Наш мир внезапно преобразился. Император, который до тех пор никогда не обращался непосредственно к народу, сказал нам, что наше ближайшее будущее будет мрачным. Он объявил, что мы, «возможно, проложим путь к прочному миру для всех грядущих поколений», но нам придется при этом «вынести невыносимые страдания». Он убеждал Японию смотреть вперед. «Объединяйте все свои силы во имя созидания для будущего», — сказал он. И он призвал страну «идти в ногу с прогрессом во всем мире».

Я знал, что мой долг — вернуться на станцию и делать все, что от меня потребуется. Хотя все мы понимали, что война окончилась, никто не знал, что нас ждет завтра, и я боялся, что начнется массовая паника. Я мог представить себе, что творится в Дзуси на нашей станции, работники которой испуганы и не знают, что делать. Все гражданские служащие были очень молоды, и среди них было много девушек. Поскольку я был дежурным офицером, я отвечал за них, и считал, что будет благоразумным как можно скорее отправить их домой. Мы не знали, предстоит ли нам тяжелый период оккупации и как будут относиться к японским военнослужащим. Может быть, всех нас арестуют и бросят в тюрьмы?

Я сказал матери: «Как бы то ни было, я должен вернуться», — и попросил ее приготовить мне еды на дорогу. Она сварила рисовые клецки и завернула их, чтобы я мог положить их в сумку. Я думал, что если автобусы и поезда не ходят, мне придется добираться до базы три дня. Я считал, что значительная часть местного транспорта парализована и что мне, возможно, придется ехать туда на велосипеде. Поесть где-нибудь по пути мне было бы просто негде. Я проехал на велосипеде до вокзала примерно четыре мили, и поскольку я был офицером, то без труда купил билет на ночной поезд. На вокзале я уселся в ожидании поезда, готовый к долгому бдению, но, к моему удивлению, поезд прибыл точно по расписанию — чисто по-японски, — подумал я. Я поднялся в вагон, не надеясь легко найти свободное место, но в поезде оказалось очень мало пассажиров. В поезде было чисто и удобно, поэтому моя поездка в Дзуси на станцию оказалась легкой. У меня еще остался почти весь трехдевный запас рисовых клецок.

Моя миссия оказалась легче, чем я считал, или, во всяком случае, иной. Паника и страх охватили всю Японию. Правда, я сам не был свидетелем того. Как я и ожидал, имели место попытки военных сорвать капитуляцию, причем одна из них была предпринята очень близко от нас, в Ацуги, где капитан ВМС Ясуна Кодзоно, командир эскадрильи, собрал своих людей и заявил, что капитуляция — это измена. Несколько эскадрилий в этом районе угрожали совершить налет как камикадзэ на американский флот, когда он войдет в Токийский залив, чтобы принять условия капитуляции. Военное управление тот час же приняло меры предосторожности, отдав приказ разоружить все самолеты и вылить горючее из баков. Как я и ожидал, возникали и другие инциденты. Но ни один из них не стал, как я опасался, битвой ВМС до последней капли крови. Гораздо позже мы узнали, что предпринимались попытки сорвать выступление императора по радио. Несколько молодых офицеров намеревались захватить императорский дворец и привлечь армию к участию в их мятеже против капитуляции. Небольшой отряд мятежников напал на официальную резиденцию премьер-министра Кантаро Судзуки, которому удалось спастись только благодаря быстрой реакции: он бежал через запасной выход. Мятежники также искали лорда хранителя печати маркиза Кидо, но он находился в императорском дворце, где был в полной безопасности. Некоторые летчики армейской и морской авиации даже летали над Токио, сбрасывая листовки, призывавшие граждан сопротивляться и объявлявшие заявление императора не имеющим силы. Ряд офицеров японской армии покончили жизнь самоубийством в знак протеста против капитуляции, потому что армия еще не была уничтожена, хотя и понесла тяжелые потери — в этой войне погибли не менее 2 750 000 японских солдат, моряков и летчиков. В конечном счете даже военным фанатикам пришлось покориться неизбежному, или, как сказал император, «вынести невыносимые страдания».

Я вернулся на станцию 16 августа, и некоторые из моих коллег удивились, увидев меня, особенно тот офицер, над которым я подшутил, сказав, что не вернусь на станцию, если будет отдан приказ о самоубийстве. Думаю, что он плохо знал меня. Все офицеры, по-видимому, находились в состоянии глубокого потрясения.

Многие японские солдаты вскоре начали возвращаться домой со своих баз, разбросанных по всей Японии, переполняя поезда и автобусы. Некоторым из них было трудно понять капитуляцию. Хотя большая часть действующей японской армии не была разбита, она была разбросана по всей Азии. Цепь ужасных потерь в Лейтэ, Иво-Дэйме, Сайпане и на Окинаве, а также превосходящая мощь американской авиации, нацеленной на наши острова, и применение ядерного оружия служили достаточными доказательствами того, что эту войну нельзя выиграть. И потом, после того как на Хиросиму была сброшена бомба, в войну против Японии вступил Советский Союз. Многие, конечно, очень боялись, что наш старый гипотетический враг воспользуется нашей слабостью и попытается нас захватить. Советы оккупировали южную половину острова Сахалин и четыре острова к северу от Хоккайдо — тот из них, который расположен ближе к нам, чем другие, виден с японской территории — и держат их еще и сегодня. США в 1972 году вернули Японии Окинаву, которую они захватили в 1945 году.

В 1945 году русские вошли в Маньчжурию, служившую нам буферной зоной от них в течение многих лет, когда наши войска были сравнительно малочисленны и обескровлены, а потому не могли защищаться от наступления массированных русских бронетанковых войск. Когда японские граждане и солдаты попытались бежать от русских, возник хаос. В результате почти пятьсот тысяч японских солдат оказались в плену, их отправили в лагеря в Сибири и в других местах Советского Союза. Некоторые из них оставались в заключении на протяжении целых двенадцати лет. Во время возникшей паники многие японцы, проживавшие в Маньчжурии, потеряли своих близких. Детей-сирот брали к себе китайцы, и были случаи, когда японцы, которые не могли бежать, упрашивали китайцев взять их детей и спасти их. Еще и сегодня, спустя сорок лет после окончания войны, китайских граждан, которые считают себя японскими детьми, потерявшимися во время отступления, каждый год привозят в Японию и помогают им в поисках давно потерянных родственников. Удивительно, что некоторым из них все еще удается найти своих престарелых родителей или других близких, порой благодаря рассказам о том немногом, что у них осталось в памяти о своей жизни до катастрофы или по различным шрамам или другим отметинам. Но, конечно, с годами таких родителей остается все меньше и меньше. Есть люди, которые по сей день говорят, что решение императора о капитуляции было вызвано не только ужасными событиями в Хиросиме и Нагасаки, но и страхом перед Советами, страхом перед тем, что они вторгнутся на наши острова или разделят страну, как произошло с Германией.

Для большинства японцев прекращение войны было не только национальной трагедией, но и большим облегчением. Японские газеты сообщали о первых днях оккупации в захватывающих дух статьях, в которых об оккупантах рассказывались удивительные вещи. Так, например, информационное агентство Домэй писало об одной группе американских морских летчиков, что это «очень веселые и приятные парни; ни разговорами, ни своим поведением они не хвастали своей победой… Отныне все японцы должны постоянно помнить о благожелательном отношении этих летчиков, вступая в контакты с американскими оккупационными войсками». Некоторые японцы даже провозглашали тосты за здоровье американцев, но большинство глядело на них со страхом и подозрением.

Между тем мы не получали никаких приказов. Мы ждали уже много дней, и нам ничего не оставалось делать, как пить сакэ. В первом поступившем к нам приказе от нас требовали сжечь все важные документы, и я иногда думаю, что мы слишком старательно выполнили этот приказ. Я сжег все свои бумаги, в том числе все свои отчеты и все данные наших экспериментов. У меня были личные тетради и записи, и я их тоже сжег, хотя с тех пор я часто думаю, что сейчас было бы очень интересно посмотреть их и что я напрасно их сжег. Позднее мы получили послание, в котором нам приказывали сохранить некоторые особые сведения, но было уже поздно — все давно сгорело. По всей Японии в те дни многие сжигали свои документы, потому что никто не знал, как американцы будут относиться к нам. Будут ли они после победы искать компрометирующие доказательства или что-либо еще. Газеты сжигали свои фотоархивы; часть компаний уничтожала свою документацию. И все зря. Кто-то даже закапывал важные документы и семейные бумаги в землю у себя в саду. Это показывает, какая неразбериха царила во всей стране, не только в штаб-квартире ВМС. Нам также приказали уничтожить все важное оборудование, но у нас не было никакой специальной аппаратуры. У нас не было даже оружия. И вот наконец пришел приказ, чтобы я отправил по домам гражданских служащих. Это был приказ, которого я ожидал. Однако выполнить его было гораздо труднее, чем написать. Для рядовых работников не хватало транспорта. Семьи некоторых наших сотрудников были эвакуированы и находились далеко от своего дома. Поэтому мне надо было быстро составить план вывоза всех этих людей. Как сделать это, не имея ни транспорта, ни продовольствия? Младший лейтенант, нашедший торговца, продававшего нам рыбу за сакэ и соевую пасту, пришел ко мне с новой идеей.

Мы понимали, что конторская мебель и лабораторное оборудование в условиях нехватки военного времени представляют большую ценность, быть может, даже дороже денег. Нам приказали все это уничтожить. В отдельных частях солдаты забирали все эти вещи домой и продавали их на «черном рынке». Следуя примеру этих спекулянтов, мы пошли в крупнейшую автотранспортную компанию в нашем районе и предложили множество запасных батареек, которые мы использовали в наших экспериментах, за доставку домой багажа наших служащих. Эта компания крайне нуждалась в таких батарейках для грузовиков, и мы были рады, что нам удалось совершить подобный обмен. Мы включили в сделку часть конторского оборудования, холодильники и письменные столы за хорошую плату. Начальник станции Дзуси Национальной железной дороги тоже был очень рад получить бывшую в употреблении конторскую мебель ВМС в обмен на билеты на экспресс и на перевозку багажа наших гражданских служащих.

Первыми я отправил домой учащихся старших классов и девушек. Повсюду ходили слухи, что нас, офицеров ВМС, объявят военными преступниками, а гражданских служащих, вероятно, арестуют. Я считал, что это маловероятно и нелогично, поскольку мы не воевали с американцами. Но такие страхи были типичными в условиях смятения того времени, и я полагал, что самое лучшее быстро отправить наших людей домой, чтобы на всякий случай обезопасить их. У нас не было ни малейшего представления о том, как будут вести себя американские солдаты, поэтому мы хотели отослать женщин. Поскольку во время войны не хватало инженеров, в нашу часть были направлены учащиеся третьих курсов средних школ с естественнонаучным уклоном, примерно двадцать человек, и этих мальчиков я хотел вернуть домой одними из первых. Но двоим из них некуда было возвращаться, поскольку их родители жили в Корее или Маньчжурии, не помню, где именно, поэтому я отправил их к себе домой. Я вручил им письмо для матери следующего содержания: «Я не знаю, как долго нас будут здесь держать. Быть может, американцы даже убьют нас, поэтому позаботься, пожалуйста, об этих двух мальчиках». Позднее мать бранила меня, говоря: «Зачем же ты прислал к нам двух ребят, которые так много едят? Ведь у нас не было риса».

Мы сидели много дней ничего не делая, ожидая новых приказов. После того как мы отправили по домам всех мальчиков и девочек, у нас не было никакой работы. С помощью оптического телескопа мы рассматривали американские корабли, которые постоянно появлялись в заливе Сагами, еще до того как отправиться в Токийский залив, где на борту американского корабля «Миссури» должен был быть подписан документ о капитуляции. Это было замечательное зрелище. Казалось, что весь американский флот устремился в бухту, расположенную прямо напротив нас. Мне страстно хотелось выбраться оттуда, и, когда пришло время, я на первом же поезде уехал домой. Это был настоящий сбор, потому что примерно в то же время, к великой радости отца и матери, вернулись домой оба моих брата, целые и невредимые. Мы выполнили свой долг и вернулись домой без единой царапины. Нам также удалось не впасть в фанатизм, который, казалось, охватил в те дни подавляющую часть японской молодежи, которой был привит культ императора и идея героической смерти. В Японии мы часто говорим о психологическом климате или атмосфере, в которых оказывается порой весь народ и которые побуждают его к одинаковым мыслям и действиям, словно все дышат одним и тем же особым воздухом. Во время войны власти воспользовались этой особенностью, организовав движения добровольцев, как, например, в классе средней школы, где учился мой брат. Многих горячих молодых японцев захватила эта атмосфера, и они пошли воевать добровольцами, но многие молодые летчики-камикадзе, которые горевали из-за того, что им не довелось совершить последний полет, потом были благодарны за то, что им не выпала такая возможность. Когда император говорил с народом и совершил после войны поездку по стране, выступая в роли символа нации, почитаемого отца страны, а не бога, к людям начал возвращаться здравый смысл. Теперь, когда война окончилась, казалось, что страна перенесла гигантское стихийное бедствие.

Новый мирный период был непривычен. Бомбардировщики больше не прилетали, но во многих городах, похоже, нечего было бомбить. В центрах таких городов, как Осака, Нагоя, Иокогама и Токио, остались только прочные бетонные или каменные здания. Под градом зажигательных бомб, сбрасывавшихся гигантскими гроздьями с бомбардировщиков «Б-29», непрочные дома, магазины сгорали, как сухой хворост. Противопожарные полосы, созданные в некоторых кварталах, чтобы ограничить ущерб, оказались бесполезными, потому что поднятые ветром горящие угли легко их перелетали. После того как начались бомбежки, в Токио осталось менее половины довоенного населения, насчитывавшего семь миллионов человек. Почти четыре миллиона уехали в деревни или в маленькие города. Для Токио это бедствие было более тяжелым, чем землетрясение 1923 года, но опустошение от огня было не меньшим. Поэтому некоторым токийцам пришлось дважды в течение своей жизни видеть свой город в развалинах.

К концу войны в городе ходило только десять процентов трамваев. Пригодными к эксплуатации оказалось всего шестьдесят автобусов и несколько автомобилей и грузовиков. Когда кончилось жидкое горючее, большинство из них были переоборудованы с таким расчетом, чтобы они могли работать на угле и дровах. Свирепствовали болезни, и около двадцати двух процентов населения были больны туберкулезом. В больницах катастрофически не хватало медикаментов, в том числе перевязочных средств, ваты и дезинфицирующих средств. Полки универмагов были пусты или на них лежали никому не нужные товары, например смычки для скрипок или теннисные ракетки без струн. Некоторые кинотеатры еще были открыты, там шли фильмы, и на сеансы собиралось множество людей, которым нечего было больше делать, некуда было идти и хотелось хотя бы на пару часов полностью забыться.

Семейству Морита повезло, потому что мы никого не потеряли в этой войне, и конторы с заводом компании в Нагое, и даже наш дом остались целы, почти не пострадав от бомбардировок. Отдохнув несколько дней в кругу семьи, мы начали обсуждать будущее, в частности мое будущее как старшего сына. Отец еще был здоровым и крепким мужчиной, он руководил компанией, поэтому на фирме «Морита» во мне в то время практически не нуждались. Во время войны завод продолжал работать, выполняя военные заказы, он производил порошок мисо и спиртные напитки, так что наше предприятие было в рабочем состоянии. Пока я находился дома, я сделал несколько предложений об улучшениях, но прямой нужды во мне на заводе не было. Там было достаточно управляющих — мой отец и его квалифицированные сотрудники. Кроме того, мне было только двадцать четыре года, и все были согласны с тем, что впереди у меня еще много времени и я успею войти в компанию позднее.

В первые недели моего пребывания дома я получил письмо от профессора Хаттори, преподавателя физики, который много помогал мне своими советами, когда я учился в колледже. Он писал, что перешел на физический факультет Технологического института в Токио и участвует в создании специального отделения для демобилизованных студентов естественнонаучных факультетов, учебу которых прервала война. Его трудности заключались в нехватке преподавателей, и он приглашал меня — приглашал настойчиво — пойти работать в этом отделении. Я подумал, что это прекрасная идея, потому что это дело позволило бы мне продолжать занятия физикой и поехать в Токио, где, как я надеялся, после того как ВМС и вся японская военная верхушка были ликвидированы, теперь можно будет найти другую интересную работу. Я получил согласие родителей работать преподавателем, и, к счастью, когда я еще находился дома, мне вновь удалось восстановить контакты с Ибукой, блестящим инженером, с которым я работал в научно-исследовательской проектной группе. Он писал, что открывает в Токио новую лабораторию.

В последние месяцы войны я редко встречался с Ибукой. Когда война подходила к концу, ему становилось все труднее ездить на нашу виллу, потому что он перевел свой завод в префектуру Нагано, к северо-западу от Токио, в нескольких часах езды на поезде. Дело в том, что его токийский завод и лаборатория были расположены в районе, который стал объектом бомбардировок и где находилось много мелких заводов и фабрик. Он несколько раз приезжал в мою лабораторию в Дзуси, а я также ездил в яблоневый сад в Нагано, где был расположен его новый завод. Однажды, находясь в Нагано, я благодаря радиопередачам на короткой волне понял, что война проиграна. Вот почему я заговорил с Ибукой о том, что нам нужно будет делать после войны.

Ибука обладал еще одним секретным источником информации. Его зятем был Тамон Маэда, правая рука принца Фумимаро Коноэ. Коноэ несколько раз был премьер-министром Японии и боролся с милитаристской кликой, которая в конечном счете одержала верх над правительством и ввергла Японию в войну. Позднее Маэду назначили первым послевоенным министром просвещения Японии, но через шесть месяцев он стал жертвой одной из чисток и был вынужден уйти в отставку как член правительства военного времени. В конце войны дом Маэды в Токио был разрушен бомбами и он переехал в курортный городок в горах Каруидзаву, недалеко от Нагано. Ибука часто навещал его там. Во время таких встреч ему удавалось многое узнать о том, что происходит на дипломатическом и военном фронтах.

Компания Ибуки называлась «Ниппон сокутэйки», или Японская компания измерительных приборов, и на его заводе в префектуре Нагано работали 1500 человек, выпускавших небольшие механические элементы, регулирующие частоту колебаний в приборах радиолокаторов. Эти компоненты должны были давать колебания с частотой ровно 1 килогерц, и Ибуки пришла в голову остроумная мысль: нанять студентов музыкальных учебных заведений, обладавших тонким слухом, чтобы проверить точность этих элементов путем сравнения последних с простым камертоном, делающим тысячу колебаний в секунду. Я упомянул это в качестве примера оригинальности и изобретательности его ума, которые произвели на меня столь сильное впечатление и вызвали у меня желание работать с этим человеком.

Но Ибука не испытывал профессионального удовлетворения, работая за городом, где он лишь производил детали в больших количествах. Ибука сообщил Таидзи Уэмуре, который был президентом его компании, что хочет вернуться в Токио, и тот неохотно отпустил его. Правда, позднее он предложил помочь ему начать торговое дело. У Ибуки был еще один друг, владевший в Токио тем, что осталось от универмага «Сирокия» в Нихонбаси, который находился в самом центре Токио, разрушенном во время бомбардировок. Это здание стало мишенью бомбардировок, потому что в подвале находился завод электронных ламп.

В этом пустом старом здании, где абсолютно ничего не было, стоявшем среди руин, сожженных домов и магазинов в когда-то процветавшем центральном районе Токио, Ибука открыл «Токио цусин кэнкюсё», или Токийские научно-исследовательские лаборатории телекоммуникаций, где работали семь человек со старого токийского завода, которые до того вместе с ним переехали в Нагано. Они теснились в старой будке телефониста на четвертом этаже, а затем заняли площадь на восьмом этаже. Ибука однажды сказал мне, что остальные рабочие, которые уехали из Токио, вначале не хотели возвращаться, потому что в Токио негде было жить и не хватало продуктов питания. Они также знали, что компания располагала небольшим количеством денег и что о будущем новой компании пока в лучшем случае трудно что-нибудь сказать.

Все ресурсы Ибуки помещались у него в кармане и в голове. (Небольшим источником наличных средств служила продажа вольтметров, выпускавшихся его старой компанией.) Эта небольшая группа проводила совещания в гнетущей обстановке сгоревшего универмага и на протяжении многих недель пыталась выяснить, чем следует заняться новой компании, чтобы раздобыть деньги и пустить их в оборот. В те дни процветал только «черный рынок», и это было единственное место, где можно было найти некоторые детали. Прежние крупные электронные компании только начинали работать, и они не были заинтересованы в том, чтобы продавать детали конкуренту. Идея Ибуки состояла в том, чтобы производить что-то новое, но сначала компания должна была заложить финансовую базу. На первых совещаниях выдвигалось множество сумасшедших идей. Так, например, один из участников группы сказал, что поскольку большая часть центра Токио сгорела и сровнена с землей, компания могла бы арендовать пустующую землю и открыть небольшие площадки для игры в гольф. Народу, рассуждал он, нужны развлечения. Кинотеатры в те дни были переполнены. Всем нужна была какая-то отдушина. Другие отмечали, что верным источником средств может стать торговля продуктами питания, а выпечка сладких пирожков из соевого теста также была бы выгодным делом.

Действительно, все думали о еде, и поэтому группа наконец решила заняться производством простых рисоварок. Впрочем, она так и не довела это дело до конца, хотя было создано много опытных образцов. Это был простой деревянный чан, на дне которого уложили спиральные электроды. Мокрый рис, обладая электропроводимостью, замыкал электрическую цепь. Возникавший ток нагревал рис. Идея состояла в том, что когда рис был готов и начинал сохнуть, он переставал пропускать ток, электрическая цепь автоматически размыкалась и счастливый обладатель рисоварки мог садиться за стол. Но стойких результатов получить не удалось. Ибука и его сотрудники пробовали это варево, но рис был то переварен, то недоварен. Они бросили эту затею. Они даже подумывали о создании печки для хлеба, основанной на том же принципе проводимости — влажное тесто замыкает цепь между металлическими стержнями в деревянном ящике, но так и не сделали ни одного такого прибора. Наконец, пришлось привлечь к работе жен, которые помогали делать электрогрелки, пришивая провода к ткани. Эти электрогрелки пользовались успехом на уличных рынках и давали крайне необходимые наличные деньги семьям работников компании.

Однако Ибука переехал в Токио не для того, чтобы размениваться на организацию развлечений, производство продуктов питания или продажу самодельных электрогрелок. У него была более интересная мысль: поскольку во время войны коротковолновые приемники были строго запрещены, появился большой интерес к прослушиванию передач на коротких волнах. Теперь, когда запрета больше не существовало, этот спрос, по-видимому, можно было удовлетворить. Ибука придумал, как это сделать. Поскольку во время войны радио имело большое значение, так как по нему передавались сигналы воздушной тревоги и другая важная информация, население тщательно берегло свои радиоприемники. Правда, они могли принимать передачи японского радио на средних волнах. Ибука спроектировал коротковолновую приставку, состоявшую из небольшого деревянного ящичка и простой радиосхемы всего с одной радиолампой. Ее очень легко можно было подсоединить к любому стандартному радиоприемнику и приспособить его для приема коротковолновых передач. Работникам компании пришлось побираться на «черном рынке», чтобы раздобыть радиолампы. Некоторые из них стоили очень и очень дорого, но товар стал пользоваться большим спросом, и это подняло уверенность у всех сотрудников «Токио цусин кэнкюсё».

У Маэды был друг в крупнейшей газете Японии «Асахи симбун», и этот человек, Рюдзо Кадзи, вел постоянный раздел под названием «Синий карандаш». В те дни газета «Асахи симбун» из-за нехватки газетной бумаги печаталась всего на одном листке. Статья, опубликованная 6 октября 1945 года, оказала новой компании ценную помощь.

«Есть хорошая новость о том, что приемники, которые многие уже имеют, можно легко наладить для приема передач на коротких волнах. Масару Ибука, бывший преподаватель факультета естественных наук и инженерного дела в университете Васэда и зять министра просвещения Тамона Маэды, недавно открыл на третьем этаже магазина „Сирокия“ в Нихонбаси Токийскую научно-исследовательскую лабораторию телесвязи. Руководствуясь бескорыстными мотивами, он решил расширить применение коротковолновых приемников путем переделки обычных приемников или использования дополнительных устройств. Если у вас есть супергетеродинный приемник довольно высокого класса, вы легко можете переделать его в прекрасный коротковолновый приемник. Используя дополнительное устройство, вы сможете принимать короткие волны высокой частоты».

В статье далее предсказывалось, что со временем оккупационные власти разрешат частные радиопередачи, и модернизация существующих радиоприемников станет необходимой, поскольку ожидалось, что с началом вещания многочисленных новых станций в эфире возникнет хаос. Далее в ней говорилось, что «с помощью приставок можно будет расширить возможности приемников настолько, что хорошо будут слышны даже передачи новых станций». Характеризуя Ибуку, автор статьи писал, что он «руководил оружейной компанией, но отныне он хочет использовать технику, с которой он так хорошо знаком, для производства полезных вещей. Вновь приступая к работе в качестве ученого, он говорит, что будет принимать любые заявки, в том числе заявки на ремонт обычных приемников».

Как оказалось, Кадзи просто что-то неправильно понял. Ибука никогда не занимался производством оружия и вовсе не жаждал ремонтировать старые приемники. И уж, конечно, если это дело оказалось неприбыльным, то не из-за его бескорыстия; Ибуке крайне необходимы были деньги, ведь ему нужно было платить своим сотрудникам. Мне посчастливилось купить нагойское издание этой газеты от б октября, и я обрадовался, получив «желанную весточку» о моем старом друге Ибуке. Я сразу же написал ему письмо, в котором говорил, что желал бы посетить его в Токио. Я писал, что хочу помогать ему в его новом деле и готов оказывать ему всяческую поддержку. Он гут же мне ответил, пригласив меня приехать, чтобы встретиться с ним и познакомиться с новой компанией. Однако предупредил, что положение очень тяжелое, что он платит своим сотрудникам из собственного кармана и ему нужны деньги.

Я переехал в Токио, чтобы начать работать в качестве преподавателя, и устроившись в доме одного из своих друзей на западной окраине Токио, где бомбардировки причинили меньший ущерб, чем в центре города, я, не теряя времени, отправился к своему другу Ибуке в Нихонбаси. Контора его новой компании в почти полностью выгоревшем здании универмага представляла собой печальное зрелище. Но лицо Ибуки светилось энтузиазмом, и он и его сотрудники были рады, что могут работать в то время, когда немногие из людей знали, что с ними дальше будет.

Поскольку я понимал, что Ибуке трудно платить заработную плату, я решил работать в новой компании по совместительству с работой преподавателя. Благодаря этому Ибуке не надо было бы мне много платить, так как я получал жалованье преподавателя и мы оба уже могли таким образом сводить концы с концами. Мы с Ибукой долго говорили о создании нашей собственной компании — мы оба задумались об этом вскоре после нашей первой встречи, — и в марте 1946 года мы решили окончательно сделать это, когда продумаем все до конца. И вот я, преподаватель университета, получая жалованье у государства, стал работать на полставки в новой компании Ибуки в качестве конструктора, планируя создать нашу собственную новую компанию. Мы оба понимали, что, прежде чем действительно учреждать новую фирму, нужно будет решить сложный вопрос о моих обязательствах перед семьей. Поэтому мы вместе с Ибукой и Маэдой, который ушел в отставку с поста министра просвещения, в апреле 1946 года сели на ночной поезд, идущий в Косугаю. Друзья намеревались просить моего отца помочь новой компании, разрешив мне вступить в нее. Они знали, что им предстоит проявить уважение к моему отцу, потому что прекрасно понимали, что значит забрать старшего сына из семейного предприятия.

В Японии считалось весьма серьезным делом забрать сына, особенно старшего, из дома и семьи, поместив его навечно в новую атмосферу мировой коммерции. Иногда это было очень похоже на усыновление. Практика официального обсуждения таких планов с родителями порой имеет место и сегодня в некоторых деловых кругах, особенно на мелких предприятиях. Но даже в крупных компаниях, когда молодой человек вступает в новую предпринимательскую семью, требуется указать семейные связи и рекомендации, а также негласные обязательства обеих сторон в искренности. Это честные обязательства, ибо они касаются всей трудовой жизни, а не просто случайной работы на несколько лет, как в некоторых странах с гораздо большей текучестью кадров. Я действительно переходил в другую семью и брал на себя другие, совершенно иные обязательства. Наша поездка была тяжелой. Окна в старом вагоне были разбиты, и мы сидели всю дорогу на холодном ветру, в дыму и копоти, зато в доме Мориты в Косугае нас встретили очень тепло. Ибука недавно сказал мне, что он все еще помнит, как хорошо мои родители приняли его и Маэду, «хотя на столе был только хлеб — ведь семейство Морита владело пекарней и хлеб был очень вкусным, — масло, джем и чай». После войны даже это казалось роскошью. Не хватало даже предметов первой необходимости. Японцы давали самым маленьким детям по зернышку риса, которого не хватало. Многие даже не могли достать рис. Во время войны из-за нужды люди научились подмешивать к горстке риса, которую им удавалось достать, ячмень или даже картошку. Война разорила и деморализовала народ, и в те последние ее дни миллионы людей прилагали все силы, чтобы как-то свести концы с концами.

После нашего знакомства Ибука и Маэда рассказали моему отцу о новом предприятии и о своих планах, добавив, что я абсолютно необходим в этом новом деле. Когда они кончили, все мы со страхом ждали ответа. Отец, очевидно, был готов к этому. Почти не колеблясь, он сказал, что возлагал на меня надежды как на своего преемника в качестве главы семейства, а также ожидал, что я возглавлю семейное предприятие. Затем он повернулся к Маэде и Ибуке: «Но если мой сын хочет заняться чем-нибудь еще, чтобы реализовать себя или найти применение своим способностям, я не буду ему мешать». Он с улыбкой посмотрел на меня. «Делай, что тебе больше нравится», — сказал он. Я был в восторге. Ибука был поражен. Позднее он говорил мне: «Я думал, что заполучить тебя будет труднее». Мой средний брат Кадзуаки, который в то время учился в Университете Васэда в Токио, добровольно предложил заменить отца в качестве владельца сакэваренного завода семейства Морита, когда отец отойдет от дел. Все вокруг улыбались. Все испытывали облегчение и были счастливы.

Вернувшись в Токио, мы объединили наши ресурсы, чтобы учредить новую компанию «Токио цусин когё», или Токийскую компанию телесвязи. Набралось около 500 долларов. Это нельзя было назвать не только царской, но и достаточной суммой. Мы быстро потратили эти деньги, и в те дни мы часто брали деньги взаймы у моего отца. Он верил в нас и в нашу новую компаниюи не требовал возврата долгов. Поэтому я решил дать ему пай в компании. Это оказалось мудрым капиталовложением, потому что его вера была хорошо вознаграждена. Его пай увеличивался, и он стал одним из главных акционеров нашей компании.

Хотя я высоко ценил возможность иметь самостоятельный источник доходов, которым служила для меня преподавательская деятельность в Токийском технологическом институте, душой я был не там. Я жаждал полностью отдаться работе в нашей новой компании. Поэтому я действительно был очень и очень рад, когда прочитал однажды в газете о решении оккупационных властей выгнать из японских учебных заведений всех преподавателей, которые были кадровыми военнослужащими армии и ВМС. Я понял, что это касается меня, поскольку я был кадровым военным инженером и в соответствии с моим офицерским званием должен был всю жизнь служить в несуществующем больше императорском японском флоте. В основе приказа Генерального штаба союзнических войск, управляющего оккупационной территорией, о чистке лежала мысль о том, что кадровые военнослужащие, бывшие главными виновниками войны и диктовавшие свою волю правительству, не должны преподавать, поскольку они могут оказать отрицательное воздействие на восприимчивых школьников послевоенной Японии. Для меня это было радостной вестью, потому что теперь у меня появился предлог освободиться от обязательств перед университетом и я мог бы посвятить работе в новой компании все свое время.

Я пришел к профессору Хаттори и заявил ему, что, хотя я высоко ценю преподавательскую работу, из-за этого распоряжения я не смогу больше ее продолжать. Он обратился к администрации с просьбой проверить это, но там ему сказали, что никакой официальной рекомендации от министерства просвещения нет и поэтому они не знают, что следует делать. Руководство отделения просило меня продолжать работу до тех пор, пока университет не получит официального уведомления. Вот почему мне пришлось продолжать читать лекции еще месяца два. Я очень хотел уйти, но считал себя обязанным оказывать и дальше помощь моему старому наставнику профессору Хаттори. Просто так я не мог бросить работу. Поскольку уведомление все еще не поступало, мне пришла в голову смелая мысль. Я показал соответствующую газетную статью декану Короку Вадэ и выразил свое беспокойство по поводу того, что, если я буду продолжать преподавать и это обнаружится, университет могут наказать или оштрафовать за то, что сам «не очистил свой дом». «В соответствии с этим, — сказал я ему, — я должен быть вычищен, но ваша администрация говорит, чтобы я тем не менее оставался. Я боюсь, что если я буду работать и дальше, у вас могут возникнуть неприятности, а я не хочу быть тому причиной». Декан обдумал мои слова и наконец ответил: «Ну, хорошо, Вы можете прекратить работать с сегодняшнего дня». Так закончилась моя преподавательская карьера. Я тепло попрощался с профессором Хаттори и с радостью ушел в свою новую компанию.

Шли месяцы, но официального уведомления о том, что меня вычистили из университета, так и не поступило, и каждый месяц из отделения мне звонили и просили меня прийти и получить жалованье, потому что по каким-то причинам я оставался в платежной ведомости. И хотя я не преподавал, мое жалованье увеличивалось каждые два-три месяца, благодаря надбавке на инфляцию. Так продолжалось до октября 1946 года, когда министерство просвещения наконец собралось отправить уведомление о моем увольнении. Я был рад этой субсидии, пока мне ее платили, потому что в те дни наша компания не отличалась еще финансовыми успехами.

В августе 1946 года универмаг «Сирокия» было решено восстановить, и нас уведомили о том, что в этом здании для нас не будет места. Мы временно переехали в другое помещение, в Китидзёдзи, один из старых районов Токио. Впрочем, оно не удовлетворяло нас. Наконец мы обосновались в очень дешевой полуразрушенной деревянной лачуге на Готэняме, холме, когда-то славившемся красотой цветущих вишен, в Синагаве, на южной окраине города. Холм Готэняма был укреплен как часть оборонительных сооружений Токийского залива еще в 1853 году. Правда, когда мы холодным днем в январе 1947 года переехали в наш видавший виды старый дом, Готэняма ничем не напоминал крепость; повсюду вокруг нас можно было видеть доказательства нашего поражения. Куда бы мы ни бросали взгляд, везде замечали большой ущерб, причиненный бомбардировками. Крыша протекала, и порой нам приходилось открывать зонтики над нашими столами. И хотя мы жили далеко от городского центра, мы были здесь в большей независимости и у нас было больше места, чем в здании универмага,

Чтобы пробраться в помещение, где расположилась компания «Токио цусин когё», надо было пригнувшись пройти под бельевой веревкой, на которой соседи время от времени развешивали детские пеленки, чтобы высушить их на ветру. Когда родственники навещали меня, их настолько потрясали жалкие условия, в которых я находился, что они думали, что я стал анархистом, и сообщили об этом моей матери. Они не могли себе представить, что, хотя я предпочел работу в таком месте обеспеченной жизни в Нагое в качестве сына президента давно известной компании, я не был радикалом.

Когда мы искали, какой товар нам производить, Ибуке часто предлагали, чтобы мы начали выпускать радиоприемники — в Японии все еще был большой спрос на радиоприемники, а не только на коротковолновые приставки, но Ибука непреклонно отказывался от этого. Он объяснял это тем, что крупные компании очень быстро оправятся после войны и сначала станут использовать свои компоненты в собственных товарах, а потом будут продавать детали другим. Кроме того, они, вполне естественно, будут держать в тайне новейшую технологию, пытаясь как можно дольше сохранять свое преимущество над другими конкурентами. Мы с Ибукой часто говорили о том, что наша новая компания должна стать новатором, «мозговым трестом», который будет оригинальными способами производить новейшие техноемкие товары. Простое производство радиоприемников не соответствовало нашему представлению о путях достижения этих идеалов.

Мы провели самостоятельное ненаучное обследование быта уцелевших японских семей. Компания продала уже довольно много коротковолновых приставок к средневолновым радиоприемникам, которые многие японцы бережно хранили всю войну, и вот теперь мы обнаружили, что в домах сохранилось довольно много вышедших из строя проигрывателей. Во время войны достать новые двигатели и магнитные звукосниматели было невозможно, поэтому стало ясно, что есть рынок для деталей, необходимых для починки и совершенствования старых проигрывателей военного и довоенного образца. Появлялись пластинки с новыми популярными американскими свингами и джазом, и люди жаждали их иметь. Американцы привозили с собой свою музыку, и в период оккупации начался процесс распространения в Японии информации о США и о том, как живет американский народ. Оккупационные власти взяли радиостанции в свои руки после запрета военных лет, и английский язык, запрещенный во время войны, вновь можно было преподавать в школах и использовать его в радиопередачах. После столь долгих лет подавления мысли и военной диктатуры насаждавшиеся идеи демократии, свободы личности и равенства падали на плодородную почву.

Во время оккупации все было дефицитом и всем приходилось пользоваться «черным рынком». Нашей новой компании — официально мы зарегистрировали «Токио цусин когё» 7 мая 1946 года — удалось купить небольшой, бывший длительное время в эксплуатации грузовичок «Датсун», который стоил в пересчете около ста долларов. Оказалось, что только Ибука и я, два старших руководителя компании, имели водительские права, поэтому нам приходилось доставлять наш товар, а также ездить за покупками и привозить на фабрику детали и материалы. Мы выполняли нашу работу «управляющих», помогали грузить товары для доставки, заводили мотор, развозили товары и были на посылках.

На улицах Токио в то время царили хаос, шум, гарь и зловоние. Бензин был в дефиците и стоил очень дорого. Многие легковые автомобили, грузовики и автобусы оказались переделанными, ведь надо было использовать в качестве горючего отходы нефти, древесный уголь и другие виды твердого топлива, включая мусор и угольную пыль. После войны они все еще были в эксплуатации. На улицах случалось видеть даже повозки, запряженные ослами. Нам всегда удавалось доставать бензин для нашего грузовика всеми законными и незаконными средствами. Множество американских солдат продавали бензин, перекачивая его из своих «джипов» и грузовиков, некоторые даже продавали его бочками. Военные власти попытались положить этому конец, подмешивая в бензин красную краску. Дороги время от времени перекрывались. Военная полиция останавливала машины и полицейский вставлял длинную стеклянную трубочку в бензобак, затыкал ее пальцем и вытаскивал ее, чтобы проверить на цвет. Если он оказывался красным, приходилось долго объясняться. Постепенно полиция вылавливала все меньше и меньше людей, потому что хитрые японцы обнаружили, что можно отфильтровать красную краску с помощью угля, и занялись выгодным делом «отмывки» бензина, купленного на «черном рынке».

Мы знали, что крупные электротехнические компании не проявляют интереса к производству запасных деталей. Они делали и продавали новые проигрыватели. И хотя производство деталей, безусловно, не было тем идеальным делом, которое было связано с новейшей технологией и к которому мы шли, Ибука знал, что делает. В те дни не было двигателей и звукоснимателей лучше наших и они позволяли компании сводить концы с концами в финансовом отношении. С деньгами было очень туго, и строгие меры борьбы с инфляцией создавали для нас проблемы, потому что значительная часть денег, находившихся в обращении, была заморожена. Власти ограничивали денежную сумму, которую разрешалось взять в банке отдельному гражданину или компании. Это и послужило первоначальной причиной привлечения всех сотрудников к работе над электрогрелками — надо было что-то продавать непосредственно населению, чтобы получить наличные.

Но Ибука поставил своей целью производить совершенно новые потребительские товары — не просто совершенствовать то, что было на довоенном рынке, а сделать что-то совершенно новое для Японии, устройство для записи на магнитную проволоку. Мы видели проволочные магнитофоны, сделанные в Германии, а в Университете Тохоку на севере Японии проводились научные исследования по выпуску специальной стальной проволоки для таких устройств. Ученые уже разработали в своих лабораториях прекрасную новую технологию намагничивания стали.

Ибука узнал, что компания «Сумитомо металз» может производить нужный нам сорт стальной проволоки, специальную проволоку диаметром ровно 0,1 мм, которую было очень трудно делать. Ибука поехал в Осаку для переговоров с «Сумитомо» о производстве проволоки для нового магнитофона, но компания не проявила интереса к этому заказу. Ибука представлял новую небольшую компанию, желавшую получить новейший продукт, производство которого дорого стоит и который нужен только одному заказчику. Другие компании, которые могли производить такую проволоку, реагировали точно так же. Но как это иногда случается, их отказ обернулся для нас благом. Мы не смогли производить проволочный магнитофон, что нас огорчило. Но зато в будущем нам предстояло производить другое, гораздо лучшее звукозаписывающее устройство — современный магнитофон, хотя в то время мы этого еще не знали.

Оккупационные власти взяли в свои руки Японскую радиовещательную компанию НХК, японский аналог Би-би-си. Им нужно было новое техническое оборудование, например микшеры и другая аппаратура для студий и радиовещания, с которой Ибука был знаком. Ибука подал заявку на контракт на производство большого микшера для НХК, и ведавший этими делами американский офицер, бригадный генерал, пришел в нашу лачугу на Готэняме, чтобы ознакомиться с этим неизвестным заводом и его администрацией, а также обсудить технические характеристики. Друг Ибуки, Сигэо Сима, отвечал за ликвидацию военного ущерба, причиненного технике НХК, и Сима рекомендовал предоставить контракт Ибуке. Сима приехал к нам вместе с генералом, совершавшим инспекционную поездку, но когда генерал увидел наш цех, он был поражен его примитивностью и покачал головой. Он не мог понять, почему представитель НХК рекомендует эту маленькую неизвестную компанию, работающую в столь примитивных условиях. Друг Ибуки мог лишь просить генерала довериться его мнению — и в конце концов генерала убедили принять эту рекомендацию. Но последний был так обеспокоен, увидев ужасное здание, в котором мы находились, что велел нам расставить повсюду ведра с песком и водой на случай пожара.

Когда заказанное оборудование было доставлено в контору НХК, находившуюся тогда всего в полумиле от штаба генерала Макартура в центре Токио, все восхищались его качеством, особенно тот недоверчивый генерал, который все еще не мог понять, как новая небольшая компания может изготовлять на временной фабрике такой техноемкий продукт. Все нас поздравляли и улыбались нам, генерал был весьма доволен. Я думаю, что мы получили новые заказы от радиослужбы американских вооруженных сил и от дальневосточной воздушной армии благодаря тому, что мы завоевали доверие, продемонстрировав качество нашей работы при выполнении первого заказа.

Когда Ибука доставил в НХК микшер и принимал поздравления, он увидел в одном из кабинетов магнитофон «Вилкокс гэй» американского производства, первый ленточный магнитофон, знакомый ему. Быстро осмотрев его, он принял решение. Проволочный магнитофон, который он пытался сконструировать, не шел ни в какое сравнение с этим магнитофоном. У проволочного магнитофона, какой бы замечательной ни была его идея, были явные недостатки. Во-первых, чтобы добиться приличной точности воспроизведения звука, проволока должна была проходить через звукозаписывающую и звуковоспроизводящую головки на большой скорости, а это означало, что надо было иметь очень много проволоки на больших катушках. На катушки же можно было намотать лишь весьма ограниченное количество проволоки, поэтому следовало иметь либо чрезвычайно тонкую проволоку, либо громадные катушки. Что еще хуже, исправить запись на проволоке было просто невозможно. Все записи должны были быть совершенными. Если вы намеревались изменить какую-то часть записи, вам нужно было записать ее снова, точно синхронизируя ее с тем, что уже было записано на проволоку, а это сделать оказывалось исключительно трудно.

С первого взгляда на новый магнитофон стало ясно, что с лентой работать гораздо легче. В отличие от проволоки склеивать ленту было легко и просто, поэтому изменения можно было записывать отдельно и вставлять в любое нужное место. На довольно небольшой бобине помещалось большое количество ленты. Преимуществом было и то, что точность воспроизведения звукозаписи на магнитной ленте была выше, чем у проволочных магнитофонов. Мы читали отдельные материалы о записи на магнитную ленту, изобретенную в Германии. Действительно. во время войны немцы использовали магнитную ленту для передач многих своих пропагандистских программ, длившихся часами. Компания «Ампекс» в США одной из первых занялась этим новым делом сразу после войны, приступив к производству самих магнитофонов. Основным же производителем ленты стала компания «Миннесота майнинг энд мэныофэкчуринг», которую теперь называют «ЗМ компани» (МММ). Технология развивалась и совершенствовалась. Именно такую аппаратуру, а не проволочные магнитофоны, и должна была производить, по мнению Ибуки, наша компания.

К этому времени Ибука уже расписал так много товаров, которые мы могли бы производить, что его коллегам и особенно бухгалтеру это уже стало надоедать. Он знал, что ему будет трудно завоевать доверие. Он решил сконструировать новый магнитофон для Японии, и ему надо было убедить своих коллег, а также нашего прижимистого казначея в жизнеспособности этой идеи. Ибука побеседовал с американским офицером в НХК и попросил разрешения взять ненадолго магнитофон, чтобы показать его своим сотрудникам. Офицер долго не решался, но в конце концов согласился лично доставить магнитофон в компанию, чтобы продемонстрировать его. Все мы столпились вокруг магнитофона. Но вот показ модели окончен. Мы все были убеждены в том, что это стоящий для компании проект. Да, все, за исключением нашего бухгалтера Юнити Хасегавы, человека, которого мой отец отправил к нам из своей семейной компании, чтобы он помогал нам держать в порядке финансовые дела нашей маленькой фирмы.

Хасегава и Судзабуро Татикава, главный управляющий нашей компании, холодным и критическим взором наблюдали за всем, что мы делали, и считали, что новая идея потребует слишком больших затрат и не сулит успеха. Они были против того, чтобы мы вкладывали деньги в научно-исследовательские и опытно-конструкторские разработки этого проекта. Новая идея создания ленточного магнитофона воодушевила нас с Ибукой: мы были твердо уверены в том, что это — наш проект. Поэтому мы решили насесть на Хасегаву и обратить его в нашу веру. Мы пригласили его пообедать в ресторане на «черном рынке», где устроили великолепный пир, довершив его пивом, которое тогда было редкостью. Мы ели и пили до глубокой ночи. Мы рассказали ему все о достоинствах ленточного магнитофона, о том, что это будет революция целой отрасли промышленности и что мы могли бы вступить в эту новую область первыми и победить всех медленно шедших конкурентов из гигантских компаний, если сразу же приступим к делу, но что мы должны действовать разумно и прочно стоять на ногах. Мы, по-видимому, здорово разрекламировали ему наши планы, потому что он прямо там на сытый желудок одобрил наш проект. Отныне дорога перед нами была открыта. Но это нам только казалось. Мы вскоре поняли, что наша главная беда в том, что мы совершенно не знаем, как делать самую важную часть этой системы, звукозаписывающую ленту. Лента была сердцем нового проекта, и именно лента была для нас загадкой. Благодаря нашим прежним работам над проволочными магнитофонами мы чувствовали себя вполне уверенно в том, что касалось механических или электронных компонентов нового магнитофона. Но сама лента представляла совсем иную проблему. Никто в Японии не имел никакого опыта работы с магнитной лентой, а импортировать ее мы не могли, поэтому мы понимали, что нам придется производить собственную ленту. Наша стратегия с самого начала заключалась в том, чтобы не только производить магнитофоны, но также делать и продавать звукозаписывающую ленту. Мы хорошо знали, что те, кто купит магнитофон, образуют постоянный рынок и для ленты. Если мы будем продавать магнитофоны без ленты, мы сами отдадим выгодное дело в руки наших будущих конкурентов.

Наша первая и самая трудная проблема состояла в том, чтобы достать или сделать самим исходный материал. У нас не было пластиков. У нас был только целлофан. Но нам было известно, что он не годится, мы были вынуждены брать то, что можно было достать. Ибука, я и блестящий молодой инженер Нобутоси Кихара работали одной бригадой, разрезая целлофан на длинные полосы шириной в четверть дюйма и покрывая их различными экспериментальными материалами. Вскоре нам стало ясно, что из этого ничего не выйдет, поскольку даже самые лучшие и самые прочные сорта целлофана можно было прогонять через лентопротяжный механизм только один-два раза, после чего лента растягивалась, безнадежно теряя форму, что искажало звук. Мы наняли химиков, чтобы они придумали способ сделать целлофан более упругим, но это тоже не дало никаких результатов. Мы попробовали более плотный целлофан. Безуспешно. Наконец, я спросил своего двоюродного брата Горо Кодеру, работавшего в компании «Хонсю пэйпер», можно ли производить очень прочную, очень тонкую и очень гладкую крафт-бумагу, которая могла бы служить основой для нашей ленты. Он ответил, что, по его мнению, стоит попробовать, и вскоре принес нам бумагу очень хорошего качества, и вот мы, вооружившись бритвами, опять принялись за работу.

Найти хороший магнитный материал для покрытия ленты в то время дефицитов было почти невозможно. Теперь даже мне все это кажется невероятным, но те первые ленты Кихара, Ибука и я делали вручную. Мы нарезали достаточное для небольшой катушки количество ленты. Склеенную длинную полосу разложили на полу лаборатории. Наши первые попытки достать необходимый магнитный материал закончились неудачей. Исходные материалы не годились, потому что магниты, которые мы стирали в порошок, были слишком мощными. Для нашей ленты нам нужен был только слабый магнитный материал. В своих поисках Кихара натолкнулся на оксалат железа, который при сжигании превращается в окисел железа. Это было как раз то, что надо. Но где его достать? Я схватил Кихару, и мы пошли в тот район Токио, где находились фармацевты-оптовики, и там действительно нашелся только один магазин, который торговал этим химикалием. Мы купили две бутылки оксалата железа и принесли их в лабораторию. У нас не было электрической печи, чтобы накалить эту соль, поэтому мы достали сковородку и, помешивая соль деревянной ложкой, жарили ее до тех пор, пока она не стала сначала коричневой, а затем черной. Коричневое вещество было окислом железа, а черное — тетраокислом. Кихара очень ловко определял цвет порошка и ссыпал его со сковороды как раз тогда, когда он приобретал нужный цвет. Мы смешивали его с чистым японским лаком, чтобы получить нужную консистенцию, позволявшую наносить состав на ленту с помощью пульверизатора. Но с пульверизатором ничего не получалось, поэтому мы испробовали все возможные средства и кончили тем, что стали наносить покрытие вручную тонкими кистями, сделанными из мягкой щетины с брюшка енота. К нашему удивлению, мы обнаружили, что это дало самые лучшие результаты.

Эти первые бумажные ленты были, конечно, ужасными. Ибука говорил, что качество было настолько плохим, что едва можно было расслышать слова «моси-моси» — так японцы приветствуют друг друга по телефону. Но мы были горды этим. В то время на нас работали сорок пять человек и более трети из них были выпускники колледжей. Специалисты с головой составляли среди нас большинство, но мы не могли произвести высококачественный продукт, который нам был необходим, не имея пластика для ленты. Когда мы сумели достать пластик, мы разработали собственную технологию ее применения. Технология у нас была готова, и мы скоро вышли с лентой на рынок. (Ибука так активно стремился закрепить свои позиции на рынке магнитной ленты, что нам пришлось вложить много дополнительных усилий в это дело, и несколько лет спустя, в ноябре 1965 года, он, как и все мы, испытал удовлетворение, когда ИБМ предпочла нашу ленту для запоминающего устройства в своих компьютерах. Когда наша компания начала снабжать компанию ИБМ технологией для производства магнитной ленты, установила там свою аппаратуру и направила на предприятие ИБМ в Боулдере, штат Колорадо, своих технических специалистов, это стало волнующим событием для всех нас.)

В те первые дни от ленты зависела судьба нашего предприятия. Что касается самой аппаратуры, то мы усовершенствовали механизм магнитофона до современного уровня. Магнитофон, который мы создали в 1950 году, был громоздким и тяжелым, но он, по нашему убеждению, прекрасно работал, и я был абсолютно уверен в том, что после всех наших трудов мы наконец на пути к грандиозному успеху. Когда наш магнитофон был готов для. продажи, мы не сомневались в том, что стоит только потребителям увидеть и услышать его, как они сразу же завалят нас заказами.

Нас ждало горькое разочарование. Магнитофон был настолько новым товаром для Японии, что почти никто не знал, что это такое, а большинство тех, кто все же знал, что такое магнитофон, не представляли, зачем его покупать. Люди не испытывали в нем никакой необходимости. Мы не могли его продать.

Оглядываясь назад с позиций сегодняшнего дня, я довольно четко осознаю, в чем состояли некоторые из других наших проблем. Первый большой магнитофон, имевший форму ящика, весил 35 килограммов, и мы установили на него цену в 170 тысяч иен. В период оккупации, когда новая иена официально котировалась по курсу 360 иен за 1 доллар, это была в Японии большая сумма. Мало у кого в Японии было так много денег, чтобы потратить их на вещь, которая неизвестно на что может пригодиться. (В те дни выпускник университета, работавший в промышленности, зарабатывал меньше 10 тысяч иен в месяц.) Мы произвели пятьдесят таких магнитофонов для рынка, который, по-видимому, не существовал. Ни Ибука, ни я не имели ни настоящей подготовки в области сбыта, ни какого-либо реального опыта в производстве потребительских товаров или в их продаже. Ибука производил товары только по государственным заказам или для радиовещания, если не считать его первые коротковолновые радиоприставки и запасные части для проигрывателей. Я вообще еще ничего не делал для продажи. И хотя я в детстве прошел у моего отца хорошую подготовку в области менеджмента, которую я смог использовать во время службы на флоте, у меня не было никакого опыта в области планирования сбыта или умения торговать. Ни Ибука, ни я никогда не задумывались над тем, существует ли какая-нибудь потребность в этой аппаратуре. Ибука был твердо убежден в том, что все, что мы должны делать, это производить хорошие товары, заказы будут. Я был с ним полностью согласен. Нам был преподнесен хороший урок.

Мы были инженерами и мечтали о большом успехе. Мы полагали, что, сделав уникальный товар, мы, конечно, разбогатеем. Я был преисполнен решимости обеспечить успех этому магнитофону. Когда он был готов, я демонстрировал его каждый день повсюду, где мне удавалось находить аудиторию. Я показывал его фирмам, университетам. Я каждый день брал его в грузовик, возил его друзьям и записывал их голоса, когда они говорили или пели. Я выступал в роли затейника, устанавливая магнитофон, записывая голоса людей и воспроизводя их вновь к их восторгу и удивлению. Магнитофон всем нравился, но никто не хотел его покупать. Все они на разные лады говорили одно и то же: «Это забава, но для игрушки эта вещь слишком дорого стоит».

Тогда я понял, что для того, чтобы дело пошло, недостаточно иметь уникальную технологию и возможность производить уникальную продукцию. Вы должны продать свой товар, а для этого надо показать потенциальному покупателю реальную ценность того, что вы продаете. Я вдруг осознал, что мне придется стать продавцом нашей маленькой компании. Нам повезло, что у нас был такой гений, как Ибука, который мог полностью сосредоточиться на разработке и производстве нового товара, в то время как я занялся проблемами сбыта нашей фирмы.

Счастливый случай помог мне увидеть свет. Я все еще старался понять, в чем была ошибка, из-за которой наши попытки продать магнитофоны оказались безуспешными. Однажды я случайно проходил мимо антикварной лавки в Токио, недалеко от моего дома. Я не очень интересовался антиквариатом и не мог тогда оценивать стоимость антикварных вещей. Когда я остановился там, рассматривая эти предметы старины и удивляясь их высоким ценам, я увидел человека, который покупал старинную вазу. Без колебаний он вытащил бумажник и передал антиквару большую пачку банкнот. Цена была выше, чем мы просили за наш магнитофон. Почему, думал я, люди платят так много денег за старый предмет, не имеющий практической ценности, а такое новое и важное изобретение, как наш магнитофон, не может привлечь покупателей? Мне казалось вполне очевидным, что ценность магнитофона гораздо выше ценности любого антикварного предмета, потому что он может обогатить жизнь многих людей, которые смогут им пользоваться. Мало кто может оценить изящные контуры вазы, но едва ли много людей захотят взять в руки такой дорогой предмет из страха его разбить. Наш же магнитофон может служить сотням и даже тысячам людей, он может занять и развлечь их, может учить их и помогать им в процессе самосовершенствования. Лично у меня не было никаких сомнений — магнитофон более выгодная покупка, — но я понимал, что ваза имеет субъективную ценность для коллекционера антикварных вещей и что у него были собственные веские причины, побуждавшие вкладывать так много денег в такой предмет. Некоторые из моих предков, как впоследствии и я, делали то же самое. Но в тот момент я понял, что, если мы хотим продать наши магнитофоны, мы должны установить круг людей и организаций, которые, по всей вероятности, поймут ценность нашего товара.

Мы, или скорее Тамон Маэда, заметили, что в начале послевоенного периода не хватало стенографистов, потому что многие, недоучившись, были брошены на военные работы. Пока эта нехватка существовала, японские суды старались обходиться очень небольшим числом перегруженных работой стенографистов, работавших там. С помощью Маэды нам удалось продемонстрировать наш аппарат в Верховном суде Японии — и мы чуть не в один миг продали двадцать магнитофонов! Эти люди без труда поняли, каково практическое применение нашего изобретения. Они сразу же увидели ценность магнитофона. Для них он не был игрушкой.

Мне казалось логичным шагом после судов пойти в японские школы. На одном из многочисленных совещаний, которые мы проводили по вопросу о продаже, Ибука указал нам на то, что в системе японского образования центральное место по традиции занимают чтение, письмо и счет. Но американцы, которые пришли в конце войны, понимали, что словесное общение и аудиовизуальное обучение имеют очень большое значение. И вот японское министерство просвещения последовало их примеру. Но в Японии было мало учебных пособий, лишь несколько 16-миллиметровых фильмов на английском языке, от которых было просто мало проку, потому что в годы войны английский язык и его преподавание были запрещены. В результате того мало кто из преподавателей обладал достаточным знанием языка, чтобы понимать эти фильмы. Тем более их не могли понимать учащиеся. Идея использования магнитофонов для проигрывания магнитофонных лент с записью речи на иностранном языке и затем применения их для практики была быстро усвоена и вскоре распространилась на школы всей страны. Все префектуры в Японии открыли свои киноцентры, но все материалы были на английском языке. Надо было найти способ дать учебный текст на японском языке. Логическим средством для этого стали магнитофоны.

Мы понимали, что если обучение будет идти на уровне префектур, то каждой школе вскоре потребуется магнитофон. Ибука обнаружил, что у школ есть средства для приобретения такого оборудования, поэтому мы попробовали спроектировать магнитофоны меньших размеров специально для школ, на которые мы могли бы установить доступные для школ цены. Нашей первой удачей стал магнитофон средних размеров, больше, чем чемодан «дипломат», но меньше дорожного чемодана. Мы назвали его магнитофоном типа «Н». Это был простой — с одной скоростью 7,5 дюйма в секунду — и прочный аппарат. В качестве свадебного подарка коллеги подарили моей невесте Иосико и мне в 1951 году первую производственную модель магнитофона, которая шла под индексом «Н».

Мы начали производить портативные магнитофоны с более интересным дизайном и стали обретать уверенность. Наша компания начала расширяться, и мы переехали в соседний, более солидный дом на Готеняме. Новые идеи наконец стали завоевывать признание, некоторые из них, быть может, слишком активно, но Япония создавала новое общество, она не перестраивала старое.

Когда мы созрели, мы вскоре ввязались в войну нового типа, многому научившую меня в деле международного бизнеса, которым нам предстояло заняться. Чтобы получить высококачественную запись на пленках наших магнитофонов, мы использовали систему высокочастотного подмагничивания переменным током, запатентованную доктором Кэндзо Нагаи. Эта система размагничивала пленку перед тем, как она достигала звукозаписывающей головки, подавала переменный ток в записываемый сигнал, и в результате в звукозаписи было гораздо меньше шумов и искажений, чем раньше с системами подмагничивания постоянным током. Мы были настолько преданы прогрессу техники звукозаписи, что решили купить патент, принадлежавший тогда компании «Анрицу электрик», которая в то время, как и сейчас, была филиалом «Ниппон электрик компани», известной как НЭК. Мы не могли себе позволить купить весь патент полностью, но купили в 1949 году половину этого патента, разделив его с НЭК. Доктор Нагаи зарегистрировал этот патент в Японии, и позднее мы узнали, что он также подавал заявку на патент в США перед самым началом войны, в декабре 1941 года, а несколько раньше, в том же году, он послал данные о своем изобретении в Библиотеку американского конгресса и другие места. Как я догадываюсь, его патент так и не был зарегистрирован в США, так как было трудно выбрать менее подходящий для этого момент. Впрочем, заинтересованные лица в США могли ознакомиться с его научными работами.

Когда мы купили этот патент, мы разослали письма производителям магнитофонов во всем мире, информируя их о том, что у нас есть патент на систему подмагничивания переменным током, и предлагая лицензию на нее. Мы также уведомили их о том, что, если они захотят продавать в Японии магнитофоны, в которых используется наша система, им придется купить у нас лицензию. Мы получили ответные письма от нескольких компаний, сообщавших, что они не собираются продавать магнитофоны в Японии и поэтому не видят никакого смысла в приобретении у нас лицензии. Мы знали, что эта система используется за рубежом производителями, не имеющими на нее лицензии, но мы не видели никакой возможности бороться с этим. Однажды офицер из департамента по патентам в штабе военного командования позвонил Ибуке и сказал, что хочет его видеть. В те дни, если вас вызывали в штаб военного командования, у вас были все основания бояться, как бы вас не посадили в тюрьму за нарушения, о которых вы, быть может, даже не знаете, или за какие-то проступки в прошлом. Ибука был так встревожен, что даже позвонил своей жене и сообщил ей об этом вызове, только чтобы ее подготовить. Он взял с собой Маэду в качестве переводчика. Офицер хотел знать все, что связано с нашей претензией на патент. Ибука был настолько дальновиден, что принес с собой все документы, касающиеся нашего приобретения патента, которые ему удалось собрать. По мере того как офицер рассматривал эти документы, напряжение нарастало, и когда он просмотрел все, он откинулся назад и с улыбкой подтвердил, что с патентом, по-видимому, все в порядке. Вокруг все заулыбались, испытывая облегчение, и офицер с радостью закончил дело, угостив нас кофе.

Вскоре после этого мы узнали, что токийская компания «Балком трейдинг компани» импортирует из США магнитофоны, и мы послали ей письмо, предупреждая о нашей лицензии на систему звукозаписи, используемую в этих магнитофонах. Она оставила его без внимания, и поэтому мы решили обратиться в суд с просьбой вынести постановление против этой торговой компании. Это было важным решением для нас, потому что в японских судах истец, подающий гражданский иск, должен платить большую и безвозвратную регистрационную пошлину, начисляемую в зависимости от денежной суммы, за которую он судится. Это один из способов отбить охоту к легкомысленным судебным искам. Если мы принимаем решение обратиться в суд, нам придется вложить в это очень большие средства. Но мы были достаточно смелыми и уверенными в правоте нашего дела. Кроме того, наш патент получил теперь, если на то пошло, подтверждение оккупационных властей.

Суд выслушал наши доводы и принял соответствующее постановление. Вместе с соответствующими чиновниками мы пошли на таможенный склад и смело опечатали дверь, запретив компании «Балком» брать оттуда свои магнитофоны до тех пор, пока вопрос не будет решен. Местные газеты сочли это прекрасным материалом — и он стал сенсацией. Газеты видели в этом редкий случай проявления независимости Японии — маленькая японская компания открыто бросает вызов крупным американским производителям. Сотрудники «Балком», разумеется, были разъярены, потому что они передали наше заявление производителю в США, а он ответил, что компания купила лицензию на свою систему у компании «Армор рисерч», имеющей собственный патент на систему подмагничивания переменным полем.

Все были рассержены. «Армор рисерч» направила в Японию своего юриста Дональда Симпсона. Это была моя первая в жизни встреча с американским юристом, и он произвел большое впечатление на меня как сильный соперник. Но мы доказали, что перевод работы доктора Нагаи на английский язык имелся в США до того, как «Армор рисерч» передала свой патент. Если бы систему доктора Нагаи можно было считать общеизвестной, то система подмагничивания переменным током в США, по-видимому, стала бы общественным достоянием и, наверное, не заслуживала бы больше никакого патента. Я угрожал, что поеду в США и добьюсь, что патент компании «Армор рисерч» объявят недействительным. На самом деле я не знал, как этого добиться. Но им это, должно быть, показалось возможным, потому что, когда мы представили наши доводы, они признали патент доктора Нагаи законным. Этот спор тянулся три года, и наша победа в марте 1954 года означала, что все проданные в Японии магнитофоны с системой подмагничивания переменным током, даже огромный магнитофон «Ампекс», проданный одной радиостанции, будут давать нам доход. Я подписал соглашение о том, что мы не будем больше подвергать нападкам «Армор рисерч». Мы получили право использовать патент «Армор рисерч» в США, и поэтому мы могли экспортировать в США, не покупая лицензию. Более того, мы могли продавать сублицензию на нашу технологию другим японским производителям, и, если бы они захотели экспортировать свой товар в США, мы получили бы половину стоимости лицензии. Мы сохраняли эти права в течение многих лет. Это были мои первые переговоры с американцами, и они закончились так хорошо, что я почувствовал уверенность в будущем. Ах да, позднее я взял Дональда Симпсона к нам на работу.

Идея создания международного рынка для «Токио цусин когё» с самого начала занимала нас, и мне с Ибукой неизбежно надо было отправиться в дорогу. В 1952 году торговля магнитофонами шла прекрасно, и Ибука решил съездить в США, чтобы посмотреть, как используются магнитофоны, и побольше узнать о производстве самой ленты. Он практически не говорил по-английски, но все же ему удалось поездить по стране и многое увидеть. Поездка его разочаровала, потому что, хотя он нашел несколько лингафонных кабинетов, использующих магнитофоны, он видел, что мы используем их в наших школах шире, чем американцы в США. Ибука был разочарован также тем, что ни один из производителей магнитной ленты не пустил гостей на свои заводы. Но эта поездка оказалась для нас очень выгодной. В 1948 году мы оба читали о работе Уильяма Шокли и других сотрудников «Белл лэборэтриз» в бюллетене «Белл лэборэтри рекорд» и с тех пор проявляли большой интерес к их открытиям. В тот год в американской и прочей печати стали появляться небольшие статьи об изобретении «Белл лэборэтриз» под названием «транзистор», и во время своей поездки Ибука прежде всего узнал, что вскоре можно будет приобрести лицензию на эту замечательную техническую новинку. Он начал строить планы.

Этот твердотельный прибор был совершенно новым для нас, и, для того чтобы узнать что-то о нем, а также решить, что мы можем с ним делать, одного-двух инженеров-электронщиков было мало. Во время одной из бессонных ночей в шумном номере в старом нью-йоркском отеле «Тафт» близ площади Таймс-сквер Ибука подумал о том, что в нашей компании теперь работали около ста двадцати человек, примерно треть из них инженеры с высшим образованием — специалисты по электронике, металлургии, химии, механике, — и разработка транзисторов для наших целей потребовала бы всего их мастерства. Он тогда еще не знал, что мы станем делать с транзисторами, когда наладим технологию их производства, но его вдохновлял технический прогресс, который привел к рождению этого транзистора. На следующий день Ибука попытался получить интервью у руководителя патентной службы компании «Уэстерн электрик», так как «Уэстерн электрик» была держателем патентов «Белл лэборэтриз», правда, ему ответили, что этот человек слишком занят, чтобы встретиться с ним, поэтому он попросил одного из своих друзей, Сидо Ямаду, который жил в Нью-Йорке и работал в одной японской торговой компании, навести некоторые справки. После того Ибука возвратился на родину.

Я должен подчеркнуть, что транзистор, который производился в те годы, не был товаром, на который мы могли купить лицензию и производить или использовать его в готовом виде. Этот чудесный прибор был важным шагом вперед в электронной технологии, но он мог только регулировать звуковые частоты. Было даже так, что когда я годом позже подписал наконец соглашение о патенте, представители «Уэстерн электрик» говорили мне, что если мы хотим использовать транзисторы в потребительских товарах, то их можно устанавливать только на слуховые аппараты. В те дни транзисторов для радиоприемников еще не существовало. Рынок слуховых аппаратов, который был весьма ограничен, нас, конечно, не интересовал. Мы хотели производить товары, которые могли бы использовать все, и у нас были планы посадить наших ученых и технических специалистов за разработку собственных высокочастотных транзисторов для радиоприемников.

Мы начали думать о том, какие радиоприемники мы могли бы производить с тразисторами. В то время в области радио начала формироваться новая международная тенденция. В моду вскоре вошел новый оборот: «высокая точность звуковоспроизведения». Люди стали придавать большое значение чистоте звука, точному звуковоспроизведению или, во всяком случае, воспроизведению звуков, интересному с акустической точки зрения. Некоторые из первых фанатиков звукозаписи стали покупать ленты с записью шипения и гудков паровозов, рева взлетающих самолетов, цоканья копыт лошадей, звуков полицейских машин, выстрелов из старых ружей и всевозможных других звуковых эффектов, демонстрировавших возможности новых систем. Акустические системы увеличивались, звук становился громче, а в язык входили новые слова: «громкоговоритель для воспроизведения нижних и верхних звуковых частот», «искажения», «обратная связь». Считалось, что усилители, в которых используется множество радиоламп, дают самый чистый звук. Мы решили создать транзистор, который заменил бы громоздкие, сильно нагревающиеся и ненадежные радиолампы. Это позволило бы нам не только осуществить миниатюризацию электронных приборов, но и уменьшить потребление энергии. Мы считали, что, если нам удастся изобрести транзистор, который мог бы генерировать достаточно высокую частоту, мы сумели бы создать крохотный радиоприемник, работающий на батарейках. Мы надеялись добиться точного воспроизведения звука при минимальном использовании энергии.

Миниатюризация и компактность всегда импонировали японцам. Наши коробки можно вставлять друг в друга, у нас складные веера, наши картины сворачиваются в аккуратные свитки; ширмы с художественным изображением целого города можно аккуратно сложить и спрятать или же расставить для нашего удовольствия, развлечения и воспитания, а то и просто для того, чтобы перегородить комнату. И мы поставили своей целью создать радиоприемник, достаточно маленький для того, чтобы поместиться в кармане. Не просто портативный, а «карманный». Компания РКП еще перед войной начала производить портативные радиоприемники средних размеров, работавшие на маленьких радиолампах, но половину пространства в них занимала дорогостоящая батарейка, работавшая лишь около четырех часов. Транзисторы могли бы решить проблему энергообеспечения и уменьшения габаритов.

Мы все горели желанием начать работу над транзистором, и когда пришло известие о том, что можно купить патент на эту технологию, я в 1953 году отправился в Нью-Йорк, чтобы завершить эту сделку. Я также хотел посмотреть мир и выяснить, какое место могла бы занять наша новая компания. Поэтому после завершения дел в Нью-Йорке я планировал посетить Европу. Я был очень взволнован, когда поднимался на борт «Стратокрузера» в токийском аэропорту Ханэда с маленьким чемоданчиком в руке и с сумкой через плечо.

Теперь я должен признать, что вначале меня подавили сами масштабы США. Все было таким огромным, расстояния были так велики, открытые пространства столь обширны, а регионы страны так сильно отличались друг от друга. Мне казалось невозможным продавать здесь наши товары. Эта страна просто угнетала меня. Экономика США процветала, и казалось, что в этой стране есть все.

Когда я послал Ибуке по почте соглашение о патенте, заключенное с «Уэстерн электрик», я почувствовал уверенность в своих силах. Но в то время в Японии существовал очень строгий валютный контроль, и чтобы перевести из нашей страны первоначальную плату за патент на транзистор в размере 25 тысяч долларов, нам надо было получить одобрение министерства внешней торговли и промышленности. Транзистор был новым делом, а иностранной валюты в Японии, которая тогда только начинала ускорять темпы послевоенного восстановления, было так мало, что чиновники из министерства не могли понять, зачем нужно это устройство, и не спешили давать разрешение. Кроме того, министерство внешней торговли и промышленности полагало, что такой маленькой компании, как «Тоцуко» (как нас называли), не по плечу столь большое дело, как освоение новейшей техники. И действительно, вначале они были непреклонны в своем отказе. Ибука красноречиво рассказывал о возможностях применения этого малоизвестного изобретения, но, чтобы убедить бюрократов, ему потребовалось шесть месяцев. Министерство внешней торговли и промышленности не было таким уж щедрым благодетелем японской электронной промышленности, как, по-видимому, полагают некоторые критики.

Пока министерство рассматривало нашу просьбу, я путешествовал. Я вылетел в Европу, где побывал во многих компаниях и на заводах и приобрел несколько большую уверенность в отношении будущего нашей компании и Японии. Я посетил «Фольксваген», «Мерседес» и «Сименс», а также много мелких компаний, некоторые из них в последующие годы исчезли. И конечно, в области электроники мне хотелось посетить концерн «Филипс» в Голландии, электронную компанию, известную во всем мире. Именно посещение компании «Филипс» дало мне смелость и новую интуицию.

Когда я уезжал из Германии, я был немного расстроен. Несмотря на разорение, которое война принесла и Германии, положение в стране быстро улучшалось, и на этом фоне послевоенный прогресс Японии казался медленным. Однажды я заказал в дюссельдорфском ресторане на Кёнигштрассе мороженое, и официант принес мне порцию с воткнутым в нее в качестве украшения миниатюрным бумажным зонтиком. «Это из вашей страны», — сказал он, улыбаясь и, по-видимому, желая сделать мне комплимент. Я подумал, что это все, что он знает о Японии и ее возможностях, и, вероятно, это было типично. Какой же большой путь нам предстояло пройти!

Я сел на поезд Дюссельдорф-Эйндховен, и когда пересек границу между ФРГ и Нидерландами, картина резко изменилась. Несмотря на то что после войны прошло так мало времени, Германия становилась высокомеханизированной страной: «Фольксваген» уже выпускал 700 автомобилей в день, и все, казалось, очень быстро проводили реконструкцию и производили товары и новые продукты. В Нидерландах многие люди ездили на велосипедах. Это была чисто сельскохозяйственная страна, к тому же маленькая. Повсюду можно было видеть старые мельницы, точь-в-точь как на старых голландских картинах. Все выглядело так необычно. Когда я, наконец, прибыл в Эйндховен, я был удивлен, увидев, как велика компания «Филипс», хотя я знал, что она достигла очень больших успехов, продавая свои электротовары в Юго-Восточной Азии и во всем мире. Не знаю, что я думал увидеть, но для меня оказалось неожиданностью, что громадная фирма моей мечты «Филипс» находилась в небольшом городке в одном из уголков маленькой сельскохозяйственной страны.

Я смотрел на статую доктора Филипса, стоявшую перед вокзалом, и вспоминал нашу деревню Косугая и похожую бронзовую статую моего прапрадеда, которая там когда-то стояла. Я бродил по городу, размышляя о докторе Филипсе, и, когда я побывал на заводе, мое воображение еще больше поразила мысль о том, что человек, родившийся в таком маленьком захолустном городке в сельскохозяйственной стране, мог создать такую большую компанию, производящую новейшую технику и пользующуюся прекрасной репутацией во всем мире. Быть может, думал я, мы в Японии добьемся таких же результатов. Это была только мечта, но я помню, что отправил Ибуке из Голландии письмо, в котором говорилось: «Если „Филипс“ может это делать, наверное, это сумеем делать и мы». В то время я очень плохо говорил по-английски и посещал эти заводы просто как турист. Это не был визит важного лица, и я не встретился ни с одним из управляющих. Я представлял тогда неизвестную фирму, но в последующие четыре десятилетия «Сони» и «Филипс», две компании из маленьких и, казалось бы, изолированных мест, сотрудничали в разработке проектно-конструкторских стандартов и совместной работе, что привело ко многим техническим достижениям от стандартной компакт-кассеты до новейшего эпохального достижения в области воспроизведения звука в домашних условиях — компакт-диска (диск для цифровой звукозаписи), в которых мы соединили наши возможности в исследованиях в области импульсно-кодо-вой модуляции с прекрасной лазерной техникой компании «Филипс». На научно-исследовательской и опытно-конструкторской стадии у нас есть еще и другие совместные работы.

Вскоре после моего возвращения из Европы в нашей научно-исследовательской лаборатории на базе техники и технологии «Уэстерн электрик», на которую мы купили патент, начались тяжелые работы по созданию транзистора нового типа. Нам надо было поднять мощность транзистора, иначе его нельзя было бы использовать для радиоприемников. Это была очень сложная работа, и наши проектировщики прошли долгий период мучительных проб и ошибок, используя новые или хотя бы другие материалы, чтобы получить необходимую нам повышенную частоту. Им пришлось перестроить и фактически изобрести транзистор заново.

В первом транзисторе «Белл лэборэтриз» использовалась пластинка из германия, которая с обеих сторон была сплавлена с индием. Германий служил полупроводником отрицательного типа (О), а индий — положительного типа (П). Но мы рассудили, что, поскольку отрицательно заряженные электроны двигаются быстрее, чем положительные частицы, мы сможем получить более высокую частоту, меняя полярность. То есть распределение зарядов по типу П-О-П мы пытались заменить распределением по типу О-П-О. У нас, по-видимому, не было для этого необходимых материалов. Так, например, индий имел слишком низкую точку плавления для наших целей, поэтому мы отказались от старых материалов и начали эксперименты, используя галлий и сурьму, но это тоже не дало хороших результатов. Одно время всем казалось, что мы попали в тупик, и мы подумали об использовании фосфора вместо сурьмы, но во время одной из наших многочисленных «мозговых атак» кто-то сказал, что «Белл лэборэтриз» уже пробовала такой вариант, но у нее ничего не вышло.

Руководитель нашей научно-исследовательской лаборатории Макото Кикути, ведущий специалист в области полупроводников, вспоминает, что в те дни уровень научных исследований и инженерного искусства США был настолько высок, что «голос „Белл лэборэтриз“ казался гласом божьим». Тем не менее, один из проектировщиков продолжал опыты с методом фосфорного покрытия, все больше увеличивая дозу фосфора в этом процессе, и, наконец, ему показалось, что уже есть результаты. На одном из совещаний он в осторожной форме сообщил о своих открытиях. Никто больше не смог сообщить о каких-либо успехах, а руководитель группы по разработке транзисторов, мой покойный шурин Кадзуо Ивама, который позднее стал президентом нашей компании, сам был ученым и знал характер ученых. Он сказал этому исследователю: «Что же, если вам кажется, что у вас получаются интересные результаты, почему бы вам не продолжить работу и не посмотреть, что из этого выйдет?» Фосфорный метод в конечном счете оказался эффективным, и на его основе мы достигли своей цели, создав высокочастотный транзистор.

Годом позже мы удивили сотрудников «Белл лэборэтриз», которые изобрели транзистор, сообщением о том, как мы производим транзисторы, используя метод фосфорного покрытия, который они тоже испытывали, но, очевидно, преждевременно отвергли. И в ходе проводившихся исследований в области транзисторов, особенно когда мы стали широко использовать фосфор, наш ученый-физик Лео Эсаки и наши сотрудники открыли и описали туннельный эффект в диодах — волновое прохождение элементарных частиц через, казалось бы, непроницаемый барьер. За эту работу Эсаки получил 1973 году Нобелевскую премию.

Теперь, когда у нас был транзистор, следующей задачей стало приобретение и изготовление миниатюрных деталей для наших небольших радиоприемников. Нам пришлось самим сконструировать заново все или почти все. Ибуке каким-то образом удалось найти в Токио небольшую компанию, которая производила маленькие конденсаторы для настройки, и мы договорились с ней о том, что она будет производить свою продукцию главным образом для нас. Этот проект продвигался медленно, а мы продолжали пока торговать магнитофонами и заниматься другой коммерцией. Нам предстояло усовершенствовать транзисторы, наладить их массовый выпуск и разработать новую продукцию, в которой они применялись бы.

Во время своей первой поездки за границу в 1953 году я пришел к выводу, что полное название нашей компании — «Токио цугин когё кабусики кайса» — не годится для наименования товара. Об него можно сломать язык. Даже в Японии мы ее порой сокращенно называли «Тоцуко». Когда я был в США, я понял, что никто не сможет произнести ни одно из этих названий. Название компании в переводе на английский — «Токио телекомьюникейшнз инджиниринг компани» — было слишком громоздким. Некоторое время мы стали называть ее «Токио телетек», но затем мы узнали, что название «Телетек» уже носит одна американская компания.

Мне казалось, что, если мы не предложим оригинальное название для компании, у нее едва ли будет шанс на то, что ее заметят. Я также считал, что, какое бы новое название мы ни придумали, оно должно будет нести двоякую функцию, иными словами, оно должно будет служить и названием компании, и маркой наших товаров. Благодаря этому нам не придется платить двойную цену за рекламу и компании и ее продукции.

Одно время мы использовали в качестве символа перевернутую пирамиду внутри круга, с обеих сторон которой были вырезаны небольшие клинья таким образом, что получалась стилизованная буква «Т». Мы хотели, чтобы наши первые транзисторы и наш первый транзисторный радиоприемник носили марку, которая звучала бы как собственное имя и была удобной, чтобы она легко запоминалась. Мы решили, что наш первый транзисторный приемник станет первым потребительским товаром, который поступит в продажу под нашей маркой.

Я много думал об этом, когда находился в США, где заметил, что многие компании используют в качестве эмблемы аббревиатуры из трех букв, как, например, Эй-би-си, Эн-би-си; РКА и АТТ. Некоторые компании использовали также в качестве фирменного знака свое полное название. Для меня это было новостью. Еще ребенком я научился узнавать названия импортных автомобилей по их символам: трехконечная звезда — «мерседес», синий овал со словом «Рога» внутри, корона — «кадиллак», стрела — «пирс арроу», крылья победы — «роллс-ройс». Позднее многие автомобильные компании, например «Шевроле», «Форд», «Бьюик» и другие, начали добавлять к символам свои имена, и я узнавал их, еще не умея читать. Я взвешивал все варианты.

Мы с Ибукой долго выбирали название. Мы были согласны с тем, что нам не нужен символ. Символом будет само название, и поэтому оно должно быть коротким, не больше чем из четырех-пяти букв. У всех японских компаний есть эмблема и знак, который носят на лацкане, обычно в форме символа компании, но за исключением нескольких наиболее известных эмблем, например трех ромбов «Мицубиси», постороннему человеку трудно отличить их друг от друга. Так же как и автомобильные компании, которые все меньше полагались на символы и все больше на названия, мы считали, что нам действительно нужно имя, которое соответствовало бы нашей сути. Каждый день мы записывали всевозможные варианты и обсуждали их, как только выпадало свободное время. Мы хотели, чтобы новое название легко запоминалось в любой точке земного шара, чтобы оно одинаково произносилось на любом языке. Мы испробовали не один десяток названий. Вместе с Ибукой мы рылись в словарях в поисках звучного слова и натолкнулись на латинское слово «сонус», означающее звук. Само это слово, казалось, было наполнено звуком. Наш бизнес был тесно связан со звуком, поэтому мы начали пробовать варианты со словом «сонус». В то время в Японии росла популярность слов и прозвищ, заимствованных из английского слэнга, некоторые стали называть сообразительных и оригинальных молодых парней «сонни» или «сонни-бой» (что означало в переводе с английского — сынок). И конечно, и слово «санни» (солнечный), и слово «сонни» звучали оптимистично и радостно, так же как и их латинский корень, с которым мы работали. В те дни мы тоже считали себя «сонни-бойз». К сожалению, само слово «сонни» создало бы нам в Японии трудности, потому что в условиях перевода японской графики на латинскую слово «сонни» произносилось бы как «сон-ни», что означало «потерять деньги». Такое название не годилось для нового товара. Мы некоторое время обдумывали эту проблему, и в один прекрасный день мне пришло в голову решение: почему бы просто не вычеркнуть букву и не назвать компанию «Сони»? Слово было найдено!

Новое название имело то преимущество, что ни в одном языке это слово ничего не означало. Оно легко запоминалось и вызывало желательные нам ассоциации. Более того, я обратил внимание Ибуки на то, что, поскольку это слово будет писаться латинскими буквами, во многих странах это название будет восприниматься как слово из их языка. Во всем мире, в частности и в Японии, правительства тратят деньги, чтобы научить людей читать по-английски и пользоваться латинским алфавитом. И чем больше будет людей, знающих английский язык и латинский алфавит, тем больше людей без каких-либо наших дополнительных затрат будут узнавать название нашей компании и нашей продукции.

После того как мы начали ставить фирменный знак «Сони» на наших товарах, мы некоторое время сохраняли и старое название нашей компании. В качестве фирменного знака для нашего первого продукта мы использовали высокую тонкую начальную букву с наклоном в квадратном коробке, но вскоре я понял, что лучший способ облегчить название — это сделать его как можно более удобочитаемым и простым, поэтому мы перешли к более традиционным и простым прописным буквам, которые остаются по сей день. Само название стало фирменным знаком.

Первый транзисторный приемник мы выпустили в 1955 году, а наш первый маленький «карманный» транзисторный приемник — в 1957 году. Это был самый маленький в мире приемник, но он был все же больше обычного кармана мужской рубашки, и это некоторое время было для нас проблемой, хотя мы никогда не говорили о том, какой карман мы имеем в виду, называя свой приемник карманным. Нам нравилась сама мысль о том, что коммивояжер сможет продемонстрировать, как легко можно опустить приемник в карман. Мы нашли простое решение — мы заказали рубашки для наших коммивояжеров с несколько увеличенными карманами, достаточно большими, чтобы опустить туда приемник.

К чувству гордости нашим достижением примешивалось разочарование, вызванное тем, что наш первый транзисторный приемник не поступил на рынок первым. Одна американская компания под названием «Ридженси» с помощью «Тексас инструментс» и ее транзисторов выпустила приемники с торговой маркой «Ридженси» на несколько месяцев раньше нас, но эта компания вышла из игры, не приложив больших усилий для их сбыта. Будучи первыми в этой области, они могли бы выгодно использовать свое положение и создать колоссальный рынок для своей продукции, как это сделали мы. Но они, по-видимому, ошибочно решили, что у этого дела нет будущего, и отказались от дальнейшего производства.

Наш высококачественный маленький приемник носил новую торговую марку нашей компании «Сони», и мы строили большие планы в отношении будущего транзисторной электроники, лелея надежды на то, что успех нашего маленького «карманного» приемника станет предвозвестником будущих успехов.

В июне 1957 года мы установили первый рекламный щит с именем «Сони» напротив въезда в международный токийский аэропорт Ханэда, а в конце того же года поместили еще один щит в центре токийского района Гиндза. В январе 1958 года мы официально сменили название нашей компании на «Сони корпорейшн» и в декабре были включены в список токийской фондовой биржи.

Мы зарегистрировали название «Сони» в ста семидесяти странах и территориях по различным категориям, а не только в области электроники, чтобы предотвратить его заимствование другими компаниями для своих товаров, чтобы воспользоваться их сходством. Но вскоре мы узнали, что не сумели защититься от некоторых предпринимателей в собственной стране, в Японии. В один прекрасный день нам стало известно, что какая-то компания продает шоколад «Сони».

Мы очень гордились новым названием нашей компании, и я по-настоящему был расстроен, узнав, что кто-то пытается нажить на нем капитал. Компания, которая присвоила наше имя, раньше называла свой товар совершенно иначе и изменила его название лишь тогда, когда наше имя стало популярным. Она зарегистрировала название «Сони» для нескольких сортов шоколада и других пищевых продуктов и даже переменила название своей компании на «Сони фудз». Для своей торговой марки она использовала буквы такой же формы, как и мы.

В те дни мы иногда использовали в нашей рекламе рисунок забавного человечка под названием «Сони бой». На самом деле этот человечек назывался «Ачан» и его создал карикатурист Фуюхико Окабэ из японской газеты «Асахи симбун». Торговцы шоколадом «Сони» начали использовать такой же рисунок. Когда я видел этот шоколад в продаже в больших магазинах, я кипел от негодования. Мы привлекли самозванцев к суду, пригласив известных людей — предпринимателей, газетчиков и критиков, — чтобы доказать, что нам был причинен ущерб. Один из свидетелей сказал, что, увидев шоколад «Сони», он подумал, что «Сони корпорейшн» испытывает финансовые трудности, если она стала продавать шоколад вместо новейших электронных приборов. Другая свидетельница сказала, что, поскольку «Сони» — это все же техническая компания, ей казалось, что и шоколад, вероятно, будет синтетическим. Мы боялись, что если этот шоколад будет продолжать заполнять рынок, он полностью подорвет доверие к нашей компании.

Я всегда был убежден в том, что торговая марка — самое важное для предприятия и что ее надо смело защищать. Торговая марка и название компании — это не просто хитроумные выверты, они означают ответственность и гарантию качества продукта. Когда кто-либо пытается воспользоваться репутацией и способностями того, кто немало потрудился, чтобы завоевать доверие общественности, это не что иное, как воровство. Мы не были польщены таким воровством. Дела в японских судах разбираются очень долго, и наше дело тянулось почти четыре года, но мы его выиграли. И впервые в истории Японии суд, освобождая нас от ответственности, применил закон о нечестной конкуренции, а не закон о патентах или регистрации торговой марки. Верно, производители шоколада зарегистрировали название, но только после того, как наше имя стало популярным. Чтобы доказать, что такое название мог выбрать любой, их юристы отправились в крупнейшие библиотеки страны, надеясь продемонстировать, что такое слово — это всеобщее достояние, но их подстерегал удар. Они остались ни с чем, потому что, в какой бы словарь они ни заглядывали, они нигде не могли найти слово «сони». Мы знали это заранее, ибо проделали эту работу задолго до них. Это имя уникально, и оно наше.

Когда мы отмечали нашу тридцать пятую годовщину, мы подумали, что нам следует изменить нашу торговую марку. Менялись стили и моды в одежде, дизайне, практически во всем, поэтому нам пришла в голову мысль, что, быть может, нам следует подумать об изменении формы начертания букв в нашем названии. Мы устроили международный конкурс и получили сотни предложений, а также сотни просьб от наших торговцев оставить все без изменений. Рассмотрев все предложения, мы решили ничего не менять. Знак «Сони» нам по-прежнему очень нравится, и мы поняли, что, как говорится, «от добра добра не ищут» (нет смысла чинить то, что не сломалось).