Пусть свободно течет, коль уж она появилась. Я знаю, она появляется очень редко. И тот, у кого ее никогда на глазах не бывало, тот, вероятно, чуть меньше, чем человек; он, возможно, так «мужественен», что потерял что-то человеческое. Ибо человеческому существу свойственно, что глубокая душевная боль застилает слезами глаза, и слеза, робкая и скромная, как цветок страдающего сердца, расцветает на глазах. О, люди, берегите эти нежные цветы!..

Нет сомнения: телесно есть у человека сердце. А душевно и духовно?

У нас, цивилизованных людей, бытует предрассудок: сильному, мужественному человеку не нужно сердца, «этого источника слабости»; оно ему ни к чему; от него лишь затруднения и паралич; поэтому оно не должно ни трогать нас, ни влиять на нас. Тем более слезы — как нечто неприличное и недопустимое; и появление их — настоящий позор.

Что есть жизнь без сердца? Без сердца — значит без любви! Кто ничего не любит, тот не умеет и служить; приносить жертвы; оставаться верным. Что можно сделать с подобными людьми? Есть ли на свете великое дело, которое было или может быть осуществлено без любви и верности? А теперь сердце надо подавить или вовсе окончательно иссушить. Что же тогда останется людям? Непродолжительные причуды, злые капризы, пустые мелочи. Лишь эти жалкие паразиты могут побеждать и перебиваться без сердца и любви… Горе, горе бессердечному народу!

Если же сердце есть — страдаешь, и страдаешь тем сильнее, чем чувствительнее, шире и глубже восприятие сердца. Такое сердце участвует невольно в страданиях мира, видит все несправедливости и жестокости внутренним оком, из которого никогда не исчезает невидимая слеза. Эта слеза говорит о мировой боли; и насколько помнит человечество, нигде и никогда не было значительного художника, философа или пророка, который не знал бы этой слезы и которому она не помогла бы сделаться ясновидящим. Да, ясновидящим. Ибо лишь зримая слеза омрачает взор на недолгое для нее время; невидимая слеза сердца, напротив, открывает человеку духовное зрение. И если такая слеза однажды блеснет из телесного ока — неужто это уже позор?

Я дал бы людям возможность выплакаться спокойно, в тишине. Нехорошо так много страдать и все хоронить в своем сердце: постепенно образуется целое кладбище с погребенными в нем мнимыми мертвецами; и однажды толпа этих заживо погребенных болей внезапно восстанет и будет мучительно искать воздуха и жизни. Нам дана тишина ночи и верность друга, чтобы они видели наши слезы и навсегда умолчали о них. Пусть эти бутоны страдающего сердца расцветут и завянут в оке, никем не осужденные, никем не осмеянные…

Каждый плачущий — знает он это или нет — плачет от избытка мировой боли.

Если ты когда-либо был счастлив, то это было из-за любви. Если ты сейчас несчастен, знай: это от недостатка любви.

Я уже слышу возражения. Черствый «чересчур умник» возражает: «Что такое любовь? Нужно сначала определить понятие любви». А корыстный, падкий на наслаждения человек думает: «Но на любовь надо отвечать… Бывает же и несчастная любовь!»

Нет, любовь не надо «определять»; достаточно однажды по-настоящему пережить ее. На нее необязательно и отвечать; она сама по себе счастье; и того, кто «томится» от безответной любви, все же должно считать счастливым.

Там, где она начинается, кончается равнодушие, вялость, рассеянность, скука. Душа становится как бы раненой; однако эта рана необходима для счастья и здоровья. Она выполняет созидательную миссию. Непроизвольно, часто даже совершенно неосознанно, человек становится собраннее; его интересы унифицируются, внимание концентрируется. Начинается новая, интенсивная жизнь; скрытая внутренняя сила, творческая власть действуют в его душе уже по собственному побуждению. Сердце начинает воспламеняться; затем оно горит; а в точке горения — возлюбленный предмет. Из жизни как бы исчезают будни, и каждый новый день приносит надежды, желания и перспективы. Возникает новый центр жизни; возлюбленное «главное»; уютно обихоженное убежище.

Кто обладает подобным источником внутренней жизни, тот счастлив. Кто обладает таким внутренним «убежищем», тот богат. Пусть судьба его любви сложится «несчастливо»; пусть его жажда любви останется неутоленной, его счастье все же будет живым, а его богатство — настоящим. Поэтому любовь подобна радости, которая светит любящему, как солнечный луч, даже сквозь страдания, заботы, неудачи и болезни. И в одиночестве любви есть настоящее утешение; и слеза любви блаженна. Любовь подобна радостному свету, который светит человеку изнутри и дарит ему неиссякаемое тепло. То сердце, что чуть было не окаменело, растворяется, становится мягким, подвижным, легким, гибким, текучим. Душа становится нежной и чувствительной; она обращается с участием и пониманием ко всему свету. Поэтому любовь подобна доброте; ибо счастливому свойственна живая потребность осчастливить всех вокруг и наслаждаться чужим счастьем как отражением собственного…

Кто любит по-настоящему, тот может вчувствоваться в возлюбленное им. Чувство и воображение соединяются; отсюда возникает новая душевная сила, нежная и зоркая одновременно, чуткая и пронизывающая: таинственная идентификация с влюбленным, интуитивное ясновидение, безошибочное отдаленное предчувствие. От такой любви рождаются великие поэты: Хафиз, Овидий, Петрарка, Шелли, Гете; люди, для которых каждый цветок раскрывается по-особенному, каждая пташка поет по-другому, каждый солнечный луч приносит откровение, каждое человеческое сердце открывает свои тайны, — люди любовного, бескорыстного созерцания.

Мир полон дремлющей любви. Счастлив тот, в ком она проснется и кто сумеет не упустить ее, не опошлить, а сохранить живой. Тот несет в себе источник внутреннего блаженства и око духовного откровения; счастье, чтобы осчастливить людей; свет, чтобы светить другим; вечный поток и вечную песню…

А если эта любовь к другому человеку и не находит ответа, тогда ей еще надо очиститься, до полного самоотречения. Да, болью; по-другому не получается; но из этой боли счастье любви светится еще ярче. Якоб Беме писал, что как раз великое рождается в муках.[34]

Это чудесное буйство небесных сил! Это светящееся и грохочущее утешение! Оно приносит нам так много; и так мало мы от него берем. Почему?

Горд просвещенный человек. Он «знает все»; он все понимает; и стихии природы «покорились» ему. Он гордится своим «разумом», «властью», «техникой», своими «завоеваниями». Ему уже кажется, что он «господин вселенной», будто он действительно проник в тайны природы, будто совокупность внешних, материальных вещей — и есть совокупность мира. Человек отломил лишь чуть-чуть от законов природы; и знает чуть-чуть о законах своего «я». В целом он — гордо выступающее дитя, которое по наивности и из самомнения все больше отучается от драгоценной добродетели смирения и обращается с самыми роковыми вещами все самонадеяннее; дитя — у которого нет добродетелей ребенка, но которому свойственны пороки взрослого.

Для простодушного смирения таких людей, как Бетховен, Новалис,[35] Эйхендорф — любое явление природы было живым символом, прекрасной аллегорией высоких вещей, как бы тайнописью Господа, которую надо с восторгом читать и разгадывать в своей душе. Солнце и луна, цветок и гора, море и облако, снег и радуга — не «напрасно» находятся здесь; они скрывают в себе мудрость, они говорят, поучают, провозглашают. Дух может услышать от них немало замечательного; он делает это еще и сегодня. Каждый поэт, художник что-то знает об этом; как и каждый человек, у которого еще живо и восприимчиво око сердца.

Что нам вещает гроза?

«Не забывай, человек, что ты земное создание, что над тобою, по небу, бегут легкие облака, которые уготовили тебе тяжелую долю. Знай, что ты мало знаешь и что вся твоя сила немногим больше бессилия. Не забывай, что тебя ожидает смерть и что ты можешь быть отозван в любой миг, как удар молнии. Одумайся: там, наверху, есть высшая сила, могучая, как гром, и чистая, как пламя.

Душна и мрачна твоя жизнь. Но она может сделаться еще мрачнее, тогда суетная тревога придет к тебе и страх овладеет тобой. Где сыщешь ты тогда прибежище, человек? Где место твоего отдохновения? Тогда ты смотришь вверх, туда, где исчезло солнце, где зловещий гнев связал черные горы и где чудовищные силы кричат тебе и друг другу грозным голосом. Тогда довольно; тогда чаша переполнена и ты должен осушить ее до дна. Дрожи, тварь! Ты идешь навстречу грозе…

Ослепляющей молнией приходит сверху просветление и облегчение. Со стремительной и разящей очевидностью открывается тебе тьма твоей души. Над твоей головой оглушительно рокочет, катится и гремит. Посмотри в пламя! Вслушайся в голоса! Так — благодаря молнии совести и грому раскаяния — для тебя обновляется жизнь…

Ты ведь не думаешь, что небо молчит, видя происходящее на земле. Однажды оно заговорит и пошлет утешение верным и сознание тем, кто блуждает и чинит злодеяния. Гроза учит их смирению. И всех — чудесной надежде, что на небесах все прекрасно и могущественно»…

Так с помощью грозы обращаются к высокомерию твари земной.

Только бы он остался лежать, радостный и чистый, как небесный подарок, чтобы радовать и облагораживать наши сердца. Только бы не исчез он так быстро, как прелестный сон, который делает нас счастливыми в течение ночи, чтобы почти бесследно рассеяться к утру… О, как же преходяще, как краткосрочно все прекрасное на земле! Оно является подобно чуду и ускользает как счастье…

Порхающим воздушным хороводом он приходит к нам, кружась, падая вниз из облаков. Почти жуток этот неудержимый танец на всех высотах, этот танцующий хаос на всех расстояниях.

Белые твореньица! Откуда вас столько? Куда вы так отважно? Парите ли вы в опьянении свободой? Напились ли с радости? Что манит вас вниз? Что будете делать на земле, если научились там, наверху, этой дикой радости беспорядка? Легкое племя, радостная невинность, дети неба, жертвы ветра — кто упорядочит вас? Хотите увлечь меня с собой в своем вихре? Считаете, что человек может вынести такое?!..

Но танец кончается. Они лежат тут, как нечто единое целое, великолепно собранные в своем блистательном убранстве. А вокруг — святая тишина, которая приказывает моему сердцу повиноваться; с напряжением прислушиваюсь я к ее возвещению.

Всю свою жизнь ты стремился к преображению; ибо существование представлялось тебе в серых тонах. Ты сомневался и отчаивался; и вот смотри — все достигнуто, все исполнено. То, что еще вчера тускло лежало здесь, погруженное в безнадежную тьму, — сверкает, блестит и ликует, преображенное милостью, погруженное в радость. Каждая травинка — украшена для себя, каждая веточка — любима и ухожена в отдельности. Голое поле — как нива блаженных; печальный лес — как тончайшее воздушное плетение из белых и черных нитей; пустой сад — переполненный дарами, неистощимый в новой красоте. Смотри: то, что так освящено, — опять ново и чисто, молодо и целомудренно; то, что так укутано, — забыто и прощено; то, что так светит, — примирено; то, что так преображено, — посещено в радости, воскресло к новой жизни; то, что так упорядочено, — говорит о вечной гармонии…

И благословенная тишина становится внутренним спокойствием. Сомнение исчезает. Светится око. Ощущающая собственную невысказанность душа поет хвалу и благодарность — сходящему с небес благословению…

Снег идет! Снег идет! Только бы он так и остался лежать, как радостное ручательство за прекрасные предсказания!

Приди, моя любовь! Но осторожно! И не говори громко. Сегодня, рано, при первом дыхании утра расцвела (ты знаешь?) наша желтая роза. Еще вчера, когда уходило солнце, она, будучи робким бутоном, позволяла укачивать себя убаюкивающему вечернему ветру. А сейчас она уже цветет чистою красотою. Знаешь ли ты, что ей надо от нас? Чтобы мы почтительно восхищались ею, чтобы в ее присутствии становились такими же простыми и скромными, такими же доверчивыми и счастливыми, как она. Приходи, мы насладимся ее видом, а затем я доверительно расскажу тебе о том, что говорит цветок человеку…

Если мир для тебя стал слишком пустым и слишком суровым, вспомни о цветке, как он рождается и как он живет; и тогда тебе не надо будет искать более благородного утешения. Как одиноко в себе несет он, растение, свою хрупкую тайну и медленно зреет для своей самоотверженной доли, беспомощно подверженный непостоянной или даже суровой погоде, доверяясь тайком лишь самому себе и Богу. Он спокоен и молчалив; покорившись судьбе и все же одолевая ее изнутри; подготавливая драгоценный дар и сам заранее готовый к неблагодарности мира.

Затем появляется бутон, как живое обещание красоты, как увлекательное будущее еще невидимого цветка. Он снисходителен к себе, будто знает, что все верное приходит само и в нужное время, что нельзя ускорять тайный ход жизни; как будто ему хочется научить нас, ворчливых, нетерпеливых людей, этой нежной и спокойной мудрости.

И вот цветок цветет! Мы находим его после прохладной ночи напившимся росы и погруженным в мечты. С чистосердечием младенца смотрит на нас он, совсем открытый и все же — весь в себе, такой щедрый и непосредственный, прелестнейшее и чистейшее создание в мире. Ничего от тщеславия, ничего от пышности. Он лишь то, чем он является; а то, чем он является, это действительно и целиком он. Он счастлив, ибо ему не надо чего-то хотеть: ведь он достиг высшей точки своего существования, он переживает теперь собственный апофеоз.

Поэтому его любит все, что тут живет и что способно к восприятию. Ему улыбались феи, когда он был еще бутоном; и эльфы заранее радовались красивой чашечке. Он греется на солнце; и солнце радуется своему собственному земному зеркалу. Ему поют птицы, громкие — безмолвному, как будто они поют о нем или от его имени. И даже Изегрим[36] крадется мимо него со склоненной головой и смущенно удирает…

Затем приходят люди и восхищаются тихим чудом будней. Они смотрят в открытую душу растения и вдыхают его блаженное благоухание, которое они называют «ароматом». Они прислушиваются к тихой молитве природы — этому красноречивому молчанию, этой радости и наслаждению, этому посланному в мир безмолвному дифирамбу — и их сердце начинает исцеляться. Каждому жертвует цветок свой дар; и то, что он дарит, имеет свой особый вид. Это как зов, обращенный к еще не влюбленному; как утешение несчастливо любящему; как гимн для счастливого; как напоминание жестокосердому; как предостережение заносчивому; как упрек пустому рационалисту. А мечтатель, чья душа создана из такой же нежной материи, что и погруженный в мечты цветок, видит и слышит все, что предназначено другим, и черпает из этой прелестной мечты мира наслаждение, смешанное с печалью…

Да, с печалью. Ибо прекрасное мгновение кратко, ах, как кратко! А кружащий ветер уже ждет опадающих листьев цветка…

Приди, моя любовь! Мы еще посмотрим и насладимся. Ведь наша роза будет еще цвести, и благоухать, и безмолвствовать для нас.

Играли в фанты. Две красивые дамы бросили жребий. Одна вынула из старого цилиндра мой брелок — маленькую золотую головку коровы. «Произнести хвалебную речь», — потребовала она. «Корове!» — вскричала вторая. — «Две минуты на подготовку, соберитесь!..» И вот я прижат к стене! Что тут можно сказать?! Но внезапно на душе у меня стало серьезно; почти благоговейно, немного печально… Затем оно пришло.

«Когда я думаю о той, которую мы все так легко забываем, то вижу ее вызывающий настоящее почтение образ, так, как я видел ее однажды высоко в горах. Огромная, как первобытный бык, и спокойная, как сами горы, она стояла там, на холме, среди покрытого цветами альпийского луга, — единственное живое существо во всей округе. Не было ни дуновения; не раздавалось ни единого звука; лишь полуденное солнце сжигало все вокруг. Божественное великолепие повсюду, светящаяся глушь и одиночество, отрешенная забывчивость, когда исчезает время и начинает свою безмолвную речь вечность… Большими мечтательными глазами она смотрела вдаль, преданно и немного печально, покорная судьбе и все же со скрытым вопрошающим упреком. Она смотрела на эти величавые пространства; и величавое наслаждение струилось из ее глаз. Это было почти счастье; но едва нарушенное. Была ли это мягкая грусть? Была ли это торжественная серьезность? Будто она была старой, древней, как эти горные зубцы; будто она знала так много, возможно, самое существенное в жизни; будто несла ношу и делала это с охотой; будто тайно страдала, возможно, за других, возможно, как жертва, и делала это с достоинством… И все же это был поток несказанного блаженства, невинного сладострастия, доброжелательной интимности, который светился навстречу мне. Странно, чудесно, молитвенно стало у меня на душе. Теперь я знал… этот глаз был материнским и святым.

Мечтала ли она? Возможно, размышляла? Откуда мне знать… Но с тех пор меня не покидает чувство, что я мог бы понять индуса, который воспринимает дух коровы и поклоняется ему.

Каждая мать носит дитя и страдает. Каждая мать кормит грудью своего малыша. Это существо — кормит своим молоком и чужих, всех нас с молчаливой добротой, с преданным, спокойным терпением. Вся его жизнь — самоотречение, вечное ношение, вечное жертвование, вечное кормление своим молоком. Щедрость как профессия. Жертвенность как образ жизни. И так же — в смерти.

Проходят тысячелетия. Приходят в мир и уходят поколения. Поднимаются и рушатся большие империи. Она остается, она не уходит, эта мечтательная кормилица мира, чьим молоком вскармливаются целые народы; немая носительница мировой истории; материнское древнее лоно человеческой культуры. Так верна природе — и поэтому могуча и счастлива. Так верна человеку — и потому эксплуатируема им и оставляема в небрежении и забвении.

Самодовольно и безразлично принимаем мы ее дары и сердимся, если их не хватает; отделенные от нее законами рынка; так мелочно и ворчливо потребляя обезличенное, абстрактно-общее молоко большого города; без живого, сердечного отношения к матери-земле, к матери-корове».

Смущенно выслушали мой неожиданный дифирамб. Мы, робкие молчальники, порою бываем бестактными… Но затем все пошло по-прежнему, и мы занимались пустяками до поздней ночи.

Медленно проходит сильная гроза. Только что дождь льет, как из ведра; еще кружится вихрем хаос облаков; еще сердито раскатывается гром; еще, дрожа, вспыхивают молнии; все потрясено и оглушено. И вдруг появляется она: воздушна, смела и ликующа. И всё взирает вверх, на нее: «Смотрите же, смотрите!»

Насколько серьезен был этот час небесного мятежа, насколько торжественно, предупреждающе и сердито разговаривала с нами высшая сила — и вдруг, как мягкая улыбка высшего судии, как прощение и прощание после трагического часа, как веселая игра на полной серьезности, над нами ликует воздушно и смело божественная радуга. Радостно наслаждается человек этой возвышенной игрой, в наивной надежде, что она имеет отношение к нему, ко всем нам; нас считали зрителями, нам хотели что-то поведать, что-то дать, нам нужно было что-то заметить, как бы прочесть что-то в небе и взять с собою в жизнь. Поэтому речь идет теперь о том, чтобы — быстро собраться, забыть все и жить небесным символом; ибо прекрасные мгновения сосчитаны и знак скоро пропадет…

Она исчезает и бледнеет в своем охватывающем мир полете беззвучно, совсем иначе, чем шумный ветер, чем хлещущий дождь, чем сопровождаемая грохотом молния… Ни одним звуком не сообщает о себе спокойное великолепие; ни один шорох не извещает о ее появлении. Настоящему победителю не нужны фанфары; настоящий герой появляется без герольда.

Из хаоса туч, из напряженного буйства дождя, из всей неразберихи природы — надо всем, что вздыбило дикие стихии, — поднялась, дружески и приветливо светясь, законченная, чистая форма, самая чистая из всех — форма круга. Правда, видна лишь ее половина, возможно, даже меньше половины. Но наше внутреннее созерцание уже ликует, дополняя ее; ему довольно лишь отрезка совершенной формы круга, и оно уже наслаждается целым, совершенным кругом, ибо закон круга проявляется в каждом из его отрезков. Но все же эта форма круга создана не нами; ни один человек не рисовал ее, ни один даже не представлял себе. Скорее она пришла к нам извне, объективно и реально; она смотрит на нас, вниз, с небес, в своей светящейся и легкой радости. Радугой называется этот радостный круг мгновения, который вдруг удовлетворяет и ободряет наше подсознательное стремление к совершенной форме в великом масштабе неба и мира, и подтверждает наши беспомощные рисунки и представления: показывает победу формы над бесформенностью, закона над стихиями, порядка над анархией… Это — радуга, кротко принесенная дуновением гостья облаков, которая словно безмолвно шепчет нам: «Не страшитесь, люди! Дыхание совершенства сильнее всех страхов на свете! Только мечтайте, спокойно мечтайте о власти возвышенной красоты… Это не пустые мечты… Вашими мечтами грезит и мир… Правдивы и пророчески эти образы… Ведь есть таинственная гармония между вами и вселенной… И святая власть является порукой триумфа прекрасного закона»…

Так с неба сходит к нам прекрасное утешение. Утешение и ободрение. Успокоение и просветление. Тихое откровение мировой гармонии. Обещание будущей победы высшей силы над силами угрожающей и бунтующей бездны. Теперь пускай нас попытаются убедить, что это — лишь случайная игра красок, лишь странное мгновение искусства в природе, лишь преходящее отражение солнца в тучах. Наше сердце знает об этом больше; наше чувство не обманывается в глубоком значении символов…

Она еще тут, светящаяся гостья. Ее свет еще дышит, еще живут ее легкие, сверкающие краски… Как огромно это богатство! Как четки всеобъемлющие ступени! Как строга и красива связь! Итак, эта яркость красок живет в небесах? Или она ниспослана скорее от солнца, к нам, как дар, как зов, как творческий источник? Кто из нас может посмотреть в ослепляющее око солнца? Скорее всего никто. Но вот оно показывается нам, открытое в своей сущности, смягченное в своей резкости, верное и неизменное в своей форме; чтобы мы посмотрели на него, чтобы мы порадовались, чтобы мы его полюбили. Оно открывается нам в радуге, чтобы наше око могло вынести его…

Радуга, ты тень солнца! Ты отблеск вечности! Ты символ Бога в юдоли земного существования! Какая радость, что мы увидели тебя сегодня! Как счастливо то место па земле, где соблаговолит отдохнуть твой лучистый конец!..

«Она опять здесь, суровое, безутешное время года! Она всегда приходит слишком рано, чтобы укоротить наслаждение мимолетным летом. Она приходит, чтобы отнять; и то, что она однажды отнимает, она, как смерть, никогда не отдает обратно. Прелестные цветы! Кому они мешают! Щебечущие, звонко распевающие пташки! У кого на них не распахнулось сердце? А теперь — все по-иному: короткие дни, суровые ночи, пустые поля, густые туманы; и повсюду лужи, лужи. Мрачная бесперспективность!»

По-детски ропщет человек на всех перекрестках жизни, сокрушаясь о промчавшемся мимо, призывая прийти неопределенное «прекрасное», близоруко и бессердечно спеша мимо великолепия настоящего. Почему? Стоит лишь открыть глаза!..

Великолепна осень, и каждый день она приносит нам нечто великолепное.

Посмотрите, какой пышный лес в своем день ото дня, меняющемся богатстве красок! Ничего подобного никогда не могло показать лето — этого золота, этого багрянца, этого красно-коричневого цвета, этой покрытой бронзой зелени, этой радостной светлой желтизны, этого несказанного переплетения и неразберихи светящихся тонов на синем фоне и в нежной игре солнечных лучей. Так что нельзя наглядеться на это несмолкающее богатство! Как будто оно хотело сказать нам: «Наслаждайтесь, люди, и учитесь; проходит все, что было; но благородное умеет проходить в благородной красоте, придавать своему увяданию вид пышного расцвета, в своем исчезновении пропеть еще и дифирамб Всевышнему». Так происходит в природе. А мы, считающие себя умными, умеем лишь тосковать и роптать?

Да, пустыми стоят поля и сады. Но лишь потому, что они отдали свои спелые плоды. Это не пустота пустыни или даже смерти, но пустота отдохновения, благодарного покоя, тихого расслабления, жертвенного, самоотверженного приношения плодов. Все погружается в себя, чтобы возродиться изнутри; все погружается в себя, чтобы подготовить новые дары — со скромным достоинством, с тихой уверенностью, больше доверяя собственной, внутренней силе, чем внешней пустоте и мнимому бессилию. Как будто все хочет сказать нам: «Наслаждайтесь же, люди, этим несомненным доверием, этим гордым послушанием! Прислушивайтесь к этому тайному, внутреннему плетению, к этой самоотверженной скромности служения. И учитесь чему-то лучшему, чем сетования и ропот!»

Да, световой день становится все короче; все позже появляются на небе скупые следы редкого солнца; все раньше окутывают нас сумерки. Но если однажды прорвется солнце — какими нежными становятся свет и тени, каким одновременно прохладным и теплым дуновение воздуха, каким серебром блестит парящая в воздухе паутина, как душисто играет ковер из листьев на земле!

 «Восхищайтесь этим видом, люди, иначе он ускользнет от вас. Радуйтесь исчезающей красоте. Учитесь воспринимать мгновение, которое открывает нам тайны вселенной!»

И если день для вас короток, если вы жаждете солнца, которое больше не светит и не горит, поступайте, как деревья и цветы: доверьтесь окутывающим вас сумеркам, сосредоточьтесь, погрузитесь в свои мысли, где из глубины вашей собственной души прорывается, светит и царит иной, духовный свет; погрузитесь в свои мысли, чтобы возродиться изнутри и подготовить новые дары; не придерживайтесь отживших образов существования; спокойно ждите новых голосов и нового понимания — со скромным достоинством, в тихой уверенности, больше доверяя таинственной силе духа, чем мнимой пустоте и бессилию!..

Сегодня я бродил по своему осеннему саду. Терпким и острым было дуновение воздуха. Душисто шуршал ковер из листьев под осенним солнцем. И тишина шептала мне о вечности.

Примечания:

3

В оригинале редкое немецкое слово piz — вершина (горы).

34

Бёме Якоб (1575–1624) — немецкий философ-мистик. См.: Бёме Я. Аврора, или Утренняя заря в восхождении. — М., 1990. — С. 245–405.

35

Новалис (Фридрих фон Харденберг) (1772–1801) — немецкий поэт и философ. Среди прочих высказал идею о всеобщем символизме природы.

36

Изегрим — волк, персонаж поэмы Гете «Рейнике-лис».