Я гуляла со своим боксером, со своей собственной собакой. Так долго не было возможности ее завести — ведь в коммунальной квартире животных можно держать лишь с согласия соседей — и вот свершилось! Последняя соседка съехала, теперь у меня была своя комната — и, разумеется, в доме тут же появился щенок. Конечно, были у меня до него и другие собаки, но те жили в питомнике Ботсада. Уход за ними, наблюдения были работой — пусть захватывающей, занимавшей чуть не все время, но все-таки их нельзя было считать своими собаками. А рыжий боксер Тим, сэр Тиммоти, если без фамильярности, — вот он был только мой, ну, конечно, еще мамин и папин!

Так что весь первый год его жизни я пребывала в эйфории. Чуть выдавалось свободное время — я хватала Рыжего, и мы бежали на набережную Москвы-реки. Уголок в то время был дикий. Реку огораживал парапет, но берег еще не везде был взят в гранит. А со стороны моего дома можно было через пролом в ограде пробраться в защитную зону железнодорожного моста и спуститься к самой воде. Вдоль парапета шла дорожка в сторону гостиницы «Украина», а между ней и высоченным откосом простирался то ли пустырь, то ли газон — словом, некое обширное пространство, заросшее травой, бурьяном и кое-где кустарником. Это ли не рай для прогулки с собакой: никаких машин, из людей — только свой брат собачник, так что гуляй-веселись!

Вот мы с Тимом и гуляли. Он уже стал подростком, энергия бьет ключом: то носится с палкой в зубах, то ворон гоняет, то затеет со мной шутливую потасовку. И в какой-то момент пришла мне в голову идея совершенно дурацкая — поиграть с Рыжим в прятки. В какой-то книжке я вычитала, что такая игра занимательна и полезна для молодой собаки. А сообразить, что нюх у боксера плохой, что он может испугаться, на это меня не хватило.

Так что подождала я, пока Тим чем-то увлечется, и спряталась за оградой защитной зоны. Он меня не видит, я его не вижу, и так мне весело, идиотке! Через пять минут веселье мое кончилось, поскольку сокровище мое рыжее меня не нашло, и я его тоже. Хожу по набережной, кричу в голос: «Рыжий, Рыжий, Тимочка, да где же ты?!» Нет нигде кобеля, и народу, чтобы спросить, куда побежал, как назло, тоже нет. Я в одну сторону промчалась, чуть не до «Украины», обратно, по дворам домов пошла. Нет нигде, и не видал никто. Обзвонила приятелей с собаками, родителям сообщила, опять побежала на улицу. Нет его, и все тут.

Пока моталась, мать с работы вернулась, по соседям в подъезде прошла. Вот беда: был он, оказывается, в подъезде-то, только этажом ошибся, выше ушел. Так какая-то бабка перепугалась и на улицу его выгнала. Опять ищем: один дома сидит при открытой двери, другие бегают по улице. День прошел, ночь, мы все ищем. Еще день. Настроение пакостное: сама ведь собаку сгубила. Наверняка на Кутузовский проспект вышел, а там и в 70-х годах машин хватало.

На третий день сижу дома, ем себя поедом, самочувствие хуже не бывает, аж знобит. И тут звонок по телефону, голос женский, дескать, вы собачку не теряли? А какие приметы, какой номер жетона? Была тогда, к счастью, такая обязаловка, чтобы с породной собакой непременно состоять в клубе собаководства по месту жительства. А уж клуб в придачу к членскому билету выдавал номерной жетон, который надлежало крепить к собачьему ошейнику. Вот по этому жетону Тима и опознали.

Оказывается, его подобрали на сквере против Бородинской панорамы (два квартала от дома!), где он то ли играл, то ли дрался с беспризорными собаками, а уж по жетону через клуб нашли хозяйку.

Я вне себя от счастья, одно понимаю — нашелся Рыжий, живой! Надо ехать, скорей! Где ж они живут-то, эти добрые люди? Кричу в трубку: «Адрес, адрес какой, как найти вас?» Голос в ответ какой-то кислый: «Сейчас все объясню, но вы понимаете… Мы ушли на рынок, а он тут всю дверь ободрал, а это же испанская кожа…»

— Господи, какая кожа?!

Голос становится совсем уж недовольным, мол, чего непонятного, убытки-то будете возмещать или мы его на Птичьем рынке продадим?!

— Буду, конечно же, буду, адрес скажите наконец!

Звоню подруге: нашелся, представляешь, где-то в Кунцево, какая-то дверь, ты едешь? Ответ — единственно возможный — еду, а деньги-то есть или дать? Деньги? Ах, за дверь, ну да…

Лезу в заначку — я весь год откладывала со стипендии деньги на пишущую машинку и как раз набрала двести пятьдесят рублей, то есть по тем временам это зарплата старшего инженера. Да, есть же еще деньги родителей — еще рублей триста или больше. Сую пачку в карман и вылетаю из дома как была: в потертых дешевых джинсах и не самой свежей футболке.

Долго ищем улицу, дом, вот, кажется, здесь… Звоню, дверь открывает бонтонная дама — и как ее занесло в этот рабочий район? Да, квартирка отделана с претензией, но все равно смотрится как-то жалко. Впрочем, какое мне дело — где Рыжий, где моя собака?!

Хозяйка поджимает губы: «Ну, это еще надо проверить, что она ваша! Вот если узнает и договоримся…»

Мне не до многозначительных пауз, откровенно трясет от недосыпа и, похоже, температуры. Лидка, спасибо ей во веки вечные, поддерживает меня за плечо и говорит: «Вы, женщина, собаку-то выпустите, ведь воет!» Действительно, из глубины квартиры доносятся собачье рыдание и какой-то грохот. Хозяйка удаляется, и через миг Рыжий, мой любимый Тим, уже висит на мне. Он извивается всем телом, подпрыгивает, лижет меня в лицо, кидается к двери и опять ко мне. Господи, милый ты мой, прости меня, дуру, за эту игру, как же ты натерпелся! По правому боку идет широкая черная полоса — похоже, вскользь задело колесом машины, глаза безумные, молят: идем, идем домой, ведь ты больше не спрячешься, не исчезнешь?!

Лидка прокурорским тоном вопрошает: «Так сколько же денег? Ну да, кожа на двери поцарапана и надорвана, но не так чтобы уж вся в лохмотьях, как вы говорили. Итак?» Хозяйка мнется, оглядывая нас. А что тут смотреть: рабочие девчонки, джинсики самопальные, футболочки из «Спорттоваров», чего же тут возьмешь? «Ну, — тянет она, — вы понимаете, девочки, такая кожа, и вот паркет еще, у двери, поцарапан, это же не меньше двухсот рублей!» В голосе ее явный вызов, но мне не до того — я обняла Рыжего, а он мелко-мелко дрожит, тихонечко постанывая, и все заглядывает мне в глаза…

Свободной рукой лезу в задний карман и достаю всю пачку. «Двести? Сейчас, вот, пересчитайте». Даже в этом состоянии я замечаю, как искажается лицо дамы, когда она понимает, что прогадала… Но слово сказано, деньги даны и Лидка стоит скалой. Выбегаем на улицу, я держу Рыжего за ошейник. Впрочем, могла бы и не держать — так он прилип к моей ноге, виляя всем телом и все норовя заглядывать в глаза: правда, домой, правда, ты меня нашла?! Тимочка, прости меня, милый, конечно, домой, конечно, я никогда больше не заставлю тебя искать меня!

Надо же, повезло: такси останавливается и соглашается везти с собакой за пятерку — правда, по счетчику и двух рублей не набежит — но все равно, едем. Тим прижался ко мне, я его глажу, а Лидуша показывает дорогу. «Нет, — бушует она, — как же ее, бабу эту, перекосило, когда она деньги-то увидала, а?! Думала так поизмываться?!» Я молчу, мне все равно, ведь Тим нашелся. А деньги, что ж, деньги — пусть подавится, а мы новые заработаем!

Но и сегодня, спустя двадцать лет после того, как уже дряхлый Тим покинул меня навсегда, я вспоминаю тот день и думаю: как хорошо закончилась та глупая игра! И еще одно меня радует: перекошенное огорчением лицо мадам — продешевила! Нельзя наживаться на чужом горе!

Ракша, моя черная ризеница, проводит первое лето своей жизни на даче. Тут ей раздолье: участок старый, весь заросший деревьями и кустарником — бегай где хочешь, изучай мир, радуйся каждому дню. И Ракша исправно бегает, изучает, радуется… Она моментально поняла, что собаки по грядкам не ходят, вообще не заходят в те места, которые окружены веревочками. Правда, те веревки немногим толще суровой нитки и высотой Ракше по грудь, но все равно нельзя — хозяйки, старая и молодая, ей это сказали еще в первый день. Поэтому Ракша, разлетевшаяся к забору облаять прохожего, перед веревочкой тормозит и немыслимым вольтом огибает грядку.

Обидно, конечно, поскольку на нескольких грядках поспела изумительно вкусная клубника, но туда нельзя! Правда, сообразительное создание быстро находит решение. Она стоит на дорожке и, вытянув шею, как жираф, общипывает ягоды. Когда ее застают за этим занятием, она удаляется с крайне независимым видом строго посередине дорожки. Дескать, сами смотрите, я по вашим грядкам не хожу, а что шею вытянула, так и что — это же не запрещали?!

Столь же быстро Ракша усваивает, что на даче, как и дома, ничего ни с одного стола брать нельзя, даже обнюхивать не стоит. Ей сказали — она выполняет. Все-таки какая прелесть эти немецкие породы — чувствуются здоровые арийские корни. Дисциплина и порядок во всем: вы только приказ отдайте, и все будет исполнено в лучшем виде!

Одна беда — ни я, ни мать не можем втолковать Ракше, что нельзя давить лягушек. Только утром выпустишь собаку на участок — так не пройдет и получаса, как на крыльце уже разложен в ряд (строго по прямой и по размерам) пяток, а то и больше лягушек. Лежат невинно убиенные твари мягкими пятнистыми животами кверху, и так мне их жалко делается! Они ведь совершенно беззащитны с их голой и даже неядовитой, как у жаб, кожей, крохотными коготками и такими неудобными на суше ластами. А эти изумительные, огромные глаза цвета золотистого топаза…

Я подзываю Ракшу и в очередной раз принимаюсь ее отчитывать. «Ну что ты привязалась к этим несчастным лягушкам? Хоть бы ты их ела, что ли! Не смей их больше ловить, поняла?!» Для вящей убедительности тычу тельцем жертвы в наглую бандитскую морду. Ракша только что плечами не пожимает, мол, из-за чего шум: ну земноводное, ну задавила, принесла, аккуратно разложила на видном месте. А есть эту гадость — вот уж извините, что я вам — француженка, что ли?!

Так и живем: Ракша охотится, я злюсь, пытаясь достучаться до ее сознательности, лягушки гибнут…

Как-то раз пошли мы с матушкой в лес и Ракшу взяли. Мы грибы ищем, Ракша круги нарезает, держа нас в поле зрения, а то вдруг враги набегут. Но злодеев в лесу нет, и потому Ракша отвлекается на излюбленную охоту. Вон зарыскала, засуетилась, цап! Так и есть, лягушку поймала — из пасти торчат дрыгающиеся лапки.

В полном озверении ору на суку: «Сколько раз повторять — не сметь ловить лягушек! Положи, где взяла!» Вот уж последняя фраза точно лишняя, но как же ты достала меня, окаянная образина! Ракша внимательно смотрит мне в глаза, нерешительно переступает лапами, поворачивается через плечо и медленно уходит. Движется она как-то странно: зигзагом, низко опустив голову и обнюхивая все кочки. Вот замерла у одной, еще раз обнюхала, вильнула хвостом и… очень аккуратно выплюнула живую лягушку на подушку мха!

— Ма, ты глянь, она действительно положила лягушку туда, где взяла! Ах ты умница моя, ах ты аккуратистка!

Счастливая Ракша подлетела ко мне, виляя всем телом и опять заглядывая в глаза. Мол, я правильно сделала, ты всего-то и хотела, чтобы я не ловила этих холодных и мокрых тварей, да?! Я обняла собаку, тормоша и продолжая рассказывать ей, как она умна и послушна.

На следующее утро на крыльце не было ни одной лягушки. Я подозвала Ракшу, чтобы лишний раз похвалить за проявленную смекалку. Она подошла с достоинством, а в глазах ее явственно читалось: «Могла бы и сразу сказать, а то шумим-кричим, в морду лягушек тычем, а я догадывайся, что вас не устраивает».

И с той поры лягушки скакали по дорожкам и даже грядкам совершенно беспрепятственно. Нельзя — значит нельзя, орднунг такой!

Вот история о том, как можно ошибиться, давая собаке имя. Я твердо уверена, что кличка тесно связана и с судьбой, и с характером зверя[13], но со второй своей ризеницей так не угадала с именем, что просто смех. У моей первой ризенухи, Ракши-Сатаны, был чудо что за характер, но вот экстерьер тянул не выше чем на «очень хорошо». А мне страсть как хотелось побеждать на выставках, хоть раз постоять со своей собакой на первом месте!

Так что когда родился помет от замечательных импортных ризенов, я, конечно же, воспарила в мечтах и уговорила мать завести вторую собаку. Щенка я выбирала со всей придирчивостью, благо к тому времени была давно не дилетантом в породе и не последним человеком в секции ризнешнауцеров клуба. Ну и к наречению суки подошла тоже со всей ответственностью. Буква «В» дает большой простор для фантазии, и в конечном итоге моя надежда, будущая победительница и чемпионка (а вы как думали?!) была наречена Валькирией. А что, для серьезной служебной собаки немецкой породы называться Девой-воительницей — разве плохо?! Летают валькирии над полем брани, сами с врагами бьются, а потом души павших героев переносят прямиком в рай, в Валгаллу! А кто не слышал «Полет валькирий»?! Ух, это же сумрачный германский гений в полный рост!

Только опростоволосилась я с кличкой по полной программе. То ли и впрямь не угадала, а может, и еще смешнее вышло. Валькирией-то она была по родословной, а дома щенушку звали Валька. Вот на Вальку — девку-дуру деревенскую — она только и тянула. Крикливая, заполошная, а уж бестолковая — и-и, бабоньки, и не говоритя, и не спрашивайтя…

Начать с того, что щенок оказался очень суетлив и разговорчив. Что бы Валька ни делала, она это обязательно комментировала голосом. Бежит — тявкает, стоит — брешет, ест — повизгивает, даже спит — и то поскуливает. После спокойной и уравновешенной Ракши меня это чудо заморское говорящее чуть не до истерики доводило. Ну помолчи ты хоть пять минут! Щас, как же, не дождетесь!

Но к этому я как-то привыкла. Хоть и болтушка, зато красавица. Сделала Вальке прививки, повела на первую прогулку… Паника, вопли! Под подол шубы лезет… Ах, не пойду, страшно! Чего бояться, посмотри вокруг — нет никого, вон только Ракша бегает. Нет, боюсь, возьми меня на ручки! С неделю я так мучилась. Со стороны посмотреть — так издевается садистка над несчастным щеночком. Волоком его по снегу тащит, а тот плачет, бедненький, да так жалостливо!

Кое-как привыкла Валька к улице. Да и то стыд сказать почему! Обнаружила моя «воительница», что в кустах масса всяких вкусностей валяется: и шкурки от колбасы, и хлеб плесневелый, и головы селедочные, а самое завкуснецкое — это, пардон, фекалии. И чуть только я Валю с поводка отпущу, как она на бреющем полете в ближайший куст и уже чавкает. Так что в сагах валькирии души павших собирали, ну а моя подбирает, что алкаши оставили.

Как я только ни пыталась ее отучить с земли всякую дрянь собирать — ничего не вышло. Нет, если увидишь ее с куском в зубах и рявкнешь «Плюнь!», то она послушается, ну а не увидишь — так и «приятного аппетита»!

И с этим еще можно бы смириться (например, не гулять без намордника), но так она еще и трусиха! Чуть что — сразу прячется или за меня, или за Ракшу. Дескать, вы старшие, вот и разбирайтесь.

С выставками у нас тоже не заладилось. Ну что ж делать — живи, какая есть.

А Валька и живет в свое удовольствие. Носится по квартире с топотом, повизгивая на каждом шагу. Благо места хватает: три комнаты, кухня да коридор пятнадцать метров. Вот она и развлекается: забежит в одну комнату, покрутится, выбежит. Проскачет по коридору в кухню, оттуда галопом в комнату матери, потом опять ко мне. Скоро три года суке, а она никак не запомнит, что в моей комнате открыта только одна створка двери, а вторая, запертая, портьерой занавешена. Так Валя по двадцать раз на дню, выскакивая из комнаты, головой портьеру откидывает и лобешником аккурат в закрытую створку и бьется. Только треск стоит. Но ничего, ее это не огорчает. Что интересно, Ракша через ту же портьеру проходит без членовредительства. Или Вальке нужны сильные ощущения, например, о дверь башкой приложиться?!

Потом в доме среднеазиатка появилась. И хоть Гишу была много моложе, но Вальку быстро построила и определила в младшие сестры. А Вале все равно, на каких ролях в стае быть, — давай лучше поиграем и съедим чего-нибудь!

И так Валька привыкла жить за надежными спинами Ракши и Гишу, что смерть старшей ризеницы ее саму чуть на тот свет не свела. Она была так напугана одиночеством, что потеряла голос и от дачного крыльца на своем-то участке боялась на метр отойти! Когда же я привезла на дачу Гишу, Валька буквально хвостиком за ней бегала, все боялась опять остаться одна.

Еще через несколько лет мы продали квартиру и дачу и построили загородный дом[14]. Гишу моментально освоилась на новом месте, а вот Валька и тут находила возможность начудить.

То она зачем-то забралась на стол и ухитрилась попасть задней лапой в пишущую машинку. Да так «удачно», что пальцы защемило рычагами, к которым приклепаны литеры. Конечно, Валя заверещала, машинка полетела в одну сторону, сука в другую!

Потом она пару раз ссыпалась с лестницы. Тоже мне, дитя джунглей, а то ты в Москве лестниц не видела! Впрочем, в городе по лестнице ее водили на поводке, а тут-то свобода. А раз так, то скачем задом наперед и под ноги не смотрим. Жаль, двери закрытой нет — головой не обо что биться!

Но апофеоз ее «подвигов» еще был впереди. Под домом был устроен подвал, и загрузочный люк в него открывался в прихожей. Вот Олег с Володькой этот люк и оставили на минуточку открытым. Лениво им было сварочный аппарат заносить из дома в подвал через улицу. А я как раз Гишу с Валей выпускала погулять. Открываю дверь в прихожую. Свет горит, крышка люка к стене прислонена. Гишу идет себе к выходу, а вот Валя… Она ж не может ходить по прямой — надо скакать вприсядку по кругу с топотом и свистом. Вот так со свистом она в люк и ухнула. Вопль, грохот и тишина… Ну все, думаю, три метра высоты, да и внизу что-то железное загремело. Влетаю в подвал — картина Репина «Приплыли»!

Под открытым люком стоит сварочный аппарат, тут же кучей свалены железные трубы, почему-то коробка с лампочками, а на всем этом сидит Валька и хлопает испуганно глазищами. И, что самое страшное, молчит! Ну точно убилась: шок, внутреннее кровоизлияние, наверняка переломы… Как же ее в дом тащить, чтобы не добить окончательно?! Подхожу, осторожно ощупываю, осматриваю — вроде все цело.

Зову: «Вальк, ты меня слышишь? Слезай уж, если можешь.:.» Хвостом завиляла и спрыгнула, бодренько так, и сама на улицу побежала, но молча — вот беда… Весь день я за ней ходила и поглядывала, не упадет ли, не пожалуется ли на что. Нет, носится колбасой, куски на кухне тырит, с Гишу играет, но все молча!

А наутро слышу, свистит моя Валя и ухает, как всегда. Выходит, все обошлось, ожила. И все-таки не зря я нарекла ее Валькирией. Для другой собаки такое падение на железо многими бы переломами закончилось, а для этой полет, пусть и в подвал, — родная стихия!

Я болтала с кем-то по телефону, когда в разговор вклинилась телефонистка: «С Ташкентом говорить будете? — Соединяю…» Голос в трубке был так искажен, что почти невозможно понять ни кто это говорит, ни что он (или все-таки она) пытается сообщить. Сквозь треск и шум внезапно отчетливо донеслось: «… Сартая продают…» Я закричала, точно пытаясь голосом перекрыть тысячи километров: «Завтра же вылетаем!» — и заметалась по квартире. Господи, срочно заказать билеты, предупредить народ в питомнике, что мы с мужем уезжаем, добиться от спонсора командировки и денег. Да, денег, а каких? Билеты — понятно, но сколько захотят за кобеля? И самое главное — почему его вообще продают, ведь не хотели ни в какую.

Я автоматически накручивала диск телефона, договаривалась с одним, выдавала инструкции другому, уламывала третьего, а перед глазами стоял он — Сартай.

К тому времени мы уже не раз побывали в Средней Азии, посмотрели, описали, обмерили не один десяток и даже не сотню собак. Были среди них обыкновенные дворняжки — одна радость, что азиатские, были достойные представители породы, встречались и великолепные псы, но Сартай… Такой был лишь один.

Когда знакомая привела нас в тот дом, я, честно говоря, не ожидала увидеть что-либо интересное. Маленький домик где-то на окраине Ташкента, крохотный двор, затянутый виноградом, какие-то обломки утвари. Здесь жили русские, явно не из богатых, и жили точно в глухой русской деревне: грязно, безалаберно, по принципу «день да ночь — сутки прочь». Ну откуда здесь быть толковой среднеазиатской овчарке? Наша провожатая, чувствуя этот незаданный вопрос, сказала: «Нет, кобель капитальный (надо понимать, что очень хороший), хозяева с боев живут». Оно и видно, как живут, хмыкнула было я, но распахнулась калитка, и появился он!

Пес сделал два шага и замер посереди двора. Но как он это сделал! Это вошел лев — нет, то был монарх, снизошедший до выхода к восторженному народу! Он стоял недвижимо и смотрел сквозь нас куда-то вдаль. Так можно стоять на балконе дворца, на постаменте, на пьедестале почета, наконец, но никак не в пыли в окружении роя мух. Как же он был красив: не слишком крупный, с тяжелой, благородной лепки головой, с мощным корпусом борца, где каждая мышца налита силой и угадывается под ухоженной шкурой. А масть?! В описании экстерьера следовало бы указать «светло-палевый», но разве такой термин передаст тот изумительный оттенок розового, в который была окрашена шерсть этого пса? Такой тон иногда виден на мякоти сочного персика, но у собак я его не встречала ни разу.

Мы смотрели на пса, буквально утратив дар речи. Хозяйка, явно довольная впечатлением, похлопывала его и любовно ворковала: «Сартай, Сартаюшка мой, чемпион наш, красавец, никто тебя не побеждал, умница моя!» Только теперь я обратила внимание на старые, уже побелевшие рубцы, покрывавшие голову и плечи кобеля. Да, похоже, он действительно великий боец, а вот морда уже седая. «Сколько же ему лет?» Хозяйка неуверенно протянула: «Ну, лет восемь, наверное…» Но, похоже, она сильно ошибалась. Когда я открыла пасть этого великолепного зверя, то в очередной раз была потрясена. Из всех зубов уцелели только клыки: четыре иззубренных, сточенных временем и боями кинжала, — от остальных зубов остались лишь пеньки, утопленные в деснах, будто стертая брусчатка древней мостовой. И при всем этом у собаки был глубокий ножницеобразный прикус. Да как же он бьется, чем? Вопрос остался без ответа.

Как мы уламывали хозяйку продать нам пса: ведь он уже стар, хватит с него боев; какие деньги (очень немалые по тем временам и местам) предлагали — все было тщетно! «Я его люблю, как можно расстаться с такой собакой?!» — твердила хозяйка. Что ж, наверное, действительно любит, я бы с таким псом точно не рассталась…

И вот миновало меньше полугода, а Сартая продают. Почему? Это было первым вопросом, заданным приятельнице при встрече. Та махнула рукой: «А, что там говорить — он бой проиграл, кому теперь такой нужен. Вот хоть в Россию сбагрить…

Да недорого, тыщ за восемь рублей отдадут». С ума сойти, да за эти гроши щенка месячного не купишь.

И вот вновь знакомый двор, скрипит калитка и выходит Сартай. Боже мой, но где же то персиковое чудо, где лев, где царь? Скорее уж это король Лир в последнем действии трагедии. Грязная, клокастая, серая шкура обвисла и уже не может скрыть выпирающих сквозь нее костей. Видно все: ребра, позвонки, седалищные бугры. Мутные глаза провалились в глазницы. Он болен? Так резко состарился? Хозяйка отводит взгляд и что-то бормочет о том, что, мол, не нравится, так и не берите. Сую ей деньги и прочь. Скорее в аэропорт, пока знакомый таможенник на смене и может провести собаку в обход карантина. Ведь по закону среднеазиатских овчарок из страны вывозить нельзя, требуется куча справок, разрешений и согласований. В дороге пытаюсь понять, что же все-таки с собакой, откуда эта жуткая худоба?! Пристаю к знакомой: «Ты же знаешь эту женщину, что стряслось с Сартаем?» Наконец она не выдерживает: «Что-что, а ты не понимаешь?! Как он проиграл, так его кормить перестали. Так, плеснут помоев, когда вспомнят, а то еще и отходят, чем потяжелее. Они же из-за этого проигрыша большие деньги потеряли!»

Вот тебе и любовь, вот и Сартайчик-умница! Уж лучше бы сразу убили, чем так издеваться. Скорее бы в Москву, там врачи, нормальное питание — вытянем кобеля, лишь бы в аэропорту не застрять! Слава богу, таможенник на месте, долго торгуемся: Восток — дело тонкое, Петруха! — а посадка уже заканчивается. Бежим по полю к самолету, ветер налетает порывами, и при каждом его ударе Сартай чуть не падает, его лапы скользят по бетону, подкашиваются, подламываются, хоть бери на руки и неси на себе.

В Москве немедленно везем умирающего пса в питомник к знакомой. Она ветеринарный врач при солидной клинике, здесь Сартая выходят. И впрямь, уже через месяц к нему возвращается прежняя форма, мышцы вновь налились, шкура блестит. Сартай сразу же стал всеобщим любимцем, и только теперь я понимаю, какой тяжкой была его жизнь на родине. Эта собака лишь сейчас узнала, что человек может быть добр, что он может приласкать, а не только швырнуть кусок или ударить.

Старик часами простаивает у решетки, опершись на перекладину передними лапами, и провожает взглядом людей, занятых своими делами. Когда кто-нибудь на бегу треплет его по голове: «Привет, старый!» — он неумело растягивает губы в слабой улыбке и чуть поводит обрубком хвоста. Человек уходит, а пес вновь замирает в ожидании.

Сартай прожил на моем питомнике еще года два. Он не мог сойтись с другими собаками, даже течных сук с ним знакомили с опаской — сказывался опыт боев: другая собака может быть только врагом, с ней надо драться. Зато к людям Сартай был неизменно, хотя и не назойливо, дружелюбен.

При очередном врачебном осмотре выяснилось, что старик неизлечимо болен: неоперабельная опухоль кишечника, и жить ему от силы еще полгода. И тут судьба в последний, а может, и в единственный раз улыбнулась этому гордому псу. Семья фермеров с радостью согласилась забрать Сартая к себе. Я честно рассказала им все: и что он глубокий старик, и что болен, и что охранник из бойцового пса никакой, но люди оказались упорными в своем решении. Так пусть и доживает на воле, ведь у него была такая страшная жизнь, пусть хоть перед смертью порадуется!

И случилось чудо. Сартай не просто доживал — он ожил, и его опухоль замерла, никак себя не проявляя. Старый пес теперь часами играл с детьми, пас коз, чье молоко он исправно пил каждый день из личной миски, сопровождал по ферме хозяйку. Но главное — теперь у старика Сартая был свой собственный хозяин, которого он полюбил всем сердцем. Фермеры регулярно звонили мне, рассказывая, какой Сартайка умница, какой он ласковый. А однажды приехали сами, явно напуганные.

Их рассказ, если убрать все эмоции и хвалебные эпитеты в адрес Сартая, свелся вот к чему. Ночью, когда вся семья спала, а Сартай дремал на пороге хлева, через забор перелез человек и направился к дому. Пес молчком кинулся на него и беззубыми челюстями так рванул за бедро, что вырвал артерию. Утром хозяева обнаружили во дворе человека, лежащего в луже собственной крови. Приехали милиционеры, глянули на тело и только крякнули. «Да вы, ребята, все в рубашках, что ли, родились? Мы этого… уже который месяц ищем, рецидивист беглый, не один труп за ним числится».

Так что спас старый своих хозяев, хоть никто и никогда не учил его нападать на человека, но понял он, что этот, забравшийся во двор, был врагом.

Конец же истории старика Сартая так и просится в хрестоматию. В скором времени его обожаемый хозяин умер. И уж как Сартай понял, куда того унесли из дома, только повадился пес ходить на кладбище. Он часами лежал на хозяйской могиле, и все в деревне это знали, обходили стороной. Да и что делать на кладбище у чужой могилы? Только однажды вечером нового участкового занесла нелегкая на это самое кладбище. Был он в изрядном подпитии и то ли заблудился, то ли решил пройти напрямки, только вышел прямо к могиле хозяина. Сартай зарычал, охраняя последний дом того единственного человека, к которому навсегда привязался. Милиционер продолжал двигаться вперед, тогда пес бросился и был расстрелян в упор.

Вот и все о Сартае; остались лишь воспоминания, несколько фото, да привычно кольнет сердце, когда его черты нет-нет да и проглянут в облике его отдаленных потомков. Удачи тебе в Полях Вечной Охоты, старый!

Многие считают, что юмор — изобретение человека, мол, только венец творения умеет смеяться и шутить, а животным сия способность недоступна. Сами понимаете, инстинкты, рефлексы, внутривидовая борьба, естественный отбор — тут выживать надо, а не хиханьки разводить. Что ж, для диких зверей и птиц, может, так оно и есть, но вот собаки — давние союзники людей — все-таки пошутить умеют и любят.

Врать не буду — не все поголовно, но так и люди тоже не сплошь юмористы. Одного до колик смешит прохожий, упавший в лужу, другой иного юмора, кроме тонкого английского, не признает, а третий и при просмотре комедии начинает смеяться не раньше, чем услышит подсказку — гогот в зале. Так и собаки: иные за всю жизнь не улыбнутся, даже радуясь, а других хлебом не корми, но дай приколоться.

Такой юмористкой и была моя среднеазиатка Гишу. Занятный у суки был характер: прирожденный вожак, мудрая мать, весьма злобная к чужим людям сука, но при этом без хохмочек обойтись просто не могла. До Диккенса или Хэрриота она, конечно, в своих шуточках не дотягивала, но уровня армейских анекдотов держалась четко.

Вот играет Гишу с моей младшей ризеницей Валькирией. Одна убегает, вторая догоняет — пыль столбом, восторга море. Валька — собака ума невеликого, потому в игре полагается лишь на скорость и все быстрее нарезает круги вокруг дачи. А попробуй-ка уйди от азиата, не меняя резко направления. Валька летит во все лопатки, уже язык на плечо, Гишу, не особо напрягаясь, гонит ее круг за кругом. Потом резко наддает, бросок — есть! Зубы Гишу сжимаются на самом кончике обрубленного валькиного хвоста, и тут азиатка резко останавливается, тормозя всеми четырьмя лапами. Сила инерции едва не выносит ризеницу из ее собственной шкурки, она вопит, и Гишу тут же разжимает зубы. Пасть ее расплывается в ухмылке до самых ушей, мол, как Валька-то заорала, цирк, да и только!

Другая шуточка. Мы не так давно перебрались в загородный дом, и нас то и дело визитируют московские знакомые. Вот и сейчас ждем в гости приятельницу. Годом раньше мы работали в одном питомнике, и она прекрасно знает Гишу. Та валяется на диване в кабинете и дремлет, а я слышу, как Бэла поднимается по лестнице. Точнее, я слышала ее голос еще от калитки, поскольку девушка она говорливая, общительная и очень эмоциональная. Гишу приоткрывает один глаз и приподнимает одно ухо. Дверь распахивается: «Ребята, привет, я… ой, стерва!» Бело-рыжая молния срывается с дивана — есть контакт: колготки на выброс! Зубы Гишу, не повредив кожи, распускают колготки на полосы сверху донизу. «Что ж ты делаешь, это ж лайкра, новые, только сегодня надела!» — Бэлка чуть не плачет. Гишу старательно изображает виноватый вид — ах я дура старая, не узнала, — но на морде ее расплывается все та же довольная шкодливая ухмылка.

А вот над Лешкой, тоже работавшем в питомнике, Гишу подшутить не удалось. Хоть он вошел в помещение, как и Бэла, не окликнув собаку и дав ей повод себя как бы не узнать, но вот реакция у парня оказалась лучше. Сука уже была в прыжке, когда Алексей сказал совершенно спокойным тоном: «Сдурела, опять твои шутки боцманские?!» Как же ее сложило в полете, собака неуклюже упала перед ним, виляя виновато хвостом и отворачиваясь. В глазах ее было разочарование: ах, так вы этот анекдот знаете — а жаль, такой смешной!

Зато над маленьким Виталькой[15] подшутить удавалось классно! Мальчишке всего-то четыре года, и он Гишу откровенно побаивается. Но мама с тетей убирают собачий выгул, за решеткой одному торчать скучно, поэтому Виталик просится к нам. Ну заходи, только веди себя спокойно. Во дворе кроме Гишу гуляют молодняк и щенки, поэтому ребенок быстро забывает все страхи и принимается с веселым визгом возиться с ними, прыгать и скакать. Гишу смотрит на Виталика, на нас, опять на Виталика. Работа мысли как на ладони: заденешь мелкого — старшие суки (это мы с Ларисой) как пить дать врежут, но ведь какой объект для прикола, это ж будет над чем посмеяться. А, была не была! И Гишу приступает к делу. С видом, совершенно отрешенным от всего земного, она очень медленно и очень плавно движется в сторону Витальки. Она даже не идет — она плывет, а мальчик ничего не видит и не слышит. Он наконец-то сумел взобраться на пенек и скачет там, размахивая веником: видимо, так он представляет себе уборку. А вот и Гишу приплыла, мы на всякий случай готовимся блокировать ее, если она попытается вести себя грубо. Ага, как же, а то она нас не замечает!

Медленно, как в покадровой съемке, вытягивается шея, нос бережно приподнимает курточку сзади, деликатно приоткрывается пасть — есть! Гишу резцами щиплет ребенка за ягодицу, тут же отскакивает и падает, зажмурив глаза. Виталька вопит, явно не от боли, а от обиды: «Она щиплется»! Лариса сдергивает с наследника штаны — вообще никаких следов: «Сколько тебе говорить, что нельзя верещать и скакать при собаках, вот и допрыгался, не вздумай еще зареветь!» Разворачиваемся к Гишу — вообще за такое надо наказывать по всей строгости! А она к этому вполне готова: распласталась по земле, мол, бейте, чего уж там, виноватая я! Вот только виноватого вида не получается: как ни пытается она скорбно поджать губы, те все равно расползаются и вздрагивают в сдерживаемой усмешке, да и полуприкрытые глаза полны лукавства. Ну ведь он так смешно подпрыгнул и завопил, когда я его ущипнула, правда ведь хороша шутка?! Что тут скажешь, действительно смешно и нам, иди уж, юмористка, займись лучше своими детьми.

В течение многих лет мы с мужем и приятелями привезли из Средней Азии немало классных среднеазиатов. С огромным трудом отыскивали породных собак в Москве, возили своих сук на вязку к лучшим кобелям в другие города. Свое поголовье создавалось гораздо медленнее, чем распадались питомники: «Крутицкий», «Гард», сменивший трех хозяев, «Русская легенда». И вот мы снова в вольном плавании, из всей племенной группы у нас осталась только Лал-Гишу — вновь начинаем с нуля, уже в нашем собственном загородном доме[16].

Гишу, как всегда, на высоте: она родила прекрасных щенков — первенцев питомника «Стражи». Все хороши, но один на особицу. Крупный, мордатый, волчьей масти с темным ремнем по спине. Его еще суточным выбрали для себя Лариса и Олег и нарекли гордым именем Тун Хан — Князь Полуночи.

Ведет себя парень вполне по-княжески. Чуть только научился ходить, а уже верховодит братьями и сестрами. Дали еду — пока однопометники разбирались что к чему, Тун уже припал к тазику. Попробовал, оценил и плюхнулся в самую середину корытца. Дескать, вы, ребята, как хотите, а я тут хозяин, мне надо много есть, сил для будущих дел набираться.

Так и рос — во всем первый. Ну и мы его поддерживали. Ведь питомник будет разрастаться, появятся другие щенки, суки. Стае нужен сильный вожак, вот Туну и придется им стать. Мама Гишу как могла помогала нам в этом начинании: учила сына всему, что положено знать правильному кобелю-азиату. А тут мы еще взяли в питомник суку — ровесницу Тунца. Вот Гишу юному вожаку на примере Зорьки и показывала искусство управления стаей. Бывало, начнет Тунец возиться с Зорькой, пытается ее с ног сбить, рычит с досады, а та уперлась и ни в какую. Тун к маме — дескать, не выходит, не слушается она меня… Как не выходит? Что значит «не слушается»? Гишу не спеша подходит к Зорьке, неуловимое движение головой — и та уже лежит на спине в позе подчинения. Мать оглядывается на сына, мол, давай повторяй, как заставить подчиняться. И ведь выучила на свою же голову.

К году Тун уже вполне справлялся со своими обязанностями, во всяком случае, Гишу с Зорькой жили в мире, и это при том, что характеры у обеих были очень суровые. А тут только суки наладятся выяснить отношения, как Тун уже между ними. На одну посмотрел тяжелым взглядом, на другую, рыкнул для острастки — и обе красотки разошлись по своим делам: просто пай-девочки, а не суки-азиатки.

По молодости лет Тунцу очень нравилось следить за порядком. То, что драк он не допускал, это понятно, так и должно быть. Но он еще не терпел, когда нарушали установленные людьми правила. А главное из них — нельзя воровать; если хочешь чего-нибудь — попроси. И тут поле деятельности для нашего блюстителя законности оказалось бескрайним.

Для начала он ополчился на ризеницу Валькирию[17]. Та мимо еды никогда не могла пройти спокойно, потому недолго думая стащила у Тунца кость из-под самого носа, а потом на его глазах вообще на стол полезла. Тун провел такую воспитательную работу, что с того момента Валя при его виде просто в стенку впечатывалась — авось не заметит.

Когда же в доме появились кошки, хлопот у Тун Хана прибавилось. Для начала ему пришлось смириться с тем, что эти создания скачут по диванам, подоконникам и даже — о ужас, ужас! — запрыгивают на стол. И вот однажды Лариса поставила кошачью миску на подоконник и ушла, а Тунцу не объяснила, что это еда для кошки Каськи. Приходит и видит дивную сцену.

Каська с каким-то сиплым мяуканьем прыгает на подоконник, а Тун ловит ее всей пастью и осторожно ставит на пол. Каська вновь прыгает, и ее опять возвращают в исходное положение.

Заметив Ларису, пес было кинулся ее приветствовать, но кошка взлетела в воздух — и Тун с тяжелым вздохом перехватил ее на лету.

— Тун, что ты делаешь?! Это же Каськина рыба, пусть ест спокойно!

Во взгляде собаки явно читалась укоризна, мол, а сразу нельзя было сказать, я тут пашу как проклятый… И впрямь, судя по виду обоих зверей, «развлекались» они уже долго. Во всяком случае, кошка была обслюнявлена от ушей до кончика хвоста, да и Тун изрядно запыхался.

В другой раз, когда кошек было уже две, на полу кухни в тазу оставили размораживаться большую упаковку куриных ножек. Видимо, Туну пришлось совсем несладко — попробуй уследи сразу за двумя вороватыми бестиями. Тогда он решил, что надо спасать хоть что-то. Вытащил из таза самую здоровую ногу и лег на нее грудью. Увидев вернувшуюся Ларису, Тун радостно вскочил и вернул «спасенную» ножку Буша на место.

В своем стремлении все делать правильно Тунец не только терроризировал кошек. Когда у Каськи родился котенок, он очень внимательно изучил малыша, невзирая на шипение молодой мамаши. А уж когда Кася сама принесла сына в гостиную, Тун впал в воспитательный раж. Посмотрев, как кошка вылизывает котенка, он решительно отодвинул ее в сторону. Осторожно улегся, поместив хвостатый комочек между передними лапами, и принялся мыть его сам. Одного движения собачьего языка хватило, чтобы котенок промок насквозь и откатился на добрый метр вперед. Тун кинул гордый взгляд на кошку, мол, смотри, как надо детей мыть, и бережно подкатил котенка обратно. Пришлось прервать эти водные процедуры, пока Касю не хватил инфаркт.

Годы шли, рождались новые щенки. Нескладные голенастые подростки превращались в очаровательных сук и нахальных юных кобелей. Тун стал отцом, потом дедом — хлопот все прибавлялось. Ведь приходилось воспитывать мелких, учить уму-разуму молодых кобелей, а уж с суками только зазевайся…

Да и то легко сказать — учи молодых, сами бы попробовали. Вон ходит очередное юное дарование, лапку он, видите ли, задирать научился, кобелем себя считает. С ним ведь как надо: сначала сбить с ног, повалять по земле хорошенько, пастью открытой по буйной головушке постучать, в ухо рыкнуть. А вот когда он вспомнит, что место его в стае последнее, и кверху пузом опрокинется, то надо мордой в живот ткнуть, прижать и рычать. А он, нахал, что делает?! Валяется на спине, скулит, вроде как извиняется, а сам в это время подружкам умильные рожи строит! Приходится опять его, кабана кормленого, в землю втаптывать, а годы-то идут, силы больше не становится.

Когда же мы еще и вожака второй стаи Зартая отвезли в Чехию[18], Тун взбунтовался. За ту неделю, что нас не было, ему пришлось трудиться в две смены, надзирая за порядком и в своей стае, и в ставшей бесхозной Зартаевой. Вернувшись домой, мы поздоровались с Тунцом и опять выпустили его во двор, к стае.

Что тут было — просто этюд «Заявление на стол с хлопаньем дверью»! Тун Хан демонстративно влетел в выгул, разложил всех молодых кобелей как цыплят табака, наорал на сук, нагнал страху на щенков, загнав их под крыльцо. Потом развернулся и демонстративно отправился к выходу.

Я попыталась загородить дверь: «Сдурел ты что ли, что за террор устроил?!» Молча, не удостоив меня и взгляда, Тун прошествовал в дом и остановился перед дверью в жилые помещения. Демонстративно поскреб ее лапой, мол, открывай, чего стоим!

Запустили пса домой, мол, что случилось, ты что на всех собак кидаешься?! Тун смотрел на нас с явным неудовольствием — ну неужто непонятно, что я вам не мальчик, чтобы две стаи в порядке держать, да еще и ночью дом сторожить!

Так и не стал больше Тун со стаей возиться, не захотел нести бремени руководства. Ему вполне хватало охраны дома и общества любимой подруги Зорьки. С другой стороны, с хозяевами ведь тоже хлопот хватает: то в поездках их сопровождай, то сиди с ними за полночь, пока они чаю напьются и наговорятся, а то еще затеют в темноте на крылечке курить.

Одним словом, и тут не отдохнешь толком, а все говорят, мол, пенсионер, ветеран. Вот именно, что ветеран. Самый костяк любого войска — это ветераны. Кому, как не им, все порядки знать и блюсти их крепко-накрепко. Вот почему ветеран — это не только почет и привилегии, это в первую очередь ответственность!

Уртоку уже пять лет, он матерый кобель-среднеазиат — очень важный и весьма ленивый. Поваляться на солнышке или на снегу, прикрыв глаза, — вот это самое подходящее занятие для уважающего себя кобеля. Нет, конечно, если появятся чужие, он первый кинется с ревом на решетку и покажет всем! Или, допустим, если молодняк совсем распоясался и носится кругами, норовя оттоптать лапы, тогда придется встать и навести в стае порядок. Но когда все спокойно, лучше лежать и спать, и видеть сны, быть может…

По вечерам я забираю его из общего выгульного двора, куда собак выпускают пообщаться, и отвожу в его персональную вольеру, таунхаус, как это у нас называется. А что, очень даже похоже: уютная, закрытая с трех сторон беседка, в которой стоит будка, и зеленый дворик. Хочешь — спи в будке, хочешь — под настилом беседки, а можно и на травке поваляться. Всем кобелям ужасно нравятся их таунхаусы, и Урток не исключение. Я набрасываю ему на шею водилку[19], и Урток бодрой рысью чешет домой отдыхать. Можно подумать, что он за день так переработал.

Однако в этот раз пес резко тормозит в открытой двери таунхауса, дергает головой — и водилка слетает прочь. Урток срывается с места в галоп и принимается носиться по усадьбе, благо побегать места хватит. Можно нарезать несколько кругов вокруг дома, сбегать в заросший сад, наведаться к огороженному сеткой дворику, где живут гуси, и поздороваться с ними. Словом, бездна веселья, и взрослый кобель носится, вскидывая задом, точно малый щенок. Я перехватываю его на краю глубокой ямы, что находится между садом и гусятником, из которой берут песок для стройки. Пес вздыхает, но безропотно позволяет надеть водилку и отвести себя на место.

На следующий день история повторяется: он вновь резко останавливается в двери таунхауса и, сбросив водилку, уносится вдаль. На сей раз Урток не позволяет перехватить себя в узком месте и, не слушая моего окрика, карьером несется к гусятнику.

О, какой конфуз! Взрослый, солидный пес вгорячах совсем забыл о сетке ограждения и со всего маху бьется об нее лбом1 Удар так силен, что его отбрасывает от сетки и Урток позорнейшим образом плюхается на зад. Меня разбирает смех, а пес, опустив голову и пряча глаза, бредет в мою сторону. Что там удар головой — его самолюбие пострадало гораздо сильнее! Он, матерый кобель, вожак стаи и многократный победитель выставок, чемпион и отец чемпионов, был осмеян, как самый глупый и маленький щенок. И ведь за дело осмеян-то, нечего носиться как угорелому, не разбирая пути. Права ведь старшая, ох как права, но ведь и стыдно-то как, хорошо хоть не видел никто!

Больше Урток не пытался хитрить и своевольничать — ну как опростоволосишься на глазах у сук и детишек, как тогда быть?!

Внешность обманчива — кто не слышал этого избитого выражения, но ведь оно верно. Вот посмотреть на Дахмата — громадный среднеазиат. В холке хорошо за восемьдесят сантиметров, чуть удлиненная шерсть топорщится гривой на лопатках, на голове по самые глаза надвинута черная шапочка, а сами глаза — темные на черном — строго поблескивают в ее прорезях. Бандит, да и только. А челюсти?! Когда лежащий пес в своей излюбленной манере, чтобы рассмотреть что-нибудь позади, не поворачивает голову, а закидывает ее на спину и распахивает пасть — это ж крокодил!

Люди при виде Дахмата стараются не делать резких движений, и это правильно. Не любит кобель чужих, с таким характером в пустыне жить надо. Собаки его опасаются, особенно маленькие декоративные собачки, когда на выставке вдруг наталкиваются на колонны его ног и, подняв глаза, видят на недосягаемой для них высоте голову Дахмата. А вот это зря… Поскольку наш Властелин Ужаса — так переводится его полная кличка Эе Дахмат — с детства обожает всякую мелкую живность.

Ему очень нравится смотреть на бабочек, порхающих по выгулу. Одна как-то села ему на лапу и долго играла крылышками, а огромный зверь, замерев и стараясь не сопеть носом, любовался трепетанием живого цветка. Цветочки ему, впрочем, тоже нравятся: обожает нюхать их, сунув нос в серединку, а потом чихает и отфыркивается с самым довольным видом.

Как-то на прогулке он довел всех до нервного ступора. Шел себе, кустики метил, цветы нюхал — и вдруг резко затормозил. На подергивание поводка не реагирует. Мамочки! Стоит Дахмат посреди тропинки и что-то внимательно изучает: то так голову повернет, то этак, то носом потянется. А между пальцами передней лапы мелькает голода змеи: шипит, пасть разевает, язык так и мелькает. Наш юннат пальцами змею прижал, точно бывалый змеелов рогаткой, и изучает. Что делать? Резко дергать его нельзя, так что смотрим и мы. Слава богу, на затылке змеи видны два желтых пятна — уж! «Дахмат, натуралист чертов. Зачем тебе уж, отпусти немедленно!»

Пес с явным огорчением вздыхает и очень осторожно поднимает лапу. Освобожденный и невредимый уж стремглав исчезает в траве, а Дахмат идет дальше и все оборачивается через плечо, мол, не дали рассмотреть хорошенько, а такой зверек интересный попался.

В другой раз по дорожке перед Дахматом прыгает молодая трясогузка. Она, видимо, не так давно научилась летать и не набралась еще опыта и страха. Молниеносное движение головой — и пичуга скрывается в пасти собаки. Отлеталась — мелькает у меня мысль, но как же я не права! Пес сходит с дорожки, делает два шага в сторону и у густого куста резко распахивает челюсти. Из пасти с писком вылетает невредимая, хотя и изрядно напуганная трясогузка, а Дахмат гордо возвращается на тропинку. На морде его написано: как я ее через дорогу-то перевел?!

Примечания:

1

Появление нервного тика разных групп мышц, развитие параличей и в конечном итоге — отека головного мозга, приводящих к мучительной смерти.

13

См. «Магия кличек».

14

См. «Читайте на ночь советские газеты».

15

См. «Читайте на ночь советские газеты».

16

См. «Читайте на ночь советские газеты».

17

См. «Дева-воительница».

18

См. «Таможня дает добро».

19

Тонкая стропа, свернутая на одном конце в петлю, которую надевают на шею собаки. Используется вместо ошейника и поводка, когда надо перевести собаку из одного места в другое в пределах усадьбы.