Глава 19

Самый плохой в мире едок

Такая разборчивость Дьюи не была чертой его личности. Он был болен. Нет, в самом деле. Состояние пищеварительной системы оставляло желать лучшего.

Обычно Дьюи терпеть не мог, когда его гладили по животику. Чешите ему спину, теребите уши, даже таскайте за хвост, но никогда не гладьте по животу. Я не обращала на это внимания, пока доктор Эстерли не решил прочистить ему анальные железы. Дьюи было два года.

— Это займет полминуты, — объяснил доктор.

Вроде довольно просто, ничего страшного. Я держала Дьюи, пока доктор Эстерли готовил свои инструменты, которые состояли из пары перчаток и бумажного полотенца.

— Ничего особенного, Дьюи, — шептала я. — Ты и понять ничего не успеешь, как все будет кончено.

Но как только доктор Эстерли приступил к делу, Дьюи завопил. Это была не просто жалоба. Это был настоящий вопль, полный ужаса, который шел из самой глубины его существа. Тело кота дернулось, словно его ударило молнией, и он отчаянно засучил ногами, а затем вцепился зубами мне в палец. Укусил, и сильно.

Доктор Эстерли осмотрел палец.

— Он не должен был так делать.

Я потерла ранку:

— Не проблема.

— Нет, это существенно. Кот не должен так кусаться.

Я не обеспокоилась. Это был не Дьюи. Я знала его; он отнюдь не был кусачим. И видела панику в глазах бедного животного. Он вообще не видел. Он просто таращился. Боль ослепила его.

После этого Дьюи возненавидел доктора Эстерли. Он ненавидел даже саму мысль, чтобы сесть в машину, потому что она могла привезти к доктору. Как только мы заезжали на стоянку у ветеринарной клиники, он начинал дрожать. От запаха приемной у него начинался неконтролируемый тремор. Он прятал голову мне под сгиб руки, словно умоляя: «Защити меня».

Многие коты не любят ветеринаров и их кабинеты, но вне их рабочей обстановки относятся к ним как к любым другим людям. Но только не Дьюи. Он безоговорочно боялся доктора Эстерли. Едва только услышав его голос в библиотеке, Дьюи орал и стремглав улепетывал в другой конец помещения. Если доктор пытался подойти к нему и осмотреть, Дьюи подскакивал, вырывался, озирался в панике и удирал. Я думаю, он узнавал запах доктора. И эта рука была для Дьюи рукой смерти. Он считал его своим заклятым врагом, а на самом деле врач был одним из самых обаятельных людей в городе.

Поле инцидента с анальными железами прошло несколько спокойных лет, и наконец Дьюи снова стал уделять внимание резиновым колечкам. Котенком он ради развлечения поедал их и позже легко расстался с этой забавой. Когда ему минуло пять лет, Дьюи стал серьезнее. Теперь же едва ли не каждое утро я находила на полу остатки колечек. И его поднос был полон не только резиновых червячков, но порой и капель крови. Случалось, Дьюи вылетал из комнаты с таким видом, словно кто-то сунул петарду ему под зад.

Доктор Эстерли диагностировал у Дьюи запор, засорение желудка. Причем в острой форме.

— Какого рода пищу ест Дьюи?

Я закатила глаза. Дьюи уверенно шел к званию худшего едока в мире.

— Он очень разборчив и требователен. У него удивительное обоняние, так что он сразу может определить, когда корм старый или не подходит ему. Вы же знаете, что кошачий корм вообще не отличается высоким качеством, так что осуждать Дьюи не можете.

Доктор Эстерли посмотрел на меня, как воспитатель детского сада на родителя, который пытается объяснить плохое поведение своего ребенка.

— Он всегда ест консервированный корм?

— Да.

— Хорошо. Много ли он пьет воды?

— Никогда.

— Никогда?

— Кот избегает мисочки с водой, словно в ней яд.

— Побольше воды, — заверил меня доктор Эстерли. — Это решит проблему.

Спасибо, док, но это пустые слова. Вы когда-нибудь пытались напоить кота против его желания?

Я начала с ласковых уговоров. Дьюи с отвращением отвернулся.

Затем я попыталась подкупить его:

— Никакой еды, пока ты не выпьешь немного воды. И не смотри на меня так. Я могу смотреть на тебя гораздо дольше.

Пока Дьюи ел, я начала гладить его. Поглаживание постепенно перешло в подталкивание. «Если пригну его голову к воде, — подумала я, — ему придется попить». Нет необходимости уточнять, что этот план не сработал.

Может, дело было в воде. Мы попробовали теплую воду, холодную. Мы пытались каждые пять минут наливать свежую. Из разных кранов. Стояла середина 1990-х годов, и таких вещей, как бутилированная вода, еще не было, по крайней мере в Спенсере. Мы пытались класть лед в блюдце с водой. Ведь всем нравится вода со льдом, не так ли? И действительно, лед принес результат. Дьюи лизнул его. И все. Как животное может выжить без воды?

Несколько недель спустя я зашла в ванную для персонала и застала там Дьюи; он почти полностью погрузил голову в раковину. Я видела лишь его заднюю часть, которая торчала вертикально. Вода в туалете! Ах ты, хитрый пройдоха!

«Ну, — подумала я, — по крайней мере, он не умрет от обезвоживания».

Дверь ванной обычно оставалась открытой, когда в ней никого не было, так что она была для Дьюи главным источником воды. Но, кроме того, он любил и женскую ванную в передней части библиотеки. Джой Деуолл большую часть времени проводила расставляя книги по полкам. Дьюи наблюдал, как она укладывала книги на тележку, и, когда та наполнялась, вспрыгивал на нее. Когда тележка катилась мимо книжных полок, он рассматривал их и, стоило ему увидеть что-то его заинтересовавшее, давал знать Джой, что хотел бы сойти, словно ехал в троллейбусе для кошек. Она была доброй и мягкой, и Дьюи всегда просил ее пустить его в ванную. Очутившись в этом святилище, он вспрыгивал на раковину и просил, чтобы открыли воду. Он не пил ее. Он просто смотрел. То, как она лилась, восхищало его. Он мог наблюдать целый час, лишь изредка касаясь струи лапой.

Но его пищеварению это не помогало, так же как и посещения фаянсовых раковин. Смотрел ли он на воду или пил ее, Дьюи никак не мог освободиться от запора. Когда Дьюи становилось по-настоящему плохо, он предпочитал куда-нибудь прятаться. Как-то утром бедная Шарон Джой залезла в верхний ящик абонеметного стола за бумажной салфеткой, а вместо этого схватила пук шерсти. Она буквально выскочила из кресла.

— Как он туда попал? — вопросила она, глядя на Дьюи. Его голова и хвост полностью были скрыты в ящике.

Хороший вопрос. Все утро ящик оставался закрытым, так что Дьюи мог попасть в него только ночью. Я заглянула под стол. Конечно, за ящиком оставалась небольшая щель. Но это был верхний ящик, более чем в трех футах от пола. Мистер Резиновая Спина вскарабкался до щели, пролез в тесный угол и свернулся клубочком в объеме меньше нескольких квадратных дюймов.

Я попыталась поднять его, но Дьюи не шевельнулся. Это было не похоже на него — что-то явно не то. Как я и подозревала, Дьюи мучился запором. И очень основательным. На этот раз доктор Эстерли провел тщательный осмотр, глубоко прощупав и простукав чувствительный живот Дьюи. Ох, на это было просто больно смотреть. На этот раз отношения кот-врач окончательно сошли на нет.

— У Дьюи заметное расширение толстой кишки.

— Вы хотите основательно посвятить меня во все это, доктор?

— Толстая кишка у Дьюи раздута. Может случиться, что ее содержимое попадет в полость живота.

Молчание.

— И это раздутие постоянно продвигается дальше. Таким образом, в кишке накапливаются отходы. Дьюи пытается избавиться от них, но отверстие для их удаления слишком мало.

— А немного дополнительной воды не поможет решить проблему, да?

— Боюсь, это не лекарство. Ситуация довольно редкая.

Фактически медики не были даже уверены в причине. Расширение толстой кишки у кошачьих не привлекало особого внимания исследователей.

— Обитай Дьюи на улице, это заболевание резко сократило бы его жизнь. В такой окружающей среде, как библиотека, я могу предполагать, у него периодически будут серьезные запоры, связанные с разборчивостью в пище. Когда скопившаяся масса растет, кошки становятся особенно разборчивы в питании. Понимаете, я рассказываю вам о его заболевании.

Доктор Эстерли предложил дорогой кошачий корм, который можно было приобрести только у ветеринаров. Я забыла его название, что-то вроде «Лабораторная диета». Счет явно не вписывался в бюджет. Я терпеть не могла выбрасывать тридцать долларов на то, что наверняка не поможет.

— Дьюи очень разборчив в еде, — сказала я доктору Эстерли. — Он не будет этого есть.

— Положите в его мисочку. И больше ничего не давайте ему. Он будет есть. Ни одна кошка не заморит себя голодом до смерти. — Когда я собралась уходить, он добавил, больше для себя, чем для меня: — Нам придется очень заботливо относиться к Дьюи. Если с ним что-то случится, десять тысяч человек испытают большое горе.

— Даже больше, доктор Эстерли. Гораздо больше.

Новую изысканную еду я положила в мисочку. Дьюи не стал есть ее: понюхал разок и отошел.

«Это питание никуда не годится. Будь добра, я хочу привычное».

На следующий день он прибегнул к более тонкому подходу. Вместо того чтобы понюхать и отойти, сел рядом с мисочкой и принялся жалобно мяукать.

«По-о-очему? Чем я заслужил такое отношение?»

— Прости, Дьюи. Это указание доктора.

Через два дня он ослаб, но продолжал держаться. Он даже лапой не трогал корм. Вот тогда я и поняла, насколько Дьюи упрям. Жутко упертый. Он был мягок. Сговорчив. Но когда дело касалось таких важных принципов, как еда, в отличие от собаки, категорически отказывался подчиняться.

Как и я. Мама тоже может быть упрямой.

Так что Дьюи за моей спиной искал сочувствия у остальных сотрудников. Сначала он занялся Шарон, вспрыгнув на стол и погладив ей руку. Сидя на столе Шарон, он смотрел, как она ест ленч, и, похоже, желал ей приятного аппетита.

Когда это не сработало, он попытался разжалобить свою старую подругу Джой. Затем занялся Одри, Синтией, Паулой — словом, всеми. Он попробовал подъехать даже к Кей, хотя знал, что человек она практичный и на пустяках ее не проведешь. Кей не могла тратить время на такие слабости. Но я видела, что даже она стала колебаться. Пыталась казаться непреклонной, но я знала, что в глубине души тепло относится к Дьюи.

Я же должна была выиграть этот раунд. Мое сердце буквально разрывалось, но в конечном счете Дьюи будет мне благодарен. Кроме того, я была мамой и от своих намерений не отступалась!

На четвертый день даже посетители обращались ко мне:

— Да покормите вы его, Вики! Он же так голоден!

Для своих поклонников Дьюи бесстыдно изображал муки голода, и это, конечно, срабатывало.

Наконец на пятый день я сломалась и дала Дьюи баночку его любимого «Фенси фист». Он проглотил ее одним махом, даже не переведя дыхание.

«Вот это то, что надо». Устроившись в углу, длинным языком он облизал мордочку и прочистил уши.

«Теперь все мы чувствуем себя куда лучше, не так ли?»

Тем же вечером я купила ему целую кучу баночек. Сопротивляться я больше не могла. Лучше кот с запором, подумала я, чем мертвый.

Два месяца Дьюи был счастлив. Счастлива была и я. Но тут Дьюи решил, что «Фенси фист», куски с куриным запахом, ему не нравится. Он и кусочка его больше не съест. Спасибо вам большое! Я приобрела еду с другим запахом, что-то вроде шариков в желе. Дьюи понюхал и отошел.

«Нет, только не это».

— Ты будешь есть это, молодой человек, иначе не получишь никакого десерта.

В конце дня еда оставалась на том же месте, высохшая и неаппетитная. Что мне делать? Кот болен! Я перебрала пять вариантов, но наконец нашла то, что его устраивало. Все это длилось несколько недель. Затем Дьюи потребовал что-нибудь новое. Ну, ребята… Я не просто отступила с поля боя — я начисто проиграла войну.

К 1997 году ситуация стала совершенно абсурдной. Как можно было не потешаться над книжной полкой, забитой банками с кошачьим кормом? Я не преувеличиваю. Вещи Дьюи мы держали на двух полках в служебной комнате, и одна из них была отдана только его корму. В любое время под руками было пять разных блюд. Вкус Дьюи соответствовал традициям Среднего Запада. Его любимыми блюдами были говядина, куски курятины, говяжья печенка и индюшатина, но вы никогда не знали, какому блюду он отдаст предпочтение. Дьюи терпеть не мог морепродукты, но обожал креветки. На неделю. Потом к ним не притрагивался.

К сожалению, Дьюи продолжал мучиться запорами, поэтому по указанию доктора Эстерли я повесила на стену страничку календаря. Каждый раз, как кто-то находил подарок в лотке Дьюи, он отмечал дату. Календарь получил название «График какашек Дьюи».

Я могла только предполагать, что думает, например, Шарон. Она была очень веселой и любила Дьюи, но отличалась брезгливостью. А теперь мы постоянно обсуждали экскременты Дьюи. Должно быть, она считала, что я рехнулась, однако не жалуясь, постоянно отмечала график. Конечно, Дьюи использовал лоток раз в неделю, так что мы не перетруждались.

Когда Дьюи три дня не подходил к лотку, мы заперли его в заднем чулане для романтического свидания с подстилкой. Дьюи терпеть не мог находиться под замком, особенно в темноте. Я ненавидела такое положение так же, как Дьюи, особенно зимой, потому что чулан не отапливался.

— Это для твоего же блага, Дьюи.

Через полчаса я его выпустила. В лотке не было никаких следов его стараний. Я дала ему час погулять по библиотеке и снова заперла на полчаса. Тот же результат. Трех раз хватило. У него в самом деле ничего не получалось.

Эта стратегия полностью провалилась. Скоро Дьюи так избаловался, что отказывался пользоваться ванной, пока кто-то не относил его к лотку. Он совершенно перестал разгуливать по ночам. Это означало, что по утрам я первым делом должна была относить его — да, именно относить — к его лотку с песочком. Вот что значит быть королем!

Знаю, знаю. Я недопустимо расслабилась, распустила сопли. Носила Дьюи на руках. Но что мне оставалось делать? Я понимала, как плохо он себя чувствует. Понимала не только потому, что у нас с ним была внутренняя связь, но и потому, что знала, каково это — долгая, едва ли не на всю жизнь, болезнь. Я бывала в больницах чаще, чем некоторые врачи. Меня дважды спешно доставляли в Сиукс-Фоллс. В клинике Майо меня лечили от тяжелых кишечных симптомов, от гиперфункции щитовидной железы, болезненных приступов мигрени и, кроме того, базедовой болезни. Два года меня мучила крапивница на ноге. Выяснилось, что у меня аллергия на коленопреклоненное положение в церкви. Год спустя я внезапно стала мерзнуть, по полчаса не могла сдвинуться с места. Коллеги должны были переносить меня в машину, отвозить домой и укладывать в постель. Рука, в которой я держала вилку, останавливалась на полпути, и я не могла ее опустить. Мне не подчинялся язык, и я не могла ничего произнести. Слава богу, при мне была моя подруга Фейт. Ситуация усугублялась резким падением давления крови, вызванным одним из лекарств.

Но куда хуже были уплотнения в молочных железах, — мне даже не совсем удобно говорить об этом. Я мало кому рассказывала об этих переживаниях, и, признаюсь, нарушить молчание трудновато. Я не хочу, чтобы на меня смотрели иначе, чем на обыкновенную женщину.

Из всех испытаний моей жизни — пьющий муж, падение благосостояния, неожиданное удаление матки — самым тяжелым была ампутация молочных желез. Самым худшим оказалась не сама процедура, хотя, наверное, такой физической боли раньше выносить мне не приходилось. Самым тяжелым было принять решение. Я мучилась с ним больше года. Я ездила в Сиукс-Сити, Сиукс-Фоллс и в Омаху — более трех часов в пути — консультироваться с врачами, но так и не могла решиться.

Мать и отец убеждали меня пройти это испытание.

— Ты должна это сделать, — говорили они. — На кону стоит твоя жизнь.

Я говорила с подругами, которые помогали мне, когда мой брак подходил к концу. У меня было много проблем, но в первый раз они не стали меня отговаривать. Позже они признались, что просто не могли. Рак груди мог поразить и костную ткань.

Мне было необходимо хирургическое вмешательство. Я это знала. Если я на него не пойду, то это лишь вопрос времени, когда я услышу слово рак. Но я была одинокой женщиной. Я достаточно регулярно встречалась с мужчинами, хотя без особых успехов. Мы с подругой Бонни все еще посмеивались над Ковбоем, которого я встретила на танцах в Окободжи. Из Сиукс-Сити он взял меня в одно из тех сельских местечек, где пол был посыпан опилками. Чем там кормили, рассказать не могу, потому что завязалась драка, кто-то вытащил нож, и я провела двадцать минут, спрятавшись в женском туалете. Ковбой великодушно отвез меня к себе домой и показал мне — я не выдумываю, — как варить бобы. Обратно он повез меня через скотный двор, посчитав это очень романтичным.

Тем не менее, несмотря на осечки, я все еще надеялась найти порядочного человека. И мне не хотелось, чтобы эта надежда умерла. Но кто полюбит меня, у которой не будет грудей? Я потеряю женственность, потеряю себя как женщину. Мои родители этого не понимали; мои подруги были слишком испуганы, чтобы помогать. Что мне оставалось делать?

Как-то утром в дверь моего кабинета кто-то постучал. Это была женщина, с которой я никогда раньше не встречалась. Она вошла, закрыла дверь и сказала: «Вы не знаете меня, но я пациентка доктора Коллеграфа. Он послал меня увидеться с вами. Пять лет назад я перенесла двойную мастектомию».

Мы разговаривали два часа. Я не помню, как ее звали, и с тех пор мы не виделись (она была не из Спенсера), но я помню каждое ее слово. Мы говорили обо всем — о болях, о самой процедуре, о выздоровлении, но главным образом об эмоциях. Продолжает ли она чувствовать себя женщиной? Такой, как раньше? Что она видит, когда смотрит в зеркало?

Когда она ушла, я не только знала правильное решение, но и была готова к нему.

Двойная ампутация груди — это многосложный процесс. Первым делом у меня сняли груди. Затем поставили временный имплантат — экспандер. Под руками у меня были прорези, точнее, трубки, которые тянулись из тела, и каждые две недели я получала инъекцию солевого раствора, чтобы сохранить размер грудной клетки и натягивать кожу. К сожалению, во время первой недели моего выздоровления разнеслись новости об опасности силиконовых имплантатов, и на новые имплантаты был наложен временный запрет. Кончилось тем, что я носила временные экспандеры восемь месяцев вместо четырех. Под мышками у меня было столько шрамов, что стоило измениться давлению, как меня простреливало болью в боку. Джой, видя, как я мрачнела, спрашивала:

— Вики, что, пойдет дождь?

— Да, — говорила я, — но минут через тридцать.

По уровню болевых ощущений я могла предсказывать дождь с точностью до десяти минут. Как только начинало ныть, дождь был тут как тут. Мы с Джой смеялись, потому что я всегда оказывалась права, но на самом деле мне хотелось поплакать.

О моих болях никто не знал: ни мои родители, ни подруги, ни коллеги. Проникнув внутрь тела, доктор выскреб его до последней унции плоти. Ощущение этой внутренней пустоты вместе с печалью никогда не покидало меня, ни на минуту, но порой приступ боли внезапно охватывал меня с такой силой, что я могла упасть на пол. Большую часть года мне приходилось то покидать библиотеку, то снова возвращаться в нее. Нередко я справлялась с болью, сидя за своим письменным столом и понимая, что мне не стоит быть здесь. С Кей во главе библиотека могла существовать и без меня, но я сомневалась, проживу ли без нее. Привычный порядок дел. Общение. Чувство законченного дела. И главное — Дьюи.

Когда бы в прошлом я ни нуждалась в нем, Дьюи всегда оказывался рядом. Он сидел на моем компьютере, когда я думала, что жизненные трудности покончат со мной, и усаживался рядом со мной на диване в ожидании Джоди, чтобы провести время с нами. Теперь вместо того, чтобы сидеть рядом со мной, он, цепляясь лапами, перебирался ко мне на колени. Он перестал прогуливаться рядом и стал настойчиво взбираться ко мне на руки. Это могло показаться мелочью, но только не для меня, потому что, понимаете, мне некого было гладить. Между мной и остальным миром была определенная дистанция, и не было никого, кто мог бы обнять меня и сказать, что все наладится. И дело было не просто в операции. Два года, пока я мучительно принимала решение, скорбела о своих потерях и переносила физическую боль, Дьюи каждый день прикасался ко мне. Он сидел у меня на коленях. Он лежал, свернувшись, у меня на руках. И когда все наконец кончилось, когда я вернулась к тому, что можно назвать нормальным существованием, он вернулся к своей привычке сидеть рядом со мной. Никто не мог понять, через что мне пришлось пройти за эти два года. Никто, кроме Дьюи. Кажется, он понимал, что любовь вечна, но, когда в самом деле нужно, она может подниматься до самого высокого уровня.

Каждое утро, начиная со своей первой недели в библиотеке, Дьюи ждал меня у входа. Он глядел, как я подходила, и, когда я открывала дверь, поворачивался и бежал к своей мисочке с кормом. Затем в один из самых худших дней этих ужасных двух лет утром, встречая меня, он заколебался. Да, именно так. Остановившись, я посмотрела на него. Он тоже остановился и уставился на меня и снова стал топтаться на месте.

Так же прошло и следующее утро. И еще следующее. И еще одно, пока, наконец, я не поняла, что таков наш новый порядок вещей. Весь остаток своей жизни, как только Дьюи видел мою машину, заруливающую на стоянку, он начинал скрести дверь правой лапой и продолжал делать это, пока я переходила улицу и приближалась к дверям. Он не мяукал и не расхаживал с места на место. Он сидел очень спокойно и кивал мне, словно приветствуя и в то же время напоминая о своем существовании. Словно я могла забыть. Каждое утро Дьюи встречал меня, и рядом с ним я чувствовала себя все лучше, — это касалось и работы, и жизни, да и самой себя. Если Дьюи крутился вокруг, все было хорошо.

— Доброе утро, Дьюи, — говорила я.

Сердце у меня пело, и библиотека начинала кипеть жизнью, даже в самые темные и холодные утра. Глядя на него, я улыбалась. Он терся о мои щиколотки. Мой приятель. Мой мальчик. Затем я брала его на руки и несла к его подносику. Как я могла отказать ему в этом?