Глава двадцать первая

ПУТЕШЕСТВИЕ КОНЧИЛОСЬ

Сэм Керраклаф говорил правду, когда весной того года уверял своего сына Джо, что путь от Гринол-Бриджа в Йоркшире до поместья герцога Радлинга в Шотландии куда как далек. И оттуда сюда ровно столько же — те же четыреста миль.

Четыреста для человека, когда он едет прямо по шоссе или железной дороге. А для животного — сколько же это составит для животного, которое должно, наткнувшись на преграду, пускаться в обход, и блуждать, и плутать по тропкам и по стежкам, пока найдет дорогу! Для него это будет, пожалуй, вся тысяча — тысяча миль по незнакомой земле, где оно никогда не бывало раньше, где ничто не укажет ему пути, кроме инстинкта.

Да, тысяча миль горами и долами, взгорьями и болотами, жнивьями и тропками, через лощины и реки, ручьи и овражки; тысяча миль горных круч и песчаных склонов, снега и дождя, туманов и солнца; колючей проволоки и чертополоха, и шипов, и скал, и камней, дерущих ноги, — кто мог бы ждать, что собака их преодолеет?

А все-таки, пусть это было бы чудом, Джо в глубине своего сердца надеялся на это чудо, верил, что неожиданно, в один прекрасный день, каким-то чудесным путем здесь появится его собака; будет ждать его здесь, у школьных ворот. Каждый день, возвращаясь из школы, он поводил глазами на то место, где его всегда поджидала Лесси. И каждый день там никого не было, и Джо Керраклаф медленно брел домой, молча, угрюмо, как ходят люди его родного края.

Каждый раз, когда кончались уроки, Джо старательно сам себя подготавливал — уговаривал себя не разочаровываться, потому что там и не может быть собаки. Так за неделей неделю Джо приучал себя не верить в невозможное. Он так долго надеялся наперекор вероятности, что надежда стала отмирать.

Но, если может надежда умереть в человеке, в животном она умереть не может. Пока оно живет, в нем живет надежда и живет в нем вера. И вот, проходя в тот день школьным двором, Джо Керраклаф не поверил своим глазам. Он мотал головой и хлопал веками и тер глаза кулаками, думая, что это ему привиделось во сне. Одолевая последние ярды до школьных ворот, шла… его собака!

Он замер на месте, потому что страшно было видеть, как идет собака — она шла такою поступью, как будто вот-вот испустит дух. Ее голова и хвост свесились чуть что не до тротуара. Каждый шаг вперед, казалось, стоил особого усилия. Она не шла, а плелась. И все же собака подвигалась вперед, шаг за шагом, и наконец повалилась на своем месте у ворот. И тихо лежала.

Тогда Джо сам себя разбудил. Даже если это сон, он должен что-то сделать. Надо пытаться и во сне.

Он пробежал через двор и упал на колени, а потом, когда его ладони коснулись меха, ощутили его, он уже знал, что это наяву. Его собака пришла встретить его у ворот!

Но что это была за собака! Не та призовая колли с чудесной трехцветной лоснящейся шерстью, с ушами, весело стоящими над гордой узкой мордой в безукоризненной черной маске. Не та это была собака с живыми, ясными глазами, что, бывало, наскакивала на него и лаем выражала радостный привет. Это была собака, которая лежит на земле и через силу старается поднять голову, а голова отказывается подняться; старается пошевелить хвостом, ободранным, с засевшими в шерсти шипами и репьем, и одно только ей удается — повизгивать слабым, счастливым, плачущим визгом. Потому что она знает, что наконец-то страшный, погоняющий ее инстинкт умиротворен. Она на месте. Явилась на место встречи, как являлась всю свою жизнь, и ее гладят руки, так долго не гладившие ее.

Айен Копер стоял у биржи труда, ожидая вместе с другими безработными горняками того часа, когда положено пить чай и можно будет всем разойтись по домам.

Вы бы сразу различили Айена в толпе, потому что он был самым рослым среди множества рослых людей на Йоркширской земле. В самом деле, он так и слыл самым большим и сильным человеком на весь Западный Йоркшир. Большой, а к людям мягкий; и часто очень медлительный — медленно думал, медленно говорил.

Так и сейчас Айен на несколько секунд позже, чем другие, понял, что в поселке случилось что-то необыкновенное. Потом он тоже увидел это: по главной улице, то и дело сбиваясь на бег, идет мальчик, взволнованно что-то крича, и несет на руках большой куль.

Люди засуетились, подались вперед. Потом, когда мальчик подошел ближе, все расслышали его крик:

— Она вернулась! Вернулась!

Каждый переглянулся с соседом, присвистнул, потом вгляделся в куль у мальчика на руках. Оказалось — правда: колли Сэма Керраклафа так-таки пришла домой из Шотландии.

— Надо быстро отнести ее домой! — говорил мальчик. Он шел шатаясь.

Айен Копер выступил из толпы.

— Вот что, — сказал он, — беги вперед, подготовь их там.

Он, точно младенца, принял колли на свои большие руки — на руки, которые могли бы нести тяжесть вдесятеро большую, чем эта жалкая, тощая собака.

— Ох, Айен, надо спешить! — кричал мальчик, приплясывая от волнения.

— Я и то спешу. Ступай, малец, вперед.

Джо Керраклаф промчался по улице, свернул в свой переулок, пробежал садовую дорожку и ворвался в дом:

— Мама! Оте-ец!

— Что там, мальчик?

Джо замолк. Он не мог выговорить ни слова — волнение, горячее, душащее, сжало ему горло. Наконец он выдавил из себя слова:

— Лесси! Она пришла домой! Лесси пришла домой!

Он открыл дверь, и Айен Копер, наклонив голову, чтобы не стукнуться о притолоку, пронес собаку к очагу и положил на ковер.

В тот вечер много было такого, что запомнилось Джо Керраклафу. Он никогда не мог забыть, с каким выражением лица его отец опустился на колени подле собаки, которая столько лет была его собакой, и обеими руками провел по ее исхудалому телу. Запомнилось мальчику, как его мать сновала по кухне, на этот раз не ворча и не бранясь, а молча и в каком-то грозном напряжении; и как она быстро мешала огонь кочергой и разводила в кипятке сгущенное молоко; как, присев на корточки, она подставила колено собаке под голову и раздвигала ей челюсти.

Родители ни слова ему не говорили. Они точно вовсе забыли о нем. Зато они оба трудились над собакой с сосредоточенностью, которая как будто замкнула их в обособленный мир.

Джо наблюдал, как отец вливал по ложечке теплую жидкость, видел, как жидкость струйкой выливалась обратно изо рта не глотавшей ее собаки и стекала на ковер. Он видел, как мать согрела одеяло и окутала им собаку. Видел, как они опять и опять пытались ее покормить. И увидел, как отец наконец встал.

— Бесполезно, девочка моя, — сказал он матери.

Между отцом и матерью шел долгий разговор — вопросы и ответы без всяких слов, только глазами.

— Воспаление легких, — сказал наконец отец. — Сейчас она слишком слаба…

Родители немного постояли, потом именно мать вдруг чудесно оживилась, стала как будто сильней.

— Я не сдамся! — сказала она. — Не сдамся, и все!

Она поджала губы и, как будто что-то этой гримасой уладив, подошла к камину и сняла с его доски кувшинчик. Она повернула его вверх дном и потрясла. На ладонь ей высыпалось несколько монеток. Она протянула их отцу, не объясняя для чего, да и не нужно было объяснять. Все же он уставился на деньги.

— Иди, мой мальчик, — сказала она. — Я припасла их, так сказать, в виде страховки.

— Но как же мы…

— Не спорь! — сказала женщина.

Ее глаза замигали на сына, и Джо понял, что теперь она снова видит его — впервые за целый час. Отец посмотрел на него, на деньги в руке жены и наконец на собаку. Он вдруг взял деньги. Он надел кепку и быстро вышел в ночь. Когда он вернулся, в руках у него были покупки: яйца и маленькая бутылочка коньяка — дорогие, драгоценные предметы в этом доме.

Джо наблюдал, как яйца взбили с коньяком, как его отец снова и снова пытался влить собаке в рот хоть ложку. Потом мать обозлилась, зафыркала. Она сердито выхватила ложку. Она удобно положила голову собаки себе на колени, раздвинула челюсти, влила и стала гладить ей горло — гладила и гладила, пока собака наконец не проглотила.

— У-ух!

Это вырвался у отца протяжный, торжествующий возглас. А в волосах у матери играли золотые отсветы огня, когда она сидела там на корточках и поддерживала голову собаки и поглаживала ей горло, ласково и любовно курлыкая, чтоб ее успокоить.

А потом… Впоследствии Джо уже не мог ясно это вспомнить, он сохранил только смутное ощущение, как его несут и укладывают в постель в непривычно поздний темный час.

А утром, когда он встал, его отец дремал в своем кресле, а мать все еще сидела на ковре, и огонь в очаге еще жарко горел. Собака лежала запеленатая в одеяла.

— Она… мертвая? — спросил Джо.

Мать слабо улыбнулась.

— Шш-шш! — сказала она. — Она просто спит. Кажется, пора готовить завтрак… но я так вымоталась… Мне ничего и не хочется, разве что чашку горячего крепкого чая…

И в это утро — странное дело — отец сам накрывал на стол, кипятил воду, заваривал чай, резал хлеб. А мать сидела в качалке и ждала, когда все будет подано.

Вечером, когда Джо пришел домой из школы, Лесси лежала все там же, где он ее оставил, когда уходил в школу. Ему хотелось подсесть к ней и побаюкать ее, но он знал, что собак, когда они больны, лучше всего оставлять в покое. Весь вечер он сидел и наблюдал за нею, а она лежала, вытянувшись, и только слабое дыхание показывало, что она жива. Он не хотел идти спать.

— Теперь она поправится, — сказала мать. — Иди спать, она теперь поправится.

— Ты уверена, что ей лучше, мама?

— Ты видишь сам. Ей же не стало хуже — ведь не стало?

— А ты уверена, что ей будет все лучше и лучше?

Женщина вздохнула:

— Ну конечно… уверена… Ложись и спи спокойно!

И Джо пошел спать, доверившись родителям.

Так было в тот день. Запомнились и другие дни. Был день, когда Джо вернулся и, едва он подошел к очагу, собака, лежавшая у огня, сделала легкое движение, которое должно было означать виляние хвостом.

И был еще день, когда мать Джо радостно вздохнула, потому что собака, когда она наливала в ее миску молоко, заволновалась, поднялась и стояла, ожидая. А когда миску поставили на пол, она нагнула голову и стала лакать, подрагивая своими отощалыми боками.

И наконец наступил день, когда Джо впервые понял, что его собака — даже и теперь! — не может быть по-прежнему его собакой. И опять дом огласился криком и протестами, и опять голос женщины звенел устало и пронзительно:

— Неужели никогда не будет в моем доме мира и покоя?

И еще долго после того, как Джо лег спать, он слышал несмолкавшие голоса — звонкий голос матери, то повышавшийся в тоне, то падавший, и голос отца, ровный, с монотонными повторами, не изменившийся ни разу, всегда сводивший речь к одной и той же фразе:

— Но даже если он и согласится продать ее обратно, где я наскребу монету, чтоб ее купить? Ну откуда вдруг возьмутся деньги? Ты знаешь, что нам их не достать.

… Для Сэма Керраклафа жизнь текла по строгим правилам. Когда может человек достать работу, он работает наилучшим образом и много получает за свою работу — столько, сколько сумел заработать. Если он вздумал воспитать собаку, он приложит все свое умение и воспитает самую хорошую. Если есть у него жена и дети, он о них заботится, как только может.

Мысль этого безработного шахтера не допускала никаких хитроумных исключений и оговорок касательно жизни и ее законов. Как большинство простых людей, он ясно видел все эти вещи. Если кто лжет, обманывает, ворует, то это неправильный человек, и, сколько вы его ни перекручивайте в ваших мыслях, он у вас не станет правильным. Так и получалось, что, если вставала перед ним какая-нибудь проблема, он частенько запросто расшибал ее об элементарные истины.

«Честность — она и есть честность, а надвое тут не бывает», — говаривал он.

Такой оборот вошел у него в обычай. «Правда — она правда и есть!» Или «Воровство — оно и есть воровство».

Так и вопрос о Лесси уперся в это простое, прямое правило морали. Он, Сэм Керраклаф, продал собаку, взял за нее деньги и потратил их. Значит, собака больше ему не принадлежит, и как вы тут ни спорьте, изменить вы этого не можете.

Но и то сказать: человек живет семьей, а когда жена начинает спорить с мужем… то уж тут…

И вот, когда Джо в тот раз сошел наутро к завтраку и мать его, поджав губы, стала разливать по тарелкам овсяный кисель, отец кашлянул и заговорил так, как будто составил речь заранее и за ночь много раз повторял ее в уме:

— Джо, мальчик мой, мы на этот счет решили — то есть мы с матерью, — что Лесси может оставаться тут, пока не оправится совсем. Это будет правильно, потому что в глубине своего сердца я уверен, что никто не мог бы выхаживать ее лучше и с большей заботой, чем мы. Так что это будет честно. Но когда она оправится, то уж тогда… Значит, она побудет с тобой еще какой-то срок, и будь на том доволен. И не мучь ты нас, мальчик. И без того хватает хлопот. Так уж ты не мучь нас больше и не докучай нам — постарайся показать себя в этом деле мужчиной… И будь на том доволен.

Детям «еще какой-то срок» представляется в двояком виде. Поглядишь с одного конца — это большая, длинная полоса времени, уходящая в безграничную даль будущего. Поглядишь с другого — и увидишь страшно короткую вереницу дней, жестоко промелькнувших мимо, прежде чем пришло осуществление.

Для Джо Керраклафа «еще какой-то срок» получил свое второе значение в то утро, когда мальчик шел в школу и услышал чей-то сильный, гудящий голос. Обернувшись, он увидел автомобиль, а в нем грозного старика и девочку с буйными льняными волосами, рассыпающимися из-под берета. Выставив свирепые белые усы, похожие на преображенные клыки какого-то зверя, старик потрясал суковатой палкой на страх автомобилю, шоферу, всем на свете и кричал ему:

— Эй, эй, сюда! Ну-да, я к тебе, малыш! Черт вас возьми, Дженкинс, не можете вы остановить на минутку это вонючее сооружение? Уф! Здесь, Дженкинс. Уфф! Чего ради мы вдруг перестали пользоваться лошадьми, никогда в жизни не поймет ни один разумный человек! Страна идет к чертям, вот что я скажу! А ну, малыш! Поди-ка сюда!

В первое мгновение Джо хотел убежать, сделать что угодно, лишь бы не видеть всего того, чего он так боялся: если оно произойдет не на глазах, то, может быть, каким-то чудом оно не вступит потом и в мысли… Но машина может идти быстрей, чем мальчик. И к тому же в нем текла кровь тех людей, которые, может быть, и тугодумы и, может быть, держатся старого образа мыслей и терпеливо переносят невзгоды, но которые не обращаются в бегство. Итак, он мужественно остановился на тротуаре; и, стараясь соблюсти приличные манеры, как его учила мать, он сказал:

— Я вас слушаю, сэр.

— Ты же… как тебя там… Ты мальчишка этого… как его бишь, да?

Глаза Джо остановились на девочке. На той самой девочке, которую он видел однажды — давным-давно, когда отводил Лесси к герцогу. Сейчас лицо у нее не горело румянцем, как у него самого. Оно было белое до голубизны. На руке, уцепившейся за борт машины, проступили голубые жилки. Рука была тоненькая с виду. Мама, подумалось ему, сказала бы про эту девочку, что она, видать, ничего не ест, подавай ей только пудинг с изюмом.

Девочка тоже смотрела на него. Что-то заставило его гордо подтянуться.

— Мой отец — Сэм Керраклаф, — сказал он твердо.

— Знаю, знаю! — нетерпеливо закричал старик. — Я никогда не забываю имен и фамилий. Никогда! Раньше я знал в поселке всех до последнего человека. А сейчас тут вас слишком много подросло, молодое поколение. И, ей же богу, они всей своей оравой не стоят одного человека старого закала. Новое поколение, оно…

Он запнулся, потому что девочка рядом с ним дернула его за рукав.

— Что такое? А? Ах, да. Я и сам как раз припомнил. Так где твой отец, мальчик? Он дома?

— Нет, сэр.

— Где ж он?

— Пошел в Оллербай, сэр.

— В Оллербай? Чего ему там надо?

— Один знакомый как будто поговорил о нем на шахте, и он пошел попытать, не удастся ли наняться на работу.

— А, да-да, понятно. Когда он будет дома?

— Не знаю, сэр. Думаю, к чаю.

— Что ты там бормочешь? Значит, к чаю, не раньше. Черт возьми, это очень неудобно, очень! Хорошо, я подъеду около пяти. Скажи ему, чтоб он сидел дома, мне он нужен по важному делу. Скажи, чтоб он меня ждал.

Автомобиль укатил, и Джо заторопился в школу. Еще никогда не бывало такого долгого утра. Минуты в классе еле ползли, покуда, жужжа и бубня, тянулись уроки.

У Джо было только одно желание — чтобы пробил полдень. И когда наконец миновали последние свинцовые мгновения, превратившиеся в годы, он понесся домой и ворвался в дверь. Крик был все тот же — к матери:

— Мама! Мама!

— Бог ты мой, не вышиби дверь! И закрой ее за собой — люди скажут, что ты рос в конюшне. В чем дело?

— Мама, он к нам придет забрать Лесси!

— Да кто?

— Герцог… он придет…

— Герцог? Откуда он знает, что она…

— Не знаю. Но он сегодня утром остановил меня. Он придет к чаю…

— Придет сюда, к нам? Ты уверен?

— Да, он сказал, что придет к чаю. Ох, мама, я тебя очень прошу…

— Оставь, Джо. Не заводи! Я же тебя предупредила!

— Мама, ты должна меня послушать. Ну прошу тебя, прошу!

— Ты слышал? Я сказала, что…

— Нет, мама. Прошу тебя, помоги мне. Ну прошу!

Женщина поглядела на сына и устало, сердито вздохнула. Потом в отчаянии вскинула руки:

— Эх, горе и только! Неужели в этом доме никогда не будет покоя? Никогда?

Она опустилась в свое кресло и уставилась в пол. Мальчик подошел к ней и тронул ее за руку.

— Мама, сделай что-нибудь, — упрашивал мальчик. — Нельзя ли нам спрятать ее? Он будет здесь в пять. Он велел мне сказать отцу, что будет в пять. Ах, мама…

— Нет, Джо. Отец не согласится,…

— А не можешь ты уговорить его? Ну прошу тебя, прошу! Уговори отца не…

— Джо! — гневно крикнула мать. Потом ее голос стал опять спокойно-терпеливым. — Нет, Джо, это бесполезно. Так что брось докучать нам. Дело в том, что твой отец не станет лгать. Уж настолько я его знаю. Плохо ли ему, хорошо ли, лгать он не будет.

— Так ведь… один только разик, мама.

Женщина печально покачала головой. Она сидела у очага и вглядывалась в огонь, как будто ища в нем желанного покоя. Сын подошел к ней и погладил ее голую по локоть руку:

— Мама, ну прошу тебя. Уговори его. Один только разик. От одной маленькой лжи ему не будет вреда. Я сам все для него сделаю, да, да, все сделаю, право.

Слова теперь быстро сходили с его языка.

— Я все устрою, все сделаю для вас обоих. Когда я вырасту большой, я получу работу. Стану зарабатывать деньги. Я накуплю ему разных вещей… и тебе тоже накуплю вещей. Я куплю вам все, чего вы пожелаете, если только вы… ну прошу тебя, прошу!..

И тут в первый раз за все время своей беды Джо Керраклаф показал себя ребенком, вся его стойкость пропала, и слезы заглушили голос. Мать услышала его рыдания и ласково похлопала его по руке, но она на него не глядела. В колдовском огне она как будто вычитала тайную мудрость и медленно начала говорить.

— Ты так не должен, Джо, — сказала она, и первые эти слова прозвучали мягко. — Ты не должен так сильно желать. Тебе хочется, чтоб Лесси была с тобой, но ты слишком уж сильно этого хочешь. Так нельзя!

Вот тогда она почувствовала, что рука сына задрожала в нетерпении. Голос его зазвенел, высокий и чистый:

— Ты не понимаешь, мать. Ты не понимаешь. Это не я хочу оставить у нас Лесси: это она хочет к нам. Мы ей нужны — страшно нужны. Потому она и пришла, проделала весь этот путь. Мы ей нужны, страшно как нужны.

И вот тогда миссис Керраклаф наконец взглянула на сына. Она увидела его перекошенное лицо и слезы, откровенно катившиеся по щекам. И все же в эту минуту ребячливости он в то же время как будто сразу очень повзрослел. У миссис Керраклаф было такое чувство, точно время сделало скачок и она видит этого мальчика, своего родного сына, в первый раз после многих лет.

Она долго не сводила с него глаз, потом стиснула руки. Ее губы сжались в одну прямую черту.

Она встала.

— Иди же, Джо, поешь. А потом ступай в школу и не волнуйся. Я поговорю с отцом. — Она подняла голову, и голос ее звучал твердо. — Да, я с ним поговорю, все будет так, как надо. Я поговорю с мистером Сэмуелом Керраклафом. Поговорю непременно!

В пять часов пополудни герцог Радлинг, пыхтя и ворча самым злобным образом, вышел из своей машины, остановившейся у маленького домика. А за воротами стоял мальчик, стоял твердо, расставив ноги, как будто преграждал дорогу.

— Ну-ну, мальчик! Ты ему сказал?

— Иди ты прочь! — рьяно крикнул мальчик. — Иди ты прочь! Нет здесь твоей шавки!

Впервые в жизни герцог Радлинг отступил. Он в удивлении глядел на мальчика.

— Ну и ну! Присцилла! Разрази меня гром! — пропыхтел он. — Мальчишка спятил. Он… он просто спятил!

— Нету тут твоей шавки! Прочь отсюда! — твердо сказал мальчик. И в своей решимости, казалось, он заговорил с каким только мог резким местным акцентом.

— Что он говорит? — спросила Присцилла.

— Он говорит, что здесь нет моей собаки. Оглохла ты, Присцилла, разрази меня гром! Меня считают глухим, а я его отлично слышу. Скажи-ка, мальчик, это какой моей шавки тут нет?

Отвечая, герцог тоже заговорил с самым резким йоркширским акцентом, ибо держался обычая всегда так говорить, обращаясь к «простонародью», то есть к обитателям таких вот бревенчатых домиков, чем ввергал в глубокое прискорбие многих членов герцогской семьи.

— А ну, а ну-ка, мальчик, договаривай! Какой такой шавки тут нет?

С этими словами герцог яростно взмахнул палкой и двинулся вперед. Джо Керраклаф отступил на шаг перед страшным стариком, но все еще преграждал ему дорогу.

— Никакой твоей шавки! — крикнул он мужественно.

Но герцог продолжал надвигаться. С отчаянья Джо заговорил быстро-быстро, слова безудержно срывались с языка.

— У нас ее нет. Она не здесь. Здесь ее и быть не может. Никакая собака не могла бы этого сделать. Никакая собака не могла бы пройти столько миль, чтоб вернуться домой. Это не Лесси… это… это другая собака, только похожая на нее. Это не Лесси.

— Уфф, не отдышусь! — пропыхтел герцог. — Не отдышусь!.. Где твой отец, мальчик?

Джо угрюмо замотал головой. Но за его спиной открылась дверь и раздался голос матери:

— Если вы ищете Сэма Керраклафа, так он в сарае — заперся и сидит там чуть ли не с двух часов.

— Что тут наговорил этот мальчик, будто моя собака здесь, у вас?

— Нет, вы ошибаетесь, — твердо сказала женщина.

— Ошибаюсь? Я? — взревел герцог.

— Да. Он не говорил, что ваша шавка здесь. Он сказал, что ее тут нет.

— Разрази меня гром! — выругался герцог. — Не вывертывайте мои слова.

Глаза у него сузились, он сделал шаг вперед.

— Хорошо! Если он сказал, что моей собаки нет, не будете ли вы добры объяснить мне, какой именно из моих собак у вас тут нет. Ну-с, — закончил он с торжеством, — что скажете? Отвечайте!

Джо, не сводивший с матери глаз, видел, как она глотнула воздух и повела вокруг взором, как будто искала помощи. Она плотно сжала губы. Герцог стоял и ждал ответа, сердито поглядывая из-под косматых своих бровей. Затем миссис Керраклаф сделала глубокий вздох, собираясь заговорить. Но ее ответ, заключал ли он правду или ложь, так и не был произнесен. Потому что все услышали лязг натягиваемой за дверью цепочки, и голос Сэма Керраклафа отчетливо сказал:

— Даю слово, что это единственная собака, какая есть в нашем доме. Так вот, скажи мне, похожа она хоть на одну собаку, какую ты можешь назвать своей?

Джо раскрыл было рот для последнего крика протеста, но, когда его взгляд упал на собаку рядом с отцом, крик замер. Мальчик смотрел во все глаза.

Вот стоит его отец, Сэм Керраклаф, страстный любитель колли, а при нем, у ноги, — собака, подобную которой, верно, никто на свете не видал до сей поры и уж никак не пожелал бы увидеть впредь. Собака послушно сидела у левой его ноги, как могла бы сидеть какая-нибудь вполне благовоспитанная колли, как обычно сидела и Лесси. Но эта собака… ее и в мыслях-то смешно было поставить рядом с Лесси.

Если у Лесси был стройный аристократический склад головы, то у этой собаки голова была угловатая и неуклюжая. Если уши у Лесси грациозно стояли, как два близнеца, оба одинаково пригнутые вперед, то у этой собаки одно ухо было вывернуто и свисало, а другое, как у немецкой овчарки, стояло торчком — такие уши, что от одного их вида любого ценителя колли бросило бы в озноб!

Мало того. Там, где шерсть у Лесси отливала в изысканную чернь собольего меха, у этого неподобного пса были безобразные черные пятна, точно от ваксы, а где у Лесси пенился широкой волной сверкающий белый фартук, там у этого пса висели какие-то землисто-бесцветные космы, не то сивые, не то белесые. Лесси имела четыре белые лапы, а у этого только одна была белая, две другие — грязно-бурые, а четвертая — почти что черная. У Лесси был пышный хвост, грациозно продолжавший плавную линию спины, а у этого пса хвост выглядел каким-то нелепым придатком.

И все-таки Джо Керраклаф, едва глянув на собаку при отце, сразу все сообразил. Мальчик знал, что если иной искусник умеет так ловко «подменить» собаку, что плохие стати станут выглядеть у нее превосходными, то он может и наоборот — выставить превосходные стати дурными, особенно если этот человек — его отец, один из самых сведущих собачников на весь Западный Йоркшир.

В тот же миг он понял и смысл отцовских слов. Между собачниками, как между лошадниками: сказанное слово связывает, как контракт, и если оно дано, ни один настоящий собачник даже не попробует взять его назад.

И вот, зная это, его отец надумал, как ему вывернуться, не поступившись честью. Он не солгал. Он ничего не отрицал. Он только спросил:

«Скажи, похож этот пес хоть на одну собаку, какую ты можешь назвать своей?»

И пусть только герцог скажет:

«Нет, это не моя собака», и кончено: она уже больше не его.

И вот мальчик, его мать и его отец уставились на старика и ждали, затаив дыхание, пока он продолжал разглядывать собаку.

Но и герцог Радлинг тоже кое-что знал — он много чего знал. И он не ответил сразу же. Вместо того он медленно вышел вперед, при каждом шаге со стуком опираясь на свою толстую палку. И ни на секунду не спускал глаз с собаки. Медленно, точно во сне, он стал на колени, и его рука сделала лишь одно осторожное движение. Она приподняла переднюю лапу собаки и чуть повернула ее. Так он стоял на коленях подле колли, всматриваясь глазами, такими же понимающими, как у любого йоркширца. И эти глаза не глядели попусту на закрученное ухо, на бесформенные пятна, на угловатую голову. Зато они пристально глядели на нижнюю сторону лапы, рассматривая пять ее черных подушечек, пересеченных вдоль и поперек полузажившими рубцами там, где их раздирали шипы, где их ранили камни.

Затем герцог поднял голову, но долго еще стоял на коленях и смотрел в пространство, пока те все ждали. Когда он встал наконец, он начал, уже не прибегая к йоркширскому говору, а так, как мог бы обратиться джентльмен к джентльмену.

— Сэм Керраклаф, — сказал он, — эта собака не моя. Скажу от души и по чести, она никогда не была моей. Нет! Ни одной секунды она не была моей!

Он повернулся и зашагал назад по дорожке, притопывая своею палкой и бормоча:

— Клянусь душой! Я бы нипочем не поверил! Клянусь душой! Четыреста миль! Нипочем бы я не поверил.

Когда он дошел до калитки, внучка дернула его за рукав.

— А зачем мы сюда приехали? — шепнула она. — Вы помните?

Герцог как будто очнулся от сна и сразу пришел в себя — стал таким, каким был исстари.

— Не шепчи! Что такое? А, да, конечно. Тебе незачем мне напоминать, я не забыл!

Он обернулся и закричал громовым голосом:

— Керраклаф! Керраклаф! Где вы там, разрази меня гром! Куда это вы спрятались?

— Я еще здесь, сэр.

— А, да. Да. Конечно. Вы работаете?

— Да, сейчас… работаю, — сказал отец Джо. Лучшего ответа он не нашел.

— Так вы работаете… н-да, работаете. Ну, а место? Есть у вас место? — запыхтел герцог.

— Дело так обстоит… — начал Керраклаф.

Пока он нащупывал нужные слова, миссис Керраклаф пришла ему на помощь, как поступила бы каждая хорошая хозяйка в Йоркшире — да и чуть ли не в каждом уголке на белом свете.

— Мой Сэм, собственно, еще не работает, но у него в виду три-четыре места. Он пока что, так сказать, присматривается. Но… еще ни тут, ни там никому не сказал окончательно ни «да», ни «нет».

— Тогда пусть он лучше скажет «нет», да поскорей! — рявкнул герцог. — Мне нужен кто-нибудь на мою псарню. И я думаю, Керраклаф… — Он перевел глаза на собаку, все еще сидевшую у пяты этого человека. — Я думаю, вы кое-что — и даже очень много — смыслите в собаках. Так что так. Заметано.

— Нет, погодите, — сказал Керраклаф. — Видите ли, мне бы не хотелось думать, что вот я навлек на парня неприятность, а потом занял его место. Понимаете, мистер Хайнз ничего не мог поделать…

— Хайнз! — фыркнул герцог. — Хайнз?! Совершенный остолоп. Мне пришлось выгнать его взашей. Он не отличал собаку от куцей кобылы. Мне бы следовало знать заранее, что ни один лондонец никогда не сможет так управляться с собаками, чтобы йоркширцу это пришлось по нраву. Нет, на этой работе мне нужны вы, и никто другой. Все!

— Нет, это не все, — вмешалась миссис Керраклаф.

— Что еще?

— А то, что какая будет на этой должности плата?

Герцог выпятил губы:

— Сколько вы хотите, Керраклаф?

— Семь фунтов в неделю, и ни пенни меньше, — выпалила миссис Керраклаф, прежде чем ее супруг успел хотя бы дух перевести перед ответом.

Но герцог был тоже йоркширец, а это значит, что он сам себя запрезирал бы, если бы упустил случай показать свою, что называется, «практичность» там, где дело идет о деньгах.

— Пять, — рявкнул он. — И ни пенни больше.

— Шесть фунтов десять шиллингов, — спустила цену миссис Керраклаф.

— Шесть ровно, — осторожно предложил герцог.

— Сговорились! — сказала миссис Керраклаф так быстро, как сокол падает на добычу.

Оба сияли, довольные собой. Миссис Керраклаф с радостью согласилась бы на любое место для мужа, хотя бы на три фунта в неделю, а герцог видел, что получает к своим собакам человека, которому нет цены.

— Итак, вопрос улажен, — сказал герцог.

— Почти что, — сказала женщина. — Я, конечно, имею такие виды… — Она любила смаковать изящные, как ей казалось, обороты речи, а потому она повторила: — … Я имею такие виды, что нам еще отведут домик в имении.

— Вы изрядно дорожитесь, сударыня, — сказал, нахмурившись, герцог. — Но домик вы получите… на одном условии. — Он повысил голос и прорычал: — На том условии, что, пока вы живете на моей земле, вы не допустите в мои владения это жалкое посмешище над колли — толстолобое, вислоухое, хвост кренделем… да. Что вы на это скажете?

Он ждал, фыркая и усмехаясь про себя от счастья, покуда Сэм Керраклаф мялся и горбился в смущении. Но тут радостно вмешался с ответом мальчик:

— Ох, нет, сэр. Она большую половину дня будет ждать меня у школы. А кроме того, через день-другой мы приведем ее в такой вид, что вы ее и не узнаете.

— В этом я не сомневаюсь, — буркнул герцог, затопав к своей машине. — Не сомневаюсь, что вы отлично сумеете это сделать. Гм!.. Да, я бы нипочем…

Позже, уже в машине, девочка тесно прижалась к старику.

— Но-но, не ерзай, — вскинулся он. — Не выношу, когда ерзают!

— Дедушка, — сказала она. — Вы добрый… я про то, как вы с их собакой…

Старик откашлялся.

— Вздор! — проревел он. — Вздор! Когда ты вырастешь большая, ты поймешь, что я то, что люди называют «бесчувственный, расчетливый йоркширец». Три года назад я поклялся, что эта собака будет моей. И вот я ее получил.

Он медленно покачал головой.

— Только чтоб ее получить, мне пришлось купить и ее хозяина… Ну и хорошо! Это, пожалуй, не худшая половина сделки.