?лать? Мое мн?ніе въ этомъ случа? таково, что такъ какъ ихъ отпустить безъ земли не позволитъ правительство, ни Опекунскій Сов?тъ, а дать имъ пятидесятинную пропорцію земли было бы совершенное разореніе пом?щика, то остается одно средство: дать имъ н?которое количество земли вм?ст? съ переводомъ на нихъ н?которой части долга Опек. Сов. Десятинная пропорція на душу кажется будетъ въ этомъ случа? очень достаточное количество, ибо оно будетъ довольно важною поддержкою для крестьянина, и вм?ст? поставитъ его въ необходимость искать посторонней работы, безъ чего вс? поля пом?щиковъ остались бы необд?ланными, по изв?стному свойству Русскаго народа искать работы только до т?хъ поръ, покуда она необходима для его пропитанія. Какая же часть долга Опек. Сов. должна за то лежать на крестьянахъ? Мн? кажется, справедлив?е всего было бы въ этомъ случа?: во первыхъ, взять въ соображеніе т? ц?ны, за которыя продается обыкновенно душа на свозъ въ той или другой губерніи, и потомъ къ этой ц?н? прибавить пятую часть долга, выдаваемаго на пятидесятинную пропорцію. Наприм?ръ: Опекунскій Сов?тъ выдаетъ на душу съ пятью десятинами земли въ N губерніи 75 руб. сер.. Въ той же губерніи душа на свозъ продается обыкновенно за 25 руб. сер.; сл?довательно, къ 25 прибавить 1/5 часть долга, будетъ 25+15=40 руб. сер. Эту сумму долженъ Опекунскій Сов?тъ перевести на крестьянъ, или выдать пом?щику, когда им?ніе не заложено. Но зд?сь представляется другой вопросъ: въ состояніи ли будутъ крестьяне платить ежегодно Опекунскому Сов?ту 6-ть процентовъ съ 140 руб., т. е. 8 руб. 40 к. ассигнаціями? И какія средства можетъ употребить Опек. Сов. въ случа? неуплаты? Очень бы любопытно мн? было слышать это отъ тебя; а я, признаюсь теб?, нахожусь въ недоум?ніи. Къ тому же на кого въ этомъ случа? лягутъ подушныя и земскія повинности? Справедлив?е всего было бы на землю; но какъ это сд?лать прежде кадастра? Въ другомъ отношеніи кажется мн? это д?ло не мен?е затруднительнымъ, т. е. въ отношеніи къ общему порядку вещей у насъ въ Россіи. Ибо н?тъ сомн?нія, что освобожденные крестьяне будутъ не только разорены, но вм?ст? и развращены въ самое короткое время, съ помощью кабаковъ, приказныхъ и пр. и пр. Тогда кто ручается теб?, что твои л?са не будутъ вырублены, твои луга потравлены, твой хл?бъ увезенъ въ копнахъ, твои лошади уведены съ пастбища и пр. и пр.? Безпрестанно относиться къ Земскому Суду было бы можетъ быть возможно для откупщика, какъ ты; но для пом?щиковъ вообще это было бы тоже, что сд?лать становаго своимъ хозяиномъ, т. е. разориться самому и разорить совершенно крестьянъ. Къ тому же, когда не одинъ, но вс? пом?щики въ у?зд? освободятъ крестьянъ своихъ, то 50 становыхъ не будутъ им?ть физической возможности изсл?дывать вс? д?ла, которыя будутъ ежеминутно возникать между крестьянами и пом?щиками. При томъ не надобно забыть и то обстоятельство, что если такое переобразованіе сд?лается всеобщимъ, то в?роятно освобожденные крестьяне поступятъ въ в?д?ніе какаго нибудь особаго министерства, и сл?довательно при каждомъ д?л? съ ними нуженъ будетъ особый депутатъ со стороны этого министерства; а что значатъ эти депутаты и какъ легко им?ть съ ними д?ло, можемъ мы вид?ть изъ депутатовъ Государственныхъ Имуществъ.

Обнимаю тебя дружески и ожидаю скораго отв?та.

Я получилъ изъ Новосильской конторы 828 р. и послалъ туда росписку.

Твой И. К.

Милостивую Государыню Ольгу ?едоровну сердечно благодарю за ея дружескую приписку, ц?лую ея ручки и радуюсь знать, что она благополучно возвратилась изъ чужихъ краевъ. Но особенно былъ бы я ей благодаренъ, если бы ей Богъ вложилъ добрую мысль и на этотъ разъ написать что нибудь о себ?, но только н?сколько поподробн?е того, что она приписала въ прошедшемъ письм? Кошелева. Жена моя кланяется вамъ обоимъ. Вася ожидаетъ об?щаннаго письма отъ Вани, о здоровь? котораго вы ничего не сказали.

ЕМУ-ЖЕ[55].

10 іюля (в?роятно 1851).

Вотъ это, можно сказать, что поступокъ истинно-пріятельскій, любезный другъ мой! Написать три письма, не ут?шаться самодовольно своимъ превосходствомъ, но написать еще четвертое, чтобы разбудить спящаго или откладывающаго л?нивца — это такое д?ло, такой подвигь, который оц?нить вполн?, можетъ-быть, могу только я. Впрочемъ я виноватъ не такъ много, какъ теб? можетъ казаться. Первое письмо твое было коротенькое, въ которомъ ты только об?щалъ другое, длинное. Этого длиннаго я дожидался очень долго, а наконецъ, когда получилъ его, то увид?лъ, что на него отв?чать по почт? было бы слишкомъ длинно и слишкомъ много надобно бы было платить за пересылку. Скоро посл? того я получилъ твое третье письмо, въ то самое время, когда я отправился встр?чать сына въ Калугу, гд? жена моя сд?лалась больна, а я возвратился если не съ бол?знею, то, по крайней м?р?, съ жестокою зубною болью, мучившею меня почти до этого дня. — 20 іюля. Меня перервали на ц?лую нед?лю кое-какія д?ла и заботы. Сп?шу возвратиться къ начатому письму. Прежде всего скажу теб?, милый другъ мой, что теперешнее настроеніе твоего духа радуетъ меня бол?е, ч?мъ я могу выразить. Благодарю Бога за тебя и над?юсь отъ тебя многаго. Я давно зналъ, что ты пойдешь по этой дорог?, и ждалъ тебя т?мъ съ бoльшимъ нетерп?ніемъ, что челов?къ какъ ты именно необходимъ въ наше время. Ты спрашиваешь у меня сов?та о томъ, что теб? читать. Но изъ того, что ты читаешь, я вижу, что ты въ этомъ сов?т? не нуждаешься и самъ собираешь себ? настоящую пищу. Если ты находишь наслажденіе въ чтеніи Василія Великаго, Златоуста и Тихона Воронежскаго, то н?тъ сомн?нія, что ты прочтешь вс?хь святыхъ отцовъ, переведенныхъ на славянскій языкъ, ибо на западныхъ языкахъ они искажены и, большею частью, въ т?хъ именно м?стахъ, которыя самыя существенныя для утвержденія на прямомъ пути челов?ка, который стремится къ Восходу отъ Запада. Но ты спрашиваешь меня, кого читать прежде, кого посл?, и я долженъ признаться теб?, что этотъ простой вопросъ меня затруднилъ. Это чтеніе, чтобы принести настоящую пользу, должно быть сообразно особому устроенію каждаго челов?ка. Со мной было такъ, что прежде, ч?мъ я усвоилъ себ? основное и общее, я хватался за высшее, приличное только совершеннымъ и опытнымъ мужамъ, и признаюсь теб?, что этимъ самомн?ніемъ я порализировалъ свои силы, воспиталъ въ себ? именно ту раздвоенность, которой уничтоженіе составляетъ главную ц?ль духовнаго умозр?нія. Зад?лывать трещину въ построенномъ зданіи трудн?е, ч?мъ класть новое. Потому, любезный другъ, не мн? давать теб? сов?тъ, а, напротивъ, теб? сл?дуетъ поддержать меня своимъ сочувствіемъ, или, лучше сказать, тою взаимностію сочувствія, которая удвоиваетъ силы. Изъ всего нашего круга у тебя мысль и д?ло ближе вс?хъ срослись между собою. Этого именно намъ недоставало прежде тебя. Впрочемъ, именно по этому свойству твоему, мал?йшее уклоненіе для тебя т?мъ опасн?е, какъ ошибка на войн? опасн?е ошибки въ маневрахъ. Потому для тебя существенн?е всякихъ книгъ и всякаго мышленія — найти святаго православнаго старца, который бы могъ быть твоимъ руководителемъ, которому ты могъ бы сообщать каждую мысль свою и услышать о ней не его мн?ніе, бол?е или мен?е умное, но сужденіе святыхъ отцовъ. Такіе старцы, благодаря Бога, еще есть въ Россіи, и если ты будешь искать искренно, то найдешь. Они есть и въ Москв?, только, разум?ется, не въ б?ломъ духовенств?.

Что касается до исторіи церкви, то, къ сожал?нію, мы не им?емъ ни одного удовлетворительнаго руководства. Иннокентій, какъ ты справедливо зам?тилъ, больше годится для справокъ, ч?мъ для чтенія, — хотя и для справокъ онъ не довольно полонъ. Флери многое искажалъ, какъ папистъ, съ нам?реніемъ, а еще больше искажалъ по незнанію, потому что на Запад? даже самые добросов?стные ученые не знаютъ исторіи православной церкви, — такъ она переиначена пристрастными свид?тельствами папистовъ. Неандеръ — челов?къ в?рующій по сердцу, но сбитый съ пути въ умственныхъ понятіяхъ. Онъ хочетъ быть безпристрастнымъ и представляетъ факты довольно в?рно, но выводитъ изъ нихъ заключенія ложныя. Впрочемъ, при пов?рк? его другими, онъ можетъ сообщить настоящіе матеріалы для составленія въ ум? исторіи церкви. Гфререръ просто не христіанинъ. Онъ пишетъ, кажется, для того только, чтобы отличиться оригинальностью взглядовъ, — н?мецкій Полевой. За то книга его читается легко, умна, краснор?чива, но сбивчива. Достань еще Мосгейма: это старинный протестантъ, который глухъ на одно ухо, но ученъ и уменъ. Его книга своею наружною формою служила образцомъ для Иннокентія. Краткая ручная книга Haase также можетъ служить для справокъ. Тому л?тъ 20 она была очень любима многими нашими духовными лицами, особенно вышедшими изъ Петербургской академіи, несмотря на то, что Гаазе самъ челов?къ почти нев?рующій! Краткая исторія первыхъ 4-хъ в?ковъ Муравьева читается легко и для первоначальнаго обозр?нія довольно удобна. Монографій, разум?ется, больше, ч?мъ исторій. Достань А?анасія Великаго, Mohler'a, Іоанна Златоустаго, Неандера, „Правду русской церкви” Муравьева (книга очень хорошая), исторію Флорентинскаго собора, которую очень хвалятъ, но я ее еще не читалъ.

Богословіе Макарія мн? изв?стно не вполн?, т.-е. я знаю его Введеніе и первую часть Богословія. Второй еще не им?ю. Въ первой части есть вещи драгоц?нныя, именно опроверженіе Filioque, особенно драгоц?нныя по выпискамъ Зверникава, котораго книги достать нельзя, хотя, говорятъ, она была у насъ напечатана. Но Введеніе Макарія мн? очень не нравится, какъ по сухости школьнаго слога, такъ и по н?которымъ мн?ніямъ несогласнымъ съ нашею церковью, — наприм?ръ о непогр?шимости іерархіи, какъ будто Духъ Святый является въ іерархіи отд?льно отъ совокупности всего христіанства. Достань Богословіе Антонія Кіевскаго. Тамъ языкъ хуже и тоже много ошибокъ, но есть и хорошее. Впрочемъ, если сказать правду, то удовлетворительнаго Богословія у насъ н?тъ. Лучшимъ введеніемъ къ нему можетъ служить Духовный Алфавитъ, напечатанный въ сочиненіяхъ Димитрія Ростовскаго подъ его именемъ, и еще пропов?ди митр. Филарета. Тамъ много брилліантовыхъ камушковъ, которые должны лежать въ основаніи Сіонской кр?пости. Впрочемъ, мн? кажется, что въ теперешнее время, когда такъ запутаны христіанскія понятія отъ западныхъ искаженій, вросшихся въ истинное ученіе въ продолженіе тысячел?тія и осл?пившихъ не только умъ нашъ, но и сердце, такъ что мы, даже читая древнихъ святыхъ отцевъ, подкладываемъ имъ собственныя понятія и не зам?чаемъ того, чтo не согласно съ западнымъ ученіемъ, — въ наше время, говорю я, всего ближе къ ц?ли было бы составить такое введеніе въ Богословіе, въ которомъ бы объяснилось все различіе православнаго ученія отъ Римскаго не только въ основныхъ догматахъ, но и во вс?хъ ихъ выводахъ. Зная это различіе, мы читали бы святыхъ отцовъ съ полнымъ сознаніемъ ихъ истинности.

Прощай, милый другъ! Сп?шу окончить, чтобы не заставить тебя еще больше дожидаться моего письма. Жена моя теб? кланяется. Сынъ кланяется твоему. Мы ?демъ въ начал? августа въ Москву провожать Васю. Если ты будешь въ Москв? про?здомъ, то авось увидимся.

Въ сборник? нашемъ, разум?ется, я буду участвовать, если только онъ состоится. Но мн? кажется, что ты разсчитывалъ безъ хозяина, т.-е. безъ цензора, который, какъ говорятъ, мараетъ съ плеча, и мараетъ все, но особенно то, гд? есть мысль, и особенно мысль, которая могла бы быть полезна. Впрочемъ попробуй.

ОПТИНСКОМУ СТАРЦУ МАКАРІЮ[56].

(1852 г.).

Милостивый Государь, сердечно уважаемый Батюшка! Это письмо, в?роятно, придетъ къ Вамъ въ Св?тлый праздникъ: потому прошу Васъ принять мое искреннее поздравленіе — вм?ст? съ радостнымъ прив?тствіемъ: Христосъ воскресе! — Я вчера отправилъ къ Вамъ по почт? мою статью, съ перерывомъ въ середин? (ибо эти листы были въ типографіи), и не усп?лъ притомъ написать къ Вамъ ни слова. Я прошу Васъ, Милостивый Батюшка, когда Вы будете по благосклонности Вашей ко мн? читать статью мою, то возьмите на себя еще и тотъ трудъ, чтобы исправить въ ней то, что Вы найдете требующимъ исправленія. Каждое зам?чаніе Ваше будетъ для меня драгоц?нно. Въ томъ пропуск?, который я не могъ прислать къ Вамъ, находятся мои разсужденія о просв?щеніи западномъ. Я показываю, что оно вышло изъ трехъ источниковъ: изъ Рима языческаго, изъ Римской церкви и изъ насилій завоеванія, и что вс? три источника эти направляли Западнаго челов?ка къ наружности, и къ предпочтенію разсудка (который разбираетъ вн?шнюю сторону мысли и формальное сц?пленіе понятій) передъ разумомъ, который стремится къ ц?льной истин?. Потому, я думаю, для Васъ понятна будетъ моя мысль и не смотря на пропускъ. Для меня же особенно важны будутъ Ваши зам?чанія о томъ, что я говорю о Св. Отцахъ Восточной Церкви, и о Россіи, какъ она была въ древнія времена. — Хотя я думаю, что говорю истину, однако же чувствую въ тоже время, что судить объ этомъ могутъ только такіе люди, какъ Вы. А мн? не хот?лось бы сказать ничего неистиннаго, или нев?рнаго, особливо объ ученіи Св. Отцевъ.

ЕМУ-ЖЕ[57].

(1852).

Отъ всего сердца уважаемый Батюшка!і

Вчера ввечеру получили мы письмо Ваше и рукопись перевода Исаака Сирина (съ Болховскимъ купцемъ В. И. Курк.), а сегодня еще письмо по почт? отъ 8 Августа. Но сегодня съ самаго утра я долженъ былъ ?здить по д?лу нашего процесса, и потому не могъ просмотр?ть зам?чаній Вашихъ на переводъ Троицкой Академіи, и только половину Вашего перевода 1-й главы Ис. С. усп?лъ прочесть и сличить съ переводомъ Лаврскимъ и Па?сіевскимъ. До сихъ поръ мн? кажется, во вс?хъ т?хъ м?стахъ, гд? Вы отступаете отъ перевода Лаврскаго, Вы совершенно правы и смыслъ у Васъ в?рн?е. Но, не смотря на это, мн? кажется, что переводъ Паисія все еще остается превосходн?е, и хотя смыслъ въ немъ иногда не совс?мъ ясенъ съ перваго взгляда, но эта неясность поощряетъ къ внимательн?йшему изысканію, а въ другихъ м?стахъ въ Словенскомъ перевод? смыслъ полн?е не только отъ выраженія, но и отъ самаго отт?нка слова. Наприм?ръ: у Васъ сказано: „сердце, вм?сто Божественнаго услажденія увлечется въ служеніе чувствамъ”. Въ словенскомъ перевод?: „разсыпается бо сердце отъ сладости Божія въ служеніе чувствъ”. Слово: разсыпается отъ сладости, можетъ и неправильно по законамъ наружной Логики, но влагаетъ въ умъ понятія истинныя, и между прочимъ оно даетъ разум?ть, что сладость Божественная доступна только ц?льности сердечной, а при несохраненіи этой ц?льности сердце служитъ вн?шнимъ чувствамъ. — Также выраженіе: „иже истиннаго сердца своего уц?ломудряетъ вид?ніе ума слова”, даетъ не только понятіе о исправленіи сердечномъ, но еще и о томъ, что пожеланіе нечистое есть ложь сердца которою челов?къ самъ себя обманываетъ, думая желать того, чего въ самомъ д?л? не желаетъ. — Впрочемъ, можетъ быть я вижу въ этихъ выраженіяхъ и излишнее; главное было въ прямомъ смысл?, а отт?нка вещь посторонняя. — Прочтя все слово и вс? зам?чанія, я сообщу Вамъ мое мн?ніе, потому что Вы приказываете мн? это сд?лать. — Митрополиту думаемъ мы отвезти Ваши рукописи завтра, если Богу будетъ угодно. — О вопрос? Вашемъ: можно-ли писать по русски: отъ того же къ тому же, Н. П. уже сообщила мн?ніе Митрополита. Я же думалъ, что написать Вамъ въ посл?днемъ письм?, что никакъ не вижу почему бы нельзя было сказать этого. По моему мн?нію это столько возможно по Русски, сколько и по Словенски. Сомн?ніе Ваше о томъ, не повредитъ ли н?которымъ то мн?ніе, которое Ис. Сиринъ им?лъ о положеніи земли, если это мн?ніе оставить безъ прим?чанія, — я представлю на разсужденіе Митрополита, также какъ и то, что Вы изволите писать о перевод? слова разумъ. Я съ своей стороны въ этомъ посл?днемъ случа? совершенно согласенъ съ Вами. — Что же касается до того, что Вы изволите писать мн?, чтобы я вникъ и уразум?лъ и сказалъ Вамъ свое мн?ніе (!) о той, не совс?мъ понятной, матеріи, которая заключается между 16 и 20 стр. 28-го листа на оборот?, то это приказаніе Ваше не потому удивило меня, что требовало отъ меня объясненія для Васъ! но потому показалось мн? поразительнымъ, что въ самомъ д?л? Богъ устроилъ такъ, что я могу Вамъ сообщить на это отв?тъ. Ибо тому 16 л?тъ, когда я въ первый разъ читалъ Исаака Сирина, Богу угодно было, чтобы я именно объ этомъ м?ст? просилъ объясненія у покойнаго о. Филарета Новоспасскаго, который сказалъ мн?, что это м?сто толкуется такъ, что подъ словомъ „Главо и основаніе всея твари,” понимается Михаилъ Архангелъ. — Видно надобно было о. Филарету передать это Вамъ; но какъ Вы не были тогда при немъ, то Богъ вложилъ мн? въ мысль, спросить его именно объ этомъ. — Сп?шу, чтобы письмо мое попало на почту хотя со штрафомъ. Испрашиваю Вашихъ Св. молитвъ и Св. благословенія, и съ глубочайшимъ почтеніемъ и преданностію остаюсь Вашъ покорный слуга и духовный сынъ И. К.

ЕМУ-ЖЕ[58].

28 Іюля 1853 г.

Искреннолюбимый и уважаемый Батюшка! Еще нын?шнею весною зашелъ ко мн? одинъ разъ старинный мой знакомый, Н?мецкій пасторъ Зедергольмъ, и привелъ ко мн? познакомить своего сына, Карла, который, тому года два, вышелъ изъ Университета однимъ изъ первыхъ кандидатовъ, и о которомъ его отецъ говоритъ, что онъ былъ бы д?льн?е другихъ его д?тей, если бы только не былъ слабаго здоровья. — Этотъ молодой челов?къ, вскор? посл? перваго знакомства, открылся мн?, что чувствуетъ превосходство нашего в?роиспов?данія предъ лютеранскимъ и даже не прочь отъ того, чтобы принять нашу в?ру. Однако же, это онъ над?ется сд?лать со временемъ, а прежде отправляется въ Смоленскую губернію на н?сколько м?сяцевъ, а потомъ думаетъ ?хать путешествовать въ Грецію, и, можетъ быть, тамъ совершить это д?ло. Я сов?товалъ ему это д?ло не откладывать, если онъ уже уб?жденъ, а лучше по?хать Въ Грецію уже Православнымъ. Но чтобы бол?е узнать нашу церковь и окончательно укр?пить свои уб?жденія, я сов?товалъ ему по?хать къ Вамъ въ Оптинъ. Онъ принялъ мой сов?тъ и хот?лъ по?хать къ Вамъ посл? пребыванія въ Смоленской губерніи, а между т?мъ будетъ подготовлять свое семейство къ этому поступку, который т?мъ тяжелъ долженъ быть для его отца, что онъ самъ пасторъ, и кром? того еще страдалъ за свою в?ру, ибо отставленъ отъ своихъ должностей именно за то, что въ пропов?дяхъ своихъ не сов?товалъ Н?мцамъ перем?нять свою в?ру на нашу. Теперь, тому дней десять, онъ возвратился изъ Смоленской губ., и сообщилъ мн?, что отецъ его, наконецъ, если не благословляетъ его на это д?ло, то и не противится ему, но предоставляетъ полную свободу поступить по своему уб?жденію, требуя только, чтобы онъ прежде повидался съ нимъ, въ деревн? близъ Серпухова, гд? онъ проводитъ л?то. Потому молодой Зедергольмъ хот?лъ ?хать къ отцу, а потомъ къ Вамъ. Но между т?мъ, оставаясь еще н?сколько дней въ Москв?, просилъ меня познакомить его съ какимъ нибудь Русскимъ священникомъ, который бы могъ приготовить его еще прежде Оптина и по знакомству съ которымъ онъ могъ бы сколько нибудь узнать хорошую сторону нашего б?лаго духовенства. Я назвалъ ему Серг?я Григорьевича Терновскаго, какъ челов?ка, котораго я хотя мало знаю лично, но о которомъ я слышалъ много хорошаго, и который в?рно не откажется заняться съ нимъ. Въ этомъ смысл? я написалъ Серг?ю Григорьевичу письмо, которое онъ доставилъ самъ. Серг?й Григорьевичъ точно занялся съ нимъ н?сколько разъ, и произвелъ на него хорошее д?йствіе; однако же, мн? поручилъ сказать съ Облеуховымъ, что почитаетъ лучшимъ кончить это д?ло зд?сь, а не ?здить къ отцу, ни въ Оптинъ. Однако же, молодой челов?къ не могъ и не хот?лъ изм?нить своего об?щанія, даннаго имъ отцу, вид?ться съ нимъ прежде, ч?мъ совершить этотъ великій и невозвратный шагъ, и потому отправился въ Серпуховъ вчера. Оттуда же онъ по?детъ черезъ нед?лю къ Вамъ, если найдетъ, что не затруднительно про?хать изъ Серпухова въ Калугу. Въ противномъ же случа?, онъ воротится въ Москву, и окончитъ уже это д?ло зд?сь, а къ Вамъ по?детъ посл? погов?ть и познакомиться съ Вами, многоуважаемый Батюшка, и вид?ть Вашу обитель, и, между прочимъ, познакомиться съ о. Іоанномъ, о которомъ я ему говорилъ, какъ о челов?к?, который находился н?сколько въ подобныхъ обстоятельствахъ. — Я не боялся затруднить Васъ этимъ, Батюшка: ибо д?ло идетъ о спасеніи души. — Можетъ быть, то, какимъ образомъ, съ какою полнотою уб?жденій совершитъ онъ этотъ р?шительный шагъ, р?шитъ судьбу всей остальной его жизни. Можетъ быть, отъ этого и для другихъ его поступокъ будетъ или камнемъ назиданія или претыканія. Если же я въ этомъ случа? поступилъ не такъ, какъ должно было, то прошу Васъ простить мн?. — Им?ю честь быть Вашимъ покорнымъ слугою и духовнымъ сыномъ И. К.

ЕМУ-ЖЕ[59].

8 Октября 1853 г.

Въ трехъ отпечатанныхъ листахъ Максима Испов?дника Вы изволите усмотр?ть многія перем?ны противъ рукописи. Изъ нихъ т?, которыя сд?ланы въ толкованіи на „Отче нашъ”, кажутся мн? совершенно согласными съ смысломъ перевода С. Паисія и много объясняющими темноту н?которыхъ реченій. Также и прим?чанія н?которыя кажутся мн? весьма драгоц?нными; напр., прим?ч. на стр. 16 и на стр. 25. — Въ рукописи были н?которыя слова поправлены рукою самого Митрополита. Видно, что онъ занимался этимъ д?ломъ. — Но посл? того, какъ рукопись была у Митрополита, Голубинскій сд?лалъ н?которыя прибавленія, и, кажется, напрасно. Напр., онъ вставилъ въ текстъ слова на 16 стр.: глаголя: „да пріидетъ Духъ Твой Святый и да очиститъ насъ”. Что было драгоц?нное поясненіе въ прим?чаніи, то д?лается порчей книги, когда вставляется въ текстъ и приписываются святому Писателю такія слова, которыхъ онъ не говорилъ. — Но съ этимъ было д?лать нечего. — Однако же, другую вставку я взялъ на себя см?лость вычеркнуть, потому что мн? кажется, что она можетъ навести на ложное пониманіе. Голубинскій взялъ ее изъ рукописи Латинской, изданной Бернардинскими монахами. Для чего же изъ этихъ Латинскихъ изданій брать реченія, которыхъ н?тъ въ перевод? Паисія, и приписывать ихъ Паисію? — это реченіе, о которомъ я говорю, находится на стр. 29. У Паисія было сказано: ниже яко иною ину; не бo по производству отъ Единицы Троица небытна (несозданна) Суша и самоизъявна. Голубинскій поправилъ: ниже вид?ти яко ину черезъ ину: не бo посредствуется коимъ либо соотношеніемъ тождественное и безъотносительное, акибы произведеніе къ вин? своей относящееся: ниже яко отъ иныя ину: не бo по производству отъ Единицы Троица, незаимствовано бытіе имущи и самоизъявна Суща. — Зд?сь, какъ Вы изволите вид?ть, слова подчеркнутыя два раза у Паисія не находятся, и вставлены Голубинскимъ изъ Латинскаго изданія. — Но, державши корректуру, я думалъ, что мы не им?емъ права приписывать Паисію то, что онъ не писалъ, и что, сомнительно даже, написалъ ли бы онъ, и было ли въ какомъ нибудь текст? Максима, ибо Латинскіе монахи въ такихъ случаяхъ не знаютъ сов?сти и легко присочинятъ реченіе, чтобы приводить его въ подтвержденіе противъ ученія о Единой Вин? Святой Троицы. Основываясь на этомъ чувств?, я вычеркнулъ слова, прибавленныя Голубинскимъ. Онъ можетъ ихъ поставить въ опечаткахъ, если захочетъ. Но Васъ, Батюшка, прошу сказать мн?, такъ ли я поступилъ, или слишкомъ самовольно?

Въ другомъ же писаніи Св. Максима, въ Слов? постническомъ, Голубинскій много перем?нилъ въ рукописи, и, кажется, очень часто понапрасну, а иногда даже поставилъ и смыслъ, какъ мн? кажется, неправильный; д?лать было нечего. Потому, кажется, что рукопись была написана дурнымъ почеркомъ и съ ошибками грамматическими, онъ предъуб?дился противъ всего сочиненія, и ув?рился, что это переводъ не Паисія, а какого-то переводчика, неопытнаго ни въ Греческомъ, ни въ Русскомъ язык?. Мн? же кажется, что онъ ошибается, и что переводъ носитъ характеръ Паисіевской системы до слова, и что поправки Голубинскаго несовс?мъ удачны. Напр.: слово смотреніе онъ напрасно зам?няетъ словами ц?лъ или нам?реніе. Мысль, что Господь терп?лъ д?йствія лукаваго изъ любви къ людямъ, которыми тотъ д?йствовалъ. Голубинскій неправильно, кажется, зам?нилъ другою мыслію, говоря, что Господь наказывалъ лукаваго любовью къ людямъ. — Не это, кажется, есть то наказаніе, которое опред?лено лукавому. Тамъ многое Голубинскій изм?нилъ по своему предъуб?жденію. Все, однакоже, эта брошюрка съ двумя Писаніями Св. Максима есть, по моему мн?нію, одна изъ самыхъ глубокомысленныхъ, изъ самыхъ важныхъ, изъ самыхъ полезныхъ книгъ, которыя когда либо были у насъ напечатаны.

На 15 стран, сд?лана одна непростительная опечатка Греческаго слова, и потому эта страничка будетъ перепечатываться.

Въ Исаак? Сирин?, мн? кажется, очень нужно сд?лать еще предисловіе отъ Васъ, въ которомъ сказать, что С. Паисій, желая придать возможную ясность своему переводу, не нарушая его буквальной в?рности, обозначалъ въ своихъ рукописяхъ различнаго рода точками — различныя отношенія между словами, которыя въ Греческомъ язык? очевидны сами собой, въ словенскомъ сами собою не выражаются. О значеніи этихъ точекъ С. Паисій распространяется подробно въ конц? своего предисловія, что Русскіе издатели не почли за нужное повторять, ибо въ предлагаемомъ изданіи объясненіе посредствомъ подсловныхъ точекъ зам?нено объясненіями внизу страницы. Такого рода предисловіе, мн? кажется, необходимо сд?лать для того, чтобы — во 1-хъ, оправдать Паисія, котораго разсужденія о различіи языковъ Греч, и Слов, иначе покажутся ни къ чему не ведущими; а во 2-хъ, для того, чтобы оправдать себя: ибо — печатая предисловіе Паисія, и выбросивъ изъ него что либо, нельзя не оговориться въ этомъ д?йствіи, чтобы изб?гнуть упрека въ нев?рности и въ неполнот? изданія. Это предисловіе можно будетъ напечатать посл? Паисіевскаго и предъ его жизнію. Съ любовію преданный Вамъ, Вашъ покорный слуга и духовный сынъ И. К.

А.И. Кошелеву[60].

15 Октября 1853 г.

Я прочелъ книгу Vinet, которую ты мн? далъ съ условіемъ сказать о ней подробно мое мн?ніе, обозначивъ опред?лительно: въ чемъ согласенъ съ нею, въ чемъ не согласенъ. Но признаюсь, что это было бы для меня очень затруднительно! Я ни согласиться съ Vinet не могу, ни отвергнуть того, чтo онъ говорить, не въ состояніи. Мн? кажется (прости, что буду говорить откровенно и безъ церемоніи о такой книг?, которую ты называешь своимъ сочиненіемъ), кажется, что онъ самъ не далъ себ? яснаго отчета въ своей мысли прежде, ч?мъ началъ излагать ее, оттого вышла очень краснор?чивая, очень искренняя путаница лжи и правды. О чемъ хлопочетъ онъ? Что хочетъ сказать? — То, кажется, что церковь должна быть совершенно отд?лена отъ государства, такъ что ни церковь не должна знать государства, ни государство церкви, но каждое изъ этихъ двухъ согласій должно существовать и д?йствовать не только независимо отъ другаго, но и безъ всякаго отношенія къ другому. Эта ли его мысль? Но какая церковь и какое государство должны такъ д?йствовать? И что такое должны? Какой законъ будутъ они исполнять, д?йствуя такъ: законъ церкви, или законъ государства? И какой церкви и государства, существующаго съ какою господствующею мыслію? Или слово должны не относится ни къ какому закону никакой церкви, ни къ какому изв?стному государству, ни къ какой изв?стной философской иде? государства, но есть только постулатъ т?хъ понятій, какія Vinet составилъ себ? о лучшемъ устройств? протестантской церкви и объ идеал? государства? Въ такомъ случа?, прежде разр?шенія вопроса, надобно было ясно обозначить: какая это образовалась въ голов? Vinet лучшая церковь и какой идеалъ государства? Потомъ изъ этихъ понятій уже само собой вышло бы и посл?дствіе ихъ, законъ ихъ взаимнаго отношенія. Тогда мысль Vinet вступила бы въ свои естественныя границы: тогда съ нею нельзя было бы спорить, какъ съ мыслію, составляющею часть его личнаго в?роиспов?данія и его любимой мечты о государств?. Но тогда, вм?сто 550 страницъ, книга Vinet обратилась бы въ весьма маленькую брошюрку, которую мы съ тобой, в?роятно, не зам?тили бы, какъ вещь, им?ющую слишкомъ относительный интересъ. Но т?мъ-то и шумятъ ложныя мысли, что он? растягиваютъ частныя истины въ объемъ всеобщихъ истинъ.

Вине начинаетъ свою книгу говоря объ уб?жденіяхъ религіозныхъ вообще и объ обязанности каждаго челов?ка свободно выражать свое. Зд?сь онъ беретъ предметомъ своимъ не только вс? испов?данія христіанскія, но и вс? в?ры не христіанскія, жидовскую, языческія, магометанскую, и даже уб?жденія философскія, и даже систему нев?рія, и ставитъ ихъ вс? въ одну категорію уб?жденій сов?сти объ истин?, и изъ законовъ самой сов?сти выводитъ для вс?хъ обязанность открытаго и свободнаго испов?данія своихъ уб?жденій. Я въ такомъ случа? совершенно сочувствую съ нимъ, какъ христіанинъ, ибо этотъ законъ сов?сти объ открытомъ и небоязненномъ испов?даніи своей в?ры есть законъ христіанскій. Но я сомн?ваюсь въ томъ, вс? ли виды язычества и вс? ли системы нев?рія найдутъ этотъ законъ въ своей сов?сти. „Но сов?сть одна”, скажешь ты. Да, какъ одна истина. Это не м?шаетъ однакожь челов?ку принимать часто за истину ложь. Сов?сть — это в?ра. Требовать одной сов?сти ото вс?хъ людей — то же, что требовать одной в?ры. Конечно, въ этомъ частномъ отношеніи, сов?сти большей части в?ръ согласны между собою, однако же если есть общества жрецовъ или философовъ, которые содержатъ свои уб?жденія въ тайн? и думаютъ, что для самаго торжества ихъ истины необходимо скрывать ее подъ личиною общепринятаго заблужденія, то я могу не соглашаться съ ними, могу жал?ть о нихъ, могу спорить съ ними, но не могу думать, чтобы мои понятія о сов?сти и в?р? должны были непрем?нно быть и ихъ понятіями о сов?сти и в?р?. Сл?довательно, не благоразумн?е ли будетъ зд?сь различить: какому уб?жденію принадлежитъ какой образъ д?йствованія, и каждое требованіе посылать прямо по адресу туда, гд? оно принимается. Ут?шать же себя мыслію, будто весь міръ признаетъ т? законы, которые я считаю для себя обязательными, это — китайство, изъ котораго выводы могутъ повести къ заблужденію.

Изъ этого положенія, что каждое уб?жденіе им?етъ нравственную обязанность откровенно выражаться въ словахъ и д?йствіяхъ, Vinet выводитъ нравственную обязанность для каждаго государства не ст?снять никакое уб?жденіе въ возможности выразить себя и пропов?дывать себя словами, д?лами и жизнію. Такъ какъ онъ говорить о государств? вообще и объ уб?жденіи вообще, то естественно, что въ его разсужденіяхъ является такая неопред?лительность, такая преувеличенность, такая несоотв?тственность одной мысли съ другою, что первыя сто страницъ второй части показались мн? войною Донкихота съ в?тряными мельницами, или упражненіями талантливаго студента на курс? какого-нибудь швейцарскаго Шевырева. Противъ кого рыцарствуетъ онъ? — противъ Роте, о которомъ и протестанты даже сомн?ваются, христіанинъ ли онъ или н?тъ. Его понятіе о государств?, что оно должно быть само вполн? челов?комъ, есть одна изъ системъ, которыхъ тысячи возникаютъ ежедневно въ Германіи. Принять эту систему за представительницу общаго мн?нія и думать, что все сд?лалъ, когда одол?лъ ее, — довольно см?шно и ребячливо. Еслибы еще Vinet сражался съ отцомъ Роте — самимъ Гегелемъ, разбирая его взглядъ на государство въ его первообразномъ вид?, то возраженія его им?ли бы какой-нибудь всеобщій интересъ; но возражать одному изъ полугегельянцевъ — хорошо только тому, кому очень писать хочется. Къ тому же, никакое философское понятіе о государств? не стоитъ само собою, но выводится изъ общихъ началъ системы, какъ необходимое посл?дствіе. Какъ же опровергать выводъ, не касаясь началъ? Вообще выводы философскіе не опровергаются, они просто отвергаются, когда построится противор?чащая имъ система. Но Vinet взялся разсуждать о государств? на правахъ философа, а между т?мъ никакой философской истины не поставилъ. Поэтому, что бы онъ ни говорилъ, истину или ложь, все будетъ безъ основанія, одна фраза, больше или меньше благовидное мечтаніе. Другое д?ло, когда онъ захочетъ говорить какъ христіанинъ. Зд?сь онъ им?етъ основаніемъ уб?жденія того испов?данія, къ которому онъ принадлежитъ. Зд?сь, сл?довательно, его слово им?етъ голосъ.

Мало-по-малу ворочая свою мысль съ боку на бокъ и пережевывая одно и то же, Vinet, наконецъ, дошелъ до этого сознанія и чувствуетъ, что сказанное имъ вообще не такъ общеприм?нительно, какъ казалось ему съ перваго взгляда. Всл?дствіе этого пробуждающагося въ немъ сознанія, Vinet сначала ограничиваетъ свои возгласы объ уб?жденіяхъ вообще т?мъ, что сказанное имъ не можетъ относиться къ магометанству, ни къ древнему язычеству, ни къ іудейству, а только къ различнымъ видамъ христіанства. Потомъ еще страницъ черезъ сто онъ говоритъ, что сказанное имъ не можетъ относиться къ римскому католичеству, которое перестало бы быть совс?мъ католичествомъ и Римскою церковью, еслибъ отказалось отъ соединенія власти духовной и св?тской. А потому его требованіе о разд?леніи двухъ властей можетъ относиться только къ однимъ протестантскимъ испов?даніямъ.

Книга была бы гораздо ясн?е, еслибъ авторъ съ самаго начала опред?лилъ границы своей мысли.

Однакожь и между протестантскими испов?даніями надобно также различить. Если, наприм., анілійскую церковь считать въ числ? протестантскихъ, то очевидно, что къ ней не можетъ относиться требуемая авторомъ неприкосновенность св?тской и духовной власти. Ибо, какъ прямое произведеніе власти св?тской, церковь англійская при разъединеніи властей должна сама распасться на свои составныя части и, сл?довательно, уничтожиться.

Реформаты тоже не могли бы (по крайней м?р? при начал? своемъ) сл?довать ув?щанію Vinet, ибо, по ученію Кальвина, самое государство должно происходить изъ церкви и ею устраиваться. Но историческая мельница оттерла эту часть догмата отъ реформатства, и потому для этой секты вопросъ объ отношеніи къ св?тской власти еще можетъ почитаться нер?шеннымъ.

Квакеры прямо и чисто не признаютъ государства вн? себя и надъ собою и по догмату своему не могутъ составлять часть аудиторіи Vinet.

Гернгутеры хотя и не во враждебномъ отношеніи къ государству находятся, однако же внутри другаго политическаго общества составляютъ не только общество церковное, но и гражданское, съ особыми устройствами взаимныхъ отношеній. Сл?довательно и они, еслибы составляли народъ отд?льно существующій, непрем?нно образовали бы государство, прямо изъ церкви исходящее и съ церковнымъ устройствомъ одно составляющее. Потому и къ нимъ слово Vinet относиться не можетъ.

Остаются лютеране, которые признали въ Аугсбургскомъ испов?даніи, что устройство св?тскаго государства не должно завис?ть отъ церкви, что власти духовная и св?тская различны и не должны подчиняться одна другой, но об? должны съ одинакимъ благогов?ніемъ почитаться и сохраняться, какъ дв? высшія благодати Бога на земл? (als

zwei hochste Gaben auf Erden).

Но, поставивъ церковь въ одинакихъ правахъ съ государствомъ въ догмат?, они въ д?йствительности тотчасъ же подчинили устройство духовное покровительству и надзору, и распоряженію и даже управленію св?тской власти.

Но такъ какъ это ученіе церкви для лютеранъ не догматъ, а закорен?вшій историческій фактъ, то требованіе Vinet можетъ собственно къ нимъ относиться; ибо Vinet не хочетъ, в?роятно, изм?нять в?роиспов?даній, онъ хочетъ только исправить понятія н?которыхъ объ одномъ постороннемъ предмет? сомнительнаго свойства. Къ этимъ же сектамъ протестантскаго испов?данія, къ которымъ относится вопросъ Vinet, — т.-е. для которыхъ онъ не догматъ, а еще вопросъ, — можно причислить христіанъ вс?хъ испов?даній, колеблющихся въ своихъ уб?жденіяхъ, и, потомъ, нев?рующихъ и философски-христіанствующихъ. Но эти посл?дніе, хотя бы они и им?ли въ рукахъ власть политическую, могутъ ли почитаться законными судьями въ д?л? церковныхъ отношеній? А между т?мъ авторъ им?етъ въ виду ихъ бол?е, ч?мъ другихъ, ибо преимущественно опирается на требованіяхъ современной образованности. По его мн?нію, христіанская церковь, скоро посл? своего явленія въ міръ, испортилась и начала заблуждаться. Одно изъ посл?дствій этого заблужденія было сближеніе государства и церкви при Константин?. Потомъ вс? б?ды христіанъ и христіанства были необходимымъ сл?дствіемъ этого сближенія, и только въ наше нов?йшее время становится возможнымъ для церкви открыть глаза и вид?ть свою ошибку (стр. 350 и мног. др. м?ста). Другими словами: Духъ Святый, скоро посл? временъ апостольскихъ, оставилъ церковь и возвращается къ ней только чрезъ пропов?дь Vinet. Или, можетъ-быть, Духъ Святый не оставлялъ церковь, а живя въ ней, заблуждался, покуда Vinet вразумилъ его. Б?дный западный челов?къ, которому такая галиматья можетъ л?зть въ голову!... Или можетъ-быть галиматья эта не въ голов? (которая не дошла до сознанія своихъ преобразовательныхъ требованій), а только въ сердц?, которое внушаетъ желаніе преобразовывать и исправлять церковь. Это чувство посл? отступленія латинства сд?лалось господствующимъ въ европейской образованности.

Несмотря однако же на то, что книга Vinet не им?етъ ни основанія, ни возможной прим?нительности, — въ ней есть много прекраснаго, много мыслей св?тлыхъ, много зам?чаній в?рныхъ, много сердечныхъ, драгоц?нныхъ словъ, и ея чтеніе очень пріятно и, можетъбыть, не безполезно возбуждаетъ потребность яснаго сознанія объ этомъ вопрос? въ читател? православномъ. Ибо вопросъ этотъ въ православной церкви не им?етъ того логическаго опред?лительнаго отв?та, какой онъ получилъ на Запад? отъ соединенія власти духовной и св?тской въ одномъ лиц?. Тамъ изъ этого обстоятельства произошла ц?лая система политическихъ отношеній государствъ, которая взошла въ богословскую догматику, какъ часть ея. Тамъ церковь была видимымъ основаніемъ и постоянно видимою поддержкою мірской власти и во вс? отрасли мірскаго управленія взошла какъ одинъ изъ его видимыхъ элементовъ. Точно такое же вещественное господство обнаружила Латинская церковь и въ области науки. Вм?сто того, чтобы духовно проникнуть самое мышленіе челов?ческое, самый корень его мышленія, она выводила изъ своего ученія видимыя, буквальныя положенія и навязывала ихъ наук?. Галилей, отрекающійся отъ своей системы, и Генрихъ IV, исполняющій эпитимію, выражаютъ одинъ смыслъ церковнаго преобладанія. Оттого реформація, отд?ливъ церковь отъ римства, одинаково разорвала связь какъ между правительствомъ и церковью, такъ и между наукою св?тскою и богословіемъ. И въ об?ихъ сферахъ посл?дствія были одинаковы. Какъ скоро духовное начало перестало господствовать надъ св?тскимъ, такъ св?тское стало господствовать надъ духовнымъ. Церкви протестантскія очутились подъ распоряженіемъ св?тскихъ правительствъ, и богословія протестантскія сд?лались выводомъ изъ философскихъ системъ. Ибо государство совершенно безотносительное къ церкви такъ же невозможно, какъ и философія совершенно безотносительная — къ ученію в?ры. Если вещество не повинуется духу, то не можетъ оставаться въ равныхъ правахъ, но неизб?жно должно взять верхъ. Прим?ръ Американскихъ Штатовъ, который приводитъ Vinet, ничего не доказываетъ. Это не государство, а случайное совокупленіе н?сколькихъ разнородныхъ массъ, безпрестанно готовыхъ распасться. Они держатся только т?мъ что не пришли къ самосознанію. Какъ скоро самосознаніе проникнетъ ихъ отъ сердца въ части и отъ частей въ сердце, такъ они разлетятся на множество кусковъ. Между т?мъ теперь правительство въ нихъ не можетъ захватить власть надъ религіей потому, что у нихъ н?тъ одной религіи. Взаимное противор?чіе многихъ религій составляетъ условіе ихъ независимости. Но еслибы народъ, въ какомъ бы то ни было государств?, им?лъ какую-нибудь одну в?ру, то невозможно предположить, чтобъ эта в?ра не опред?лила — посредственно или непосредственно — своихъ отношеній къ государству и не требовала бы отъ него изв?стныхъ отношеній къ себ?. Единство въ образ? мыслей не можетъ не требовать единства въ образ? д?йствій. Одинаковая в?ра требуетъ одинаковыхъ нравовъ, одинаковой системы вс?хъ отношеній — семейныхъ и общественныхъ. Правильно ли будетъ то устройство государственное, которое не будетъ прямымъ сл?дствіемъ этой системы междугражданской? Или правительство, которое будетъ ст?снять выраженіе всенародныхъ уб?жденій, подъ предлогомъ, что это выраженіе можетъ быть оскорбительно для какихъ-нибудь уб?жденій иностранныхъ? Или которое само будетъ оскорблять уб?жденія народныя своими устройствами, составляемыми въ дух? иноземныхъ уб?жденій, наприм. правительство магометанскаго народа, которое будетъ требовать отъ войска употребленія вина для куражу? Или когда оно позволитъ безнаказанно другимъ сектамъ оскорблять нравы своего народа явнымъ исполненіемъ обычаевъ противор?чащихъ всеобщимъ уб?жденіямъ, наприм. въ государств? христіанскомъ публичныя вакханаліи язычества, или публичныя насм?шки надъ в?рою и нравами народа? Или распространеніе соблазнительныхъ книгъ? Или должно ли правительство, говоря вообще, обращать какое-нибудь вниманіе на нравственныя понятія своего народа? Должны ли законы отстранять то, что м?шаетъ свободному выраженію нравственныхъ понятій или удалять то, что стремится ихъ оскорбить или разрушить? Соединенные Штаты, говоритъ авторъ, не им?ютъ законовъ, которые бы охраняли общественную нравственность или общественныя уб?жденія. Но за то тамъ общественныя уб?жденія, въ каждомъ особенномъ штат?, охраняются беззаконно, особеннымъ общественнымъ своеволіемъ, которое, кажется, не лучше закона, котораго боится авторъ. Противъ оскорбителей ихъ уб?жденій толпа д?йствуетъ самоуправно и безнаказанно. Если такой безпорядокъ входитъ въ общій порядокъ вещей, то легче ли онъ отъ того, что производится не по закону, а безъ закона?

Авторъ говоритъ очень справедливо, что въ большей части государствъ, гд? есть государствующая религія, правительство пользуется ею какъ средствомъ для своихъ частныхъ ц?лей и, подъ предлогомъ покровительства ей, угнетаетъ ее. Но это бываетъ не потому, что въ государств? есть господствующая в?ра, а напротивъ потому, что господствующая в?ра народа не господствуетъ въ государственномъ устройств?. Это несчастное отношеніе происходитъ тогда, когда, всл?дствіе какихъ-нибудь случайныхъ историческихъ обстоятельствъ произойдетъ разрывъ между уб?ждениями народа и правительства. Тогда в?ра народа употребляется какъ средство но не долго. Одно изъ трехъ непрем?нно должно произойти: или народъ поколеблется въ своей в?р?, и зат?мъ поколеблется все государственное устройство, какъ мы вид?ли на Запад?; или правительство дойдетъ до правильнаго самосознанія и обратится искренно къ в?р? народа, какъ мы над?емся: или народъ увидитъ, что его обманываютъ, какъ мы боимся.

Авторъ говоритъ, будто церковь православная всегда находилась подъ угнетеніемъ правительства потому, что, бывъ оффиціальною религіей государственною, она находилась подъ покровительствомъ правительства, которое подъ этимъ предлогомъ и пользовалось ею какъ средствомъ. Но несправедливость этого доказывается какъ исторіей Византіи, такъ и исторіей Россіи. Въ Византіи церковь православная очень р?дко была покровительствуема правительствомъ, которое по большей части было инославное — или аріанское, или латинствующее, или иконоборствующее, которое наконецъ и погубило Грецію своимъ отступничествомъ въ унію. Въ Россіи, напротивъ, вс? правительства — и княжескія, и народныя — были православныя, отъ Владиміра до Грознаго, и мы видимъ, благоденствовала ли церковь и торжествовало ли уб?жденіе народное. Грозный д?йствовалъ ут?снительно, потому что былъ еретикъ; это доказывается, вопервыхъ, Стоглавымъ соборомъ и, вовторыхъ, стремленіемъ поставить византійство въ одно достоинство съ православіемъ. Отъ того произошла опричина, какъ стремленіе къ ереси государственной и власти церковной. А что его понятіе о границахъ или, правильн?е, о безграничности его власти и объ ея разорванности съ народомъ было не христіанское, а еретическое, это до сихъ поръ всенародно свид?тельствуютъ святыя мощи митрополита Филиппа.

Для в?рующаго отношеніе къ Богу и Его святой церкви есть самое существенное на земл?, отношеніе же къ государству есть уже второстепенное и случайное. Очевидно, что вс? законы истины должны нарушиться, когда существенное будетъ подчиняться случайному, или будетъ признаваться на одинакихъ правахъ съ нимъ, а не будетъ господствовать надъ нимъ.

Нужно ли оговариваться, что господство церкви я не понимаю какъ инквизицію, или какъ пресл?дованія за в?ру? Этотъ магометанизмъ, эти насильственныя обращенія такъ же противны христіанству истинному, какъ и обращенія посредствомъ обмана. Если Латинская церковь увлеклась, а можетъ-быть еще и теперь увлекается заблужденіемъ, будто ц?ль оправдываетъ средства, если н?которые члены изъ церкви православной заражались когда-нибудь этимъ лжеученіемъ, то эта ошибка н?которыхъ людей до самой церкви не относится. И государство не въ томъ должно согласоваться съ церковью, чтобы разыскивать и пресл?довать еретиковъ и силою принуждать в?рить (это и духу христіанства противно, и производитъ д?йствіе противное нам?ренію, и государству самому вредитъ почти столько же, сколько и церкви); но въ томъ оно должно согласоваться съ церковью, чтобы поставить себ? главною задачей своего существованія — безпрестанно бол?е и бол?е проникаться духомъ церкви и не только не смотр?ть на церковь какъ на средство къ своему удобн?йшему существованію, но, напротивъ, въ своемъ существованіи вид?ть только средство для полн?йшаго и удобн?йшаго водворенія церкви Божіей на земл?.

Государство есть устройство общества, им?ющее ц?лью жизнь земную, временную. Церковь есть устройство того же общества, им?ющее ц?лью жизнь небесную, в?чную. Если общество понимаетъ свою жизнь такъ, что въ ней временное должно служить в?чному, то и государственное устройство этого общества должно служить церкви. Если же общество понимаетъ свою жизнь такъ, что въ ней земныя отношенія идутъ сами по себ?, а духовныя сами по себ?, то государство въ такомъ обществ? должно быть отд?лено отъ церкви. Но такое общество не будетъ состоять изъ христіанъ, а изъ людей нев?рующпхъ, или по крайней м?р? изъ см?шанныхъ в?ръ и уб?жденій. Въ этомъ посл?днемъ случа?, конечно, очень вредно бы было, чтобъ одна партія, завлад?въ силою политическою, давила бы другія, какъ въ Австріи. Но такое государство, искусственно или насильственно сл?пленное изъ различныхъ в?роиспов?даній и, сл?довательно, изъ различныхъ народныхъ согласій, стремящихся по натур? своей взаимно уничтожаться и, сл?довательно, распасться на различныя самобытныя устройства, — такое государство не можетъ им?ть притязанія на стройное нормальное развитіе. Все его достоинство должно ограничиваться характеромъ отрицательнымъ, такъ что ч?мъ мен?е оно существуетъ какъ государство, т?мъ бол?е достигаетъ своей ц?ли, какъ въ Англіи. Въ такомъ государств? граждане могутъ смотр?ть очень равнодушно, когда въ законодательной палат? ихъ будутъ сид?ть жиды и д?лать для нихъ законы. Но тамъ, гд? народъ связанъ внутренно одинакими уб?жденіями в?ры, тамъ онъ вправ? желать и требовать, чтобъ и вн?шнія его связи — семейныя, общественныя и государственныя — были согласны съ его религіозными внушеніями и чтобы правительство его было проникнуто т?мъ же духомъ. Д?йствовать враждебно этому духу — значитъ д?йствовать враждебно самому народу, хотя бы эти д?йствія и доставляли ему какія-нибудь земныя выгоды.

ЕМУ-ЖЕ[61].

13 Октября (1853)

Я получилъ твое письмо, другъ Кошелевъ, и хотя не кончилъ моего письма къ теб?, но посылаю неконченное, чтобы ты не упрекалъ меня въ неоплатности долга. Продолженіе над?юсь написать посл? окончанія другаго д?ла, срочнаго.

Твое письмо я прочелъ съ большимъ удовольствіемъ, потому что оно очень хорошо написано, и потому, что я об?щаю себ? большое удовольствіе въ работ? отв?чать на него. Ты тронулъ такой вопросъ, съ отв?томъ на который должна созвучать вся глубина философіи христіанской. Я не р?шился бы говорить объ немъ, по недостаточности моей для этаго духовнаго умозр?нія, говорить никому, кром? самаго себя, и сл?д. тебя. Мои ошибки во взгляд? на этотъ предметъ не повредятъ теб?, потому, что ты будешь смотр?ть на нихъ какъ на одно изъ движеній собственныхъ твоихъ мыслей. Но прежде хот?лъ бы кончить начатое письмо о Vinet. — Что же касается до Полит. Экон., то прошу тебя покуда избавить меня отъ этаго предмета, занятіе которымъ было бы совс?мъ несогласно съ моими теперешними занятіями.

Благодарю тебя за твои заботы о моихъ залогахъ. Я ц?ню это какъ истинно дружеское участіе.

Обнимаю тебя. Жена моя теб? кланяется.

Твой И. Кир?евскій.

Что твоя боль глазная? Береги ихъ. Твоего отв?та ожидаю.

ЕМУ-ЖЕ[62].

(Окт.—Ноябрь 1853 г.)

Чтобы наши толки им?ли какое-нибудь разумное посл?дствіе, необходимо намъ постоянно исполнять два условія: 1) ни на минуту не терять изъ виду самаго зерна того предмета, о которомъ мы споримъ. Иначе мы разбредемся въ стороны и не одол?емъ собрать все сказанное нами въ одинъ общій итогъ; 2) мы ни на минуту не должны забывать, для чего мы споримъ. Если для того, чтобы им?ть удовольствіе оспорить одинъ другаго, то лучше учись играть въ шахматы и давай спорить на шахматной доск?. Если же мы споримъ для того, чтобы согласиться, то эта ц?ль стoитъ труда писанья. Но для этого надобно намъ искать въ мысляхъ и словахъ другъ друга не того, чтo несогласно съ нашими мыслями, а напротивъ — того именно, чтo у насъ есть общаго относительно предмета спора. Изъ этого общаго должны мы стараться сд?лать такіе выводы, которые бы об?ими сторонами были приняты сочувственно. Тогда предметъ разногласія самъ собою разр?шится, прилагаясь къ этимъ выводамъ. Если же, вм?сто общаго и согласно съ нимъ, мы будемъ искать въ словахъ противника того, съ ч?мъ можно спорить, то ни споръ нашъ никогда не кончится, ни вывода никакого мы изъ него не добудемъ.

Я написалъ эту диссертацію потому, что, мн? кажется, ты былъ слишкомъ спорливъ въ твоемъ отв?т? на мое письмо, и я самъ боюсь заразиться твоею манерою. Что, наприм., намъ пользы разсуждать, какой смыслъ должно им?ть слово: китайство? Значитъ ли оно — считать свои частныя понятія за единственныя общечелов?ческія, или оно значитъ — косн?ть въ старомъ и противиться новому, — во всякомъ случа? разсужденіе объ этомъ и о подобныхъ тому вещахъ можетъ привести насъ только къ тому результату, что ты употребляешь это слово правильно, а я — ошибочно; но что-жь изъ этого сл?дуетъ? Намъ важно зд?сь не то, каково я разсуждаю, или каково ты разсуждаешь, а важенъ намъ зд?сь только предметъ нашего разсужденія.

Перечитывая письмо твое, съ трудомъ могу удержать себя, чтобы не спорить о каждомъ пункт? отд?льно. Однако же это желаніе мое — доказать, что я правъ, а что ты ошибаешься — совершенно исчезаетъ во мн?, когда я вслушиваюсь умомъ въ другое желаніе — согласиться съ тобою въ единомысліи.

Прежде, ч?мъ буду спорить, постараюсь отыскать, въ чемъ мы согласны, чтобы т?мъ удалить причины недоразум?ній.

Когда я говорю, что государственность народа должна быть проникнута его в?рою, т.-е. церковью, которую онъ испов?дуетъ, то это не значитъ, чтобы государство должно было покровительствовать церкви. Покровительствуютъ низшему. Высшему можно только служить и служа, правда, охранять, но только по его вол?. Если ты скажешь, что подъ предлогомъ охраненія государство иногда стремится господствовать надъ церковью, то злоупотребленіе не уничтожаетъ возможности хорошаго употребленія. Первое (злоупотребленіе) должно зам?чать, открывать, выставлять на общій видъ и т?мъ уничтожать. Но второе (правильное употребленіе силы государственной въ пользу церкви) нельзя не признать д?ломъ добрымъ.

Я не почитаю также хорошимъ д?ломъ, чтобы государство служило церкви инквизиціоннымъ образомъ. Инквизиція соотв?тствуетъ логически только Римской церкви, см?шавъ власть мірскую и духовную въ одно нехристіанское господство. Но въ церкви православной инквизиціонный образъ д?йствія долженъ почитаться еретическимъ, какъ монашескіе ордена рыцарей, кавалерственные епископы и т. п. Потому въ православныхъ земляхъ инквизиціонныя д?йствія вредятъ церкви; въ папскихъ государствахъ инквизиція, напротивъ, поддерживаетъ зданіе церковное. Въ южной Европ? посл? XVI стол?тія только одна инквизиція могла удержать римское в?роиспов?даніе и усилить реформацию. У насъ, напротивъ, расколы родились прямо изъ инквизиціонныхъ м?ръ и можетъ-быть до сихъ поръ ими же усиливаются.

Также почитаю я противнымъ православной церкви насильственное понужденіе гражданъ къ принятію благодати, таинственныхъ дарованій Божіихъ. Церковь, напротивъ, во вс? времена боялась предавать таинства недостойнымъ, какъ бы отдать святыню на поруганіе, или пов?дать тайну Господа врагамъ Его. Если это д?лается, то какъ противное церкви, а не какъ согласное съ нею, или полезное ей.

Также не полезно церкви, а противно ей, когда ее употребляютъ какъ средство для государственныхъ или мірскихъ ц?лей, злоупотребленіемъ присяги и т. п.

Также противно церкви, когда она поставляется въ какую-нибудь зависимость отъ мірскаго устройства государствъ, когда духовенство обращается въ чиновничество и т. п.

Но все это противно церкви христіанской только тогда, когда она находится во всей чистот? православія. Римской же церкви, какъ я сказалъ, это не только не противно, но прямо требуется ея характеромъ св?тско-духовнымъ. Отъ нея-то, отъ римской ереси, распространились эти см?шанныя понятія, вм?ст? со многими другими заблужденіями, въ н?которыхъ и православныхъ странахъ. Но ревность къ чистот? в?ры должна требовать, вм?ст? со многими другими, очищенія и этихъ понятій, касающихся отношеній церкви къ государству. И теперь именно пришло время, когда это очищеніе нашихъ понятій отъ еретическихъ прим?сей особенно необходимо, потому что натискъ инов?рія и безв?рія такъ силенъ, что уже почти не осталось ни одной мысли общественной, политической, нравственной, юридической или даже художественной, которая бы бол?е или мен?е не была запачкана и измята неправославными руками, въ которыхъ она побывала. Потому, если съ этой точки разсматривать книгу Vinet, т.-е. какъ противуд?йствіе т?мъ ложнымъ понятіямъ объ отношеніяхъ церкви и государства, которыя распространились изъ Римской церкви, даже ко многимъ лицамъ православнаго испов?данія, то, конечно, нельзя не сказать, что въ этомъ отношеніи чтеніе этой книги можетъ быть очень полезно. Также, я думаю, весьма полезно можетъ быть чтеніе этой книги у насъ и потому, что возбудитъ въ умахъ такой вопросъ, который спитъ и которому пора, очень пора проснуться.

Но этимъ должно ограничиться то, чтo я могу сказать въ пользу Vinet. Кажется, этого не мало, и ты можешь быть доволенъ. Я на?юсь, что ты, видя какъ охотно я отдаю справедливость твоему пріятелю въ отношеніи практическаго прим?ненія, захочешь и мн? отдать справедливость въ томъ, что я не могу согласиться съ нимъ въ т?хъ основныхъ началахъ, изъ которыхъ онъ выводитъ свои требованія. Или, лучше сказать, не могу я согласиться съ нимъ не потому, чтобы его основныя начала противор?чили моимъ, но потому, что основныхъ началъ у него не нахожу никакихъ, твердыхъ, опред?ленныхъ, ясно согласныхъ. Нахожу у него см?шеніе всякихъ началъ, смотря по тому, чтo ему для его декламаціи кажется на ту минуту эффектн?е. Такъ, не поставивъ яснаго опред?ленія ни церкви, ни государству, какъ я сказалъ въ прошедшемъ письм?, онъ говоритъ иногда, какъ вещь обще-христіанскую, то, чтo можетъ относиться къ одному виду протестантства. Иногда относитъ къ государству вообще то, что можно отнести только къ государству сл?пленному изъ разнородныхъ кусковъ, какъ Соединенные Штаты. Во многихъ м?стахъ декламируетъ онъ о томъ, какъ в?ра должна проникать во вс? отношенія людей, и потомъ, рядомъ съ этими возгласами и какъ бы забывая ихъ, декламируетъ противъ того, чтобы государство находилось въ какомъ-либо опред?ленномъ отношеніи къ в?р?, господствующей въ народ?.

Ты, защищая его и опровергая меня, д?лаешь свое построеніе понятій объ отношеніи государства къ церкви, но также по прим?ру своего пріятеля Vinet говоришь очень горячо, часто остроумно, но не ищешь для своего построенія твердаго матеріала. Ты говоришь: „Государство — не устройство общества, а самое общество”. И сказавъ это, сейчасъ же упрекаешь меня въ Луи-Бланств? и спрашиваешь: „разв? государство обязано мн? доставлять хл?бъ, богатство, св?д?нія, — словомъ, все нужное для земной жизни?” За этимъ сл?дуетъ выходка о томъ, что „не сл?дуетъ на государство возлагать отеческія, наставничьи или какія бы то ни было распорядительскія обязанности въ отношеніи гражданъ”. Я не буду спорить противъ этой выходки, но не ум?ю согласить ее съ т?мъ положеніемъ, что государство — не изв?стное устройство, но самое общество.

Церковь, говоришь ты, не есть устройство общества, ибо общественный элементъ входитъ въ нее какъ второстепенный. Въ ней первое — челов?къ, т.-е. лице. Въ государств? все — общество; въ церкви все — челов?къ. Но если для нея челов?къ — все, если она обнимаетъ его вполн?, то какъ можетъ она д?лать это, не опред?ляя характера его отношеній къ обществу? Неужели общество магометанъ или жидовъ будетъ им?ть одинакіе нравы съ обществомъ христіанъ? Или общество квакеровъ — одинакіе нравы съ обществомъ латинцевъ? Еслибы лютеране, латинцы, кальвинисты и англиканцы устроили — каждые — свою жизнь совершенно посл?довательно своимъ уб?жденіямъ, то неужели каждое общество не им?ло бы своихъ особенныхъ нравовъ и обычаевъ, сообразныхъ особенности своихъ уб?жденій?

Ото вс?хъ отъ нихъ отличалось бы общество православное, т.-е., разум?ется, согласное съ своимъ основнымъ ученіемъ. — Но если в?ра народа им?етъ такое т?сное соединеніе съ его нравами и обычаями, то какъ же не будутъ им?ть къ нимъ никакого отношенія его законы? — Конечно, завоеваніемъ, или какими-нибудь подобными несчастными обстоятельствами могутъ и, по большей части, д?йствительно накладываютъ на народъ законы, несогласные съ его нравами, обычаями и в?рою; но разв? то, чтo бываетъ, законъ для того, чтo должно быть?

Противъ этого отношенія государственнаго устройства къ нравамъ и уб?жденіямъ народа ты говоришь: „Гд? же такое государство (гд? бы народъ былъ связанъ одинакими уб?жденіями)? Такого государства не только н?тъ и никогда не было, но ты его даже и въ воображеніи создать не можешь”. — Но я думаю, что до 16-го в?ка вс? государства Европы были таковы, что народы въ каждомъ были одинакой в?ры. — Но особенно древняя Россія въ этомъ отношеніи можетъ служить образцомъ единодушія и единомыслія народнаго, воплощавшагося въ нравы и обычаи народные, и если не усп?вшаго (по причин? вн?шнихъ историческихъ условій) выразиться въ его правительственной государственности, то выразившаго, по крайней м?р?, свои требованія во многихъ отношеніяхъ государственнаго законодательства. Впрочемъ я думаю еще и то, что даже теперь никто не им?етъ права смотр?ть на Россію иначе, какъ на государство православное, а если Биронъ, или кто изъ н?мцевъ когда-нибудь и смотр?лъ на нее иначе, то никогда не см?лъ въ этомъ признаться. — Императрица Екатерина въ своемъ манифест?, которымъ она объявляла о низверженіи Петра III и о своемъ восшествіи, говоритъ, что императоръ Петръ III, дошелъ до того, что нам?ревался даже сод?лать господствующею въ Россіи в?рою лютеранскую, отъ чего каждый в?рный подданный государства долженъ былъ помышлять о пролитіи его крови. — Конечно, не я могу одобрять слова ея; но они, однако же, показываютъ, какъ она понимала единство Россіи и ея в?ры, и хотя сама была не в?рующая, но никогда не см?ла признаться въ томъ. — И какже можетъ изм?ниться характеръ православной Россіи отъ того, что она покорила подъ свою власть н?сколько милліоновъ католиковъ и н?сколько милліоновъ протестантовъ, евреевъ, магометанъ и большое количество язычниковъ? — Еслибъ они покорили Россію, тогда только могла бы она утратить господство православнаго духа въ своемъ законоустройств? и въ своемъ правительств?. — Если же, сохрани Богъ, въ Россіи когда-нибудь сд?лается что-нибудь противно православію, то все-таки будетъ враждебно Россіи столько же, сколько и в?р? ея. Все, что препятствуетъ правильному и полному развитію православія, все то препятствуетъ развитію и благоденствію народа Русскаго; все, что даетъ ложное и не чисто православное направленіе народному духу и образованности, все то искажаетъ душу Россіи и убиваетъ ея здоровье нравственное, гражданское и политическое. Потому, ч?мъ бол?е будетъ проникаться духомъ православія государственность Россіи и ея правительство, т?мъ здоров?е будетъ развитіе народное, т?мъ благополучн?е народъ и т?мъ кр?пче его правительство, и, вм?ст?, т?мъ оно будетъ благоустроенн?е, ибо благоустройство правительственное возможно только въ дух? народныхъ уб?жденій. — Если оно будетъ не того духу, то непрем?нно будетъ ст?снять свободное его выраженіе въ жизни и слов? подъ предлогомъ толеранства и, ст?сняя его, само будетъ ст?сняться имъ и утверждаться противъ него только насильственно, боясь каждой т?ни духа общественнаго, какъ привид?нія изъ другаго міра.

Ты говоришь: „Церковь и государство едины и тожественны только въ челов?к?, и то только въ его таинственномъ центр?. Въ проявленіи же въ мір? они совершенно различны и общаго ничего не им?ютъ. — Но мы сейчасъ вид?ли, что у нихъ общаго — нравы и обычаи народа, которые происходять изъ его уб?жденій, в?ры, и съ которыми должно согласоваться его законное устройство. Но, кром? нравовъ и обычаевъ народа, вс? его общественныя отношенія составляютъ также общую середину между церковью и государствомъ, происходя, бол?е или мен?е, изъ одной и требуя отъ другаго себ? гласнаго утвержденія, или, по крайней м?р?, свободнаго развитія, не ст?сняемаго противор?чащими законами.

„Церковь, говоришь ты, на земл? — гостья; государство зд?сь — житель, владыка”. — Но если церковь — гостья званая, то потому именно ее и угощать сл?дуетъ, чтобы она не оставила не заботящагося о ней хозяина! „Ея вся ц?ль — жизнь будущая, ея правила — в?чныя и безусловныя”. Это правда, но потому-то она и не можетъ покориться требованіямъ зд?шней жизни; потому-то и должно покориться ей государство, котораго „ц?ль — жизнь зд?шняя, а правила — временныя, условныя”. Неужели не хорошо зд?шнюю жизнь устраивать сообразно нашимъ понятіямъ о будущей?

„В?ра, говоришь ты, есть даръ свыше и, вм?ст?, самое свободное, самое самобытное д?йствіе челов?ка, потому ее нельзя перенести на государство; сл?довательно какже можетъ быть государство христіанское — православнымъ?” Но какъ же ты это понимаешь? Государство можетъ быть языческое, можетъ быть іудейское, магометанское и только не можетъ быть христіанское?

„Для государства, говоришь ты, в?рою служитъ общественное мн?ніе, которое есть сумма в?ръ челов?ческихъ въ посредственномъ временномъ ихъ проявленіи”. Для чего же ты хочешь, чтобы государство сообразовалось лучше съ этимъ временнымъ, часто ошибочнымъ проявленіемъ народныхъ уб?жденій, а не съ самимъ источникомъ ихъ? Къ тому же говоря: „сумма в?ръ”, а не „в?ра”, ты непрем?нно хочешь подъ словомъ государство понимать или Соединенные Штаты, или Австрію, т.-е. случайный или насильственный сл?покъ разногласныхъ народностей. Но такое соединеніе разногласій, которыя воюютъ, встр?чаясь другъ съ другомъ, и силятся разорваться при первой возможности, — не можетъ идти въ прим?ръ гармоническаго устройства государства.

Ты продолжаешь: „общественное мн?ніе устанавливаетъ общественную нравственность, по существу своему временную и условную, — единственное правило для государства; сл?довательно, оно должно быть нравственнымь”. Я не понимаю зд?сь силлогизма. Почему же единственное правило для государства должна быть только временная нравственность, происходящая изъ случайнаго и временнаго общественнаго мн?нія? Отчего не та — не временная и не случайная — нравственность, происходящая не изъ случайной прихоти общественнаго мн?нія, но прямо изъ в?ры, господствующей въ государств?? Можетъ быть, впрочемъ, что зд?сь-то именно и заключается узелъ всего различія между нашими мн?ніями, по крайней м?р? въ отношеніи къ ихъ практическому прим?ненію. Для тебя главное основаніе государства, причина его такого или такого направленія и образованія — однимъ словомъ, его душа, — есть общественное мн?ніе, или мн?ніе большинства. Для меня душа государства есть господствующая в?ра народа. Но подумай: право господствованія большинства не сведется ли, въ посл?днемъ результат?, къ праву сильнаго? Конечно, и при твоемъ и при моемъ понятіи о государств? должно предположить въ немъ возможность такого оборота вещей, при которомъ грубая эгоистическая сила господствуетъ надъ разумомъ и уб?жденіями народа. Но при моемъ предположеніи это можетъ случиться только обманомъ или явнымъ насиліемъ, т.-е. беззаконно. При твоемъ предположеніи это будетъ законное господство партіи, превосходящей по количеству или по сил?. Всл?дствіе этого неизб?жно надобно будетъ признать понятіе Гегелево, что всякое правленіе въ государств? равно законно, только бы стояло, и всякая революція равно законна, только бы удалась, и правленіе то беззаконно, которое свергнуто, и революція беззаконна, которая не удалась. Эти-то безнравственныя уб?жденія и привели Европу къ теперешнему ея положенію. Но въ вопрос? объ отношеніи государства къ церкви ты идешь гораздо дальше Гегеля. Онъ видитъ т?сную связь между ними, которую ты не признаешь.

Ты кончаешь письмо свое словами: „въ д?йствительномъ мір?, между этими противуположностями (между церковью и государствомъ) н?тъ примиренія, такъ сказать — моста; и потому они не могутъ ни сид?ть вм?ст? на одномъ престол?, ни подчинять себя одинъ другому”. Не противор?чатъ ли эти слова тому, что ты самъ говорилъ сейчасъ же прежде о томъ, что общественное мн?ніе и общественная нравственность служатъ именно этими примирительными мостами между в?рою и государствомъ?

Прежде еще ты говоришь: „для общества н?тъ ничего в?чнаго; все для него, какъ и оно само, временно и случайно; в?чность существуетъ только для челов?ка — не какъ гражданина, а какъ лица. Государство, которое захочетъ служить в?чности, должно принять или уставъ Василія Великаго, или иное подобное учрежденіе, но въ обоихъ случаяхъ оно перестаетъ быть государствомъ”. Я думаю, что тутъ есть какая-нибудь ошибка въ твоихъ выраженіяхъ. Ибо не можетъ быть, чтобы ты въ самомъ д?л? думалъ, что ц?ль государства должна быть только временная и случайная, а все в?чное къ нему не относится. Тогда для него и въ немъ не существовало бы ни справедливости, ни нравственности, ни святости законовъ, ни достоинства челов?ка, ни духа народнаго и проч., но только удобное и полезное для временныхъ ц?лей. Тогда, способствуя вс?ми м?рами къ развитію благосостоянія физическаго въ народ?, оно должно вс?ми также зависящими отъ него м?рами заглушать развитіе духовное, какъ могущее быть иногда прямо противно этимъ временнымъ ц?лямъ земнаго благосостоянія. Хотя бывали можетъ-быть правители государствъ, которые им?ли подобныя уб?жденія, но, кажется, никто не см?лъ ихъ громко выговаривать.

Если ты скажешь, что противъ такого угнетательнаго направленія правительствъ ты обезопасилъ себя другимъ требованіемъ, именно т?мъ, что „государство, какъ ты говоришь, должно доставлять намъ одно: возможность пріобр?сти все, что нужно для земной жизни, и пользоваться спокойно этимъ пріобр?теніемъ, т.-е. свободу”. Это хорошо на словахъ; но почему же ты думаешь, что государство, которое существуетъ съ какою-нибудь мелкою земною ц?лью, послушается твоего требованія свободы? Понятіе о свобод? политической есть понятіе относительное и отрицательное, и только на немъ основывалось бы и для него существовало бы общество. Какъ и ч?мъ удержишь ты эту свободу въ такомъ устройств?, которое не признаетъ другой законности, кром? господства большинства, т.-е. перев?са силы? Если же въ это относительное и отрицательное понятіе о свобод? политической мы захотимъ вложить смыслъ существенный и положительный и назовемъ ее уваженіемъ къ свобод? нравственной и къ достоинству челов?ка, то такое понятіе непосредственно происходитъ изъ началъ религіозныхъ; и если ты хочешь, чтобы государство признало его, то оно должно признать и производящія его начала за свое законное основаніе. Признать святость нравственнаго лица нельзя, не признавая святости в?чныхъ нравственныхъ истинъ, которыхъ источникъ и средоточіе есть в?ра. Потому, только возникая изъ в?ры, и ей подчиняясь, и ею одушевляясь, можетъ государство развиваться стройно и сильно, не нарушая свободнаго и законнаго развитія личностей и такъ же свободно и живительно согласуясь съ духомъ народа, проникнутаго тою же в?рою.

Зд?сь оканчиваю я письмо мое, любезный другъ, но не отв?тъ, ибо над?юсь продолжать въ Калуг?. Но письмо это дошло до того пункта, на которомъ кончилось первое и съ котораго оно было отодвинуто твоимъ нападеніемъ. Сл?дов. эти 3 письма (2 моихъ и 1 твое) составляютъ одну половину вопроса, т.-е. объ отношеніи государства къ церкви вообще. Вторая половина будетъ разсматривать эти отношенія въ особенности, т.-е. какая система в?рованія соотв?тствуетъ какому устройству государства. Зд?сь-то и заключается настоящее зерно моей мысли. Потому, если напишешь на это письмо отв?тъ, то не сообщай его мн? прежде окончанія моего письма. Остаюсь и проч.

ЕМУ-ЖЕ[63].

1 Іюня 1854 года.

Любезный другъ! Прилагаю расписку Вреде и очень бы желалъ поскор?е узнать отъ тебя, такъ ли я сд?лалъ, что отдалъ ему деньги, не получивъ отъ него твоей сохранной расписки, которую онъ, какъ говоритъ, забылъ въ деревн?. Это въ его расписк? прописано, и я потому не р?шился затрудняться въ выдач?, думая т?мъ исполнить твое желаніе. Если же есть у тебя какое нибудь сомн?ніе, то напиши поскор?е, покуда онъ не у?халъ за границу.

Что то ты под?лываешь въ деревн?? Я съ самаго отъ?зда твоего почти ничего не д?лалъ. Теперь моя жена пере?хала въ Сокольники на м?сяцъ, дышать смолянымъ воздухомъ и пить кумысъ, по приказанію доктора, а я разъ?зжаю между Сокольниками и Красными воротами.

Новаго въ Москв? ничего н?тъ, кром? того, что графиня Растопчина докричалась до того, что наконецъ ей пов?рило правительство, которое, будь сказано между нами, при вс?хъ своихъ качествахъ им?етъ тотъ важный недостатокъ, что почти совс?мъ лишено литературной образованности, и потому не можетъ отличить, что ему вредно въ литератур?, отъ того, что можетъ поддержать его силу. И всл?дствіе этого, Хомякова, который, какъ ты знаешь, былъ всегда защитникомъ самодержавія и православія, на котораго за это даже нападали такъ называемые либералы отъ 1823 года по сіе время, на котораго вообще нападали еще за то, что онъ одинъ изо вс?хъ поэтовъ всегда хвалилъ Россію, теперь призывали къ графу Закревскому, и по предписанію 3-го Отд?ленія взяли съ него росписку въ томъ, что онъ никому не будетъ сообщать своихъ сочиненій прежде, ч?мъ ихъ утвердитъ цензура. Это за то, что онъ въ стихахъ своихъ къ Россіи сказалъ, что у насъ н?тъ правды въ судахъ. Эта м?ра, разум?ется, очень д?йствительное средство для того, чтобы убить вдохновеніе поэта. Каково, сочиняя стихи, думать о чиновникахъ главнаго цензурнаго Комитета! Хомяковъ старается не показать, что это его огорчило, но не могло быть иначе. Когда сообразишь н?которые факты вм?ст?, д?лается очень странно: пресл?дуютъ сочиненія и память Гоголя, который стоялъ за самодержавіе; пресл?дуютъ Хомякова, который тоже стоитъ за самодержавіе; а безсов?стныя похвалы, которыя вся публика принимаетъ за насм?шку, правительство принимаетъ за чистыя деньги, и даетъ за нихъ награды и перстни. Что заключить изъ этого? Къ тому же пресл?дуются люди съ талантомъ, а покровительствуются люди бездарные.

Обнимаю тебя и над?юсь им?ть скорый отв?тъ.

Душевно теб? преданный

Иванъ Кир?евскій.

А. В. ВЕНЕВИТИНОВУ[64].

2 іюня 1854 г.

Мы над?емся вид?ть тебя въ про?здъ черезъ Москву, когда ты, какъ говорятъ, по?дешь осматривать твои в?домства. Очень бы хорошо было, еслибъ жена твоя по?хала съ тобою и еслибы вы побольше пробыли въ Москв?. Особенно теперь пора оставить Петербургъ, съ его холернымъ воздухомъ и не-Русскимъ духомъ, дрожащимъ отъ Австрійскаго кулака. — Цыгарка испугала медв?дя. Зд?сь почти вс? сословія доходятъ до отчаянія изв?стіями о нашихъ уступкахъ, а у васъ, говорятъ, не скрываясь, боятся войны и просятъ мира. Если правда, то можно ли оставаться здоровымъ въ такомъ воздух?, который такъ здоровъ для Н?мцевъ? Я воображаю, въ какое негодованіе приходитъь Аполлина Михайловна отъ д?йствій этихъ не-Гоголевскихъ мертвыхъ душъ. Ея прекрасная нетерпимость къ гадостямъ должна еще несравненно больше страдать отъ гадостей нравственныхъ, ч?мъ отъ гадостей художественныхъ. Потому у?зжайте поскор?е въ глубь Россіи, хоть на короткое время отдохнуть посреди благородныхъ душъ ревизскихъ, отъ духоты мертвыхъ душъ, управляющихъ живыми, не красн?я. А между т?мъ, по дорог?, за?зжайте въ Москву и дайте намъ возможность вид?ть васъ и удовольствіе выразить лично, какъ много и какъ отъ всей души любимъ мы васъ. — Говоря мы, я особенно разум?ю меня и мою жену, а говоря вы, я разум?ю тебя и твою милую жену.

ОПТИНСКОМУ СТАРЦУ МАКАРІЮ[65].

9 Іюля 1854 г.

Искренно-любимый и уважаемый Батюшка! Сейчасъ прочелъ я Ваше письмо изъ Калуги къ Н. П. и теперь же хочу поздравить Васъ съ полученіемъ наперснаго креста. Хотя я и знаю, что ни это, ни какое видимое отличіе не составляютъ для Васъ ничего существеннаго, и что не такія отличія Вы могли бы получить, если бы сколько нибудь желали ихъ, — однакоже все почему-то очень пріятно слышать это. Можетъ быть потому, что это будетъ пріятно для вс?хъ любящихъ Васъ. Мы всегда вид?ли, какъ Вы внутри сердца Вашего носите крестъ Господень и сострадаете Ему въ любви къ гр?шникамъ. Теперь та святыня, которая внутри любящаго сердца Вашего, будетъ очевидна для вс?хъ на груди Вашей. Дай, Боже, чтобы на многіе, многіе и благополучные л?та! Дай, Боже, многіе л?та за то и благочестивому Архіерею нашему.

Другая часть письма Вашего произвела на меня совс?мъ противоположное д?йствіе. Вы пишите, что страдаете отъ безсонницы, и что четыре ночи совс?мъ не могли заснуть. Это, кром? того, что мучительно, но еще и крайне вредно для здоровья. Не им?етъ ли на это какое нибудь вліяніе посл?об?денный чай? Потомъ думаю я и то, что сонъ Вашъ отнимаютъ заботы о вс?хъ насъ гр?шныхъ, которые съ нашими страданіями и гр?хами къ Вамъ относимся. Вы думаете, какъ и ч?мъ подсобить требующимъ Вашей помощи, и это отнимаетъ у Васъ спокойствіе сердечное. Но подумайте, Милостивый Батюшка, что душевное здоровье вс?хъ насъ зависитъ отъ Вашего т?леснаго. Смотрите на себя, какъ на ближняго. Одного вздоху Вашего обо вс?хъ насъ вообще къ Милостивому Богу довольно для того, чтобы Онъ вс?хъ насъ прикрылъ Своимъ теплымъ крыломъ. На этой истинной в?р? почивайте, Милостивый Батюшка, на здоровье вс?мъ намъ. Отгоните отъ себя заботливыя мысли, какъ враговъ не только Вашего, но и нашего спокойствія, и, ложась на подушку, поручите заботы объ насъ Господу, Который не спитъ. — Ваша любовь, не знающая границъ, разрушаетъ т?ло Ваше.

ЕМУ-ЖЕ[66].

13 Ноября 1854 г.

Многоуважаемый и искренно любимый Батюшка!

Н. Петр. сообщила мн? письмо Ваше къ ней отъ 6 Ноября, въ которомъ Вы изволите писать о Максим? Испов?дник?, и я вижу изъ Вашихъ словъ мое крайнее неразуміе въ пониманіи этого высокаго духовнаго Писателя, и прошу Васъ простить меня въ этомъ. Я полагалъ, что главная трудность въ пониманіи его писаній заключается не столько въ духовной высот?, сколько въ формахъ языка, занятыхъ, какъ я думалъ, у философскихъ системъ того времени, и особенно новоплатониковъ. Вотъ почему я былъ такъ дерзокъ, что осм?лился предложить Вамъ свои услуги въ д?л? перевода, предполагая въ м?стахъ неудобопонятныхъ искать объясненія въ философскихъ терминахъ и оборотахъ мыслей древнихъ школъ. Но поистин?, Батюшка, я думалъ только о буквальномъ смысл?, а не о духовномъ, и если бы зналъ, что д?ло идетъ о посл?днемъ, то не см?лъ бы предложить своего участія. Я очень хорошо знаю, и глубоко чувствую, какъ сл?пъ я въ этомъ посл?днемъ отношеніи, и не только тамъ, гд? мысль выражена неясно, но даже тамъ, гд? она сказана просто и удобопонятно даже для д?тей, какъ наприм?ръ въ Евангеліи, — я безпрестанно нахожу для себя темноты, которыхъ не могу проникнуть, и въ этихъ случаяхъ обыкновенно р?шаю мои недоум?нія предположеніемъ просить объясненія у Васъ; хотя въ тоже время чувствую, что даже и Ваши объясненія могутъ только указать, куда смотр?ть, а не дадутъ глазъ, которыми вид?ть. — Чтоже касается до того высшаго умозр?нія, о которомъ Вы пишите, и которое открывается по д?яніи, то кому же дастъ его Господь, если не Вамъ. Это умозр?ніе жизненное и живое, которое горитъ какъ св?ча предъ Господомъ, и осв?щаетъ все вокругъ себя, и зажигаетъ св?тильникъ въ чистыхъ лампадахъ Васъ окружающихъ; это св?тъ, на который мы, далекіе отъ Васъ, смотримъ съ благогов?ніемъ и любовію, какъ на Божій даръ, посланный Имъ на пользу, вразумленіе и ут?шеніе людей Вамъ современныхъ. — Потому, простите меня, Батюшка, если я думаю, что Св. Максимъ едва ли говорилъ такія вещи, которыя въ духовномъ смысл? могли бы быть для Васъ невразумительными, хотя въ смысл? буквальномъ и наружно-философскомъ онъ сказалъ многое такое, что, можетъ быть, и навсегда и для вс?хъ останется не вполн? объясненнымъ. — Впрочемъ, опять повторяю, что не понимая въ этомъ д?л? почти ничего, я вполн? покоряю мое сужденіе Вашему, и прошу меня простить за мое безразсудное мн?ніе.

А. И. КОШЕЛЕВУ[67].

17 Іюня 1855.

Я получилъ письмо твое, любезный другъ, изъ котораго вижу, что ты проводишь время свое довольно непріятно, по причин? худаго урожая, который грозитъ оставить людей безъ хл?ба на будущій годъ, и тяжелаго ихъ положенія въ нын?шнемъ году, по которому они уже и теперь безъ хл?ба. Явно, что не случайности, не челов?ческія неразумія, а Самъ Господь наказываетъ насъ за наши гр?хи, и наказаніемъ хочетъ пробудить въ насъ заснувшія нравственныя силы. — Если такъ, то велика Его милость къ намъ. Только бы мы захот?ли, и сум?ли вразумиться. — Къ намъ изъ Тамбовской деревни пишутъ тоже, что почти все пропало, земля раскалилась отъ жаровъ, и дождей не было до 13-го Іюня, когда писано посл?днее письмо. Между т?мъ по д?лу нашему наши антагонисты уже подали въ Шацк? прошеніе объ аппеляціи 1-го Іюня, и в?роятно теперь въ Тамбов? уже д?ло въ ходу. Не можешь-ли узнать о его положеніи и черезъ твоихъ знакомыхъ поговорить съ секретаремъ? — Въ Долбин? у насъ урожай хотя плохъ, но не совс?мъ ничтоженъ. Дожди кой-когда были; но жатва также должна начаться около Петрова дня. Небывалое обстоятельство. Мы еще не у?хали, однакоже на пункт? отъ?зда. Были у Троицы со всей семьей, и возратившись отъ туда Наталья Петровна сд?лалась больна. Теперь ей лучше и мы над?емся скоро вы?хать. По причин? этой по?здки къ Троиц? и бол?зни жены, мы до сихъ поръ не отв?чали на милое письмо Ольги ?едоровны. Передай ей нашъ дружескій поклонъ и скажи, что на дняхъ будемъ писать къ ней. Въ Москв? н?тъ никого. Матушка у?хала на прошедшей нед?л?, Хомяк. и Сам. также. Бoльшая часть домовъ замазаны м?ломъ или отдаются въ наймы. По улицамъ р?дко встр?тится карета. Если кто остался, то живутъ на дачахъ. Я отъ роду не видалъ такой пустой Москвы. — Къ намъ прі?халъ сынъ на л?тнія ваканціи, и мы веземъ его въ деревню. — Зд?сь и пусто, и душно, и скучно; и тоска беретъ, какой я давно не испытывалъ.

Обнимаю тебя и над?юсь писать тотчасъ по прі?зд? въ Долбино.

Твой И. Кир?евскій.

ЕМУ-ЖЕ[68].

1855. 26 Іюля. Долбино.

Наконецъ мы прі?хали въ Долбино, любезный другъ Кошелевъ, и сп?шу изв?стить объ этомъ тебя, чтобы ты адресовалъ письма въ Б?левъ. Я не былъ зд?сь четыре года. Хозяйство нашелъ въ довольно хорошемъ вид?, т. е. то, что обыкновенно называется хозяйствомъ. Но крестьянъ нашелъ крайне об?дн?вшими. Два года сряду былъ у нихъ неурожай хл?ба, и сверхъ того въ одной части им?нія былъ падежъ на скотъ, такъ что у нихъ не осталось ни коровы, ни овцы. Нын?шній урожай ржи, слава Богу, порядочный; но овесъ ниже посредственнаго. Ц?ны на овесъ подымаются, на гречиху еще бол?е, но на рожь слаб?ютъ. Изв?сти пожалуйста, какъ у васъ, чтобы можно было н?сколько сообразить о продаж?. Кром? того прошу тебя сказать мн?, доволенъ ли ты Вильсоновской молотилкой и что она стоитъ? Если ты доволенъ ею, и стоитъ она не очень дорого, то прошу тебя прислать мн? адресъ Вильсона и рекомендательное письмо отъ тебя къ нему, чтобы онъ не обманулъ меня. Тебя онъ уважаетъ и сд?лаетъ поаккуратн?е, если будетъ знать, что ты въ этомъ участвуешь. Прошу тебя прислать мн? это на первой почт?. Я прі?халъ сюда 22-го, и до сихъ поръ еще не видалъ ни матушки, ни тетушки, ни газетъ, которыхъ къ намъ что-то не высылаютъ. Книги еще не раскрывалъ никакой. Только смотр?лъ хозяйство, уставалъ отъ жару, и л?нился. Въ жизни деревенской есть что-то душное и грустное, по крайней м?р? для меня. Точно пробкой по стеклу водятъ. Въ Москв? можетъ быть уединеніе; зд?сь самыя сухія заботы, безъ мал?йшей надежды на какой нибудь удовлетворительный усп?хъ. Если бы я им?лъ твои уб?жденія о возможности и польз? скорой эмансипаціи, тогда бы мн? было отрадн?е; но я, по несчастію, такъ ясно вижу, что отъ этого теперь можетъ произойти только огромный вредъ, безъ всякой настоящей пользы, и можетъ быть даже вредъ неисправимый, — я это вижу такъ ясно, что не могу обманывать себя ут?шительными мечтами, какъ бы ни было пріятно имъ предаваться. Что твоя политическая экономія? и согласенъ ли ты со мной въ томъ, что я говорю о Россiи? Получилъ ли Хомяковъ отв?тъ отъ Норова? Им?ешь ли изв?стія о нашемъ д?л?? И не думаешь ли побывать въ Оптин?? Тамъ очень хорошо. Мы про?зжали черезъ него и останавливались тамъ на два дня. Тамъ въ самомъ д?л? душа отдыхаетъ. Обнимаю тебя и дружески кланяюсь твоей жен?. Преданный теб? И. К.

ЕМУ-ЖЕ[69].

Долбино (1855) 13 Августа.

Не знаю, застанетъ ли тебя въ Москв? это письмо, любезный другъ Кошелевъ, но на всякій случай сп?шу сказать теб? н?сколько словъ въ отв?тъ на твое писаніе, чтобы предупредить тебя, если возможно, отъ опрометчиваго д?йствія. Ты думаешь, какъ кажется изъ твоего письма, поддерживать Москвитянинъ, или даже купить его. Но купить Москвитянинъ будетъ вамъ р?шительно вредно. Новый журналъ, совс?мъ новый, съ новою мыслію, съ новыми людьми и съ яснымъ, чистымъ уб?жденіемъ, можетъ быть одинъ для васъ полезенъ и настоящимъ орудіемъ вашихъ нам?реній. Москвитянинъ же въ десять л?тъ не выпутается изъ своей см?шанной репутаціи. Въ новомъ журнал? каждая мысль будетъ самостоятельна; все недосказанное будетъ дополняться св?жими соображеніями читателей. Въ старомъ же журнал? и новая мысль будетъ толковаться прежнимъ духомъ изданія. Самъ Погодинъ, я думаю, такой сотрудникъ, который будетъ непрем?нно парализировать вашу самобытность, не только въ денежномъ отношеніи, но и во многомъ другомъ. Что касается до его писемъ, то хотя я и передавалъ теб? слова его, что онъ отдаетъ ихъ въ журналъ, но я сд?лалъ это безъ прим?чаній потому, что полагалъ, ты поймешь всю несбыточность такой приманки, которою онъ хочетъ васъ привлечь на свой журналъ. Но ты вспомни ихъ содержаніе, и увидишь, что о печатаніи ихъ не можетъ быть и мысли, не только старанія. Кром? же того я не знаю, ч?мъ онъ можетъ быть полезенъ журналу. Если документами старины, то это не поддерживаетъ журнала. Что же касается до Филиппова, то мн? кажется ты ошибаешься, думая, что въ его рукахъ журналъ будетъ вялъ и одностороненъ. Филипповъ въ вашемъ кругу будетъ проникнутъ вашимъ духомъ и воззр?ніемъ на литературу и проч., ибо вашъ духъ также в?рующій, какъ и его, но только больше развитъ въ отношеніи къ вн?шней образованности. Пишетъ онъ не только не вяло, но съ зам?чательнымъ талантомъ. А д?ятельность и легкость работы у него въ зам?чательной степени. Я былъ свид?телемъ, какъ онъ одну книгу перевелъ всю въ н?сколько дней, при вс?хъ другихъ своихъ занятіяхъ. Нын?шній годъ онъ въ Оптин? гов?лъ, и въ эти дни, между службами, тоже списалъ ц?лую Греческую книжку. Для журнальной д?ятельности это кладъ. Впрочемъ, разум?ется надобно вамъ будетъ, если хотите получить позволеніе, непрем?нно ?хать въ Петербургъ, и тамъ хлопотать и настаивать. Безъ того ничего не сд?лается. Вотъ мое мн?ніе.

Преданный теб? И. К.

Мой Вася теперь въ Москв? до 14-го, т.-е. до завтра.

ЕМУ-ЖЕ[70].

Долбино. 11 ноября (в?роятно 1855 г.).

Письмо твое отъ 23 окт. я получилъ 30 окт., а статью[71], которую ждалъ съ нетерп?ніемъ, получилъ только 7 ноября. Я прочелъ ее съ большимъ интересомъ и возвращаю на первой же почт?. Очень желаю, чтобы она была напечатана, потому что она, безъ сомн?нія, будетъ очень полезна. Мысль ея истинная, и сказано съ одушевленіемъ. Если въ ней есть недостатокъ, то тотъ, что она не довольно сжата и въ ней есть повторенія. Впрочемъ, можетъ-быть для большинства читателей это не м?шаетъ, а поможетъ понять и уб?диться. Потомъ, мн? кажется, что у тебя не довольно развита главная мысль, мелькомъ сказанная въ конц?, т.-е. что просв?щеніе западное только вредною стороною своею противно русскому православному духу, но существенная сторона его не только не противна духу русскому, но еще необходима для его полн?йшаго развитія, какъ и православное направленіе необходимо для полн?йшаго развитія самого западнаго просв?щенія, что начала русской основной образованности только потому особенны отъ западныхъ, что они — высшая ихъ ступень, а не потому, чтобы были совершенно иныя. По этой-то причин? русская особенность и можетъ своимъ развитіемъ задушить вредную сторону западной образованности, что направитъ ее въ сторону истинную; по этой же причин? и сама русская особенность можетъ быть задушена западнымъ просв?щеніемъ, если ей не дадутъ развиться вo-время, прежде ч?мъ ложное направленіе Запада возьметъ совершенно верхъ надъ русскою особенностію въ Россіи. Оттого совершенно справедливо говоришь ты, что упустить благопріятное время было бы ошибкою можетъ-быть неисправимою.

Недостаточность и даже вредность м?ръ запретительныхъ очевидна изъ того, что русская особенность не есть развитое и готовое просв?щеніе, но только его основаніе, только направленіе, дрожжи, которыя должны перебродить въ мук?, чтобы вышелъ хл?бъ. Еслибы возможно было остановить входъ въ Россію западнаго просв?щенія, то изъ этого вышло бы то посл?дствіе, что русскій умъ пришелъ бы въ еще бoльшую подчиненность Западу, котораго вліяніе сд?лалось бы еще сильн?е.

Позволяйте все, — сказать нельзя и не должно. Есть книги безусловно вредныя, именно т?, которыя возбуждаютъ и воспламеняютъ бурныя страсти. Противъ ложнаго разсужденія есть противоядіе въ самомъ разсужденіи. Но страсть — вино. Страсть, возбужденная книгою, — вино фальшивое и вредное для здоровья. Если не запретить его продажу, то люди могутъ отравиться. Кр?пкихъ желудковъ не много и для нихъ могутъ быть исключенія.

Вотъ, любезный другъ, мои мысли о твоей стать?. Повторяю, она очень хороша, и интересна, и жива, и д?льна; но я думаю, что она была бы еще лучше, еслибы ты немного сократилъ ее, уничтоживъ повторенія, и немного распространилъ мысль твою объ общихъ свойствахъ русскаго просв?щенія, ибо, право, эта мысль незнакома почти никому, а твоя статья писана въ такомъ тон?, что ее должна читать вся масса русскихъ читателей, а не пять-шесть твоихъ пріятелей. Обыкновенно же у насъ подъ русскимъ духомъ понимаютъ только отсутствіе образованности и н?которыя характеристическія особенности нравовъ, не подозр?вая, что эти особенности связаны съ н?которыми положительными началами высшаго просв?щенія.

Очень бы желалъ, чтобъ эти зам?чанія мои теб? на что-нибудь пригодились. Если же не найдешь ихъ д?льными, то извини. Я говорю съ тобою, какъ бы съ самимъ собою, прямо, чтo приходитъ въ голову. Не мудрено, что и вздоръ въ голову придетъ. Авторъ долженъ слушать вс? критики, а принимать изъ нихъ только то, что самому по сердцу. Но по дов?ренности, или по дружб?, не должно ничего перем?нять, особенно въ сочиненіи, которое написано con amore.

Прошу тебя изв?стить меня о судьб? твоего журнала. Хочетъ ли Хомяковъ ?хать въ П-бургъ, и когда именно? Мн? это не только интересно знать, но и нужно. Если онъ не по?детъ, или по?детъ еще не скоро, то я буду писать къ Норову о себ?. Мн? очень наскучило быть н?мымъ.

Что наше д?ло? Что сд?лала Палата? Ольга ?едоровна писала къ жен?, что Палата что-то сд?лала. Очень бы желательно было узнать объ этомъ пообстоятельн?е и поскор?е. Хотя я и совершенно покоенъ на этотъ счетъ, зная, что въ вашихъ рукахъ оно пойдетъ лучше и усп?шн?е, ч?мъ бы могло идти въ моихъ, но все же любопытно знать.

Ты н?сколько разъ писалъ ко мн?, что вы нарядились въ русское платье. — Очень радуюсь за васъ, если это платье удобно и красиво. Но не знаю, радоваться ли за платье. Для него, кажется, было бы здоров?е, еслибы прежде другихъ въ него нарядились Писемскій съ Сушковымъ. Не худо бы было обмундировать въ него для образца и княгиню Одоевскую. Намъ съ тобой, кажется, не м?шало бы и подождать, покуда увидимъ, какой эффектъ они сд?лаютъ.

Я писалъ къ теб? нынче л?томъ о молотильной машин? и просилъ сов?та, какую взять. Ты сов?товалъ мн? подождать, покуда Петровскій изобр?тетъ машину новаго устройства.

А. В. ВЕНЕВИТИНОВУ[72].

(Конецъ 1855 г.)

Боже мой, какое ужасное изв?стіе сообщилъ намъ А. И. Рейнгардъ! Михаилъ Михайловичъ, это чистое, благородное существо — палъ жертвою этой проклятой войны![73] — Признаюсь теб?, немногихъ изъ падшихъ героевъ Севастополя было мн? такъ жаль, какъ его. Другіе отдавали свою жизнь съ самоотверженіемъ, но и съ запальчивостью страсти. Въ немъ гор?лъ чистый огонь самосознательнаго, высокаго самопожертвованія. Героевъ воинскихъ Россія, слава Богу, найдетъ. Но гд? найти такого челов?ка, какъ былъ онъ, насквозь проникнутаго святостью долга, благородствомъ и возвышенностью уб?жденій. — Вс?, кто принимаетъ участіе въ общемъ д?л?, сл?дили за его д?йствіями съ какою-то особенною любовью. Какъ перенесетъ эту потерю Михаилъ Юрьевичъ?[74] Въ немъ онъ оживалъ новою жизнію. Тяжело даже подумать о его положеніи. Для Матв?я Юрьевича[75], эта потеря, — я думаю, будетъ почти также чувствительна. Онъ, говорятъ, любилъ его почти какъ сына. Когда я ихъ вид?лъ вм?ст?, мн? казалось, что иногда, — смотря на Михаила Михайловича, въ его глазахъ выражалось столько невольной любви и н?жности, что это зам?чаніе мое тогда еще прибавило много прекрасныхъ чувствъ къ тому понятію, которое я им?лъ о внутреннемъ счастіи вашей р?дкой, дружной семьи. И вотъ, какъ оборвалось это счастіе семейной любви! Анна Михайловна[76], говорятъ, была больше другихъ дружна съ нимъ. Дай ей Богъ силу и в?ру, чтобы перенести это тяжелое испытаніе! Но за Аполлину Михайловну[77] я боюсь больше вс?хъ. Ея здоровье и безъ того разстроено, къ тому же она не знаетъ границъ въ движеніяхъ своего прекраснаго сердца. Потому позволь мн? теб? напомнить, что у васъ въ Петербург? теперь находится о. Матв?й, котораго слово не безъ духовной силы. Если ты пошлешь за нимъ, то онъ в?рно не откажется нав?стить васъ. — Я ув?ренъ, что бес?да съ нимъ удержитъ въ христіанскомъ равнов?сіи в?рующую душу, которая часто т?мъ способн?е терять это равнов?сіе, ч?мъ въ ней больше природной любви и самозабвенія. Увлекшись горемъ, мы забываемъ то, что, можетъ быть, знаемъ лучше другихъ въ минуты обыкновенныя, забываемъ, что Господь любитъ насъ больше, ч?мъ мать любитъ своего ребенка, что если Онъ, Милосердный, посылаетъ намъ утрату, то видно, это не утрата, а пріобр?теніе, — видно это самое лучшее, что только можетъ быть для насъ и для утраченнаго. И кто знаетъ, можетъ быть, эта короткая разлука есть необходимое условіе того, чтобы посл? полн?е и внутренн?е соединиться. И кто намъ сказалъ, что оставляющій земную жизнь разлучается съ нами? Если въ нашемъ сердц? то чувство, которое составляетъ и его душевную жизнь, то очевидно, что наше сердце становится м?стомъ, гд? онъ пребываетъ, не мысленно, а существенно сопроницаясь съ нимъ. Ты поймешь мою мистику, любезный другъ, не смотря на то, что тебя называютъ д?ловымъ и положительнымъ челов?комъ. Для тебя жизнь сердечная — твоя настоящая. Я помню, какое глубокое, какое продолжительное и проницающее горе овлад?ло тобою по кончин? твоего брата[78]! — Зато посл? ты одинъ устоялъ въ в?р?, когда друзья твои почти вс? колебались и падали. В?ренъ Господь Милосердный и Всемогущій. Онъ не погубитъ чистой любви нашего сердца, что бы ни представлялось въ видимой жизни. Прости меня, любезный другъ, если письмо мое неум?стно. Подумавши, я чувствую, что недостаточенъ сказать слово ут?шительное. Но потребность говорить съ тобой въ эту минуту была сильн?е другихъ соображеній. Обнимаю тебя.

НЕИЗВ?СТНОМУ[79].

(Годъ неизв?стенъ).

Церковь развивается, т. е. она постоянно приводитъ къ своему сознанію в?чную, неисчерпаемую истину, которою она обладаетъ.

Воплощеніемъ сына Божія совершилось примиреніе между челов?комъ и Богомъ въ лиц? Бого-челов?ка. Но видимое присутствіе Спасителя на земл? должно было кончиться: Спаситель возносится и даетъ ученикамъ своимъ об?тованіе Духа — создаетъ Церковь. Духъ Божій постоянно живетъ въ Церкви. Церковь называетъ себя нев?стою, т?ломъ Христовымъ. Сл?довательно фактъ воплощенія, совершившійся въ одномъ лиц? Бого-челов?ка, совершается невидимо въ Церкви. Итакъ въ Церкви два элемента — Божественный и челов?ческій. Весь вопросъ лежитъ въ томъ, какъ они взаимно относятся. Пребываютъ ли они равнодушно одинъ къ другому, Духъ, какъ в?чная истина въ своей полнот? и неподвижности, а челов?чество подъ своимъ опред?леніемъ постояннаго развитія. Въ такомъ случа? изъ двухъ предположеній вы должны будете допустить одно. Или вы оторвете челов?чество отъ Бога, примите ветхозав?тное отношеніе и низведете Церковь на степень жреческой касты; но тогда вы отрицаете существенный фактъ Христіанства — или же, изъ общаго развитія челов?чества, вы исключите одно лицо и укажете на него какъ на такое, въ которомъ Духъ постоянно конкретируется; тогда это лицо будетъ Церковь, а все остальное — стройная толпа людей. Такъ было въ католицизм?. Частныя лица р?зко отд?ляются отъ Церкви и относятся къ ней какъ подданные къ Государю; они живутъ подъ Церковью, но не въ Церкви. Они развиваются, Церковь остается неподвижною. Очевидно такое отношеніе возможно только въ католицизм?, при мысли, что Духъ прикованъ къ одному лицу, къ одной ка?едр?.

Для того, чтобы им?ть право сказать: развиваются частныя лица, развиваются отрасли Церкви, а не Церковь, должно предварительно указать пальцемъ на Церковь. Итакъ, то и другое предположеніе ложно. Остается допустить т?сное неразрывное сочетаніе двухъ элементовъ, частныхъ лицъ, представляющихъ собою Церковь, и Духа — развивающееся сознаніе Церкви.

Каждый догматъ заключаетъ въ себ? живое начало, зародышъ; но этотъ зародышъ можетъ развиться только въ почв? Церкви, т. е. перейдя въ сознаніе людей. Зд?сь онъ необходимо подвергается случайнымъ видоизм?неніямъ, преломляется на мн?нія и въ Церкви является раздвоеніе, раздвоеніе не самаго догмата отвлеченно взятаго, но Церкви испов?дующей догматъ. Вы скажете, что это не раздвоеніе, а отторженіе н?которыхъ отъ Церкви. Безспорно; но по чему же вы отличите сторону правую отъ неправой. Безсознательное, непосредственное уб?жденіе частныхъ лицъ можетъ удержать ихъ въ истин?; но пока въ этихъ лицахъ Церковь не сознала себя, ихъ уб?жденіе остается мн?ніемъ. Церковь совокупляется во Вселенскій Соборъ; она предлагаетъ себ? вопросъ и р?шаетъ его всл?дствіе присущаго въ ней Духа: Изволися Духу Св. и намъ. Итакъ Вселенскій Соборъ им?етъ смыслъ для самой Церкви, а не для не Церкви. Ея в?рные члены всл?дствіе Собора стали во столько выше, во сколько разумное уб?жденіе выше мн?нія. Итакъ Церковь развивается; но развитіе ея стоитъ безконечно выше всякаго челов?ческаго развитія, потому что каждый моментъ его запечатленъ Духомъ, каждый результатъ, каждое слово Церкви есть необходимо истинное. Потому самый путь, которымъ она достигла истины, Церковь должна признать, должна благословить развитіе. Торжество надъ зломъ, поб?да надъ смертью лежитъ въ основаніи Церкви. Это значитъ, что ей дана возможность непогр?шительнаго развитія, постиженія всякой истины, обличенія всякой лжи.

Теперь о вашихъ возраженіяхъ.

На вопросъ, почему такъ давно не было Вселенскихъ Соборовъ, я отв?чалъ вамъ на словахъ, сколько мн? кажется, удовлетворительно. Именно потому, что Церковь держитъ Вселенскій Соборъ для себя, а не для т?хъ, кто вн? ея.

Что касается до того, что вы назвали жизненною стороною Церкви, т. е. совершенія таинствъ, безспорно Церковь, въ каждую минуту своего бытія, признаетъ себя вполн? на то властною, т. е. вполн? Церковью. Да кто же говоритъ, что она когда нибудь была не Церковью, развивалась до Церкви. Совершеніе таинствъ составляетъ ея существенное опред?леніе, подъ которое подходитъ и Церковь католическая. Если отнять отъ нея это опред?леніе, ея жизнь, тогда не будетъ Церкви, не будетъ и развитія. Но зд?сь еще одно противор?чіе тому, что мною сказано. Точно такъ челов?къ живетъ непосредственною жизнью, кром? того онъ можетъ развиваться въ сфер? мысли. Вопросъ не въ томъ, почему Церковь есть Церковь, а можетъ ли, должна ли Церковь развиваться. Самая эта жизненная сторона Церкви можетъ быть предметомъ ея раціональнаго развитія.

Въ признаніи и въ осуществленіи этого развитія лежитъ превосходство, истина нашей Церкви, примиреніе двухъ одностороннихъ началъ. Католицизмъ осуществилъ въ себ? неподвижную Церковь; протестантизмъ, признавши начало развитія, долженъ былъ отрицать Церковь, сл?довательно самое содержаніе этого развитія. Онъ остался при отвлеченномъ, безплодномъ движеніи. Мы же, т, е. пока Аксаковъ и я, испов?дуемъ Церковь развивающуюся.

Изъ вашей статьи стало ясно, въ чемъ мы согласны и въ чемъ расходимся. Начало я принимаю безусловно; принимаю опред?леніе отношенія Церкви къ воплощенію, чего не было въ моей стать?, и что составляло въ ней перерывъ. Церковь есть вновь созданное челов?чество. Съ вашихъ словъ я начинаю.

Въ чемъ заключалось это обновленіе? Въ поб?д? надъ гр?хомъ. Поб?да совершилась черезъ признаніе гр?ха. Гр?хъ держалъ челов?ка въ порабощеніи, пока челов?къ не сознавалъ въ себ? гр?ха, в?рилъ въ свою святость, въ возможность спастись закономъ. Отказаться отъ этой надежды, значило признать гр?хъ какъ гр?хъ, т. е. какъ н?что челов?ку чуждое, хотя постоянно въ немъ пребывающее, какъ противор?чіе его опред?ленію. Признать — значило отъ него оторваться, стать выше его. Для новаго челов?ка гр?хъ не существуетъ — гр?хъ ему не вм?няется.

Вотъ отрицательное значеніе Христіанства, его отношеніе къ закону. Другой моментъ, положительный, т?сно связанъ съ первымъ. Гр?хъ лишалъ челов?ка свободы, т. е. возможности проявлять въ себ? свое опред?леніе, жить согласно съ своимъ назначеніемъ. Церковь признаетъ отсутствіе свободы въ поврежденіи разума и воли. Сл?довательно, торжество надъ гр?хомъ было дарованіемъ свободы разуму и вол?.

Новый челов?къ можетъ осуществить Божественное въ д?йствительной жизни, можетъ постигать его мыслью. Возможность этихъ двухъ моментовъ и ихъ единство заключается въ д?л? воплощенія. Явившись въ образ? челов?ка, Христосъ далъ возможность непосредственнаго съ нимъ общенія въ таинств?, черезъ причащеніе Его т?лу и крови; Христосъ же, сравнивая ветхое челов?чество съ новымъ, говоритъ: вы кланяетеся его же не в?дете, мы кланяемся его же в?мы. Итакъ, непосредственное общеніе съ Богомъ черезъ таинства и общеніе въ познаніи черезъ догму, вотъ что дано новому челов?честву Христіанствомъ. Церковь, въ которой живетъ фактъ воплощенія какъ совершенный, т. е. какъ возможность того и другаго общенія, является съ этихъ двухъ сторонъ. Познаніе Бога, т.-е. догму осуществляемъ въ жизни, т. е. въ таинствахъ, и жизнь возводимъ въ догму. Но эта жизнь есть ея жизнь, эта догма есть ея мысль — тожество ихъ въ полномъ самосознаніи Церкви.

Вотъ мое понятіе объ идеальной Церкви, которой осуществленіе есть уже третій фазисъ Церкви — ея торжество. Въ Церкви воинствующей, еще не отр?шенной отъ условій историческаго развитія, мы видимъ только стремленіе къ этому идеалу — развивающееся сознаніе.

Итакъ удержимъ выводъ изъ всего сказаннаго. Церковь была постоянно Церковью, т. е. не развивалась до Церкви, а явилась полнымъ, живымъ организмомъ. Условія этого организма, жизнь и сознаніе, были въ Церкви отъ первой минуты ея бытія, жизнь — какъ совершенно готовая не развивающаяся, сознаніе, какъ возможность постоянно проявляющаяся, какъ развитіе.

Непосредственная жизнь Церкви представляетъ полную, замкнутую сферу Церковнаго года, который повторяется во времени, въ одинаковыхъ формахъ.

Таинства, въ ихъ посл?довательной совокупности, обнимаютъ всю жизнь челов?ка и прилагаются къ каждому лицу.

Церковь встр?чаетъ челов?ка при его вступленіи въ жизнь, Церковь кладетъ на все его существо знаменіе креста, Церковь, предвидя его паденіе, предлагаетъ ему врачеваніе противъ бол?зней нравственныхъ и физическихъ, Церковь благословляетъ его для семейной жизни, Церковь удостаиваетъ его непосредственнаго общенія съ самимъ Богомъ въ Эвхаристіи, наконецъ она отверзаетъ ему входъ въ жизнь в?чную и молится за усопшаго.

Итакъ жизнь Церкви есть постоянное повтореніе въ отношеніи ко вс?мъ ея членамъ и къ каждому изъ нихъ въ особенности однихъ и т?хъ же явленій. Зд?сь н?тъ развитія, зд?сь Церковь является органомъ благодати.

Но эта жизнь, существуя въ своей непосредственности, отражается въ сознаніи Церкви[80], въ ея доктрин?. Въ ней она находитъ свое разумное оправданіе. Стремленіе къ возведенію жизни въ стройную систему догматовъ есть развитіе Церкви какъ школы. Эта вторая сторона ея, по времени, проявилась поздн?е; по значенію своему стоитъ выше первой. Таинства отъ начала существовали въ Церкви; но признаніе ихъ за таинства, признаніе ихъ седмеричнаго числа, оправданіе ихъ возведеніемъ въ догму, вотъ результаты развитія Церкви, совершающагося во времени, на исторической памяти параллельно съ развитіемъ мысли челов?чества, и условившаго ц?лый рядъ Соборовъ. Вселенскій Соборъ въ развитіи Церкви есть высшая ступень, соотв?тствующая въ этомъ отношеніи тому, что таинство есть въ жизни; сл?довательно высшее проявленіе Церкви вообще. Возникаетъ новый вопросъ. Отв?та Церковь ищетъ не вн? себя, она, даже не ищетъ его, но совокупляется въ одно ц?лое, уходитъ въ себя, смотритъ въ себя, признавая въ себ? в?чный источникъ откровенія. Истина и она тожественны; сл?довательно постигая и выговаривая истину, она д?лаетъ то, что было въ ней для себя — сознаетъ себя.

Отличивши въ Церкви дв? стороны, мы признали необходимость ихъ постояннаго согласія. Тамъ, гд? его н?тъ, гд? жизнь и догматы ссорятся, должно признать искаженіе жизни и чистоту догмата, или наоборотъ, или наконецъ искаженіе жизни и догмата вторженіемъ двухъ разныхъ началъ.

Католицизмъ, въ этомъ мы согласны, заключаетъ въ себ? противор?чіе; иначе онъ былъ бы просто ложенъ и не разр?шился бы въ протестантизмъ. Въ чемъ же собственно наша Церковь признаетъ искаженіе? Церковь разд?лилась въ X в?к? приблизительно. Съ этого времени начинается католицизмъ. Но въ X в?к? жизненная сторона Церкви существовала, равно какъ и прежде, во всей полнот?. Католицизмъ, признавъ себя за продолженіе Вселенскаго развитія, удержалъ эту сторону, которая была не его д?ломъ. Въ этой сфер? католицизмъ не былъ собою. Собственно католическое развитіе началось съ стремленія возвести жизнь до разумнаго сознанія. Но это стремленіе совершилось подъ вліяніемъ языческихъ преданій древняго Рима, и плодомъ его была католическая доктрина — рефлексъ Христіанства въ Латинскомъ представленіи.

Въ наше посл?днее свиданіе я сказалъ вамъ, какъ я объясняю всю католическую систему изъ юридическаго, т?снаго понятія о свобод?, и вы со мной согласились. Зд?сь, т. е. въ ложномъ пониманіи, вся ложность католицизма. Если бы можно было предположить на Запад? обратный путь развитія, т. е. отъ доктрины католической къ жизни, тогда бы необходимо исказилась жизнь и католицизмъ не носилъ бы въ себ? противор?чія. Но раціональное развитіе, отправляясь отъ жизни какъ отъ даннаго, дошло до полнаго объ ней понятія, исказило ее въ догм?, но не въ явленіи, не въ ней самой.

Наша Церковь, строго различая въ себ? эти дв? стороны, признаетъ д?йствительность католическаго таинства въ католик?, обращающемся къ православію, сл?довательно отрекающемся отъ ложнаго католическаго пониманія. Католиковъ не перекрещиваютъ[81] и въ этомъ наша Церковь совершенно в?рна самой себ?.

Но зд?сь можетъ возникнуть другаго рода вопросъ: вы допустите, что ложная доктрина можетъ не искажать жизни непосредственно, но искажая органы, черезъ которые льется эта жизнь, им?етъ возд?йствіе на самую жизнь, д?лаетъ ее тщетною, безсильною. Часть Церкви, не захот?вши быть въ духовномъ общеніи, своимъ отторженіемъ нарушила догматъ; всл?дствіе этого нарушенія не удалился ли отъ нея Духъ Святой, не отвергнулъ ли ея посредство какъ недостойное орудіе. Въ такомъ случа? нед?йствительность таинствъ будетъ не прямымъ результатомъ искаженнаго догмата, но казнью Божіею, падающею на всю Церковь. Вопросъ представляется въ сл?дующемъ вид?: ложное, всл?дствіе личнаго заблужденія пониманіе таинства, д?лаетъ ли ложно понимающаго неспособнымъ совершать оное? Если предположить себ? весь Западъ какъ одно лицо, тогда католицизмъ въ общей судьб? Церкви явится намъ такимъ же искаженіемъ Христіанства въ личномъ пониманіи одного челов?ка, какое въ православной Церкви представляетъ каждый развратный и вовсе не понимающій или криво понимающій попъ? Спрашиваю: наша Церковь подчиняетъ ли д?йствительность таинствъ условіямъ нравственности и пониманія въ лиц? совершающемъ. Если не подчиняетъ, то это только потому, что различаетъ въ себ? равно какъ и въ католицизм? дв? стороны — непосредственную жизнь какъ конченную и всегда д?йствительную, и сознаніе постоянно развивающееся.

Католики, признавая въ своей Церкви, т. е. въ Пап? развитіе конченнымъ, полное сознаніе, требовали такого же сознанія отъ каждаго лица, совершающаго таинства, иначе считали его нед?йствительнымъ. Вы были совершенно правы, приписывая такое ученіе католицизму. Такъ думали схоластики; въ этомъ дух? формулированъ Канонъ XI, изъ VII зас?д. Тридент. Собора.

Si quis dixerit, in ministris, dum sacramenta conficiunt et conferunt. non requiri intentionem, saltem faciendi quod facit Ecclesia, anathema sit.

Итакъ православное ученіе о таинств? вытекаетъ изъ мысли о развитіи. Объясненіе католическаго догмата, высказаннаго въ XI Канон?, кажется мн? в?рнымъ, впрочемъ я не стою за него.

Вотъ моя мысль. Есть еще н?которыя частности въ вашей стать?, съ которыми я не могу согласиться, но я пропускаю ихъ, потому что он? прямо не идутъ къ д?лу и увлекли бы въ сторону.

Въ посл?днее наше свиданіе, мы свели или лучше самый споръ свелся на одинъ общій вопросъ о сознаніи. Сколько я могъ понять изъ немногихъ словъ, вы различаете два момента въ сознаніи, принимая это слово еще въ новомъ значеніи, противъ обыкновеннаго. Если по прочтеніи моей статьи вы найдете, что точно на этомъ вертится нашъ споръ, я буду просить васъ изложить хотя кратко вашу мысль; но отв?чать на нее не буду, боясь вступить въ сферу философіи, почти для меня чуждую.

Въ заключеніе, мн? остается повторить вами же недавно сд?ланное зам?чаніе о томъ, что высказанное противор?чіе сближаетъ людей. Я съ своей стороны вполн? въ этомъ уб?дился.

— Н?что о характер? поэзіи Пушкина (стр. 1). — Напечат. въ „Московск. В?стн.” 1828 г., ч. VIII, за подписью 9. 11 (т. е. И. К.).

— Обозр?ніе русской словесности за 1829 г. (стр. 14). — Напечат. въ альманах? Максимовича „Денница” на 1830-й годъ.

— Обозр?ніе русской словесности за 1831 г. (стр.40). — Напечат. въ „Европейц?” 1832 г.

— Русскіе альманахи на 1832 г. (стр. 55). — Напечат. тамъ-же.

— Горе отъ ума — на Московскомъ театр? (стр. 58). — Тамъ-же.

— Н?сколько словъ о слог? Вильменя (стр. 62). — Тамъ-же.

— О русскихъ писательницахъ (стр. 65). — Напечат. въ „Одесскомъ альманах?” 1834 г.

— О стихотвореніяхъ г. Языкова (стр. 76). — Напечат. въ „Телескоп?” 1834 г., ч. XIX, кн. 3 и 4, за подписью: У—z.

— Е.А. Баратынскій (стр. 87). — Напечат. въ „Библіотек? для воспитанія” 1845 г., ч. III, отд. 1, перепечатано въ „Русск. Арх.” 1874 г., кн. II; въ 1-ое изданіе не вошло.

— Жизнь Стефенса (стр. 90). — Напечат. въ „Москвитянин?” 1845 г. кн. 1, какъ вступленіе къ выдержкамъ изъ автобіографіи Стефенса.

— Сочиненія Паскаля (стр. 104) — Тамъ-же, кн. 3.

— Публичныя лекціи проф. Шевырева (стр. 109). — Тамъ же, кн. 1.

— Сельское хозяйство (стр. 115). — Тамъ-же, кн. 1, какъ предисловіе къ серіи статей Я. Линовскаго по сельск. хозяйству.

— Библіографическія статьи (стр. 119). — Тамъ-же, кн. 1, 2, 3.

— Царицынская ночь (стр. 147). — Впервые напечат. въ 1-мъ изд. См. выше, т. I, стр. 11.

— Опалъ (стр. 151). — См. сл?дующее прим?ч.

— Отрывокъ изъ романа: Дв? жизни (стр. 164). — Въ „Матеріалахъ для біографіи И. В. К.” (см. выше, т. I. стр. 61) Н. А. Елагинъ говоритъ, что и этотъ „Отрывокъ”, и „Опалъ” были написаны для „Европейца”, но напечатаны впосл?дствіи. „Отрывокъ” былъ напечатанъ, за подписью: У-z, въ „Телескоп?” 1834 г. ч. XIX. Намъ не удалось опред?лить, гд? появился впервые „Опалъ”.

— Островъ (стр. 172). — Впервые напечат. въ 1-мъ изд.

— Мицкевичу (стр. 210). — Впервые напечат. по-русски въ Рус. Арх. 1874 г., т. II, стр. 223; было напечатано латинскими литерами въ прим?чаніяхъ къ франц. изданію сочиненій Мицкевича 1872 года. „Передъ отъ?здомъ Мицкевича изъ Москвы въ Петербургъ въ 1828 году, въ квартир? Соболевскаго на прощальномъ ужин? Мицкевичу поднесенъ былъ золотой кубокъ съ вышеприведенными стихами. На кубк? выр?заны имена: Баратынскаго, двухъ братьевъ Кир?евскихъ, вотчима ихъ Алекс?я Андреевича Елагина, Н. М. Рожалина, Н. А. Полеваго, Шевырева и Соболевскаго” (Рус. Арх. тамъ-же, стр. 224).

— Хорь изъ трагедіи Андромаха (стр. 211). — Впервые напечат. въ альманах? „Денница” 1831 г.

Примечания:

1

Возможно даже, что оно вовсе не принадлежитъ никому изъ Кир?евскихъ: отсутствіе иниціала имени и ошибка въ начертаніи фамиліи показываютъ, что въ подлинник? подписи не было. — Тамъ-же пом?щено и другое стихотвореніе — „Куплеты на день рожденія кн. З. А. Волконской 3-го декабря 1828 г., составленные въ Москв? Вяземскимъ, Баратынскимъ, Шевыревымъ, Павловымъ, Киреевскимъ”.

2

Авдотья Петровна Елагина.

3

Быть опекуномъ надъ малол?тными Кир?евскими.

4

При маленькихъ Кир?евскихъ отъ 1815 до 1818 года былъ Н?мецъ К. И. Вагнеръ, для упражненія въ Н?мецкихъ разговорахъ. Обязанность его была од?вать д?тей, гулять съ ними, словомъ все, что требуется отъ дядьки; но онъ никогда не былъ ни гувернеромъ, ни преподавателемъ.

5

Въ 1830 году, вотъ что писалъ Кир?евскій А. И. Кошелеву: „О Гельвеціи, я думаю, и самъ былъ бы такого же мн?нія, какъ ты, если бы прочелъ его теперь, но л?тъ десять назадъ онъ произвелъ на меня совс?мъ другое д?йствіе. Признаюсь теб?, что тогда онъ казался мн? не только отчетливымъ, яснымъ, простонародно уб?дительнымъ, но даже нравственнымъ, не смотря на пропов?даніе эгоизма. Эгоизмъ этотъ казался мн? не точнымъ словомъ, потому что подъ нимъ могли разум?ться и патріотизмъ, и любовь къ челов?честву, и вс? доброд?тели. Къ тому же мысль, что доброд?тель для насъ не только долгъ, но и счастіе, казалась мн? отм?нно уб?дительною въ пользу Гельвеція”.

6

Недостаточность своихъ св?д?ній въ древнихъ языкахъ И. В. почувствовалъ гораздо поздн?е, и въ сороковыхъ годахъ, черезъ 20 л?тъ, снова сталъ учиться по Латыни и по Гречески, и выучился хорошо, такъ что могъ въ подлинник? читать классиковъ и Св. Отцовъ.

7

Слова Кир?евскаго.

8

Переводъ Н. М. Рожалина, изданный Елагинымъ.

9

Шлейермахерово выраженіе.

10

Намекъ на эпиграмму Языкова на Раупаха.

Ч?мъ весь сія славна, вы знаете ль, друзья?
Зд?сь сердце Русское невольно полно страхомъ,
Зд?сь Софьей казнены Хованскіе князья,
Убитые потомъ Н?мцемъ Раупахомъ.

11

Зд?сь говорится о р?чи М. П. Погодина, произнесенной 26-го Іюня 1830 г. При этомъ случа? были первыя рукоплесканія въ Университет?; ихъ начали А. А. Елагинъ и Н. М. Языковъ, а публика подхватила.

12

Молодой Кир?евскій, въ краснор?чивомъ и полномъ мыслей обозр?ніи нашей словесности, говоря о Дельвиг?, употребилъ сіе изысканное выраженіе: древняя муза его покрывается иногда душегр?йкой нов?йшаго унынія. Выраженіе, конечно, см?шное. Зач?мъ не сказать было просто: въ стихахь Дельвига отзывается иногда уныніе нов?йшей поэзіи? Журналисты наши, о которыхъ г. Кир?евскій отозвался довольно не почтительно, обрадовались, подхватили эту душегр?йку, разорвали на мелкіе лоскутки, и вотъ уже годъ какъ ими щеголяютъ, стараясь насм?шить свою публику. Изъ Зап. Пушкина.

13

Названіе альманаха, который предполагалъ издать поэтъ Языковъ. Прим?чаніе издателя.

14

П. В. про?халъ черезъ Варшаву наканун? возмущенія. Курьеръ, привезшій изв?стіе о вспыхнувшемъ возмущеніи, прі?халъ въ Кіевъ несколькими часами прежде Кир?евскаго. Въ Кіев?, въ полиціи отказались дать свид?тельство для полученія подорожной; полиціи показалось страннымъ, что челов?къ сп?шитъ въ чумный городъ, изъ котораго вс? старались вы?хать; Польское окончаніе фамиліи на скій; паспортъ, въ которомъ было прописано, что при г-н? Кир?евскомъ челов?къ, между т?мъ какъ онъ возвращался одинъ, ибо челов?къ былъ отпущенъ н?сколько м?сяцевъ прежде; вс? эти обстоятельства показались подозрительными и полиція не дозволила вы?хать изъ города, безъ высшаго разр?шенія. Мюнхенскаго студента потребовали явиться къ Генералъ-Губернатору: тогда Ген. Губ. былъ Княжнинъ. Онъ принялъ Кир?евскаго строго и сухо, предложилъ ему н?сколько вопросовъ, и, выслушавъ отв?ты, въ раздумь? началъ ходить по комнат?. Молодой Кир?евскій, не привыкшій къ такимъ начальническимъ пріемамъ, пошелъ всл?дъ за нимъ. „Стойте, молодой челов?къ”! воскликнулъ Генералъ-Губернаторъ, закип?вшій отъ негодованія. „Знаете ли вы, что я сейчасъ же могу засадить васъ въ казаматъ, и вы сгніете тамъ у меня, и никто никогда объ этомъ не узнаетъ?” „Если у васъ есть возможность это сд?лать, спокойно отв?чалъ Кир?евскій, то вы не им?ете права это сд?лать!” „Ступайте,” сказалъ Г. Губернаторъ, н?сколько устыдившись своей неум?стной вспыльчивости, и въ тотъ же вечеръ приказалъ выдать подорожную.

15

Книжки Европейца сд?лались библіографической р?дкостью, поэтому перепечатываемъ вполн? оглавленіе первыхъ двухъ нумеровъ: № 1. Девятнадцатый в?къ, И. В. Кир?евскаго. — Сказка о спящей Царевн?, В. А. Жуковскаго. — Императоръ Іуліанъ, переводъ изъ Вильменя, Д. С. — О слог? Вильменя, И. В. Кир?евскаго. — Элегія. Е. А. Баратынскаго. — Е. А. Сверб?евой, — Ay, стихотворенія, Н.М. Языкова. — Чернецъ, пов?сть съ Н?мецкаго. — Письма Гейне о картинной выставк?. — Критика: Обозр?ніе Русской Литературы И. В. Кир?евскаго. — Письма изъ Парижа Людвига Берне. См?сь. Литературныя Новости, А. — С?веро-американскій Сенатъ. С. — Мысли изъ Жанъ Поля. Д. — Горе отъ Ума на Московской сцен? И. В. Кир?евскаго. — Е. Письмо изъ Лондона.

№ 2. Война мышей и лягушекъ. В. А. Жуковскаго. — Перстень, пов?сть въ проз? Ев. А. Баратынскаго. — Воспоминаніе. Стихотвореніе Н. М. Языкова. — Карлъ Марія Веберъ, съ Н?мецкаго. — Конь Н. М. Языкова. — Элегія его же. — Языкову Е. А. Баратынскаго. — Письма Гейне. Окончаніе. — Современное состояніе Испаніи, статья, составленная П. В. Кир?евскимъ. — Иностранк?, А. С. Хомякова. — Ей же, А. С. Хомякова. Обозр?ніе Русской Литературы. И. В. Кир?евскаго. О Бальзак?. — См?сь. Письмо изъ Парижа. А. И. Тургенева. Письмо изъ Берлина. — Русскіе Альманахи: И. В. Кир?евскаго. — Антикритика Е. А. Баратынскаго. О небесныхъ явленіяхъ.

16

Петръ Вас. говорилъ и писалъ на семи языкахъ; св?тлый умъ его былъ обогащенъ многообразными св?деніями, но способности его были гораздо меньше блестящи, нежели у старшаго брата, ибо онъ не былъ такъ краснор?чивъ и писалъ съ большимъ трудомъ. Единственная статья его была написана для Москвитянина 1845-го года; изъ переводовъ его молодости остались въ рукописи н?сколько оконченныхъ трагедій Кальдерона (съ Испанскаго) и Шекспира. Его переводъ исторіи Магомета, Вашингтонъ Ирвинга, былъ напечатанъ посл? его смерти. Свой подвигъ собиранья русскихъ п?сенъ онъ началъ л?томъ 1831-го года. Въ молодости Петръ В. былъ крайне заст?нчивъ, потому изъ друзей брата съ нимъ сдружались только т?, кого судьба приводила пожить н?сколько л?тъ подъ одной кровлей. Одинаковость основныхъ уб?жденій заставила Хомякова искать сближенія съ нимъ. Онъ говорилъ, что не видывалъ челов?ка съ большими миссіонерскими способностями. Вспомнимъ зд?сь другое справедливое зам?чаніе Хомякова; невозможна отд?льная біографія Ивана В., также какъ невозможна отд?льная біографія Петра В., возможна только біографія братьевъ Кир?евскихъ.

17

Прилагательное больной можетъ быть происходитъ и не отъ глагола, но бол?лый очевидно перешло черезъ глагольную форму. Также служебный и служилый.

18

На могильномъ памятник? И. В. Кир?евскаго начертано (изъ Кн. Премудр. Солом., гл. 8, ст. 2 и 22-й): Премудрость возлюбихъ и поискахъ отъ юности моея... Познавъ жe, яко не инако одержу, аще не Господь дастъ, пріидохъ ко Господу.

Прим. ред.

19

Еще Римскіе императоры предоставили епископамъ почти неограниченную власть надъ городами, и „эта власть”, говоритъ Тьерри, „безпрестанно возрастая посл? паденія Римской Имперіи, почти везд? переобразовалась въ господство феодальное”.

20

Seulement en Belgique et sur les bords du Rhin on a compte jusqu'a cent vingt-trois grandes terres, possedees par les rois de la seconde race. Augustin Thiery, Lettres sur l'Histoire de France, Lettre XII.

21

Сходство сіе служитъ однимъ изъ уб?дительн?йшихъ доказательствъ общаго происхожденія Варяговъ, нашедшихъ на Россію, и Германскихъ народовъ, разрушившихъ Римскую Имперію. Но одинакіе обычаи сихъ варваровъ должны были изм?ниться различно, смотря по различію т?хъ земель, куда они являлись, и в?роятно то же начало, которое у насъ произвело систему уд?ловъ, въ Европ? образовалось въ систему феодальнаго устройства.

22

Не должно см?шивать усп?хи истинные съ мнимыми, и нововведенія мечтательныя, вредныя, съ необходимымъ развитіемъ просв?щенія.

23

Уже Гёте предугадалъ это направленіе и подъ конецъ своей жизни утверждалъ, что истинная поэзія есть поэзія на случай (Gelegenheits-Gedicht). — Впрочемъ Гёте понималъ это по своему. Въ посл?днюю эпоху его жизни большая часть поэтическихъ случаевъ, возбуждавшихъ его вдохновеніе, были придворный балъ, почетный маскарадъ, или чей нибудь день рожденія. Судьба Наполеона и перевернутой имъ Европы едва оставила сл?ды во всемъ собраніи его твореній. Гёте былъ всеобъемлющій, величайшій и, в?роятно, посл?дній поэтъ жизни индивидуальной, еще не сопроникнувшейся въ одно сознаніе съ жизнію общечелов?ческою.

24

Старо-Лютеранская церковь есть явленіе новое. Она произошла отъ сопротивленія н?которой части Лютеранъ противъ соединенія ихъ съ Реформатами. Нын?шній Король Прусскіи позволилъ имъ испов?дывать свое ученіе открыто и отд?льно; всл?дствіе того, образовалась новая церковь, подъ названіемъ Старо-Лютеранской. Она им?ла свой полный Соборъ въ 1841 году, издала свои особыя постановленія, учредила для своего управленія независящій ни отъ какихъ властей свой Высшій Церковный Сов?тъ, зас?дающій въ Бреславл?, отъ котораго одного зависятъ низшіе сов?ты и вс? церкви ихъ испов?данія. По ихъ постановленіямъ, р?шительно запрещаются см?шанные браки для вс?хъ принимающихъ участіе въ церковномъ управленіи или въ воспитаніи. Другимъ же, если не прямо запрещаются, то по крайней м?р? отсов?тываются, какъ предосудительные. См?шанными же браками называютъ они не только соединеніе Лютеранъ съ Католиками, но и Старо-Лютеранъ съ Лютеранами соединенной, такъ называемой Евангелической церкви.

25

Глубокомысленныя сочиненія Розмини, об?щающія развитіе новаго самобытнаго мышленія въ Италіи, знакомы намъ только по журнальнымъ рецензіямъ. Но сколько можно судить изъ этихъ разорванныхъ выписокъ, кажется, что 18-й в?къ скоро кончится для Италіи, и что ее ожидаетъ теперь новая эпоха умственнаго возрожденія, исходящаго изъ новаго начала мышленія, опирающагося на три стихіи Итальянской жизни: религію, исторію и искусство.

26

Смотри: Niemcewicz: Zbior pamietnikow о dawney Polszcze.

27

Смотри: Chodzko, Tableau de la Pologne ancienne et moderne.

28

Вотъ что говорить К. Мехеринскій въ своей Historya jezyka lacinskiego w Polsce, Krakow, 1835:

....Тогда было общее мн?ніе, что все, достойное уваженія и разумное, не иначе могло быть писано, какъ по-Латын?. — Между т?мъ Краковская академія (основанная въ 1347 году), предупреждая вс? Н?мецкіе университеты, открыла для Польши новый Лаціумъ, гд? древнія Музы Гесперіи уже избрали себ? постоянное м?стопребываніе, и Полякамъ уже не нужно было искать наукъ за Альпами.

….Вскор? Ягеллонскія учебныя заведенія затмили своею славою многія Европейскія.

....Богословы-ораторы, посланные (изъ Польши) на Базельскій Соборъ, заняли тамъ первое м?сто посл? Боннонскихъ Тулліевъ.

....Казиміръ Ягайловичъ завелъ множество Латинскихъ школъ и очень заботился о распространеніи языка Латинскаго въ Польш?; онъ даже издалъ строгое постановленіе, чтобы каждый, кто ищетъ какую нибудь значительную должность, ум?лъ хорошо говорить на язык? Латинскомъ. Съ т?хъ поръ и вошло въ обычай, что каждый Польскій шляхтичъ говорилъ по-Латын?... Даже и женщины ревностно занимались Латинскимъ языкомъ. Яноцкій говоритъ, между прочимъ, что Елисавета, жена Казиміра ІІ-го, сама написала сочиненіе: De institutione regii pueri.

....Какъ прежде математика, юриспруденція, такъ въ это время расцв?ли въ Польш? науки изящныя, и быстро поднялось изученіе Латыни.

Іop. Луд. Деціусъ (современникъ Сигизмунда I-го) свид?тельствуетъ, что у Сарматовъ р?дко встр?тишь челов?ка изъ хорошей фамиліи, который бы не зналъ трехъ или четырехъ языковъ, а по-Латын? знаютъ вс?.

....Королева Варвара, жена Сигизмунда, не только совершенно понимала Латинскихъ классиковъ, но и писала къ королю, своему мужу, по-Латын?....

....И среди Лаціума, говоритъ Кромеръ, не нашлось бы столько людей, могущихъ доказать свое знаніе Латинскаго языка. Даже д?вушки, какъ изъ шляхетныхъ, такъ и изъ простыхъ семей, и по домамъ и по монастырямъ, равно хорошо читаютъ и пишутъ по-Польски и по-Латын?. — А въ собраніи писемъ отъ 1390 г. по 1580 г.г. Камусара, современный писатель, говоритъ, что изъ ста шляхтичей едва ли можно отыскать двухъ, которые бы не знали языковъ: Латинскаго, Н?мецкаго и Итальянскаго. Они научаются имъ въ школахъ, и это д?лается само собою, потому что н?тъ въ Польш? такой б?дной деревеньки, или даже корчмы, гд? бы не нашлись люди, влад?ющіе этими тремя языками, и въ каждой, даже и самой маленькой деревеньк? есть школа (см. Memoires de F. Choisnin). Этотъ важный фактъ им?етъ въ глазахъ нашихъ весьма глубокое значеніе. А между т?мъ, продолжаетъ авторъ, языкъ народный по большей части оставался только въ устахъ простолюдиновъ…..

.... Жажда Европейской славы принуждала писать на всеобщемъ, Латинскомъ язык?; за то Польскіе поэты получали в?нцы отъ Германскихъ императоровъ и отъ папъ, а политики пріобр?тали дипломатическія связи…..

До какой степени Польша въ ХV и въ ХVІ в?к? превосходила другіе народы въ знаніи древнихъ литературъ, видно изъ множества свид?тельствъ, особенно иностранныхъ. Де-Ту, въ своей исторіи, подъ годомъ 1573, описывая прибытіе Польскаго посольства во Францію, говоритъ, что изъ многочисленной толпы Поляковъ, въ?хавшихъ въ Парижъ на пятидесяти рыдванахъ, запряженныхъ четвернями, не было ни одного, который бы не говорилъ по-Латын? въ совершенств?; что Французскіе дворяне красн?ли отъ стыда, когда на вопросы гостей они должны были только подмигивать; что при ц?ломъ двор? нашлись только двое, которые могли отв?чать этимъ посланникамъ по-Латын?, — за что ихъ и выставляли всегда впередъ. — Знаменитый Муретъ, сравнивая ученую Польшу съ Италіею, выражается такъ: который же изъ двухъ народовъ груб?е? Не рожденный ли на лон? Италіи? у нихъ едва ли найдешь сотую часть такихъ, которые бы знали по-Латын? и по-Гречески, и любили бы науки. Или Поляки, у которыхъ очень много людей, влад?ющихъ обоими этими языками, а къ наукамъ и къ искусствамъ они такъ привязаны, что весь в?къ проводятъ, занимаясь ими. (см. М. Ant. Mureti Ер. 66 ad Paulum Sacratum, ed. Каррii, p. 536). — То же говоритъ знаменитый членъ ученаго Тріумвирата, Юстъ Липсій (одинъ изъ первыхъ филологовъ того времени), въ письм? къ одному изъ своихъ пріятелей, жившему тогда в Польш?: Какъ же мн? удивляться твоимъ знаніямъ? Ты живешь между т?ми людьми, которые были н?когда народомъ варварскимъ; а теперь мы передъ ними варвары. Они приняли Музъ, презр?нныхъ и изгнанныхъ изъ Греціи и Лаціума, въ свои радушныя и гостепріимныя объятія (см. Epist. Cont. ad Germ. et Gall. ep. 63).

29

Куперъ, Вашингтонъ Ирвингъ и другія отраженія словесности Англійской не могутъ служить для характеристики собственно Американской.

30

Es finden allerdings rechtliche Zustande, ein formelles Rechtsgesetz statt, aber diese Rechtlichkeit ist ohne Rechtschaffenheit, — говоритъ Гегель въ своей Фил. Ист.

31

Петръ употребилъ слово: die Unart.

32

См. мои статьи: О современномъ состояніи просв?щенія, въ 1-мъ и 2-мъ №№ Москвит. 1845 года.

33

См. Шлецера прим. на Нестора, томъ 1.

34

См. Истор. Русск. Словесности, Проф. Шевырева, выпускъ второй. — Эта книга, безъ сомн?нія, одна изъ самыхъ зам?чательныхъ, вышедшихъ у насъ въ посл?днее время, должна, по в?роятности, произвести р?шительный переворотъ въ общемъ пониманіи нашей древней образованности.

35

См. Писанія Нила Сорскаго.

36

См. Москвит. 1845 г. № 3-й: О древней Русской Исторіи, статью моего брата, Петра Вас. Кир?евскаго, котораго взглядъ на прежнюю Россію представляетъ, по моему мн?нію, самую ясную картину ея первобытнаго устройства.

37

О современномъ состояніи искусства и о характер? его будущаго развитія было еще въ 1845 году высказано н?сколько глубокихъ мыслей А. С. Хомяковымъ, въ его стать?: Письмо въ Петербургъ, напечатанной во 2-мъ № Москвитянина того года; но тогда воззр?ніе это было, кажется, еще преждевременно для нашей публики; ибо литература наша не отозвалась на эти живыя мысли т?мъ отв?томъ, какой бы должно было ожидать отъ нея при бол?е сознательномъ расположеніи умовъ.

38

Зам?чательно, что Моравскіе братья, которыхъ в?роученіе, по большей части, изм?нилось вліяніемъ протестантскихъ испов?даній, до сихъ поръ, однако, одни изъ всего Западнаго міра испов?даютъ догматъ о Св. Троиц? согласно съ ученіемъ Православной Церкви. Но они сами не сознаютъ еще всей важности этого отличія. Общій характеръ Западной образованности еще не вм?щаетъ въ себя этого сознанія.

39

Халибеусъ не можетъ входить въ категорію философовъ, противныхъ посл?днему направленію философіи. Ибо хотя его начала въ самомъ основаніи н?сколько разногласятъ съ воззр?ніемъ Гегеля на общіе законы разума, но эти разногласія не выводятъ его изъ сферы раціональнаго отвлеченнаго мышленія. Герресъ, бывшій однимъ изъ знаменит?йшихъ посл?дователей Шеллинга и перешедшій отъ философіи къ в?р?, также не могъ им?ть вліянія на общее развитіе ума, потому что его переходъ совершился не всл?дствіе правильнаго развитія сознанія, но всл?дствіе его личной особенности и постороннихъ вліяній.

40

Гегель въ своей исторіи философіи обозначаетъ н?которыя отличія своей системы отъ Шеллинговой; но эти отличія принадлежатъ тому періоду Шеллинговой философіи, когда его мышленіе уже начало принимать другое направленіе, о чемъ, впрочемъ, и самъ Гегель упоминаетъ. Единственное различіе между первою системою Шеллинга и системою Гегеля заключается въ способ? изложенія основной мысли. Ибо то внутреннее противор?чіе мысли, которое Шеллингъ представляетъ въ совокупномъ проявленіи двухъ полярностей и ихъ тождества, у Гегеля является въ посл?довательномъ движеніи сознаванія отъ одного опред?ленія мысли къ противоположному. Что же касается до умственнаго созерцанія, о которомъ говорилъ Шеллингъ и которое не вм?щалось въ систему Гегеля, то оно и въ Шеллинговой первой систем? не им?етъ существеннаго значенія. Объ немъ Шеллингъ упоминаетъ, но не развиваетъ его. Это было только предчувствіе будущаго направленія его мысли.

1

Все, что въ Сын? Отечества, Дамскомъ Журнал?, В?стник? Европы и Московскомъ Телеграф? было сказано до сихъ поръ о Руслан? и Людмил?, Кавказскомъ Пл?нник?, Бахчисарайскомъ Фонтан? и Он?гин?, ограничивалось простымъ изв?щеніемъ о выход? упомянутыхъ поэмъ, или им?ло главнымъ предметомъ своимъ что либо постороннее, какъ напр. романтическую поэзію и т. п.; но собственно разборовъ поэмъ Пушкина мы еще не им?емъ.

2

См. 1-й N Моск. В?стн. 1828 года.

3

Мы не говоримъ объ мелкихъ сочиненіяхъ Пушкина, которыя обнаруживаютъ также три періода развитія его поэзіи.

4

Мы принуждены употреблять это выраженіе, покуда не им?емъ однозначительнаго на нашемъ язык?.

5

Смотри: Соч. Кар., статью: Цв?токъ на гроб? моего Агатона.

6

Объ сочиненіяхъ Ленца смотри прекрасную статью Экштейна въ его журнал? le Catholique 1829 года.

7

Авторъ отъ того не распространяется зд?сь о характер? произведеній Жуковскаго, что въ этомъ же альманах? (т. е. въ Денниц?) предполагалъ онъ напечатать особенной разборъ его стихотвореній который однакожъ, по н?которымъ причинамъ остался неоконченнымъ.

8

Недостатки трагедій Ф. Шлегеля им?ютъ еще другой главн?йшій источникъ: неравнов?сіе геніальности съ системою.

9

Посл?дніе стихи покойнаго Веневитинова.

10

Что французская литература девятнадцатаго в?ка, утративъ свою прежнюю самобытность, живетъ единственно чужимъ вдохновеніемъ, о томъ свид?тельствуютъ вс? ея лучшія произведенія. Но еще новымъ подтвержденіемъ сей истины можетъ служить славный тріумвиратъ законодателей Французскаго мышленія въ наше время. Есть ли хотя одна плодоносная мысль въ лекціяхъ Cousin, которую бы онъ не занялъ у Н?мцевъ? — Не Англичанамъ ли и Н?мцамъ принадлежатъ вс? основныя положенія Villemain, столь блестящаго въ своихъ прим?неніяхъ, столь искусно ум?ющаго скрыть строгую стройность системы подъ наружнымъ безпорядкомъ отд?льныхъ зам?чаній? Литературно-критическія сочиненія Гизо обнаруживаютъ еще непримиренную борьбу новаго Германскаго ученія съ прежними мн?ніями Французовъ; но историческія его лекціи дышатъ системою связною, полною, глубокою и занятою совершенно у нов?йшихъ Н?мецкихъ философовъ, хотя новое развитіе сей системы, ея полн?йшее и часто геніальное прим?неніе къ жизни среднихъ в?ковъ д?лаютъ Гизо однимъ и изъ оригинальн?йшихъ Французскихъ мыслителей. — Есть однако въ литератур? Французской такое качество, которое отличаетъ ее отъ вс?хъ другихъ, об?щаетъ много для будущаго, и самимъ подражаніямъ даетъ цв?тъ оригинальности: это т?сная связь литературы съ жизнію; но именно этого-то качества не могутъ перенять наши Русскіе подражатели. (См. Иностр. Журналы).

11

Великій Гете представляетъ тому уб?дительный прим?ръ. Все, что есть прекраснаго въ его пл?нительной Ифигеніи, эти поэтическіе переливы сердечныхъ отт?нковъ, выраженные душевно-музыкальными стихами, принадлежатъ исключительно поэзіи нов?йшей. И ч?мъ обязана Ифигенія систематическому усилію подражанія? — Неподвижностью д?йствія и безличностью характеровъ, которые д?лаютъ ее неспособною къ театральному представленію и совершенно несносною въ немного посредственномъ перевод?. То же можно сказать и о Шиллеровой Мессинской нев?ст?.

12

Большая часть критиковъ Наложницы опровергали сами себя и другъ друга; но самый полный разборъ поэмы, самыя благовидныя обвиненія, самое отчетливое опроверженіе присовокупленнаго къ ней предисловія, находятся въ разбор? Наложницы, напечатанномъ въ 10 нумер? Телескопа. Въ конц? этой книжки Европейца, читатели найдутъ отв?тъ на этотъ разборъ, и онъ же можетъ служить отв?томъ и на остальныя критики Баратынскаго поэмы.

13

Le sultan, говоритъ Волтеръ, n'est point emu de la voir dans cette posture ridicule et de desespoir, et le moment apres il est tout etonne que Zaire pleure. Il lui dit cet hemistiche:

Zaire, vous pleurez!

Il auroit du lui dire auparavant:

Zaire, vous vous roulez par terre!

14

Стихи сіи взяты изъ п?сни Н. М. Языкова, напечатанной въ С?в. Цв?тахъ 1832.

15

Изъ Посланья Языкова къ Дельвигу, напечатаннаго тамъ же.

16

Пофилософствуй, умъ вскружится:

?шь три часа, а въ три дни не сварится!

17

Тотъ же литераторъ, которому мы обязаны переводомъ этой статьи, столько же правильно, изящно и близко передалъ на Русскій языкъ сочиненіе того же автора о Христіанскомъ Краснор?чіи IV в?ка. Сочиненіе это будетъ напечатано вм?сто предисловія къ новому переводу Избранныхъ м?стъ изъ Св. Іоанна Златоуста, издаваемому г. Оболенскимъ (переводчикомъ Платона и Геродіана) въ пользу вдовъ и сиротъ духовнаго званія. См. 13 N. Телескопа.

18

Das Nordlihct, Proben dor neueren russischen Literatur, von Caroline von Jaenisch.

19

Dorpater Jahrbucher fur Literatur, Statistik und Kunst, besonders Russland's herausgegeben von Profess. Dr. Blum, Dr. Bunge, Dr. Goedel, Dr. Neue, Dr. Struve, v. d. Borg, Dr. Fridlander, Dr. Kruse, Dr. Rathke, Dr. Walter.

20

Въ подтвержденіе своихъ словъ г. ф.-д.-Боргъ приводитъ н?сколько стихотвореній Языкова вм?ст? съ своимъ переводомъ. Переписываемъ одно изъ нихъ,*) чтобы т? изъ нашихъ читателей, которые не знаютъ переводовъ г. Борга, могли судить о его талант? въ самомъ трудномъ испытаніи, которое когда-либо предстояло переводчику; ибо изо вс?хъ нов?йшихъ поэтовъ Языковъ можетъ быть самый непереводимый.

*) Это стихотвореніе Языкова: Чужбина, Die Fremde, которое зд?сь опущено. Изд.

21

Въ сел? Мара, Тамбовской губерніи, Кирсановскаго у?зда; 29-го Іюня.

22

Эта статья составлена изъ различныхъ журнальныхъ отрывковъ и записокъ изъ лекцій Шеллинга, читанныхъ въ Мюнхен? и въ Берлин?.

23

До сихъ поръ объ этомъ у насъ почти ничего не было писано зам?чательнаго, выключая книги М. А. Максимовича.

24

Съ подлинника. Было напечатано въ Рус. Арх. 1909. №5.

25

Барсуковъ, Погодинъ, т. III. стр. 58.

26

„Іоаннъ Грозный” М.П. Погодина.

27

Съ подлинника. Было напечатано въ Рус. Арх. 1907 кн. 1.

28

Съ подлинника.

29

Съ подлинника.

30

Съ подлинника. Было напечатано въ Рус. Арх. 1909 кн. 4.

31

Съ подлинника. Было напечатано въ Рус. Арх. 1909 кн. 5.

32

Съ подлинника. Было напечатано въ Рус. Арх. 1909 кн. 5.

33

Съ подлинника.

34

Руск. Арх. 1909 кн. 5.

35

36

Съ подлинника. Было напечатано въ Рус. Арх. 1909 кн. 5.

37

Василію Алекс?евичу Елагину.

38

Записки о Всемірной Исторіи Хомякова.

39

Съ подлинника. Было напеч. въ Рус. Арх. 1909 кн. 5.

40

Съ подлинника. Было напеч. въ Рус. Арх. 1909 кн. 5.

41

Съ подлинника. Было напечатано въ Рус. Арх. 1909 кн. 4.

42

Князя П. А. Вяземскаго.

43

Полевой и Надеждинъ.

44

Графа С. Г. Строганова, попечителя Московскаго учебнаго округа.

45

Н.М. Языковъ.

46

Барсуковъ, Погодинъ, т. VIII стр. 221.

47

„Историческое Похвальное Слово Карамзину” М. П. Погодина.

48

Съ подлинника.

49

Рус. Арх. 1904, кн. 8, стр. 495.

50

1847 года.

51

Барсуковъ, Погодинъ, т. IX стр. 303.

52

Съ подлинника. Было напечатано въ Рус. Арх. 1909 кн. 4.

53

Съ подлинника. Было напечатано въ Рус. Арх. 1909 кн. 5.

54

Съ подлинника. Было напечатано въ Рус. Арх. 1909 кн. 5.

55

Колюпановъ, Біографія А.И. Кошелева, т. II, Прилож., стр. 101.

56

Напечат. въ „Историч. описаніи Козельской Оптиной пустыни”, 1902 г., стр. 182.

57

Напечат. тамъ-же, стр. 175.

58

Напечат. тамъ-же, стр. 183.

59

Напечат. тамъ-же, стр. 185.

60

Колюпановъ, указ. соч., стр. 80.

61

Съ подлинника. Послано одновременно съ предыдущимъ, дата котораго проставлена въ конце письма.

62

Колюпановъ, указ.соч., стр. 94.

63

Съ подлинника. Было напечатано въ Рус. Арх. 1909 кн. 5.

64

Барсуковъ, Погодинъ, т. ХIII стр. 129.

65

Напечат. въ „Историч. описаніи Козельской Оптиной пустыни” 1902 г. стр. 196.

66

Напечат. тамъ-же, стр. 198.

67

Съ подлинника.

68

Съ подлинника. Было напечатано въ Рус. Арх. 1909 кн. 5.

69

Съ подлинника. Было напечатано въ Рус. Арх. 1909 кн. 5.

70

Колюпановъ, указ.соч. стр. 99.

71

О какой стать? Кошелева говоритъ зд?сь Кир?евский, не изв?стно.

72

Барсуковъ, Погодинъ, т. XIV стр. 136.

73

Гр. Мих. Мих. Вьельгорскій, предс?датель госпитальной комиссіи въ Севастопол?; онъ умеръ въ Симферопол?, заразившись тифомъ.

74

Графъ Вьельгорскій, отецъ Михаила Михайловича.

75

Братъ Михаила Юрьевича.

76

Сестра Михаила Михайловича.

77

Рожденная графиня Вьельгорская, супруга А. В. Веневитинова.

78

Дмитрія Владиміровича, скончавшагося въ 1827 г.

79

Съ подлинника.

80

Вы говорите въ своей стать?, что таинство, будучи сознано раціонально, перестаетъ быть таинствомъ. Въ этомъ случа? мы разно понимаемъ предметъ сознанія въ таинств?. Я разум?ю подъ этимъ не механическое его разложеніе, не истолкованіе таинственнаго сочетанія благодати съ т?мъ, что мы называемъ матеріею таинства, однимъ словомъ, не отрицаніе его существа какъ таинства, а напротивъ того, признаніе его необходимости и его значенія. (Прим. И.К.).

81

Предвижу возраженіе, но умолчу объ немъ до времени, хотя отв?тъ на него готовъ. (Прим. И. К.).