Никто из жителей современного цивилизованного мира не сомневается, вероятно, в том, что наука является неотъемлемой и важной компонентой нашей культуры.

Достаточно вспомнить, что самые значительные технические новации последних столетий, меняющие реальные условия жизни целых поколений в гораздо большей степени, чем любые политические переустройства, — будь то железная дорога, электрическая лампочка, телеграф, химические удобрения или компьютер — основаны на познании законов природы, т.е. на достижениях математики, физики, химии и биологии...

Однако о жизни и взглядах политических деятелей различных эпох мы знаем в целом гораздо больше, чем о жизни тех, чьи труды заложили основу всех благ, комфорта да и хлеба насущного современного мира.

Выдающийся голландский математик и историк математики Б. Ван дер Варден, обращаясь к читателям своей книги, не без горечи восклицает: «Кто отдает себе отчет в том, что с исторической точки зрения Ньютон является самой значительной фигурой XVII века».

И хотя эта оценка никем, кажется, не может быть подвергнута сомнению, разбор архива величайшего ученого всех времен и народов, издание его рукописей и подлинное исследование его творчества начались только в середине нашего века.

Действительно, история науки и техники — одна из самых молодых отраслей исторического познания, область, целенаправленная разработка которой началась отнюдь не в отдаленные времена, а только в XIX веке.

И дело, конечно, не только в том, что мы призваны отдать должное дерзновенным усилиям наших великих предшественников разобраться в устройстве окружающего мира.

Первостепенная задача истории науки и техники как особой дисциплины отнюдь не просто мемориальная и общепросветительская.

Наряду с познанием мира, нам необходимо и познание законов нашего познания. Ибо наука в XX веке — мощнейший фактор общественного развития. С прогрессом науки и основанной на ней техники связаны как самые существенные надежды, так и самые серьезные тревоги человечества за свое будущее. Процесс научно-технического развития должен находиться под контролем общества, им надо управлять.

Именно поэтому весьма актуальной является задача построения теории развития науки — теории, объясняющей и раскрывающей механизмы успешного функционирования науки и эффективного ее развития.

Историческому исследованию науки и техники принадлежит в этой связи особое место: именно оно может и должно послужить отправной точкой, стать эмпирическим базисом для обобщений любого типа — как для создания общей теории науки, так и для практических рекомендаций в области научного менеджмента, ее организации в качестве особого социального института.

Все это в конечном счете позволит лучше понимать наше прошлое и настоящее, хотя бы отчасти заглядывать в будущее, т.е. прогнозировать и проектировать пути общественного развития. В этом и состоит высший «запрос» к постановке задач исто-рико-научных и историко-технических исследований, в этом их особая общекультурная, гуманистическая значимость.

Основная проблематика историко-научных исследований была осмыслена только в XIX в., но история науки понималась тогда либо как раздел философии, общей истории культуры, либо как особый раздел той или иной научной дисциплины. Специфика ее предмета и задач, особенности ее исследовательских программ, место в семействе других дисциплин были предметом дискуссий еще долгие годы.

Трехтомная «История индуктивных наук» В.Уэвелла была неким введением, по замыслу автора, к будущей «Философии индуктивных наук».

Уэвелл писал: «Исследование путей, которыми наши предки приобрели наше умственное достояние, может показать нам и то, чем мы владеем и чего можем ожидать, — может не только привести нам на память тот запас, который мы имеем, но и научить нас, как его увеличить и улучшить. Совершенно справедливо можно ожидать, что История Индуктивной Науки доставит нам философский обзор существующего запаса знания и даст нам указание о том, как всего плодотворнее могут быть направлены наши будущие усилия для расширения и дополнения этого запаса. Вывести такие уроки из прошедшей истории человеческого знания и было первоначальной целью настоящего труда».

Известный историк Г.Т.Бокль включил в свою «Историю цивилизации в Англии» обзор важнейших философских, физических и геологических воззрений, справедливо полагая их важным фрагментом английской и шотландской культур.

Аналогичные историко-научные сводки были сделаны для «Истории XIX века» французских историков Э. Лависса и А.Рамбо.

Один из крупных ботаников XIX в., А. Декандоль, рассматривал свои труды по истории науки в качестве раздела биологии.

И подобных примеров достаточно много.

Так, труды русских химиков В.В.Марковникова и А.Н.Бутлерова по истории теории химического строения были естественным продолжением поисков обоснования этой теории в интерпретации А.Н. Бутлерова.

Профессионализация истории науки сложилась к концу XIX века.

Признание ее в качестве самостоятельной научной дисциплины произошло только в 1892 г., когда во Франции была создана первая специальная кафедра по истории науки.

— Сегодня в мире насчитывается около 100 подобных кафедр, несколько десятков научно-исследовательских институтов и центров, ассоциаций и обществ.

— Продолжает расти число ученых в этой области, увеличивается количество специальных периодических изданий, число монографий, журналов, отдельных публикаций

— Сложилось устойчивое сообщество историков науки и техники, благодаря чему ширится фронт историко-научных исследований, возникают новые исследовательские программы, решаются все новые интересные задачи.

Кратко охарактеризуем наиболее общие подходы и программы историко-научных исследований, не выделяя специфики предметных областей, — т.е. не говоря об особенностях истории математики в отличие от истории химии или биологии, а истории физики — от истории географии или лингвистики и т.п.

— Одной из первых решалась задача хронологической систематизации успехов той или иной отрасли (области) науки.

Историк науки должен был добросовестно «каталогизировать» результаты научных достижений той или иной дисциплины, воздать должное крупнейшим исследователям, отметив, если возможно, ошибки и заблуждения, то, что не прошло «проверку временем». Особенно привлекательным был поиск «забытого, но ценного» для данной дисциплины и на сегодняшний день В настоящее время созданы многотомные обзоры достижений практически всех областей знания, хотя, надо заметить, успехи естественных наук в процессе их исторического развития описаны в целом лучше, чем успехи гуманитарных и общественных дисциплин.

— Другая программа историко-научных исследований акцентировала основное внимание на описании механизма прогрессивного развития научных идей и проблем.

Ярко характеризует эту программу известное выражение А.Эйнштейна: «История науки — не драма людей, а драма идей». Искусство историка науки состояло в том, чтобы реконструировать основные интеллектуальные традиции, темы и проблемы, характерные для той или иной дисциплины, и продемонстрировать непрестанное обновление конкретных научных идей, происходящее в ходе полемики с альтернативными подходами и идеями.

— Однако в дальнейшем усилилось внимание к «человеческому элементу» научной деятельности.

Задачами рассмотрения историка науки стали воссоздание социокультурного и мировоззренческого контекстов творчества ученых, анализ традиций научного сообществ различных эпох и регионов, реконструкция «внешнего окружения», которое способствует или тормозит развитие научных идей, теорий, подходов. Историко-научные исследования осваивали методики психологического и социологического анализа.

Очевидно, что эти доминирующие подходы, хотя и могут быть условно выделены как последовательно сменяющие друг друга, но в целом представляют собой, скорее, различные исследовательские программы в области истории науки, не отменяющие, а дополняющие друг друга.

Подлинного расцвета профессиональная история науки достигла в середине нашего столетия. Во многом это новое дыхание, новые горизонты были открыты трудами выдающегося французского историка науки Александра Койре (1892—1963 гг.). После его классических работ «Этюды о Галилее», «От мира замкнутого к бесконечному Универсуму», «Революция в астрономии», «Гипотеза и эксперимент у Ньютона» можно смело говорить о том, что история науки как дисциплина достигла подлинной зрелости.

«Исследование истории научной мысли, как я это понимаю и пытаюсь осуществить на практике, — писал Койре, — направлено на то, чтобы уяснить движение этой мысли в состоянии ее творческой активности. Для этого важно поместить изучаемые источники в соответствующую интеллектуальную и духовную среду, интерпретировать их в зависимости от менталитета, предпочтений и антипатий их авторов. Необходимо сопротивляться искушению, которому слишком часто подвержены историки науки, делать более доходчивой часто темную, неловкую и мутную мысль прошлого, переводя ее на современный язык, который ее проясняет, но в то же время и деформирует».

Койре удалось осветить тонкие и глубокие трансформации самих способов научного мышления, его фундаментальных категориальных основ, которые характеризуют исторический переход от Античности к Средним векам и далее — к Новому' времени. Интересна его попытка сформулировать те причины, благодаря которым исследовательская позиция историка науки была осмыслена именно в науке XX века.

Он писал: «Мы, пережившие два или три глубоких кризиса нашего способа мыслить («кризис оснований» и «утрату абсолютов» в математике, релятивистскую и квантово-механическую революции), разрушившие старые идеи и сумевшие адаптироваться к новым, мы более способны по сравнению с нашими предшественниками понять кризисы и полемику прошлого. Я считаю, что наша эпоха особенно благоприятствует исследованиям, а равно и обучению такому предмету, который может быть назван историей научной мысли. Мы больше не живем в мире ньютоновских или даже максвелловских идей, и потому способны рассматривать их одновременно извне и изнутри, анализировать их структуры, постигать причины их недостатков и слабостей. Мы теперь лучше вооружены, чтобы понять смысл средневековых спекуляций о строении континуума и «пространства форм», а также эволюцию структуры физико-математической мысли в течение последнего столетия, направленной на создание новых форм рассуждения и на критическое осмысление интуитивных, логических и аксиоматических основ их правомерности».

«Как это было?» — основной вопрос всякого исторического исследования.

Но в области историко-научных и историко-технических исследований ответ на этот вопрос особенно сложен. Какие именно события и факты должен реконструировать и подвергнуть анализу историк науки?

— Можно составить хронологическую шкалу достижений различных научных дисциплин и показать неуклонный рост наших знаний начиная от древности и до наших дней.

— Можно попытаться реконструировать ходы мысли, особенности рассуждений и доказательств ученых прошлых времен, их полемику с идеями своих предшественников и современников.

— Можно попытаться ответить на вопрос, в каком социальном и культурном контексте происходили те или иные события в развитии познания, под влиянием каких внешних условий и обстоятельств формировалось мировоззрение ученого, какова была его судьба в социокультурных реалиях его времени.

Одна из главных проблем, которой нет в гражданской истории, но она характерна для историка науки, — понять, каким образом внешние, социокультурные, политические и мировоззренческие обстоятельства сказываются на результатах научного творчества, как они могут быть выражены в абстракциях теорий, постулатах, методике проведения эксперимента? В этом плане понять мотивы поведения политического деятеля, императора, фараона или революционера гораздо проще, чем мотивы научного творчества.

Естественно, что изучение истории естественных, технических и социальных наук предполагает знакомство с современной научной картиной мира, основными теоретическими воззрениями своего времени. Именно в системе современного знания живут в той или иной мере достижения прежних эпох, и современная наука аккумулировала все положительное содержание познания, прошедшее проверку в опыте и эксперименте, отбросив то, что в этой проверке не подтвердилось.

Объяснения природных и социальных феноменов сильно меняются со временем, и историк науки может показать изменения в этих объяснениях, которые в наибольшей степени демонстрируют прогресс научного мышления, происходящий с течением времени.

Однако каким же образом историк науки может выполнить эти и любые другие, стоящие перед ним задачи?

Его эмпирической базой являются прежде всего научные тексты прошлого — книги, журнальные статьи, отчеты о работе лабораторий, если они, конечно, сохранились, быть может, переписка ученых, рукописи и черновики, автобиографические очерки и воспоминания...

Трудность, однако, состоит в том, что тексты опубликованных работ, т.е. основной массив историко-научных источников, призваны рассказать не о том, как именно автор пришел к своему новому результату, а показать степень обоснованности этого результата и его согласованность с другими знаниями, уже признанными достоверными. Поэтому письменные источники сплошь и рядом направляют историка науки в его поисках ответа на вопрос «как это было?» по ложному пути. Да и сам автор текста, если бы историк науки имел счастье пообщаться с ним без посредников, не всегда может и хочет дать необходимые сведения.

О причинах этого выразительно сказал великий физик современности, один из создателей квантовой теории Поль Дирак в своей книге «Воспоминания о необычайной эпохе»:

«Физик предпочитает забыть путь, который привел его к открытию. Он шел по извилистой дороге, сворачивая иногда на ложные тропы, — об этом не хочется теперь даже вспоминать. Ему, может быть, даже стыдно, он разочарован в себе из-за того, что так долго возился. «Сколько времени я потерял, пойдя по такому пути, — говорит он сам себе. — Я же должен был сразу понять, что эта дорога никуда не ведет.» Когда открытие уже сделано, оно обычно кажется таким очевидным, что остается лишь удивляться, как никто не додумался до этого раньше. В таких условиях никому не захочется вспоминать о той работе, которая привела к открытию. Но это все просто противоречит желанию историка науки. Он хочет узнать о различных влияниях на работу, о промежуточных этапах, и его порой интересуют даже ложные тропинки. Это две несовместимые точки зрения. Большую часть своей жизни я прожил как физик-исследователь, а это означает, что все промежуточные этапы я должен был забыть как можно скорее».

И вот историк науки в своем стремлении узнать «как на самом деле было?» оказывается перед необходимостью добросовестно анализировать ложные тропинки, ошибочные результаты и утратившие силы теории, все «зигзаги» на пути к научной Истине, которую ассимилирует и воплощает современная система знаний. Естественно, что необходимость такой удивительной работы была осознана далеко не сразу.

Исторические исследования, несомненно, обладают значительной спецификой. Своеобразен и объект изучения истории («прошлое») и эмпирический материал (массив «исторических источников»). Историк должен описать то, чего уже нет, с чем нельзя вступить в непосредственный контакт даже с целью изучения, и поэтому историческое описание всегда, по сути дела, — реконструкция. Историк вынужден опираться на свидетельства чужих глаз, не имея возможности увидеть то, что его интересует, собственными глазами.

По выражению французского историка Марка Блока, «мы играем роль следователя, пытающегося восстановить картину преступления, при котором он сам не присутствовал, или физика, вынужденного из-за гриппа сидеть дома и узнающего о результатах своего опыта по сообщениям лабораторного служителя».

Историк лишен возможности подвергнуть свои воззрения на эпоху, которую он изучает, критическому эксперименту и, опираясь на полученные данные, безжалостно отбросить неверные представления. И тем не менее никакие особенности исторического познания не заставят усомниться в его глубинных притязаниях быть объективным и в самих возможностях реализовать эти притязания.

«Если под наукой подразумевать попытку выявить, что же на самом деле происходит, то история есть наука. Она требует той же самоотдачи, той же безжалостности, того же страстного стремления к точности, что и физика», — писал австралийский философ Джон Пассмор.

Историки разделяют общезначимые для всего научного сообщества установки и правила, к которым, в частности, относится и стремление к построению истинных высказываний об объекте изучения, и владение процедурами проверки этих высказываний.

Теперь попробуем «подглядеть» Некоторые правила, соблюдение которых дает историку (в том числе историку науки) возможность строить и накапливать подлинные знания о прошлом.

«Презентизм» и «антикваризм» — это специфические термины, в которых научное сообщество историков культуры зафиксировало две основные целевые установки, в рамках которых совершается любое историко-культурологическое исследование.

Презентизм — стремление рассказать о прошлом языком современности.

Антикваризм — желание восстановить картины прошлого во всей их внутренней целостности, безо всяких отсылок к современности.

Каким же образом эти установки определяют реальный ход исторической реконструкции и само прочтение исторических источников? Возможен ли рациональный выбор одного из этих методологических подходов к анализу прошлого?

Разберем для этой цели один хрестоматийный пример грандиозного географического открытия — посмотрим, как исходные установки определяют историко-научный анализ путешествия Колумба.

Кто же сегодня не знает, что «Колумб открыл Америку»?

Профессиональный историк науки, впрочем, высказывается гораздо более скромно: «Он первый пересек Атлантический океан в субтропической и тропической полосе северного полушария и первый из европейцев плавал в Американском Средиземном (Карибском) море», — пишет И.П.Магидович в «Очерках по истории географических открытий».

Попробуем разобраться в причинах этой мудрой осторожности.

С какой целью, когда и куда отправились в море корабли Х.Колумба?

Мы знаем, что Х.Колумб искал морской путь в Западную Индию и предлагал испанским монархам проложить торговые маршруты, которые позволили бы не сталкиваться военным и политическим интересам Испании и Португалии.

Таков общий, социокультурный контекст его дерзкого проекта, определившего цели Колумба-капитана.

Когда и куда плыли его корабли?

Известно, что Колумб успел совершить четыре путешествия:

— в 1492—1493 гг. он посетил (по нынешнему наименованию) Багамские острова, Кубу, Гаити;

— в 1493—1496 гг. — Малые Антильские острова и Ямайку;

— в 1498—1500 гг. — берега южноамериканского материка;

— в 1502—1504 гг. — берега Центральной Америки, южнее Кубы.

Какова же дата открытия Америки?

Если брать слово «Америка» в современном нам смысле, то это произошло в третьем и четвертом путешествиях.

Но для современников Х.Колумба и самих мореплавателей наиболее волнующим и важным был, конечно, день 12 октября 1492 г., когда матрос Родриго де Триана закричал, что вдали видна земля.

Но была ли достигнута искомая цель?

В основании маршрута Х.Колумба лежала карта известного флорентийского астронома и географа Паоло Тосканелли. На ней было изображено практически все, что люди знали о Земле в концу XV века. На карте поразительно много верных деталей — причудливый рисунок очертаний материковых берегов, нанесены многочисленные острова, но нет целого полушария!..

Нет никакого представления о существовании Тихого океана...

Невольное волнение охватывает нашего современника, когда он своими глазами может видеть, на каком, собственно, шатком основании покоилось столь грандиозное предприятие.

На карте Тосканелли западный берег Испании и Африки расположен на сравнительно небольшом расстоянии от острова Чипангу (Япония) и материковых земель Катая (Китая) и Индии. Расстояние между Лиссабоном и Японией, по расчетам флорентийца, было менее 10 тысяч километров, что более чем в два раза преуменьшало реальное расстояние между ними.

Х. Колумб внес свои поправки в эти рассуждения, и у него получилось, что от Канарских островов до Японии — не более 4,5—5 тысяч километров. Таким образом по его расчетам это расстояние оказывалось меньше реального уже более чем в четыре раза.

По выражению известного французского географа XVIII в. Жана Батиста Анвиля, это была «величайшая ошибка, которая привела к величайшему открытию».

Действительно, без этого грандиозного заблуждения корабли Колумба просто не могли бы двинуться в путь.

Удивительно и то, что при таких-то ошибках своего капитана матрос Родриго де Триана все-таки увидел на морском горизонте землю!..

И оглядываясь с высоты нашего времени на события XV века, можно сказать, что карта Тосканелли — это драматический символ человеческого познания вообще.

Его можно прочитать так:

люди смело прокладывают маршруты, ибо идут к землям обетованным, но попадают в неизвестность, что безжалостно рушит их представления о мире, которые, собственно, и привели их к великим Открытиям.

В ЧЕМ ЖЕ СОСТОЯЛО ОТКРЫТИЕ КОЛУМБА?

Сам он искал морской путь в Азию и, как ему казалось, нашел этот путь. Колумб был бы в отчаянии, если бы ясно и сразу обнаружилось, что открытые им земли не являются частью Азии.

Современники Колумба, впрочем, требовали точного ответа на вопрос, побывали ли его корабли в Индии. Сомнения в успехе его путешествия нарастали очень быстро, потому что экспедиции не могли привезти для доказательства достижения цели ни пряностей, ни других характерных для Индии товаров.

А в 1498—1499 гг. португалец Васко да Гама обогнул с юга Африку, открыл путь в подлинную Индию, завязал с ней торговлю и вернулся домой с грузом пряностей.

Когда все это стало известно, в глазах соотечественников Х.Колумб оказался болтуном и обманщиком. Португалия, таким образом, выходила вперед в морском соперничестве с Испанией, и это навлекло справедливый гнев испанских государей на великого мореплавателя.

В это время — время своей третьей экспедиции — Х.Колумб обследовал острова, лежащие к югу от Гаити, и подошел к берегу южноамериканского материка в том месте, где впадает в океан западный рукав Ориноко — «огромнейшая река», по выражению Х.Колумба. Как же он понял, какие земли и что за река простирались перед ним? Он думал, что находится... у входа в рай. Подобно многим современникам, Х.Колумб думал, что за океаном лежит вход в рай, — на этом была построена «Божественная комедия» Данте, которую в XV веке воспринимали отнюдь не как смелый полет художественного воображения.

Человек, который, как нам теперь кажется, сыграл столь большую роль в окончательном утверждении представлений о шарообразности Земли, сам отнюдь не был уверен, что Земля — шар.

Можно теперь только удивляться, каким образом Х.Колумб решился на путешествие в Западную Индию, если в основании предполагаемого им маршрута не лежала уверенность в шарообразности Земли. Но это не более, чем наше удивление. Колумб же принадлежал иной эпохе, иной ментальности.

«Его идеи о форме Земли, — писал академик В.И.Вернадский, были очень странными. Не отличаясь, подобно другим великим мореплавателям того времени, достаточным астрономическим и математическим образованием и не будучи в состоянии ориентироваться в громоздком и неудобном аппарате того времени Колумб думал сделать из своих наблюдений вывод о том, что Земля не имеет форму шара, а форму груши, и на узком ее конце находится возвышение, которое Колумб считал местом входа в рай. Он развивал, следовательно, теорию, которую проповедовали многие церковные писатели того времени... — о литосфере, плавающей в гидросфере, с несовпадающими центрами, т.е. придерживался того воззрения, которое всецело разрушалось его великим открытием».

В официальном письме-отчете, адресованном «католическим королям, Х.Колумб заявляет, что земное полушарие, куда он проник, «представляет собой [как бы] половинку круглой груши, у черенка которой имеется возвышение, подобное соску женской груди, наложенному на поверхность мяча», что «места эти наиболее высокие в мире и наиболее близкие к небу» и что здесь лежит земной рай: «оттуда, вероятно, исходят воды, которые текут... в места, где я нахожусь».

Как же нам теперь оценивать и понимать его рассуждения?

Как бред больного (известно, что Х.Колумб был в то время тяжело болен и даже полуослеп)? Как обман, необходимый для оправдания перед королями? Как религиозную мистику, столь свойственную его эпохе?

И среди всех этих фантастических и болезненных рассуждений мелькает совершенно трезвая фраза: «И если река эта не вытекает из земного рая, то я утверждаю, что она исходит из обширной земли, расположенной на юге и оставшейся до сих пор никому не известной...»

Нелегко, почти невозможно определенно ответить на этот вопрос. Во всяком случае карта, составленная Варфоломеем Колумбом, братом капитана и участником четвертого похода, названа картой «Западной Индии» и вновь открытые континентальные берега Центральной и Южной Америки рассматриваются как часть Азии.

Надо еще добавить, что впервые название «Америка» появилось в 1507 г. в книге француза Мартина Вальдземюллера. К изданию были приложены два письма Америго Веспуччи в латинском переводе. По мнению автора, открытие нового материка — помимо известных уже Европы, Азии и Африки — принадлежало Веспуччи, который впервые этот материк подробно описал.

И. П. Магидович поясняет: «Нельзя предполагать, что Вальдземюллер хотел этим заявлением сколько-нибудь умалить славу Колумба. Для него, как и для других географов начала XVI в., Колумб и Веспуччи открывали новые земли в различных частях света. Колумб только шире исследовал Азию: открытые им земли казались его современникам окраинными островами и полуостровами Старого Света — частью тропической Восточной Азии...»

К 20-м годам XVI в. у всех карт «Америк» имелась общая черта: «Америкой» называется только южный материк, т.е. Новый Свет Веспуччи. Первым, кто распространил это название и на северные земли, был знаменитый фламандский картограф Гергард Меркатор.

На своей карте 1538 г. он пишет на изображении южного материка: «южная часть Америки», а на северной — «северная часть Америки».

Со второй половины XVI в. название «Америка» окончательно утвердилось за обоими западными материками.

И вот — какая горькая судьба!

Слава Америго Веспуччи распространяется все шире, в то время как о Х.Колумбе начинают забывать...

Задумаемся теперь о том, вправе ли историк науки настаивать на том, что именно Х.Колумб открыл Америку, преодолевая тем самым «историческую несправедливость» человечества?

Суждение «Х.Колумб открыл Америку» — откровенно и предельно презентистское: оно верно относительно наших современных представлений о карте Земли.

Но антикварист должен настаивать на том, что Х.Колумб открыл «Западную Индию», хотя это суждение просто невозможно относительно современного уровня знаний. Однако оно совершенно адекватно описывает реальность исторического прошлого, что, собственно, и является конечной целью реконструкции.

Поэтому историк науки выражается с некоторой мудрой осторожностью: Х.Колумб побывал там-то и там-то..., называя открытые им земли так-то и так-то.

Но как же так: неужели мы не в состоянии точно сформулировать то, что сделал Х.Колумб?!

Ответ, вероятно, может быть только двусмысленным:

— если мы полагаем «Колумбом» некую перемещающуюся в географическом пространстве материальную точку, то мы вправе нанести на современную карту его маршрут и точно узнать, где он побывал.

— Но если нас интересует Колумб — его «деяние» как исторического реального лица, ставящего и формулирующего определенные цели, совершающего определенные поступки, осмысливающего полученные результаты, то мы будем склоняться к антикваристской реконструкции и тогда — в пределе — должны полностью отказаться от изображения маршрута XV века на современной карте.

Такова подлинная дилемма историко-научного познания: презентистского и антикваристского подходов. Проиллюстрируем ее и на других примерах.

Историк науки, занимаясь изучением прошлого, готовится к встрече с иной культурой, иными образцами мысли и знания, которые уже не воспроизводятся современностью, однако он бывает поражен теми трудностями, которые возникают при реализации этого желания. Сколь часто он видит в прошлом лишь отражение собственной эпохи.

Как избежать этого?

Вот, например, алхимический рецепт XV столетия — рецепт получения философского камня Джорджа Рипли, приведенный в «Книге двенадцати врат»: «Чтобы приготовить эликсир мудрецов, или философский камень, возьми, сын мой, философской ртути и накаливай, пока она не превратится в зеленого льва. После этого прокаливай сильнее, и она превратится в красного льва. Дигерируй этого красного льва на песчаной бане с кислым виноградным спиртом, выпари жидкость, и ртуть превратится в камедеобразное вещество, которое можно резать ножом. Положи его в обмазанную глиной реторту и не спеша дистиллируй. Собери отдельные жидкости разной породы, которые появятся при этом. Ты получишь безвкусную флегму, спирт и красные капли. Киммерийские тени покроют реторту своим темным покрывалом, и ты найдешь внутри нее истинного дракона, потому что он пожирает свой хвост...»

Как реконструировать содержание этого текста?

Еще в XIX веке видный французский химик Жан-Батист Андре Дюма «перевел» этот текст, придал ему вполне читаемый вид: обнаружилось, что речь идет о химических превращениях свинца, его окислов и солей. Расшифровка текста становится возможной, если перевести алхимические термины примерно так: «философская ртуть» — свинец; «зеленый лев» — массикот, т.е. желтая окись свинца; «красный лев» — красный сурик; «кислый виноградный спирт» — винный уксус, который растворяет окись свинца, и т.д. и т.п. «Киммерийские тени», в частности, — это черный налет на стенках реторты, который появляется вследствие разложения органических веществ при сильном нагревании (киммеряне, по верованиям греков, — народ из страны вечного мрака на краю Океана, у входа в подземное царство).

Еще более «точное» изображение древнего рецепта предполагает запись нескольких химических реакций:

3Pb + 1/2 О2 = Pb3О4; Pb (С2Н3О2)2 > (СН3)2 + PbСО3; PbСО3 = PbО + СО2; PbО + С = Pb + СО.

Итак, мы можем убедиться, что алхимики, искатели философского камня, знали о химических превращениях свинца, его окислов и солей.

Но как быть с «черными драконами», «львами», «киммерийскими тенями»?

Дело не в том, что попросту жаль эти эмоционально окрашенные, прекрасные в своей динамичной пластике художественные образы, дело в том, что не выполнена и главная задача — нет подлинной реконструкции того, как мыслил и что именно знал алхимик, герой XV столетия.

Как же перевести текст, фиксирующий знание прошлого, так, чтобы его семантика была воспроизведена в ее исторической конкретности? Имеем ли мы как историки науки право на утверждение, что алхимики XIII-XV вв. знали, что «поваренная соль растворима в воде»? Некоторый реальный факт — подсаливание пищи, например, — имел место в те времена, но что можно сказать о знаниях той эпохи?

Мы должны иметь в виду, что «поваренная соль» — это в представлениях XV века вовсе не «NaCl», до таблицы Менделеева еще очень далеко; группа «salis» [соли] — это, вероятно, минералы в наших представлениях; «вода» — вовсе не соединение Н2О, таких представлений не могло быть, «вода» — это особое, согласно воззрениям эпохи, жидкое агрегатное состояние вещества; «растворить» вещество означало превратить его в воду.

В одной из своих работ Томас Кун показывает, что невозможно просто перевести термин «флогистированный воздух» как «кислород» (или, например, — атмосфера, насыщенная кислородом), а «дефлогистированный воздух» — как атмосферу, из которой кислород удален. Изолированно стоящее слово «флогистон», подчеркивает Т. Кун, не имеет уловимого для нас сегодня предметного отнесения к реальности, потому что за этим словом стоит вера автора в существование особой субстанции, вера, которую современный исследователь не только не разделяет, но и не может в себе воссоздать.

Один из известнейших английских историков философии Робин Джордж Коллингвуд (1889—1943) посвятил немало сил для того, чтобы показать, сколь непродуктивна презентистская позиция в понимании мышления прошлых эпох.

Объясняя свои взгляды, Р.Коллингвуд писал: «Вы никогда не сможете узнать смысл сказанного человеком с помощью простого изучения устных или письменных высказываний, им сделанных, даже если он писал или говорил, полностью владея языком и с совершенно честными намерениями. Чтобы найти этот смысл, мы должны также знать, каков был вопрос (вопрос, возникший в его собственном сознании и, по его предположению, в нашем), на который написанное или сказанное им должно послужить ответом».

Трудность историка состоит в том, что «вопрос» коренится в историческом прошлом, которое нам не дано, а «ответ» — перед нами, теперь и сейчас.

«Если кто-то писал в отдаленном прошлом, то обычно очень трудно решить эту проблему, — пишет Р.Коллингвуд, — ибо писатели, во всяком случае хорошие писатели, всегда пишут для своих современников, особенно для тех, кто «вероятно, будет в этом заинтересован». Последнее же означает, что современники задают тот же самый вопрос, на который пытается ответит автор. Позднее, когда он станет «классиком», а его современники давным-давно умрут, этот вопрос

будет забыт, в особенности если ответ на него всеми был признан правильным, ибо в таком случае люди перестали задавать его и стали думать над следующим. Поэтому вопрос, заданный оригинальным писателем, можно реконструировать лишь исторически, что нередко требует большого искусства историка».

Коллингвуд утверждал, что формула Леопольда Ранке (выдающегося немецкого историка и методолога) — «историк должен восстановить, как на самом деле было», не объясняет самой главной трудности в работе историка науки. Когда речь идет об интеллектуальных действиях (идеях, теориях, проблемах), нужно еще понять, «что это было», каково содержание данного интеллектуального действия.

Действительно, иногда говорят, что историк науки прекрасно знает, что совершили Фалес, Аристотель, Галилей, Ньютон... Ведь их книги зафиксировали полученные ими результаты. Дело заключается в том, чтобы восстановить, как они к этим результатам пришли. Однако историк науки, как мы стремились показать выше, вовсе не имеет однозначного ответа на вопрос, в чем, собственно, эти результаты состояли.

Чтобы понять содержание исторически конкретного действия, мысли или теории, нужно восстановить интеллектуальный контекст, т.е. реконструировать проблему, вопросы, для ответа на которые создавались данные теории.

«Если есть некая вечная проблема, то мы вправе спросить себя, — писал Р. Коллингвуд, — что Кант, Лейбниц или Беркли думали о Р. Если мы способны ответить на этот вопрос, то можно перейти к следующему: «Были ли Кант, Лейбниц или Беркли правы, решая проблему Р таким образом?» Но то, что считается вечной проблемой Р, на самом деле представляет собою серию преходящих проблем Р1, Р2, РЗ... — проблем, специфические особенности которых затуманились в глазах исторически близорукого человека, который сгреб их в одну кучу под общим названием Р. Отсюда следует, что мы не можем выудить проблему Р из внеисторической коробки фокусника, поднять ее и спросить: «А что такой-то думал по такому-то поводу?» Мы должны начать так, как делают скромные труженики, историки, с другого конца. Мы обязаны исследовать документы и истолковать их. Мы должны сказать себе: «Вот перед нами отрывок из Лейбница. О чем он? Какой вопрос здесь решается?..»»

Р.Коллингвуд показывает, что, например, древнегреческое слово «полис» нельзя однозначно перевести на современный язык как «государство», а следовательно, нельзя и сказать, что размышления Платона в его труде «О государстве» и размышления английского философа Т.Гоббса о политике касались одного и того же предмета. Равным образом древнегреческое слово «деи» нельзя без серьезных оговорок перевести как «должен», и поэтому теория этики у греков и у Канта — это теории о разных вещах.

Приводя множество примеров подобного рода и предостерегая от простодушия, с которым зачастую переводятся термины и выражения прошлого на современный язык, без всякой попытки учесть историческую конкретность значения слов, Коллингвуд рисует всю парадоксальность ситуации на остроумном примере:

«Все это напоминает кошмарную историю с человеком, которому пришло в голову, что слово «триера» — греческий эквивалент слова «пароход». А когда ему указали, что описанные греческими авторами триеры не очень похожи на пароходы, он торжествующе воскликнул: «А я что говорил! Эти греческие философы (или же «эти современные философы», в зависимости от того, чью сторону он принял в добром старом споре между древним и новым временем) были ужасными путаниками, и их теория пароходов никуда не годится!» Если бы вы попытались объяснить ему, что "триера" вообще означает не пароход, а что-то совсем иное, он бы ответил: "Тогда что же оно значит?" И за десять минут показал вам, что вы этого не знаете. В самом деле, вы не можете изобразить триеру, изготовить ее модель или даже объяснить, как она действует. И уничтожив вас, он бы потом всю жизнь переводил "триера" как "пароход".».

Р.Коллингвуд считал борьбу с презентистской установкой в исторических исследованиях настолько важной, что посвятил ей весьма объемную книгу, свою собственную интеллектуальную автобиографию.

Действительно, надо со всей определенностью подчеркнуть, что обращенность историка на современность может действовать роковым образом не только на истолкование содержания отдельного текста, но и на понимание всей суммы условий действий героя прошлого.

Необходимо специально исследовать вопрос о той конкретной мотивации, которая характеризует и ведет интересующего нас деятеля, надо понять, в частности, что тайны Вселенной нередко открывались людям, ищущим в природе воплощение Божественного Замысла (что трудно бывает понять современному атеисту), что научные революции порой совершались людьми, отнюдь не бунтарями по природе, что люди прошлого действовали в рамках таких представлений о мире, которые нигде специально не назывались и не описывались, а представляли менталитет соответствующей эпохи.

Все это многократно увеличивает сложности историко-научной реконструкции.

Сложность познавательной ситуации гуманитарного познания, включая и историю науки, связана с тем, что исследователь выступает как своеобразный прибор, не столько «проявляя» интересующие его содержательные характеристики текста, сколько впервые порождая их своим пониманием. Ведь суть проблемы состоит в том, что ни отдельно взятое слово устной или письменной речи, ни отдельное предложение, ни даже относительно замкнутый текст не обладают значением и смыслом как своими атрибутивными характеристиками.

«Выражение (слово) имеет значение лишь в потоке жизни», — объяснял в своих работах великий философ XX века Людвиг Витгенштейн. Значение и смысл текста порождаются его употреблением, т.е. контекстом его чтения и восприятия.

Проблема перевода — общая, сквозная проблема гуманитарных наук.

Старейший американский философ современности, знаменитый логик У. Ван Орман Куайн в своей книге «Слово и объект» показывает, что строгий перевод туземного слова «gavagai» на европейский язык практически невозможен. Сказал ли туземец просто «Кролик!» или «Смотри-ка, кролик!» или «Бегущий кролик» или «Белое, быстро бегущее животное?..»

Слово, произносимое в контексте одного мировосприятия и имеющее значение именно в этом контексте, должно быть включено в контекст совершенно другого универсума языка и деятельности, и это неизбежно порождает проблему искажения, точнее, — проблему модернизации сказанного, проблему, которую У.Куайн назвал проблемой референциальной неопределенности. Он выдвинул тезис о принципиальной «неопределенности» перевода, особенно в некоторых крайних ситуациях — когда, скажем, два народа не имели вообще никаких контактов вплоть до настоящего момента коммуникации (ситуация «радикального перевода»).

Историк науки легко узнает свои трудности в этих логических изысканиях. Действительно, историк науки как «внешний наблюдатель сталкивается с аналогичными проблемами.

— Историк не может вступить в прямой контакт с прошлым, и «поток жизни», в котором выступает значение и смысл сказанного и в котором непосредственно живет историк, глубоко отличен от «потока жизни», в котором творил и создавал свои работы ученый прошлого.

— Как носитель современной культуры историк науки сталкивается с необходимостью описать «деяния» Х.Колумба или Фалеса, М.В.Ломоносова или Г.Галилея, которые были осуществлены в рамках иного универсума культуры, в условиях, когда уже нет и не может быть никакой актуальной коммуникации.

Именно это порождает специфику познавательной ситуации историко-научной реконструкции, т.е. специфику проблемы понимания прошлого.

Все эти трудности заставляют гуманитариев в конечном счете вспомнить о методологическом опыте, накопленном физиками при изучении квантово-механических явлений. Речь идет прежде всего о принципе дополнительности. И действительно, великий физик Нильс Бор был первым, кто указал на необходимость использовать принцип дополнительности в области гуманитарных исследований.

«При изучении культур, отличных от нашей собственной, — писал он, — мы имеем дело с особой проблемой наблюдения, которая обнаруживает много признаков, общих с атомными или психологическими проблемами».

Историк науки — носитель современной культуры, ее языка, современных научных идей, концепций, представлений.

Если в квантовой физике соотношение неопределенностей, по В.Гейзенбергу, связано со взаимодействием макроприбора с микромиром элементарных частиц, то в историко-научном исследовании возникает ситуация «референциальной неопределенности» (по У.Куайну) в связи с тем, что исследователь, живущий и работающий в рамках нормативной системы S, должен описать акт деятельности, совершенный в нормативной системе Р. Благодаря историку науки, происходит, если так можно выразиться, взаимодействие S и Р, которое порождает трудности перевода и понимания прошлого, о чем говорилось выше.

Говорить, что «Х.Колумб открыл Америку» или «Фалес знал явление магнетизма», «алхимики знали превращения свинца и его окислов» — это, конечно, модернизация, но полностью отказаться от нее просто невозможно. Если мы попытаемся «уточнить» наше описание прошлого, выражаясь примерно так: «Колумб воспринимал Америку как Западную Индию» или «Устье Ориноко представлялось Х.Колумбу воротами рая», то это на самом деле мало помогает нашему желанию познать прошлое в его конкретности.

Попытки сформулировать содержание действия, преодолевая презентистский подход, ничуть не уменьшают трудностей. Но осознание, что в данной ситуации действует принцип дополнительности, позволяет уточнить технологию историко-научного анализа.

— Во-первых, необходимо описать социальные эстафеты, традиции, в рамках которых действовал интересующий нас герой прошлого.

— Во-вторых, нужно зафиксировать содержание действия (акта мысли).

Таким образом, «антикваризм» должен отказаться от притязаний сформулировать содержание прошлой деятельности и ограничить свои задачи реконструкцией реально действующих в прошлом социальных эстафет и традиций. Содержание акта прошлой деятельности формулируется в свете современного языка, что является задачей «презентизма», однако это описание, по сути дела, ассимилирует прошлое, переводя его в ткань современной культуры.

Можно даже сказать, что презентизм понимает прошлое, а антикваризм объясняет его.

Историко-научная реконструкция предполагает и то, и другое.

Но не следует забывать, что согласно принципу дополнительности оба описания альтернативны, что означает, что в рамках одного описания прошлое обладает одним набором характеристик, а в рамках другого описания — другим набором. Историку науки приходится принять закономерность и непреодолимость этой альтернативы.

Подведем некоторые итоги.

Одной из основных задач историко-научных исследований всегда считалась хронологическая систематизация и каталогизация накопленных научных знаний, теорий, идей, подходов, поиск «забытого», но полезного. Переизложение прежних теорий и представлений в свете современного знания — один из возможных путей осознания целей и задач историко-научных исследований, но далеко не единственный.

В XX веке во главу угла были поставлены задачи реконструкции прошлого знания, воссоздание различных исторических этапов развития научной мысли во всем их неповторимом своеобразии.

Сегодня история естествознания и техники осознана как дисциплина, принадлежащая вовсе не к семейству естественнонаучных и технических наук, а как дисциплина гуманитарного профиля, как раздел всеобщей истории и культурологии.

Есть и еще одна важная особенность — специфика предмета изучения. История науки и техники изучает познание во всех его ипостасях:

— знание различных типов и видов,

— науку как особый социальный институт,

— научное мышление (или творчество).

Предмет изучения истории науки и техники совпадает с тем, что традиционно принадлежало сфере гносеологии, логике и методологии науки, и что сегодня — во второй половине XX века — чаще всего называют философией науки.

Соотношение истории науки и философии науки в этом плане можно сравнить с взаимоотношением палеоботаники и ботаники. Палеоботаника специфицирована тем, что анализирует прошлые органические формы, однако она неразрывно связана с теми представлениями, классификациями, методами, которые характеризуют современную ботанику, и в известной мере должна вписываться именно в свод ботанических знаний.

Однако для того, чтобы достичь аналогичных взаимоотношений, нужна была мощная перестройка дисциплин с обеих сторон:

— и история науки изменила свой облик,

— и в сфере философского анализа науки и техники произошли существенные трансформации.

Сложилось так, что поначалу история науки и философия науки, выступающая в Новое время прежде всего как логика, очертили предметы своего исследования как совершенно независимые друг от друга. Логика как самостоятельная дисциплина имеет более чем двухтысячелетнюю историю: со времен Аристотеля она выступала как нормативная дисциплина, ставила своей целью выработку критериев истинности знания и процедур доказательств, которые приводят к установлению истины.

Бурное развитие эмпирической науки в Новое время, возникновение науки как социально организованного института, осознание ее как особого способа производства знания, поставили перед логикой новые цели. Логика развивалась теперь в связи с требованием содействовать «росту наук».

Ф. Бэкон ставит перед собой задачу разработать логику, которая была бы «учением о методе» («Новый Органон»), т.е. была бы некоторой методологией и могла бы указать ученым кратчайшие пути к «новым истинам».

В этом же идейный пафос «Рассуждения о методе» Р. Декарта, «Критики чистого разума» И.Канта и даже «Науки логики» Г.Гегеля.

По традиции, сложившейся в Новое время, логик сознательно стремился «дистиллировать» путь научного познания, отбросив все то, что не приводило к успеху, и претендуя тем самым создать нормы и стандарты самого постижения истины.

Разработка «норм» истинности (критериев истинности) и «норм» движения к истине (методов, процедур) составляет ядро логических исследований. Цели логики в XX веке были осознаны в контексте решения проблемы обоснования научного знания. Именно в этом контексте логика выглядит, вообще говоря, «полезной».

Широко популярная в первой половине века неопозитивистская традиция рассматривает логику именно в этом ключе. Неопозитивисты сумели достаточно подробно проанализировать вопрос о структуре научного знания, проблему объяснения и предсказания в науке, вопрос о гипотетичности научного знания и т.п.

Иными словами, сложившиеся в науке приемы и способы исследования получали описание в логике как некоторые регулятивные процедуры, и, с другой стороны, с точки зрения этих нормативных процедур, подвергались анализу и оценке конкретные научные теории и результаты.

Как мы уже говорили, история науки достаточно молода как самостоятельная дисциплина. Требование исторической достоверности в описании прошлого науки приводило к задаче восстановления картины научного исследования со всеми его «отклонениями», «случайностями» и «зигзагами». Картины этих описаний, как считалось, полезны для развития кругозора будущих ученых и удовлетворения любознательности. Логика же по-прежнему выглядела как «эксперт», проверяющий научную теорию на «подлинность». Таково было испытанное, устойчивое самосознание науки.

Победа эйнштейновой физики в начале XX века поставила традиционную логику в тупик. Теория Ньютона, казалось бы, была подтверждена не одним поколением тружеников науки, авторитет и «подлинность» ее не мог оспорить ни один логический эксперт...

Результаты А.Эйнштейна снова перевернули все вверх ногами!

Следует подчеркнуть, что кризис в физике вовсе не означал какой-то стагнации научного творчества — напротив, ученые должны были «сменить парадигму», выражаясь языком Т. Куна, и могли успешно работать дальше.

Однако в сфере философии науки спокойствие было нарушено сильнейшим образом. Предстояло заново решать вопрос о том, что такое наука и в чем суть ее кризисов, насколько закономерна смена основополагающих теорий, каков же при этих обстоятельствах логический критерий истинности и научности знания.

Как же отвечать на поставленные вопросы?

Прежняя философия науки, логика и методология не могли определить смысл «падения» ньютоновой физики. Самосознание науки должно было радикально измениться, чтобы стали возможными ответы. Начало века ознаменовалось обстоятельными и яростными дискуссиями о новых задачах, новых установках философского, логико-методологического анализа научного знания.

И тут была переосознана роль истории науки и значение ее результатов для построения логико-методологических моделей и вообще для философии науки.

Разрыв между логико-методологическими представлениями о знании и историко-научными описаниями часто объясняли различием «нормативного» и «описательного» изображений.

— Логико-методологические модели научного знания и научного поиска претендовали на роль «нормы» или «образца», согласно которым должно действовать в науке.

— История науки претендует на описание реально происходившего процесса научного исследования.

При этом выяснилось, что в «норме» не оказалась зафиксированной необходимость и возможность преобразования знания, в то время как реальная научная практика постоянно испытывает давление необходимости изменений и трансформации существующих теоретических представлений. Новый этап развития философии науки уже в середине нашего века характеризуется именно обращением к истории науки как к своему эмпирическому базису, а также попытками привести в соответствие логические нормы, методологические правила и практику научного поиска. Были предложены и обсуждались различные варианты «логики», которые могли бы такие нормы построить (чаще всего такие исследования назывались «логикой развития науки»).

Самый дух этих поисков хорошо выразил французский методолог и философ Гастон Башляр (1884—1962).

И я входил в храм науки, — писал он, — когда определения всех основных научных дисциплин начинались с частицы «не-»: нелавуазьеровская химия, неевклидова геометрия, неньютонова механика, неаристотелева логика... Поэтому и философия науки, соответствующая духу науки XX века, должна быть радикально новой — своего рода «нонфилософией», «философией отрицания».

Задача состояла в том, чтобы создать рациональные средства для анализа таких ситуаций человеческого познания, когда возникает настолько новое знание, что оно отрицает известное прежде.

Но с другой стороны, если логика и методология (вообще — философия науки) были слишком «далеки» от практики научного творчества, то ведь историю науки можно было упрекнуть в непозволительной «близости» к своему предмету изучения. Сама по себе история науки и техники не выдвигала иных задач, кроме «описания», она была настолько «эмпирическим» исследованием, что даже и не пыталась построить собственные теоретические модели происходивших историко-научных событии и дать им объяснение. Осмысление событий прошлого происходило, как правило, в рамках современной научной картины мира. А это, в свою очередь, приводило к такому изображению «траектории» научного развития, которое в сущности было проекцией на прошлое связи знаний в рамках современной картины.

Смысл исторического процесса развития науки виделся либо в победе истины над заблуждением, либо в постепенном «накапливании» истины.

Так называемая «кумулятивистская» модель развития науки была альфой и омегой моделей истории науки.

Этот уровень развития историко-научных исследований демонстрировал только одно: «прошлое», будь это истина или заблуждение, есть только путь к настоящему.

Известный философ и историк науки Дж. Агасси обращает внимание на то, что привычные традиции историко-научных исследований должны быть радикально пересмотрены, потому что они не позволяют получать подлинные знания.

«В результате всех усилий что же мы узнаем о самом процессе историко-научного развития?» — иронизирует Дж. Агасси. Мы узнаем, что Т. Браге наблюдал, И.Кеплер обобщал, Г.Галилей наблюдал и обобщал на более высоком уровне... наконец, получилась теоретическая механика! Или так: мы узнаем, что теория Ньютона выросла из исследований И.Кеплера, И.Кеплер — из Н.Коперника и т.д. и т.п. в глубь веков.

Серьезная переориентация философии науки, ее стремление приблизить свои модели к реальности научной жизни привели и к критическому переосмыслению уже имеющихся традиций историко-научных исследований. Нельзя сказать, что проблема дружного сосуществования и плодотворного объединения усилий двух дисциплин уже решена полностью. Однако попытки синтеза этих двух подходов не прекращаются и обещают быть весьма плодотворными.

Решающий поворот для обеих дисциплин произошел примерно в 50—60-е годы нашего столетия, в русле работ методологической школы, возглавляемой тогда Карлом Поппером (родился в 1903 г.) и базирующейся в Лондоне. Огромную роль сыграли работы американского философа Томаса Куна, который привлек внимание к тому, что философия науки также должна отказаться от «нормативного» видения научной деятельности, а постараться построить модели реального поведения исследователя. Естественно, что такая постановка вопроса непосредственно сближает философию науки и историю науки.

Ученик Поппера Имре Лакатос (1922—1974) выразил самый дух этого долгожданного союза в следующих словах:

«Философия науки без истории науки пуста; история науки без философии науки слепа».

При этом в споре конкурирующих моделей философии науки решающее слово останется за историей науки: именно история науки — пробный камень для любых концепций в области философии науки, подчеркнул он.

Дальнейшее развитие философии науки пошло именно в этом русле.

Если история науки понимается как история научных идей, то исследователь, приступая к ее изучению, наталкивается на двойственность этой истории в следующем смысле:

— с одной стороны, научные идеи существуют независимо от каждого человека в отдельности, от того периода времени, когда они появились на свет, хотя и обладают хронологической последовательностью, они вытекают одна из другой, обосновывая друг друга и образуя единую систему знания;

— с другой стороны, историк не может не учитывать того обстоятельства, что возникают научные идеи в голове ученого и что их появлению способствуют или, наоборот, препятствуют различные события и факторы, не-имеющие, на первый взгляд, никакого отношения к строго логической структуре научного знания.

Они могут относится к области социальных, общекультурных, политических отношений, могут выражать особенности индивидуальной биографии ученого и т.д.

История науки расщепляется на две истории:

объективизированная, независимая от субъекта, история идей;

и

персонализированная, связанная с деятельностью ученого по производству знания, погруженная в контекст социальных, политических, религиозных и прочих отношений.

Такая двойственность истории науки послужила основанием для формирования двух методологических направлений в историографии науки к середине XX в.:

история научных идей,

управляемая внутренне присущими ей закономерностями (интернализм),

и

история науки, детерминируемая внешними социальными факторами (экстернализм).

Между представителями обоих направлений велись активные споры, дискуссии на международных конференциях, симпозиумах, в журналах и другого рода публикациях. В ходе этих дискуссий сложился некий невидимый колледж, члены которого активно общались друг с другом.

Среди наиболее активных участников обсуждений, проводившихся в середине XX в., можно назвать таких историков как

— А.Койре, Р.Холл, Дж.Рэнделл мл., Дж.Агасси, более или менее последовательно разделявших позиции сторонников интерналистского направления;

— Р. Мертон, А.Кромби, Г.Герлак, Э.Цильзель, Дж.Нидам, С. Лилли, придерживающихся социологической интерпретации истории науки.

При анализе высказываний историков в адрес друг друга обращает на себя внимание тот факт, что представители социологической интерпретации истории науки упрекают своих оппонентов в недостаточном внимании к социальным аспектам в развитии науки.

Историки — интерналисты, как считают их оппоненты, уклоняются от решения тех проблем, которые находятся в центре внимания при социологической интерпретации истории науки.

А. Кромби говорит о том, что историки интерналистского направления пренебрегают изучением мотивов и целей науки, изучением распространения и применения научных открытий и т. д.

Г. Герлак ставит в вину историкам-интерналистам, что они игнорируют связь генезиса науки и ее истории с ростом техники, в то время как очевидно, что наука очень многим обязана практическим ремеслам и искусствам. Аналогичным образом Дж.Нидам считает пороком исторических работ интерналистского толка нежелание их авторов признавать тот очевидный факт, что ученые постоянно сталкиваются с практическими проблемами и не могут этого избежать.

В свою очередь, историки интерналистского направления упрекают экстерналистов в том, что они оставляют вне поля своего изучения основное содержание истории науки, а именно, развитие научных идей, которое происходит, по выражению А.Койре, имманентно и автономно.

По мнению Р.Холла, история науки есть, прежде всего, интеллектуальная история и ее никак нельзя объяснить внешними факторами. Р.Холл особенно энергично подчеркивает огромную разницу между двумя подходами в изучению истории науки и неоднократно высказывается об их фундаментальном отличии друг от друга.

Однако такие высказывания о противоположности, несовместимости двух направлений часто определялись искажением позиции противника.

Это особенно четко проявилось в споре Р.Холла и Р.Мертона на Висконсинском симпозиуме (1957 г.)

Когда Р.Холл в ходе дискуссии излагает свое собственное понимание роли ремесла и техники в возникновении науки Нового времени, т.е., когда он выступает в несвойственном ему амплуа историка, изучающего влияние внешних факторов на науку, тогда Р.Мертон полностью с ним соглашается. Когда же Р.Холл воюет против экстерналистов, предварительно изложив их точку зрения, Р.Мертон возражает против преувеличений и искажений и утверждает, что здесь не может быть никакого спора, так как невозможно найти сторонников взглядов, которые Р.Холл приписывает экстерналистам.

Получается, что вроде как и спорить не о чем, что дело только в разных предметах исследования, а это не дает еще повода говорить о противоположности и несовместимости двух подходов. Каждый занимается своим делом и не мешает другому.

Такое миролюбивое завершение противостояния интерналистов и экстерналистов оказывается возможным в силу определенного понимания и теми и другими социальности в истории науки.

Социальность толкуется ими исключительно как воздействие внешних социальных факторов (отсюда и название — экстернализм), таких как экономические, военные, политические, правовые и т.д., на развитие научного знания, которое обладает своими внутренними (отсюда — интернализм) законами, определяющими логическую связь между научными понятиями, всеми элементами эмпирического и теоретического содержания науки.

Представителями и того, и другого методологических направлений в историографии науки признается относительная независимость научного знания, обладающего своей внутренней логикой, от воздействия внешних социальных обстоятельств.

Эти обстоятельства могут ускорить или замедлить развитие научного знания, изменить его направление, но они практически не могут повлиять на внутреннюю логическую и содержательную сторону научных идей.

Это признается всеми:

— интерналисты, реконструируя логику развития научных идей, не ощущают никакой потребности в изучении внешних социальных факторов,

— экстерналисты, предлагая социологические исследования истории науки, не претендуют на анализ самого научного знания.

Среди историков науки существует как бы разделение труда.

Когда делаются попытки объединить исследования того и другого рода, то получаются, как правило, достаточно искусственные произведения, в которых наряду с перечислением следующих друг за другом научных открытий, в таком же хронологическом порядке излагаются события из гражданской истории. Органической внутренней связи между двумя рядами развития не получается. Научное знание в такого рода работах развивается по своим законам, общество — по своим.

В связи с этим можно вспомнить многотомные истории науки Р.Татона, А.Дома или Дж.Сартона.

Понимание социальности, которое присутствует в работах и интерналистов и экстерналистов как нечто само собой разумеющееся, не вызывающее сомнений, предполагает разделение труда в обществе и обмен результатами деятельности. Ученый-естествоиспытатель, промышленник, военачальник, администратор — каждый занимается своим делом и находится в определенных социальных отношениях с представителями других сфер деятельности.

Общение осуществляется главным образом через обмен результатами деятельности.

Когда процесс открытия, изобретения ученым завершен, его задача в том, чтобы представить результаты своего творчества в пригодном для использования виде, использования в самом широком смысле слова — и другими учеными, и представителями других родов деятельности (экономики, политики, культуры и пр.). При этом складываются и соответствующие отношения между людьми. Ученый, получивший новый результат в науке, представляет интерес и ценность в обществе как носитель определенной информации, обладатель знания, которое он может передать другим.

История открытия, а значит, и ученый в своей истории, ученый как личность для успешного функционирования научных результатов в обществе значения не имеют.

Аналогичные требования предъявляются и к человеку, получающему информацию. От него не требуется никаких личных качеств, которые бы помогли ему эту информацию расшифровать, понять ее генезис. А если он такими качествами обладает, то они могут ему даже помешать успешно использовать полученные сведения.

Действительно, если бы ученый стал воспринимать каждую математическую формулу, которая ему нужна в работе, в «истории» этой формулы — в ее возникновении, изобретении, он едва ли смог бы сдвинуться с мертвой точки. Усвоение истории науки, ее прошлых результатов в форме получения готовой информации, не подлежащей проверке, является необходимым элементом всякой научной работы. Тем более такая форма овладения историей необходима и неизбежна в материальном производстве, в быту, в частности, в тех случаях, когда здесь используются результаты научной деятельности.

Для того, чтобы результативно и с толком пользоваться телевизором или холодильником, нам для получения того или иного эффекта вполне достаточно уметь поворачивать и нажимать соответствующие ручки и кнопки. Эти приборы и сделаны в расчете на то, что ими будут пользоваться профаны, не знакомые с их конструкцией и путями изготовления.

Для осуществления того типа общения, о котором сейчас идет речь, человек должен обладать достаточно простыми навыками, а личностные характеристики остаются за скобками, как несущественные и даже мешающие. Отсюда широкие возможности взаимозаменяемости, одни и те же функции в обществе могут выполняться в идеале любым из людей, т.е., другими словами, субъект деятельности постоянен, неизменен. Он индифферентен к своей деятельности, и она никак на него не влияет.

Таким же образом и в истории науки научное знание безразлично к личности ученого, к социальным, культурным характеристикам той эпохи, когда это знание было произведено на свет.

Самое подробное и тщательное изучение историком социальных условий, которые сопутствовали появлению новых научных идей, не выведет исследователя к содержанию и логике научного знания (экстернализм), а скрупулезный анализ внутренней логики научной теории не требует выхода в социальный контекст научной деятельности (интернализм).

Деятельность по производству научного знания во всех ее видах отделяется от получаемого результата. Эта трактовка социальности в истории науки кажется безупречной. Однако у нее имеются свои границы.

Этому типу социальности, который доминирует в Новое время (прежде всего в материальном производстве) и основывается на разделении труда и обмене результатами деятельности, соответствуют и некоторые особенности теоретизирования в классическом естествознании.

В новое время господствующей тенденцией в познавательном отношении человека к природе является взгляд на нее как на противостоящую и чуждую человеку.

Но когда познание внешнего мира, независимого от человека, подлежащего изучению, освоению, использованию, понимается только как процесс, направленный во вне, в своей потенции уводящий в бесконечность, не замыкающийся обратно на человека, тогда очень легко утрачивается всякая необходимость прибегать к социальным моментам для объяснения характера научного знания как такового.

Скальпель естественно-научного знания вскрывает все более глубокие пласты природного бытия, и при этом вполне можно отвлечься от того факта, что сам скальпель (техническая оснащенность науки, материальные ресурсы, экспериментальное оборудование, мыслительные, логические возможности ученого) меняется и совершенствуется. Важно то, что с его помощью добывается знание как таковое, внутреннее содержание и структура которого зависят от характера вскрываемых пластов, а не от особенностей самого скальпеля.

История человеческих отношений, история социума — это предпосылка и необходимое условие появления научного знания, но сколько ни изучай социум, никогда не приблизишься к пониманию структуры и содержания знания, являющегося отражением, воспроизведением объективно и независимо от человека существующей природы.

— Вне человеческого общества научное знание немыслимо, оно порождается человеком, но в идеале оно тем больше приближается к абсолютной истинности, чем основательнее очищается, освобождается от всего человеческого как субъективного, неустойчивого, алогичного, случайного.

— Познающий субъект неизменен, всегда один и тот же, а феноменологический факт, что человечество развивается, трансформируется, следует учитывать только с целью понять, что же нужно исключить из процесса познания, чтобы можно было говорить о получении действительно объективного научного знания о реальном мире.

— Общение ученых между собой независимо от того, принадлежат ли они к разным эпохам или являются современниками, осуществляется как бы вне времени, в квазиодновременном пространстве.

— Наука в своем развитии постепенно освобождается от заблуждений и ошибок, связанных с субъективной стороной познания и бережно хранит крупицы объективной истины о мире, не подвергшиеся влиянию исторически преходящих событий и случайных с точки зрения развития научных идей обстоятельств.

Если исходить из такой точки зрения, социальные отношения между людьми в процессе получения знаний о природе утрачивают исторический характер.

Противоположная же точка зрения, когда признается обусловленность содержательной стороны научных идей социальными обстоятельствами, изменяющимися в ходе своего исторического развития, характеризуется как релятивистская, оправдывающая произвол и хаотичность в истории научных идей. В идеале субъект должен быть освобожден от всех своих исторических характеристик, доведен до точечного объема, до «ничто», не могущего «осквернить» логическую безупречность объективного научного знания.

В этом смысле социальное полностью исключается из развития научных идей.

С другой стороны, установка на понимание природы как на противостоящую человеку, чуждую ему силу, которую надо укротить, покорить, познать с целью максимального использования, приводит к тому, что и научное знание о природе воспринимается в обществе, прежде всего, с точки зрения возможностей его использования в утилитарных целях.

Естественно-научное знание функционирует в обществе как информация, как сигнал к действию, и такую роль оно может выполнять только в качестве готового результата, «черного ящика».

При использовании тех или иных научных результатов в материальном производстве, например, история этих результатов, пути их получения не имеют никакого значения. Можно даже сказать, что функционирование результатов научной деятельности в социуме тем успешнее, чем более строго формально, в соответствии с нормами логики, безотносительно к субъектным аспектам процесса познания, они сформулированы.

Описанный выше способ функционирования науки в обществе (через использование ее результатов) лежит в основе действия социального заказа, являющегося могучим средством стимулирования, регулирования научного прогресса.

Допустим, в результате политического, военного развития, или в производстве, сельском хозяйстве вырабатывается некоторая потребность, которую может удовлетворить наука. Например, развитие сельского хозяйства порождает потребность в новых удобрениях.

Наука получает социальный заказ.

При этом обществу безразлично, какими научными средствами этот заказ будет выполнен, важно получить результат научных исследований, который можно успешно использовать в хозяйстве. Ученым, в свою очередь, безразлично для успешного выполнения их работы, какими путями полученный ими заказ был сформирован в обществе. Важен результат некоторого общественного развития, который должен быть воспринят как толчок к деятельности.

Общественное воздействие на науку в этом случае характеризуется следующим образом.

— Как действие внешней силы, стимулирующей движение, но не отвечающей за законы этого движения (неурожай в сельском хозяйстве, вынуждающий химиков интенсифицировать работу в определенной области своей науки, не детерминирует пути и способы рассуждения ученых).

— Внутренняя природа этой внешней силы неважна для понимания законов вызванного ею движения.

— Результат научной деятельности, переданный обществу для потребления, использования, тоже действует как сила, приложение которой вызывает определенное движение (например, применение удобрения ускоряет развитие растений), но законы этого движения не детерминируются приложенной силой (растение может расти быстрее или медленнее, но оно растет по своим биологическим законам, которые не могут определяться новым химическим удобрением).

Такого типа социальные отношения соответствуют логике рассуждения в классическом естествознании.

В механике Ньютона природа сил, вызывающих движение, неизвестна. Эти силы характеризуются только по вызываемому ими действию. Кинематические законы движения не зависят от того, какая сила вызвала данное движение. Движение материальных тел в теории сводится к движению материальных точек, это означает, что кинематические законы движения не учитывают внутреннюю структуру, содержание движущихся тел, те изменения, которые в них вызываются движением.

Способы рассуждения в историографии науки и экстерналистов, и интерналистов аналогичны:

результаты научной деятельности функционируют в обществе, а результаты любого рода общественной деятельности функционируют в науке как внешние силы.

Именно такая форма существования науки в обществе делает возможным социальный заказ.

В историко-научных концепциях середины XX в. научное знание в его логике и содержании отделяется демаркационной линией не только от других, по отношению к науке, социальных институтов (производство, политика, военное дело, религия и т.д.), но и от творческой деятельности ученого по производству нового знания, т.е. от всей совокупности обстоятельств, сопутствующих появлению новых идей в науке.

При этом большинство философов и историков науки придерживаются мнения, что творческие процессы не поддаются логической интерпретации, а поэтому они исключаются из всех теоретических историко-научных реконструкций. Они присутствуют в этих реконструкциях только своими результатами, логически оформленными и включенными в существующую структуру научного знания.

Однако такая позиция при изучении развития научного знания все чаще и чаще приводит к серьезным трудностям.

— Приходится, например, признать, что существуют по меньшей мере две истории науки — история уже полученного, добытого, готового научного знания и история изобретения этого знания в головах индивидуальных ученых.

— Приходится признать, что, вопреки феноменологической очевидности взаимосвязи между ученым и теорией, все научное значение как таковое оказывается замкнутым в особом мире идей, изолированном от всего человеческого. Более того, теории в исторической последовательности их возникновения жестко разделены между собой и их, как оказывается, трудно соединить какими-либо логическими, рациональными средствами.

— Наконец, само изучение структуры готового знания, чем последовательнее с точки зрения логики оно осуществляется, тем чаще наталкивается на необходимость включения в предмет изучения личностной деятельности ученого по созданию этого знания.

Кризис позитивизма, философского течения, которое определяло в значительной степени характер теоретичности историко-научных исследований вплоть до середины XX в., привел к пересмотру историками базовых понятий своей дисциплины, в том числе и понятия научного знания в его связи с творческими процессами в голове ученого.

Одним из основных тезисов позитивизма при интерпретации научного знания было отделение этого знания от философии.

Поэтому вытеснение позитивизма из историко-научных концепций началось с критики именно этого положения, являвшегося краеугольным камнем позитивистской методологии.

Среди историков науки первым начал массированное наступление на позитивизм Э.Барт. Его основная работа «Метафизические основания современной классической науки» была опубликована в 1925 г.

Э. Барт полагал, что научное знание в принципе не может быть отделено от философского. По его мнению, интеллектуальная история показывает совершенно ясно, что мыслитель, отвергающий метафизику, в действительности придерживается метафизических понятий трех видов.

— Во-первых, он разделяет идеи своего века относительно основ мироздания.

— Во-вторых, пользуясь в своей работе каким-то методом, исследователь едва ли сможет избежать искушения сделать из этого метода метафизику, т.е. предположить такое устройство мира, которое позволяет применять его метод с успехом.

— В-третьих, человеческая природа такова, что она нуждается в метафизике для своего полного интеллектуального удовлетворения, и ни один великий ум не может уклониться от игры с фундаментальными вопросами, тем более, что они настойчиво и все вновь и вновь возникают перед ним в ходе позитивных исследований или под влиянием вненаучных интересов, таких, например, как религия.

Но поскольку, пишет Э.Барт, позитивистски настроенный ум не приучил себя к систематическому метафизическому размышлению, его спекуляции по такого рода вопросам оказываются часто жалкими, неадекватными и даже фантастическими.

Э. Барт полагал, что невозможно понять современную науку без осмысления ее метафизических оснований в сравнении с метафизическими основаниями средневековой науки.

А. Койре, который знал идеи Э.Барта, продолжил критику позитивизма и еще больше, чем Э.Барт, подчеркивал значение анализа научной революции XVII в. для понимания роли философии в истории научных идей.

Переход от аристотелевской науки к науке нового времени означал, прежде всего, по мнению Койре, смену философских представлений.

Великие мыслители XVII в. должны были не просто открыть законы природы, которые нам кажутся сегодня такими простыми и которые усваиваются без особого труда детьми в школе, они должны были разработать и построить саму систему, которая сделала эти открытия возможными. Они должны были изменить и переделать самый наш интеллект, снабдить его рядом новых понятий, разработать новый подход к бытию, новую концепцию природы, новую концепцию науки, другими словами, новую философию. Сформировался новый стиль мышления, в контексте которого только и может существовать современная наука.

Таким образом, в историко-научной концепции А.Койре

— внимание фокусируется на фундаментальной научной революции, когда формируются новые идеи в конкуренции и борьбе с идеями аристотелевской науки;

— присутствуют не только и не столько результаты научной исследовательской деятельности, сколько процесс возникновения нового научного знания;

— научное знание не отделяется от деятельности по его получению, и в этом случае оно оказывается неотделимым от философии, оказывается погруженным в определенный тип мышления, свойственный конкретной исторической эпохе.

Эти свои идеи А.Койре наиболее полно развил в своем основном труде «Галилеевские этюды», опубликованном в 1939 г.

Как уже говорилось выше, А.Койре был главой школы интерналистов, т.е. он занимался прежде всего историей научных идей, отвлекаясь от воздействия внешних социальных факторов как от несущественного для имманентной логики научного знания. Сам он, как и его оппоненты, не воспринимал свой выход в мир субъекта научной деятельности через философию, строй мышления и научную революцию как прорыв к социальным аспектам истории науки. Он, как и все историки в середине XX в., понимал социальность только как воздействие внешних социальных факторов, и поскольку это воздействие не было существенным для его исследовательских целей и он им не занимался, то он и считал себя противником социологических интерпретаций науки.

Линию А.Койре в историографии науки продолжил Т.Кун.

В своей книге «Структура научных революций» (1962), в предисловии, он специально оговаривает, что не будет заниматься внешними социальными факторами развития науки, и действительно он этого не делает. Между тем, его концепция уже большинством воспринимается именно как социологическая, и основной толчок она дала развитию разного рода социальных течений в историографии науки.

Т. Кун развивает дальше идею А.Койре о строе мышления, соединив это понятие с понятием парадигмы глобального, мировоззренческого характера. Кроме того, понятие парадигмы у Т. Куна предполагает наличие сообщества ученых, которые разделяют приверженность этой конкретной парадигме. Для Т. Куна анализ научного знания не может быть плодотворным, если он не включает в себя анализ деятельности научного сообщества. Субъект научной деятельности занимает прочное место в системе взглядов Т.Куна.

Таким образом, кризис позитивизма и пересмотр ряда его базовых положений, прежде всего, об отделении научного знания от философии, приводят к формированию представлений о новом типе социальности, базирующейся на производстве нового знания субъектом научной деятельности.

В работах экстерналистского толка тоже все чаще внимание сосредоточивается на социальных отношениях, складывающихся вокруг процессов генерирования нового знания.

Р. Мертон, глава школы экстерналистов, неоднократно подчеркивал важность для историка осознать, что никогда никакое знание не излагается в том же порядке, в каком оно было получено. В конечном продукте научной деятельности обычно скрывается тот путь, которым ученый шел к своему открытию. Задача историка изучить разного рода социальные, культурные, психологические обстоятельства, сопутствовавшие работе ученого над открытием.

Подлинная история научных идей — это социальный процесс,

который не может быть понят без обращения к логике научного знания.

— Историка науки должны интересовать в первую очередь такие события и аспекты прошлого науки, которые не включены непосредственно в современное состояние знания.

— История науки должна содержать разумные для своего времени, но ошибочные с нашей современной точки зрения понятия, которые были опровергнуты впоследствии, а также неверные заходы, теперь уже архаические доктрины, как бесплодные, так и плодотворные заблуждения прошлого.

Помимо классических трудов прошлого историк обязан включить в круг своего рассмотрения дополнительно в качестве исходного материала целый ряд других источников. Р.Мертон имеет в виду научные записные книжки и дневники, корреспонденцию, автобиографии и биографии.

Из таких источников историк может почерпнуть сведения о том, как ученый в действительности проводил свои исследования, об интеллектуальных и социальных влияниях, сопутствующих им, о случайных находках идей и данных, о заблуждениях, оплошностях, отклонениях от первоначального плана работы и о всяких других эпизодах, которые редко попадают в опубликованные материалы.

Однако историк никогда не должен претендовать на анализ научного знания самого по себе, это дело естествоиспытателя. Для Р.Мертона важно вычленить научное знание в особую область, четко отграниченную и от социальной структуры самой науки, и от других социальных институтов в обществе.

В этом у Р.Мертона много общего с К.Поппером, который тоже выделяет научное знание в особый мир идей, отделенный четкими демаркационными линиями от двух других миров — мира физической реальности и мира человеческих восприятий и ощущений.

Но если для К.Поппера подлинная история науки есть история научных идей в третьем мире, то для Р.Мертона подлинная история науки — это ее социальная история, история условий осуществления научной деятельности, мотивов исследовательской работы ученого и т.д.

Научное знание, считает Р.Мертон, развивается по своим собственным законам, независимо от социума.

Это развитие — кумулятивно, поступательно, непрерывно.

Все более или менее ценное из прошлого научной дисциплины входит в ее современную теоретическую мысль.

Ученый в своей повседневной работе не нуждается в знании истории тех идей и теорий, которыми он оперирует.

Современная теория как система — это область логики и может быть понята без всякого обращения к истории. Не случайно в качестве эпиграфа к первой главе своей книги «О теоретической социологии» Р.Мертон берет слова А.Уайтхеда: «Наука, которая не решается забыть своих основателей, обречена».

Движущую силу науки Мертон видит в стимулах индивидуальной деятельности ученого.

Главным стимулом он считает стремление ученого к утверждению своего приоритета, который обеспечивает ему профессиональное признание.

Здесь и заключается энергия, движущая систему, институтализированная мотивация, которая может объяснять ориентацию ученых на научную этику и их готовность отвечать ее требованиям.

Соответствующим образом организовано научное сообщество, подчиняющееся своим, специфичным для науки этическим нормативам. Генезис науки Нового времени был возможен лишь при наличии функциональной связи между ее еще только зарождающимися этическими нормами с нормативами поведения какого-либо уже утвердившегося, пользующегося поддержкой общества социального института.

Таким институтом в Англии XVII в. оказался институт религии, но это в значительной степени историческая случайность. Р.Мертон сам приводит пример Италии, где современная наука сформировалась при поддержке других социальных институтов.

Само по себе наличие функциональной связи между наукой и каким-то другим, уже обладающим твердым общественным статусом социальным институтом необходимо, но исполнители ролей могут меняться. Факт благотворного влияния, например, религии на науку является некоторым побочным, неожиданным результатом развития религии, который не могут предвидеть и сами религиозные вожди.

Никаких единых закономерностей развития науки в обществе нет и быть не может.

Каждую историческую ситуацию следует рассматривать особо и выявлять свойственные ей функциональные отношения. В каждом социальном институте предполагается наличие некоторого внутреннего «жесткого ядра» (научное знание в науке, теология в религии), которое существует само по себе и не вступает ни в какие контакты с другими факторами социального порядка.

Движущая сила развития социального института выносится обычно за пределы «жесткого ядра» в сферу мотиваций деятельности, опирающихся на господствующие в обществе ценности. Через эти мотивационные аспекты и осуществляется связь между социальными институтами, в нашем случае — между наукой и религией. Понять научное знание как логическую систему, исходя из взаимодействия науки и общества, для Р.Мертона в принципе невозможно. В этом смысле он гораздо категоричнее, чем А.Койре, защищает невосприимчивость научного знания к любому социальному воздействию.

Таким образом, в исторической и социологической концепции науки Р.Мертона предполагается, что историк и социолог не могут и не должны заниматься научным знанием как некоторой логической системой, это дело естествоиспытателя.

История науки — это социальный процесс, отделенный жесткой демаркационной линией от научных идей.

Все, что связано с субъектом научной деятельности, остается внешним (экстерналистским) по отношению к логике развития научного знания. Но хотя все социальные аспекты истории науки и объединены у Р.Мертона этим общим свойством быть внешними, они подразделяются внутри себя на несколько видов, которые можно различить в том, что было выше сказано.

— Можно говорить о социальных отношениях между разными общественными институтами, такими как наука, религия, производство, политика и т.д.

— Очень важным для понимания истории науки являются отношения внутри научного сообщества, базирующиеся прежде всего на определенных этических нормах поведения.

— Наконец, историку необходимо, проанализировать всю совокупность социальных, психологических, этических, экономических и пр. отношений, которые складываются у ученого в его движении к научному открытию.

Существенно, что вместе с усложнением социальной структуры науки в XX в., особенно во второй его половине, появляется все более четкая дифференциация форм социальных связей. Ответ на вопрос, что же такое социальность в науке и ее истории, перестает быть однозначным и не вызывающим сомнения.

Понятие социальности становится проблемным.

Послемертоновская социология науки (70—80 гг.) в значительной степени вобрала в себя идеи Т. Куна, а это прежде всего означало отказ от жестких демаркационных линий между социумом и знанием.

Это делается на том основании, что, по мнению микросоциологов, продукты научной деятельности нельзя понимать как схватывающие, воспроизводящие в себе нечто существующее в природном мире. Скорее, они выкованы, сконструированы, преобразованы в лаборатории из чего придется. К.Кнорр-Цетина один из наиболее ярких представителей микросоциологических исследований, называет внешними для науки, несущественными для ее понимания отношения природа — научное знание, а внутренними для науки, выражающими ее суть — социальные отношения внутри научной лаборатории.

По мнению К.Кнорр-Цетины, теория как продукт научной деятельности является специфической конструкцией, несущей на себе печать ситуационной случайности и структуры интересов, вплетенных в процесс, породивший ее. Продукты науки не могут быть адекватно поняты без анализа процедуры их конструирования. Это значит — то, что случается в процессе конструирования, небезразлично к результатам, которые мы получаем.

Это означает также, что продукты науки должны рассматриваться как внутренне структурированные в процессе производства, независимо от вопроса об их внешнем структурировании через установление их соответствия или несоответствия с реальностью.

Такая исходная постановка вопроса сразу же исключает из рассуждений К.Кнорр-Цетины о науке познавательное отношение человека к действительности.

— Деятельность ученых в лаборатории, которая воплощает для К.Кнорр-Цетины науку в целом, замыкается на саму себя без выхода на внешний мир как предмет познания.

— Научные результаты, включая эмпирические данные, характеризуются прежде всего как итог процесса производства.

— Процессы производства включают в себя цепочки решений и обсуждений, предполагающие необходимость выбора. Каждый выбор делается на базе предыдущего набора процедур выбора, и в свою очередь является основанием для последующих селекции.

Сложность научных конструкций, появляющихся в результате разнообразных выборов, которые делаются учеными в конкретной лаборатории, побуждает нас считать маловероятным, чтобы продукты научной деятельности были получены одним и тем же способом при разных обстоятельствах, считает К.Кнорр-Цетина. Это значит, очень мало вероятно, чтобы процесс производства результата можно было повторить. Это стало бы возможным только в том случае, если бы большинство процедур выбора было жестко фиксировано или осуществлялось сходным образом.

Любое новшество в науке К.Кнорр-Цетина рассматривает как итог социального взаимодействия и обсуждения.

Инновация и ее принятие — это моменты временной стабилизации внутри процесса конструирования знания, который в своей основе — социальный процесс. В этот процесс, по мнению К. Кнорр-Цетины, должны быть возвращены пространство и время.

Именно поэтому в последние годы в микросоциологии приобрели большое значение понятия ситуации и зависимости от контекста. Когда ученый оформляет свой результат в научную статью, он деконтекстуализирует продукт своей работы. Чтобы восстановить контекстуальность науки, мы должны пойти в лабораторию, считает К.Кнорр-Цетина, и наблюдать процесс производства знания. Тогда научный метод можно видеть как локализованную форму практики, а не как парадигму универсальности, не обладающую своим конкретным местом. Научный метод укоренен в социальном действии так же, как и другие формы социальной жизни.

В отличие от Р.Мертона, К.Кнорр-Цетина не признает права на существование за пределами лаборатории гносеологической проблематики. Проводимый ею социологический анализ исчерпывает, по ее мнению, все характеристики науки и является самодостаточным. К.Кнорр-Цетина принадлежит к новому поколению социологов науки, для которых характерен уход от понимания науки как познавательной деятельности, и при этом они погружаются в анализ социальной деятельности в лаборатории, которая преднамеренно очищается по возможности от всех следов логической всеобщности и философской рефлексии.

Научное знание — это совсем не то, что мы привыкли с ним связывать. Его нельзя вынести за пределы лаборатории в некую совершенно чуждую ей область необходимого и объективного. За пределами лаборатории знание неизбежно сохраняет на себе печать именно этой лаборатории и именно этих конкретных условий его производства.

Таким образом, в микросоциологии мы видим еще один способ понимания социальности в науке как совокупности социальных отношений внутри лабораторий, отношений, которые складываются в процессы конструирования знания.

Такая постановка вопроса является прямым вызовом социологии Р.Мертона, где знание отделяется от всего, что сопутствовало его возникновению в голове ученого, от любого социального контекста.

Признание во второй половине XX в. многообразия форм социальности в науке означает повышенное внимание исследователей к субъекту научной деятельности, будь то отдельный ученый, научное сообщество или исследовательская лаборатория.

Совершенно другое положение вещей мы видим в начале прошлого века, в период становления прогрессистской, кумулятивистской историографии науки. Отдельный человек для О.Конта, например, — это ничто в социальном плане, человечество — это все. Человеческое существо — это прежде всего, биологическое существо, подчиняющееся в своем развитии вечным и неизменным природным законам. Изменчивость, историзм возможны только в области социального, поэтому именно социология дает исторический метод.

Отсюда соответствующий взгляд и на ученого: индивидуальная деятельность ученого исключается из сферы социального, признаки социального распространяются только на общество в целом, и на историю науки, в частности.

Деятельность ученого по производству научного знания в лучшем случае психологический процесс.

В значительной степени в связи с таким асоциальным пониманием деятельности ученого вопрос о внутренней социальности науки не ставился. Деятельность ученого по производству нового научного знания и складывающиеся на этой основе отношения между учеными воспринимались как нечто отличное от социальных отношений в сфере политики или производства, и никакой социальной специфики в них не усматривалось.

Для этого были вполне реальные основания в формах существования науки в обществе:

— наука еще не сформировалась как социальный институт;

— вся социальность науки сконцентрировалась на ее границах, в ее отношении с другими общественными институтами.

Во второй половине XX в. специальным предметом изучения становится внутренняя социальность науки, оформившаяся прежде всего в научном сообществе.

Особенно полно и глубоко понятие научного сообщества проанализировано Т.Куном в его книге «Структура научных революций».

Включение именно этого понятия в куновскую концепцию истории науки навлекло на ее автора особенно ожесточенный огонь критики. Куна обвиняли в иррационализме на том основании, что он вместо логического объяснения того, почему научное сообщество отвергает старую теорию и принимает новую, выдвигает социальные и психологические аргументы.

Действительно, в его книге имеются утверждения, что переход к новой теории может быть основан лишь на вере в ее будущую плодотворность или на смутном эстетическом чувстве, что главной составляющей убеждений, которых придерживается научное сообщество в данное время, всегда являются личные и исторические факторы — элемент, по видимости, случайный и произвольный.

Критика в адрес Куна по этому вопросу не случайна, здесь на самом деле кроется серьезная опасность оказаться за пределами логики и рациональности. Основная трудность, которая встает на пути исследователей научного сообщества, состоит в том, что вновь и вновь возникает и не поддается преодолению демаркационная линия между социальными отношениями внутри научного сообщества и содержательной стороной научных идей.

В научном сообществе присутствуют очень разные формы социальных отношений.

— Речь может идти об отношениях начальника и подчиненных, ученых и неученых, финансистов, менеджеров и т.д.

— Тщательному анализу подвергаются этические нормы поведения ученых, мотивация их деятельности, цели, которыми они руководствуются в выборе профессии и в своей работе.

Важно отметить, что эта группа социальных отношений, хотя и является специфической именно для научного сообщества как некоторой социальной структуры, тем не менее с содержательной стороной научных идей связана лишь очень опосредованно.

Наряду с отношениями этого типа следует выделить способ общения между учеными в ходе решения и обсуждения сугубо научных проблем.

— В этом отношении каждый ученый выступает уже не как занимающий определенное служебное положение, не как руководствующийся какими-то вненаучными целями, а как представляющий определенную логическую позицию в научном споре, как сторонник той или иной научной парадигмы-теории.

Другими словами, отношения между учеными в данном случае выражают собой отношения между теориями, между разными научными позициями. Ученый ведет себя определенным образом по отношению к своему коллеге именно в силу своей убежденности в истинности тех или иных научных положений.

Если анализируется достаточно фундаментальная для развития научных идей ситуация (ситуация научной революции, например), то ученые в споре друг с другом как бы персонифицируют различные способы логической интерпретации.

При этом критерием того, в какой мере тот или иной ученый выражает в научном споре действительно логическую позицию, а не какие-то свои субъективные, случайные для развития науки особенности личности, является возможность замены его вымышленным персонажем, как это имеет место в «Диалогах» Г.Галилея или в «Доказательствах и опровержениях» И.Лакатоса.

Все эти различения однако не приводят сторонников Т. Куна к решению центральной проблемы: как избежать релятивизма, т.е. изменения научного знания при переходе от одного научного сообщества к другому, от одних социальных условий к другим.

НЕКОТОРЫЕ ИТОГИ

Важнейшим итогом анализа социальности науки в XX в. стало ее понимание как некоторой трудности, как определенного препятствия на пути создания целостных концепций науки и ее развития. Если в середине века в спорах интерналистов и экстерналистов неявно предполагалось, что все имеют в виду примерно одно и то же, и рассуждая о социальности в науке, расходятся только в оценке ее роли, то в последние десятилетия признается существование разных видов социальности, которые изучаются, разрабатываются, сопоставляются, сравниваются.

Социальность становится проблемой.

Это объясняется прежде всего особенностями развития самой науки во второй половине XX в.:

— наука превращается в сложный социальный организм, включающий в себя социальные структуры разного типа (научно-исследовательская лаборатория, университет, проблемная группа, научное сообщество, невидимый колледж);

— само научное знание меняется и в своей дисциплинарной структуре, и в своих логических, содержательных характеристиках, причем направление этих изменений позволяет говорить в определенном смысле о его гуманизации.

С другой стороны, движение мысли внутри дисциплин, изучающих науку (история, философия, социология), подводит исследователей к толкованию социальности науки как явления неоднозначного, требующего дифференцированного подхода и анализа как некоторой проблемы. Можно выделить несколько уровней в изучении социальной природы науки:

— во-первых, влияние внешних социальных факторов на науку;

— во-вторых, изучение внутренней социальности науки, причем эта социальность понимается в двух смыслах: как общественный институт, наподобие производственного, военного, политического и т.д., и как имманентное сообщество ученых, занятых деятельностью по производству нового знания;

— в-третьих, взаимодействие внутренней социальности науки с внешней:

как соотносятся результаты внешних социальных воздействий на науку и результаты деятельности в рамках внутренней социальности науки;

— наконец, как переносятся (и переносятся ли вообще) особенности внутренней социальности научного сообщества, занятого производством знания, на логическую структуру и содержание самого этого знания.

Последняя проблема — самая трудная для современной историографии науки, а также для философии и социологии науки. Внутренняя социальность каким-то образом уничтожает логику и истину в трудах многих современных исследователей науки, и это заставляет переосмыслить заново эти столь существенные для науки понятия.

Выход к проблематике такого рода обусловлен резкой переориентацией исследователей науки конца XX в. относительно взаимодействия науки и общества.

— Для историографии науки прошлого века в целом характерно рассмотрение взаимоотношения наука — общество в плане зависимости общественного развития от развития научных идей. Научные идеи выступают как двигатель развития общества.

Вектор действия силы направлен от науки к обществу, вся история цивилизации выступает как функция развития научных идей.

Постановка социальных проблем истории науки в XX в., особенно в конце XX в., диаметрально противоположная.

Теперь особенно значимым становится воздействие общества на науку.

Уже наука выступает как функция развития общества.

Промежуточным этапом между этими двумя крайними позициями в истолковании соотношения истории науки и истории общества был взгляд на эти две линии развития как на независимые друг от друга.

Научные идеи развиваются по своим законам, а общество — по своим.

Взаимодействие между ними может вносить лишь случайные изменения в процесс их развития.

В настоящее время наиболее четко вырисовываются три основные модели исторических реконструкций науки:

— история науки как кумулятивный, поступательный, прогрессивный процесс;

— история науки как развитие через научные революции;

— история науки как совокупность индивидуальных, частных ситуаций (кейс стадис).

Все три типа исторических исследований сосуществуют в современной (конец XX в.) историографии науки, но возникли они в разное время и на разные периоды приходится доминирование в истории науки каждой из них.

Кумулятивистская, прогрессистская модель исторического развития науки наиболее прочно связана с позитивистской философией, а потому, вместе с кризисом этой последней в середине XX в., она претерпела серьезные трансформации.

Были переосмыслены, продуманы заново фундаментальные основания кумулятивисткой модели, и в результате она уступила доминирующее положение модели, в которой на первый план выдвинулись научные революции. Через научные революции, в ходе которых возникает принципиально новое знание, в историографию науки проникают идеи особенного, конкретного, а вместе с ними и понимание истории как включающей в себя факты-события, уникальные, не поддающиеся обобщению, но существующие в контексте общения.

Постепенно приобретает все большее значение и начинает претендовать на доминирующее положение новая модель исторической реконструкции, кейс стадис (изучение отдельных случаев, казусов).

ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА\

В науке больше, чем в какой-либо другой сфере человеческой деятельности, очевидно, что в истории этой деятельности происходит накопление знаний. Это обстоятельство стало объективной основой для формирования кумулятивистской модели развития науки.

Вот как звучат ее основные положения.

— Каждый последующий шаг в науке можно сделать, лишь опираясь на предыдущие достижения; новое знание всегда совершеннее, лучше старого, оно точнее, адекватнее воспроизводит действительность, а потому все предыдущее развитие науки можно рассматривать лишь как предысторию, как подготовку современного состояния.

— В прошлом значение имеют только те элементы научного знания, которые соответствуют современным научным теориям. Идеи и принципы, которые были отвергнуты современным состоянием науки, являются ошибочными, и в истории представляют собой заблуждения, недоразумения, зигзаги в сторону от столбовой дороги ее развития.

Наиболее полно идеи кумулятивного, поступательного, непрерывного развития науки были сформулированы в конце XIX — начале XX вв., прежде всего такими авторами трудов по истории науки как Э.Мах и П.Дюгем. Они полностью освободили историю и от прерывностей, и от качественного разнообразия отдельных ее этапов.

КАЧЕСТВЕННО РАЗЛИЧНЫЕ ЭТАПЫ В НЕПРЕРЫВНОМ РАЗВИТИИ НАУКИ

Большой популярностью в XIX в. пользовался закон трех стадий О.Конта. По О.Конту, этому закону подчиняется развитие и неорганического мира, и органического, и человеческого общества, и науки, в частности.

Закон трех стадий О.Конта, которые олицетворяли для него теоретическое осмысление истории, предполагает наличие трех качественно отличных друг от друга этапов как в развитии науки

в целом, так и в развитии каждой дисциплины и даже каждой научной идеи.

Три стадии развития по О.Конту —

теологическая (религиозная),

метафизическая (философская),

положительная (научная)

— радикально отличаются друг от друга.

Как писал О.Конт, «каждая из наших главных идей, каждая из отраслей нашего знания проходит последовательно три различных теоретических состояния: состояние теологическое или фиктивное, состояние метафизическое или абстрактное, состояние научное или положительное».

Конт следующим образом характеризует эти три стадии.

— В теологическом состоянии человеческий дух, направляя свои исследования на внутреннюю природу вещей, считает причиной явлений сверхъестественные факторы.

— В метафизическом состоянии, а оно есть промежуточное между теологическим и положительным, сверхъестественные факторы заменены абстрактными силами или сущностями.

— «Наконец, в положительном состоянии, — как писал О.Конт, — человеческий дух познает невозможность достижения абсолютных знаний, отказывается от исследования происхождения и назначения существующего мира и от познания внутренних причин явлений и стремится, правильно комбинируя рассуждение и наблюдение, к познанию действительных законов явлений, т.е. их неизменных отношений последовательности и подобия». Количество общих идей, которым подчиняются отдельные факты, с прогрессом науки, уменьшается. История теоретизируется.

Однако непрерывность перехода от одной стадии к другой предполагается уже и в законе трех стадий. Об этом писал К.Сен-Симон, у которого О.Конт заимствовал наиболее интересные по своему содержанию мысли, находясь под большим его влиянием.

Мы читаем у К.Сен-Симона: «Всю работу человеческого разума до того, как он начал основывать свои суждения на наблюдениях и исследованных фактах, нужно рассматривать как предварительную работу».

Другими словами, прошлая история важна и интересна только как предыстория, как подготовка настоящего. С этим был полностью согласен и О.Конт.

Внутри позитивистской философии Г. Спенсер осуществил заметный сдвиг в сторону понимания истории науки как исключительно монотонного, поступательного, непрерывного процесса. Он не согласен с О.Контом в том, что есть три способа мышления, радикально противоположен друг другу.

По мнению Г. Спенсера, есть только один метод, положительный или научный.

Меняется лишь степень общности наших концепций, которая зависит от широты обобщений, увеличивающейся вместе с накоплением опыта. Прогресс наших знаний, полагает Г.Спенсер, с самого начала и до конца является, по существу, одинаковым. Процесс научного мышления и в прошлом, и в настоящем включает в себя только позитивные способы исследования.

На примере Г.Спенсера видно, что отказ в рамках позитивистской философии от закона трех стадий означал переход на позиции откровенного эволюционизма.

Отвергая хоть какое-то значение философского размышления для науки, Г.Спенсер переключает основное внимание исследователя науки на момент обоснования знания (а не на его возникновение).

Прерывность в науку вторгается прежде всего актами творчества, появлением нового знания, не похожего на старое, но которое надо каким-то образом вывести из старого, чтобы сохранить непрерывность развития. Именно появление принципиально нового знания, возникновение фундаментально новой теории, иными словами, революционные периоды в развитии науки характеризуются скорее философским, чем естественнонаучным типом мышления.

Выводя за пределы науки всякое философствование, Г.Спенсер, тем самым, максимально «сглаживал» историю науки, делал ее поступательно кумулятивной.

ТЕОРЕТИЧЕСКОЕ И ЭМПИРИЧЕСКОЕ В ИСТОРИЧЕСКИХ ИССЛЕДОВАНИЯХ

На базе идей о непрерывном, поступательном развитии научного знания большинство мыслителей первой половины прошлого века ставили задачу обнаружить законы исторического развития и выявить таким образом порядок в хаосе событий прошлого.

Историки, прежде всего позитивистски ориентированные, стремились сделать историю такой же точной теоретической наукой, как механика или астрономия.

Большинство существовавших к началу XIX в. исторических работ не удовлетворяли историков как слишком фактологические, не содержащие в себе ничего, помимо набора многочисленных сведений, подобранных по случайным признакам, часто в соответствии с чисто индивидуальными особенностями, вкусами, интересами самого историка.

Об отставании исторических исследований от других форм научного знания в начале века писал еще К.Сен-Симон: «История, действительно в научном отношении еще не вышла из детских пеленок. Эта важная отрасль нашего знания пока представляет собой лишь собрание фактов, более или менее точно установленных. Но эти факты не объединены никакой теорией, они еще не увязаны в порядке последовательности».

Если уж к историческому знанию как таковому было столь скептическое отношение, то к истории науки требования еще более ужесточались.

Все многообразие человеческих поступков, волевых действий с неизбежно сопровождающими их случайностями должно подчиняться закономерностям, тем более это относится к развитию научных идей.

О.Конт писал: «Подлинной истории науки, т.е. теории реальной филиации главных открытий, еще ни в какой мере не существует». Есть только компиляции, продолжает О.Конт, составленные без всякого принципа, произвольно и обладающие очень сомнительной полезностью. Этот набор материалов не может быть непосредственно использован для построения какой бы то ни было исторической доктрины без предварительной неизбежной переработки.

Если историк хочет понять историю человечества как закономерный процесс, он должен открыть законы развития научных идей.

Так думали и К.Сен-Симон, и О.Конт, и Г.Бокль.

Научные идеи, согласно позитивистским представлениям, детерминируют развитие общества, причем детерминируют его несколькими путями.

— Во-первых, развитие самого позитивного метода требует его распространения на все области знания, в том числе на историю и социологию. Позитивный характер истории и социологии предполагает, что эти отрасли знания и в обществе (подобно тому, как естествознание в природе) должны открывать законы.

— Во-вторых, законы механики, например, или биологии в своем содержании служили основой для создания моделей общественного развития: вспомним инженерный характер утопических моделей общества, когда предполагалось, что сконструированное по законам механики общество будет функционировать так же слаженно, как и хорошо сделанная машина; или закон трех стадий О.Кон-та, который за основу берет биологическое развитие организма.

— Наконец, особенности развития научных идей (поступательность, прогрессивность, непрерывность) передавались в качестве основных характеристик всему обществу в целом. История общества детерминируется особого рода пониманием содержательной стороны развития научных идей.

ПРИНЦИП НЕПРЕРЫВНОСТИ Э. МАХА

Э. Мах формулирует специальный «принцип непрерывности», который позволяет ему включить научное открытие в непрерывный ряд развития.

Вот как, по мнению Э.Маха, рассуждал И.Ньютон, когда распространял действие законов земной механики на всю Вселенную:

«Он привык — и эта привычка характерна, по-видимому, для каждого истинно великого исследователя — раз принятое представление по мере возможности сохранять и для случаев с видоизмененными условиями, сохранять в представлениях то же однообразие, которое мы констатируем в процессах природы. То, что раз и где-либо оказывается свойством природы, оказывается таковым всегда и везде, даже если оно и не везде одинаково быстро бросается в глаза. Раз явление тяжести наблюдается не только на поверхности земли, но и на высоких горах и в глубоких шахтах, то естествоиспытатель, привыкший к непрерывности идей, представляет себе это явление и на больших высотах и глубинах, чем те, которые нам доступны. Возникает вопрос: где же пределы действия тяжести? Не захватывают ли они и луну? Раз поставлен этот вопрос, огромный полет фантазии есть дело совершившееся, и великое научное открытие ввиду силы разума Ньютона представляет собой лишь необходимое следствие».

Основным звеном в мышлении естествоиспытателя Э.Мах считает распространение имеющегося способа понимания на новый круг фактов. Ученый должен выискивать в явлениях природы единообразие, должен уметь представить новые факты таким образом, чтобы они могли быть подведены под уже известные законы.

Научное открытие в том и состоит, чтобы представить неизвестное, непонятное явление или факт действительности как подобное уже чему-то известному и как подчиняющееся тому же правилу или закону, что и это известное.

Научное открытие не только не является, по мнению Э.Маха, перерывом постепенности, революцией, но как раз наоборот, оно возможно только тогда, когда естествоиспытатель опирается на принцип непрерывности.

НЕПРЕРЫВНОСТЬ В ИСТОРИИ ЧЕРЕЗ ПОИСКИ ПРЕДШЕСТВЕННИКОВ

Если у Э. Маха вообще не возникает проблемы научного открытия как некоторого перерыва постепенности в развитии, то П.Дюгем фиксирует эту проблему. Тем не менее, обсуждая ее П. Дюгем приходит тоже к выводу о непрерывном, поступательном характере развития науки, и здесь его позиция ничем не отличается от позиции Э.Маха.

Исходная предпосылка рассуждения П. Дюгема по этому вопросу состоит в том, что хотя феноменологическое присутствие в истории науки крупных сдвигов, переворотов и бесспорно, но для того, чтобы включить их в какую-то рациональную, историко-научную реконструкцию, их надо свести к постепенности, непрерывности, тогда они будут поняты.

Когда говорят о П. Дюгеме как историке, прежде всего упоминают его идею абсолютной непрерывности и кумулятивности развития науки, которая главным образом и определила его историко-научную концепцию. Результатом развития именно этой идеи явилась «реабилитация» средних веков, осуществленная П.Дюгемом, который убедительно показал огромное значение средневековой науки для формирования науки Нового времени.

В его трудах средневековье перестало быть просто провалом, мрачной эпохой, периодом, когда отсутствовало всякое более или менее разумное научное размышление.

Дюгем скрупулезно и тщательно прослеживает тончайшие интеллектуальные нити, соединяющие мыслителей разных поколений и разных эпох.

С этой точки зрения особенно интересно его исследование наследия Леонардо да Винчи. Подзаголовок к этому труду говорит сам за себя — «Те, которых он читал и те, которые его читали», т.е. П. Дюгем изучает предшественников Леонардо и тех, кто использовал его идеи в своих исследованиях, таким путем определяется подлинное место Леонардо в истории.

П.Дюгем стремится показать, что Леонардо обязан всем, что он знал в области механики и физики, не только своим опытам и размышлениям, но и трактовкам своих предшественников, которых он читал.

Новые и плодотворные идеи великого Леонардо да Винчи, пишет П.Дюгем, так же связаны со средневековой схоластикой, как могучая зеленая крона дуба с бесплодной почвой, на которой он растет. П.Дюгем смотрит на Леонардо да Винчи как на личность, резюмирующую и конденсирующую в себе весь интеллектуальный конфликт, в результате разрешения которого итальянский ренессанс стал наследником парижской схоластики.

Дюгем следующими словами выражает основные принципы, которые он кладет в основу своей историко-научной концепции:

«История науки искажается в результате двух предрассудков, которые так похожи друг на друга, что их можно было бы принять за один: обычно думают, что научный прогресс осуществляется в результате внезапных и непредвиденных открытий; полагают, что он есть плод труда гения, у которого нет никаких предшественников. Очень полезно убедительно показать, до какой степени эти идеи неверны, до какой степени история науки подчиняется закону непрерывности. Великие открытия почти всегда являются плодом подготовки, медленной и сложной, осуществляемой на протяжении веков. Доктрины, проповедуемые наиболее могучими мыслителями, появляются в результате множества усилий, накопленных массой ничем не примечательных работников. Даже те, кого принято называть творцами — Галилеи, декарты, ньютоны не сформулировали никакой доктрины, которая не была бы связана бесчисленным количеством нитей с учениями их предшественников. Слишком упрощенная история заставляет нас восхищаться ими и видеть в них колоссов, не имеющих корней в прошлом, непостижимых и чудовищных в своей изолированности. История, несущая больше информации, дает нам возможность проследить длинный ряд развития, итогом которого они являются. «Как и природа, — пишет П.Дюгем, — наука не делает резких скачков».

В другом своем многотомной труде «Система мира», где прослеживаются генезис и развитие космогонических представлений с древнейших времен и до Н.Коперника, П.Дюгем утверждал:

«В генезисе научной доктрины нет абсолютного начала; как бы далеко в прошлое ни прослеживали цепочку мыслей, которые подготовляли, подсказывали, предвещали эту доктрину, всегда в конечном итоге приходят к мнениям, которые в свою очередь были подготовлены, подсказаны, предвещены; и если прекращают это прослеживание следующих друг за другом идей, то не потому, что нашли начальное звено, а потому, что цепочка исчезает и погружается в глубину бездонного прошлого».

В своей книге «Физическая теория» П.Дюгем эту же мысль формулирует следующим образом:

«Физическая теория не есть продукт мгновенного творчества, а она есть всегда медленный и прогрессивно развивающийся результат известной революции».

МЕТАФИЗИЧЕСКИЕ РАССУЖДЕНИЯ КАК НАРУШАЮЩИЕ НЕПРЕРЫВНОСТЬ РАЗВИТИЯ НАУКИ

Дюгем исходит из общего для всех позитивистов утверждения, что естествознание имеет своей целью объяснить реальность, т.е. обнажить то, что скрыто за явлениями, обволакивающими ее вроде бы дымкой.

Но в отличие от О.Конта, П.Дюгем полагает, что в том случае, когда естествоиспытатель пытается дать объяснения, т.е. когда он пускается в метафизические рассуждения, он ничуть не способствует приближению собственно научного, положительного этапа своего мышления.

Метафизические рассуждения не только не являются необходимыми для физика, но наоборот, мешают ему и лишь случайно могут оказаться некоторым внешним стимулом для достижения значимых результатов в науке.

Идея кумулятивного, непрерывного развития науки опирается у П.Дюгема на четкое отделение ее от философии.

Все катаклизмы, споры, дискуссии, трансформации выводятся им за пределы истории науки, поскольку связаны с попытками объяснения, которое целиком принадлежит к области метафизики.

Переосмысление интерпретации истории науки с позиций кумулятивизма, непрерывности, прогресса в середине XX в. было связано с общим кризисом позитивистской философии, который нашел свое выражение в историографии науки через привнесение сюда идей прерывности, особенности, уникальности, революционности. Первым серьезным прорывом в этом направлении были работы А.Койре.

СУТЬ НАУЧНОЙ РЕВОЛЮЦИИ XVII В. ПО А.КОЙРЕ

В спор сторонников эволюции и сторонников революции А.Койре вступает сразу же на стороне последних. Период XVI— XVII веков он рассматривает как время фундаментальнейших революционных трансформаций в истории научной мысли. Изучая этот период, А.Койре пришел к мысли, что европейский разум осуществил тогда очень глубокую умственную революцию, которая модифицировала самые основы и даже структуру нашей мысли.

А.Койре выступает против попыток преуменьшить или даже просто отрицать оригинальность и революционный характер мышления Г.Галилея. Он утверждает, что кажущаяся непрерывность в развитии средневековой и современной физики, непрерывность, так упорно подчеркиваемая П.Дюгемом, лишь иллюзия.

А.Койре не отрицает, что существуют традиции, ведущие от работ средневековых ученых к работам Дж.Бруно, Г.Галилея и Р.Декарта, и все же вывод, который делает отсюда Дюгем — заблуждение.

«Хорошо подготовленная революция есть, тем не менее, революция», — считает А.Койре.

А.Койре так представляет суть этой научной революции:

прежде всего она привела, во-первых, к разрушению космоса, во-вторых, к геометризации пространства.

— До революции космос воспринимался как вполне завершенный и упорядоченный, как мир, в котором пространственная структура воплощала иерархию ценностей и степеней совершенства, в котором «над» Землей, тяжелой и непроницаемой, «возвышаются» небесные сферы невесомых светил.

Этот мир был заменен бесконечной Вселенной, не заключающей в себе больше уже никакой естественной иерархии и объединенной только идентичностью законов.

— Вторая черта революции, геометризация пространства, очень тесно связана с первой.

Аристотелевское представление о пространстве как дифференцированной совокупности внутрипространственных мест было заменено на геометрическое, эвклидово представление о пространстве как о гомогенной и бесконечной протяженности.

Все это, в свою очередь, привело, пишет А.Койре, к отказу научной мысли от всех соображений, основанных на понятиях ценности, совершенства, гармонии, чувства и цели, и, наконец, к полному обесценению Бога, к полному разрыву между миром ценностей и миром фактов.

Самая фундаментальная работа А.Койре, где он развивает и обосновывает свою концепцию научной революции, — это «Галилеевские этюды» (1939). Исследование А.Койре произвело большое впечатление на историков и философов науки. Оно долгое время было знаменем борьбы против позитивизма в историографии науки.

А.Койре первым показал, что революция в истории науки — это некоторая прерывность и она не должна рассматриваться как нечто бесконечно далекое в прошлом.

Революция — не абсолютное начало, революция — это переход от одной научной теории к другой, от старой истины — к новой.

В ходе научной революции изменяется не только скорость, но само направление развития науки. Большая заслуга А.Койре в том, что он это показал.

ОТНОШЕНИЕ К НАУЧНЫМ РЕВОЛЮЦИЯМ ПРЕДСТАВИТЕЛЕЙ КУМУЛЯТИВИСТСКИХ МОДЕЛЕЙ РАЗВИТИЯ НАУКИ

При разработке теории научных революций исследователь сталкивается с фактом, что каким бы революционным и творческим ни был процесс возникновения нового знания в ходе научной революции, включенное в общую систему, это знание должно быть доказано, т.е. выведено и систематизировано, понято как содержащееся в предыдущем знании.

Отсюда возникает и фундаментальное противоречие между процессом возникновения нового знания и необходимостью его обоснования в контексте научной теории.

Подход к развитию знания как к прогрессивному и кумулятивному процессу исторически и логически оправдан, но он таит в себе противоречие, которое до поры до времени остается скрытым.

Неверно думать, будто историки, придерживающиеся эволюционных взглядов, отрицали наличие революций в истории науки, наличие фундаментальных сдвигов в развитии естественнонаучных идей. Феноменологически они признавали революционные ситуации, но полагали, что понять их можно только путем включения в непрерывный ряд развития, путем сведения их к эволюционному процессу.

Эволюционистские концепции и отличаются друг от друга в значительной мере именно тем, каким образом осуществляется в их рамках такое сведение, такая форма отрицания революций.

— Обычно научные революции понимались как убыстренное эволюционное развитие, как такие периоды в развитии естествознания, когда в короткий промежуток времени совершается особенно много крупных открытий, связанных с именами выдающихся ученых.

Революционные этапы в развитии науки по своей сути и по своему характеру — та же эволюция, но осуществляющаяся более быстрыми темпами. Направление движения остается при этом абсолютно тем же самым.

Революции полностью вписываются в эволюционное движение, растворяются в нем.

Такой подход к истории науки во многом способствует написанию работ, в которых главное внимание уделяется перечислению, по возможности полному, научных достижений, расположенных в хронологическом порядке. При такой интерпретации истории науки возможен крайний случай, когда научные революции вообще исчезают из историко-научного исследования, даже в качестве феномена, требующего своего объяснения.

Примером этому может служить концепция Дж.Сартона, в которой научные революции не играют даже роли вспомогательных средств, единиц измерения или вех в периодизации истории науки. Периодизация у него чисто искусственная, он подразделяет историю естествознания на периоды в 50 лет на том основании, что это время творческой деятельности одного поколения ученых.

— Другой вариант понимания научной революции путем сведения ее к эволюции состоит в том, что при анализе любой революционной ситуации сама революция отодвигается все дальше и дальше в прошлое в результате нахождения бесконечно длинной цепочки предшественников великих ученых, феноменологически выступающих как свершители революции.

Революция в этом случае понимается как переход не от истины к истине, а от лжи к истине, от донаучных представлений к научным, как абсолютное начало.

В рамках же науки как таковой любая феноменологически видимая революция может быть сведена к более ранним высказываниям, достижениям предыдущих поколений ученых, истинам предшествующих эпох.

Однонаправленный, поступательный, непрерывный ряд развития сохраняется за счет изгнания за пределы науки всего, что не укладывается в рамки эволюционного развития. При этом, естественно, в центре внимания оказываются те элементы развития научного знания, которые можно рассматривать как вытекающие один из другого.

НАУЧНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ КАК ОПРЕДЕЛИТЕЛЬ ХОДА ПОСЛЕДУЮЩЕГО РАЗВИТИЯ НАУКИ

Во второй половине XX в. при интерпретации научных революций выдвинулся на передний план следующий важный момент: межреволюционные периоды в развитии науки, изучение которых достигло, казалось бы, таких хороших результатов, трудно понять без соответствующей интерпретации научных революций, от такой интерпретации зависит понимание кумулятивных периодов.

Предполагается, что новая теория, возникшая в ходе научной революции, отличается от старой самым фундаментальным, принципиальным образом, а это означает переход к существенно иному типу деятельности. После революции развитие науки начинается, так сказать, заново.

Но если теория, или парадигма, или научно-исследовательская программа возникают сразу как целое, в своей завершенной и совершенной форме, как модель и инструмент деятельности в послереволюционный период, тогда от ученого в период после революции не требуется сколько-нибудь существенной доработки новой теории (парадигмы, научно-исследовательской программы) — она и так совершенна, речь может идти только о шлифовке деталей путем успешного решения проблем, законных в ее рамках. Именно такая точка зрения содержится в концепции Т. Куна.

Деятельность ученого в межреволюционные периоды постоянно совершенствует высокие качества новой теории или несколько трансформирует ее, приспосабливая к объяснению дополнительного набора фактов. В этом случае работа ученого после революции обращена, так сказать, в прошлое, к уже совершившейся революции и возникшей в результате нее теории.

Наука развивается, постоянно оглядываясь назад, движется вперед, и в то же время, как будто пятится.

Те трансформации, которые претерпевает теория, делают для нее возможным решение большего числа проблем, область ее применения расширяется. Но логическая безупречность ее исходных предпосылок страдает от таких трансформаций. Теория становится более неуклюжей, громоздкой. Грубо говоря, в послереволюционный период теория «ухудшается» и деградирует, пока в ходе новой революции она не оказывается побежденной своей соперницей.

Такой подход к научной революции предполагает постоянное разделение между контекстом открытия и контекстом подтверждения знания, причем все усилия по изобретению нового, все творчество сконцентрированы в революционных ситуациях.

Что касается деятельности ученого в периоды между революциями, то здесь осуществляется исключительно подтверждение и доработка уже имеющегося наличного знания, использование этого знания как инструмента, как средства для решения проблем, которые имеют значение в рамках этой теории.

Неизбежным результатом является чрезмерно заавтоматизированный, алгоритмический характер деятельности ученого в межреволюционный период.

СИЛЬНЫЕ И СЛАБЫЕ СТОРОНЫ ТРАКТОВКИ НАУЧНОЙ РЕВОЛЮЦИИ Т.КУНОМ

В такой позиции Т.Куна и его сила, и его слабость.

— Сила, поскольку он вычленил реально существующий аспект развития науки.

Действительно, новая парадигма или теория утверждаются в структуре научного знания последующей работой в их русле, приспосабливаются к объяснению нового круга явлений.

В истории науки наиболее удачным образцом такого типа развития является, пожалуй, теория Птолемея с ее все увеличивающимся числом эпициклов, чрезвычайно усложняющих структуру теории, делающих ее громоздкой и вводимых снова и снова для объяснения вновь обнаруживаемых фактов.

Что же касается чрезвычайно формализованной, почти алгоритмической деятельности в русле определенной парадигмы, так это тоже факт и большая заслуга Т.Куна в том, что он проанализировал такую деятельность, связав ее с определенным способом понимания научной революции.

Нормальная деятельность ученого существует не сама по себе, она формируется революцией.

— Слабость позиции Т.Куна в том, что он, обращая внимание именно на эти аспекты научной деятельности, невольно в какой-то мере возвращается в прежнее русло рассуждений об истории науки, когда из развития науки тем или иным способом исключаются моменты творчества, они выводятся или на периферию науки, или вообще за ее пределы.

В концепции Т. Куна имеется явная тенденция рассматривать научное творчество как яркие, исключительные, редкие вспышки, определяющие очень определенно последующее развитие науки, в ходе которого добытое ранее знание в форме парадигмы обосновывается, расширяется, подтверждается.

Несмотря на бесспорное наличие в книге Т. Куна и других аспектов мысли, исходная установка именно такая: развитие науки по преимуществу осуществляется через нормальную деятельность ученых, главная цель которой — наиболее успешным образом использовать в решении очередных задач победившую в последней революции парадигму, еще и еще раз подтвердить ее истинность и преимущества по сравнению с предыдущей парадигмой.

Деятельность в ходе научных революций — экстраординарная, работа же ученых в послереволюционный период — ординарная, нормальная, именно она позволяет отличать науку от других сфер духовной деятельности.

Развитие науки осуществляется с постоянной оглядкой назад, на парадигму, которая победила и полностью сформировалась в ходе последней революции.

ПРОГРАММА (ПАРАДИГМА) КАК ПРОЕКТ ДАЛЬНЕЙШИХ ИССЛЕДОВАНИЙ И ЕЕ СОБСТВЕННОГО РАЗВИТИЯ

Возможно другое понимание кумулятивных периодов, когда в интерпретации научных теорий мы исходим из предпосылки, что в ходе революции теория возникает не в своей полностью завершенной форме.

Эта точка зрения развивается особенно тщательно и последовательно И.Лакатосом, прежде всего в его книге «Доказательства и опровержения».

В отличие от Т.Куна, И.Лакатос не считает, что возникшая в ходе революции научно-исследовательская программа является завершенной и вполне оформленной. Непрерывность научного исследования в послереволюционный период складывается, по словам Лакатоса, из еще неясной в начале исследовательской программы, смутно вырисовывающейся в перспективе.

Программа выступает как проект дальнейших исследований и как проект ее собственного развития и окончательного оформления. До тех пор, пока продолжается такое совершенствование научно-исследовательской программы, И.Лакатос говорит о прогрессивном ее развитии. Прогрессивное развитие завершается в некотором «пункте насыщения», после которого начинается регресс.

Положительная эвристика программы определяет проблемы, подлежащие решению, а также предсказывает аномалии и превращает их в подтверждающие примеры. Если у Т.Куна аномалии являются чем-то внешним по отношению к парадигме и возникновение их для парадигмы случайно, то в концепции И.Лакатоса аномалии предсказываются программой и являются внутренними для научно-исследовательской деятельности.

Очень важным признаком прогрессивного развития программы И.Лакатос считает способность программы предсказывать эмпирические факты (в том числе и те, которые могут вызвать аномалию). Когда программа начинает объяснять факты задним числом, это означает начало ее регрессивного развития, мощь программы начинает иссякать.

Даже самые прогрессивные исследовательские программы могут объяснять свои контрпримеры, или аномалии, только постепенно. Работа теоретика определяется долгосрочной программой исследований, которая предсказывает и возможные опровержения самой программы.

Развитие, совершенствование программы в послереволюционный период являются необходимым условием научного прогресса.

И.Лакатос вспоминает И.Ньютона, презиравшего тех людей, которые, подобно Р.Гуку, застревали на первой наивной модели и не имели достаточно упорства и способностей развить ее в исследовательскую программу, думая, что первая версия уже образует «открытие».

ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ УЧЕНОГО В МЕЖРЕВОЛЮЦИОННЫЕ ПЕРИОДЫ

По самому исходному замыслу И.Лакатоса деятельность ученого в межреволюционные периоды носит творческий характер.

Каким образом развивается, трансформируется, изменяется, совершенствуется первоначально высказанная догадка, И.Лакатос раскрыл в своей книге «Доказательства и опровержения».

Даже в ходе доказательства, обоснования знания, полученного в ходе последней более или менее значительной революции, это знание трансформируется, поскольку, полагает И.Лакатос, «человек никогда не доказывает того, что он намеревается доказать». Кроме того целью логического доказательства, утверждает И.Лакатос, является не достижение безусловной веры, а порождение сомнения.

По Т.Куну, все новые и новые подтверждения парадигмы, получающиеся в ходе решения очередных задач-головоломок, укрепляют безусловную веру в парадигму — веру, на которой держится вся нормальная деятельность членов научного сообщества.

У И.Лакатоса процедура доказательства истинности первоначального варианта исследовательской программы приводит не к вере в нее, а к сомнению, порождает потребность перестроить, усовершенствовать, сделать явными скрытые в ней возможности. В своей книге И.Лакатос анализирует, каким образом осуществляется рост знания через серию доказательств и опровержений, в результате которых изменяются сами исходные предпосылки дискуссии и доказывается не то, что первоначально предполагалось доказать.

У И.Лакатоса, в отличие от Т.Куна, революционная научно-исследовательская деятельность не является прямой противоположностью деятельности ученого в межреволюционные периоды. Это связано в первую очередь с пониманием научной революции.

Поскольку в ходе революции создается лишь первоначальный проект новой научно-исследовательской программы, то работа по ее окончательному созданию распределяется на весь послереволюционный период.

Во второй половине XX в. в историографии науки создается ситуация, когда понимание спокойных, эволюционных периодов в развитии науки стало полностью зависеть от той или иной интерпретации научной революции.

Теперь уже эволюция понимается через революцию.

Как и в эволюционистских концепциях, в некоторых вариантах которых революции исчезали даже из феноменологических описаний (Дж.Сартон, в частности), так и теперь, когда в центре внимания оказались научные революции, спокойные, кумулятивные периоды в развитии науки перестали фигурировать в ряде историко-научных концепций.

Это относится, например, к К.Попперу, который особо подчеркивает перманентный характер научных революций, для него история науки — это непрерывная цепь революций. Каждая новая теория тем более научна, чем больше у нее возможностей быть фальсифицированной, опровергнутой; чем чаще происходят такие опровержения, тем о более успешном развитии науки можно говорить.

НАУЧНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ КАК СМЕНА ФУНДАМЕНТАЛЬНЫХ ОСНОВАНИЙ НАУКИ

Итак, в историографии науки произошел сдвиг внимания из области прогрессивного, непрерывного развития науки в область создания исходных предпосылок, исходных идеализации науки, которые формируются в ходе научной революции.

Дело не просто в том, что наряду с кумулятивными периодами все больше и больше внимания уделяется революционным ситуациям, а в том, что само понимание кумулятивных этапов в истории науки, как оказывается, зависит от той или иной интерпретации научных революций.

В кумулятивистских концепциях, согласно которым революция может быть отнесена к бесконечно далекому прошлому, тот факт, что развитие науки, понимаемое как выводимые одна из другой единицы знания, в своем генезисе основывается на принципах, не поддающихся логическому обоснованию, до поры до времени не привлекал внимания и не казался странным.

Положение вещей облегчалось еще и тем, что фундаментальные революции совершались сравнительно редко. В большинстве случаев революции не предполагали трансформации исходных логических и философских предпосылок. Понятия причинности, пространства, времени не были существенны для построения отдельной научной теории.

Но с конца прошлого века теоретические революции происходили более часто и стали более радикальными, причем революционные изменения имели место в науках, которые формировали исходные аксиомы и логические предпосылки.

Если обратиться к истории науки, то подлинно глобальными, фундаментальными можно назвать лишь две революции:

революцию XVII в.

и научно-техническую революцию XX в.

— Революция XVII в. как бы смоделировала развитие естествознания через научные революции на последующие два века.

Вплоть до начала XX в. все изменения в естествознании совершенствовали, усложняли, корректировали научное знание.

Новые достижения в отдельных отраслях не столько опровергали прошлое, сколько встраивались в общий дедуктивный ряд, не изменяя исходных аксиоматических начал науки нового времени.

— Только в начале XX в. совершается очередная действительно фундаментальная революция с пересмотром исходных идеализации пространства, времени, движения в контексте создания теории относительности и разработки квантовой механики.

К середине века революция пошла вширь, стала развиваться экстенсивно в сторону непосредственного использования научных результатов в технике и промышленности.

Достижением считается в первую очередь, возможность применения полученных результатов на практике. Обсуждение начал отступает на задний план, интерес к ним утрачивается. Важно, как работает научное знание. Но через развитие техники, ее компьютеризацию и автоматизацию, уже на новой основе научный поиск опять замыкается на субъекте деятельности. Не случайно революцию XX в. называют научно-технической. Опять возобновляется интерес к началам.

Кризис позитивизма в середине века, в свою очередь, подтолкнул исследователей науки к пересмотру самого содержания понятия научной революции в связи с изменением ее роли в истории.

В это время подавляющее большинство историков и философов исходили из убеждения, что главное — это более глубокое, полное, детальное изучение научных революций разного типа, революций, которые прежде, при доминировании традиционного представления о развитии науки, как совершающегося поступательно, прогрессивно, непрерывно, исследовались недостаточно внимательно.

ОСОЗНАНИЕ НЕОБХОДИМОСТИ ПЕРЕОСМЫСЛЕНИЯ ПОНЯТИЯ РЕВОЛЮЦИИ

Научная революция, ставшая одним из главных предметом изучения специалистов по науке разного профиля, изучается теперь вширь и вглубь.

Появляются исследования того, когда впервые появилось само словосочетание «научная революция», как оно соотносилось с понятием социальной революции, как постепенно повышался интерес к научным революциям и какие были спады этого интереса, какую можно предложить классификацию научных революций.

И наконец, историки науки пытаются «переписать» ее в соответствии с новыми представлениями о роли и месте научных революций в развитии научных идей, с учетом той большой работы, которая была проведена исследователями по разработке, дальнейшему уточнению, углублению и конкретизации понятия научной революции.

Можно вспомнить многочисленные попытки историков науки в 60-х и начале 70-х годов переписать истории отдельных научных дисциплин по куновской схеме, где эпохи крупных научных революций сменяются периодами нормальной науки, когда ученые работают в рамках парадигмы, возникшей в ходе последней научной революции. Авторы такого рода работ продолжали исходить из предпосылки, что наука развивается поступательно-кумулятивно, но непрерывность этого развития нарушается вкраплениями научных революций.

Однако осознание изменений, которые произошли в самом истолковании понятия «научная революция», привело к пониманию невозможности построения на такой основе истории науки.

НАРУШЕНИЕ ЛОГИЧЕСКОЙ СТРОЙНОСТИ ТРАДИЦИОННЫХ ИСТОРИЧЕСКИХ РЕКОНСТРУКЦИЙ

Сложности в привычных исторических исследованиях возникали перед историком, когда он пытался совместить традиционную схему исторического исследования с вновь формирующимся понятием научной революции.

Прежде всего, возникал вопрос:

как справиться с прерывностью исторического процесса, Э если тем или иным способом не сводить революцию к эволюции?

В традиционных историко-научных концепциях в ходе научной революции старая фундаментальная теория разрушалась, на ее месте утверждалась новая, и вся прошлая история перестраивалась как предыстория новой теории. Революции как будто бы и не было.

Вся прошлая история рассматривалась как постепенное, планомерное, прогрессивное движение в сторону современной теории, являющейся на сегодняшний день кульминацией, вершиной всей предыдущей истории. Наступает следующая революция, возникает новая фундаментальная теория и происходит новая радикальная ломка прошлого.

Таким образом, за изгнание научных революций из окончательных вариантов исторических исследований приходилось платить дорогой ценой, прежде всего большим насилием над прошлым, его неоднократным разрушением после каждой очередной крупной научной революции и построением заново истории в соответствии с научными представлениями сегодняшнего дня. Наградой была, правда, возможность рационального осмысления событий прошлого, непрерывность, поступательность развития внутри каждого исторического исследования.

Вот этих-то преимуществ и лишался историк, когда он, следуя Т.Куну, включал в свою историческую реконструкцию научные революции.

В традиционных историко-научных построениях научная революция стягивалась в точку, где происходила смена старой теории новой путем отказа от старой. За этим следовала перекристаллизация всей прошлой истории в соответствии с новым знанием.

Сама по себе точка фокусировки научной революции не расшифровывалась логически, а вся сила логического анализа направлялась на упорядочивание прошлого знания в соответствии с новой теорией. Успех этого предприятия обеспечивался устранением революции из логической реконструкции.

Когда же историки включили научные революции в непрерывный ряд развития научных идей и попытались их интерпретировать рациональными средствами, то возник целый ряд сложных проблем.

— Возможно ли вообще перебросить мостик рациональности между старой и новой теориями, если их логики диаметрально противоположны?

— Можно ли идти по пути создания некоторой металогики?

— Соизмеримы ли вообще эти теории?

— Какую роль играют социальные, психологические, этические, эстетические и прочие факторы при решении вопроса о замене старой теории новой?

— Как вообще будет выглядеть исторический процесс, если крупнейшие достижения прошлого будут истолковываться не как сменяющие друг друга, а как сосуществующие?

РАЗРУШИТЕЛЬНАЯ ФУНКЦИЯ НАУЧНОЙ РЕВОЛЮЦИИ ПОД ВОПРОСОМ

При попытках ответа на эти и другие вопросы неизбежно всплывает на поверхность проблема изменения самого понятия научной революции.

— Если понимать научную революцию как разрушение старого знания и возникновение нового, то единственно последовательным решением историка будет убрать из истории все прошлые революции, даже наиболее фундаментальные, поскольку их результаты заведомо обесценены всем последующим развитием, всеми последующими революциями.

С этой точки зрения научно значимой и истинной является только самая последняя теория, возникшая в ходе последней революции.

— Если же историк не только включает научные революции в историческое повествование, но рассматривает их как наиболее существенные его элементы, то это означает весомость и значимость для исторической реконструкции и основных составляющих этих революций, а именно, двух следующих друг за другом во времени и сменяющих одна другую фундаментальных теорий. И они представляют интерес не только теми своими аспектами, которые в снятом виде вошли в современную теорию, но и как некоторая исторически определенная целостность, обладающая своими уникальными свойствами, гармонически включенными в определенную культуру, сочетающимися с социальным контекстом той или иной исторической эпохи.

Когда при этом ставилась задача восстановить логическую последовательность исторических событий прежними логическими средствами, неизбежно возникало противоречие.

Эти средства в принципе не могли успешно работать, поскольку изменилось прежнее представление об истории науки, когда единственно верной признавалась лишь последняя фундаментальная теория.

Отсюда беспомощность и искусственность большинства попыток написать историю науки, которая понималась как процесс

— поступательно прогрессивный, однонаправленный,

— а с другой стороны, включающий в себя как особо значимые научные революции, понимаемые по Т.Куну.

Кризис позитивизма в середине XX в. вызвал повышенный интерес к научным революциям, они стали предметом активного обсуждения и историков, и социологов, и философов науки.

Но постепенно, к концу 70-х — началу 80-х годов этот бум интереса к научным революциям спал, и сам термин «научная революция» стал встречаться все реже. Дело тут в первую очередь, по-видимому, в том, что серьезной трансформации подверглось само понятие научной революции, и это привело к выдвижению на передний план ряда других понятий, более активно работающих при решении возникающих проблем в области истории, философии, социологии науки.

Вместе с включением научных революций в конечный вариант исторической реконструкции приобретают значение теории прошлого не как некоторые ошибки, заблуждения, зигзаги в сторону от генеральной линии научного развития, а как обладающие своей непреходящей значимостью, особенностью и как присутствующие в нашей современности именно в таком своем качестве.

Разрушительная функция научной революции ставится под вопрос. В качестве наиболее важной для исторического процесса рассматривается созидательная функция, возникновение нового знания, но без разрушения старого.

На передний план выдвигается представление о сосуществовании прошлого с настоящим. При этом предполагается, что прошлое не утрачивает свое своеобразие и не поглощается настоящим.

НАУЧНЫЕ РЕВОЛЮЦИИ ОПЯТЬ НА ЗАДНЕМ ПЛАНЕ ИСТОРИЧЕСКИХ ИССЛЕДОВАНИЙ

Сам по себе термин «революция», как и любой другой, исторически нагружен, и в это исторически сформированное содержание понятия революции прочно вошел компонент коренной переделки старого. Поэтому исследователи науки, в последние десятилетия, имея дело с событиями прошлого как не утратившими для нас своего значения в качестве событий уникальных, неповторимых, не стертых со страниц истории последующими событиями, или имея дело с современными теориями, сосуществующими, несмотря на различный характер объяснения ими действительности, в значительной степени избегают инстинктивно использования понятия научной революции.

Появляются другие понятия, ранее существовавшие на периферии философских и исторических исследований науки, такие как уникальность, событие, самодетерминация, выбор, диалогичность, субъектность научного знания и т.п.

Понятие научной революции, как оказалось, было наиболее эффективным, когда оно работало в паре с такими понятиями, как эволюционизм, кумулятивизм, непрерывность, поступательность.

Понятие научной революции, выталкиваемое постоянно из философских, исторических, социологических концепций, незримо присутствовало в них как выражающее основную движущую силу научного прогресса. Как и подобает «силе», она не анализировалась логически, ее природа не выяснялась.

Но вот она была вытащена на свет и ее попытались разложить на части (кризисная ситуация, возникновение аномалий, конкуренция старой и новой теорий и т.д.), каждая из которых подверглась изучению, анализу, интерпретации, была испытана на логическую противоречивость и рационалистическую значимость. И стало ясно, что понятие научной революции сработало в направлении упразднения исходных предпосылок концепций развития науки, в которых как нечто само собой разумеющееся предполагалась неизбежность разрушения старого знания в ходе научной революции, замены его новым и на его базе перестройки всей прошлой истории.

Как только исследователи взглянули на понятие научной революции как на некоторую проблему, требующую решения, это понятие трансформировалось таким образом, что лишилось одной из своих основных характеристик — функции разрушения, и на этом прекратило свое существование в прежнем качестве.

ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА КЕЙС СТАДИС

Изменение функции научных революций в историко-научных концепциях сопровождается преобразованием и самих этих концепций. На авансцену выходят кейс стадис (case studies), которые называют ситуационными исследованиями. Это направление начинает выдвигаться на передний план в 70-е годы.

В работах такого рода прежде всего подчеркивается необходимость остановить внимание на отдельном событии из истории науки, которое произошло в определенном месте и в определенное время.

Кейс стадис — это как бы перекресток всех возможных анализов науки, сфокусированных в одной точке с целью обрисовать, реконструировать одно событие из истории науки в его цельности, уникальности и невоспроизводимости.

Процесс индивидуализации изучаемых исторических событий, который начался с выдвижения на передний план в качестве предмета изучения строя мышления определенной эпохи, радикально трансформирующегося с ходе глобальной научной революции (вспомним А.Койре, его анализ научной революции XVII в.), завершается ситуационными исследованиями, которые являются уже прямым антиподом кумулятивистских, линейных моделей развития науки.

В кейс стадис ставится задача понять прошлое событие не как вписывающееся в единый ряд развития, не как обладающее какими-то общими с другими событиями чертами, а как неповторимое, невоспроизводимое в других условиях.

В исторических работах прежнего типа историк стремился изучить как можно больше фактов с тем, чтобы обнаружить в них нечто общее и на этом основании вывести общие закономерности развития. Теперь историк изучает факт как событие, событие многих особенностей развития науки, сходящихся в одной точке с тем, чтобы отличить ее от других.

— Возникает вопрос, а как же быть с теоретичностью истории?

— Можем ли мы говорить о логическом характере исторической реконструкции, если результатом работы историка является реконструкция уникального события?

— Как быть со всеобщностью в истории?

— Можно ли говорить о всеобщем характере исторических исследований такого рода?

Поскольку индивидуальное и особенное всегда воспринималось как нечто противоположное логической общности, то довольно широкое распространение получило мнение об эмпирическом характере кейс стадис.

Это связано еще и с тем, что сами авторы кейс стадис, как правило, слабо рефлектируют по поводу особенностей собственной работы. Кейс стадис получают распространение в какой-то мере стихийно, а не как результат сознательной переориентации историков в области методологии.

Если в общей истории фокусировка внимания на особенном и уникальном имеет место давно и включена в определенного рода теорию истории (вспомним неокантианцев, Шпенглера и А.Тойнби), то для истории науки это достаточно новый поворот исследований. Он трудно поддается методологизации, поскольку именно история научных идей больше, чем история какой бы то ни было области человеческой жизни, всегда воспринималась как нечто максимально рациональное и упорядоченное.

Это совсем не значит, что кейс стадис — абсолютно новый вид исторической реконструкции в историографии науки. Конечно же, такого рода работы были всегда.

Речь идет о доминировании определенного типа исследований, о выдвижении кейс стадис на передний план.

Точно так же и исследования кумулятивистского толка будут проводиться и впредь, ведь они выражают очень важные черты развития науки, такие, как поступательность, зависимость каждого нового продвижения вперед от предшествующего уровня развития, увеличение объема знаний и т.д.

Просто эти черты исторического процесса постепенно утрачивают свое первостепенное значение, отходят сегодня на задний план в связи с изменениями в типе теоретизирования.

ОЦЕНКИ ИСТОРИКАМИ НАУКИ НОВОГО ТИПА ИССЛЕДОВАНИЙ

Чтобы дать представление о том, как сами историки науки понимают этот новый вид исторической реконструкции (в тех случаях, когда они задумываются над методами своей работы), приведем высказывание Р.Телнера, автора статьи «Логические и психологические аспекты открытия циркуляции крови».

Статья представляет собой именно изучение конкретного эпизода из истории науки. Телнер предпринимает попытку объяснить связь кейс стадис с определенной методологией истории науки.

По мнению Р.Телнера, традиционная история описывает путь науки как прямую улицу, где научный разум прогрессирует неуклонно, никуда не отклоняясь, пока он не достигает точки, в которой мы находимся сейчас. «Главное возражение современных историков, — пишет Р.Телнер, — против изображения истории как автострады, обсаженной тополями и бегущей в нашем направлении, состоит в том, что в этом случае собственная точка зрения историка берется как обладающая абсолютной ценностью и предполагается, что его критерии — это стандарт для суждения об истории. Мнение историка является, однако, прежде всего конечной целью любой исторической интерпретации, и соответственно наипервейшей предпосылкой правильного взгляда на историю является то, чтобы наши стандарты корректировались стандартами, которые управляют самой историей. Каждое историческое событие является ценностью само по себе и не может быть сведено к простому случаю в истории».

Научное открытие, как считает Р.Телнер, должно изображаться как историческое событие, в котором смешались идеи, содержание и цели предшествующей науки, а также культурные и социальные условия жизни того времени, когда открытие было сделано.

Только такое изображение, которое принимает во внимание и изучает все это, действительно будет в состоянии дать информацию о специфически новом аспекте научного открытия, может действительно описать, как развивался новый взгляд, каким путем и какими средствами он вошел в историю или, наоборот, не вошел.

Сошлемся также на книгу М.Малкея «Наука и социология знания», которая вышла в русском переводе в 1983 г. Автор основывает многие свои выводы общего характера на собственных кейс стадис, а также подробно разбирает такого рода работы других историков и социологов науки. В контексте именно кейс стадис, по мнению М.Малкея, вырабатываются в настоящее время многие новые представления в области социологии, философии и истории науки.

ИССЛЕДОВАНИЯ Т. ПИНЧА КАК ПРИМЕР БОЛЕЕ РАДИКАЛЬНОГО ПЕРЕХОДА К КЕЙС СТАДИС

В кейс стадис 80-х годов переход к новому типу исследований осуществляется более полный и радикальный: культура, социум, теория, логика не только сосредоточиваются в одном месте и времени, но и отношения между ними перестраиваются.

Посмотрим, как это происходит в работах английского историка и социолога науки Т.Пинча. Статья Т.Пинча, опубликованная в 1985 г. представляет собой развитую форму кейс стадис. Т.Пинч рассматривает два эпизода из истории науки, относящиеся к 1967 г.: определение солнечных нейтрино и измерения сплющенности Солнца.

Пинч пытается определить наиболее характерные признаки именно кейс стадис, которым он придает большое значение в современной социологии и истории науки.

Прежде всего он обращает внимание на конкретный характер этих исследований. Предметом изучения становится непосредственная научная практика, анализируются, например, эпизоды научного диспута или эпизоды жизни отдельных лабораторий, научных коллективов. При этом дается детальное описание «болтов и гаек» научной деятельности. Используется такая методология, как подробное интервьюирование, наблюдение через включение в саму деятельность и этнография.

Недостаток такого рода исследований Т.Пинч видит во фрагментарности результатов: не создается общей целостной картины, отсутствуют способы интеграции полученных находок, трудно бывает уловить, какие же общие положения рождаются на базе проделанной работы.

Автор считает, что кейс стадис надо проводить, исходя из какой-то общей схемы, должен быть разработан понятийный аппарат, пригодный для изучения любого конкретного эпизода.

Т. Пинч в своей статье сосредоточивается на процессе наблюдения в физике. Он делает своей задачей,

во-первых, выявление особенностей процесса наблюдения в условиях современной науки,

во-вторых, рекомендацию некоторых общих методов для анализа аналогичных эпизодов в науке.

Т.Пинч изучает ситуации научного диспута вокруг уже названных выше двух тем: определение солнечных нейтрино и измерение сплющенности Солнца. Его интересуют спор, дискуссии между учеными, в ходе которых решается вопрос о правильности результатов наблюдения. Дискуссия в науке рассматривается Т.Пинчем как социальный процесс, направленный на получение научного результата.

«ЧЕРНЫЕ ЯЩИКИ» Т.ПИНЧА КАК СОЕДИНЯЮЩИЕ НАСТОЯЩЕЕ С ПРОШЛЫМ И БУДУЩИМ В ИСТОРИИ НАУКИ

Т. Пинч подчеркивает опосредованный характер процесса наблюдения. Между объектом наблюдения и ученым, осуществляющим наблюдение, располагается целая цепочка промежуточных звеньев, таких, как экспериментальные процедуры, процессы интерпретации, элементы знания, уже утвердившегося как абсолютно достоверное и т.д.

Для результатов наблюдения важно не то, что экспериментатор «видит», а скорее такие вещи как: насколько тщательно были проведены опыты, насколько убедительной была аргументация, насколько компетентным был статистический анализ, насколько хороши компьютерные программы и т.д.

Вопрос, что же в действительности наблюдалось, оказывается двусмысленным, потому что наблюдение преобразуется в изучение цепочки искусственных (замещающих подлинный предмет исследования) явлений.

Совокупность этих явлений образует некоторый контекст обоснования наблюдения, отдельные элементы которого воспринимаются как не вызывающие сомнения, как безусловно истинные или безупречно работающие (если речь идет об экспериментальном оборудовании), как «черные ящики», содержимое которых не требует специального обсуждения и рассмотрения.

Но ведь в какой-то момент истории науки эти «черные ящики» были открытыми ящиками, они создавались, формировались и вокруг них возникали свои споры и дискуссии.

Возвращение к этим спорам и дискуссиям является единственным способом «открыть» «черные ящики» сегодняшнего дня, т.е. это можно сделать только с помощью истории.

И наоборот, то, что сегодня вызывает споры, в будущем может стать «черным ящиком». Т.Пинч считает, что, используя стратегию его статьи, можно заглянуть в «черные ящики» будущего, рассматривая, как они социально конструируются сегодня и здесь, фокусируя внимание на современных спорах и наблюдениях. Очень может быть, пишет Т.Пинч, что солнечно-нейтринные «телескопы» могут стать частью стандартного оборудования, используемого астрономами, в той самой мере, в какой оптические телескопы стандартны сегодня.

Эта идея Т.Пинча о «черных ящиках» интересна в двух отношениях для понимания кейс стадис.

— Во-первых, индивидуальный случай наблюдения можно связать с более широкими интересами и ресурсами других групп ученых, включенных в научную практику.

— Во-вторых, появляется возможность «втянуть» в отдельное событие, локализованное во времени и пространстве, прошлое и будущее этого события.

Короче говоря, предлагается концептуальная основа для придания в некотором смысле всеобщего значения индивидуальному событию, а также новая форма континуальности в истории.

ЭМПИРИЧЕСКОЕ И ТЕОРЕТИЧЕСКОЕ В ИСТОРИЧЕСКИХ ИССЛЕДОВАНИЯХ НОВОГО ТИПА

Особенностью кейс стадис является то, что берутся для изучения локальные, фокусные точки, в которых могут быть обнаружены, в результате определенного анализа, всеобщие характеристики того или иного периода.

Однако на практике, которая до сих пор имела место, исследователю, как правило, очень редко удается выделить эти характеристики, обычно даже задачи такой не ставится. Отсюда не без основания возникает впечатление чрезвычайной фрагментарности исторической картины, создающейся на базе кейс стадис. Изучаются эмпирически отдельные конкретные эпизоды, обладающие лишь частным значением. Неясно, какую роль они сыграли в последовательном развитии научных идей, в подготовке современного состояния научного знания.

В традиционных кумулятивистских историко-научных работах ставилась задача изучения максимально большого эмпирического материала, но там это делалось для того, чтобы затем на базе конкретных фактов вывести некоторые общие закономерности развития науки. Это делалось путем вычленения во всем многообразии фактического материала общих черт, каждый эпизод изучался прежде всего с целью выявления в нем характеристик, делающих его похожим на предыдущие и последующие события.

Но если в кейс стадис мы выявляем в историческом эпизоде такие черты, которые делают его непохожим на другие эпизоды, то можно ли (и в какой степени) говорить о каком бы то ни было «порядке» в истории, о наличии закономерностей?

Даже если средствами кейс стадис будет изучено максимально большое количество исторических событий, то сможем ли мы перейти к обнаружению всеобщности в истории? Ведь каждый эпизод будет нами реконструирован как неповторимый, невоспроизводимый в других условиях.

По-видимому, нельзя не учитывать того обстоятельства, что историческая реконструкция прошлого события как уникального предполагает сложную теоретическую работу по генерализации, по построению целостного, объемного события, в котором синкретически сфокусированы самые разнообразные его стороны.

Такая реконструкция ни в коем случае не может быть подменена фотографированием: как логическая и теоретическая, она ничуть не менее сложна, чем работа по обобщению исторических фактов, выявлению в них общих характеристик.

Должна быть поставлена задача выработки принципов, руководствуясь которыми можно было бы выявлять всеобщее в истории через изучение уникальных, особенных событий.

Кейс стадис в их сегодняшнем состоянии являются лишь симптомом процесса обращения историков науки к исходным элементарным клеточкам предмета исторического анализа как некоторому средоточию всеобщности. Элементарное событие не приобщается к некоторому всеобщему, находящемуся вне его, а наоборот, это всеобщее обнаруживается в нем самом и через общение с другим особенным событием. В теории, в логике истории на передний план выдвигается общение, вместо обобщения.

Такое направление исторического исследования в основном дело будущего, но оно может занять доминирующее положение в историографии науки, если будет решена задача выявления всеобщего в частном, конкретном эпизоде.

НЕПРЕРЫВНОСТЬ ИСТОРИИ В КЕЙС СТАДИС

В работах Т.Пинча и у ряда других историков новой формации можно наблюдать только попытки, в большинстве случаев слабые, как-то обосновать и реализовать иные, чем прежде, способы установления непрерывности, континуальности в истории.

Эта проблема действительно сложная.

— В случае традиционной историографии науки исторический процесс изображается прямой однонаправленной линией, непрерывность которой обеспечивается каждый раз заново в ходе перестройки прошлого после очередной фундаментальной революции.

— Историческая картина, складывающаяся на базе кейс стадис, представляет собой что-то вроде плоскости с возвышающимися на ней холмами и пиками, изображающими события меньшей и большей значимости.

— Поскольку по ходу истории старые события не вытесняются новыми, как не имеющими значения, история становится многосубъектной, многособытийной. Возникает проблема связи между отдельными событиями, проблема континуальности.

— Прежние логические средства не годятся — нельзя разрушить то, что не подчиняется логике, пусть даже совершенной последней теории. Разговор надо вести на равных, признавая право оппонента на существование. Между событиями устанавливаются диалогические отношения.

— Аналогичный тип общения устанавливается и между теми конкурирующими теориями, которые сосуществуют во времени.- В исторических и философских работах все чаще подчеркивается момент именно сосуществования разных теорий, парадигм.

Когда историческая реальность изображается как плоскость с возвышениями, которые выражают собой отдельные понятия, то общение между ними можно представить в виде соединяющих их линий. Поскольку событий бесконечно много, то и актов-общений тоже бесконечно много, и если все возможные (но совсем не обязательно реализованные) контакты изобразить на нашей схеме линиями, то вся плоскость, представляющая историческую реальность, будет покрыта ими.

Таким образом, если в традиционных исторических концепциях мы имеем исторический процесс в виде сплошной линии, в своем идеале лишенной разрывов и образованной из точек-фактов, то в исторических концепциях типа кейс стадис историческая реальность может быть изображена плоскостью, сплошь покрытой чем-то вроде силовых линий-общений.

Но в случае кейс стадис дискретность приобретает несколько иной смысл, как, впрочем, и непрерывность или континуальность. События должны отстоять друг от друга на некотором расстоянии, чтобы сохранить свою индивидуальность и свою непохожесть на прочие события.

В этом смысле дискретность неизбежна и необходима, но она не обладает абсолютным характером: пространство между отдельными событиями заполнено полем общения, без которого события не могут существовать.

Имеется еще другая сторона проблемы континуальности в исторических исследованиях типа кейс стадис. Контакты между отдельными историческими событиями ни в коем случае не являются внешними взаимодействиями или переходами от одной теории к другой в одном направлении от прошлого к будущему.

Речь идет о возможности при некоторых предельных условиях двустороннего перехода от одной теории к другой и обратно. Именно такой механизм и имеется в виду при заполнении плоскости, изображающей историческую реальность, силовыми линиями взаимодействия.

Можно говорить и о другом способе взаимодействия. В идеале каждое событие, как воронка (опрокинем наш конус на плоскости вершиной вниз), может втянуть в себя все прошлое и все будущее. В этом смысле тоже можно говорить о преодолении в истории дискретности в смысле всеобщности каждого отдельного события.

Уже из сказанного становится достаточно очевидным, что сами понятия дискретности и непрерывности в условиях кейс стадис трансформируются, и весьма существенно. Прежде всего, дискретность не является объектом преодоления в пользу полной непрерывности.

Если мы в истории, да и в нашей современности имеем дело с событиями уникальными, не похожими друг на друга, то они и пространственно должны отстоять друг от друга, а не образовывать некоторую гомогенную поверхность, подобно тому как в кумулятивистской истории факты-точки образуют сплошную прямую линию.

Соотношение дискретности и непрерывности мыслится как возможная реализация всех событий, эмпирически в ней присутствующих и бесконечно разнообразно друг с другом сообщающихся, что можно изобразить как заполнение всего пространства-плоскости между ними силовыми линиями воздействия, или же мы ту же историческую действительность представим как возможность ее втягивания в одно-единственное, любое из всех событий. Это событие, как воронка, вовлекает в себя все остальные, все прошлое, настоящее и будущее.

Тем самым предполагается, что все связи этого события с другими, и реализованные в прошлом, и сохранившиеся в виде исторически не реализованной возможности, свернуты в этом событии, как готовая в любой момент распрямиться пружина. И от исследователя зависит выбрать для анализа наиболее важные механизмы взаимодействия, те, которые выражают и особенное своеобразие изучаемого события, и через это своеобразие и всеобщность истории.

Подобно тому как событие фокусирует в себе, как целостное событие, весь мир (движение внутрь события), так и в любом акте взаимодействия с внешним миром событие проявляет себя непременно все целиком, всеми своими свойствами, сфокусированными именно в этом акте взаимодействия (движение вовне).

МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ ОСОБЕННОСТИ КЕЙС СТАДИС

Обозначим некоторые методологически значимые особенности кейс стадис, опираясь на сказанное об этих исследованиях выше.

— Во-первых, эти исследования сосредоточены не столько на некотором готовом факте, окончательном итоге научного открытия, сколько на самом событии, по возможности целостном и неповторимом.

Такое событие может, на первый взгляд, предстать очень частным и незначительным, но оно несет в себе некоторые симптомы переломных, поворотных моментов в истории науки. С другой стороны, такие события, сознают это сами исследователи или нет, оказываются своеобразным, легкообозримым и точно определяемым перекрестком разных направлений историко-научного поиска, будь то анализ процесса творчества, социальных условий, соотношения общесоциального и собственно научного сообщества, структуры научного знания и т.д.

Кейс стадис сочетают в себе,

что очень важно,

синтетичность, универсальность и локальность, точечность, легкообозримую предметность анализируемого события.

— Во-вторых, для кейс стадис важно, что в качестве целостного и уникального берется событие малое по объему: это, как правило, не культура какого-то длительного периода времени в истории, не культура большого региона, нет, изучаются события локализованные, такие, как отдельный текст, научный диспут, материалы конференции, научное открытие в определенном научном коллективе и т.д.

— В-третьих, особое значение для кейс стадис приобретает возможность охарактеризовать их как некую воронку, в которую втягиваются и предшествующие события, и последующие, хотя предмет изучения характеризует настоящее науки, «теперь», пусть даже это «теперь» и относится хронологически к прошлым векам (вспомним «черные ящики» Т.Пинча).

Названные выше методологические особенности кейс стадис являются не столько результатом рефлексии историков науки, сколько необходимыми моментами развития новых форм исторической реконструкции.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Рассмотренные выше три модели исторического изучения науки отличаются друг от друга прежде всего тем или иным пониманием непрерывности исторического процесса. В XIX в. и в начале XX в. доминировало убеждение в непрерывном, поступательном характере развития науки. В середине XX в. эта точка зрения уже ставится под вопрос, не воспринимается как нечто само собою разумеющееся: научные парадигмы, теории не могут выводиться непосредственно из предшествующего знания, они несоизмеримы и разделены пропастью научных революций. При этом продолжаются попытки преодолеть эту разорванность истории, тем или иным способом восстановить поступательность и непрерывность исторического процесса. В конце века, когда на авансцену исторических исследований выдвигаются работы типа кейс стадис, где первостепенное значение приобретают такие черты исторических событий, как индивидуальность, особенность, непохожесть их друг на друга, непрерывность и поступательность развития утрачивают свою привлекательность для историков, исторические события должны оставаться отличными друг от друга, отделенными одно от другого, они не могут быть выстроены в единый ряд путем обобщения, они могут объединяться лишь путем общения. Сами понятия единства и непрерывности истории трансформируются.