Глава четырнадцатая

ЧТОБ НЕ РЕЗАЛА ОВЕЦ!

В сторожке, сложенной из нетесаного камня, притаились два человека. В лунном свете, падавшем в окно над ними — даже не окно, а скорей пробоину в стене, — их было еле видно. Одеты они были оба одинаково, в грубую домотканую шерсть, только на младшем была кепка, а на старшем — большой войлочный тэмошентер[6]. Долгое время ничего не было слышно, кроме их дыхания. Потом младший задвигался.

Старший тут же протянул руку, чтоб его остановить.

— Тш!.. — сказал он.

Оба замерли.

— Ты что-нибудь слышал, Эндру? — шепнул младший.

— Вроде бы…

Они молча выпрямились и поглядели в прямоугольный проем в стене. Под ними простирались залитая лунным светом земля, сочные луга, в тонком дымчато-голубом тумане похожие на лужайки газона в добропорядочном парке.

Они долго глядели во все глаза и навострив уши.

— Нет, Эндру, я ничего не слышу.

Старший закивал головой, и кисточка на его тэмошентере закивала тоже.

— А мне сдается, что вроде бы послышалось.

В нараставшем напряжении младший рассеянно вынул из кармана трубку. Старший неодобрительно скосил на него глаза:

— Да… пожалуй, так. Но смерть как хочется закурить! А они учуют первые, да?

Джок кивнул головой на большой загон среди поля под ними. Там в лунном свете, неподвижное и безгласное, стояло большое овечье стадо. Овцы так тесно жались друг к дружке, что их спины образовали серое море.

— А зашуми там что, эти тоже услышали бы наперед нас, — продолжал Джок, мотнув головой назад через левое плечо. — Уж мой Донни, тот бы непременно!

Услыхав свое имя, одна из двух собак под навесом выжидательно подняла голову. Другая зевнула и насторожилась, обрадованная, что долгая стража подходит к концу.

— Как ни кинь, я не вижу смысла держать их тут, Эндру. Лучше, пожалуй, выпустить их туда, к овцам.

— Не, не, Джок. Если пустить их туда, те черти уж нипочем не придут. Они до того хитрые, мальчик мой, что уму непостижимо.

— Да, они куда как хитры, — согласился младший. — Шесть ночей мы сидим, сторожим, а их нет и нет. На седьмой день мы уходим домой поспать, и только мы сомкнули глаза, а они тут как тут — дерут и режут скот. Семь ягнят зарезали и двух овец! Подумать только — семь ягнят! Почему они не приходят в такую ночь, когда мы тут?

Последний вопрос старик пропустил мимо ушей.

— Это еще слава богу, Джок. В воскресенье Арчи Форсайт недосчитался шестнадцати. А Мак-Кензи в ночь на пятницу — тринадцати.

— Ох и скоты! Что воскресенье, что будний день — им, чертям, все одно. Это исчадия сатаны, сердца у них черные… Попадись мне только хоть один…

Остального младший не договорил.

— А что их толкает на это, Эндру?

— Эх, малец, много есть таких вещей, что человеку их и не понять. Но я так полагаю, что собаки — они как люди, Джок. В большинстве они верные и честные. Но среди них нет-нет, да родится на свет жадная и жестокая, без чести и совести: днем она, глядишь, смирнехонькая, прямо праведница, а как только ее укроет мрак, она делается тем, что она есть, — хищной дьяволицей.

— Да, Эндру. Ты же знаешь, я, видит Бог, так люблю собак, что просто души в них не чаю. Взять хоть моего Донни — чего бы только я для него не сделал… А уж как я забочусь о нем… уж как ему верю! Эти же черти, что режут овец, — никакие они не собаки. Знаешь, Эндру, что я иногда думаю?

— Что, Джок?

— Можешь надо мной смеяться, Эндру, но иногда я думаю, что эти убийцы овец не собаки, а оборотни — что они духи убийц, которых повесили, а они потом возвращаются на землю, принявши образ разных животных!

Парень сказал это так таинственно, что оба они задрожали. Потом старший стряхнул с себя чувство ужаса.

— Не-не, Джок. Они как есть собаки — собаки, свихнувшиеся на дурное. У нас не должно быть к ним никакой жалости.

— Угу! У меня не будет жалости… если только я увижу хоть одну из них. Я как возьму ее на мушку…

— Тшш!..

Оба опять застыли, когда старший подал сигнал:

— Вот она!

— Где?

— Проскакала вверх по косогору, Джок! Бери, малец, ружье. Живо!

Младший схватил свою винтовку, приставленную к стене, и оба замерли, ожидая. Тишина показалась слишком долгой.

— Э, тебе померещилось, Эндру, — сказал наконец младший, — ничего там нет. И не будет, пока мы тут. Знают, черти, что мы их ждем. Они это знают!

— Тихо, Джок! Можешь ты помолчать?

Младший подчинился. Но минуты тянулись туго, и ему стало скучно. Он опять заговорил:

— Эндру!

— Чего тебе?

— Я знаешь что подумал? Странная это штука, что собака для нас либо самый верный помощник, либо же наш злейший враг.

— Да так оно и должно быть, Джок. Раз у них хватает ума, чтобы нам помогать, то хватит и на то, чтобы вредить нам, когда они свихнутся на дурное. А собака каждая может свихнуться на дурное. Даже твой любимый пес, которого ты бережешь, как зеницу ока. Они как попробуют разок овечьей крови, так и обернутся убийцами.

— С моим Донни этого не будет!

— С ним нет, и с моею Викки никогда! Но это так. Любая собака, если раз зарежет овцу, так и пойдет потом резать, и тогда они режут уже не для ради еды, а из кровожадного желания убивать.

— Донни не стал бы!

— Этого ты не можешь знать, Джок. Бывает и так, что собаки для своих овец — самые честные сторожа, самые правильные. А потом что-нибудь случится, забредут они далеко от дома — иногда для того, чтобы встретиться, как по уговору, с другими из своего собачьего племени. И тут они, что стая волков, хищно кидаются на овец и дерут их, и убивают, и режут, а потом убегают, прежде чем подоспеет помощь. Потом они расходятся и идут каждая к себе домой. А назавтра они будут стеречь свое стадо как ни в чем не бывало.

— Угу. Но только не мой Донни. Если бы я подумал только, что и он…

Оба немного помолчали. Потом Джок опять заговорил:

— Право, как подумаешь, разве ж не печально, что вот мы так крепко, больше всех, любим собак — и мы-то и должны убивать их.

— Да… Но немного мы с тобой наубиваем, если будем болтать всю ночь. Они тогда не придут.

Опять установилась тишина, и пятно лунного света на полу сторожки задвигалось. Тогда старший снова наконец заговорил, и голос его на этот раз взволнованно дрожал:

— Идут!

Младший подскочил и стал в позицию, пристроив винтовку на выступе. Оба, затаив дыхание, глядели на поле, лежавшее влево от них.

— Да, идут — вон там!

Джок начал наводить ружье. Под каменной стеной возникло движение. Потом сбоку от мушки он увидел собаку. В ней не было ничего вороватого. Она перепрыгнула через ограду и побежала трусцой вся на виду.

Это была Лесси. Прошла неделя с того дня, как она оставила логово, но она все еще хромала. Она бежала полем на полном лунном свету, прямо и неуклонно, как будто держала направление по компасу.

В каменной сторожке старик тяжело перевел дыхание.

— Пали в нее, Джок! — выкрикнул он хриплым шепотом.

Молодой прижал к себе ружье, но стрелять не стал.

— А где остальные?

— Чего тебе еще? Пали в нее.

— Это колли. Чья она, не знаешь?

— Нет. Бродячая собака — видать, из одичалых. Пали в нее, малец. Бей без промаха.

Джок отвернул лицо.

— Я справлялся с этим делом на войне, Эндру, бил без промаха — с чего же я вдруг промахнусь сейчас, когда плачу за боеприпасы из своего кармана?

— Так стреляй же, Джок!

Младший снова прижал к себе винтовку. Он затаил дыхание. Стал медленно целиться.

Теперь в прорезь прицела он видел неподвижный кончик мушки. А повыше мушки была маленькая фигурка бегущей колли. Колли двигалась, но неизменно оставалась в прорези прицела, над мушкой, — ружье следовало за ней.

Джок откинул предохранитель.

— Ну же, Джок, скорей!

Джок поднял голову и положил ружье:

— Не могу я, Эндру.

— Стреляй в нее, парень, стреляй!

— Нет, Эндру, нет. Не похоже, чтоб она была из той чертовой своры. Смотри, она и не глядит на них. Подождем, подойдет ли она еще к овцам. Она, похоже, на них и не глядит. Смотри!

— Бродячая собака. Мы вправе ее пристрелить.

— Посмотрим, подойдет ли она к овцам. Если да…

— Ох, бестолковый! Стреляй в нее!

Старик выкрикнул свое требование во весь голос. Крик унесся в ночь, туда, где бежала Лесси. Она приостановилась и повернула голову. И тут в нее ударило всем сразу — голосами людей, их запахом, движением в оконце каменной сторожки. Там человек — человек, который посадит ее на цепь, человек, которого она должна избегать.

Она резко повернула и поскакала прочь.

— Ну вот! Она нас увидела! Угости ее как следует!

То, что Лесси вдруг пустилась наутек, убедило младшего, что он ошибся насчет собаки в поле. Потому что Лесси повела себя так, как ведет себя провинившаяся собака.

Он быстро поднял ружье, прижал его локтем и выстрелил.

При треске, всколыхнувшем ночь, Лесси метнулась в сторону. Мерзкий визг пули, пронесшись над ее левым плечом, заставил ее отпрянуть вправо. Она понеслась по полю. Раздался новый выстрел, и она почувствовала, как что-то ожгло ей бок.

— Ага, я попал!

— Не попал ты. Видишь, удирает!

Голоса людей в сторожке смешались с лаем собак, расшумевшихся, как стая демонов.

— Спускай их!

Старик бросился к двери, распахнул ее. Собаки, а затем и люди вырвались вон и помчались по следу Лесси.

— Нагоняй ее! Чужая! Взять! — вопил Эндру.

Собаки пустились вдогонку, лая на скаку. Они неслись вниз по косогору, втянув живот, изогнув тело чуть не пополам, чтобы быстрей бежать. Люди поспешали за ними, но вскоре отстали. Собаки вдруг резко свернули и залаяли громче прежнего: они напали на след — горячий след свежей крови.

Впереди них неслась галопом Лесси. Раза два она вдруг останавливалась, чтобы лизнуть рану — пуля задела мышцу бедра. Лесси слышала сзади скок и лай преследующих ее собак, но не прибавляла ходу. Собак она не боялась. Она хотела только уйти от человека, а все чувства ее говорили, что человек остался далеко позади. Но теперь она его боялась больше чем когда-либо. Его руки могли не только посадить на цепь и запереть — он умел вдобавок производить ужасный гремучий шум, который терзает уши и каким-то образом настигает тебя, точно длинный невидимый хлыст, и причиняет боль, как та, что жжет ее сейчас.

Поистине человек — злая угроза.

Она скакала вперед и вперед, чувствуя, что скоро, может быть, оставит их всех позади.

Но те собаки были полны свежей силы. Они не прошли полуголодные томительный путь в сотни миль. И вот они уже показались в виду. Их лай стал звонче, и, хотя Лесси прибавила ходу, насколько могла, они сейчас бежали за нею уже почти по пятам. Потом одна наскочила на нее, рвя ей зубами бок, и наперла плечом, чтобы повалить ее наземь.

Но Лесси еще сохранила всю свою доблесть. Пусть она была истомлена и голодна, все же она не сделалась трусливой. Она повернулась с быстротою молнии и стояла, бесстрашная: грива вздыбилась, губы оттянулись, обнажив клыки.

Ее поза заставила тех собак остановиться, потому что и они, хотя и не такие чистокровные, были тоже из породы колли. И они поняли предостережение.

Вот дворняжка, та чуть что, сразу наутек, точно кролик. Но дворняжек тут не было.

Как если бы какое-то беспокойство гнало ее прочь отсюда, Лесси повернулась, послушная великой внутренней тяге. Она должна идти своим путем — на юг и только на юг. Но те собаки приняли это за признак страха и бросились обе сразу. Они рванули мимо, как это обычно для колли, полоснув ее на скаку. Налететь и схватить — так колли не делают. У них не тот прием борьбы, как у бульдога; или как у терьера, который увертывается и теребит и треплет. Они всё больше норовят пробежать мимо врага и на бегу нанести ему длинную рану, сбивающую противника с ног, как удар хлыста.

Этот же прием применяла обычно и Лесси, и она инстинктивно знала, как на него отвечать. Однако, когда она становилась в позицию, чтобы встретить одного противника, тут же налетал второй, норовя полоснуть с другой стороны. Но Лесси мгновенно повертывалась, готовая встретить ближайшего из врагов. Она стояла, держа голову прямо, вся на лунном свету, бдительная, зоркая. Один из противников наскочил сзади. Она увильнула и опять стала в позицию. Но уже налетал второй. Опять она повернулась, на миг опоздав. Ее полоснуло, и она припала на две ноги. А уже опять налетал первый, прежде чем она успела встать. Все три сбились в один спутанный клубок. Лесси высвободилась. И тут все началось сызнова — одна собака наскакивает, Лесси повертывается ей навстречу, а уже налетает другая.

Битва еще тянулась, когда подоспели люди, запыхавшись от долгого бега. Прибежали и стали наблюдать.

— Сейчас не стреляй, Джок, — задыхаясь, выкрикнул Эндру. — Еще попадешь в мою Викки.

Джок кивнул, покачивая ружьем на согнутой руке. Вытянув шею, он во все глаза следил, как усталая, измотанная долгим путешествием собака одна ведет битву с двумя другими — с парой тяжеловесов, крепких, огрубевших и очерствевших в многолетнем пастушьем труде. И ему все думалось, что «пастухи» должны победить.

Но у Лесси было то, чего не было у противников: порода. Она была чистокровной колли, и за нею стояли длинные поколения самых гордых, самых лучших собак той же породы.

Теория о наследственных свойствах в животном вовсе не пустые бредни, как известно каждому, кто любит животных. Где лошадь-полукровка сдаст — и большего с нее не требуй, — там горячий породистый конь ответит вам новым порывом и рыцарственно ускорит бег, хотя бы отдавая последнюю каплю своих жизненных сил; где собака смешанной породы заскулит и уползет, там чистокровная выстоит и будет еще сопротивляться без жалобы и страха.

За Лесси победила ее породистость. Когда один противник налетел, собака бросилась ему навстречу и, не обращая внимания на другого, налетевшего сбоку, повалила его наземь. Он смиренно лег, признавая себя побежденным.

Тут Лесси сделала странный ход. Вместо того чтобы пожать плоды победы и вгрызться в горло врагу, она только твердо поставила переднюю лапу на его поверженное тело и придерживала его, как борец на арене. Побежденному, пока он не пытался двигаться, не было больно.

И вот, пока он так лежал, тихо и не сопротивляясь, Лесси приготовилась встретить второго противника. Она подняла голову, сверкая клыками, и из ее груди вырвалось, как вызов, медленное, глухое рычание.

Вторая собака поглядела на нее, и тут она тоже легла и стала зализывать ранку на своей лапе. Это было предложением перемирия.

С полминуты собаки так и держались: одна — лежа навзничь под твердой лапой Лесси, другая — обчищаясь с безразличным видом, как бы говорившим:

«Вся эта история нисколько меня не касается!»

Всего лишь полминуты картина была такова, а дальше безумие битвы оставило Лесси. Рычание в ее горле заглохло, и она вспомнила, что ей нужно делать. Она спокойно повернулась и трусцой побежала прочь.

Только теперь один из двоих людей позади заплясал и крикнул во весь голос:

— Ну же, ну, Джок! Стреляй по ней!

Но младший не пошевелился. Потому что мысленно он видел перед собой не собак, а людей. Ему вспомнился некий день. И, пока он так стоял, измученная колли скрылась из виду.

— Что за чушь, Джок, почему ты не стрелял?

— Я не мог, Эндру.

— Почему не мог?

— Я вспомнил о марте месяце… о марте восемнадцатого года, Эндру: они идут на нас, а полк не дрогнул. Так оно было, Эндру, и с этой колли. Она дралась, Эндру, точно так, как наши горцы, — стояла насмерть, как Черные стрелки. В марте восемнадцатого…

— В мозгу у тебя помутилось?

— Ничуть не бывало, Эндру.

Младший из двух угрюмо сдвинул брови.

— «В ма-арте восемнадцатого»! — передразнил старший.

— Ну… словом, это храбрая собака, Эндру. И… и она держит путь куда-то, и… и вообще: я не мог стрелять, потому что забыл перезарядить.

— Ну, это хоть резон. Забыл перезарядить! А я-то думал, что солдат, когда выстрелил, никогда не забудет перезарядить.

— Где уж там, нам ведь столько всего нужно помнить, Эндру, — сказал младший.

Потом, когда они повернули назад, он осторожно, чтоб не очень щелкнуло, открыл затвор, вынул патрон из патронника и потихоньку сунул в карман. По залитому лунным светом косогору два человека молча шли назад к своей каменной сторожке, а по пятам за ними — их собаки.

Примечания:

6

Тэмошентер — высокая широкополая шляпа английских и шотландских фермеров, какую носил герой поэмы Роберта Бернса, знаменитого шотландского поэта, Тэм О' Шентер.