В статье, посвященной книге Дж. Роулинг «Гарри Поттер и Кубок огня», фантаст Слайдер Робинсон[198] пишет: «Ну хорошо, Гарри, пожалуй, уж слишком добренький… Вообще, давайте признаем: Гарри — это Анти-Барт. Но неужели вы действительно хотите, чтобы ваши дети подражали Симпсону?»[199]

Подыскивая детям образец для подражания, мы не должны делать выбор между паинькой Гарри Поттером и хулиганом Бартом Симпсоном. Ведь еще есть, например, Лиза Симпсон. «Симпсоны» несводимы к какой-либо одной своей части; составляющие этого шоу образуют единое целое. Неспособность заметить уникальную нравственную позицию Лизы Симпсон, а также представление нравственного образца для подражания в виде «паиньки» свидетельствуют об узости взгляда на этическую добродетель.

Что такое нравственная добродетель? Согласно Иммануилу Канту, главной составляющей нравственной позиции является приверженность исполнению «долга». Понятие долга подразумевает наличие двух противодействующих сил. С одной стороны — наши спонтанные желания, чувства и интересы, включая страхи и неприязни, зависть и сомнения. С другой стороны — мнение человека о том, что нужно делать, и о том, каким человеком следует быть. Понятие «долг» предполагает, что эти две силы часто противодействуют, вследствие чего делать то, что необходимо, или быть тем, кем следует, оказывается трудно или болезненно и требует различных жертв. Индивид, стремящийся сохранить нравственную позицию, — идеальный нравственный образец для подражания, — подчиняет, а в случае необходимости жертвует личными желаниями, чувствами и интересами ради долга для того, чтобы поступить правильно или стать хорошим человеком.

В эпизодах «Симпсонов» часто подчеркивается конфликт между личными желаниями, чувствами и интересами, с одной стороны, и моральным долгом — с другой. Каждый член семьи Симпсонов, включая малютку Мэгги, способствует созданию сложной моральной атмосферы, в которой нравственность выделяется в значении долга именно потому, что существует и противоположное — страстные желания, чувства и интересы сильных личностей. Мы кратко рассмотрим то, как эти темы разработаны в персонажах Гомера, Барта и Мардж, а затем сосредоточим свое внимание на главном примере исполненной сознания долга нравственной личности, то есть на персонаже Лизы. В процессе изложения станет ясно, что в конечном итоге вся семья Симпсонов разрешает и преодолевает противоречия между долгом и желанием.

Иногда конфликт подчеркивается карикатурным изображением чувства долга. Гомер Симпсон демонстрирует недюжинную способность объяснять свои желания и интересы как нечто составляющее моральный долг, поэтому перед ним не встает трудного выбора. В эпизоде This Little Wiggy [196] Mo просит, чтобы Гомер уничтожил его автомобиль, дабы Мо получил страховку. Гомер испытывает сильное давление со стороны этого в целом эгоистичного персонажа. Он напуган угрозами острого на язык Мо и склонен уступить настойчивой просьбе приятеля, который, как правило, ставит собственные желания и интересы превыше чужих и которому почти или совсем нет дела до какого-то там морального долга. Гомер же, напротив, порой сомневается и раздумывает о том, правильно ли он поступает. Он советуется с «совестью», которая принимает форму ментального образа его жены Мардж, говорящей с ним. «Мардж», смеясь, уверенно говорит ему, что его долг — уничтожить машину Мо, чтобы тот получил страховку. Успокоив таким образом свою «совесть», Гомер энергично принимается исполнять «должное».

Пусть и в сатирической манере, данный эпизод явно подчеркивает нравственный аспект долга. Гомер Симпсон не дает нам положительного образца для подражания, а показывает, как не следует поступать. Мы смеемся над этой карикатурой ситуации нравственного выбора, но в то же время задаемся вопросом, сколь часто наши собственные представления о моральных обязательствах определяются сходным образом.

Нравственные дилеммы Гомера в основном вполне конкретны. Например, ему приходится класть на одну чашу весов любовь к Мардж и свои обязательства мужа по отношению к ней, а на другую — страсть к рыбалке и другие личные устремления. Гомер искренне хочет быть хорошим отцом и мужем, однако притягательность личных удовольствий постоянно гонит мысли о долге прочь из его головы. В эпизоде War of the Simpsons [33] после особенно вопиющего проявления эгоистичности Гомера Мардж убеждает его отправиться на озеро Кэтфиш на организованную преподобным Лавджоем недельную консультацию по вопросам брака. Хотя Гомер признает, что повинен в возникновении супружеской проблемы, он соглашается поехать главным образом для того, чтобы попытаться поймать огромного легендарного сома, прозванного «Генерал Шерман», — «пятьсот фунтов глубоководной ярости».

Рано утром Мардж застает Гомера со всем рыбацким снаряжением пытающимся улизнуть из коттеджа. Как он может думать о рыбалке, когда на карту поставлен их брак? Искренне стыдящийся собственного поведения Гомер отказывается от своего плана и решает просто прогуляться вдоль берега. Заметив, что кто-то забыл удочку, Гомер поднимает ее, чтобы вернуть владельцу. В тот же миг Генерал Шерман заглатывает наживку и устремляется прочь с такой силой, что опрокидывает Гомера в лодку и утаскивает его на середину озера.

За сим разворачивается эпическая битва воли и силы между человеком и чудовищем — одинокая и героическая борьба в духе рассказа Эрнеста Хемингуэя «Старик и море». Гомер, одержавший таки верх, возвращается на берег в предвкушении неувядаемой славы лучшего рыбака в истории, но там его уже поджидает разъяренная Мардж, обвиняющая его в крайнем эгоизме. Оказавшись перед выбором между эгоистичным желанием и моральным долгом, Гомер отказывается от славы ради семьи и отпускает задыхающегося Генерала Шермана в пучину вод. Преодолевая столь мощный импульс личной страсти, Гомер превращает физическое действие в подлинно великий акт морального героизма. Гомер сознает, что принес жертву долгу: «Я отказался от славы и завтрака ради нашего брака».

«Паинька» Фландерс также принимает участие в этой консультации вместе со своей женой. В чем же проблема их брака, если такое вообще возможно? Супруга Неда иногда подчеркивает строки в его Библии! Фландерс — это важная фигура в нравственном мире «Симпсонов», поскольку он олицетворяет мораль, перешедшую все мыслимые границы, мораль, которая более не конфликтует с личными желаниями и интересами, так как таковых у Фландерса, по-видимому, не осталось[200]. В этом отношении Фландерс является противоположностью Мо. Для возникновения чувства нравственного долга необходимо существование не какой-либо одной, а двух сил: понимания ценности нравственного долга и здорового чувства личного желания, удовольствия, интереса. Между двумя тенденциями заключена возможность конфликта. Тогда как Мо решительно заботится только о себе, Фландерс, являясь карикатурой на христианскую мораль, не имеет никакой личной жизни.

Эта мысль в юмористической манере подтверждается в эпизоде Viva Ned Flanders [213], когда весьма молодо выглядящий Фландерс признается, что на самом деле ему шестьдесят лет. Гомер говорит ему, что причина его моложавой внешности в том, что Фландерс не жил по-настоящему. Фландерс, с сожалением соглашаясь с его анализом, назначает Гомера своим учителем жизни[201]. Результаты, разумеется, оказываются кошмарными, вспомним хотя бы сыгранную в пьяном угаре двойную свадьбу в Лас-Вегасе. Страсть Гомера к немедленному удовлетворению своих желаний противоположна моралистической неспособности Фландерса «жить по-настоящему». Ни один из них не имеет представления об ограничениях своих жизненных позиций.

Барт Симпсон во многом похож на своего отца. Именно от последнего этот любящий повеселиться и напрашивающийся на неприятности мальчишка унаследовал бесшабашное отношение к жизни. В Bart?s Girlfriend [110] Барт страстно влюбляется в дочь его преподобия Лавджоя — Джессику. Сначала Барт думает, что ему следует стать набожным, как того требует воскресная школа, чтобы завоевать благосклонность девочки. Но Джессика начинает интересоваться им лишь тогда, когда замечает в нем потенциального криминального сообщника. Эта серия иллюстрирует возможности появления нравственного лицемерия в тех случаях, когда мораль связывается с подчинением внешнему кодексу поведения[202]. Будучи дочерью священнослужителя, Джессика старательно играет роль «паиньки». Она лицемерно использует мораль, чтобы удовлетворять свои эгоистичные желания. Когда Джессика крадет деньги из церковной корзины для пожертвований, Барт прилагает все усилия, чтобы воспрепятствовать краже. «Красть из корзины для пожертвований действительно плохо! — говорит ей Барт. — Даже я это знаю». Когда в краже обвиняют Барта, он спрашивает Джессику, зачем ему покрывать ее. Она отвечает: «Потому что, если ты расскажешь правду, тебе никто не поверит. Не забывай, что я — милая, безупречная дочка священника, а ты — просто желтая шваль»[203].

В свете обычного для Барта озорства его периодические признания важности долга могут подчеркнуть некоторые этические моменты более эффектно, чем это было бы возможно в случае благонравного ребенка. В Bart the Mother [206] он испытывает трогательные угрызения совести после того, как его бездумные проказы приводят к гибели птицы, уже отложившей яйца. Барт решает посвятить все свое время высиживанию осиротевших яиц и даже жертвует ради этих важных забот своими обычными удовольствиями, что для него вообще нехарактерно. Но благими намерениями (особенно, быть может, родившимися из спонтанного душевного порыва) вымощена дорога в ад. Когда выясняется, что в яйцах находятся птицеядные рептилии, запрещенные федеральным законом, Барт встает на их защиту. Он говорит своей матери: «Все считают их чудовищами. Но я их вырастил и люблю! Я знаю, что это трудно понять». Мардж отвечает: «Не так трудно, как ты думаешь».

Когда, впрочем, ящерицы Барта истребляют спрингфилдскую популяцию докучливых голубей, Барта объявляют героем города. Барт позволяет славе затмить те моральные принципы, которыми он руководствовался в своих действиях. «Я не понимаю, Барт, — говорит его сестра Лиза. — Ты так расстроился, когда убил одну птицу, а теперь по твоей вине погибли десятки тысяч птиц, а тебя это совсем не волнует». Но Барт уже вернулся к своей внеморальной модели поведения и едва ли способен сосредоточиться на этом важном, с точки зрения Лизы, экологическом парадоксе.

Для Мардж характерно погружение в роль традиционной жены и матери и отсутствие собственной жизни1. Когда она оспаривает свое традиционное воспитание, становясь выше него, то привлекает внимание к важным нравственным вопросам. Как утверждает Кант, у нас есть обязанности не только перед другими, но и перед самими собой. Мы должны по мере сил развивать собственные таланты. Путь к независимому саморазвитию может при определенных обстоятельствах оказаться тяжелым моральным бременем. Требуется смелость, чтобы отстаивать свое личное развитие, когда социальные обстоятельства и воспитание склоняют к служению и подчинению другим. Таким образом, Мардж,

1 Феминистскую критику в адрес Мардж см. в гл. 9.

в остальном остающаяся традиционной домохозяйкой, выдвигает на передний план великое нравственное дело феминизма.

В эпизоде Realty Bites [187], в сюжете которого есть заимствования из фильма «Гленгарри Глен Росс», Мардж устраивается на должность агента по продаже недвижимости. Ей надоело то, что семья принимает ее беззаветную заботу как должное. Она тоже человек и имеет право на личную жизнь. Мардж хочет сделать карьеру и тем убедить саму себя, свою семью и все общество Спрингфилда в собственной значимости. Когда ее знакомят с коллегами по бизнесу, мы видим, что она попадает в жестокий мир беспощадной конкуренции. Один из агентов язвительно соглашается с ее правами на весь Вест-Сайд, а сравнительно пожилой человек, напоминающий сломленного Джека Леммона[204], стоит у грани саморазрушения. Поначалу Мардж не осознает, в какой среде она оказалась, и с энтузиазмом и гордостью надевает элегантный красный пиджак своей компании.

Беда в том, что Мардж искренне хочет помочь клиентам и готова принести собственные интересы в жертву долгу, как она его понимает[205]. Друзья и соседи, доверяющие Мардж, полагаются на ее мнение. Откликаясь на это доверие, Мардж не может не сказать им, что она в действительности думает об интересующих их домах. Мардж предельно откровенна с клиентами, с которыми ее в этом тесном сообществе связывают узы дружбы, и в результате ей не удается что-либо продать и сохранить работу в компании. Она не становится «суперпродавцом».

Мардж защищает свой подход к делу перед лицом учтивого менеджера Лайонела Хатца: «Ведь наш девиз: „Хорошему человеку — хороший дом!“» Лайонел отвечает: «Послушай, Мардж, пора мне открыть тебе небольшой секрет. Хороший дом — это дом, который продается. Хороший человек — это кто угодно». «Но я всего лишь говорила правду!» — настаивает Мардж. «Ну разумеется, — говорит Лайонел. — Но есть одна правда, — при этих словах он хмурится и отрицательно мотает головой, — и другая правда», — а тут он улыбается и утвердительно кивает. Продукт можно продать, если представить его в выгодном свете: крохотный тесный домик следует назвать «уютным», перекошенный и готовый рухнуть сарай — «мечтой мастера на все руки», и так далее.

Мардж это не убеждает, но она оказывается перед выбором: лишиться работы или приукрашивать правду. В этом конфликте между личными интересами и моральным долгом мы видим, как под воздействием внутренней структуры конкурентной социальной организации она отдает предпочтение личным интересам. Изменив свой подход, Мардж заключает важную сделку, скрыв от наивных доверчивых Фландерсов тот факт, что в купленном ими доме когда-то произошло жестокое убийство. Она старается ощутить удовольствие от обладания чеком Фландерсов, который становится подтверждением ее карьерного успеха и ее значимости как человека, однако вместо этого испытывает чувство вины, поскольку не исполнила долг. Ее чувство долга в конечном итоге берет верх над желанием и своекорыстием. Она решает рискнуть всеми своими устремлениями и возвращается к клиентам с намерением рассказать всю правду. Оказывается, что она неправильно предвидела реакцию Фландерсов. Они приходят в восторг от того, что их дом имеет такую интересную, страшную историю. Парадокс состоит в том, что в данном конкретном случае честность с самого начала была бы лучшей политикой.

После некоторых колебаний Мардж все-таки исполнила свой долг ради него самого и тем не менее достигла личных целей. Не так ли все должно происходить в жизни? Почему добрый поступок должен оборачиваться личной жертвой? Здесь мы подходим ко второму важному моменту, связанному с нравственным сознанием: сделав доброе дело, ты должен быть вознагражден. Это второе свойство морали на первый взгляд противоречит первому, а именно трению и возможному конфликту между долгом и желанием. Однако, как утверждает Кант, подобное трение преходяще. В конечном счете моральный долг и личное счастье должны быть неразрывно связаны, «Высшее благо» и главный моральный долг — это создание мира, в котором счастье проистекает из исполнения морального долга. Люди, исполняющие свой долг, должны быть вознаграждены; эгоистичные же люди, заботящиеся лишь о достижении личных целей за счет окружающих, должны быть наказаны.

Пока мы приходим к этому удобному и утешительному выводу, Гомер врезается на своем автомобиле в только что проданный дом. Выбравшись из-под обломков, Фландерс обращается к Мардж: «Тот чек у тебя еще с собой?» Мардж безропотно отдает чек, и Фландерс разрывает его. Каков урок? Делай то, что должен, и будь что будет.

Успех карьеры — не самое важное в жизни. Мардж возвращается в лоно семьи, где ее ждут приветственные возгласы и, в конечном итоге, уважение. Ее решительная преданность нравственным принципам вознаграждается чем-то большим, чем крупная сделка, а именно счастьем, которое ей приносят любовь и уважение семьи. Периодически мы замечаем проблески «высшего блага» — единства долга и счастья — в таких светлых моментах жизни семьи Симпсонов.

Пронизанное этикой долженствования нравственное сознание нагляднее всего представлено в образе второклассницы Лизы Симпсон. Лизе присуще острое чувство морального долга. Однако она не руководствуется самонадеянной и поддерживаемой институционально моралью, как Фландерс, уверенный в авторитете Библии и церкви. Мораль Лизы является результатом ее личных размышлений на важные темы нравственной жизни, такие как честность, помощь попавшим в беду, вера в равенство людей и справедливость. На примере Лизы мы видим, как трудно бывает жить в согласии с такими принципами, не идя бездумно на привычные компромиссы со статус-кво. Это приводит нас к другой важной характеристике морали по Канту. Мораль существует внутри человека. Она рождается из личных размышлений, а не из внешних общественных условностей или авторитетных религиозных учений. Она предполагает ясное понимание и последовательное соблюдение принципов, которыми человек руководствуется в жизни.

В эпизоде Lisa the Iconoclast [144] она обнаруживает, что легендарный и якобы героический основатель Спрингфилда на самом деле был злым пиратом, пытавшимся убить Джорджа Вашингтона. Лиза получает двойку за сочинение, озаглавленное «Джебедиа Спрингфилд: супер-обман». Учительница объясняет ей: «Это просто политкорректная клевета на мертвого белого парня. Вот из-за таких женщин, как ты, остальные из нас не могут выйти замуж». Лиза лишь пытается рассказать правду, ничего не изменяя. Это не приукрашенная правда на продажу, а объективная историческая правда, которую следует отстаивать как нечто ценное само по себе, независимо от возможных последствий и жертв.

Однако порой правду об отцах-основателях необходимо напоминать для борьбы с современными злоупотреблениями. В серии Mr. Lisa Goes to Washington [37] Лиза обнаруживает, что один политик получает взятки от частных дельцов. Лиза пытается разоблачить это извращение основополагающих идеалов американской демократии. Она советуется с самим Томасом Джефферсоном. Как обычно, Лиза не отступает от принципа, за что и страдает. Проще было бы идти вместе с толпой, не создавать трудностей и смотреть на все сквозь пальцы. Лиза же вступает в битву с муниципалитетом.

Преданная исполнению долга, как того требуют ее твердые принципы, Лиза то и дело поднимает трудные вопросы. Правильно ли есть мясо и тем самым причинять страдания невинным животным? В эпизоде Lisa the Vegetarian [133] Лиза, глядя на тарелку с куском ягнятины, вспоминает милого беззащитного ягненка в детском зоопарке. Она обобщает этот опыт и становится воинствующей вегетарианкой. Отстаивая твердые принципы, она служит примером центрального аспекта моральной теории Канта, требующей тщательного обдумывания принципов своих действий и устранения противоречий между ними. Если нельзя причинять вред беззащитному животному в зоопарке, то как можно оправдать убийство такого же животного ради удовольствия от еды? Это возможное понимание формулировки категорического императива Канта: «Поступай согласно такой максиме, которая в то же время сама может стать всеобщим законом».

Отстаивая свои принципы, Лиза портит барбекю-вечеринку. Гомер рассержен, а Лиза чувствует себя изгнанной из семьи и общества в целом, пока не находит убежище в саду на крыше магазина, принадлежащего индусу-вегетарианцу Апу. Там она встречает единомышленников в лице Пола и Линды Маккартни и наконец чувствует, что ее идеи уважаемы. «Когда же эти дураки поймут, что можно быть вполне здоровыми, питаясь овощами, фруктами, злаками и сыром?» Но снисходительный Апу отвечает: «Фу, сыр!» Лиза, обнаружив, что стандарты некоторых людей выше ее собственных, понимает, как она была высокомерна в своем чувстве нравственного превосходства, тогда как Апу, не употребляющий в пищу даже сыр, призывает к терпимости. В результате этого опыта Лиза начинает более тонко понимать вопросы морали: «Похоже, я была слишком строга ко многим людям, особенно к своему отцу. Спасибо вам, ребята».

Лиза уделяет пристальное внимание непреложным моральным принципам и заставляет людей стесняться своих привычных компромиссов. Поэтому она часто оказывается в изоляции и сильно страдает из-за этого. Она стремится к уважению и дружбе, тоже хочет быть популярной и нравиться другим. Кровь Симпсонов не дает ей стать паинькой. Она не из тех, кто находит счастье в простом следовании тому, что считается хорошим. Подобно своему брату, Лиза склонна рисковать, однако ее смелые предприятия скорее нравственного, нежели физического толка. Вследствие этого нравственные ценности наиболее ярко освещены в сериях, где главную роль играет Лиза, предстающая в благоприятном, а не в дурном свете, как это часто бывает с Гомером, и делается это скорее с принципиальной последовательностью, а не просто через противопоставление матери.

В эпизоде The Secret War of Lisa Simpson [178] моральная изоляция Лизы живо проявляется в военной академии. Барта отправляют туда с расчетом, что суровая военная дисциплина будет сдерживать его своевольные порывы. Наблюдая за успешной адаптацией Барта к пребыванию в этом месте, мы понимаем, что едва ли найден хороший способ подавления преступных наклонностей. «Мой учитель по убийствам говорит, что это у меня в крови», — хвастается Барт. Подобные моральные рефлексии относительно привычных общественных ценностей часто поражают зрителей «Симпсонов». Так что же вернее: этому шоу недостает нравственности или, напротив, в нем слишком много морализаторства, излишне рьяной критики в адрес нашего общества и навязывания точки зрения Лизы Симпсон?

Как бы то ни было, центральной фигурой эпизода является не Барт, а Лиза, которая требует, чтобы ее тоже зачислили. Лиза хочет испытаний, которые она не может найти в обстановке общего отупения своей школы. Кроме того, она отстаивает право женщины на равенство с мужчинами. Когда она становится первой девочкой в академии, всем мальчикам приходится переехать из казармы, и это отнюдь не помогает Лизе снискать долгожданное признание. Оставшись одна во враждебной маскулинно-шовинистической среде, девочка утешается мыслями об Эмили Дикинсон. Та тоже была одинока, но все же писала прекрасные стихи, думает Лиза. Да, но потом, вспоминает Лиза, поэтесса сошла с ума!

На людях Барт вместе со всеми бойкотирует Лизу, не решаясь признать свою сестру. Оставшись с ней наедине, он извиняется: «Прости, что бегал от тебя, Лиз. Я… я просто не хотел, чтобы парни подумали, будто я размяк». Тем не менее Барт тайком помогает Лизе тренироваться по ночам на «элиминаторе» — препятствии с веревкой, натянутой на головокружительной высоте «с фактором риска двенадцать». В итоге Лиза одолевает препятствие, несмотря на крики мальчишек: «Падай, падай, падай». Барт в конце концов идет против задир, подав одинокий, но ободряющий голос. Даже он знает, что отказываться от сестры неправильно. Прекрасно, если бы Гарри Поттер смог столь же ярко отличиться.

Чем-то большим, чем послушный ребенок, Лизу делает тот факт, что она — очень чувствительный человек, жаждущий личного счастья. Конфликтная природа морального долга, часто требующего жертв, также представлена здесь крайне остро. Она терпит все страдания, которые только может причинить не по годам развитому чувствительному ребенку преданность самостоятельно выработанным принципам. Свойственная ей сильная любовь к жизни и красоте, сочетающаяся с искренней верой в правду и добро, приводит к разочарованиям и грусти, которые находят выражение в печальных, тоскливых звуках ее джазового саксофона. Кант считает, что красота и искусство, воздействуя на чувства человека, делают возможной более нравственную жизнь. Когда действительность не способствует или препятствует реализации этих возможностей, душевные страдания Лизы вырываются наружу сквозь раструб саксофона. Благодаря персонажу Лизы комедия «Симпсоны» не позволяет нам забыть о глубинах трагедии.

В эпизоде Moaning Lisa [6] у Лизы возникают проблемы из-за традиционного патриотизма. На уроке музыки вместо простенькой песенки My Country ?Tis of Thee[206] Лиза импровизирует и выдает задушевное соло на саксофоне. «В My Country ?Tis of Thee нет сумасшедшего би-бопа», — говорит ей учитель музыки. «Но ведь он так похож на мою страну, — тут же с пафосом произносит Лиза. — Моя игра — это стенания по бездомному человеку, живущему в своей машине, по фермеру из Айовы, чью землю забрали бессердечные бюрократы, по шахтеру из Западной Виргинии, попавшему…» «Да-да, все это очень хорошо, Лиза, — отвечает учитель, — но никого из этих неприятных людей не будет на предстоящем концерте».

Домой из школы приходит письмо, в котором для разнообразия критикуется Лиза, а не Барт: «Лиза не желает играть в „увернись от мяча“, потому что она слишком печальна». Игра «увернись от мяча», кажется, очень хорошо отражает ситуацию, в которой оказалась Лиза. По ее правилам, одного человека выбирают для атаки со стороны всех остальных. Лиза не защищается и упрямо сносит удары, отказываясь проникнуться духом игры. Напомним, что данный эпизод был сделан задолго до натиска реалити-шоу, прославляющего дарвинистскую борьбу за выживание.

Главная беда состоит в том, что вокруг Лизы нет никого, с кем она могла бы поделиться причинами своей меланхолии. Барт и Гомер увлечены жестокими видеоиграми. Разве могут они понять ее проблемы? Лиза пытается объяснить: «Мне просто интересно понять, в чем смысл? Изменилось бы что-нибудь, если бы я вообще не появилась на свет? Как мы можем спокойно спать по ночам, когда в мире столько страданий?» Гомер старается подбодрить ее, качая на коленях. Может, это связано с нижним бельем, предполагает он, когда Мардж делает замечание о ее трудном возрасте. Что ж, по крайней мере, сердце у Гомера есть.

Настроение Лизы начинает подниматься, когда она слышит грустные звуки инструмента другого саксофониста — Мерфи по прозвищу Кровавые Десны. Ночью при свете луны он играет на безлюдном мосту на фоне пронзительного городского пейзажа. Десны Мерфи кровоточат, потому что он никогда не был у зубного врача. «Мне: и так хватает боли», — говорит он. Лиза рассказывает ему о своих страданиях. «Тут я тебе ничем не могу помочь, — отвечает он, — но мы можем сыграть вместе».

Лиза и Кровавые Десны начинают лабать: «Детка бросила меня, и мне так одиноко…» А Лиза отвечает:

У меня есть вздорный братец,
Каждый день он меня достает,
Мамаша этим утром
Не дала мне кусок пирога.
А папаша превращает
Дом в безумный цирк зверей.
О! несчастней меня нет
Во всем втором классе.

Мардж прерывает эту джем-сессию и забирает Лизу. «Ничего личного, — говорит Мардж блюзмену. — Я просто боюсь неизвестного».

Как того требует ее роль традиционной матери, Мардж советует Лизе улыбаться. Именно так советовала ей ее собственная мать. «Смотри на мир веселей, — говорит мама юной Мардж в одной из ретроспективных серий, — ведь все судят о твоей маме по тому, как широко ты улыбаешься». Лиза отвечает, что ей не хочется улыбаться. Но Мардж непреклонна: «Послушай меня, Лиза. Это важно. Я хочу, чтобы сегодня ты улыбалась. Знаешь, то, что у тебя на душе, не имеет значения. Самое главное то, что у тебя на лице. Этому меня учила моя мама. Возьми все свои неприятные чувства и затолкай их подальше вниз, ниже колен, пока они не окажутся у тебя под ногами. И тогда ты окажешься в своей тарелке, будешь нравиться мальчикам, тебя начнут приглашать на вечеринки, а потом и счастье придет».

Лиза, теперь уже, возможно, жаждущая хоть какого-то облегчения, следует совету матери. И это срабатывает! «Эй, классная улыбка», — говорит один мальчик. Приятель одергивает его: «Что толку с ней говорить? Она отвечает что-то странное». Лиза продолжает улыбаться. «Я думал, ты зазнайка, но, похоже, ты ничего», — говорит еще один мальчик. Другой приглашает ее в гости: «Заходи ко мне сегодня. Сделаешь мои уроки». «Ладно», — соглашается Лиза. Появляется учитель, который надеется, что у Лизы не случится «очередной приступ необузданной творческой активности». «Нет, сэр», — отвечает Лиза, широко улыбаясь.

Наблюдающая за этой сценой Мардж замечает ошибку традиционного образования и увозит Лизу прочь так поспешно, что у машины скрипят покрышки. «Так вот откуда у нее это», — говорит учитель, обнажая скрытую правду отношений между Лизой и ее матерью. Мардж просит у Лизы прощения: «Я была не права. Беру свои слова назад. Всегда оставайся сама собой. Хочешь грустить — грусти, милая. Мы переживем это вместе. А когда ты перестанешь грустить, мы по-прежнему будем с тобой. С этого момента я буду улыбаться за нас обеих».

Услышав слова, соответствующие ее собственным чувствам, Лиза впервые искренне улыбается. Следуя предложению Лизы, вся семья идет в клуб, где Кровавые Десны исполняет в честь «великой юной леди джаза» Лизину песню. В компании счастливой и заботливой семьи (включая малютку Мэгги, которая сосет пустышку в ритм мелодии) Лиза сияет. Свободная, независимая и помнящая о долге личность достойна счастья.

В мае 1999 года сенатор Чарльз Шумер, посещая среднюю школу в одном из северных городов штата Нью-Йорк, получил неожиданный урок гражданственности из неожиданного источника. Говоря о злободневной проблеме школьного насилия, сенатор хвалил закон Брэди[207], одним из поборников которого он являлся, отмечая его роль в предотвращении преступности. Поднимая вопрос об эффективности такой меры, как усиление контроля за продажей оружия, учащийся Кевин Дэвис привел пример, наверняка хорошо знакомый его одноклассникам, но неизвестный сенатору от Нью-Йорка: «Это напоминает мне один эпизод из „Симпсонов“. Когда Гомер хотел купить себе пистолет, его признали „потенциально опасным“, так как он дважды сидел в тюрьме и лежал в психиатрической лечебнице. Когда Гомер спросил, что это значит, то продавец оружия ответил: „Это значит, что тебе нужно подождать еще недельку, и тогда ты сможешь купить пистолет“»[208]. Если не заострять внимания на плюсах и минусах закона, то данный пример помогает понять, как мультипликационный сериал компании Fox формирует образ мыслей американских зрителей, особенно молодого поколения. Возможно, тот факт, что, заглянув в телепрограмму, мы можем догадаться, какие политические уроки нам преподнесут, не лишен смысла. Многим кажется, что «Симпсоны» — это бездумное развлечение, но на самом деле этот мультфильм является одним из самых сложных комедийных сатирических шоу, которые когда-либо появлялись на американском телевидении. За все годы своего существования сериал затронул множество серьезных проблем: безопасность использования ядерной энергии, охрана окружающей среды, иммиграция, права сексуальных меньшинств и женщин-военных… Как это ни парадоксально, именно фарсовая природа сериала позволяет ему быть серьезным в тех случаях, в которых другим телевизионным программам не удается это сделать.

Тем не менее я не стану рассуждать о политической ориентации сериала в узком смысле его приверженности той или иной партии. «Симпсоны» в равной степени высмеивают как республиканцев, так и демократов. Чаще всего появляющийся на экране политик — местный мэр Куимби — говорит с тем же акцентом, что и Кеннеди[209] и в целом ведет себя как типичный функционер Демократической партии, тогда как зловещая политическая сила, управляющая Спрингфилдом из-за кулис, неизменно изображается похожей на республиканцев. С другой стороны, справедливо будет отметить, что «Симпсоны», являясь продемократическим и антиреспубликанским сериалом, просто продолжают традицию Голливуда. Один эпизод вообще был необоснованно жесткой карикатурой на экс-президента Буша[210]; но в то же время странно, что президент Клинтон осмеивался столь осторожно[211]. И все же одна из самых забавных политических реплик за всю историю «Симпсонов» была направлена против демократов. Когда дедушка Эйбрахам Симпсон забирает деньги, предназначенные его внукам, Барт спрашивает его: «А ты не удивлялся, когда получал чеки абсолютно ни за что?» Эйб отвечает: «Я думал, дело в том, что демократы снова пришли к власти»[212]. Не желая пропускать ни одной возможности пошутить, в течение всех этих лет создатели сериала были беспристрастны в своих насмешках над обеими партиями, а также над левыми и правыми[213].

Помимо лежащего на поверхности вопроса о политической ориентации, меня интересует глубинная политика «Симпсонов» и то, как в данном сериале отражаются основные принципы политической жизни США. В «Симпсонах» политические вопросы освещаются через проблему семьи, что само по себе является политическим заявлением. Интересуясь в основном семьей, «Симпсоны» поднимают самые разные актуальные вопросы. Поэтому сериал во многом является менее «мультяшным», чем другие телевизионные программы. Его рисованные герои более реальны и человечны, чем актеры в большинстве комедийных сериалов. Помимо этого в сериале создано вполне правдоподобное сообщество людей: Спрингфилд, США. «Симпсоны» показывают семью как часть большего сообщества и, в сущности, утверждают такое сообщество, которое могло бы стать опорой для семьи. Данный факт раскрывает секрет популярности сериала в Америке и одновременно является очень интересным политическим заявлением.

«Симпсоны» предлагают зрителю один из самых важных образов семьи в современной американской культуре — образ нуклеарной семьи. Симпсоны, имена которых заимствованы из детства создателя сериала Мэтта Гроенинга, являются среднестатистической американской семьей, состоящей из отца (Гомер), матери (Мардж) и 2,3 ребенка (Барт, Лиза и малышка Мэгги). Многие критики высказывали разочарование тем, что сериал, являясь примером обычной семейной жизни в Америке, якобы предлагает детям и их родителям ужасные модели поведения. Популярность данного шоу часто трактуется как свидетельство упадка семейных ценностей в США. Но критикам «Симпсонов» необходимо более внимательно присмотреться к сериалу и проанализировать его в контексте истории телевидения. Несмотря на фарсовую природу мультфильма и постоянные насмешки над определенными сторонами семейной жизни, «Симпсоны» оказывают и позитивное действие, поскольку прославляют нуклеарную семью как институт. На протяжении десятилетий американское телевидение было склонно умалять важность образа нуклеарной семьи, предлагая в качестве альтернативы различные неполные и другие нетрадиционные семьи. Комедия положений о неполной семье фактически родилась в момент появления кабельного телевидения. Во всяком случае, можно вспомнить сериал «Моя малютка Марджи» (1952–1955). Но классические комедии положений о неполной семье, такие как «Шоу Энди Гриффита» (1960–1968) или «Три моих сына» (1960–1972), так или иначе воссоздавали образ нуклеарной семьи (часто за счет привлечения дяди или тети), таким образом представляя ее в качестве нормы (иногда вдовец женился во второй раз, как это произошло со Стивом Дугласом — героем Фреда Мак-Мюррея — в сериале «Три моих сына»).

Но с появлением в семидесятые годы таких сериалов, как «Алиса» (1976–1985), американское телевидение в целом начало отступать от стандарта нуклеарной семьи, предлагая другие модели воспитания детей, не уступающие общепринятой, а возможно, и превосходящие ее. В восьмидесятых и девяностых годах телевидение экспериментировало с различными вариациями на тему ненуклеарной семьи в сериалах «От Сидни с любовью» (1981–1983), «Панки Брюстер» (1984–1986), «Два моих папы» (1987–1990) и других. Данный процесс отчасти был порожден стандартной голливудской практикой штамповки новых серий путем незамысловатого изменения удачных находок[214]. Но данная тенденция также отражала идеологическую направленность Голливуда и его стремление ставить под вопрос традиционные семейные ценности. Кроме того, хотя отсутствие в телевизионных сериалах одного или обоих родителей чаще всего объяснялось их смертью, отход от нуклеарной семьи, очевидно, отражал реальности американской жизни с ее большим числом разводов (особенно в Голливуде). Желая быть прогрессивными, телепродюсеры перенимали современные им социальные тенденции и постепенно отдалялись от стабильной, традиционной нуклеарной семьи. С типичной для индустрии развлечений скоростью Голливуд довел этот процесс до логического итога, коим стала семья без родителей: другая популярная программа компании Fox — «Великолепная пятерка» (Party of Five, 1994–2000) — показывает семью, в которой дети погибших в автокатастрофе родителей самостоятельно становятся на ноги.

По мнению некоторых телевизионных продюсеров, сериал «Великолепная пятерка» показывает как раз то, что хотят увидеть современные зрители: дети могут прекрасно обойтись без одного и даже без обоих родителей. Этот факт отражает потребность детей в независимости и успокаивает чувство вины родителей, которые совсем (как это иногда бывает при разводах) забрасывают своих детей или не уделяют им достаточного внимания. Такие родители утешают себя мыслью, что их детям без них гораздо лучше, «совсем как тем милым — и немыслимо красивым — детишкам из „Великолепной пятерки“». Таким образом, грубо говоря, последние двадцать лет некоторые американские продюсеры проповедовали, что упадок американской семьи не является социальным кризисом или даже серьезной общественной проблемой. На самом же деле они просто освобождались от созданного в 1950-е годы образа нуклеарной семьи, который уже не был интересен зрителям 1990-х. Итак, на таком историческом фоне мы просто не можем переоценить попытку «Симпсонов» возвратить образ нуклеарной семьи на экраны.

Конечно, телевидение не оставляло его в стороне даже в восьмидесятые годы, что видно по популярности сериалов «Все в семье» (1971–1983), «Семейные узы» (1982–1989) и «Шоу Кросби» (1984–1992). И когда в 1989 году серии «Симпсонов» стали выходить регулярно, это, без сомнения, стало уникальным фактом восстановления ценности образа нуклеарной семьи. В 1990-х годах по их стопам пошли еще несколько сериалов. Они отразили глубокие социальные и политические течения общества, в частности утвердили новые семейные ценности, которые в наше время вошли в программы обеих политических партий Соединенных Штатов. Сериал компании Fox «Женаты, с детьми» (1987–1998) несколько раньше «Симпсонов» представил зрителям забавную и проблемную нуклеарную семью. Не менее интересный образ представлен в сериале «Домашний ремонт» (1991–1999) компании ABC. В нем делается попытка восстановления традиционных семейных ценностей и даже гендерных ролей в постмодернистском телевизионном контексте. Но «Симпсоны» во многих отношениях являются самым интересным примером возвращения к образу нуклеарной семьи. Хотя многим кажется, будто данный сериал подрывает основы американской семьи или ее авторитет, на самом деле это не так. Он просто напоминает нам о том, что антиавторитаризм сам по себе является американской традицией, и что в демократической Америке всегда остро стояла проблема семейного авторитета. Именно сочетание традиционного и нетрадиционного делает «Симпсонов» столь интересными. Сериал пронизан насмешками над нуклеарной американской семьей, однако за ними просматривается ее четкий образ, утверждаемый в самом процессе осмеяния. Многие традиционные ценности американской семьи, и в первую очередь сам образ традиционной нуклеарной семьи, выдерживают все сатирические нападки.

Как я уже отмечал, понять это можно, только вспомнив некоторые факты из истории телевидения. «Симпсоны» — это модное, постмодернистское, рефлектирующее шоу[215]. Но его самоосознание фокусируется на традиционном для телевидения изображении американской семьи. Следовательно, мультфильм представляет собой парадоксальное нетрадиционное шоу, корни которого глубоко уходят в телевизионные традиции. Можно сказать, что «Симпсоны» берут начало из более ранних мультфильмов о семейной жизни, таких как «Флинстоны» или «Джетсоны». А истоки этих мультфильмов следует искать в популярных комедиях положений пятидесятых годов о нуклеарных семьях: «Я люблю Люси», «Приключения Оззи и Харриет», «Папа знает лучше всех», «Предоставьте это Биверу». «Симпсоны» являются постмодернистским вариантом первого поколения семейных телевизионных комедий положений. Сравнивая последние с «Симпсонами», мы легко можем заметить все произошедшие трансформации и отклонения. В «Симпсонах» подчеркнуто, что отец уж точно не знает лучше всех. И совершенно очевидно, что гораздо опаснее предоставить что-либо Барту, нежели Биверу. Несомненно, «Симпсоны» не являются простым возвратом к семейным шоу пятидесятых. Но даже в процессе воссоздания и трансформации данный сериал сохраняет некоторую преемственность, делающую «Симпсонов» более традиционными, чем это может показаться на первый взгляд.

Симпсоны действительно нашли свой собственный необычный способ защиты нуклеарной семьи. В сущности, сериал заявляет: «Возьмите наихудший вариант — Симпсонов — и убедитесь, что даже такая семья лучше, чем вообще никакой». На самом деле семья Симпсонов не плоха. Некоторых людей пугает сама мысль о том, что подростки подражают Барту, в частности его неуважению к старшим, и особенно к учителям. Но такие критики забывают, что бунтарство Барта согласуется с почитаемым американским архетипом, что Америка была основана на неуважении к властям и мятежном духе. Барт — это икона Америки, современная версия Тома Сойера и Гека Финна в одном лице. Несмотря на все свои проказы (или даже благодаря им), Барт ведет себя именно так, как и полагается вести себя мальчишке из американской мифологии, от комиксов про «Денниса-мучителя» до комедии «Наша банда»[216].

Если рассматривать мать и дочь Симпсон, то Мардж и Лиза не являются плохими образцами для подражания. Мардж Симпсон, в первую очередь, любящая мать и хорошая домохозяйка; но иногда в ней просыпаются феминистские черточки, особенно в серии, когда она уезжает в увеселительную поездку а-ля «Тельма и Луиза»[217]. Действительно, она вполне современна в своих попытках сочетать некоторые феминистские порывы с традиционной ролью матери. Ну а Лиза по нынешним меркам просто идеальный ребенок: отличница, феминистка, вегетарианка и ярая защитница окружающей среды. Лиза политкорректна со всех сторон.

Действительно проблемным остается образ Гомера. «Симпсонов» часто критиковали именно за изображение недалекого, необразованного, слабохарактерного отца, не имеющего никаких моральных принципов. Да, Гомер именно таков, но он хотя бы наличествует и выполняет минимум отцовских функций. Несомненно, ему недостает многих качеств идеального отца. Он эгоист, который часто ставит собственные интересы выше семейных. В одной из серий про Хеллоуин мы видим, что Гомер готов продать душу дьяволу в обмен на пончик (но в итоге выясняется, что его душа уже принадлежит Мардж и сам Гомер не имеет права ею распоряжаться)[218]. Бесспорно, Гомер груб, вульгарен, неспособен оценить то хорошее, что есть в жизни. Если он и пытался разделить интересы Лизы, то не в добрый час. (Момент, когда Лиза открыла в себе замечательную способность предугадывать результаты футбольных матчей, благодаря чему Гомер стал раз за разом срывать банк в тотализаторе Мо, стали исключением[219].) Гомер легко может выйти из себя и сорвать злость на детях, свидетельством чему служат многократные попытки Гомера придушить Барта.

С какой стороны ни глянь, Гомер представляется никудышным отцом. Но после некоторого размышления можно с удивлением обнаружить в нем и множество хороших качеств. Прежде всего, он глубоко привязан к тому, что имеет: он любит свою семью, потому что она его. В упрощенном варианте его девиз звучит как «Это моя семья, какой бы она ни была». Едва ли это можно считать философской позицией, зато такая фраза вполне может лечь в фундамент семьи как института, отчего «Государство» Платона предполагало низвергнуть власть семьи. Гомер Симпсон является полной противоположностью этому королю философов: он любит не то, что лучше, а то, что принадлежит ему. У данной позиции есть свои недостатки, но она действительно помогает понять, как удается существовать такой, казалось бы, проблемной семье, как Симпсоны.

Например, ради содержания семьи Гомер согласен работать на такой опасной должности, как специалист по безопасности атомной электростанции (а поскольку он единственный занимает подобную должность, то работа становится еще опаснее). В одном из эпизодов, когда Лизе безумно захотелось иметь пони, Гомер, чтобы заработать достаточно денег на его содержание, нанимается к Апу Нахасапимапетилону в его Kwik-E-Mart и чуть не лишается из-за этого жизни. В этих поступках проявляется искреннее беспокойство Гомера за семью. Он постоянно доказывает, что при необходимости готов защищать ее, даже подвергая себя риску[220]. Часто такие поступки не приносят ожидаемого результата, но делают его заботу о семье еще более трогательной. Гомер — это квинтэссенция отцовства в чистом виде. Если отбросить все качества, присущие действительно хорошему отцу — мудрость, сострадание, ровный характер, бескорыстие, — то в итоге мы получим Гомера Симпсона с его чистой, бездумной и преданной любовью к семье. Поэтому, несмотря на его глупость, одержимость и другие эгоистические качества, мы не в силах ненавидеть Гомера. Ему не удается быть хорошим отцом постоянно, но он не оставляет попыток стать им, и это делает его (в некоем фундаментальном и важном смысле) хорошим отцом.

Эпизод, когда семья Симпсонов находится практически на грани распада, можно назвать одним из самых эффективных выступлений в защиту семьи[221]. Серия начинается с того, что заботливая Мардж готовит детям завтрак и школьный ленч. Она даже дает Барту и Лизе советы по хранению сэндвичей: «До половины двенадцатого держите салат отдельно». Но после этой многообещающей сцены материнской заботы начинается череда несчастий. Гомер и Мардж отправляются на заслуженный день отдыха в Mingled Waters Health Spa. Но второпях они оставляют дом неприбранным, а кучу грязной посуды в раковине — невымытой. Тем временем у детей в школе тоже не все в порядке. Барт случайно подхватил вши от обезьяны своего лучшего друга Милхауза. Это дало повод директору Скиннеру задать вопрос: «Что за родители могли допустить такой недочет в соблюдении гигиены головы?» Свидетельств против Симпсонов прибавляется, когда Скиннер посылает за сестрой Барта. Лиза выглядит как уличный мальчишка, сошедший со страниц Диккенса, — ноги покрыты грязью, так как одноклассники стащили ее обувь.

В шоке от всех этих проявлений родительской недобросовестности, директор обращается в Управление по защите детства, которое в свою очередь приходит в ужас после обследования дома Симпсонов. Члены комитета абсолютно неправильно интерпретируют увиденное. (Обнаружив кипу старых газет, они решают, что Мардж — плохая хозяйка, хотя она просто подбирала необходимый материал для доклада Лизы.) В итоге чиновники приходят к выводу, что Гомер и Мардж являются плохими родителями, и составляют специальный акт о том, что домашнее хозяйство Симпсонов — это «грязная дыра, в которой даже туалетная бумага висит неправильно». Власти решают отдать детей Симпсонов приемным родителям. Барта, Лизу и Мэгги передают семье, живущей по соседству, главой которой является патриархальный Нед Фландерс. На протяжении всего сериала Фландерсы служат «дублерами» семьи Симпсонов. Фландерс и его семейство действительно образуют идеальную семью, живущую по патриархальным представлениям о нравственности и религии. Контраст между Бартом и младшими Фландерсами очевиден: Род и Тодд отличаются хорошим поведением и послушанием. Помимо всего прочего, семья Фландерсов чересчур набожна, она даже более фанатична, чем преподобный Лавджой. Они очень любят проводить время за чтением Библии. Предлагая Барту и Лизе поиграть в «бомбардировку», Нед имеет в виду бомбардировку вопросами на знание Библии. Фландерсы приходят в ужас от того, что их соседи не слыхали о Рехобоаме, не говоря уже о Захассадарском колодце и свадебном пире Бет Чадрухараззеб.

Эпизод с приемными родителями предлагает два варианта решения проблемы несостоятельности семьи Симпсонов. С одной стороны — образец патриархальной морально-религиозной семьи, с другой — терапевтическое государство, то, что сейчас называют государством-нянькой. Кто из них способен лучше воспитать детей Симпсонов? По мнению городских властей, Гомер и Мардж не подходят на роль хороших родителей и нуждаются в «переподготовке». Их посылают на «родительские курсы» на том основании, что эксперты лучше знают, как воспитывать детей. Воспитание детей — это своего рода специальность, которой можно обучить. Таково современное решение: если семья как общественный институт не состоялась, для восстановления ее функционирования необходимо вмешательство властей. Но в то же время эпизод представляет и патриархальное морально-религиозное решение: для воспитания богобоязненных детей необходимы богобоязненные родители. Действительно, Нед Фландерс делает все, что в его силах, чтобы Барт и Лиза перевоспитались и стали вести себя так же благочестиво, как и его собственные дети.

Но все же серия показывает, что младшим Симпсонам гораздо лучше с собственными родителями, и не благодаря наличию у тех особой подготовки или уникального опыта воспитания детей, и совсем не потому, что они набожны или высоконравственны. А просто потому, что Гомер и Мардж больше способны испытывать привязанность к Барту, Лизе и Мэгги, поскольку те их собственные отпрыски. Эпизод очень хорошо показывает ужас вмешательства всезнающих и всемогущих властей во все аспекты семейной жизни. Когда Гомер в отчаянии пытается позвонить Барту и Лизе, он получает официальное уведомление о том, что набранный им номер «не будет отвечать, так как он нерадивый монстр».

И в то же время мы видим ущербность патриархальной религиозности. Фландерсы могут быть справедливыми родителями, но им свойственно ханжество. Миссис Фландерс говорит: «Я не стану осуждать Гомера и Мардж, это сделает Господь карающий». Своей набожностью Нед иногда превосходит даже преподобного Лавджоя, который однажды спросил его: «Ты никогда не подумывал о переходе в другую веру? Они все примерно одинаковы».

Радостное воссоединение семьи Симпсонов в конце концов происходит. Вопреки всем заявлениям о ее «дисфункции», Симпсоны очень хорошо функционируют, так как дети и родители сильно привязаны друг к другу. Те, кто пытался отнять детей, предполагали, что существует некий внешний принцип, определяющий степень функциональной состоятельности семьи и базирующийся на современных или патриархально-религиозных теориях воспитания. Эпизод с приемной семьей доказывает обратное — каждая семья устанавливает свои собственные правила. Семья знает лучше. Таким образом, эта серия представляет странное сочетание традиционализма и антитрадиционализма в «Симпсонах». Хотя сама идея простого возвращения к патриархальности отрицается, попытки современных статистиков подвести подкоп под значимость семьи также отвергаются в пользу вечной ценности семьи как института.

Образ Неда Фландерса в данном эпизоде важен тем, что дает нам понять значение роли религии в «Симпсонах». А это совершенно нехарактерно для подобных шоу. Мы видим, что религия является частью семейной жизни Симпсонов. Несколько серий строятся на посещении церкви, включая эпизод, в котором Бог разговаривает с Гомером[222]. Более того, религия важна для большинства жителей Спрингфилда. Помимо Неда Фландерса, в нескольких эпизодах появляется преподобный Лавджой, в том числе в том эпизоде, где его дочку озвучила не кто иная, как Мерил Стрип[223].

Такое внимание к религии нетипично для американского телевидения 1990-х годов. Действительно, по большинству современных телевизионных программ ни за что не догадаешься, что американцы — религиозные, регулярно посещающие церковь люди. Телевидение, как правило, относится к религии так, будто она не играет особенной роли в повседневной жизни американцев, входя в противоречие с действительностью. Было предложено множество объяснений тому, почему телевидение старается не касаться вопросов религии. Продюсеры часто избегают религиозных тем, поскольку боятся оскорбить ортодоксальных зрителей, породив тем самым конфликт; менеджеры опасаются бойкота, которому влиятельные религиозные группы могут подвергнуть рекламодателей. Более того, само телевизионное сообщество в основном имеет светский взгляд на жизнь и поэтому не интересуется вопросами религии. На самом деле Голливуд почти антирелигиозен и особенно противится всему, что связано с религиозным фундаментализмом (а к религиозному фундаментализму они относят все, что находится правее унитарианства[224]).

Тем не менее в последнее десятилетие религия возвращается на телевидение. Видимо, продюсеры поняли, что существует аудитория, которой нравятся сериалы вроде «Прикосновения ангела» (начался в 1994 году)[225]. Но индустрия развлечений еще не до конца осознала реальное значение веры для американцев, а особенно тот факт, что религия — это неотъемлемая часть повседневной жизни Америки. Религиозные образы (как в кино, так и на телевидении) либо положительны и чисты, либо монструозны и лицемерны. Но и здесь не обошлось без исключений[226]. В Голливуде религиозные образы делятся на святых и грешников, на тех, кто противостоит злу, и религиозных фанатиков, стремящихся любым способом погубить невинные души[227].

Но «Симпсоны» признают религию естественной частью повседневной жизни в Спрингфилде, США. Если, с одной стороны, сериал высмеивает набожность Неда Фландерса, то, с другой стороны, персонаж Гомера Симпсона показывает, что церковь посещают не только религиозные фанатики или святые. Один из посвященных преподобному Лавджою эпизодов реалистично и с некоторой долей симпатии рассказывает о психическом перенапряжении пастора. Перегруженный священник только что выслушал множество жалоб от своих прихожан и был вынужден передать работу Мардж Симпсон, которая создала своего рода «телефон доверия»[228]. В «Симпсонах» тема религии развивается параллельно и взаимосвязанно с темой семьи. «Симпсоны» не являются проповедническим сериалом, для этого они слишком циничны, стильны и лишены предрассудков. На первый взгляд вообще кажется, что это антирелигиозный фильм, так как Неду Фландерсу и другим благочестивым персонажам адресуется множество насмешек. Но в данном случае мы лишний раз убеждаемся, что, высмеивая какое-то явление, «Симпсоны» утверждают его общественное значение. Выставляя религиозность на посмешище, сериал признает (как и некоторые другие телевизионные программы) ведущую роль религии в жизни Америки.

В «Симпсонах» тема семьи связана с темой политики. Хотя в центре сериала нуклеарная семья, в нем также отражены взаимоотношения между семьей и другими институтами общественной жизни Америки — церковью, школой, политическими институтами. «Симпсоны» насмешничают над всем перечисленным, но в то же время осознают их важность в принципе и особенно их важность для семьи. В последние десятилетия на телевидении наблюдалась тенденция к изоляции, отдалению семьи от системы других общественных институтов. Но, возможно, благодаря тому, что «Симпсоны» являются постмодернистским возрождением телесериалов 1950-х годов, они пошли вразрез и с этой тенденцией. Действие таких сериалов, как «Папа знает лучше всех» или «Предоставьте это Биверу», происходило в провинциальных городках Америки, в которых семейная жизнь тесно переплеталась с запутанной сетью различных общественных институтов. Возрождая этот мир, пусть даже и ради насмешки над ним, «Симпсоны» не могут не воспроизвести его обстановку, а временами и дух его обитателей.

Определенно, Спрингфилд — это провинциальный американский город. В некоторых эпизодах он противопоставляется Кэпитал-Сити — столице, к которой семья Симпсонов подъезжает с опаской и благоговением. Очевидно, что в сериале насмехаются над заштатными местечками (в нем над всем насмехаются), но одновременно прославляются и достоинства традиционных провинциальных городов Америки. Тот факт, что Симпсоны живут в подобном городе, является основной причиной складного взаимодействия такой нескладной семьи, как Симпсоны. Государственные институты близки и не чужды им. Дети Симпсонов ходят в школу поблизости (хотя их и возят на автобусе, за рулем которого сидит бывший хиппи Отто). Большинство школьных приятелей живет по соседству. Симпсонам не пришлось столкнуться со сложной, отталкивающей и равнодушной бюрократией образовательных учреждений. Возможно, директор Скиннер или миссис Крабаппл не являются хорошими педагогами, но Гомер и Мардж всегда могут с ними поговорить. То же самое и с полицией Спрингфилда. Шеф Уиггам может и не быть великим борцом с преступностью, но горожане хорошо его знают, равно как и он их. Полицейские в Спрингфилде не отучились обходить свои участки и никогда не отказываются разделить с Гомером один-два пончика.

Политика в Спрингфилде имеет местный характер, ее полем становятся городские собрания, на которых жители решают важные вопросы вроде необходимости легализации азартных игр или постройки монорельсовой дороги. Судя по акценту а-ля Кеннеди, мэр Куимби — демагог. Но, по крайней мере, это спрингфилдский демагог. Когда он покупает голоса, то покупает их непосредственно у жителей города. Если Куимби хочет, чтобы дедушка Симпсон поддержал его идею постройки автострады через город, то он должен назвать ее в честь Мэтлока, любимого телегероя Эйба. В Спрингфилде, куда ни посмотри, всюду можно обнаружить удивительный уровень автономии. Атомная станция является постоянным источником загрязнения окружающей среды и опасности, но она принадлежит современному рабовладельцу, тирану и промышленному магнату Монтгомери Бернсу, а не какой-нибудь транснациональной иностранной корпорации (исключение, подтверждающее правило: когда завод был продан каким-то германским инвесторам, Бернс вскоре выкупил его обратно для восстановления своего престижа и самоуважения)[229].

Итак, «Симпсоны» при всей своей постмодернистской стильности анахроничны. Это проявляется в обращении к более раннему периоду истории Америки, когда жители страны теснее общались с властными инстанциями, а семейная жизнь прочно опиралась на местное сообщество. Федеральное правительство редко упоминается в сериале, но его появление всегда приобретает сатирический оттенок (вспомним, например, переезд экс-президента Буша в дом по соседству с Симпсонами, не приносящий тем ничего хорошего). Длинные щупальца Внутренней налоговой службы США тоже проникли в Спрингфилд, их влияние в Америке всеобъемлюще и неизбежно[230]. В общем же в сериале правительство принимает форму местных органов власти. Когда зловещие силы республиканской партии организуют заговор с целью замены мэра Куимби бывшим заключенным Сайдшоу Бобом, их представляют мистер Бернс, которому помогают Рейнер Вольфкастл (похожий на Арнольда Шварценеггера актер) и Берч Барлоу (похожий на Раша Лимбау)[231].

Конечно, в чем-то изображенное в сериале общество нереалистично. В Спрингфилде есть собственные СМИ, так что, безусловно, нет ничего необычного в том, что в городе есть своя телекомпания. Вполне возможно также, что Кент Брокман, сообщающий Симпсонам новости, живет неподалеку. Также правдоподобен тот факт, что юмористическая программа, идущая по городскому телевидению, снимается в Спрингфилде, а ее ведущий клоун Красти не просто живет в городе, но и постоянно появляется на местных торжествах вроде открытия супермаркета или дня рождения. Но что делают в Спрингфилде прославленные кинозвезды уровня Рейнера Вольфкастла? И почему любимый во всем мире мультфильм «Чесотка и Царапка» снимается в Спрингфилде? Действительно, штаб-квартира этой мультипликационной империи находится в Спрингфилде. И это не мелочь. Это значит, что, ведя кампанию против насилия в мультфильмах, Мардж может пикетировать штаб-квартиру «Чесотки и Царапки», не покидая родного города[232]. Жителям Спрингфилда повезло в том, что они могут напрямую влиять на силы, формирующие их образ жизни, в особенности жизни семейной. Коротко говоря, «Симпсоны» берут на вооружение феномен, который, как ничто другое, подорвал силу местной американской политики и американского образа жизни в целом — средства массовой информации, — и помещают его в рамки города Спрингфилда, тем самым беря эту силу, по крайней мере частично, под местный контроль[233].

Неправдоподобность изображения собственных СМИ Спрингфилда помогает показать сквозную тенденцию «Симпсонов» к представлению Спрингфилда в качестве классического полиса, самодостаточного и автономного настолько, насколько это возможно в современном мире. В этом опять находят свое отражение ностальгические мотивы шоу. Сознательно воскрешая телесериалы 1950-х годов, «Симпсоны» в итоге заставляют сиять заново старый идеал провинциальной Америки[234]. И снова я не собираюсь отрицать тот факт, что основной задачей «Симпсонов» является насмешка над провинциальной жизнью. Но этим они напоминают нам о том, что представляет собой этот идеал и что есть в нем привлекательно, и прежде всего, какова польза того, чтобы любой средний американец чувствовал некую связь с влияющими на его жизнь силами и даже полагал, что способен контролировать их. Мэтт Гроенинг в своем выступлении 12 апреля 1991 года перед Американским обществом газетных издателей высказался о содержащемся в «Симпсонах» подтексте: «Люди, стоящие у власти, не всегда думают о ваших интересах»[235]. Эта точка зрения на политику идет в разрез с обычным разделением на правых и левых, что объясняет, почему сериал беспристрастен в отношении к обеим политическим партиям и может предложить что-то как либералам, так и консерваторам. В основе «Симпсонов» — недоверие к властям, особенно к властям, удаленным от простых обывателей. Сериал восхваляет исконное общество, в котором все более или менее всех знают (и не обязательно нравятся друг другу). Возрождая это забытое чувство общности, сериалу удается вырабатывать тепло из постмодернистской холодности, благодаря которому сериал пользуется успехом у американских зрителей. Такое представление о сообществе, возможно, является самым серьезным заявлением «Симпсонов» по вопросам семейной жизни в частности и политическим проблемам в общем. Несмотря на разлаженность его функционирования, институт нуклеарной семьи должен быть сохранен, и делать это нужно не через инстанции отчужденного, пусть даже и компетентного терапевтического государства, а путем восстановления связей с местными институтами, которые следуют тем же принципам, по которым живет семья Симпсонов, принципам привязанности к родному городу и заботы о том, что нам принадлежит.

Культ местного в «Симпсонах» ярко проявляется в серии They Saved Lisa?s Brain [225], в которой подробно изучается возможность утопической альтернативы обычной политике. Эпизод начинается с того, что Лиза, разочарованная устроенным местной радиостанцией соревнованием, которое, помимо всего прочего, закончилось сожжением передвижной выставки Ван Гога. Со свойственным молодости негодованием Лиза пишет злобное письмо в городскую газету, заявляя: «Сегодня наш город потерял последнее, что оставалось от хрупкой оболочки цивилизованности». Разозленная культурной ограниченностью Спрингфилда, Лиза жалуется: «У нас есть шесть ярмарок и ни одного симфонического оркестра, тридцать два бара и ни одного театра». Вдохновенный порыв Лизы привлекает внимание членов местного отделения Менсы, объединяющего нескольких интеллектуалов Спрингфилда (среди них доктор Хибберт, директор Скиннер, Продавец Комиксов и профессор Фринк). Они предлагают ей вступить в организацию (их выбор определяется в тот момент, когда они узнают, что на собрание она принесла пирог, а не торт с кремом). Вдохновленный смелыми высказываниями Лизы по поводу культурной ограниченности Спрингфилда, доктор Хибберт ставит под вопрос образ жизни города: «Почему нам приходится жить в городе, где умные не имеют никакого влияния, а всем заправляют глупцы?» Члены общества формируют «совет образованных людей» (или, как их впоследствии называет репортер Кент Брокман, «интеллектуальную хунту») и собираются создать в Спрингфилде мультипликационный вариант платоновского государства. Они хотели начать со свержения мэра Куимби, который, впрочем, сам внезапно покидает город, когда становится известно о его махинациях с лотерейными фондами.

Воспользовавшись неким малоизвестным пунктом Спрингфилдской хартии, члены Менсы заполняют политический вакуум, образовавшийся в результате неожиданного бегства мэра Куимби. Лиза не видит пределов тому, чего может достичь правление мудрых по принципам Платона: «Благодаря превосходству наших интеллектов, мы можем перестроить этот город на началах разума и просвещения; мы способны превратить Спрингфилд в утопию». Директор Скиннер не оставляет надежды на создание «новых Афин», а другой менсианец размышляет в духе романа «Уолден-два» Скиннера[236]. Благодаря новым правилам, утопия начинает немедленно осуществляться, перестраиваются дороги и запрещаются все спортивные игры с элементами насилия. Но по законам диалектики просвещения абстрактная рациональность и человеколюбивый универсализм интеллектуальной хунты скоро разоблачаются как обман. Среди членов хунты начинаются разногласия, вскоре становится ясно, что за отстаиванием общественных потребностей скрывались личные интересы. В кульминации серии Продавец Комиксов делает заявление: «По примеру самой логичной расы галактики — вулканитов — размножение будет разрешено раз в семь лет; для большинства из вас это означает, что вы будете размножаться гораздо меньше, для меня же — гораздо, гораздо больше». Это обращение к «Звездному пути» вынуждает дворника Вилли ответить с присущим ему акцентом, напоминающем о Скотти, главном инженере «Энтерпрайза»: «Вы не можете это сделать, сэр. У вас нет такой власти». Попытка Менсы подражать «Государству» путем регулирования рождаемости непосильна для обычных жителей Спрингфилда.

Когда революционные идеи Платона деградировали в мелкие ссоры с элементами насилия, в Спрингфилд спускается deus ex machina — физик Стивен Хоукинг[237] — «самый умный человек планеты». Разочарование Хоукинга в менсианском режиме заканчивается дракой с директором Скиннером. Пользуясь расколом среди интеллигенции, Гомер возглавляет контрреволюционное движение глупцов под лозунгом: «Эй, идиоты! Отберем этот город обратно!» Таким образом, попытка устроить в Спрингфилде правление королей-философов с позором провалилась. Эпитафией происшедшему служит фраза Хоукинга: «Иногда самые умные из нас ведут себя по-детски». Таким образом, теория, проверенная на практике в этом эпизоде «Симпсонов», терпит неудачу и вновь оказывается чисто умозрительной. Эпизод заканчивается тем, что Хоукинг и Гомер вместе пьют пиво в заведении Мо и обсуждают теорию Гомера о том, что Вселенная имеет форму пончика.

Эпизод с утопией предлагает наилучший пример того, что у «Симпсонов» получается лучше всего. Шоу можно наслаждаться двояко — как простым фарсом и как интеллектуальной сатирой. Эпизод сочетает самый вульгарный юмор за всю долгую историю сериала (я даже не вспоминаю подтекст, касающийся столкновения Гомера с порнофотографом) с тонкими культурологическими намеками: например, можно видеть, что члены общества Менса собираются в знаменитом «Доме над водопадом» Фрэнка Ллойда Райта[238]. Этот эпизод воплощает диковинную смесь интеллектуальных и антиинтеллектуальных черт «Симпсонов». Благодаря Лизе сериал привлекает наше внимание к проблеме культурной ограниченности провинциальной Америки, но также напоминает, как далеко может завести презрение к простым людям и как легко теория может утратить связь со здравым смыслом. В конечном счете «Симпсоны» предлагают своего рода интеллектуальную защиту простых людей от интеллектуалов, что помогает объяснить их популярность и широкое распространение. Немногие люди способны счесть забавной «Критику чистого разума», но Ницше в «Веселой науке» отмечает, что уловил шутку Канта:

Кант хотел шокирующим для «всего мира» способом доказать, что «весь мир» прав: в этом заключалось тайное остроумие этой души. Он писал против ученых в пользу народного предрассудка, но для ученых, а не для народа[239].

Говоря языком Ницше, «Симпсоны» продолжают «Критику чистого разума», защищая обывателя от интеллектуала, но так, что это понятно и увлекательно для обоих.

Говорить-то ты говоришь, Куимби, а дело делаешь?

(Шеф Уиггам)

«Симпсоны» затрагивают широкий ряд интересных с философской точки зрения тем: от школы для малышей имени Эйн Рэнд до дзен-буддизма. Незабвенен ответ Барта на известный коан: «Как звучит хлопок одной ладони?» (Он, не раздумывая, хлопает пальцами руки по основанию ладони, производя звук, похожий на аплодисменты.) Уильям Джеймс мог бы им гордиться. Данное шоу не задумывалось как «философское» в той мере, в какой это определение применимо, скажем, к экзистенциалистской литературе. И это не страшно. Какими бы ни были намерения авторов и продюсеров сериала, «Симпсоны» льют немало воды на мельницу философов, часто предлагая весьма показательные примеры. В результате они не только отлично развлекают, но и кое-что разъясняют.

«Симпсоны» ловко, с уайльдовской точностью и свифтовскими крайностями, высмеивают современную культуру. Важной повторяющейся темой является роль морали (или ее отсутствия) в жизни обитателей Спрингфилда. В этом отношении «Симпсоны» очень напоминают экзистенциалистскую литературу, распознавая — пусть иначе, но с равным апломбом — нравственный кризис текущего века. В чем состоит кризис? Ну, это длинная история, и ответ во многом зависит отличных взглядов. Достаточно сказать, что многие люди относятся к ценностям не так серьезно, как бы следовало. Когда существует такое множество разных ценностных систем, легко упустить самый смысл ценностей и трудно решить, какая система является правильной (если таковая вообще существует). Так на какие же ценности ориентироваться, если нравственность не имеет видимого основания?

Разумеется, это сложный вопрос, и я не берусь ответить на него, тем более с опорой на шоу «Симпсоны». Однако полезно заметить, как это делали экзистенциалисты, что даже в случае отсутствия объективной морали рассуждения о ценностях не лишены смысла. Если точнее, какими бы ни были личные ценности человека, о нем можно судить в нравственно значимых категориях исходя из того, как эти ценности соотносятся с его поступками. По мнению некоторых экзистенциалистов, человек может заслуживать похвалы за верность избранным принципам или ценностям, независимо от характера этих ценностей и оснований их выбора. И напротив, человек заслуживает осуждения за отступление от своих принципов или ценностей. Иначе говоря, следует разделять нравственную суть, то есть конкретные нравственные принципы, и формальные нравственные качества, в частности верность себе и своим убеждениям. Если последнее свидетельствует о последовательности или честности, то измена самому себе и расхождение убеждений с поступками говорят о непоследовательности, лицемерии.

Именно о лицемерии и пойдет речь, поскольку «Симпсоны» не только иллюстрируют многие важные особенности данного нравственного порока, но и показывают, в чем заблуждались некоторые писавшие о нем философы. Может показаться странным, что мультипликационная комедия положений способна прояснить то, что упустили специалисты, однако вид из башни из слоновой кости не всегда самый лучший, и знакомство с разными точками зрения дает свои преимущества. Как бы то ни было, простое понятие (ordinary concept) нуждается в уточнении. Для начала я хочу обсудить показательные примеры из «Симпсонов». Для решения своей главной философской задачи я использую образ шефа Уиггама, пример которого станет своего рода прецедентным делом в борьбе с предвзятым отношением к лицемеру. Хотя лицемерие обычно предстает вопиющим нравственным пороком, я постараюсь доказать, что существуют также заслуживающие сочувствия и даже похвальные его проявления. Там, где это будет уместно, я сопоставлю спрингфилдские случаи и классические литературные примеры с целью должного заострения простого понятия (ordinary concept).

Во-первых, давайте разберемся с простым понятием. Лицемерие — это «отступление от своих убеждений». Это значит, что человек принимает некие принципы или ценности (по которым он собирается строить жизнь), а затем нарушает их. Если я говорю, что не следует есть бобы, как призывала одна школа античных философов (клянусь, это правда!), а сам их ем, то я выказываю себя лицемером. Если же я воздерживаюсь от употребления в пищу бобов в соответствии со своим призывом, то не являюсь лицемером. Данный принцип действует только в отношении тех значимых высказываний, которые не описывают существующий мир, а сообщают, каким он должен быть. Они не перечисляют факты, а предписывают действия. Если я говорю, что кошка на коврике, а веду себя так, как будто ее нет не только на коврике, но и в помине, то являюсь не лицемером, а лгуном, шутником или, возможно, страдаю от расстройства памяти или другого недуга. В случае лицемерия действия человека расходятся с его же собственными утверждениями ценностного, морального, эстетического, профессионального, рационального или иного плана. Данный порок имеет нравственный характер, даже если затрагиваемые ценности лежат вне нравственной сферы.

Это может прозвучать несколько отвлеченно, но важность формальных добродетелей и пороков в ежедневной жизни очевидна. Мы вправе ценить такие вещи, как честность, и презирать такие вещи, как лицемерие, причем в равной степени в себе и в других. Самому человеку честность приносит чувство гордости, ощущение силы, независимости и решительности, и такие эмоции уместны. Когда ценности сталкиваются, как это бывает во многих областях человеческого взаимодействия, можно обоснованно уважать или критиковать других людей, отталкиваясь от того, поступают ли они в согласии с признаваемыми ценностями.

Может показаться неуместным использование Спрингфилда в качестве этакого философского плацдарма, но в дополнение к своему заявлению о том, что «Симпсоны» предлагают свежий взгляд на проблему, я прибавлю еще один факт. Хотя философы уже так или иначе обсуждали лицемерие, чаще всего они его игнорировали. Поэтому можно приветствовать любой продуктивный способ обращения к данной теме. С помощью «Симпсонов» я собираюсь не только проиллюстрировать важные свойства лицемерия и помочь лучше понять это явление, но также преодолеть относительное пренебрежение данной темой.

В «Симпсонах» так много примеров явного и подозреваемого лицемерия, что описывать их все бессмысленно. Однако некоторые примеры отвечают нашей цели, особенно учитывая то, что мы с готовностью связываем лицемерие с политической коррупцией, бизнесом и религией. Итак, в данном разделе я сосредоточусь, соответственно, на мэре Куимби, мистере Вернее и его преподобии Лавджое. Не все нижеупомянутые случаи можно трактовать однозначно, зато вместе они помогут проиллюстрировать ряд основных моментов.

В эпизоде Mr. Lisa Goes to Washington [37] Лиза становится свидетельницей того, как конгрессмен Боб Арнольд берет взятку. Она очень расстраивается, поскольку тот сознательно нарушает присягу, принятую при вступлении в должность. Именно это делает его лицемером. Случай мэра Куимби является сходным, но более сложным. Обратите внимание на проявление двойного лицемерия в следующем диалоге:

Уиггам: Но она нарушила закон.

Куимби: Спасибо за урок гражданского права. А теперь послушай меня. Если Мардж Симпсон отправится за решетку, я могу забыть о бабских голосах (Homer Alone [50]).

Так вот, Куимби не просто лицемер: он лжец, мошенник, погрязший в предрассудках сексист, слабовольный, легковерный, подлый и, несмотря на некоторый политический опыт, весьма глупый человек. Важно отличать его лицемерие от всех остальных нравственных, личностных и интеллектуальных пороков. В данном диалоге Куимби не просто решает пойти против закона, но также упоминает и оскорбляет общественный интерес к женскому вопросу.

Кто-то может счесть, что лицемерие в политике неизбежно и мэр Куимби как политик не заслуживает большого упрека. Это циничная позиция. Как я постараюсь показать далее, существуют некоторые виды простительного и даже похвального лицемерия. Напротив, лицемерие Куимби, как и многих других политиков, вызвано не стремлением служить избирателям, а погоней за личной выгодой. Его цель не заслуживает ни сочувствия, ни похвалы. По сравнению с Сайдшоу Бобом он лучший кандидат в мэры, но его лицемерие от этого не перестает быть вопиющим.

Политические лицемеры не придерживаются присяги, принятой при вступлении в должность, или, в более узком смысле, не придерживаются даже партийной линии. Однако это не означает, что лицемерие ограничивается теми случаями, когда предпочтения выказываются открыто. Можно следовать партийной линии, не заявляя об этом. Иначе говоря, можно стать лицемером, нарушив принципы, принятые имплицитно, например, негласно придерживаться партийной линии и при этом сохранять работу, связанную с ценностями, но не требующую присяги, или же (что является более расчетливым способом) представлять общественности ложный имидж поборника таких ценностей. Вспомните директора Скиннера и миссис Крабаппл, которые, будучи педагогами, имплицитно принимают определенные, связанные с образованием ценности, но часто пренебрегают ими, а иногда и откровенно презирают их.

Не менее сложен случай мистера Бернса, пораженного самыми разными нравственными пороками, часто обусловленными жаждой наживы. Теоретически нет ничего плохого в стремлении к прибыли (пожалуй, оно даже похвально) и во многих его последствиях. Но этого нельзя сказать о лицемерности связей с общественностью, которую Бернс проявляет с удивительным для столь физически слабого человека упрямством. В частности, он подает себя (причем неоднократно) защитником окружающей среды, коим он решительно не является. Конечно, это хороший пиар, но лицемерие Бернса слишком очевидно.

Я подумал, что если в одну пластиковую упаковку шести пивных банок попадется одна рыба, то с помощью миллиона таких упаковок, скрепленных вместе, можно поймать миллион рыб… Я назвал это «тотальная сеть Бернса». Она не оставляет в море ничего… Наш продукт называется «Патентованный животный раствор малышки Лизы». Это богатый протеинами корм для скота, изоляционный материал для дешевого жилья, мощная взрывчатка и превосходный хладагент для двигателей. А главное, он производится из полностью переработанных животных (The Old Man and the Lisa [174]).

Пример с «Патентованным животным раствором малышки Лизы» может показаться превосходным, хотя в данном случае Бернс не понимает значения собственной маски, в отличие от расчетливого пиара в других эпизодах. Во время уборки территории компании Бернс позирует перед камерами в полной экипировке уборщика, которую он с отвращением сбрасывает, как только затворы объективов закрываются (Mother Simpson [136]). Во время презентации он произносит речь на тему важности командной работы и энергичной конкуренции (Mountain of Madness [165]), но сам жутко высокомерен и никогда не был настоящим членом «команды», а его стиль конкуренции не энергичен, а коварен, он не играет честно, а при всякой возможности жульничает.

В культурной перспективе самым заметным, быть может, лицемером является лицемер от религии. Хорошо известен пример мольеровского Тартюфа, который под личиной крайнего благочестия проникает в состоятельную семью. Утверждая ценность бедности, он живет за счет этой семьи и в конце концов берет в свои руки все семейное состояние. Добившись власти, он действует явно вопреки превозносимым им ценностям и терпит крах. «Тартюф» — это классическая пьеса, которую стоит прочесть. «Симпсоны» в некотором роде тоже стали классикой, которую стоит посмотреть. Хотя Лавджой отнюдь не подобен Тартюфу, это не должно нас останавливать, поскольку, несмотря на вполне понятную усталость от мира, свойственную Лавджою, и его несколько смиренную веру, есть определенные признаки того, что он проявляет лицемерие. Так, он позволяет своей собаке сделать свое «грязное грешное дело» на лужайке Фландерсов (22 Short Films About Springfield [149]), умаляет важность христианских догматов (Bart?s Girlfriend [110]) и не дает Лизе почитать Библию (Whacking Day [79]). Прибежище всех верующих? Куда там! Свойственные ему порой высокопарная пылкость и гневная критичность наводят на мысль о том, что Лавджой — явный лицемер. Но мы можем отнестись более снисходительно к человеку, находящемуся под чрезмерно сильным влиянием Ветхого Завета.

Пусть Лавджой и не Тартюф, зато он напоминает дона Мануэля. В произведении Мигеля де Унамуно[240] «Святой Мануэль Добрый, мученик» дон Мануэль теряет веру, но продолжает играть роль верующего священника, каким его знают прихожане. Эту роль он считает необходимой для блага паствы. Он сомневается в религиозных основах того, что проповедует, и потому неискренен, но он не является лицемером, поскольку продолжает действовать сообразно убеждениям. Просто с потерей веры его мотивация стала не религиозной, а прагматической, предписанное же поведение остается неизменным. Хотя его истинные ценности противоречат тем, которые он проповедует пастве, его действия не идут вразрез ни с первыми, ни со вторыми. Возможно, что Лавджой в известной мере таким же образом несет людям ложь во спасение. Его социальная роль совсем не так важна, как роль дона Мануэля, но его позиция все же благотворна для общества. Вспомните, сколько он делает для Фландерсов, особенно для Неда, несмотря на обременительность такой помощи. И все же Лавджоя выдает безразличное отношение к пастве (In Marge We Trust [175]), не позволяющее считать его человеком того же сорта, что и дон Мануэль.

Итак, мы привели в пример несколько образов, в том числе жителей Спрингфилда, чтобы проиллюстрировать ряд важных свойств лицемерия. Лицемер сознательно нарушает якобы поддерживаемые им принципы. Или же он исповедует принципы в духе мистера Бернса, преднамеренно поступая вразрез с предыдущими или запланированными действиями, дабы свести к минимуму очевидное или скрыть тайное. Главное здесь — непоследовательность. Интересно, что членов семьи Симпсонов (за редкими исключениями) нельзя назвать лицемерами. Спросите, а как же Барт? Да, он лицемерит, но только вследствие принуждения, да и то нечасто. Гомер? Вовсе нет. Он поступает в полном (если не бездумном) согласии с разделяемыми им гедонистическими ценностями, кроме тех случаев, когда на его долю выпадает серьезное нравственное испытание, и тогда он не только поступает правильно, но и делает это с оглядкой на вечные ценности[241].

Многие философы рассматривают лицемерие как нечто весьма далекое от простого понятия. Заблуждение в данном случае объяснимо, даже естественно, но все же это заблуждение, и забавный пример шефа Уиггама демонстрирует, почему это так.

Ошибочно считать, будто лицемерие по сути своей предполагает обман, а лицемер так или иначе притворяется или вводит в заблуждение[242]. Согласно этому взгляду, лицемерие — это своеобразная ложь. Человек притворяется, прячется за подходящей маской, действует под предлогом добрых намерений. Это делается ради двоякой цели. Во-первых, благодаря этому дурные поступки кажутся менее вопиющими, а во-вторых, это отвлекает внимание от того, что может вызвать подозрение, привести к раскрытию тайны или мотивов поведения. Так, лицемер даже может обманывать самого себя в том, что касается его нравственной позиции.

Хотя я признаю, что многие лицемеры подходят под данное определение и что зачастую цель лицемерия — обмануть или оправдаться, я не считаю, что в этом суть лицемерия. Иногда мы не осознаем своих намерений, а порой забываем или не можем понять те ценности, которые представляем другим. Если лицемерие бывает неосознанным, то, следовательно, оно не обязательно является умышленным обманом. И наоборот, если я предъявляю окружающим фальшивые ценности, но вследствие робости не решаюсь действовать в соответствии с истинными убеждениями, то я буду поступать согласно заявленным ценностям. Это не лицемерие, поскольку в данном случае слова не расходятся с делом. Просто я не верю собственным словам, только и всего. Кроме того, как демонстрирует пример дона Мануэля, возможно одновременно и одинаковыми поступками следовать собственным ценностям и тем, которые человек придумывает для окружающих. Это также не является лицемерием. Введение других людей в заблуждение касательно своих ценностей или намерений как таковое — это еще не лицемерие, а форма обмана. Суть лицемерия в другом.

Как получилось, что многие мыслители заблуждались на этот счет, пусть даже их ошибка, как я уже сказал, была понятна и естественна? Мое мнение таково. В Древней Греции слово «лицемерие» первоначально означало не нравственный порок, а сценический прием — ношение маски. Позднее, в Средние века, эта метафора стала применяться для описания тех, кто прятался за фальшивыми ценностями. Искажение ценностей считалось тогда и остается сегодня серьезным нравственным проступком. Но такое понимание заметно отличается от современного. Искажение духовных ценностей подобно обману и может порождать лицемерие, но не более того. Современная концепция даже не считает обязательным условием предъявление лицемерами ложных духовных ценностей. Поэтому идея о том, что лицемерие в своей основе предполагает обман, — анахронизм, возврат к устаревшему смыслу понятия. Совершенно игнорировать современный узус языка значит неоправданно пренебрегать здравым смыслом.

Другая причина состоит в том, что устаревшее понимание лицемерия, как это кажется на первый взгляд, подкрепляется рядом выдающихся исторических и литературных примеров. Из последних на ум приходят Тартюф из одноименной пьесы Мольера, Жюльен Сорель из «Красного и черного» Стендаля и Урия Гип из «Дэвида Копперфильда» Диккенса. Лицемерие становится интересной и богатой сферой для литературного исследования, когда лицемер образован или хотя бы умен. Противоборство моральных и интеллектуальных ценностей доставляет удовольствие. Но по большей части лицемерие скучно и банально. Не следует думать, будто исключения составляют правило, и приписывать лицемерам несуществующие достоинства. Большинство из них не очень умны, и хотя многие используют лицемерие как дымовую завесу, вовсе не обязательно обманывать, чтобы быть лицемером.

Если бы целью лицемерия был обман, то бесцельное лицемерие не должно было бы обманывать. Для обоснования простого понятия нужно привести пример, где отсутствуют ум и заурядное намерение вводить в заблуждение. «Симпсоны» предлагают нам идеальный пример в пухлом лице шефа Уиггама, действия которого идут вразрез с принципами, которыми он должен руководствоваться как один из полицейских Спрингфилда. Однако мы должны быть внимательны, потому что нечестный полицейский и плохой полицейский — это не одно и то же, а Уиггам является и тем и другим.

Говорит Папа Медведь. Даю описание подозреваемого: мужчина, едет в… каком-то автомобиле в направлении… э-э-э, ну вы знаете, места, где продают чили. Подозреваемый без шляпы. Повторяю, без шляпы (Homer?s Triple Bypass [70]).

Мы думаем, что имеем дело со сверхъестественным существом, скорее всего, мумией. В целях безопасности я отдал приказ разрушить египетское крыло спрингфилдского музея (Treehouse of Horror IV [86]).

Извините, дети. Боюсь, вы никогда больше не увидите тех борзых. Разве что если мистер Бернс продаст вам одну из двадцати пяти, что он получил прошлой ночью (Two Dozen and One Greyhounds [123]).

Это примеры профессиональной некомпетентности Уиггама, которая, конечно, печальна, но с моральной точки зрения нейтральна. Действительно ли он служит и защищает? Только минимально. Однако причиной этого может быть не только некомпетентность, но и мотивы, стоящие за его компетентным, но сомнительным с моральной точки зрения исполнением долга.

Лу: Шеф, в аквапарке дерутся двое парней.

Уиггам: Там все еще продают замороженные бананы?

Лу: Думаю, да.

Уиггам: Поехали (Brother from the Same Planet [73]).

Лу: Похоже, что-то взорвалось в доме Симпсонов.

Уиггам: Забудь, это в двух кварталах от нас.

Лу: Кажется, у них из трубы льется пиво.

Уиггам: Я пошел. Объяви по рации код восемь.

Лу (в рацию): Просим кренделей. Повторяю, кренделей (So It?s Come To This: A Simpsons Clip Show [77]).

Здесь Уиггам не проявляет некомпетентности или лицемерия. Он отвечает на вызов, пусть даже из собственных соображений. А вот когда он берет взятки, употребляет наркотики, нанимает проституток, нарушает долг и злоупотребляет властью, то его лицемерие оказывается налицо.

У вас есть право хранить молчание. Все, что вы скажете, и т. д. и т. п., и т. д. и т. п. (Krusty Gets Busted [12]).

Я порву этот талон, но мне все же придется попросить у вас взятку (A Fish Called Selma [146]).

Ох, неужели никто не может навести в этом городе порядок? (The Secret War of Lisa Simpson [178]).

Ладно, выходите с поднятыми руками, двумя чашками кофе, освежителем воздуха для машины Capricorn и какими-нибудь сладостями с кокосовой стружкой (Marge In Chains [80]).

Не беспокойтесь, продолжайте плавать нагишом. Ну же, продолжайте! Давайте! Ну-у-у… Ладно, Лу, стреляй (Duffless [75]).

Здесь проявляется лицемерие Уиггама — большое и бесформенное, как он сам. Разумеется, оно своекорыстно, как почти всякое лицемерие, но оно не вводит в заблуждение. Вспомните эпизод The Springfield Connection [126], в котором Уиггам, Лу, Эдди и другие полицейские собирают улики против изготовителей поддельных джинсов (а именно, сами джинсы) и оставляют их себе. В результате арест оказывается невозможен за недостатком улик. Любой может убедиться в непоследовательности полицейских, покате примеряют обновки, а шеф произносит свою коронную фразу: «Классно смотритесь, парни!» Почему здесь нет обмана? По двум причинам: во-первых, в нем просто нет необходимости, а во-вторых, Уиггам для этого недостаточно умен.

Неприкрытое лицемерие Уиггама подтверждает, что данный порок в целом гораздо лучше соответствует обычному пониманию, чем это позволяют предположить более мудреные случаи. Сторонники критикуемого мною взгляда могут заявить, что Уиггам не является лицемером именно потому, что в его действиях нет обмана. Но, хотя в сферу компетенции философов входит формирование понятий для теоретических целей, даже им нельзя делать это произвольно или вопреки свидетельствам в пользу более здравого взгляда. Понятие лицемерия нужно уточнять, но при этом следует помнить случай Уиггама. Спрингфилдское лицемерие смешно потому, что оно, в отличие от более сложных примеров, бессмысленно. Да, это не столько исследование современной культуры, сколько допущение. Горькая правда. Но юмор хорошо оттеняет ее вкус.

Даже принимая забавные формы, лицемерие, как правило, является одним из самых предосудительных нравственных пороков. Я говорю «как правило», потому что иногда оно простительно, достойно сочувствия или даже похвалы. Из похвальных случаев можно вспомнить такого литературного героя, как Гекльберри Финн, и такую историческую фигуру, как Оскар Шиндлер. В «Приключениях Гекльберри Финна» Гек помогает бежать рабу, и хотя его действия похвальны, сам он характеризует их как безнравственные. Более внушительный пример: в период Второй мировой войны Шиндлер притворялся нацистом, спасая (с помощью обмана и разных махинаций) жизни многих евреев. Лицемерие похвально, когда оно является необходимым средством достижения достойной с моральной точки зрения цели, как в случаях Финна и Шиндлера. Оно простительно, когда совершается по принуждению, и заслуживает сочувствия, если принуждение несправедливо. Рассмотрим пример Барта, многократно пишущего на доске: «Я не буду напрасно тратить мел» (Bart the Genius [2]). Это кажется случаем лицемерия простительного или даже заслуживающего сочувствия. В конце концов, это наказание, и в расходовании мела с целью отучить человека напрасно тратить мел есть явное противоречие. Однако непонятно, делает ли Барт ценностное заявление, пусть даже имплицитно, когда пишет: «Я не буду напрасно тратить мел». Если здесь присутствует лицемерие, то виноват в нем тот, кто наказал Барта. Будь это Скиннер или Крабаппл, им следует призадуматься.

Насколько мне известно, в «Симпсонах» нет примеров похвального лицемерия, но есть заслуживающие сочувствия случаи. Начнем с Апу. Пытаясь избежать незаслуженной депортации, он маскирует свой нелегальный статус демонстрацией «американских» ценностей. Мы вправе сочувствовать ему и считать проявленное им лицемерие простительным. Когда Апу устает притворяться, его радостные пустые слова в рамках одного предложения сменяются сначала скептицизмом, а затем гневом отчаяния:

Что такое безграничное сострадание Ганеши в сравнении с Томом Крузом и Николь Кидман, которые смотрят на меня своими мертвыми глазами? (Much Apu About Nothing [151]).

Перейдем к Лизе. Оказавшаяся в изоляции, наказанная за свои добродетели, она решает оставить и даже преступить ценности, которые обычно искренне отстаивает, чтобы найти друзей.

Лиза: Мой глупый братец постоянно ходит в библиотеки. Я обычно тусуюсь на улице.

Эрин: А, так ты тоже любишь тусоваться?

Лиза: Ага, и ненавижу заниматься делом.

Эрин: Ага, дела — это стремно (Summer of 4 ft. 2 [153]).

Здесь принуждение не столь сильно и имеет скорее форму психологического давления. И все же ситуация, в которой оказалась Лиза, вызывает сочувствие. Ее лицемерие вызвано разумным эгоизмом. Он, пожалуй, безобиден, в отличие от грубого эгоизма других лицемеров — как спрингфилдских, так и реальных[243].

Я оставил нетронутыми много содержательных философских вопросов, да простит меня Гомер. Тем не менее, позволю себе несколько мелких замечаний. Является ли человек лицемером, если он не дотягивает до разделяемого им идеала? Не обязательно, потому что главное — не отступаться от своих слов. А совершенство едва ли достижимо. Что делать, если одни ценности конфликтуют с другими? Расположите их в порядке значимости и действуйте в согласии с главной ценностью. В противном случае лицемерие неизбежно. Всегда ли лицемерие предосудительно? Да, если оно не навязано и не является необходимым средством достижения нравственной цели. Является ли прямота противоположностью лицемерия? Нет. Прямота — это действие в соответствии со своими истинными, а не заявляемыми ценностями. Как это ни странно звучит, получается, что прямой человек может быть лицемером[244]. Итак, еще раз: что такое лицемерие? Формальный порок, умышленное или неумышленное противоречие между сознательными действиями и подразумеваемыми или поддерживаемыми открыто ценностями. М-м-м… неплохо.

Какой истинный фанат «Симпсонов» хоть раз не потирал ладони и с придыханием не произносил: «Превосходно…»? Типичное для Монти Бернса выражение радости знакомо всем, кто смотрит «Симпсонов», и для любителей шоу это знак того, что в мире все в порядке. Но, несмотря на частое произнесение Бернсом этого словечка, немногое в этом мире радует его. Он несчастлив, хотя ни одно из хорошо знакомых качеств его персонажа не является причиной безрадостности Бернса. Она не вызвана его возрастом, немощностью, многочисленными болезнями, убийством тысяч животных (ради охоты или пополнения гардероба), дурным обращением с подчиненными или неприязнью горожан в целом и женщин в частности. Скорее его безрадостность связана с особым взглядом Бернса на мир, ослабляющим его эмоционально. Подобное отношение к жизни свойственно многим людям. На примере Бернса мы можем научиться, как не следует жить, однако это эссе-предостережение посвящено не доброте или алчности, не богатству или власти. Оно о том, что наслаждение вкусом мороженого может доставлять счастье.

Если мистер Бернс несчастен, то почему? У него есть свой Ксанаду[245] (кто бы отказался от собственного райского уголка, охраняемого псами от девочек-скаутов и прочих незваных гостей?), атомная электростанция, где он царь и бог, «роллс-ройс» с шофером, подконтрольное местное отделение республиканской партии, роскошный гардероб из редчайших материалов, помощник, который в нем души не чает, и шестнадцать призовых гончих. Монти владеет несколькими компаниями (Burns Construction Company и Burns Slant-Drilling Company), основатель и хозяин завода по производству «Патентованного животного раствора малышки Лизы», изобретатель «тотальной сети Бернса». Ему принадлежит «экскалибур» короля Артура, единственное фото обнаженного Марка Твена и раритетный первый проект конституции, в котором есть слово «сосунки». Он даже воссоединился со своим любимым плюшевым медвежонком Бобо. Так в чем же проблема?

Есть три проблемы, мешающие мистеру Бернсу достичь счастья. Я сосредоточусь на третьей, однако первые две также следует упомянуть, поскольку они необходимы для понимания его психики. Во-первых, он окружен излишествами. Все связанное с Бернсом слишком велико: его дом, состояние, власть (и злоупотребление ею), честолюбие, даже его робот Ричард Симмонс. Как богатейший житель Спрингфилда, он может свободно наслаждаться собственной алчностью, как радостно признается сам мистер Бернс. Хотя существует популярная философская традиция, осуждающая подобное излишество и призывающая к умеренности, зритель без всякой философской подготовки поймет, что излишества Бернса не приносят ему счастья. Будучи окружен людьми, он остается одинок. Имея кучу денег, он жаждет еще большую.

Во-вторых, поскольку Бернс все воспринимает абстрактно, как символ чего-то другого, то он придает окружающему излишнее значение, вместо того чтобы наслаждаться вещами как таковыми. В эпизоде Team Homer [140] бесполезный трофей, выигранный в боулинге, оказывается для него важнее приятного, хотя и непродолжительного единения веселых друзей, наслаждающихся командной игрой и пивом Duff. Так завладение призом оказывается единственным его достижением. Проблемность такого подхода состоит в том, что, когда все имеет значение, ничто не успевает стать по-настоящему важным. Бернс во всем усматривает символический образ и особую символическую значимость. Таким образом, все становится примерно одинаково значимым и в итоге надоедает ему.

Это весьма распространенная проблема. Все мы, в той или иной степени, придаем неоправданно большое значение разным событиям своей жизни. Осознание того, сколь мелки бывают вещи, способные нас разозлить или обрадовать, часто поражает. Не менее поразительно то, что мы порой безразличны к чему-то подлинно важному. Однако описанные проблемы миллионера паразитируют на третьей, наиболее фундаментальной проблеме. Ее суть в том, что Бернс воспринимает все слишком символически, в результате та вещь, которой придается символический смысл, перестает существовать или, по крайней мере, доставлять удовольствие. К сожалению, мистеру Бернсу для счастья необходима именно сама вещь. Позвольте мне объяснить.

Отвергнутый и высмеянный женщиной, Сатана устроил совещание с главными искусителями ада. «Что делается для ускорения дегуманизации человека?» — спросил он у собравшихся чинов и сил тьмы.

Один за другим они начали докладывать. Грозные министры зависти, гордости и алчности рассказали о блестящих успехах. Главы комитетов по вопросам похоти и праздности зачитали подробные отчеты. Правоведы распространялись о лазейках в законах. Но Сатана был недоволен. Даже превосходный доклад военного министра не смог его удовлетворить. Он с трудом выслушал длинный трактат о распространении ядерного оружия и вертел в руках карандаши, пока речь шла о философии партизанской войны.

Наконец терпение Сатаны иссякло. Он в ярости разметал со стола бумаги и вскочил на ноги. «Очковтиратели! — взревел он. — Долго мне еще слушать идиотов, пытающихся скрыть свою некомпетентность за цветистыми фразами? Кто скажет хоть что-нибудь новое? Неужели мы остаток вечности обречены только надеяться, как надеялись последнюю тысячу лет?»

И тут поднялся самый младший искуситель. «С вашего позволения, мой господин, — сказал он, — я представлю свою программу». Когда Сатана вновь сел, демон начал рассказывать о проекте создания межведомственного комитета по десубстантизации. Он утверждал, что дегуманизация человека продвигается столь медленно потому, что инфернальная стратегия не смогла лишить человечество его главного оплота. Сосредоточившись на преступлениях против Бога и ближних, она не подорвала его связь с предметным миром. Вещи, заявил искуситель, предлагающие уникальные наслаждения и не перестающие удивлять, постоянно подкрепляют то, что ад изо всех сил старается уничтожить. Пока человек имеет дело с реальными субстанциями, он сам будет крепок. Следовательно, необходима программа по лишению человека вещей.

Сатана явно заинтересовался. «Но как мы будем действовать? — вопросил он. — В современном обществе изобилия у человека больше „вещей“, чем когда либо. Неужели ты считаешь, что при таком богатстве, одержимый материализмом человек не заметит столь очевидный и столь эксцентричный план?» «Не совсем так, мой господин, — сказал искуситель. — Я не считаю нужным отбирать у него что-либо физически. Вместо этого мы будем подстрекать его к умственному отдалению от реальности. Я предлагаю использовать систематическую подмену реальных вещей и существ абстракциями и схемами, аллегориями и метафорами. Человека следует учить воспринимать вещи как символы и использовать не ради их самих, а ради эффекта. Но самое главное, дверь, ведущая к радости, должна быть плотно закрыта».

«Осуществить это не так трудно, как кажется, — продолжал искуситель. — Люди так убеждены в собственном материализме, что поверят во что угодно, прежде чем заподозрят нас в желании утопить их в болоте символических смыслов. Однако я решил подстраховаться и взял на себя смелость подготовить армию телеевангелистов, которые продолжат обличать людской материализм. Человечество будет так поглощено восхитительным чувством собственной порочности, что не заметит тот день, когда мы наконец лишим его связи с реальностью».

При этих словах Сатана улыбнулся, откинулся на спинку трона и скрестил руки. «Превосходно… — сказал он. — Приступайте к делу».

Я мог бы уже закончить свое эссе, потому что мы находим прямое подтверждение моей гипотезы (или, по меньшей мере, очень правдоподобный намек) в эпизоде Rosebud [85], где мы видим следующий заголовок в газете Springfield Shopper.

СЕГОДНЯ У БЕРНСА ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

ОН БЛАГОДАРИТ САТАНУ ЗА ДОЛГУЮ ЖИЗНЬ

И все же…

Бернс (входя): Взгляните на них, Смитерс. Наслаждаются своим мотовством.

Смитерс (театрально): У меня есть для этого гораздо более крепкое слово, сэр, — растрата. Симпсон!

(Гомер замечает их и отбрасывает шар; кто-то кричит.)

Бернс (угрожающе): Послушайте… Я хочу вступить в вашу команду.

Гомер: Во что вы хотите вступить?

Смитерс: Что вы хотите сделать с его командой?

Бернс: У меня произошла неожиданная перемена настроения. Глядя на этих славных молодых спортсменов, наслаждающихся унижением поверженных врагов… м-м-м, я почувствовал такой прилив сил, какого не ощущал с момента, когда последний раз… э-э-э… пускал кровь.

(Позже, после победы в чемпионате.)

Гомер: Ух-ты! Мы победили!

(Гомер, Апу и Мо танцуют, а прыщавый паренек распаковывает трофей. Гомер берет его, но Бернс вырывает трофей у него из рук.)

Бернс: Вы хотели сказать, я победил.

Апу: Но мы же были одной командой, сэр.

Бернс: Ах, боюсь, у меня произошла характерная перемена настроения. Видите ли, команда дает по-настоящему развитому человеку возможность прославиться. Теперь я должен избавиться от своих партнеров по команде, как должен избавиться от лишнего веса, вялых мускулов и жировых складок боксер, прежде чем биться за титул. Пока! (Уходит.) (Team Homer [140]).

Во-первых, Бернс не рассматривает вступление в команду просто как возможность отдохнуть с «приятелями» и попить пива. Об этом он вообще не задумывается, а видит лишь «славных молодых спортсменов, наслаждающихся унижением поверженных врагов». Выиграв трофей, Гомер, Апу и Мо танцуют, радуясь счастливому моменту, но Бернс не наслаждается этим моментом. Ему не свойственны «непосредственность» или «жажда жизни» Гомера[247]. Он думает не о победе, а об отношениях с партнерами, и избавляется от них. То, что Бернс называет своей «характерной переменой настроения», на самом деле таковой не является. Он ведет себя как всегда, рассматривая каждое событие, человека или вещь как символ чего-то другого. Примеров тому в разных эпизодах «Симпсонов» множество.

О том, что для него значит сын:

Что ж, сын, счастлив встретиться с тобой. Приятно знать, что… для меня есть еще одна почка (Burns, Baby Burns [157]).

О своем сходстве с героем холокоста Оскаром Шиндлером:

Шиндлер и я похожи как две капли воды. Мы оба владельцы заводов, оба делали снаряды для нацистов, но мои-то взрывались, черт возьми! (A Star is Burns [121]).

О своем имидже:

Смитерс: Сэр, боюсь, у вас плохой имидж. Если верить результатам маркетингового исследования, люди считают вас кем-то вроде великана-людоеда.

Бернс: Я должен бить их дубиной и хрустеть их костями! (Two Cars in Every Garage and Three Eyes on Every Fish [17]).

О солнце:

Нет, пока мой злейший враг дает нашим клиентам бесплатный свет, тепло и энергию. Я называю этого врага… солнце (Who Shot Mr. Burns? [Part One] [128]).

О наших пернатых и четвероногих друзьях:

Наш продукт называется «Патентованный животный раствор малышки Лизы». Это богатый протеинами корм для скота, изоляционный материал для дешевого жилья, мощная взрывчатка и превосходный хладагент для двигателей. А главное, он производится из полностью переработанных животных (The Old Man and the Lisa [174]).

О произведениях искусства:

Давайте просто возьмем их. Мы все будем богаты, богаты, как нацисты! (The Curse of the Flying Hellfish [150]).

Говорит ли мой тезис лишь о том, что мистер Бернс перестал в душе быть ребенком? Возможно. Но если мы задумаемся над тем, каким видят мир дети, то обнаружим, что им тоже нередко свойствен символизм или, по крайней мере, репрезентационизм. Когда ребенок играет, например, в солдатики, то представляет себе настоящих солдат и важное сражение. Когда девочка играет с куклами, то представляет, что она или ее куклы играют некую важную социальную роль, намного более важную, чем сама игра.

Поэтому дело не в том, что мистер Бернс уже не ребенок или не ведет себя как ребенок. На самом деле именно укоренившаяся привычка к символическому толкованию не позволяет ему обрести счастье. Почему? Существует популярная концепция счастья, согласно которой оно состоит из двух компонентов. Первый компонент (который мы не будем обсуждать) — это определенные эмоции, сопровождающие некое явно благоприятное обстоятельство. Второй компонент связан с характером человека. Чтобы быть счастливым, необходимо любить или получать удовлетворение от тех составляющих образа жизни и обстоятельств, которые кажутся человеку важными и неотъемлемыми от его индивидуальности[248].

Но мы, конечно, знаем, что мистер Бернс хотел бы видеть свою жизнь существенно иной. Он находится в постоянном поиске лучшей доли, примеряя на себя жизнь спортсмена, губернатора, невинного ребенка и так далее. Любая идея Бернса о том, как улучшить свою жизнь, предполагает некое превращение, точнее, превращение в определенный тип. Ничто не кажется ему приятным, смешным или желанным, если это не означает или не символизирует нечто другое, нечто большее и более важное.

Почему такой репрезентационизм препятствует счастью? Если мы на время оставим соображение о том, что репрезентационизм Бернса порожден планом Сатаны лишить его человечности, то обнаружим более интересное философское обоснование моего утверждения. Большинству старшекурсников, изучающих философию, известно о разграничении между внутренним и инструментальным благом. Инструментально благие вещи хороши лишь потому, что ведут к другим благим вещам или как-то связаны с ними. Те вещи, к которым они ведут, являются благими также либо инструментально, либо внутренне. (Инструментальное благо еще называют внешним.) Внутренне благие вещи хороши сами по себе. Они хороши не потому, что позволяют достичь некоего результата или ведут к чему-либо благому, приятному или вообще имеют какие-либо последствия, не потому, что ведут к какому-либо благу, а потому, что сами представляют ценность. Они являются благими просто потому, что они таковы, каковы они есть, и других подтверждений их благости не требуется.

Рассмотрим удовольствие. Мы находим, что удовольствие может быть как внутренне, так и инструментально благим. Например, инструментально благое удовольствие, возможно, испытывает мой пес, когда я хвалю его за исполнение команды. Я считаю это инструментальным благом, потому что ощущаемое моим псом удовольствие делает более вероятным повторное исполнение им команды, когда я ее отдам. Однако ощущаемое им удовольствие может также быть внутренне благим, и даже как-то странно задаваться вопросом: «И что же хорошего в удовольствии?» Объяснять суть внутреннего блага удовольствия практически равнозначно объяснению сути удовольствия вообще. Заметьте, что удовольствие, конечно, может быть благим внутренне, но дурным инструментально. Например, допустим, что я решил сделать себе укол героина. Испытываемое мною удовольствие будет благим внутренне, но дурным инструментально, поскольку удовольствие, полученное от употребления этого наркотика, может привести к различным проблемам со здоровьем, психикой, финансами и т. д.

Но вот что интересно: возможно ли существование инструментального блага без внутреннего? Можем ли мы иметь инструментальное благо (то есть нечто такое, что мы признаем благим, памятуя о каком-либо другом благе, которое может стать следствием первого) и при этом считать, что внутреннего блага не существует? Нет, это невозможно. Благо в чем-то подобно чеку, выписываемому человеком с целью оплатить долг. Если Гомер выписывает чек и имеет на счету деньги, чтобы его обеспечить, то чек действительно представляет ценность. Но если Гомер выписывает чек, который имеет ценность лишь в том случае, если чек Барни пополнит счет Гомера, тогда чек Гомера не является бесполезным только при условии наличия денег у Барни. Но что, если у Барни будут деньги лишь при условии, что чек Мо пополнит его счет? Тогда получится, что каждый человек рассчитывает на другого, кто бы, так сказать, замкнул петлю. Разве не очевидно, что ни у кого нет денег? Иначе говоря, если каждый рассчитывает на то, что деньги появятся у другого, то денег нет ни у кого, не правда ли? Подобным образом и инструментальное благо является благом лишь в том случае, если ведет к чему-либо другому, предполагающему благо. Инструментальное благо сомнительно в том смысле, что, например, возможность обмена денег на булочку с повидлом все же не позволяет нам говорить о деньгах как о чем-то внутренне благом, а не как об орудии достижения внутреннего блага. Если бы существовало только инструментальное благо, то деньги являлись бы благими лишь в том случае, если бы на них можно было купить инструментально хорошую булочку с повидлом, которая, в свою очередь, являлась бы хорошей только в том случае, если бы приводила к инструментально благому повышению сахара в крови… и так далее. Цепочка была бы бесконечна, поскольку инструментальное благо всегда является благом лишь в связи с чем-то, что порождается, или чем-то, что как-то связано с другой вещью. В результате происходит бесконечный поиск первоисточника, не дающий понять, имеет ли благо какое-либо основание и есть ли почва под утверждением о том, что, например, деньги — это благо. Так и в мире мистера Бернса, где все является образом чего-то другого, где все лишь символизирует нечто другое и приобретает смысл только в свете чего-либо другого, ничто, кажется, не имеет значения. Здесь все нереально и не имеет подлинной силы, поскольку все рассматривается только в связи с чем-то иным. Если, например, приз за первое место в боулинг-турнире является таковым только благодаря его связи с эффектной победой, то появляется проблема, сходная с противопоставлением внутреннего и инструментального блага.

Вы наверняка заметили, что если все приобретает смысл лишь в связи с чем-то другим, как это происходит в мире мистера Бернса, то эффектная победа, подкрепляющая акт завоевания трофея, сама должна быть чем-то подкреплена, и все эти «подпорки» необходимы для того, чтобы акт имел реальное значение. Избавиться от них можно, лишь добравшись до чего-то, имеющего внутреннее значение и являющегося в известном смысле простым и основополагающим, а не символическим или репрезентативным. Ничто в мире Бернса не может иметь значения, и мы вправе сделать вывод, что по причине отсутствия значимых вещей Бернс быть счастливым неспособен. Одним из признаков несчастливой жизни является бесцельность, а счастливой — целенаправленность.

Есть еще одна проблема, связанная с тем, как мистер Бернс пытается обрести счастье. Бернс способен наслаждаться вещью лишь в том случае, если она символизирует что-либо, и символизируемое этой вещью часто находится в прошлом или будущем. Из-за такого репрезентационизма мистер Бернс в своих поисках способа достижения счастья не замечает ценности конкретного момента. Способ, который он предпочитает, состоит в том, чтобы оценивать не сами имеющиеся в данный момент объекты, а то счастье, которое они должны обеспечить. Но данный способ никогда не приносил счастья. Одна восточная пословица гласит: «Нет пути к счастью. Путь — это и есть счастье». Репрезентационизм Бернса, вошедший в привычку, должен был по идее принести ему счастье. Это есть проявление веры мистера Бернса в то, что к счастью нужно сознательно стремиться. Однако люди, которые счастливы (причем не мимолетно), не ищут счастья или пути к нему. Они не стали счастливыми в результате цепочки неких сознательных поступков. Это объясняется тем, что в традиционном смысле счастье — это не эмоциональное последствие, а, скорее, особое расположение духа.

Каковы надежды Бернса на обретение счастья? Логически никакого препятствия, мешающего старику Монти обрести его, нет. В самом деле, в различных эпизодах он, пусть недолго, но чувствует себя счастливым, на что намекает и название данного эссе. Когда на местном празднике мистер Бернс пробует мороженое и говорит мистеру Смитерсу: «Мне действительно нравится это так называемое „замороженное“», мы видим в Бернсе зерно счастья, видим, как он наслаждается чем-то как таковым, а именно — приятным на вкус холодным мороженым (Bart?s Inner Child [88]). Здесь мистер Бернс предстает в своем лучшем виде (хотя и не самом забавном). На какое-то время он перестает быть подлым. В этот момент он проявляет свое незнание простых радостей «синих воротничков». Данная сцена важна, так как она свидетельствует о способности Бернса получать удовольствие от обычных вещей, не впадая в символизм и репрезентационизм. Таким образом, мистер Бернс действительно может испытывать счастье.

Но это не откровение. Очень немногие люди (даже несчастные) не переживают счастливых моментов, пусть даже это такие моменты, когда они забывают быть самими собой, подобно мистеру Бернсу. Он на мгновение забыл о своей привычке придавать всему символический смысл, но значит ли это, что он может быть счастлив продолжительное время? Может ли он превратиться из того, кто не усматривает в жизни реального смысла, в человека, способного испытывать подлинное удовольствие и наслаждаться так называемым «замороженным» постоянно? Маловероятно, конечно. Хотя истории, подобные «Рождественской песне» Диккенса, склоняют нас к мысли о том, что озлобленные пожилые люди способны перемениться, в действительности 104-летний старик[249], пропитанный злобой, ненавистью, печалью, гневом, алчностью и жаждой власти, имеющий дурную привычку отвергать непосредственную ценность переживаний, едва ли станет другим (даже если ему позволят продюсеры).

Заповедь «и люби ближнего твоего, как самого себя» (Евангелие от Матфея, 19:19) является краеугольным камнем христианской этики. Однако (как и в случае со многими другими добрыми нравственными принципами) не вполне ясно, что она означает и чего требует. Среди всех поступков Неда Фландерса, иллюстрирующих данную заповедь, наиболее интересным с философской точки зрения кажется тот, что имел место в эпизоде Home Sweet Home-Diddily-Dum-Doodily [131]. В нем Фландерсы становятся приемными родителями Барта, Лизы и Мэгги. Во время обучающей библейской игры Нед узнает от Лизы, что дети Симпсонов не были крещены, и решает незамедлительно совершить таинство. Причина, объясняющая его порыв, очевидна: Фландерс верит, что без крещения они не обретут спасения. Но, как это ни странно, такое чувство долга, похоже, не выходит за пределы его дома. Раньше он никогда не пытался крестить Барта, Лизу или Мэгги (возможно, от незнания), да и после не делал ничего подобного. Кроме того, его чувство долга не распространяется на явно нехристианские персонажи. Итак, встает следующий философский вопрос: в какой мере заповедь «люби ближнего твоего…» согласуется с терпимостью к убеждениям и поступкам ваших ближних, если вы считаете, что приверженность таковым обречет их на вечные муки? Как можно по-настоящему любить человека, не пытаясь отвратить его от такой участи? Вопрос становится еще более сложным, если мы рассматриваем принцип «люби ближнего твоего, как самого себя» в его целостности. В конце концов, явным признаком любви к себе являются именно действия, порожденные желанием по возможности предотвратить собственное вечное страдание. Таким образом, если от вас требуется любить ближнего, как самого себя, а следствием любви к себе является стремление избежать страдания (включая вечное), то, по-видимому, от вас требуется также стараться предотвратить осуждение на вечные муки других людей. А данное требование подразумевает попытку окрестить их. Однако Нед не пробует делать этого, если только речь не идет о находящихся у него на попечении детях. Итак, наша задача — выяснить, могут ли быть оправданы поступки Неда в свете его убеждений.

Следует сразу же признать, что эта задача странная. Какой смысл рассуждать о (возможных) убеждениях вымышленного персонажа? Нед Фландерс является лишь тем, чем ему позволяют быть Мэтт Гроенинг и команда. Право же, сложно усмотреть глубокий смысл во фразах типа: «Неду следовало бы сказать или сделать X или полагать Y» или даже «Эти аргументы оправдывают действия Неда», потому что, очевидно, Нед в действительности не полагает и не совершает поступков. Итак, как же нам понимать стоящую перед нами задачу?

Во-первых, можно представить, что Нед — реальный человек. Тогда наши рассуждения примут примерно такую форму: «Если бы Нед был настоящим и действовал так же, то как можно было бы оправдать его действия с философской позиции?» Однако это не поможет. Нам нужны не гипотетические выводы, а истинное понимание того, как можно оправдать определенные действия. Искомое оправдание должно быть верным независимо от того, совершаются ли поступки реальным человеком или мультипликационным персонажем по имени Нед. В самом деле, мы ведь рассматриваем действия (а не персонаж Неда или Неда как потенциально реального человека) и поэтому должны мыслить о персонаже как олицетворяющем определенного рода поступки — поступки, которые можно оценивать независимо от обстоятельств их совершения.

Также следует уточнить, что мы не ставим задачи объяснять действия, а намерены лишь представить возможное их оправдание. В чем разница? Единственное, что способно объяснить «действия» Неда, — это тот факт, что он был таким задуман. Хотя можно говорить, что Нед делал то-то и то-то, поскольку считал это необходимым, или что-то в этом роде, мы уже показали, что, строго говоря, у Неда нет убеждений. Объяснять действия — непростая и подчас бесполезная затея. Например, чем объясняется смерть невинного человека в результате огнестрельного ранения? Это крайне неопределенный вопрос, поскольку любое допустимое объяснение, в свою очередь, обречено быть крайне неопределенным. Возможно множество допустимых ответов: виной общества, безумием, ошибочным опознанием, нажатием на курок направленного на жертву заряженного пистолета, пулей, раной, недостаточным снабжением мозга жертвы кислородом и, конечно, вечный ответ: волей Божьей. Так чем же на самом деле объясняется действие? Непонятно, можно ли ответить на данный вопрос однозначно. В любом случае заметьте, что объяснения чаще оказываются психологическими, социологическими, биологическими и даже теологическими. Нам же предстоит выяснить, чем оправдывается действие. Какие соображения делают данные поступки сообразными с данными убеждениями?

Итак, нас интересует ряд действий, совершаемых Недом Фландерсом в эпизоде Home Sweet Home-Diddily-Dum-Doodily [131]. О каких действиях идет речь? Имеется в виду не попытка Неда окрестить детей Симпсонов, попавших под его опеку. Она-то как раз не вызывает особенно трудных философских вопросов. Дать возможное оправдание этому действию довольно легко. Всегда следует поступать во благо интересов тех, о ком вы заботитесь. Что такое забота о других, как не помощь им в осуществлении их наилучших интересов? А когда другие оказываются у вас на попечении (как, например, дети в родительском доме или дети Симпсонов в доме своих приемных родителей Фландерсов), это подразумевает не только помощь в достижении их целей, но помощь в достижении именно благих целей, какими их видит опекун или родитель. Пусть Барт и Лиза не считали, что крещение пойдет им на пользу, именно на опекунах лежит ответственность действовать в интересах детей вне зависимости от убеждений последних.

Мы должны ответить на следующий вопрос. Если Нед верит, что без крещения вечная жизнь недостижима и что нужно любить ближнего как себя самого, то почему в остальных случаях он не старается окрестить некрещеных из любви к ним? Любовь к кому-либо предполагает действия во спасение земной жизни этого человека или, по крайней мере, попытки ее спасения. Более того, многие согласятся, что данное требование не ограничивается теми, кого вы любите: следует пытаться спасти жизнь человека, даже если вас с ним ничто не связывает. Следовательно, данный моральный долг кажется еще более обязывающим, если вы любите этого человека. Но если моральный долг требует от вас спасти чью-либо земную жизнь, когда вы считаете, что она в опасности, то, следовательно, он же требует от вас спасти и вечную жизнь человека, если вам кажется, что ей угрожает опасность. Таким образом, если вы разделяете воплощенные во Фландерсе убеждения, то моральный долг обязывает вас стараться окрестить всех людей, обязывает не менее сильно, чем если бы вы старались спасти чью-либо жизнь. Но Нед явно не пытается это сделать. И этого не делает большинство людей, разделяющих данные убеждения. Можно ли считать, что они просто непоследовательны? В общем смысле вопрос звучит так: «Можно ли оправдать отсутствие действий во спасение чьей-либо вечной жизни, оказавшейся под угрозой?» Вот какое действие (или бездействие) требует оправдания.

Ясно, что решить эту проблему намного труднее, чем ответить на вопрос о том, было ли оправданным стремление Фландерсов окрестить маленьких Симпсонов. Давайте выстроим аргументы более систематично, выводя их из главного принципа «люби ближнего твоего, как самого себя». Заметьте, что долг здесь предполагает именно попытку спасти чью-либо жизнь, а не обязательно достижение успеха.

1. Следует любить ближнего как самого себя.

2. Любовь к кому-либо предполагает попытку спасти его или ее жизнь.

3. Если моральный долг обязывает вас постараться спасти земную жизнь человека, то вы морально обязаны постараться спасти и вечную его жизнь.

4. Если моральный долг обязывает вас постараться спасти вечную жизнь человека, то вы морально обязаны попытаться дать ему или ей все необходимое для обретения вечной жизни.

5. Крещение необходимо, чтобы снискать жизнь вечную.

6. Следовательно, моральный долг обязывает вас постараться из любви крестить всех ради спасения их вечной жизни.

Посылки 1 и 5 мы считаем исходными, и, конечно, это разделяемые Недом Фландерсом убеждения. Истинность посылки 2 кажется самоочевидной, но нам придется выяснить, возможны ли случаи, когда из любви следует воздержаться от спасения чьей-либо жизни. Посылка 3 также кажется сомоочевидной. Пункт 6 является выводом из предыдущих посылок. Посылку 4 мы пока не обсуждали, и ей следует уделить внимание.

Возможны ли случаи, когда вы обязаны действовать во имя некой цели, но не обязаны использовать средства, ведущие к ее достижению? Это кажется маловероятным, но давайте рассмотрим два сценария. Во-первых, допустим, что вы морально обязаны спасти кого-либо, но физически не способны сделать это (например, потому, что этот человек находится на другой стороне планеты). Если моральный долг не обязывает вас делать что-либо физически невозможное, то складывается ситуация, когда вы обязаны стремиться к цели, но не обязаны принимать соответствующие меры. В этом случае было бы ошибкой полагать, будто вы можете совершить действие, когда вы физически не способны принять необходимые меры. Действие можно совершить, только если присутствуют необходимые для этого условия. Поскольку нравственный долг не обязывает вас совершать невозможные поступки, то вы не обязаны достигать цели. Значит, ответственность лежит на вас лишь в том случае, если вы способны принять меры[250]. Во втором сценарии моральный долг обязывает вас спасти кого-либо, но для этого вам придется действовать аморально. Поскольку моральный долг не может обязывать вас действовать аморально, вновь складывается ситуация, когда требуется достичь цели, не прибегая к средствам. Вопрос в том, что происходит, если сами средства аморальны. Если возможно, что при некоторых обстоятельствах безнравственно пытаться крестить кого-либо, то доказательство распадается. Но что это могут быть за обстоятельства? Конечно, возможны аморальные способы крестить кого-либо. Например, можно крестить человека обманом или против его воли. Но из данного сценария можно сделать лишь тот вывод, что одни способы крещения более нравственны, чем другие. Это неудивительное умозаключение, оно не ставит нашу аргументацию под угрозу[251]. Более серьезная проблема заключается в том, Что если крещение дает надежду на вечную жизнь, то цель оправдывает средства. Возможное благо, проистекающее из действия, перевешивает аморальность средств. Пусть так, но нам не решить этой проблемы, не поняв, при каких условиях можно, соблюдая нравственный принцип, воздержаться от помощи в обретении спасения через крещение. Мы обнаружим, что решение исходной проблемы также ликвидирует сомнение насчет того, может ли цель оправдать средства. Пока же давайте примем четвертую посылку и обратимся непосредственно к возможности оправданного неучастия в спасении чьей-либо вечной жизни во имя любви.

Во-первых, я думаю, мы должны пристально рассмотреть основной задействованный здесь нравственный принцип, требующий «любить ближнего твоего, как самого себя». Под «ближним» мы будем понимать — как это обычно делается — всех людей, а не только соседей (хотя, разумеется, более узкое понимание все равно подходит Фландерсам и Симпсонам)[252]. Данный принцип сходен с золотым правилом нравственности («поступай с другими так, как ты хочешь, чтобы поступали с тобой»). Оба указания выводят должное действие на основании отношения человека к самому себе. Люби других так же, как любишь себя; поступай с другими так, как ты хочешь, чтобы поступали с тобой. Недостаток всех подобных теорий состоит в том, что за ними кроется, так сказать, «проблема мазохизма». Возьмем золотое правило: что, если человек, ищущий сексуального возбуждения, желает, чтобы другие причиняли ему боль? Состоит ли моральный долг такого человека в причинении боли другим с целью доставить им сексуальное удовольствие? Интересно, впрочем, то, что такая проблема в меньшей степени актуальна для принципа «люби ближнего твоего». Мы должны любить ближних так, как любим самих себя. Поскольку данное обязательство включает проецирование нашей любви к себе на любовь к другим, такой путь оказывается закрытым. Желание гораздо шире любви, и не все, что можно желать самому себе, сообразно любви к себе. Можно с легкостью утверждать, что мазохизм не может сочетаться с надлежащей любовью к себе, но тогда, конечно, встает вопрос о разграничении между надлежащей и ненадлежащей любовью к себе. Рассмотрим такую разновидность любви к себе, как самолюбование (чрезмерная гордыня, считавшаяся в Средневековье худшим из пороков и корнем пороков остальных). Такая форма любви к себе не соответствует принципу «люби ближнего твоего, как самого себя». Чтобы убедиться в этом, достаточно взглянуть на форму принципа. Он призывает нас относиться к другим так, как мы относимся к себе, но самолюбование подавляет внимание к окружающим. Если мы склонны к нарциссизму, то не способны любить других, тем более — как самих себя. Ясно, что это нравственно неправильная форма любви к себе. Такого рода любовь к себе не может распространяться на других, и, следовательно, во избежание внутреннего противоречия, исходный принцип должен взывать к иной форме любви к себе, нежели нарциссизм.

Итак, как же нам понимать любовь к себе? Она подразумевает, как минимум, стремление к использованию средств, ведущих к самосовершенствованию. Конечно, этим все не исчерпывается. Например, стремление к самореализации должно сопровождаться пониманием себя. Но, по меньшей мере, любить себя означает стараться расти как личность. Это вовсе не предполагает потакания собственным желаниям и прихотям. Скорее, это всегда требует оценки желаний и вплетения их в полноценную, приносящую удовлетворение жизнь. Таким образом, любить ближних, как самих себя, значит, по меньшей мере, добиваться роста ближних как личностей, способствовать развитию в них благородных качеств. Заметьте также, что благородные качества могут быть не только независимы от эгоизма, но и противоположны ему. Одно из лучших человеческих качеств — это склонность ставить принцип превыше собственных эгоистичных желаний. Действительно, мы хвалим тех, кто не только действует вопреки своекорыстным порывам, но и жертвует собой ради того, чтобы поступить нравственно. Следовательно, любить других — значит также поощрять их следовать принципам, не всегда связанным с их желаниями. Это замечание очень уместно в нашем обсуждении принципа «люби ближнего твоего, как самого себя». Он как раз призывает нас соблюдать подобные принципы. Иными словами, в установках вроде «люби других, как самого себя» содержится идея о том, что нужно руководствоваться принципом, а не эгоистической любовью к себе.

Здесь мы можем вернуться к тому, на что уже обращали внимание выше. Вторая посылка в наших аргументах гласит: «Любовь к кому-либо предполагает попытку спасти его или ее жизнь». Теперь мы можем убедиться в том, что бывают случаи, когда из любви следует воздержаться от попытки спасти чью-либо жизнь. Если признать, что любовь к другим обязывает нас поощрять их к соблюдению высоких принципов вместо простого удовлетворения порывов и желаний, то становится ясно, что возможны случаи, когда человек готов рискнуть жизнью ради одного из таких принципов. Если мы ставим некоторые принципы превыше интересов, то их следует ставить выше главного интереса — самосохранения. Начинает казаться, что принцип «люби ближнего твоего, как самого себя» может фактически привести нас к ситуации, когда правильным будет не спасать чью-либо жизнь. То есть в случаях, когда люди придерживаются принципа, который, будучи реализованным, укрепляет лучшие стороны их натуры, вмешиваться не следует, даже если в результате их жизнь подвергается опасности. В качестве очевидного примера представим ситуацию, когда кто-то (понимая, что это может стоить ему жизни) из принципа отказывается выполнять приказ и убивать мирных граждан.

На это можно уверенно возразить, что никто в «Симпсонах» не придерживается таких принципов. Даже самый принципиальный персонаж — Лиза — не принадлежит к этой категории людей, поэтому данный аргумент спорен. Но, с другой стороны, мы рассматриваем Неда и прочих персонажей не как таковых, а только как исполнителей ряда действий, и стараемся выяснить, как эти действия можно оправдать. На первый взгляд кажется, что если они и бывают оправданны, то очень редко. И все же наметились контуры решения проблемы. Знакомые с историей философии читатели, наверное, уже догадались, что наши выводы близки к выводам Иммануила Канта, сделанным им по другим поводам. Давайте рассмотрим его описание автономии, чтобы завершить наметившуюся картину.

На данный момент наша точка зрения включает два элемента — действия согласно принципу и действия независимо от интересов. Кант считал оба этих фактора необходимыми для того, чтобы действие являлось нравственным[253]. Первый он считал тривиальным. Кант утверждал, что за каждым действием (независимо от нашего знания) стоит некий принцип — максима. Нравственная ценность действия зависит от природы направляющей его максимы. Некоторые максимы отражают личные интересы (весьма распространенная из них — «действуй так, чтобы получить наибольшее удовольствие»), другие — нет. Мы убедились, что требование «люби ближнего твоего, как самого себя» — это пример максимы, не отражающей личные интересы. Согласно Канту, действие нравственно, только если оно мотивировано самой моралью, то есть если человек делает что-либо, потому что это правильно. Одни и те же поступки могут совершаться по разным причинам, но подлинно нравственными оказываются лишь те, что сделаны по моральным соображениям. Это не означает, что действия одновременно не могут служить нашим интересам. Просто своекорыстные интересы не могут мотивировать действие, считающееся нравственным.

Но в каких случаях действия совершаются не из эгоистичных интересов? Кант признавал, что это непростой вопрос. Он даже пишет, что невозможно определить, когда человек действует по-настоящему нравственно, но главным остается то, что возможно поступать нравственно. Можно действовать из принципов независимо от собственных интересов. Однако в дополнение к соблюдению принципов необходимо сознавать, почему ваше действие является подлинно нравственным. Необходимо хотя бы понимать, что вы действуете согласно выбранному принципу. Значит, чтобы поступать нравственно, необходимо сделать моральный принцип своим собственным принципом. Конечно, похвально, когда кто-то инстинктивно поступает великодушно, но подлинно нравственное действие предполагает, что человек решает сделать моральный принцип своим руководящим принципом. Вы задаете себе принцип, решаете, как следует поступить, и поступаете согласно данному принципу. Только в этом случае вы не просто подражаете другим, и только в этом случае, согласно Канту, вы становитесь по-настоящему свободны[254]. Кант называет такую истинную свободу автономией, и она отличается от того, что мы будем называть метафизической свободой. Метафизическая свобода — это способность инициировать новые причинно-следственные связи (например, способность двигать рукой по собственной воле без постороннего вмешательства). Автономия же — это способность принимать решения о собственных действиях посредством выбора для них определенного принципа. Это принятие ответственности за максиму своих действий.

Рассмотрим данное свойство кантовской автономии в контексте нашего главного вопроса. Мы пытаемся найти возможное оправдание 1) вере в то, что нужно любить ближнего, как самого себя, 2) вере в то, что без крещения ваш ближний обречен на вечные страдания, да еще и 3) неучастию в крещении вашего ближнего. Начали вырисовываться условия, при которых такое действие правильно. Если человек действует согласно принципу (благодаря которому он или она совершенствуется), ставящему под угрозу жизнь этого человека (включая вечную жизнь), то вам, возможно, следует не вмешиваться из соображения любви к своему ближнему. Но, конечно, если действие осуществляется в соответствии с принципом, воспринятым бессознательно, тогда все не так просто. Если человек не принял принцип своего действия сознательно и не сделал его своим собственным принципом, тогда, похоже, появляется обязательство вмешаться, так сказать, «от его же имени». Если любовь к себе обязывает вас следовать принципам, которые позволяют вам совершенствоваться, тогда любовь к другим требует помочь им делать то же самое. Но это предполагает, что вы поможете им выбрать для себя эти принципы, и лишь при таких условиях установка «люби ближнего» обязывает вас уважать их решение. Итак, для решения нашей задачи, кажется, необходима главная составляющая кантовской теории автономии воли — самостоятельный выбор в пользу нравственных принципов. Но как найти такие принципы и сделать их своими собственными? Как дистанцироваться от своих склонностей настолько, чтобы это стало возможно? Кант советует опираться на разум. Вспомните наши три критерия нравственного действия: это 1) следование принципу, который 2) не зависит от наших интересов и 3) который мы выбрали сами. Для всех трех условий необходим разум. Именно он позволяет нам отказаться от непосредственных желаний, руководствоваться принципом и решать, действительно ли предполагаемое действие совершается по моральным (или эгоистическим) соображениям. Для нас особенно важно то, что именно разум позволяет нам судить, действительно ли человек рискует своей вечной жизнью на основании того, что он (или она) считает более достойным принципом. По Канту, разум позволяет сформулировать правильный нравственный принцип. Разум отвлекает нас от частных интересов и, таким образом, унифицирует наше суждение. Эта унификация — ключ к тому, что Кант называет категорическим императивом, то есть принципом, который дает нам понять, когда наши максимы нравственны. Действуйте только согласно тем максимам, которые желанны для вас в качестве универсальных законов[255]. Нам нет нужды следовать за Кантом в его крайнем формализме, но, объясняя значение любви к себе, мы уже видели, как встает вопрос об универсальности. Мы должны по крайней мере согласиться с Кантом в том, что условием автономии является отступление от собственных желаний с целью осмысленного принятия принципа действия. Укрепление разумного отношения к желаниям есть совершенствование благородных сторон своей натуры. Принцип «люби ближнего твоего», как минимум, обязывает вас совершенствовать свою способность использовать разум с такой целью.

Итак, представление об автономии сложилось. Любовь к ближнему не обязывает вас пытаться спасти вечную жизнь человека, если он действует автономно. С помощью Канта мы заключаем, что автономная деятельность имеет четыре составляющие. Вы должны действовать согласно принципам, которые не зависят от ваших интересов и которые вы выбрали осознанно. Эти принципы должны способствовать вашему совершенствованию и являться результатом размышления о том, как надобно поступать. В таком случае действия Неда могут быть оправданны. При таких условиях вторая посылка из нашего предыдущего аргумента («Любовь к кому-либо предполагает попытку спасти его или ее жизнь») иногда оказывается ложной, и аргумент теряет силу[256].

И все же, разве это не сводится к распространенному мнению о том, что не следует вмешиваться в чужие дела? В чем отличие нашего аргумента? Хотя верно, что если человек осознанно выбрал свои цели, то он выполнил одно из условий, все равно остается проблема выбора принципов, действующих независимо от желаний. Если человек поступает скорее из собственных интересов, нежели из независящих от них принципов, тогда жизнь не может быть принесена в жертву высшему интересу. Исключение составляет случай, когда речь идет о заинтересованности в вечной жизни, но в этом все дело. Если люди действуют не из принципа, а из интереса, тогда помощь им в обретении вечной жизни сообразна их целям, понимают они это или нет. Поэтому нельзя сказать, что к выбору следует отнестись толерантно просто потому, что человек его сделал. Только иногда выбор человека (рациональный, независимый от интересов принципиальный выбор) освобождает людей вроде Неда Фландерса от обязанности помогать кому-либо обрести спасение посредством крещения во имя «любви к ближнему, как к самому себе». Тогда, пожалуй, вполне сообразно, что в конце эпизода Фландерсу удается крестить только одного человека, который, как никто другой среди персонажей мультфильма, руководствуется непосредственными влечениями, — своего соседа Гомера Симпсона.

Если читатели ожидают философской аргументации в отношении эвристической функции художественного вымысла [fiction] и думают, что мы обратились к труду Гомера, прославленного эпического поэта Древней Греции, то, очевидно, отсылка в таком контексте к Гомеру Симпсону окажется для них сюрпризом. Хоть и не все с этим согласятся, демонстрируемые по развлекательным каналам «Симпсоны» иллюстрируют некоторые общие замечания, сделанные философскими авторами о легких жанрах искусства. Этот мультфильм хорошо подходит для подобных упражнений по причине общей распространенности характеров и сцен, уместности (при всей их легкомысленности) обыгрываемых тем, уникальной природы средств выражения и апелляции к массам. Так как я заинтересован в теме «наставнической функции вымысла», я сфокусируюсь больше на том, как «Симпсоны» воспитывают, нежели на том, чему они учат. Если я буду приводить примеры, то не с намерением точно выявить ту или иную смысловую нагрузку, которую «Симпсоны» могут нести.

В других главах этой книги мои соавторы обсуждают некоторые из преимуществ просмотра «Симпсонов». Помимо прочего, они полагают, что постоянный просмотр сериала может расширять культурный горизонт и информировать нас об американских ценностях. Но раз уж мы не можем расшифровать все намеки «Симпсонов», то хотя бы надеемся вдохновить как можно больше людей смотреть это шоу, которое выглядит в большей степени развлекательным, нежели поучительным, более внимательно.

Большинство американцев привязаны к «Симпсонам» Мэтта Гроенинга. Однако фильм показывается по телевидению во множестве зарубежных стран, так что его смотрит множество неамериканцев. Любят «Симпсонов» или нет, но популярность и долгая жизнь сделали фильм частью современной культуры. Жаждущие «Симпсонов» зрители еженедельно наблюдают очередное фиаско в жизни Гомера, Мардж, Барта, Лизы и маленькой Мэгги. Они смотрят поздние повторы, выстраивая в уме иерархию любимых реплик и сцен. Цитируемые в радости и в горе, известные фразы из фильма даже стали частью разговорного английского. Помещенная в Спрингфилд — город без штата — семья Симпсонов пародирует стереотип американской семьи. Фильм развлекает нас своими смешными ситуациями, смесью комического диалога и естественного юмора с таким же успехом, как и другие популярные комические мультфильмы (такие, как «Три простака», «Молодожены», «Флинстоны»)[257]. Как, однако, фильм помогает нам научаться?

В отличие от философов, большинство людей полагают, что искусство, бесспорно, нас учит. С тех пор как Платон в V веке до нашей эры предложил свою критику искусства, философы спорили, может ли искусство обучать. Сегодня эти дискуссии продолжаются. В фокусе этих дебатов находится эвристическая функция вымысла. Долгие века люди использовали рассказываемые истории в качестве средства наставления, однако философы традиционно с подозрением относились к образовательной ценности литературы. Недавно тем не менее многие из них начали восхвалять ее назидательную способность. Не исключено, что Марта Нуссбаум является самым известным защитником этого притязания[258]. В работе Love?s Knowledge Нуссбаум делает отважное заявление, что определенные истины могут быть адекватно переданы только средствами искусства. Когда она обосновывает свое озарение, то фокусируется на неподражаемой способности литературы раскрывать моральные истины. Используя работу Нуссбаум как отправную точку, дальше я буду рассматривать то, как художественное произведение вызывает глубокую рефлексию индивида, рефлексию такого рода, который не только способствует более острому пониманию, но также и нравственному росту. Я использую популярное телевизионное шоу «Симпсоны», чтобы представить свои соображения относительно функции вымысла. Хотя некоторые его особенности могут казаться несовместимыми с эвристической функцией, я продемонстрирую, что «Симпсоны» хорошо подходят для иллюстрации моих мыслей из-за карикатурной простоты персонажей и постановки, легкомыслия, мультипликационных средств выражения и массовой популярности.

Перед тем как изложить свои взгляды на художественный вымысел в общем и «Симпсонов» в частности, необходимо обсудить основания, а именно позицию Нуссбаум и тот скептический довод, на который Нуссбаум отвечает. Обычно те, кто отрицает способность литературы научать, черпают свой скептицизм в сомнениях относительно способности вымысла воспроизводить реальность, опасаясь способности хитросплетенных слов подрывать рациональное мышление. Они заявляют, что истории о несуществующих людях и никогда не имевших место событиях не могут предоставить нам стоящую информацию о реальном мире, что чувства, вызываемые литературой, обычно препятствуют, нежели способствуют трезвой мысли. В своей работе Нуссбаум отвечает на оба этих сомнения. Вопреки утверждению, что вымысел не изображает реальность и не может представить нам образ истины, Нуссбаум считает, что «определенные истины о жизни человека доходчиво и точно могут быть поданы только в языке и формах, типичных для творца-повествователя»[259].

Нуссбаум превозносит язык и формы нарративного искусства, так как верит, что «удивительное разнообразие мира, его запутанность и загадочность, его испорченность и несовершенная красота… могут адекватно и полно выражаться в языке и формах более сложно, более содержательно и с большим вниманием к мелочам» (3). Касаясь утверждения, что литература вызывает эмоции, которые ослабляют нашу способность трезво размышлять, Нуссбаум утверждает, что эмоции — суть справедливого суждения. Она говорит: «Эмоции представляют собой не просто слепые волны аффектов… они являются дифференцирующими откликами, которые тесно связаны с убеждениями относительно того, что какую важность представляет» (4).

Нуссбаум начинает свои доводы в пользу литературы, с критики традиционной философской позиции. Тогда как философы имели склонность рассматривать литературный нарратив как неадекватное средство для передачи истины, свои средства выражения они считали идеально подходящими для описания подлинной природы вещей. Нуссбаум дает нам повод поставить под сомнение их уверенность, настаивая, что традиционное философское письмо ограничено, так как абстрактно и отдает первенство чистому разуму за счет эмоций.

Как объясняет Нуссбаум, нельзя использовать абстрактный и очищенный от эмоций стиль для описания реальности, которая конкретна, сложна и наполнена чувствами, с надеждой получить жизнеспособный результат. Она утверждает, что «только стиль определенного рода творца-повествователя (а не абстрактный, теоретический стиль научного трактата, например) может адекватно подать определенные важные истины о мире, вписывая их в картину и настраивая читателя на поступки, соответствующие усвоенному» (6). В частности, Нуссбаум указывает, что традиционная философская проза стилистически не подходит для выражения нашей нравственной ситуации. Она уверяет, что этот стиль искажает наше положение и искажает видение того, как мы должны строить жизнь. Она заключает, что традиционная философская проза недостаточна для вскрытия сущности существующей ситуации нравственного воспитания, и настаивает, что литература является необходимым дополнением традиционных работ по моральной философии и нравственного воспитания вообще.

Нуссбаум развивает аргументацию в пользу литературы перечислением особенностей повествовательного стиля, которые дают ей возможность вербализовать нашу нравственную ситуацию. Литература способна лучше выразить природу моральной ситуации, так как она отдает приоритет частностям (например, признает прирожденную ценность человеческой жизни и несопоставимость одной личности с другой) и признает значение эмоций. Эти характерные черты важны, потому что они стилистически согласуемы с изображением реальности, которая по своей сути разнообразна и пронизана эмоциями. С позиции Нуссбаум, наша нравственная обстановка чрезвычайно сложна и жутко двусмысленна. Нам бы хотелось, чтобы все было проще — как угодно, но проще. Для того чтобы представить корректное описание моральной ситуации, нужен стиль, который внимателен к деталям, правильно оценивает сложность мира и способен к словесной передаче не только фактов, но и чувств. Она сомневается, что без всех этих элементов возможно полноценно описать наш моральный ландшафт.

Кроме представления более точного образа нашей этической ситуации, чтение литературы дает и другие выгоды. Для того чтобы личность стала нравственной, она должна не только осознавать ценность индивидуальности и эмоций, но также усвоить определенные привычки и развить чувствительность. Тогда как абстрактные стили уводят наше внимание от конкретного, литература, наоборот, выделяет определенных людей и события, создавая читателям условия для развития соответствующей способности к уважению изначальной ценности и неотменимой уникальности индивидуальностей и ситуаций. Так же внимательное литературное описание разнообразия и значения эмоций воодушевляет читателей ценить роль, которую эмоции играют в нашей жизни, равно как и интеллектуальные и этические следствия проявления или отсутствия определенных эмоций. Наконец, литературное вовлечение в эмоциональный мир вносит свой вклад в то, что Нуссбаум называет «формированием сострадания» (44). Она полагает, что способность вымышленных персонажей чувствовать имеет морально релевантное назначение пробуждения сочувствия к другим людям в повседневной жизни.

Нуссбаум считает художественную литературу уникальной в своей эвристической способности, потому что в ее стиле воплотилось и воодушевление ее читателей, и внимание к частному, что является условием морального развития. В своей критике традиционной философской прозы, претендующей быть посредником в постижении истины, Нуссбаум привлекает внимание читателей к пагубным эффектам ее стиля. Она утверждает, что этот стиль не подходит для описания моральной ситуации, поскольку он предлагает упрощенное понимание нашего морального опыта, одновременно способствуя нежелательному нарастанию эмоциональной бесстрастности. Она чувствует, что художественная литература лучше способна продуцировать нравственное сознание, так как она несравненно тщательнее прорисовывает наше моральное положение и стимулирует большую чувствительность в своих читателях.

Хотя в предыдущей части суммировались аргументы Нуссбаум в пользу литературы, изложение ее взглядов не является целью этого эссе, которое состоит в том, чтобы использовать работу Нуссбаум в качестве отправной точки для моей собственной аргументации эвристической ценности «Симпсонов». Пока я буду отталкиваться от Нуссбаум, но в некоторых моментах очень важно будет прояснить, что я заимствую из ее доводов, а в чем усматриваю их ущербность. Я согласна с Нуссбаум, что литература обладает уникальными эвристическими свойствами. Как и Нуссбаум, я уверена, что литература, как ничто другое, способна передавать определенную информацию и вызывать важные когнитивные и эмоциональные отклики. Я разделяю мнение Нуссбаум, что художественная литература часто дает более точное описание нашего нравственного положения, чем традиционные философские труды. Я признаю, что чтение художественных произведений может поощрять внимание и интерес к индивидуальностям, что является предпосылкой для становления нравственной личности. Наконец, я поддерживаю мнение о том, что литературные произведения должны привлекаться при изучении философии морали и для нравственного воспитания в целом.

Я согласна с большинством основных положений Нуссбаум, однако ее доводы имеют несколько недостатков. Некоторые из них касаются последующего рассмотрения «Симпсонов». Первое. В своей аргументации Нуссбаум пользуется исключительно романами и пьесами из «золотого фонда» западной литературы. Хотя она не исключает способности и других видов художественного вымысла к научению, ее предпочтение канонических авторов и форм неявно поддерживают элитистское — и ложное — допущение, что только такие возвышенные произведения могут иметь воспитательную ценность. Такое допущение следует отвергнуть, поскольку есть люди, которые ценят эвристическую ценность произведений, не входящих в литературный канон, в том числе популярный мультфильм «Симпсоны».

Второе. Возможно, это просто результат ее увлеченности литературой, но Нуссбаум кажется недостаточно внимательной к возможностям вымысла искажать наше понимание и способствовать нарушению эмоциональной восприимчивости. Хотя литература может влиять на нас позитивно, она способна также вызывать негативные эффекты. Она может распространять невежество и нетерпимые в моральном отношении взгляды так же легко, как и идеи взаимопонимания и нравственного совершенствования. Такое действие возможно, потому что люди не имеют дело с литературой вообще, они сталкиваются с отдельными ее составляющими. Эти отдельные произведения могут рисовать ложные картины мира, могут поколебать убеждения и заставить усомниться в привязанностях[260]. Вымысел искажает наше понимание и порождает моральное разложение, говорил Платон, отстаивая необходимость широкомасштабной цензуры, но преимущества, которые сулит обращение к художественному вымыслу, делают цензуру неприемлемой. Цензура выглядит и недостаточно критичной, и отчасти безответственной, чтобы суметь предотвратить возможные негативные последствия неразборчивого потребления художественных произведений. О таких последствиях наиболее уместно вспомнить, когда убеждаешься, что популярный продукт вроде «Симпсонов» располагает потенциалом для влияния на большую аудиторию.

Третье (и последнее). Нуссбаум основывает свои доводы в пользу похвальных свойств вымысла исключительно на способности литературы давать точное изображение реальности и развивать сострадание. Несмотря на то что все эти свойства, несомненно, способствуют эвристической функции, мы научаемся у вымысла не только потому, что он предлагает нам меткое описание личностей и вызывает к ним чувства, но и потому, что он побуждает к отождествлению. Такое отождествление отчетливо происходит с такими персонажами, как Гомер и Мардж Симпсоны, чья жизнь имеет сходство — хоть и карикатурное — с жизнью многих зрителей.

В конечном итоге эвристическая функция вымысла коренится в уникальных возможностях, которые он предоставляет. Особенный акцент на деталях не только делает вымысел способным к более точному изображению жизни, но и позитивно влияет на читательские или зрительские модели участия, проявляемого к определенным людям и обстоятельствам. Более того, беспримерное внимание вымысла к эмоциям делает его способным формировать и влиять на человеческие эмоции[261]. Эвристический успех вымысла также вытекает из деятельности отождествления, которую он и стимулирует. Как свидетельствует большинство людей, которые смотрят или читают вымышленные истории, одним из самых привлекательных качеств вымысла является способ, каким он побуждает к отождествлению. Когда мы читаем или смотрим хорошее произведение, оно поглощает нас, и поглощает еще сильнее тем, что заставляет нас незаметно соскальзывать в ситуацию, которая изображается. В отличие от других литературных форм, произведения в жанре fiction построены таким способом, который вдохновляет читателей или зрителей воображать себя в представляемой ситуации. Вымысел переносит нас в созданный им мир, заставляя не только чувствовать себя соответственно происходящим действиям, но и идентифицироваться с конкретными персонажами. Это вовлечение производит уникальный эвристический эффект.

Во-первых, вымысел предлагает читателям или зрителям полное понимание представленной реальности тем, что допускает их в ее внутренний мир. Наша воображаемая вовлеченность в вымысел делает обрисованные ситуации «действительными как бы изнутри, на самом глубоком, интимном уровне»[262]. Влияя на нашу образную идентификацию, вымысел предоставляет нам «ощущение того, как можно чувствовать, видеть и жить в определенной ситуации»[263]. Эта образная идентификация дает нам более глубокое чувство сопереживания, чем то, которого мы смогли бы достичь без нее. Сьюзан Фиджин соглашается с этим, утверждая, что вымысел создает симуляцию, участие в которой позволяет достичь более полного понимания, нежели запоминание предложенной информации. Она полагает, что, когда мы на уровне воображения соприкасаемся с вымыслом, мы интеллектуально и эмоционально симулируем подобие показанной ситуации. Так как это заставляет индивидуальность отбросить свою традиционную личину и примерить другую, Фиджин настаивает, что симуляция «обогащает и углубляет интерпретацию изображенной ситуации и готовит к встрече с ситуацией, которая может иметь сходство с обрисованной»[264]. Симуляция обучает посредством постижения индивидом, который вовлечен в нее, того, «на что похоже пребывание таким персонажем или попадание в такую ситуацию»[265]. Это дополняет поверхностные впечатления наблюдателя, извлеченные им из рассказанной истории, более исчерпывающими впечатлениями соучастника, обретенными через отождествление[266].

Процесс отождествления, который стимулирует вымысел, имеет другое преимущество. Он дает нам допуск в переживания, которые были бы невозможны в нормальных эмпирических условиях. Посредством отождествления себя с вымышленными персонажами мы можем переживать ситуации и состояния, с которыми невозможно познакомиться другим способом. Заставляя нас скользнуть в миры своих персонажей, вымысел помогает нам составить представление о том, как жилось в другие времена или в других местах, приобрести другие убеждения и ценности, стать другими людьми. Как утверждает Нуссбаум, «без вымысла наш опыт слишком ограничен и неполон. Литература расширяет его, заставляя нас непривычно чувствовать и реагировать» (47). Уэйн Бут соглашается с этим, утверждая: «За месяц чтения я могу перепробовать больше судеб, чем способен испытать за все время своей жизни»[267]. Стимулируя воображаемое отождествление, вымысел дает людям возможность исследовать гораздо больший спектр переживаний, чем это возможно в действительности. Эти замещающие переживания поучительны в той мере, в какой они переносят людей из привычной жизни, предоставляя им более объективную оценку альтернативных точек зрения, контекстов и способов существования.

Замещающие переживания, которые мы получаем, вступая во взаимодействие с вымыслом, являются поучительными также потому, что предлагают способы, с помощью которых люди могут адекватнее оценить разные позиции, способы действий и их последствия. Способность примерять разные взгляды и поступки на себя представляет уникальную когнитивную ценность, оставаясь при этом в относительной безопасности (хотя доля риска остается). Через отождествление себя с вымышленными персонажами мы можем узнать, на что это похоже: совершать определенные поступки или верить в какие-то вещи, которые не имели места в нашей жизни. Таким образом, вымысел помогает формировать способность к принятию решений, предоставляя нам экспериментальное впечатление оттого или иного выбора еще прежде того, как мы его сделали и испытали эти чувства в реальности[268].

Наконец, отождествление с вымышленными персонажами эмоционально обучает нас. Вызов эмоций — это одна из вещей, которую создает отождествление с вымыслом. Грегори Карри называет наше взаимоотношение с вымышленными персонажами «эмпатическим воспроизведением»[269], посредством которого читатели или зрители симулируют эмоциональное и интеллектуальное состояние определенных персонажей. Наряду с предоставлением позитивной возможности излить свои чувства[270], это воспроизведение также предоставляет знание о самих себе и о других людях. Оно может привести к росту самосознания личности выявлением чувств или мнений, о которых она даже не догадывалась[271]. Хотя оно и не всегда приятно, такое знание является непременным для самопознания и осмысленной деятельности. Отождествление также содействует возбуждению подлинного понимания и сострадания к другим. Только влезая в чужую шкуру, мы становимся по-настоящему чуткими к эмоциональному напряжению их конфликтов, глубине их радости и к чувствительности их потерь. Воодушевляя людей на отождествление себя с персонажами, вымысел поддерживает не только достойную восхищения симпатическую деятельность, но и важную в моральном отношении эмпатическую способность.

Из-за парадокса, связанного с вымыслом (как кто-то может получить знание о реальных ценностях из произведений, которые рассказывают о несуществующем?), философы с неохотой допускали, что он может научать. Однако если кто-то проводит четкую линию, разграничивающую вымысел и реальность, то тем самым он только воспроизводит этот парадокс. Если рассматривать вымысел как творческую попытку, опирающуюся на реальность и берущую из реальности весь свой материал, то идея о том, что вымысел способен обучать, не кажется сомнительной. Вымысел описывает гипотетическое. Эти описания наполняют нас чувствами, так как места и проблемы, о которых они повествуют, имеют сходство с нашими.

Может быть, не так парадоксально то, что вымысел поучает нас, как наше отношение к нему. Я утверждаю, что эвристические возможности вымысла вытекают в основном из парадоксальной природы нашего с ним соединения. Зрителю достаточно мгновения, чтобы подметить парадокс. С той же силой, с какой вымысел затягивает нас внутрь, он удерживает нас снаружи. Хотя вымысел и вдохновляет нас на отождествление с определенными персонажами и мысленно переносит нас в их миры, мы никогда не сможем стать этими персонажами и войти в эти миры. Наше соединение с вымыслом хоть и порождает искренние эмоции, эти эмоции отличаются от тех, какие мы испытываем в отношении настоящих людей и ситуаций. Как персонажи и ситуации, обрисованные художественным воображением, нереальны, так и наши взаимоотношения с ними будут качественно отличаться от тех, в которые мы вступаем с реальными людьми и событиями. Тот факт, что персонажи и ситуации в художественном произведении нереальны, и облегчает, и нарушает нашу связь с ними.

Тот факт, что персонажи и их окружение, изображенные в художественном произведении, не являются реальными, облегчает вовлечение читателей и зрителей, так как дает им чувство безопасности. Когда мы мысленно переносим себя в вымышленный мир, мы можем действовать без последствий. Мы проникаем в миры, которые можем покинуть, если происходящее становится неприятным. Не заставляя нас слезать с дивана, наше слияние с вымыслом позволяет исследовать различные миры и принимать различные личины. Мы с легкостью погружаемся в вымысел, потому что он не имеет реального веса. Хоть мы и знаем, что он может воздействовать на нас, мы позволяем себе пускаться в это путешествие, потому что знаем, что описываемые персонажи и события не обладают действительностью, наше погружение в виртуальные миры не является постоянным[272], а наше отождествление с персонажами происходит не полностью. Поскольку все безопасно, мы позволяем себе переживать в вымысле такое, что не смогли или не пытались бы переживать в действительности. Вымысел расширяет базу наших знаний, разрешая нам учиться на опыте, которого у нас не было бы в настоящей жизни.

В то время как вымысел стимулирует наше вовлечение, вымышленность представленных персонажей и событий нарушает наши привычные формы реагирования. Например, даже если мы чувствуем, что в придуманной ситуации что-то не так, мы знаем, что мы не в состоянии это исправить. Аналогично, если вымышленная картина мира не соответствует нашей, мы не властны ее изменить.

Пока мы пребываем в вымысле, мы не можем его менять. Мы можем прекратить читать или смотреть, но не можем откорректировать произведение так, чтобы оно соответствовало нашим пожеланиям. Сходным образом, когда мы эмоционально реагируем на вымысел, выдуманность персонажей и событий не позволяет нам реагировать так, как мы делаем это в обыденной жизни, ломает мою привычную реакцию, заставляя задаваться вопросом, почему меня так волнует то, что не имеет реального бытия.

Неизменяемость вымышленных миров и персонажей и тот факт, что мы пребываем в них, но не в силах ничего переменить, подталкивает нашу рефлексию. Способ, которым вымысел нарушает наше сцепление с ним, является центральным для его эвристической функции, центральным потому, что он идет вразрез с привычной реакцией, которая заставляет читателей или зрителей реагировать на вымысел, критично оценивать придуманные миры и их персонажей, сравнивать отдельные вымышленные интерпретации с другими — вымышленными или реальными. Он заставляет читателей или зрителей размышлять о послании, которое несет представление, заставляет их обдумывать свои эмоциональные реакции и вымышленные обстоятельства, которые их породили. Такая рефлективная деятельность может углублять общее понимание, равно как и моральное самосознание.

Несомненно, вымысел обладает уникальной способностью впускать нас внутрь персонажей и ситуаций, не позволяя забыть о нашей обособленности от них. Это производится тем, что может быть названо нарушенным отождествлением. Наше отождествление с вымышленными персонажами поучительно, так как дает нам возможность познакомиться с ценностями различных времен, воззрений и ситуаций. Ассимиляция информации, почерпнутой благодаря отождествлению, упрощается нашей дифференциацией от персонажей. Постольку, поскольку мы знаем, что мы не являемся придуманными героями, с которыми себя отождествляем, они остаются объектами для анализа, объектами, от которых мы отстоим на критическом расстоянии, объектами, на которые мы смотрим с меньшим пристрастием, чем на самих себя. Вымысел одновременно содействует отождествлению и размежеванию, интимности и отстраненности, что и позволяет ему с таким успехом нас научать. Тогда как свои ситуации и себя мы принимаем слишком близко к сердцу и потому не можем проявлять объективность, наше постоянное сознание того, что герои и ситуации, представленные в вымысле, отделены от нас, позволяет смотреть на них с большей беспристрастностью. Однако, поскольку процесс отождествления помогает обнаружить сходство героев с нами, он может расширить наши знания о себе, заставляя осознать, что наши ситуации, общие мировоззренческие принципы или привычные реакции сопоставимы с теми, которыми наделен тот или иной вымышленный герой.

В конце концов, «Симпсоны», подобно другим художественным произведениям, действуют тем же методом привлечения внимания к индивидуальностям, одновременно изображая и пробуждая эмоции. Однако интересно, что именно сочетание в «Симпсонах» нескольких других черт, которые могут настроить некоторых людей против шоу, способно усилить его воспитательный эффект.

Первой чертой является простота персонажей и постановки. Хоть и крайне карикатурные, среда и персонажи «Симпсонов» самые обычные. Гомер пусть и не вполне ясен, но производит впечатление любящего отца из рабочего класса. Это не идеализованный образ из сериалов «Папа знает лучше всех» или «Предоставьте это Виверу». Напротив, он плохо справляется с отцовскими обязанностями, пьет дешевое пиво и отрыгивает, даже не извиняясь, а также постоянно жалуется на свою работу. Домохозяйка Мардж улаживает отношения Гомера с детьми, увещевает членов семьи во время их частых ссор и неизменно утешает Гомера, несмотря на его временами абсурдное поведение. Из детей — Барт, Лиза и Мэгги — каждый представляет собой неповторимость, изобретательность и эгоизм среднестатистического ребенка. Кроме того, их отношения друг с другом демонстрируют все виды конфликтов, сообщничества и конкуренции, которая может иметь место в отношениях братьев и сестер. Наконец, декорации Спрингфилда и обстановка дома Симпсонов равноценны в своей безобидной ординарности. Это не сцена из «Богатых и знаменитых»[273] или приторно-сладких «Беверли-Хиллз 90210». «Симпсоны» показывают нам недорогой универсал перед гаражом, грязную посуду в раковине и среду пригорода для среднего класса, с которой многие из нас хорошо знакомы.

Бросающееся в глаза «среднестатистическое качество» персонажей и постановки «Симпсонов» может привести кого-то к заключению, что шоу может предложить мало поучительного. Встает вопрос: как в такой прозаичной обстановке можно подметить важные истины?

Конечно, если истинам не дано быть простыми, тогда «Симпсоны» не могут предложить многого. Однако кажется, что зачастую именно простые истины ускользают от нас[274]. Хотя «Симпсоны» гиперболизируют явления ради создания сатирического эффекта, они не так уж далеко отходят от правдоподобия в своем изложении быта современной провинциальной жизни[275]. Пререкания между Гомером и Мардж, заклинание Барта «я этого не делал», Лизино «всезнайство», мелкие конфликты между соседями, вечное недовольство Гомера своей работой, сплав предсказуемости персонажей со способностью удивлять — все это выглядит правдоподобно. Хотя все эти истины не особенно возвышенны, они резонируют со зрителями, напоминая о вездесущей природе такого феномена.

Несомненно, зрительскому узнаванию определенных аспектов обычной жизни способствует обыденность персонажей и среды «Симпсонов». Герои и их окружение таковы, что большинство зрителей легко могут с ними самоидентифицироваться. Например, мы можем сопереживать вспыльчивости и опрометчивости Гомера, хотя сами едва ли ведем себя так же. Большинство зрителей одобрят практичность и материнскую снисходительность Мардж и поймут ее склонность оставаться пассивной до тех пор, пока ситуация не достигнет той точки, когда непременно потребуется ее вмешательство. Вместо того чтобы показывать людей, с которыми мы имеем мало общего, людей, чей опыт может оказаться слишком чуждым для того, чтобы быть актуальным, «Симпсоны» изображают нас с карикатурностью, списанной с нас самих. Они представляют личности, которые — как и любой из нас — обладают и серьезными недостатками, и достойными восхищения качествами. Мы можем научаться на этих фарсовых образах, потому что наше мгновенное отождествление с ними вкупе с опознанием их качеств помогает нам согласиться с тем, что мы обладаем некоторыми их наклонностями. Кроме того, временное отождествление с веселыми проделками Гомера, с одной стороны, позволяет безопасно потворствовать своим порывам и часто мстительным желаниям, а с другой — дает объективный урок опасности таких проделок[276].

Вторая особенность «Симпсонов», служащая их эвристической ценности, — это юмор. Вам не нужно долго смотреть «Симпсонов», чтобы оценить их легкость. Они сочетают фарс и утонченный юмор, создавая сложный комический продукт, который обращается к самой разной аудитории. Хотя жанр комедии может не иметь конкуренции в своей способности развлекать, люди сомневаются, что его способность научать больше, чем у любой другой литературной формы. Возможно, что из-за своей несерьезности комедия не воспринималась с такой же серьезностью, как другие жанры, когда дело касалось воспитательного значения. К сожалению. Пока есть место серьезности, комедия остается замечательным педагогическим инструментом. Вытесняя определенные страхи и отключая привычные механизмы сопротивления, комедия может легко донести до сознания вещи, которые в иной ситуации окажутся неудобопонятны. Например, не многим из нас нравится допускать, что мы страдаем от паранойи или приступов идиотизма, которые она может провоцировать. Однако мы находим Гомера смешным по большей части благодаря тому, что он проявляет эти склонности без всякого смущения. Мы смеемся над Гомером, потому что узнаём в нем себя. Потешаясь над ним, мы узнаём о себе чуть-чуть больше.

Комедия также полезна, поскольку позволяет рассматривать серьезные — но часто приводящие в замешательство — проблемы в более комфортной форме обсуждения. Среди прочего «Симпсоны» затрагивают такие актуальные проблемы, как расизм, отношения полов, публичная политика и защита окружающей среды. К сожалению, обычные дискуссии по этим темам зачастую заканчиваются криком и демагогией. Большинству людей неинтересно слушать других. Комедия является удобным способом для инициации обсуждения таких сложных проблем, так как она рассеивает некоторое напряжение, их окружающее. В большинстве случаев комедия может привлечь внимание людей к теме и даже представить какие-то мнения относительно ее, не вызывая заметного антагонизма или нагнетания эмоций[277]. Люди могут не обращать внимание на другие средства выражения, но их открытость комедии и наслаждение, которое она дает, позволяет ей подталкивать зрителя к составлению своего мнения относительно затронутых проблем (в других же случаях он мог бы оказать сопротивление). Будь то легальные азартные игры (Springfield [91]), допуск женщин в военные академии (The Secret War of Lisa Simpson [178]) или права животных (Lisa the Vegetarian [133]), «Симпсоны» определенно заставили многих американцев больше размышлять на такие темы.

Третья черта «Симпсонов», которая поддерживает обучающую способность, — это мультипликационное средство выражения. Как и жанр комедии, мультипликация не воспринимается стой же серьезностью, как фильм или стихи. Возможно, оттого, что она напоминает нам о детстве и тех субботних утрах напротив телевизора, мы склонны считать анимацию «немудреной». Такие ассоциации могут привести к исключению мультипликации из разряда художественного творчества, которое, на наш взгляд, может обладать эвристическими качествами. Это было бы ошибкой. Хотя не все мультфильмы равноценны (или воспитательны), форма сама по себе остается поучительной. Несомненно, мультипликационная форма предлагает ясное напоминание читателю или зрителю о вымышленности изображенных персонажей и ситуаций. Никто не спутает мультипликационного героя с настоящим. Через свою форму мультипликационные произведения дают нам яркое напоминание, что мы не являемся персонажами, с которыми самоидентифицируемся. Как результат, такие произведения более решительны в поощрении нашей рефлексии над описываемыми персонажами, изображенными ситуациями, чувствами и мыслями, которые они вызывают.

И последняя черта «Симпсонов», о которой нужно сказать, — это их притягательность для массового зрителя. Как предыдущие свойства, это тоже может породить в ком-то сомнение в эвристической ценности сериала. Это сомнение уходит корнями в распространенное предубеждение, что популярные работы не могут научать. Легко предав забвению тот факт, что такие литературные иконы, как Шекспир и Диккенс, когда-то были популярными авторами, интеллектуалы часто пытаются обезопасить свою башню из слоновой кости, объявляя популярные произведения пустыми в нравоучительном отношении, а популярность их объясняя потаканием вульгарным вкусам масс. Хотя эту критику можно адресовать многим популярным произведениям, опрометчивое отбрасывание всякого художественного вымысла является не только нецелесообразным, но и нелогичным[278].

Притягательность для масс, которой обладают «Симпсоны», не должна привести нас к отрицанию их эвристической значимости, но должна заставить рассматривать ее более осторожно. В отличие от большинства элитных — и обычно более почитаемых — форм вымысла, «Симпсоны» оказывают влияние на удивительно большую и разнородную аудиторию. Они могут не только передавать важные истины и поощрять размышление о важных проблемах, но и способны предлагать эти истины и давать импульсы к размышлению все большему числу людей. Хотя «Симпсоны» могут и не превосходить в эвристическом отношении Толстого, их эвристический эффект должен быть учтен благодаря их широкой притягательности[279].

Несомненно, мудрым является тот, кто знает, что может научиться чему-либо на любом виртуальном опыте. К сожалению, мы не всегда столь мудры. Вместо того чтобы открыть себя тому, что может дать индивидуальный опыт, мы часто блокируем процесс обучения, заранее определяя тот или иной опыт как познавательно бесполезный. Хотя все же мы и получаем что-то от него[280], мы не позволяем себе научиться большему, чем мы могли бы, от опыта, который мы оцениваем как не имеющий образовательного значения. Этим эссе я пыталась показать, что возможности для научения существуют в необозримом контексте популярного художественного вымысла. Конкретно говоря, я предложила бы учиться у «Симпсонов». Обращая внимание на этот сериал, я не собираюсь утверждать, что он формально или функционально превосходит классические произведения Шекспира или Софокла. В это я не верю, но просто хочу привлечь внимание читателей к возможности научиться у Гомера, которого они, быть может, недооценивали.

Примечания:

1

Излюбленное междометие-ругательство Гомера Симпсона, которым он выражает свое недоумение, разочарование, огорчение и прочие отрицательные эмоции (слово вошло в последнее издание словаря Уэбстера). — Примеч. перев.

2

Don?t have a cow — «не кипятись» и т. п. (англ., сленг).

19

Общество Менса (mensa — стол, лат.) основали в 1946 г. Роланд Беррилл и Ланс Вар, реализовавшие идею сформировать общество из ярких людей, единственным требованием для членства в котором будет высокий IQ. — Примеч. перев.

20

О пороках Спрингфилда читайте в гл. 12.

21

См.: 1260b25.

22

И он никогда не будет счастлив, см. гл. 13.

23

О характере Фландерса читайте в гл. 14.

24

Catfish — сом (англ.).

25

In-your-face humanity (англ.).

26

Среди неблагоприятных условий: скромное умственное развитие и финансовое положение, а также спрингфилдское окружение. Мы также должны помнить, что можем восхищаться характером Гомера в силу других причин. Самая очевидная — он очень смешной. Кроме того, мы можем быть благодарны ему за то, что обнаруживаем в нем в гипертрофированном виде собственные наклонности.

27

Дух времени (нем.).

28

Не является ли сочинение эссе о телевизионном шоу проявлением антиинтеллектуализма со стороны доктора философии? Во введении мы утверждаем, что это не обязательно. Важно то, может ли шоу осветить некую философскую проблему или послужить доступным примером при объяснении чего-либо. Если бы мы желали стать на позицию антиинтеллектуализма, то отстаивали бы мнение, что все необходимые для жизни знания можно получить из телевизора, но такого мы, конечно, не говорим. Мы пытаемся воспользоваться популярностью данного сериала, для того чтобы привлечь людей к чтению книг по философии.

198

Настящее имя Пол Робинсон (р. 1948). — Примеч. перев.

199

The Globe and Mail. 15 July 2000. P. D14. 205

200

Нравственность Неда обсуждается в гл. 14.

201

Такое восхитительное качество Гомера, как «любовь к жизни», обсуждается в гл. 1.

202

Более детально лицемерие рассматривается в гл. 12.

203

Когда-то в южных штатах США «белой швалью» пренебрежительно называли бедняков, но не будем забывать, что у рисованных Симпсонов кожа желтая (и по четыре пальца на руке). — Примеч. перев.

204

Джек Леммон — американский актер и режиссер (1925–2001). — Примеч. перев.

205

Обсуждение добродетельности (в противопоставлении чувству долга) Мардж см. в гл. 4.

206

Страна моя, это о тебе (англ.).

207

Официальное название этого документа «Закон о предотвращении насилия с применением личного огнестрельного оружия»; принятый в 1993 г., он предъявляет более жесткие требования к покупателям огнестрельного оружия. — Примеч. перев.

208

Roll Call. 44. 81 (13 may 1999).

209

Сходство становится более полным, когда в эпизоде Burns Verkaufen der Kraftwerk [46] Куимби произносит: «Ich bin ein Springfielder». Я привожу все названия серий «Симпсонов», используя информацию из бесценной работы: The Simpsons: A Complete Guide to Our Favourite Family.

210

Two Bad Neighbors [141].

211

Нежелание создателей сериала клевать Клинтона заметно в довольно скучной сатире на президентскую кампанию в части Citizen Kang (Treehouse of Horror VII [154]). Но после лавины скандалов вокруг администрации Клинтона создатели сериала в сезоне 1998–1999 гг. перестали осторожничать в отношении президента, что нашло свое отражение в серии Homer to the Max [216] (в которой Гомер законно меняет свое имя и становится Максом Пауэром). Мардж, к которой Клинтон жмется на вечеринке, вынуждена спросить: «Вы уверены, что по федеральному законодательству я обязана танцевать с вами?» Уверяя Мардж, что она достаточно хороша для человека с его положением, Клинтон говорит: «Черт, да я делал это даже со свиньями — серьезно, со свиньями».

212

The Front [78].

213

В The Wall Street Journal происходили довольно интересные дебаты по поводу политики в «Симпсонах». Они начались со статьи Бенджамина Стейна «ТВ мир: от Мао к Дао» (5 февраля 1997 г.), в которой он утверждал, что в сериале политика отсутствует. На что Джон Мак-Грю в письме «„Симпсоны“ подрывают семейные ценности» (19 марта 1997 г.) ответил, что сериал политичен и определенно пропагандирует левые взгляды. Дерой Мердок и Джонсон-младший 12 марта 1997 г. возражали: сериал так же часто нападает на левое крыло, как и поддерживает традиционные ценности. Мнение Джонсона о том, что сериал «политически амбивалентен», а следовательно, примыкает «как к консерваторам, так и к либералам», подтверждено самим этим спором.

214

Возможно, наиболее известным примером являются «Зеленые мили» (1965–1971), ставшие инверсией «Деревенщин из Беверли-Хиллз» (1962–1971). Если семья, переехавшая из деревни в город, может быть смешной, то, решили телевизионные продюсеры, история о паре умников, переехавших из города в деревню, тоже станет хитом. Так оно и вышло.

215

Подробнее о самокритичном характере сериала читайте в моем эссе: Cantor P. A. The Greatest TV Show Ever // American Enterprise. 8. 5 (Sept. — Oct. 1997). P. 34–37.

216

Довольно странно, но сам создатель Барта — Мэтт Гроенинг — присоединился к осуждающим поведение младшего Симпсона. В 1999 г. новостное агентство процитировало высказывание Гроенинга, обращенное к тем, кто называл Барта плохой моделью для поведения: «Сейчас, когда у меня самого два сына семи и девяти лет, я приношу свои извинения. Теперь я знаю, что вы имели в виду».

217

Marge on the Lam [87].

218

The Devil and Homer Simpson в Treehouse of Horror IV [86].

219

Lisa the Greek [49].

220

Lisa?s Pony [43].

221

Home Sweet Home-Diddily-Dum-Doodily [131].

222

Homer the Heretic [62].

223

Bart?s Girlfriend [110].

224

Унитарианство — в общем смысле принцип единоличия Бога в лице Бога-отца, а также религиозное учение или движение, исходящее из этого принципа. — Примеч. перев.

225

Я бы охотно прокомментировал этот сериал, но он идет одновременно с «Симпсонами», и я его никогда не видел.

226

Сравните, например, священнослужителя, которого сыграл Том Скеррит в фильме Роберта Редфорда по сценарию Нормана Маклина «Там, где течет река».

227

Хороший пример данного стереотипа можно видеть в фильме «Контакт», в котором противоположных религиозных героев играют Мэтью Мак-Конахью (добрый) и Джейк Бьюзи (злой).

228

In Marge We Trust [175].

229

Burns Verkaufen der Kraftwerk [46].

230

См., например, Bart the Fink [143].

231

Sideshow Bob Roberts [108]. Раш Лимбау — консервативный радиокомментатор. — Примеч. перев.

232

Itchy & Scratchy & Marge [22].

233

В эпизоде Radioactive Man [130] представлена интересная трактовка обычных отношений между крупными СМИ и жизнью провинциального города. Голливудская компания намеревается снять в Спрингфилде экранизацию комиксов про Радиоактивного Человека. Местные власти пытаются содрать три шкуры с наивных киношников, вздувая цены и облагая их всевозможными сборами. Киногруппу, вынужденную вернуться в Калифорнию ни с чем, соседи по Голливуду встречают как героев.

234

Майкл Дирда удачно характеризует сериал как «дико смешную, но странно нежную сатиру на американскую жизнь конца XX века. Представьте только безобразные выпуски журнала Mad, фильмы Мэла Брукса и „Наш город“» (The Washington Post. 11 Jan. 1998).

235

Странно, но эта тема является центральной и в другом большом телевизионном проекте компании Fox — в «Секретных материалах».

236

Беррес Фредерик Скиннер (1904–1990) — американский психолог. В 1948 г. издал роман «Уолден-два», описывающий утопическую общину. — Примеч. перев.

237

Физик-теоретик и популяризатор науки (р. 1942). — Примеч. перев.

238

Фрэнк Ллойд Райт (1869–1959) — американский архитектор, основоположник так называемой «органической архитектуры». — Примеч. перев.

239

Ницше Фр. Веселая наука // Указ. соч. Т. 1. С. 611.

240

Мигель де Унамуно — испанский философ, поэт, писатель, ученый (1864–1936). — Примеч. перев.

241

Более подробно идея о том, что в Гомере есть достойные восхищения качества, изложена в гл. 1.

242

Вариации на эту тему можно найти в следующих работах: Ryle G. The Concept of Mind. London, 1949. P. 173; Robinson J. Duty and Hypocrisy in Hegel?s Phenomenology of Mind. Toronto, 1977. P. 116; Szabados B. Hypocrisy // Canadian Journal of Philosophy. 9.1979. P. 197; Kittay Е. On Hypocrisy // Metaphilosophy. 13. 1982. P. 278; Shklar J. Ordinary Vices. 1984. P. 47; Newman J. Fanatics and Hypocrites. Buffalo, 1986. P. 109; McKinnon Ch. Hypocrisy, With a Note on Integrity // American Philosophical Quarterly. 28. 1991. P. 321; Grant R. Hypocrisy and Integrity. Chicago, 1997. P. 67; Szabados В., Soifer E. Hypocrisy after Aristotle // Dialogue. 37.1998. P. 563. Это репрезентативный, но не исчерпывающий список.

243

В этой связи вспоминаются два спорных случая: решение Лизы не раскрывать правду о Джебедии Спрингфилде (Lisa the Iconoclast [144]) и попытка Мардж стать членом загородного клуба (Scenes from the Class Struggle in Springfield [142]). Если молчание Лизы лицемерно, то, вероятно, мне придется взять свои слова назад, поскольку это случай похвального лицемерия. Попытка Мардж вступить в загородный клуб вызывает сочувствие, хотя, как и в случае Лизы, нельзя с уверенностью сказать, что это лицемерие.

244

О том, что прямота — это не всегда хорошо, см.: Epperson R. Seinfeld and the Moral Life // Seinfeld and Philosophy: A Book About Everything and Nothing. La Salle, 2000. P. 165–166.

245

3амок магната (названный так в честь дворца Кубла-хана) в фильме «Гражданин Кейн» (1941) Орсона Уэллса. — Примеч. перев.

246

Как это ни удивительно, история заимствована из поваренной книги: Capon R. F. The Supper of the Lamb. New York, 1969. P. 106–107.

247

См. гл. 1.

248

Это и подобные мнения можно найти в разных работах, затрагивающих тему счастья, см., напр., Duncker К. On Pleasure, Emotion, and Striving // Philosophy and Phenornenological Research. Vol. 1.1941. P. 391–430. Самая краткая формулировка содержится в посвященной счастью статье Брандта: Encyclopedia of Philosophy. P. 414.

249

Монти Бернс окончил Йельский университет в 1914 г. Если предположить, что тогда ему было примерно 22 года, получается, что родился он в 1892 г. В таком случае в 1996 г., когда эпизод вышел в эфир, ему действительно исполнилось 104 года. (Хотя в одной из ранних серий говорилось, что ему 72 года, авторы пришли к выводу, что в таком возрасте люди еще не столь дряхлы, как мистер Бернс.)

250

По мере рассмотрения нашего примера проблема начинает казаться все менее сложной. Согласно большинству толкований, только Бог способен дать вечную жизнь. Значит, цель не в нашей власти. В нашей власти лишь пытаться обеспечить те или иные средства к спасению, в данном случае крещение. Это означает, что следует стараться обеспечить лишь средства, а не саму цель.

251

Есть также вопрос о крещении детей, еще не способных сделать осознанный выбор. Мы вскользь затронули данный момент выше, когда утверждали, что опекуны морально обязаны действовать в лучших интересах своих детей. Более того, крещение (что особенно важно в случае младенцев) не вынуждает детей принимать определенные религиозные убеждения. Повзрослев, они вправе будут отвергнуть убеждения своих родителей.

252

Понятно, что «любовь» в данном случае означает не чувство, ибо никто не обязан испытывать влюбленность, а характер отношений с окружающими.

253

Кант, как это ни удивительно, редко распространяется на тему заповеди любить ближнего, как самого себя.

254

Заметьте, однако, что принцип не обязательно оказывается нравственным, если вы сделали его своим собственным. Для этого он должен быть правильным. То есть нравственность принципа не зависит от вашего принятия данного принципа. Мы еще убедимся в этом по мере изложения взглядов Канта. Конечно, в настоящем эссе нам не удастся представить нравственную теорию Канта во всей ее многогранности. Чтобы получить более полное представление о ней, см: Wood A. Kant?s Ethical Thought. Cambridge, 1999.

255

Кант выдвигает несколько вариантов категорического императива. Возможно, для нас в свете нашего пристального внимания к автономии (самостоятельный нравственный выбор) самым подходящим является принцип действовать исходя из представления о том, что «воля всякого разумного существа имеет всеобщее законодательное значение для всех разумных существ». Это означает: относись к любому как к способному быть независимым деятелем. Фактически это вместе с принципом благодеяния (помогай другим совершенствоваться) является сутью принципа «люби ближнего твоего». Мы должны признавать всех способными к автономии и помогать достичь этого состояния.

256

Хотя мы отошли от вопроса о детях Симпсонов, остается решить, как данные доводы применимы к детям вообще. Кант полагал, что все способны действовать автономно, однако не все осознают такую способность. Дети редко действуют автономно, поэтому аргумент все-таки может гласить, что следует пытаться окрестить всех детей, как находящихся у вас на попечении, так и остальных. В рамках настоящего эссе нет возможности в полной мере решить эту проблему, но мне кажется, что можно воспользоваться одним из следующих доводов (или обоими). Можно утверждать, что должно уважать решения, принятые автономными людьми в отношении их подопечных. Можно также утверждать, что любовь к ближнему обязывает вас стараться спасти его или сделать так, чтобы ваш ближний осознал свою автономию.

257

Смотри гл. 6, где дана более полная оценка значения и воздействия аллюзий в «Симпсонах».

258

Будучи самым известным, Нуссбаум является не единственным философом, отстаивающим эвристическую функцию вымысла. Есть и другие авторы, которые обсуждают эту тему, см., напр.: Booth W. The Company We Keep. Berceley, 1988; Feagin S. Reading with Feling. Ithaca, 1996; Novitz D. Knowledge, Fiction, and Imagination. Philadelphia, 1987; Robinson J. L?Education Sentimentale // Australasian Journal of Philosophy. 1995. 73. 2.

259

Nussbaum M. Love?s Knowledge. Oxford, 1990. P. 5 (последующие ссылки на эту работу будут обозначаться в круглых скобках с номером страницы).

260

О том, как художественный вымысел может подрывать твердость убеждений и прививать сомнительные привязанности, см: Freeland С. Realistic Horror in Philosophy and Film. New York, 1995. Автор рассматривает следствия эротизации и приукрашивания злодея, которые так часто можно видеть во многих реалистических фильмах ужасов. Фильмы вроде «Молчания ягнят» и (пример Фриленд) «Генри» побуждают зрителей к сочувствию серийным убийцам. Как поясняет Фриленд, приглашение к проявлению такого сочувствия не обязательно должно иметь негативные последствия. Если зритель ясно видит такую тенденцию и понимает ее сомнительную суть, попытка пробудить в нем симпатию может вызвать рефлексию и работу мысли. Однако возбуждение таких чувств в некритически настроенных и поддающихся внушению зрителях может не принести столь же позитивного результата.

261

Сцена из «Симпсонов», которая иллюстрирует способность вымысла воспитывать наши эмоции, происходит в эпизоде Raging Abe Simpson and His Grumbling Grandson [150]. В конце этой серии сердца зрителей согреваются, когда Барт на глазах у всех обнимает своего деда. Хоть дедушка Симпсон и думает, что Барт постесняется обнять его на публике, и внук на самом деле проявляет легкую застенчивость при объятии, Барт изначально не испытывает никаких сомнений относительно такого способа демонстрации своей любви. В действительности он демонстрирует, что не видит повода стесняться любви к своему деду. Хоть мы сами часто удерживаемся от каких-либо поступков ради произведения внешнего впечатления, наше удовольствие, вызванное действием Барта, напоминает, что внешнее впечатление должно отходить на задний план перед искренним выражением чувств.

262

Schier F. Tragedy and the Community of Sentiment in Philisophy and Fiction. Aberdeen, 1983. P. 84.

263

Ibid.

264

Feagin S. Reading with Feeling. Ithaca, 1996. P. 98.

265

Feagin S. Op. cit. P. 112.

266

Преимущество вымысла заключается в способности предложить читателю или зрителю взгляд как стороннего наблюдателя, так и участника. Мы все из собственного опыта знаем, что «вид изнутри» необязательно самый отчетливый. Иногда мы слишком близки к явлениям, чтобы смотреть на них объективно. В то же время точка зрения наблюдателя не всегда достаточна. Вымысел дает людям роскошь, которую они не надеются обрести в жизни, а именно роскошь пребывания одновременно на позиции наблюдателя и участника.

267

Booth W. The Company We Keep: An Ethics of Fiction. Berkeley, 1988. P. 485.

268

По общему мнению, подобное понимание, собранное из мелочей, является виртуальным, нереальным. Следовательно, его точность нельзя гарантировать. Однако иметь возможность оценивать действие или ситуацию посредством художественного вымысла, приблизительно похожего на действие или ситуацию, в которой можно оказаться, кажется предпочтительней, чем вообще не иметь такой возможности.

269

Currie G. The Moral Psychology of Fiction // Australasian Journal of Philosophy. 73. 2. P. 256.

270

Здесь я, прибегая к более общей терминологии, ссылаюсь на процесс катарсиса, или очищения от негативных эмоций, который может вызываться вымыслом. Такие мыслители, как, например, Аристотель, подчеркивали, что очистительный выплеск эмоций, к которому побуждает нас вымысел, является одним из самых позитивных эффектов, потому что предоставляет безопасную арену для выражения неприятных или разрушительных эмоций.

271

Например, при чтении романа или при просмотре фильма у меня возникнет сильная реакция на героя, реакция, которая меня удивляет, если я не ожидал такого сильного чувства. Увлечение этим сильным чувством может служить катализатором для рефлексии. В усилии обнаружить истинные причины моей реакции я осторожно размышляю о вымышленных обстоятельствах, которые породили ее, неожиданно обнаруживая убеждение или чувство, существование которых в себе и не предполагал.

272

Что ужасно — или «жестоко» — в виртуальных мирах, изображенных в таких произведениях, как «Матрица» и сериал «Жестокий мир» (Harsh Realm), так это то, что герои или не могут, или не всегда могут выскочить, из них.

273

«Богатые и знаменитые» — американский телесериал (1984–1995). — Примеч. перев.

274

В «Бытии и времени» немецкий философ Мартин Хайдеггер демонстрирует, что самое близкое не всегда понимается наилучшим образом, а самыми темными остаются вопросы о том, кто мы и почему мы существуем.

275

Сомнительно, чтобы сатирический эффект мог быть достигнут без такой точности. Люди должны узнать то, что высмеивается, чтобы подобный эффект был достигнут.

276

Хотя мы можем получать удовольствие от гневающегося Гомера, от полного отсутствия у него чувства ответственности за поступки (в ситуации, когда он, например, выбрасывает своего босса из окна), его действия приводят к неожиданным неприятным последствиям и заставляют его выглядеть глупо. Гомер обычно демонстрирует, что не нужно делать в сходной ситуации.

277

Хотя бывают и исключения, но обычно комедия не вызывает чувства подавленности просто потому, что это комедия. По природе ей не свойственна трезвость других жанров. Даже когда она становится смертельно серьезной, ее стиль облегчает это бремя, позволяя ей донести до адресата ту смысловую нагрузку, которая иначе была бы встречена с оппозицией.

278

Как нелогично было бы сделать вывод, что все любят шоколад, исходя из того, что некоторые люди его любят, так же нелогично умозаключить, что все популярные вымыслы бессодержательны, потому что некоторые являются таковыми.

279

Важным также представляется рассмотрение негативных эффектов, которые могут иметь место в результате просмотра «Симпсонов» и других популярных шоу. Именно из-за масштабов сферы их влияния мы должны серьезно рассмотреть такую возможность. Люди должны осознать, что чтение или просмотр продукции художественного вымысла имеет определенные следствия, поэтому необходимо быть разборчивыми и критичными. Сейчас распространенная отговорка «Это всего лишь выдумка!» как бы отметает любую возможность попасть под влияние вымысла. Однако мы можем найти лучшее применение тому, что нам предлагает вымысел, и стать менее уязвимыми для его неблагоприятных эффектов, если признаем истинную силу его воздействия.

280

Как уже говорилось выше, вымысел воздействует на нас независимо от того, знаем мы об этом или нет. Это учит нас быть более внимательными к мелочам, что уже само по себе полезно. Однако это не единственный позитивный эффект вымысла. Другие эффекты требуют большей восприимчивости со стороны личности. Например, если кто-то видит в истории о зайце и черепахе только развлечение, вероятно, ничем другим она для него и не будет. Но если кто-то открыт идее, что история может и развлекать, и наставлять, — а таковы дети, — она послужит обеим функциям. Здесь я просто пытаюсь подчеркнуть то, как наши предубеждения могут мешать приобретению знания.