Глава 6

Монета

Размер зависит от перспективы. Для насекомого, например, кукурузный стебель или даже одно зерно может быть целым миром. Для Дьюи наша библиотека была лабиринтом, который бесконечно восхищал его, — по крайней мере, пока он, наконец, не стал интересоваться, что же кроется по ту сторону входной двери. Для большинства жителей северо-западной Айовы Спенсер — большой город. Люди из девяти округов стремятся в Спенсер за развлечениями и покупками. У нас есть магазины, различные мастерские, живая музыка, местный театр и, конечно, ярмарка. Чего еще вам надо? Если на Гранд-авеню была бы дверь, ведущая в остальной мир, большинство наших земляков не проявили бы к ней никакого интереса.

Помню, в младших классах школы я побаивалась девочек из Спенсера — не потому, что сталкивалась с кем-то из них, а потому, что они были из большого города. Как и многие из моего окружения, я выросла на ферме. Моя тетя Луна была первой школьной учительницей в округе Клей. Она учила детей в одной комнатке торфяного домика. Тут, в прериях, никогда не было деревьев, и поэтому обитатели этих мест строили из того, что могли найти: из травы, корней, земли и тому подобного. Мой прапрадедушка Норман Джипсон смог накопить достаточно земли, чтобы наделить участком каждого из своих шестерых детей. Ребенком, где бы я ни оказывалась, я всегда была в окружении членов семьи моего отца. Большинство Джипсонов были убежденными баптистами, и женщины никогда не надевали брюк. Штаны носили только мужчины. Этого требовала религия. Женщины облачались в платья. Я никогда не видела слаксов ни на одной родственнице со стороны отца.

В свое время отец унаследовал землю и стал тяжело трудиться, поднимая семейную ферму, но первым делом он научился танцевать. Для большинства баптистов танцы были запретным занятием, но Вернон Джиппи Джипсон был на пятнадцать лет младше своих братьев, и родители лояльно отнеслись к его увлечению. Совсем молодым Джиппи мог удрать и больше часа гнать грузовик до Руф-Гардена, который в эру блестящих 1920-х годов был курортом на берегу озера Окободжи и где по пятницам всю ночь танцевали. Окободжи считается в Айове мистическим местом. Западное Окободжи, центральное в цепочке пяти озер, отличается чистой голубой водой, которая к весне наполняет его, и люди приезжают из Небраски и даже Миннесоты, где хватает и своих озер, и поселяются в отелях на его берегу. В конце 1940-х годов Руф-Гарден был самым забористым местом во всей округе, а может, и во всей Айове. Здесь друг за другом свинговали самые знаменитые группы, и порой танцзал был так забит, что и не пошевелиться. Кончилась Вторая мировая война, и казалось, что такие вечеринки будут длиться вечно. Снаружи, у дощатой набережной, стояли «русские горки», колесо обозрения, было много света, шума и красивых девушек, и это заставляло вас забыть, что озеро Окободжи всего лишь блестящая синяя точка на бесконечных просторах Великих американских равнин.

Именно здесь, в этом маленьком круге света, Джиппи Джипсон встретил Мари Майо. Они танцевали всю эту ночь напролет и все другие ночи в течение шести месяцев. Мой отец держал эти отношения в тайне, потому что знал — его семья никогда их не примет. Майо ничем не походили на Джипсонов. Они были чистокровными французами из Монреаля, темпераментными, страстными людьми. Они любили тяжело работать, отчаянно драться, крепко пить. Они истово придерживались церковных заветов строгого католицизма на этой сухой выжженной земле Среднего Запада.

Семье Майо принадлежало кафе в Ройале, городке Айовы, примерно в десяти милях от фермы отца. Отец моей матери был прекрасным человеком: дружелюбным и общительным, честным, добрым. А кроме того, настоящим алкоголиком. Ребенком мама убегала из школы, чтобы на скорую руку приготовить ленч, а потом снова бежала в школу на несколько послеполуденных часов. Часто ее отец отключался в каком-нибудь кабачке, и маме приходилось дотаскивать его до постели.

Это не значит, что семья Майо пользовалась известностью. В 1940-х годах десять миль были большим расстоянием в Айове. Но проблема заключалась в том, что они были католиками. Так что мама и папа удрали в Миннесоту, чтобы пожениться. Рана, нанесенная этим побегом, заживала несколько лет, но в Айове главным всегда был практический подход. Если дело сделано, надо жить дальше. Отец с матерью устроились на семейной ферме, и скоро появились первые трое из шести детей, два мальчика (Дэвид и Майк) и девочка. Я была средним ребенком.

Семейная ферма. Ее идея крепко романтизирована, реально же семейное фермерство — тяжелый труд со скудной отдачей, после которого ты не мог разогнуть спину. Ферма Джипсонов была именно такой. Холодная вода поступала в кухне из колонки, ручку которой надо было качать без устали. В подвале стояла стиральная машина, но греть воду приходилось на плите наверху. После стирки белье надо было выжимать, пропуская через ролики одну вещь за другой, а затем развешивать на веревках. В углу подвала размещался душ. Стены были бетонные, но полы выложены изразцами. Вот и вся наша роскошь.

Кондиционеры? Я даже не знала о существовании таких приборов. Мать проводила на кухне по шесть часов в день, даже если жар достигал ста градусов по Фаренгейту. Дети спали наверху, но летние ночи были такими жаркими и душными, что мы брали свои подушки и укладывались на полу в столовой. Самой прохладной поверхностью во всем доме был линолеум.

Смывной туалет в доме? До моих десяти лет мы пользовались будкой во дворе с одной дырой. Когда яма заполнялась, вы просто выкапывали новую и переносили хибарку. Теперь в это трудно поверить, но это правда.

У меня было хорошее детство, просто самое лучшее. Я не променяла бы его на все деньги Де-Мойна. Зачем было переживать из-за новых игрушек и нарядов? Ни у кого из нашего окружения их не было. Мы донашивали старую одежду. Поскольку телевидение отсутствовало, мы разговаривали друг с другом. Нашим самым большим путешествием была ежегодная поездка в муниципальный плавательный бассейн в Спенсере. Каждое утро мы все вместе просыпались и вместе приступали к работе.

Когда мне исполнилось десять, мама и папа произвели на свет второй набор из троих детей — Стивена, Вал и Дуга. Я бок о бок с мамой воспитывала их. Мы были Джипсоны. Мы стояли друг за друга. По ночам на ферме было темно, пусто и одиноко, но я знала, что в мире за стенами фермы нет ничего, что могло бы причинить мне вред. У меня была семья. А если уж дела становились совсем плохи, у меня было кукурузное поле. Я всегда могла нырнуть в него и исчезнуть.

Конечно, на самом деле мы были не одни. Каждая квадратная миля сельских земель, ограниченная со всех сторон безукоризненно прямыми дорогами Айовы, называлась участком. В те дни большинство участков принадлежало четырем семейным фермам. На нашем участке три с половиной семьи были католиками (мы считались наполовину католиками), и в них было семнадцать детей, так что мы вполне могли играть в бейсбол. Даже если появлялись четверо, мы могли приступать к игре. Не могу припомнить никаких других игр. Я была маленькой, но, когда мне минуло двенадцать, могла запулить мяч через канаву прямо в кукурузу. Каждый вечер мы собирались вокруг семейного стола Джипсонов и благодарили Господа за то, что Он дал нам еще один день, когда мы не потеряли мяч в кукурузе.

В двух милях от нашего восточного поля, в конце второго участка, находился город Монета. Спенсер и Монета лежали всего в двадцати милях друг от друга, но с таким же успехом они могли принадлежать разным мирам. Кому-то эти двадцать пять миль казались невыразительными, но, если вы проезжали тут в сентябре, когда небо темнело от синих штормовых облаков, а ряды кукурузы отливали всеми оттенками коричневого, вам было бы трудно удержаться от признания, как тут красиво. Световым пятном, скорее всего, был выцветший щит при въезде в город Эверли, приветствовавший юношеский чемпионат по баскетболу Айовы 1966 года. Я помню эту команду. Эверли обошел нас на очко в региональном финале, который проходил в Спенсере. Я расскажу вам об этой игре, но разглядывать щит было бы куда дольше, чем проехать через Эверли, в котором жило всего пятьсот человек.

Население Монеты никогда не достигало пятисот жителей, но оно вырастало, если прибавить к нему всех фермеров, как моя семья, которые считали себя членами этой прекрасной общины. В 1930-х годах Монета была игорной столицей северо-западной Айовы. В ресторане на Мейн-стрит продавали алкоголь, и в задней части его был игорный зал, куда проходили через потайную дверь. Когда я была ребенком, этим легендам давно пришел конец: они уступили в нашем воображении место бейсбольному полю и пчелам. В каждой общине было то, что оставалось в памяти у детей. Приезжайте в Спенсер, когда вам минет шестьдесят лет, и люди постарше скажут: «У нас был кот. Он жил в библиотеке. Как его звали? Ах да, Дьюи». В Монете это были пчелы. У одной местной семьи стояло шестьдесят ульев, и мед из них пользовался известностью в четырех округах, которые казались целым миром.

Центром города считалась школа Монеты, двухэтажное здание красного кирпича из десяти комнат. Оно стояло ниже по дороге, если идти от бейсбольного поля. Почти каждый житель Монеты посещал в эту школу по крайней мере несколько лет. Сверстников у меня было всего восемь человек, но это малое количество компенсировалось другими благами и удобствами. Две местные женщины готовили домашнюю еду для всей школы на целый день. Джанет и я, две девочки в классе, часто получали разрешение отправляться утром покрывать булочки глазурью! Если у тебя возникала какая-то проблема, учитель мог отправиться с тобой на полянку в роще за школой, чтобы поговорить с глазу на глаз. Если ты хотела побыть в одиночестве или с кем-то, тоже отправлялась в рощу. Там я впервые поцеловалась.

В конце каждого учебного года школа устраивала праздник, на котором были и бег в мешках, и скачки на лошадях, и, конечно, бейсбол. В пикнике участвовал весь город. Приходили все. В середине лета, когда кукуруза была такой высокой, что словно стеной окружала город, проходила встреча всех выпускников школы, на которую в 1950-х годах приезжало несколько тысяч человек. Все до одного.

А в 1959 году штат положил конец существованию школы в Монете. Населения в городе становилось все меньше, и штат не мог больше нести такие расходы. Монета всегда была центром притяжения для окрестных фермеров, но сельское хозяйство менялось. В начале 1950-х годов первое поколение гигантских комбайнов и сноповязалок позволяло фермерам вспахивать и засевать большие пространства земли. Некоторые фермеры обзавелись новыми машинами, затем прикупили земли соседей и удвоили выход продукции, а затем пустили в ход эти деньги, чтобы купить еще земли у соседей. Сельские семьи стали исчезать, перебираясь в такие городки, как Спенсер, и вместе с ними исчезали фермерские дома, семейные садики и ряды деревьев, которые первопоселенцы высаживали, чтобы защитить дома от летнего солнца и зимних ветров. Деревья были огромные, пяти футов в обхвате и ста лет от роду. Когда на этих землях стали появляться крупные фермы, владельцы бульдозерами снесли все: деревья, здания, — словом, все, сгребли в кучи и сожгли до основания. Зачем держать дом, в котором никто не живет, когда на его месте можно разбить поле? Земля вернулась, но не к природе. Она пошла под кукурузу.

На старых семейных фермах растили скот. Разбивали сады. Зерно выращивали на отдельных небольших полях. На больших новых фермах была только кукуруза и сопутствующая ей соя. Каждый год Айова выращивала все больше кукурузы, но нам доставалось ее все меньше и меньше, по крайней мере початков. Большинство шло на корм скоту. Какую-то часть стали перерабатывать в этанол. Остальная собранная кукуруза шла в дело. Вы когда-нибудь интересовались, откуда берется природный полисахарид ксантан в жевательных резинках? Это переработанная кукуруза, как почти все, что входит в длинный список непонятных ингредиентов на коробках с вашей едой. Семьдесят процентов диеты среднего американца — семьдесят процентов! — берет свое начало в кукурузе.

Но жизнь в фермерской стране была нелегкой. Несколько больших ферм все же могли составить себе состояние, но большинству фермеров и людей, которые от них зависели, — работникам, коммивояжерам, заготовителям, местным торговцам, — деньги доставались нелегко, работа была тяжелой, и часто с проблемами не удавалось справиться. То идет дождь, то приходит засуха; то слишком жарко, то слишком холодно, а если цены падают, когда ты поставляешь свой товар на рынок, то ты ничего не можешь сделать. Жизнь на ферме перестала быть такой, как когда-то: сорок акров и мул. Фермерам потребовались большие машины, чтобы обрабатывать обширные поля, и им приходилось платить за них по пятьсот тысяч долларов, а то и больше. Семенное зерно, удобрения, расходы на жизнь — и фермерский долг легко может подскочить до миллиона. Если фермер со временем спотыкается или падает, то зачастую большинство уже не может подняться.

Все сказанное справедливо и по отношению к городкам в сельской местности. Ведь, кроме всего прочего, в них живет население. Город зависит от людей, люди зависят от города. Как пыльца и шелковые нити кукурузы, они неотделимы друг от друга. Вот почему люди из северо-западной Айовы с такой гордостью относились к своим городам. Вот почему они вкладывали столько энергии, чтобы их города жили и работали. Они сажали деревья, они разбивали парки, они объединялись в общественные организации. Они понимали, что, если город не будет постоянно глядеть вперед, он отстанет, а потом и умрет.

Кое-кто считает, что городу Монете положил конец пожар большого элеватора в 1930-х годах. Я же думаю, что причиной было закрытие школы. Когда с 1959 года дети Джипсонов стали ездить на автобусе за десять миль в Хартли, отец потерял интерес к борьбе за ферму. Наша земля была не очень плодородной, и отец не мог позволить себе большие новые машины. Он занялся бизнесом по продаже говядины, а потом стал продавать страховки. Три поколения Джипсонов занимались сельским хозяйством, но через два года после закрытия школы в Монете отец продал ферму соседу и полностью посвятил себя страховому бизнесу. Он ненавидел его, ненавидел ту тактику запугивания, которую приходилось применять по отношению к нищающим семьям. Он перестал работать как коммивояжер в семенной фирме Кроу. Сосед, который купил нашу землю, снес дом, выкорчевал наши деревья и превратил все сто шестьдесят акров в угодья. Он заровнял даже ручей. Часто проезжая мимо, я этих мест не узнаю. Лишь первые четыре фута нашей грунтовой дороги — это все, что осталось от моего детства.

Теперь, если отъехать пятнадцать миль к западу от Спенсера, на обочине дороги можно увидеть указатель — «Монета». Поворот налево. Две мили до конца дороги — и дальше лишь пыльная колея, бегущая между полями. Города тут нет. Осталось, может быть, домов пятнадцать, половина из которых брошены. Ни одного производственного или торгового здания не попадается на глаза. Почти все такие здания в старой деловой части города, которые я помнила с детства, исчезли, и их место заняли кукурузные поля. Вы можете стоять на том месте, где раньше был универсальный магазин Монеты, где дети в восторге замирали перед огромной стойкой, заваленной леденцами и свистульками, но теперь вы увидите перед собой остроконечные ножи культиватора, горы удобрений, из-под которых вытекают ядовитые струйки, и стайки кузнечиков, кормящихся на пустых пространствах. Остались танцевальный зал да старый кабачок, но и тот и другой разваливаются. Наверное, через пару лет и от них ничего не останется.

Школа Монеты по-прежнему стоит за старой изгородью, но между ее кирпичами уже вольно пробивается растительность. Большая часть окон разбита. За это десятилетие здание облюбовали козы. Они ломают полы, объедают известку со стен, оставляя в них дыры, и запах их чувствуется даже издалека. Осталось единственное — встречи выпускников. Год спустя после закрытия школы в Монете ежегодные встречи по-прежнему собирали тысячу бывших школьников на том поле, где мы когда-то играли в бейсбол и в конце года устраивали пикники. Теперь на встречу приезжает сотня или около того бывших учеников. Скоро дорожный знак на шоссе 18 останется последней приметой, указывающей, что до пустынной дороги на Монету всего две мили.