Глава 23

Воспоминания о маме

В 1976 году моему брату Стивену поставили диагноз: неходжкинская лимфома в четвертой стадии — последняя форма убийственного рака. Доктор дал ему два месяца жизни. Стивену было девятнадцать лет. Стивен относился к своему раку с таким достоинством, о котором мне не приходилось и слышать. Он не просто сражался с ним. Он жил своей жизнью и никогда не терял чувства собственного достоинства. Но справиться с раком было невозможно. Его давили, но он возвращался. Лечение было болезненным и грызло почки Стивена. Мой брат Майк, лучший друг Стивена, предложил ему одну из своих почек, но Стивен сказал: «Не трудись. Я просто разрушу и ее».

Пока я вела борьбу, чтобы получить развод, встать на ноги, Стивен сражался с раком. К 1979 году он прожил дальше, чем кто-либо в Айове с четвертой стадией этой формы лимфомы. Врачи подвергли его такой химиотерапии, что в его венах почти не осталось крови. Поскольку все надежды на химию уже были исчерпаны, Стивен записался в центр экспериментального лечения в Хьюстоне. Начинать лечение предполагалось в январе, но до отъезда он захотел присутствовать на настоящем полнокровном Рождестве Джипсонов. Попробовать густую похлебку из моллюсков, которую отец всегда варил под Рождество. Попросил меня сделать его любимый попкорн с карамелью. Он сидел под одеялом и улыбался, пока мы играли на доморощенных инструментах в семейном оркестре Джипсонов. В канун Рождества было восемнадцать градусов ниже нуля. Стивен так ослаб, что не мог удержаться на ногах, но настоял, чтобы все мы пошли на полуночную мессу. В свою последнюю ночь в родительском доме он заставил меня в два часа отвезти его к тете Марлен, чтобы попрощаться. Затем попросил, чтобы я осталась с ним смотреть «Песнь Брайана» — фильм о футболисте, больном раком.

— Нет, спасибо, Стиви. Я его уже видела.

Но он настоял, и я осталась с ним. В первые же пять минут он заснул.

Неделю спустя, 6 января, Стивен в пять утра разбудил свою жену и попросил ее помочь спуститься по лестнице к дивану. Когда через несколько часов она наведалась к нему, то не смогла разбудить. Лишь позже мы узнали, что он не был записан на программу экспериментального лечения в Хьюстоне. За день до Рождества врачи сказали ему, что все возможности лечения исчерпаны. Он никому не сказал об этом, потому что хотел, чтобы последнее для него семейное Рождество Джипсонов прошло без слез и сетований.

Мои родители тяжело восприняли смерть Стивена. Смерть может развести двоих людей, но маму с папой она сблизила. Они вместе плакали. Они разговаривали. Они нуждались друг в друге. Отец обратился в католицизм, религию матери, и впервые в своей взрослой жизни стал регулярно посещать церковь.

И они приняли в дом кота.

Три недели спустя после смерти Стивена отец купил матери голубого перса и назвал его Макс. Для них это были ужасные дни, просто ужасные, но Макс оказался поистине святым котом, полным чувства собственного достоинства и не сумасбродным. Он предпочитал спать в раковине ванной, которая стала его любимым местом в доме, за исключением тех случаев, когда кот пристраивался рядом с мамой. Если какой-то кот и мог изменить отношения в супружеской паре, то только Макс. Он поднимал дух моих родителей. Заставлял их смеяться. Составлял им компанию в пустом доме. Дети любили Макса за его личность, но мы больше всего любили его за то, что он заботился о маме и папе.

На моего старшего брата Дэвида, дорогого друга и вдохновителя, тоже глубоко подействовала смерть Стивена. Дэвид ушел из колледжа за шесть недель до окончания и после нескольких неудач все же закончил учебу в Мейсон-Сити, Айова, примерно в ста милях к востоку от Спенсера. Хотя, думая о Дэвиде, я вспоминала Манка-то в Миннесоте. В Манкато мы с ним были так близки. Мы чудесно проводили время вместе, просто восхитительно. Но как-то ночью, незадолго до того, как он ушел из колледжа и уехал, Дэвид постучался ко мне. Было десять градусов мороза, и он отшагал десять миль.

— Со мной происходит что-то нехорошее, Вики, — сказал он. — С головой. Я думаю, что-то вышло из строя. Но не надо рассказывать маме и папе. Обещай мне, что ты никогда ничего им не скажешь.

Мне было девятнадцать лет, и я была юной и глупой. Я пообещала. Я никогда никому не рассказывала об этой ночи, но теперь знаю, что душевное заболевание часто поражает молодых людей, особенно ярких и талантливых, когда они только вступают в третий десяток. Я поняла, что Дэвид болен. Болен, как Стивен, но это не было столь очевидно. Если оставить его без лечения, то состояние ухудшится и жизнь неуклонно пойдет к концу. Через несколько лет он стал совершенно иным человеком. Он ничем не мог заниматься. Перестал смеяться, даже со мной. Стал принимать лекарства, главным образом антидепрессанты, чтобы справиться с подавленностью. Он усыновил ребенка своей жены. Сначала брат звонил мне каждые несколько месяцев, и мы разговаривали часами, но с годами я слышала его все реже и реже.

Когда в январе 1980 года Стивен умер, Дэвид пристрастился к наркотикам. Он сказал, что не может без них. Его дочери Маккензи было четыре года, и ее мать пресекла все контакты Дэвида с ней, пока он не откажется от своей привычки. Через восемь месяцев после смерти Стивена Дэвид позвонил мне среди ночи и сказал, что потерял дочь.

— Ты не потерял Маккензи, — объяснила я ему. — Если ты чистый, то можешь посещать ее. Если под кайфом — не можешь. Это так просто.

Он не мог видеться с ней. В ту ночь мы обсудили миллион вариантов, но все, что я предлагала, было невозможно. Перед ним стояла глухая стена. Он вообще не видел для себя никакого будущего. Был перепуган до смерти, но поклялся, что ничего не предпримет, пока мы не поговорим снова. Он заверил меня, что любит дочь и что никогда ее не оставит. В конце той ночи или ранним утром следующего дня мой брат Дэвид, друг моих детских лет, взял дробовик и спустил курок.

Моя подруга Труди отвезла меня в Хартли к двум утра. Я еле дышала и вести машину не могла. Мои родители были не в лучшем состоянии. Никто из нас и не думал, что Дэвид умрет, особенно так скоро после Стивена, но это было так, хотели мы того или нет. Через несколько дней после похорон квартирный хозяин Дэвида стал названивать моим родителям и докучать им. Требовал забрать вещи Дэвида и убрать квартиру, чтобы он снова мог сдавать ее. Это было еще одним напоминанием, что Дэвид жил далеко не в самом лучшем районе и имел дело не с самыми приятными людьми.

Мы поехали в Мейсон на двух машинах. Отец, мои братья Майк и Дуг, а также двое старых друзей Дэвида ехали впереди. Моя мать, Вал и я следовали за ними в грузовичке. Когда мы подъехали, у обочины стоял этот человек.

— Не входите туда, — сказал папа. — Ждите здесь. Мы все вынесем.

Пока отец не открыл двери, мы этого не знали, но после смерти Дэвида в квартире ничего не было тронуто. Повсюду царил беспорядок, оставленный Дэвидом. Отцу, Майку и Дугу пришлось все протереть, прежде чем вынести и уложить в грузовичок. Все же я могла разглядеть пятна. У Дэвида был скудный набор вещей, но потребовался целый день, чтобы разобраться с ними. Папа, Майк и Дуг никогда не произнесли ни слова об этом дне. Когда я сказала папе, что написала эту книгу, он попросил меня не упоминать Дэвида. Это был не стыд и не желание держать все в тайне. На его глазах были слезы. Пусть прошло столько времени, ему все равно было больно говорить об этом.

Через две недели после смерти Дэвида пришло время кастрировать Макса. Ветеринар дал ему анестезию и вышел на десять минут, пока препарат не подействует. К сожалению, он не убрал из клетки миску с водой. В ней было всего полдюйма, но Макс упал в нее и захлебнулся.

Мне довелось быть на месте, когда пришел ветеринар. Он знал мою семью. И знал, через что пришлось пройти моим родителям. Теперь же должен был сказать им, что убил их кота. Мы все, потеряв дар речи, с полминуты смотрели на него.

— Я всей душой любил этого кота, — спокойно, но твердо наконец сказал папа. — Ты сукин сын.

Затем он повернулся и пошел наверх. Он не мог говорить с этим парнем, даже смотреть на него. Отец плохо почувствовал себя после этой вспышки, но смерть Макса — это было для него слишком много. Просто слишком много.

Когда весной 2003 года маме поставили диагноз лейкемия, они с отцом взяли к себе котенка. Двадцать лет после смерти Макса у мамы не было перса. Но вместо того чтобы взять перса, как они собирались, родители вернулись с гималайским — помесью перса и сиамского. Это был серый красавец с шелковистыми голубыми глазами, удивительно напоминавший Макса, с его независимостью и обаянием. Они назвали его Макс II.

Макс II стал первым признанием, что мама собирается умирать. Но не для папы. Моя мать всегда была такой сильной. Папа верил, что она вынесет все, что угодно. Но мама все знала. Она знала, что именно эта болезнь прикончит ее, и не хотела, чтобы папа оставался один.

Мама была сильной личностью. Я подозреваю, что она начала строить свою жизнь, в которой был и отец-алкоголик, и долгие часы работы в семейном ресторане, еще когда ей было пять лет. Когда моя бабушка развелась, они с мамой стали работать в магазине женской одежды. Такова была ее жизнь, такое ее ждало будущее, пока она не встретила отца.

После встречи с Верноном Джипсоном Мари Майо резко изменилась, и теперь каждый момент ее бытия был посвящен новой жизни. Мои отец и мать были полны глубокой любви друг к другу. Любовь их была так велика, что о ней невозможно рассказать ни в этой, ни в любой другой книжке. Они любили своих детей. Они любили петь и танцевать. Они любили своих друзей, свой город, свой образ жизни. Они обожали устраивать праздники. Каждое событие, каждая памятная дата заставляла их устраивать вечеринки. Мама вставала пораньше, чтобы заняться готовкой, и оставалась на ногах до трех часов утра, пока не уходил последний гость. К шести следующего утра она принималась за уборку. К восьми дом уже был безукоризненно чист. В доме мамы всегда царила аккуратность.

В начале 1970-х годов у мамы определили рак груди. Врачи не оставили ей никаких шансов на жизнь, но она опровергла их прогнозы. И не один раз, а пять — дважды, когда опухоль обнаружили в одной груди, и трижды — в другой. Мы с моей подругой Бонни называли маму «католик номер два в мире». Когда Джоди было восемь лет, мы с ней на велосипедах отправлялись в Хартли, где случалось проезжать мимо небольшого здания, которое использовалось как католическая церковь Святого Иосифа. Мама вошла в комитет планирования нового строения, и два дерева перед ним были посажены ею в память Стивена и Дэвида. Джоди посмотрела на старое деревянное здание и сказала:

— Мама, бабушка так же, как и сейчас, относилась к церкви, когда ты росла?

— Да, — сказала я, — можешь не сомневаться.

Мамина вера питалась церковью, но ее сила шла из глубин личности. Она просто не могла позволить себе сдаваться. Ни боли, ни усталости, ни горю. Когда мама в третий раз боролась с раком груди, ее мачеха Люсиль восемь недель возила маму в Сиукс-Сити — каждый день четыре часа в оба конца. В те дни лечение облучением воспринималось куда тяжелее, чем сейчас. По сути, взрывали твое тело, пока оно больше ничего не могло воспринимать. Ожоги покрывались коркой. Под мышками у нее были открытые раны, и отцу становилось физически плохо, когда он менял ей перевязки. После более чем двадцати лет жизни в Хартли родители ушли на покой и поселились в домике у озера. Папа хотел отложить переезд, но мать даже и слушать об этом не пожелала. Каждый вечер, приезжая из Сиукс-Сити, она готовила, убиралась, затем складывала ящики, пока, смертельно усталая, не валилась спать. В середине сеансов облучения она устроила аукцион, чтобы распродать большую часть вещей, которые они с отцом собрали за жизнь. Аукцион занял два дня, и мама была на месте, чтобы попрощаться с каждой последней ложкой. Мать воспитала во мне такую же силу характера. Она знала, что жизнь ничего не обещает. Даже когда дела шли хорошо, давалось все нелегко. Мать подняла шестерых детей, и, пока не появилась пятая, моя сестра Вал, в доме не было ни ванной, ни проточной воды. Энергия ее не имела пределов, но вечно не хватало времени. На ней была готовка, дом, полный детей, ее бизнес с цыплятами и яйцами и куча местных ребятишек, которые воспринимали ее как свою мать. Мама никогда никого не выставляла. Если какой-то ребенок хотел есть, он садился с нами за общий стол. Если какой-то семье приходилось туго, а мама знала, что их малыши любят ореховое масло, то из нашего комода исчезал кувшин с ореховым маслом. В сердце у нее было место для всех и каждого, что не оставляло много времени для кого-то одного. Большая часть того времени, что я провела рядом с мамой, прошла в работе. Я была ее второе «я», второй половинкой, что было и счастьем, и тяжелой ношей. Когда после смерти Стивена в дом явилась Вал, мама с папой вышли обнять ее, и плакали все вместе. Когда я приехала, меня со слезами обнял папа. Мама, обняв меня, сказала: «Уж ты-то не плачь. Ты должна быть сильной». Мама понимала, что если я буду сильной, то и она тоже. Я знала, чего они ждали от меня.

Мама сказала, что всегда любила меня. И в этом не было никаких сомнений. Папа был сентиментален; мама же проявляла свою любовь через гордость. Она плакала, когда я окончила колледж и показала ей мой почетный диплом. Она была так горда за меня: я отбросила все оковы, встала и пошла. Вот перед ней ее выросшая дочь, и она рядом с ней. Колледж окончен. С отличием.

Отец не смог побывать на моем выпуске, потому что работал, так что родители устроили в Хартли прием на двести человек по случаю моего окончания. Папа трудился целый месяц, чтобы преподнести мне передник из стодолларовых купюр. Сто долларов были большой суммой для моих родителей. В те дни вы могли считать себя богатым, если в кармане шуршали две пятидолларовые бумажки.

Мне нравился этот передник. Он был олицетворением любви и гордости отца, так же как и мамины слезы. Но я жила в такой бедности, что всего через неделю растратила передник.

Когда мать справилась с лейкемией, никто даже не удивился. Ведь она пять раз брала верх над раком молочных желез и вообще была из породы борцов. Она годами переносила облучение, и это так и не сломило ее. Когда облучение перестало оказывать воздействие, она приняла курс внутривенных вливаний, при котором часть чьей-то иммунной системы вводится в ваше тело. Временами она чувствовала себя хорошо, но наконец стало ясно, что в этот раз ей не победить. Ей было почти восемьдесят лет, и силы ее иссякали.

Мама решила собрать большое общество на юбилей свадьбы, который должен был состояться несколько месяцев спустя. Юбилеи папы и мамы вообще собирали больше всего людей в нашей жизни. Четверо оставшихся детей стали размышлять и прикидывать. Мы не думали, что мама устроит свой юбилей, да и, кроме того, в ее состоянии это было вообще немыслимо. Мы решили устроить небольшой вечер на семьдесят девятый день рождения мамы, через три дня после которого отмечалось восьмидесятилетие папы, — только членов семьи и нескольких близких друзей. Семейный оркестр Джипсонов еще раз собрался и сыграл «Джонни должен идти». Все дети написали стихи в честь мамы и папы. Стихотворчество было семейной традицией Джипсонов. Папа писал стихи едва ли не по любому поводу. Мы посмеивались над ним, но развешивали его обрамленные стихи у нас по стенам.

Дети согласились, что стихи могут быть шутливыми. Вот то, что я написала для папы. Речь идет о том пути, который я проделала, когда окончила школу.

Я разорвала помолвку,
Мы с Джоном никогда не поженимся.
Это самое тяжелое из всего, что я сделала,
Я была испугана и взволнована.
Мама была очень расстроена.
Что скажут соседи?
Я закрылась у себя в комнате,
Чтобы выплакать всю боль.
Папа слышал мои рыдания
И утешил меня как мог.
Склонившись к дверной ручке, он сказал:
«Милая, ты хочешь прийти и посмотреть, как я бреюсь?»

Но конечно, я не могла написать такие юмористические стихи маме. Она слишком много сделала для меня, и я слишком много хотела ей сказать. Представится ли мне другая возможность? Я напряглась и написала неуклюжие сентиментальные стихи.

Когда я начала собирать воспоминания,
Какой-то день, случай, какой-то разговор,
Я поняла, что самые теплые мои воспоминания
Содержат гораздо больше, чем это.
В 70-х распался мой брак, я потеряла все
И чувствовала, что моя жизнь кончена.
Я была подавлена и сломлена
И буквально сходила с ума.
Друзья и семья поддержали меня,
Но у меня была пятилетняя дочь,
Которая стоила всей этой боли,
И я боролась, чтобы выжить.
Спасибо Богу за маму.
Ее сила доказала, что я могу оправиться.
Но ее самая главная роль была в том,
Что она стала для Джоди второй матерью.
Когда мне больше нечего было дать,
Когда я с трудом вставала с постели,
Мама брала Джоди на руки
И успокаивала ее душу.
В этом домике в Хартли царили
Бесконечная любовь и надежность;
Уроки плавания, забавные игры —
Джоди никогда не была одна.
Когда я заново строила жизнь,
Училась, работала, искала дорогу,
Мама давала Джоди то, что я не успевала, —
Особое внимание каждый день.
Я была растеряна, когда растила Джоди,
Но, когда она падала, ты подхватывала ее.
Так что спасибо тебе, мама, больше всего за то,
Что помогла встать на ноги нашей дочери.

Через два дня после вечеринки мама среди ночи разбудила отца и попросила его отвезти ее в больницу. Она больше не могла выносить боль. Несколько дней спустя, когда состояние стабилизировалось, ее отправили в Сиукс-Сити на анализы. Мы узнали, что у нее рак прямой кишки. Единственный шанс для нее выжить, да и то без гарантии, заключался в почти полном удалении толстого кишечника. Весь остаток жизни ей предстояло носить мешочек калоприемника.

Мать понимала, что она серьезно больна. Потом уже мы узнали, что она больше года применяла слабительное и пользовалась свечами. Она не хотела, чтобы кто-то знал об этом. В первый раз в жизни мама не хотела одолеть врага. Она сказала: «Я не хочу больше операций. Я устала бороться». Моя сестра страшно расстроилась. Я сказала ей: «Вал, это мама. Дай ей время».

И действительно, пять дней спустя мама сказала: «Давайте проведем операцию».

Мама вынесла ее и жила еще восемь месяцев. Это было нелегкое время. Мы привезли маму домой, и папа с Вал не отходили от нее. Вал была единственной, кто умела менять мешочек; даже у медсестры это получалось не так хорошо. Я приходила каждый вечер и готовила на всех. То были трудные времена, но в то же время едва ли не самые лучшие в моей жизни. Мы с мамой говорили обо всем. Не оставалось ничего несказанного. Мы пользовались любым поводом, чтобы посмеяться. Ближе к концу она впадала в забытье, но и тогда я знала, что она меня слышит. Она слышала нас всех. Она никогда не уходила слишком далеко. Она умерла, как и жила, — в назначенный ею же самой срок, в кругу семьи.

Летом 2006 года, через несколько месяцев после ее кончины, я в честь своей матери поставила маленькую статую под окном детской библиотеки. Она изображала женщину с книгой, готовую читать детям, которые собрались вокруг нее. Для меня эта статуя и есть мама. Она всегда старалась что-то дать другим.