Когда бы знали мы, из какого сора растут стихи, неведая стыда, то, надо думать, потеряли бы интерес к поэзии. Но в том и заключаетсяработа системы, что продукция на выходе имеет более высокую организацию, чемсырье на входе. Это справедливо как для экосистем, производящих живую материюиз неживой, так и для эго- и метаэкосистем, создающихдуховную жизнь, используя биологический материал. В этой главе будет показано,сколь сложные метаэкологические конструкции могут быть воздвигнуты на основеэлементарных переживаний, связанных со страхом смерти и стремлением к продолжениюрода.

Хотя духовное начало развивалось в противовес биологическому, именно исходные биологические различия всееще определяют фундаментальное разнообразие эгосистем. В частности, различиямежду полами в духовной сфере (казавшиеся философам древности стользначительными, что они вынуждены были ввестинепорочное зачатие как условие духовной цельности) восходит к ролевойспециализации в процессе размножения. Мужчина, чтобы продлить свой род, должензаботиться о женщине, носящей его ребенка. Женщина с той же целью должназаботиться о себе. Остальное вторично.

Однако значительное обогащениепервичного материала, вплоть до утраты видимой связи с ним, происходит лишь вразвитых эгосистемах, структура которых адекватна метаэкологической среде. При нарушении принципа адекватности, на раннихстадиях или вследствие искусственной задержки развития, продукция малоотличается от исходного «сора», а структура личности оказываетсянесбалансированной и, в сущности, неприспособленной к существованию в сложнойсоциокультурной среде. Протезирование эгосистем с помощью стандартной духовнойпродукции, заменяющей личный духовный опыт, не предохраняет от духовногосрыва, а лишь создает легко управляемые массы, суммарный творческий потенциалкоторых близок к нулю.

То, что в обиходе считается проявлением эгоизма —честолюбие, работа «на публику» — в действительности объясняется негипертрофией, а неполноценным развитием эго, нуждающегося в постоянномсамоутверждении, подпитке за счет других — своего рода эго-вампиризме. Какзаметил Рамакришна, стремление облагодетельствовать миллионы чаще свойственнонищим. Для творческой личности борьба с собственным эго носит разрушительныйхарактер и ведет к производству мортмассы, почти что вбуквальном смысле слова (так Данте Россетти положил свои стихи в гроб раноумершей возлюбленной, полагая, что они предназначались ей одной, а отнюдь немиллионам; потом пришлось откапывать). На примере великих цивилизаций Востокаможно убедиться в том, что последовательное упрощение («опрощение»)и подавление эго ведет к омертвению некогда процветавшей культуры. Ведькультура в любых ее проявлениях — это и есть совокупный продукт эгосистем.

В настоящее время духовное производство организованопо рыночному принципу спроса и предложения. Те или иные его области отмирают всвязи с насыщением спроса, и в то же время открытия в области культуры создаютновые духовные потребности. Так система поддерживает собственное существование.В ней находят место и такие не слишком привлекательные явления, какэго-вампиризм. Однако общая тенденция развития ведет к замене потребления взаимнымобогащением (аналогично биологические системы эволюционируют от хищничества ипаразитизма к взаимовыгодному симбиозу).

Хронологически мы находимся на завершающей фазе400-летнего цикла. Это Калиюга, период потопов, разверзаний земной коры, казнейегипетских и мессий. Калиюга требует не только особых мер безопасности в связис возросшей частотой катастрофических наводнений, землетрясений и другихприродных бедствий, но и повышенного внимания к тому, из какого сора и чтопроизрастает в метаэкологическом смысле.

Коль, рождаясь, плачем мы, то виной тому повальноешутовство, превращающее жизнь в историю, рассказанную идиотом,полную шума и ярости. Может быть разумная жизнь видеале лишена страданий? Эта эпикурейская установка наталкивается на совершеннопротивоположную стоическую, делающую страданиеусловием нравственного совершенствования.

В самом деле, на биологическом уровне страдание можетбыть интерпретировано как следствие несовершенной организации и в то же времякак стимул к дальнейшему развитию. Однако, чем выше по природной лестнице, тембольше страданий. Мало страдает трава, поедаемая коровой. Больше страдаеткорова, предназначенная в пищу двуногому примату, который потрясает весь мирсвоим страданием.

Социальная система создаваласьглавным образом для того, чтобы облегчить физические страдания, но, по мереразвития, сама становилась источником все более интенсивных и, кажется,неизбывных страданий, связанных с неравноправием, угнетением,неудовлетворенным честолюбием, комплексом неполноценности и т. п. Можнопредположить, что рабы Рима не воспринимали свое положение трагически — ведьэто был порядок, освященный вековой традицией — до тех пор, пока Спартак и ему подобные не показали, чтоздесь есть повод для страданий. Романтики байронического толка, в гордомодиночестве бросавшие вызов социальной системе, и еще прятавшиеся за ихспинами карбонарии открыли новые перспективы страданий.

Духовный мир, казалось бы, давал убежище от физическихи социальных страданий. Тот на первый взгляд парадоксальный факт, что духовныестрадания затмили все остальные, объясняется формированием жесткойметаэкологической системы, в которой можно обрести беспечальное существованиетравы, безропотно принимающей отведенную ей роль, или, став на путьметафизического бунтарства, испить чашу, быть проколотым копьем, распятым накресте или даже все это одновременно.

Духовные страдания, подобно биологическими социальным, имеют тенденцию к возрастанию в ходе эволюции метаэкологическихсистем. Фатализм в этом смысле был наиболее благополучной системой, поскольку учеловека не было никакого другого выбора, кроме как безропотно принимать ударысудьбы. Страдание сопутствует рождению, болезням роста, старческим болезням исмерти, иначе говоря, это дань судьбе — тому, что происходит с нами помимонашей воли. Ропщут лишь безумцы, отчаянно идущие наперекор судьбе.

В кармической системе открылась, доселе неведомая,возможность вины за совершенное в прошлых поколенияхи, по законам симметрии, перспектива искупления вины страданием. Христианскаясистема, возведенная на этом фундаменте, преобразила искупительное страдание вцель земного существования.

Страдание стоит у истоков этики. Для принца Сиддхартыпуть к просветлению начался, когда семи лет увидел он птицу, поедающуюземляного червя, и впервые задумался о всеобщности страданий. В буддизместрадание неотъемлемо от сансары, цепи перевоплощений, поскольку прошлоепостоянно умирает в настоящем, а настоящее — в будущем. Только разрыв кругапричин и следствий несет избавление.

В противоположность этому, в мифологическомпутешествии страдание — этап, который необходимо пройтиради возрождения. Идея страдания, таким образом, — поворотный пункт, накотором разошлись пути востока и запада. Она определяет жизненную позицию —пассивизм как бегство от страдания в настоящем или будущем или активизм как егопреодоление.

Это относится как к отдельным людям, так и к целымэтносам. Так в средневековой Европе существовала некая общая установка настрадание, которое считалось необходимым для достижения, по принципу противоположности,блаженства в антиподальном мире загробной жизни. Эта установка была поколебленаВозрождением, переориентировавшем европейцев на земнуюпрагматику. В духовной жизни народов, по тем или другим причинам не прошедшихчерез Возрождение, еще долго сохранялось представление о необходимостистрадания. В Китае оно успешно противостояло конфуцианскому прагматизму. ВРоссии к благополучной жизни еще недавно относились с большим подозрением, небез оснований усматривая в ней посягательство на духовность, и даже стремлениек богатству здесь определялось не столько прагматической установкой на благополучие,сколько жаждой безудержного расточительства и самоуничтожения.

На первый взгляд не вполне ясно, почему прагматиканесовместима с интенсивной духовной жизнью. Тоталитарные режимы, лишавшиечеловека духовной свободы, были в конце концовпобеждены прагматикой, лежащей в основе современного демократическогообщества. Однако прагматическая установка заставляет выбирать из всегобогатства культуры лишь необходимое для сиюминутногопреуспеяния. Эта форма отбора, упрощая метаэкологическую систему, также ограничиваетсвободу духовной жизни. Правда, в обществе прагматиков не предают анафемеальтернативные идеи и не сжигают их носителей. О них забывают за ненадобностью,достигая единомыслия гораздо успешнее, чем те, кто жег костры из книг. Такэпикурейское стремление избежать страданий может стать их дополнительнымисточником.

Неизбывность страдания — краеугольный каменьфилософии, само существование которой связано, в первую очередь, систолкованием этого феномена. В античной традиции страдание приписывалосьнарушению космической гармонии уже самим актом сотворения мира и человека,которому, чтобы стяжать совершенную жизнь, приходится, как писал Платон,«исправлять Круговороты в собственной голове, нарушенные еще прирождении». В библейской версии универсальная идея исходного нарушениятрансформировалась в концепцию первородного греха, вобравшую ряд ассоциативносвязанных идей. Ева, созданная из плоти Адама, могла рассматриваться как егодочь или во всяком случае кровная родственница, связьс которой подпадала под древнейшее инцестуальное табу. В участии змеи и яблокаразличимы отголоски тотемической магии, для которой характерно использованиеприродных объектов. В борьбе между древними тотемами и новыми богами змейпостоянно выступал в качестве оппонента последних, будь то Тешуб, Зевс,Аполлон, Геракл или Иегова. Этот неистребимый враг стал символоминцестуального влечения. Вспомним, что в мифе об Эдипе, страдания котороготоже объясняются инцестуальным грехом, аналогичную роль играет коварныйсфинкс.

В плане двойниковых взаимодействий, о которых шла речьв начале книги, конфликт Иеговы и созданного по его подобию Адама аналогиченпостоянным конфликтам зеркальных двойников, один из которых, бессмертный,отправляет другого, смертного, по солнечному пути, с погружением впотусторонний мир на нисходящем этапе и последующим возвращением. Для бога репродукциясводилась к созданию ограниченного числа собственных копий — мира и человека.Последний не предназначался для массового тиражирования, его размножение небыло предусмотрено.

В общефилософском контексте идея изначальной ошибкиили порчи была необходима для объяснения дисгармонии человеческогосуществования, контрастирующей с гармонией вселенной.Ведь душа человека представлялась копией (двойником) мироздания, а еенесовершенство следовало приписать какой-то случайности, может быть, женскойприхоти (в античной истории Пандоры, в библейскойлегенде о Еве и в гностическом мифе о Софии Эпинойе первичный источникстраданий — в излишней любознательности, проявленной во всех случаямженщинами). Концепция исходной ошибки — первородного греха — позволяет выстроить целостную систему, в которой находит себе место добро и зло и котораяпредлагает пути разрешения конфликтности человеческого существования.

Грех приобретает вполне определенный кармическийхарактер — переходит на последующие поколения. Комплекс вины устойчивосвязывается с кармическим грехом, причем не только в религиозной мифологии, нои в современной психоаналитике. Первые мужчина иженщина, вылупившиеся из яйца, высиженной Брахмой, знали о том, что ониблизнецы и старались (безуспешно) избежать кровосмешения.Семитский вариант не столь откровенен, но все же сыновья, рожденные Евой, былиобречены на братоубийственную вражду. Греческий Эгисф был рожден откровосмесительной связи как орудие кровной мести в борьбе междубратьями-пелопидами. С аналогичной целью на другом конце света Сигнюродила от брата своего Сигмунда героя-мстителя Сигурда. Космополитизм древнейметафизики впечатляет.

В предположении о том, что инцестуальные влечениямогут быть причиной подсознательной вины, есть рациональное зерно, так как этивлечения проявляются и подавляются в очень раннемвозрасте, оставаясь в подсознании, о чем свидетельствуют нежелательные и потомуредко запоминающиеся сновидения (по свидетельству Плутарха, Цезарю наканунеперехода через Рубикон приснилось что он сошелся со своей матерью).

В то же время гипотеза 3. Фрейда («Тотем итабу», 1913) о ритуальном убийстве вождя племени (конкретно — Моисея) какпричине кармической вины раскрывает совершенно иной аспект первородного греха:власть над ими же созданныммиром содержит предпосылки гибели богов. В древности вождь воплощал плодородие:при нем были хорошие урожаи и скот плодился, а так как существуют климатическиециклы (четырех-пятилетние и удвоенные,семи-девятилетние), то неизбежно наступали голодные годы и вождя приходилосьумерщвлять (с укреплением личной власти вождь мог выставить заместителя).

Вожак обезьяньей стаи в минуту опасности такжевынужден жертвовать собой ради сородичей, хотя и невыглядит альтруистом, ведь подчиненные взрослые самцы получают от него толькотумаки и укусы. Возникает впечатление, что они сами напрашиваются, посколькунаказание — единственная форма общения с вожаком, а без такого общения нетчувства принадлежности к стае. Меня наказывают, значитя существую.

Психологи утверждают, что дети нередко напрашиваютсяна наказание, повторяя в своем развитии родовые поведенческие стереотипы.Подсознательное стремление к наказанию нетрудно угадать и в поведении женщин,которые дразнят и провоцируют своих мужей и любовников, хотя истинные мотивыкамуфлируются под чувственность, свободолюбие и т. п. «Я знала, что тыменя убьешь, — говорит Кармен. И могла бы добавить: — Я этого хотела».

Весьма характерно поведение Анны Карениной передгибелью, когда она завлекает первого встречного и терзает любовника. Так и недождавшись наказания от него, она наказывает себя сама.

Идея наказания не противоречит идее избранничества,скорее наоборот: наказание свидетельствует о неравнодушии. Бог наказывает, значит удостоил своим вниманием. На этомстоит вера изгоя, его чувство близости к богу (пророки объявляли любуюприродную катастрофу, военное поражение божественным возмездием за какие-тоневнятные прегрешения, и народ чувствовал себя виноватым, как побитая собака.После изгнания отношения с богом изменились, стали более интимными, как ужертвы и палача. Страдание сделалось столь неизбежным, стольнеизбывным, что не могло быть расценено иначе, как особая божья милость).

Ведь страдание неизбежно вызывает агрессивную реакцию.Если оно причинено внешней силой, бороться с которой невозможно (судьбой,вожаком или богом), то агрессия переадресуется или обращается внутрь. Таксамки тюленей в минуту опасности кусают и треплют своих ни в чем не повинныхдетенышей. Их поведение дает ключ к пониманию детоубийства как переадресовкиагрессии.

Сообщества, имеющие иерархическую структуру, основанына подавлении агрессии нижестоящих по отношению квышестоящим. Агрессия может частично переадресовываться особям того же или ещеболее низкого ранга, в частности детенышам, но главным образом замыкается насамом пострадавшем, который признает причиной страдания самого себя, т. е.испытывает чувство вины. Страдание при этом трансформируется — оправданно илинет — в наказание.

Таким образом, комплекс вины, действительнокармический, уходит в далекое прошлое. Он объясняется унаследованной отживотных предков и доведенной до подсознательного автоматизма связью междустраданием и виной. Частные объяснения, вроде первородного греха, представляютсобой попытки рационализации кармической вины, открывающей хотя бы локальныйвыход на сознательный уровень и тем самым возможность избавления.

Бог решил уничтожить Содом и Гоморру, ибо«...вопль на них велик и грех их, тяжел он весьма» (под воплемподразумевается некий донос, который предстоит еще проверить, но презумпцияневиновности не принимается: раз вопль, стало быть игрех; заметим, что еще нет каменных скрижалей с изложением законов и,следовательно, обвинение не имеет юридической силы).

Эта история поучительна еще и тем, что заставляетзадуматься над проблемой коллективной ответственности за прегрешения отдельныхлиц. Авраам призывает бога подумать о праведниках, которые погибнут вместе с нечестивыми. Иегова готов пощадить Содом, если в нем хотя быпятьдесят праведников. Ну, а если сорок пять? Что ж, пожалуйи тогда. Авраам последовательно уменьшает цифру, клоня к тому, что и радиодного праведника город стоит сохранить. И пошел Господь, перестав говорить сАвраамом.

«Великому наставнику дзэн Уммону пришлосьлишиться ноги, чтобы обрести внутреннее зрение, проникающее в принципжизни», — говорит Дайсэцу Судзуки в одной из лекций о дзэн-буддизме. Ногумолодому китайскому монаху сломал створками ворот учитель, к которому онобратился в поисках истины. «Пришедшее к нему сознание, — продолжаетСудзуки, — с лихвой вознаградило его за потерю ноги». Ведь первая изчетырех благородных истин Будды заключается в том, что жизнь — это страдание.

Жизнь Христа может служить иллюстрацией этойблагородной истины. Распятый на кресте, он претерпевает все страдания,приходящиеся на долю людей — физическую боль,социальное унижение (позорную казнь для уголовников, с издевательской надписью«Царь Иудейский») и метафизическое сомнение («Боже мой! Для чего ты меня оставил?»). Поскольку христианскиеритуалы воспроизводят какие-то моменты его жизни, то в них должно быть хотя бысимволическое страдание — самоистязание (учитель дзэн может быть мудрее, таккак в самоистязании заключена изрядная доля гордыни: не следует человеку братьна себя больше страдания, чем ему отпущено).

Метафизика, таким образом, не только рационализирует,но и поддерживает чувство экзистенциальной вины, придавая ему достоинство имасштабность. В частности, христианская религия добивается этого, предлагаятакой нравственный идеал, который обычному человеку заведомо не по плечу, таксказать, поднимая планку выше человеческих возможностей. Человек не способен вовсем следовать новому завету и от этого постоянно испытывает чувство вины.

Знаток Средневековья И. Хейзинга отмечает (в«Осени Средневековья»), что в то время люди, даже вполнеблагополучные и удачливые, чувствовали себя глубоко несчастными. Наверное,потому, что «человек стремится на земле к идеалу, противоположному егонатуре. Когда человек не исполнил закона стремления к идеалу..., он чувствует страдание и назвал это состояние грехом. Итак,человек беспрерывно должен чувствовать страдание, которое уравновешиваетсярайским наслаждением исполнения закона, то есть жертвой. Тут-то и равновесиеземное. Иначе земля была бы бессмысленна».

Этот отрывок из записной книжки Достоевского(опубликованный Б. Вышеславцевым) показывает, до каких высот может поднятьметафизика довольно низменное по своему происхождениючувство. Не бог наказывает — оставим это заблуждение на совести древнихпророков, видевших в боге всего лишь строгого хозяина. Человек сам себянаказывает страданием за несоответствие своей натуры нравственному идеалу и самсебя вознаграждает блаженством за преодоление своей натуры.

Для древнего человека активная жизненная позиция, какмы уже упоминали, заключалась в постоянном испытании судьбы, себя, других людей и даже богов (такТантал, желая испытать всеведение богов, пытался скормить им собственного сынаПелопа; такая «рационализация» отошедших в прошлое человеческих жертвоприношенийвесьма характерна для гомеровского периода). В Библии эти отношенияперевернуты. Не человек испытывает бога, а бог — его, что предполагает зачеловеком гораздо больше свободы воли, чем допускали древние греки. Идеянравственного испытания, происхождение которой, вероятно, связано всего лишь спринятой в то время проверкой преданности раба (клявшегося, положив руку под«стегно» хозяина), приобрела, таким образом, огромное этическоезначение, отделив иудейско-христианский мир отязыческого. Возникает — и сохраняется в христианстве — трактовка жизни, земногопути как испытания, которое может быть индивидуальным или массовым,национальным, общечеловеческим.

Бог испытует Авраама, веля ему принести в жертвупервенца его, Исаака, и затем, еще более изощренно, Иова. По его примеру Иосифиспытывает своих братьев. Испытанию подвергается и весь народ. Нетрудно найтимножество блистательных примеров популярности идеи испытания и в христианской культурной традиции. Призрак Гамлетаиспытывает Гамлета-младшего. Лир испытывает своих дочерей на верность, они его — на прочность. Простодушие Кандида и оптимизм Панглоса подвергаютсясокрушительным испытаниям. Бог в сговоре с чертом искушают Фауста. БратьяКарамазовы соблазняются об убийстве отца своего Федора, и т. д.

Но ведь жизнь действительно предлагает нам испытания,раскрывающие наши моральные качества, показывающие кто мы такие на самом деле.Или это мы так смотрим на жизнь, имея за плечами два тысячелетия христианства?Можно ли сказать, что неопытный боксер, оказавшийся в нокауте на первой минуте,«не выдержал испытания»? Или виноват тот, кто выпустил его на рингбез достаточной подготовки? И не в том ли смысл этического учения, чтобыоградить людей от подобных испытаний?

Если уйти от логики отношений хозяина — раба, то идеяиспытания выступает во всем своем аморализме. Для аморальных богов древностинет ничего противоестественного в том, чтобы подвергнуть человека любым испытаниям.Но с того момента, как бог становится высшим судьей и гарантом нравственности,существование зла оказывается труднообъяснимой аномалией, которая создаетсерьезное препятствие на пути развития религиозной этики. Бог испытывает,потому что не знает результата или знает наперед, новсе равно испытывает? На помощь приходит древняя символика двух начал — светаи тьмы, подсказанная сменой дня и ночи (относительной безопасности и слепогостраха — наши предки больше всего опасались ночных хищников). Светлое и темное не всегда морально нагружены, но уже у грековблюстителями нравственности оказываются — парадоксально для нас — представителитьмы, подземные судьи Минос и Радамант, подземные богини эринии, преследующиеза убийство. В зороастризме свет и тьма выступают как символы добра изла, двух аспектов Ахура-Мазды, как бы двойников. Ветхозаветный дьявол —проходная фигура, никогда не возвышающаяся до двойника бога. В христианстве егороль настолько возросла, что он подверг испытанию самого бога.

Страдания Христа становятся, хотя бы отчасти,результатом предательства одного из учеников, соблазненного дьяволом. Правда,неизвестно, кому и зачем понадобилось предательство Иуды вжитейском плане и за что он получил сребреники — ведь Иисус нескрывался, его все знали («Каждый день с вами сидел Я, уча в храме, и выне брали Меня»). Но для схемы предатель необходим. Нет прощенияпредателям, для них — самый последний круг дантовского ада.

Изменилась сама концепция первородного греха, ставшегорезультатом успешных происков дьявола, который основал царство свое в телечеловека, оставив богу лишь душу. Тем самым было нарушено единство системыличности, превратившейся в арену борьбы добра и зла.

Новый смысл приобрело и наказание. Секта ессеев,называвших себя «детьми света» (в отличие от всех прочих —«детей тьмы») была своего рода форпостом зороастризма на берегуМертвого моря. Иоанн Креститель вышел из ессеев или близкой к ним секты. ВКумранских пещерах сохранились гимны, в которых, в частности, сказано:

Ты сотворил нечестивых,
Чтобы на них излить Свою ярость,
От чрева Ты предназначил
Ко Дню Истребления их!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И замысел Твой сокрытый
От века их предназначил
К свершенью судов великих
Над ними — воочию всех!

Итак, нечестивые специально созданы, чтобы их судить инаказывать для устрашения. И проблема, как полагал Жан Кальвин, сводится ктому, чтобы их своевременно распознать. Хотя последовательнаябивалентность — равенство сил добра и зла — считалась манихейской ересью, дажегонитель манихеев Августин недалеко ушел от заблуждений своей юности.Изложенная им в трактате «О граде Господнем» всемирная историяпредставлена как становление божеского царства («града») добра впостоянной борьбе с дьявольским царством зла.

В основе этих представлений лежит диалектическая идеяединства противоположностей: раздельное существование добра и зла невозможно,как не может быть Христа без Антихриста. Следовательно, решительная победадобра над злом означает уничтожение того и другого. Последняя битва Христа иАнтихриста — это конец света.

Приверженность бивалентной схеме объясняется ееогромной силой воздействия на человека, который оказывается в эпицентревселенской борьбы. Линия фронта проходит через его душу. Он бросает свою жизньна чашу весов, от его поступков зависит победа той или иной партии. Онангажирован, нужен, он существует.

И как земля отражает небо, так земная борьба отражает метафизическую (и наоборот). Этот мир расколот подобно томумиру. Христианский мир противостоит миру мусульман. Средневековье проходит подзнаком этого противостояния — и тыловых боев с «пятой колонной»дьявола, еретиками. Максима о любви к врагам, конечно же, не относится к врагамГоспода нашего (даром, что сам он считал себя спасителем всех, а не только«наших»). Возрожденческий гуманизм очень скоро дал трещину и уже вXVI в. утонул в крови гугенотских войн.

Метафизическая бивалентность властно подчиняет себе классовуюборьбу, революции и гражданские войны, поход священного рейха против мировогосионистского заговора, противостояние социалистического и капиталистическоголагерей. Последнее еще недавно определяло смысл жизнимногих миллионов людей. Его фетишами стали, с обеих сторон,военно-промышленные комплексы, чудовищное извращение экономики, которая ещенескоро вернется в нормальное русло. Оно породило свою эсхатологию — ядерныйконец света. Оно взрастило новых святых и пророков, один из которых учил, чточем ближе победа, тем яростнее борьба: ей нельзя было угаснуть, иначе рушиласьвся система.

Фронтовая дружба так крепка потому, что агрессиянаправлена на внешнего врага.Трагизм «мирного противостояния» заключался в том,что священная ненависть, не находя выхода в войне, обрушивалась на«внутреннего врага» — отступника, маловера, космополита. Аесли таковой не находился, его без промедления создавали.

Но ведь не повторится? Ведь с манихейством покончено?Едва ли. Масштабы, конечно, не те, но любые конкурентные отношения, любаяполитическая игра, любая научная дискуссия подчиняются логике бивалентности, всилу которой категории добра и зла, истины и лжи очень быстро вытесняютсяодним единственным признаком: «свой — чужой» (не потому ли такпопулярна в демократических странах двухпартийная система — при идеологическомтождестве партий, — что она позволяет без помех реализовать эту схему ?).

Развал системы «двух лагерей» дал вспышкуагрессии на национальной и религиозной почве. С прекращением войн возрастаетагрессивность внутри общества. Отмена каст обострила имущественныепротиворечия, отмена классов — биологическое неравенство. Брак даетпостоянного противника (может быть, для того и заключается). Наконец, если не скем бороться, человек вступает в борьбу с самим собой, приобретающую все болеебескомпромиссный характер по мере ослабления внешних противоречий. И еслисбудется, наконец, мечта о земном братстве, то, чего доброго, придется создатьему противовес на другой планете, иначе метафизическая схема обратится внутрьи взорвет человека.

Грех, вина, испытание, борьба добра и зла — этипопытки рационализации страдания не затрагивают его истоков, противоречий междусистемой и свободой волеизъявления на всех уровнях человеческого существования.Страдание, кажется, может быть преодолено только другим страданием.

Лаконский законодатель Ликург не записывал своихзаконов, как бы оставляя свободному спартанцу возможность выбора, необходимогодля проявления нравственного чувства. Вероятно, из тех же соображений богоставил человеку свободу воли. Однако любое волеизъявлениетак или иначе определяется внутренним конфликтом самосохранения исаморазрушения. Ликург создал бесконфликтное общество, умелоиспользуя войны и криптии — тайные убийства илотов — для нейтрализацииразрушительных сил.

Авторитетный Дельфийский оракул одобрял и поддерживалвсе действия Ликурга, а впоследствии провозгласил самым мудрым человекомСократа, который отождествлял нравственное сразумным, а разумное — с необходимым. Но концепция нравственности какосознанной необходимости восходит к очень древней — фаталистической — стадиидуховного развития человека, а позиция оппонентов Сократа, утверждавшихсвободу воли как высшую меру вещей — к еще болеедревней магической (глава 3). Философия нового времени разделилась между теми же установками,выявляя их охранительные и разрушительные потенции.

Определив этику как совокупность врожденных иприобретенных норм, сохраняющих структуру природных, социальных,метаэкологических систем и системы личности, мы можем теперь задаться вопросомо правомерности этических предписаний, которые предназначались дляпредотвращения страданий и, в конце концов, стали их главным источником.

Этика появилась на определенной стадии прогрессивнойэволюции как средство снятия естественного отбора (в его примитивной формеборьбы каждого против всех) сначала на внутригрупповом, а затем и намежгрупповом уровне. Первичная этика выразилась в ослаблении агрессии противбрачного партнера, превращении последней в половую любовь как условие хотя быкратковременного союза между двумя особями. В ее сферу последовательнововлекались родственники, соплеменники, все подобные друг другу особи, вплотьдо категорического запрета на убийство любого представителя своего вида.

Зоологическая этика усложнялась с возникновением иерархическихотношений главенства — подчинения, развитием на этой почве альтруистических исаморазрушительных инстинктов. Человек унаследовал от животных предков инстинктивнуюмораль в виде врожденных предписаний (не убий, например), которые легчевыполнить, чем нарушить, так как они соответствуют нашей природе. Однако спереходом на сознательный уровень инстинктивные нормы подверглись частичномуразрушению. Поскольку сознательная этика не успевала заполнить образовавшиесябреши, человек превратился в самое аморальное из животных. Даже запрет наубийство соплеменника, родича, брачного партнера утратил для него императивныйхарактер. Возникла опасность возврата к первобытным высокоэнтропийным формаместественного отбора, которая была предотвращена системой табуирования,занимавшей промежуточное положение между инстинктивной и сознательной этикой.

Человек отделился от животного мира, когда дляобъяснения врожденной этики стал строить космогоническую систему, чтобы вывестииз нее нравственный закон. Этические установки задавалисьссылкой на необходимость («арийская» этика), или обычаи предков(«китайская» этика), или божественные заповеди («семитская»этика), которые неизменно требовали почитания предков, осуждая паррицид и освящая,таким образом, этический традиционализм.

Чрезвычайно древняя установка, этические корни которойтрудно отыскать, поскольку отголоски ее звучат в буддизме, у библейскогоЭкклезиаста, у Пифагора и т. д., заключается в том, что мир не был создан, асуществовал и будет существовать всегда. Бытие не имеет ни начала, ни конца(змея, кусающая себя за хвост), движение идет по кругу и, стало быть, не можетзавершиться и, следовательно, не имеет цели. Живые существа не рождаются и неумирают, а лишь перетекают из одной формы в другую. Как проходит жизнь той илииной формы, совершенно безразлично для ее дальнейших превращений.

Это цельная и логичная система, страдающая лишь однимнедостатком — из нее невозможно вывести мораль. Чтобы стать учителемнравственности, необходимо так или иначе трансформировать круговую систему,найти выход, который, может быть неявно, подразумевает существование входа.

Любой произвольный поступок — каприз Брахмы или (вгностическом варианте) ошибка Софии — запускает машину круговращения причин иследствий. Произвольный поступок есть проявление личности. Чтобы сойти скруга, не быть ни причиной, ни следствием, необходимо освободиться от личности,растворить отдельное во всеобщем.

В системе появляется изначально не свойственное ейпредставление о цели как слиянии отдельной души с мировой душой (в Упанишадах),или нирване (в учении Будды). Трансцендентность цели (не опирающейся начей-либо опыт, так как даже Будда при жизни не достиг полной нирваны) и еепрактическая недостижимость — планка поднята так высоко, что ни при какихобстоятельствах не дотянешься — делает метаэкосистему религией (с богами илибез них — несущественно). Будда, при всем презрении к ведическим божествам,органически неспособным отречься от своих столь ярко выраженных личностей, неотвергал их, что позволило сохранить концептуальное богатство древней системы,в которой находят духовную пищу и просвещенный, и простодушный (нетерпимостьиудаизма и зороастризма лишила их этого преимущества).

Некий скептик мог бы усомниться в том, что нирвана —это достойная цель. Скептику могло бы показаться, что участие в круговомдвижении, вечном превращении форм, в большей степени обеспечивает слияние смиром, чем схождение с круга. Но лишь потому, что скептик не постиг и первойиз четырех благородных истин Будды: жизнь есть страдание (между прочим, стоикиIV в. до н. э. и российские религиозные философы XIX —начала XX вв., кажется, приписывали открытие этой истины себе; однако не толькоприоритет Будды неоспорим, но и далеко эпигонам до благородства оригинала).Скептику можно порекомендовать специальные упражнения для души и тела сэлементами самоистязания, которые немало способствуют пониманию первой истины.

Как и другие великие наставники. Будда обладал болеесильным инстинктом саморазрушения, чем отпущено обычному человеку. Но егоучение нашло отклик в сердцах миллионов, потому что инстинкт саморазрушенияуниверсален.

Более практически ориентированные учителя нравственности утверждали,что череда превращений, хотя и определяемая кармой, все же в какой-то степенизависит от поведения: праведные то ли ближе к исходу, то ли могут рассчитыватьв последующем существовании на более престижную оболочку с перспективойдальнейшего улучшения. Во всяком случае, нужен учет прижизненных свершений.Тут находится функция для разнообразных божеств, появляется небесноечиновничество, которое на первых порах ничего не решает, а лишь следит за делопроизводством.Мы находим эту стадию у Гомера с его недовольно брюзжащим Зевсом.

Но известны примеры, когда скромныйсекретарь превращается в генерального и впоследствии, даже не меняя должности,в вершителя судеб. Теперь уженезачем брюзжать, достаточно повести бровями. Могущество властелина так велико,что кажется странным и неправдоподобным его как бы внезапное возникновение напустом месте. Не была ли вся предшествующая история лишь прелюдией его славы?

Может быть, еще рабы Рима шептали имя вождя российскойреволюции, как утверждал его первый поэт. И секретарь отнюдь не был незаметнойфигурой, он руководил революционным подпольем покрайней мере с семилетнего возраста. И шумеры допустили непростительнуюбестактность, не упомянув в своей истории сотворения мира вавилонского богаБель-Мардука. С возвышением Вавилона не осталось никаких сомнений в том, чтоименно Мардук был в этой истории главным действующим лицом. Зевс появился насвет как незначительное критское божество, вскормленное божественной козой иохраняемое золотой собакой — местными тотемами. Еще на троянской войне онпокровительствовал не «нашим» (ахейцам), а их врагам (выходцам сКрита троянцам). Но с распространением эллинизма осталось лишь невнятноевоспоминание о его критских корнях. Еще болеепоказателен пример Юпитера, латинского божества, которое с возвышением Римаузурпировало все функции отца народов Зевса. Логическим завершением подобных ретроспектив было признание верховного божествасоздателем мира.

В области этики эта новая — теократическая — установкаменяла все и самым решительным образом. Раз мир не существует сам по себе безначала, конца и цели, а задуман, создан, изначален и конечен, то для человекаестественная цель заключается в служении создателю, соответствии его замыслу.Если в прежней системе от бога можно было отделаться жертвоприношением, как отдокучливого чиновника, то теперь связь между ним и человеком становиласьстержнем, на который нанизывались отношения людей между собой, а жизнь — в идеале по крайней мере — систематическим жертвоприношением.Учитель нравственности превратился в пророка, который возвещает этическиепредписания, исходящие от бога. Как полновластный хозяин, бог предписывалнаряду с требованиями момента (не сотвори кумира) и то, что было унаследованоот животных предков (не убий), и то, что соблюдалось по древнему обычаю,восходящему к культу предков (почитай отца твоего и мать твою).

Добро тождественно послушанию, зло — непослушанию. Так как добро познается не иначе как в сопоставлении со злом, тобог создал и то, и другое (иные трактовки зла — от дьявола, от несовершенствачеловека и т. д. — ограничивают суверенитет создателя в области этики и,следовательно, менее удачны; как бы там ни было, мысль о единствепротивоположностей стара, как Зороастр).

Это тоже вполне завершенная система, которуюневозможно развить, но можно профанировать, что и было сделано в более позднихвариантах, сводящих этику к вознаграждению добра — наказанию зла. Хотя учительнравственности в данном случае уподобляется обыкновенному дрессировщику,теократическая система оказалась чрезвычайно устойчивой. Создавшие ее необольщались относительно человеческой природы, считая большинство людейдрессированными животными, всецело полагаясь на инстинкт самосохранения иприбегая к запугиванию. Они, однако, недооценили тех богатейших возможностей,что таит в себе инстинкт саморазрушения. Только играя на двух противоположныхинстинктах, можно достичь чудес дрессировки.

Две тысячи лет назад в Палестине, на мировомперекрестке, появилась патетическая фигура добровольногострадальца, который решил ценой собственной жизни облагородить теократическуюсистему. Он увидел источник зла в тотальной конфликтности человеческогосуществования, которая может быть преодолена лишь с помощью столь же тотальнойлюбви.

Комплементарны всеобщей любви идеиравенства (если не в этой жизни, то в последующей) и братства, проведенныестоль последовательно, что даже бог в качестве сына становится братом всехлюдей и не может быть отцом никого из них.

Некий скептик мог бы заметить, что преодоление внешнейконфликтности происходит здесь путем ее интернализации, обращения внутрь.Любовь, замешанная на систематическом подавлении инстинкта самосохранения,уподобляется ненависти. Не дотягиваясь до завышенной планки, человек начинает испытыватьпрезрение к себе. Сверхзадача используется для рационализации инстинкта саморазрушения,обоснования его массовых проявлений.

Природа экономна. Если бы вожаку пришлосьрасправляться с каждым из прочих, чтобы доказать свое превосходство, у него нехватило бы сил ни для чего другого. Гораздо рациональнее этим прочимсамоустраниться. Крыса альфа, как правило, не набрасывается на малодушную омегу. Достаточно кружить около нее, лязгаязубами, и у омеги произойдет инфаркт. Она самоустраняется без борьбы, можносказать, принося себя в жертву ради системы. Может быть, эта крыса святая илигерой?

Многие философы, от Диогена Синопского до ВладимираСоловьева, охотно прибегали к зоологическим аналогиям, так что эта практика,можно сказать, легитимизирована многочисленными историческими прецедентами.Если стать на эволюционную точку зрения, то подобные сопоставления тем болееоправданы. В поведении животных мы усматриваем прототип человеческогоповедения, или отдельные черты его, в первозданном незамутненном виде. Но здесьнеобходима осторожность, поскольку наука о поведении животных еще очень молода,а обиходные представления крайне неточны и нередко искажены невольным перенесениемна животных тех или иных человеческих черт. Далее, необходимо принять в расчетогромное разнообразие зоологических видов и соответственно видовыхповеденческих моделей. Почти каждому примеру из жизниживотных можно противопоставить пример противоположного свойства (вопиющийэгоизм гнездовых паразитов вроде кукушки возможен лишь потому, что другие видыптиц проявляют чудеса альтруизма. Вопреки Ницше,эгоизм еще не сделал и, очевидно, никогда не сделает гнездового паразитавластителем мира пернатых).

Более того, виды животных, которые мы лучше всегознаем, подчас демонстрируют поведение, которое нельзя считать типичным дляживотных вообще, так как в природе оно встречается не так уж часто. Хорошимпримером в этом отношении могут служить крысы, развитое социальное поведениекоторых невольно наталкивает на сопоставление с человеком. В сущности, крысы сих четкой иерархией, с их культом альфы и всеобщим презрением к омеге даютмодель поведения, которую Ницше мог бы считать образцовой для человека икоторая действительно встречается в некоторых человеческих сообществах,например, среди заключенных.

Хотя крысиная модель в типичном виде не имеет широкогораспространения ни среди животных, ни среди людей, онатем не менее весьма поучительна как специфическая форма поведения,проявляющаяся у тех и других в условиях постоянного стресса. Крыса живет причеловеке, как человек при боге. Человек много сильнее крысы, неисповедим инеподсуден ей. Человек не ассимилирует и не использует крысу. По невнятным длянее мотивам он предоставляет ей кров, пищу и защиту от природных врагов, в тоже время жестоко «наказывая» ее за стремление выжить и продолжитьсвой род. Крыса может ответить лишь высокой плодовитостью и приспособленностьюк скрытому существованию, переадресуя агрессивную реакцию на притесняющего еечеловека другим, более слабым, крысам (так заключенные, притесняемые тюремнымначальством, дают выход агрессивной реакции в издевательствах над слабейшим из своих, осуществляя в отношении неговседозволенность — тюремный беспредел).

Объективно нет плохих и тем более противных животных.И все же трудно подавить безотчетное чувство отвращения при виде крысы,внезапно появившейся на открытом месте. В эволюционном смысле биологическиевиды отнюдь не равноценны. Серая крыса, синантропный вид, сделав ставку начеловека, оказалась в ситуации беспредела и принялаусловия игры. Человек может поставить себя в аналогичное положение, нобиологическое прошлое не обязывает его к этому, ибо в природе крысиная модельскорее исключение, чем правило.

Эволюционно более близкие к нам обезьяны заботятся ослабых и больных сородичах. У шимпанзе, по свидетельству этолога РобертаТриверса (в книге «Социальная эволюция», 1985), вожак обычновступается за более слабогоиз конфликтующих членов группы. Для прогрессивно развивающегося вида такоеповедение более характерно, чем крысиное, поскольку оно, как правило, сочетаетсяс продленным периодом заботы о потомстве, часть которой берут на себя такназываемые «помощники» — бесплодные молодые или пост-репродуктивноговозраста стареющие особи, природные альтруисты. Это биологическое наследие, содержащеесяв генетической памяти каждого из нас, определяет наши априорныенравственные установки и служит основой гуманистической этики, котораяне дает человеку опуститься до уровня крысы.

Тем не менее в духовнойэволюции человека, как и в любом эволюционном процессе, проявляютсярегрессивные тенденции. Ахилл, беззащитный перед богом Аполлоном, мимоходомубивает немощного Терсита. Время всесилия боговпорождает героев-сверхкрыс. Целые нации, притесняемые гораздо более сильнымипришельцами или попавшие во власть местной диктатуры, могут на какое-то времявоспринять крысиную модель. В определенных условиях крысиный порядок можетраспространяться из тюрем и казарм на все общество. Цель общественногоразвития, видимо, состоит в том, чтобы исключить подобные условия.

С помощью крыс мы начинаем понимать природу инстинктасамоуничтожения, смущавшего даже проницательного Фрейда. Этот происходящий отинтернализации агрессии инстинкт распространяется и на потомство (если омегакак-то ухитрится его произвести) и принимает характер истребления собственныхгенов — автогеноцида, как у тех тюленей, что со страху кусают и давят своихдетенышей. Казалось бы, гены самоуничтожения должны истребиться из популяции,но этого не происходит, так как на них замешаны герои, святые и творцы.

Начало христианской эры омрачилось безжалостнымистреблением младенцев в Вифлееме и его окрестностях. РождениеИисуса было невольной причиной гибели этих невинноубиенных. И благаявесть, увы, не обходится без страданий ребенка — сотен детей. Иисус жил впустыне, готовился. В тридцать начал выплачивать свой долг невинноубиенным.

Когда-то в древние времена истребил Господь всехпервенцев в земле Египетской, а почитавшим его велелсмазать косяки дверей кровью пасхального ягненка и спас их, и вывел из землиЕгипетской. Я буду вашим пасхальным ягненком. Я помечу вас своей кровью, чтобывы спаслись.

Иисус, стоит ли умирать ради метафоры? Римлянинполагал, что не стоит (парень называет себя сыном какого-томестного бога. И всего-то?). Но искупительная жертвапритягивает и после многократных повторений. Боги-пастухи на потустороннихпастбищах нуждались в рабах и скоте, причем принимали только самых лучших.Агамемнон готов был пожертвовать дочерью, а Авраам — сыном. Античные боги тожепо разным причинам жертвовали своими детьми, как Зевс — Гераклом,а в более архаичном варианте даже глотали их, чтобы самим спастись. Но старыебоги также и умирали в своих созданиях. Когда Зевс донашивал Диониса, зашитогов бедре, или рождал Афину из расколотой головы, оннесомненно совершал акт самопожертвования, как говорится, вкладывал частицу самогосебя.

Однако все это лишь изуродованные обломки древнейшей ипотому самой высокой метафизики, представлявшей создание мира как творческийакт, в котором творец жертвует собой, чтобы перевоплотиться в нечто болеесовершенное. Это сотворение порядка из беспорядочности, формы избесформенности, любви из раздора, системы из бессистемности. Жертва нужна длятого, чтобы преодолеть второе начало термодинамики. Бог миропорядка Атумрождается из бездны Нун, которая тем самым перестает существовать. ПервобытныйХаос рождает благоустроенный Космос и умирает в нем.

Любой творческий акт содержит в себе отрицание,жертвоприношение и страдание. У творческих людей тяга к самоубийству сильнее,чем у прочих. Это легко подтвердить с помощью статистики,которая будет еще более убедительной, если подсчитать «неявные»самоубийства Эмпедокла, Сократа, Иисуса, Бруно, Шелли, Пушкина, Лермонтова, ВанГога и многих других. Творческая жизнь не может не быть страданием,поскольку творец (любого масштаба) выступает противсущего. Его страдание — следствие сопротивления системы, сила которого соответствуетее устойчивости.

Страдание чуждо низшим формам жизни и возрастает помере продвижения вверх по эволюционной лестнице. Это плата за относительнуюсвободу от массовой неизбирательной смерти, которой располагают высшиеорганизмы по сравнению с низшими. Если следоватьплато-спинозистской установке, трактующей свободу как осознанную необходимость,то страдание становится уделом неразумных, тех, кто не желает считаться снеобходимостью. Однако весь ход биологической эволюции утверждает иноепонимание свободы — как освобождение от необходимости, борьба с которой истановится источником страданий.

Ради свободы от биологической смерти человек создалдуховный мир — мета-экологическую систему, которая, впринципе, может обеспечить вечную жизнь. Парадоксальным образом, эта системасама становится источником самых тяжелых для человека — духовных страданий.Происходит это вследствие омертвения метаэкологических структур, превращенияидей в догмы, веры — в ритуал, морального кодекса — в кодекс юридический и т.д. Вся эта метамортмасса лишает духовнуюжизнь внутренней свободы, которую приходится добывать, принося новые жертвы.

Но принесший себя в жертву ивоскресший точно таким же, только с рубцами, абсурден. Чтобы жертва не быланапрасной, должно возродиться в идее Мировой Любви, что соединит нас с врагаминашими, из коих самый упорный — мы сами.

Страдание достигает цели, если перевоплощается в своюпротивоположность — удовольствие. Древние ставили знак равенства междуудовольствием и любовью: ими ведала одна и та же богиня. Но любовь — не толькоудовольствие, но и страдание. Это интимное чувство, которое расцветает вцеломудренном молчании. Это чувство, о котором тысячелетиями кричат и поют навсех перекрестках. Короче говоря, это самое святое и в то же время почти что самое низменное (на пятом месте в списке Платона)чувство.

Но и сама Афродита не менее противоречива. Рожденнаяиз пены морской, она — самая древняя из богинь и в то же время как бы младшаядочь Зевса. Замужем не то за Гефестом, не то за Аресом, и при этом рожающая гермафродитов от Гермеса. Прав был Платон: Афродитна самом деле две или даже три. Та, которую он называл простонародной,воплощала основную природную функцию любви. Как богиня-мать она отождествляласьс египетской Изидой, которая раньше была Ио, возлюбленной Зевса, превращенной вкорову, что бежала сперва на восток, потом на юг и,под конец, на запад, чтобы у берегов Нила обрести свой прежний облик. Миф неможет сказать без обиняков, что в своем тотемическом прошлом Ио-Изида-Афродитабыла коровой.

В то, что простонародная Афродита была матерью всехудовольствий, поверить нетрудно. Сексуальное удовольствие являетсякомпенсацией за энергетические затраты, связанные с половым актом. Простейшаяформа полового процесса (например, у хламидомонад) заключаетсяв слиянии двух клеток, которые затем одеваются прочной оболочкой и в такомсостоянии могут пережить неблагоприятный период, прежде чем приступитьк делению. Очевидный смысл слияния заключается здесь в запасании питательныхвеществ. В других примитивных формах полового процесса можно также усмотретьсвоего рода питание — увеличение энергетического потенциала клетки,приступающей к делению.

Первоначальный смысл пола полностью не утрачивается ина высших ступенях эволюции. У насекомых, птиц и людей половая функция так или иначе связана с кормлением женской особи.Самец предлагает самке пойманную им муху, свой сперматофор или, наконец, самогосебя. Самка богомола поедает самца во время спаривания, начиная с головы (приэтом судорожные движения обезглавленного супруга продлевают половой акт). Улюдей половая агрессия проявляется в самых разнообразных формах, от украденногопоцелуя до изнасилования и даже — правда, редкого — полового каннибализма(Сальвадор Дали с его повышенным интересом кподсознательному усмотрел в акте глотания стремление «до концапочувствовать свое абсолютное слияние с любимым существом», идет ли речь ополовой или религиозной любви — глотании облатки в обряде причастия).

В специальных исследованиях тайную склонность кполовой агрессии обнаруживают до 30% опрошенных того и другого пола. Садизм,как крайняя форма половой агрессии, обнажает связь любви, которая менее явнопрослеживается в брачных ритуалах с умыканием невест и выбиванием передних зубов,супружеских ссорах, сопровождаемых побоями, покорной преданности обманутых иуниженных любовников. Даже на первый взгляд безобидное кокетство представляетсобой форму насилия, применяемого для того, чтобы провоцировать любовноечувство. Агрессивность любовников может иметь некоторый адаптивный смысл,сообщая половому акту необходимую энергию. Однако боевая мощь агрессии должнабыть как-то нейтрализована, приемы нападения превращены в брачный ритуал,обхват — в объятие, укус — в поцелуй.

Совмещение агрессии со спариванием представляеттрудноразрешимую задачу. Светлячок тщетно ищет компромисс между желаниемпривлечь самку световым сигналом и боязнью быть съеденным ею. Из конфликтныхситуаций такого рода вырастает весьма специфическое чувство, называемое половойлюбовью. По труднообъяснимой причине, может быть связанной с вторичностьюполового процесса, органы, выполняющие столь важную функцию, оказываются совмещеннымис органами другого назначения. У некоторых беспозвоночных и в редких случаях упозвоночных (рыб, живущих во внутренней полости голотурий) половые продуктывыводятся через рот. У части круглоротых и рыб, а также земноводных, рептилий,птиц и однопроходных половые протоки открываются в клоаку — расширение назаднем конце прямой кишки. Более высокоорганизованные формы имеют мочеполовуюсистему. Благодаря такогорода совмещениям органов половая функция сопряжена с другими функциями.Сексуализация жизненных отправлений, прямо не связанных с размножением, как быобъединяет все виды удовольствий.

Часть теории 3. Фрейда, считавшаяся наиболее одиозной,была посвящена младенческой сексуальности. Фрейд показал, что половой инстинктпроявляется в очень раннем возрасте, затем как бы затухает и вспыхивает вновь впериод полового созревания. В то же время из-за неразвитости половой сферымладенческая сексуальность может проявляться лишь в форме побочного эффектадругих отправлений (в первую очередь сосания и мочевыделения), эволюционносвязанного с сексуализацией функций.

Одна из наиболее общих эволюционных закономерностейзаключается в повторении некоторых предковых черт на ранних стадиях развитияорганизма. Подобно тому как человеческий зародышимеет жабры, так и в развитии сексуальных ощущений, по-видимому,воспроизводятся отдаленные исторические стадии, когда половым отверстием служилрот или анус. Соответствующие особенности полового поведения взрослых можнорассматривать как сохранение на половозрелой стадии особенностей младенческойсексуальности.

Все особенности сексуального поведениятак или иначе имеют отношение к конкуренции половых клеток. Количество спермы ичастота половых актов зависят от репродуктивной структуры популяции. Усоциальных видов самки гораздо чаще совокупляются с двумя и более самцами, чему одиночных и, соответственно, конкуренция спермы имеет здесь большеезначение. Многие виды насекомых способны накапливать сперму от последовательныхкопуляций в спермоприемниках, но и человеческие гаметы сохраняют подвижность втечение семи-девяти дней — этого достаточно для возникновения конкуренции.

Явление оргазма, по-видимому, имеет прямое отношение кконкуренции гамет, обеспечивая благоприятные условия половым клеткампредпочтительного самца. Поскольку гаметы, несущие Х-или У-хромосомы, также конкурируют, то оргазм, вероятно, участвует и вопределении пола (если у крокодилов, например, пол зависит от температуры, а урыб самки могут превращаться в самцов при нехватке последних, то высшиепозвоночные нуждаются в более тонких механизмах регуляции соотношения полов).Во всяком случае смысл энергетически затратныхдействий, совершаемых во время полового акта, заключается главным образом всинхронизации мужского и женского оргазмов, что позволяет приписать этомуявлению важную биологическую функцию.

Синхронизация оргазмов более вероятна в оптимальномрепродуктивном состоянии, которое определяется физиологическими ипсихологическими факторами, связанными с возрастом, питанием, частотой половыхактов. Некоторое отношение к этой гипотезе имеет тот факт,что высокий уровень андрогенов (в частности, тестостерона) во время зачатияспособствует рождению мальчиков (а также левшей и гомосексуалистов, см. W.H. James: J. Theor. Biol., 1988,133, 261-

266). Антрополог В.А. Геодакян («Зеленыйкрест», 1992) приводит разнообразные свидетельства сдвига соотношения полов в пользу мальчиков при нарушении оптимальногорепродуктивного состояния — во время войн, когда мужчины отделены от женщин, вгаремах, где сотни цветущих женщин проводят время в ожидании благосклонностисултана (рождаются одни мальчики) и т. п.

К тому же при нехватке мужчин (в общем случае —самцов) больше зачатий происходит от слишком молодых или слишком старых особей,которые в нормальных условиях не участвуют в размножении. Во всех этихситуациях вероятно нарушение синхронности оргазмов, сопровождаемое сдвигомсоотношения полов в потомстве, компенсирующим дефицитмужского пола.

Если наши рассуждения верны, то может, наконец,осуществиться долгожданная возможность зачать по желанию мальчика или девочку(хотя речь может идти лишь о статистической вероятности). Более того, наинстинктивном или интуитивном уровне эта возможность, кажется, ужеосуществляется. Иначе трудно объяснить периодические смены половыхпредпочтений, оказываемых в определенные периоды мужчинам и женщинам с ярковыраженными вторичными половыми признаками (мода на женственность имужественность) или, наоборот, женоподобным мужчинам и женщинам-подросткам. Втом же ключе может быть найдена биологическая основа труднообъяснимой и нередкотрагической тяги стареющих мужчин к очень молодым женщинам, как иблагосклонности женщин бальзаковского возраста (который, впрочем, со временБальзака повысился по меньшей мере лет на десять) кюношам, едва достигшим половой зрелости.

Ревность в своих элементарных проявлениях,свойственных и людям, и животным, также связана с конкуренцией гамет иобъясняется стремлением мужской особи оградить свои половые клетки отконкуренции, в то же время сохраняя возможностьувеличить свой генетический вклад в следующее поколение за счет эпизодическихвнебрачных связей. Женская особь лишена такой возможности — внебрачныесвязи не повышают ее плодовитости. У женщин и мужчин совершенно разныеприродные стимулы к промискуитету и ревности. Поэтому невозможно, не насилуяприроду, требовать от них полного равенства в супружеских отношениях.

Половые инстинкты чрезвычайно устойчивы. Даже у самых рафинированных представителей рода человеческогопроявляется изученная на животных «страховочная копуляция»:увеличение частоты половых актов после воссоединения пары, находившейсянекоторое время в разлуке, или после копуляции, «украденной»случайным партнером (А.Р. Moeller et al.:Biol. J. LinneanSoc., 1989, 38: 119-131). Смысл страховочной копуляциизаключается в том, чтобы обеспечить подавляющее преимущество половым клеткампостоянного партнера (обманутые мужья, испытывающие к своим неверным женамповышенное половое влечение, от которого страдает их гордость, может быть найдут некоторое облегчение в понимании биологическойприроды этих переживаний).

Бог-кузнец Гефест, желая уличить Афродиту в любовнойсвязи с Аресом, соорудил волшебную сеть, которая сковала любовников. Громкопозвал тогда хромоногий Гефест олимпийских богов засвидетельствовать позорбеспомощной пары. И боги разразились тем неудержимым смехом, который мыназываем гомерическим.

Если Афродита — богиня удовольствий, то почемусчитается необходимым держать ее в оковах, почему культ ее окутан покровомтайны? Почему мы до сих пор относимся с подозрением к антропологическимтеориям, отводящим главную роль сексуальной сфере? Ведь размножение и естьглавная функция всего живого.

Конечно, определенную роль могли сыграть христианскиетрадиции, но половой стыд — явление более общее, имеющее природные корни(фаллические и скабрезные эпиталамическое обряды — это не природное, аритуальное, метафизическое бесстыдство). Библейскийпервородный грех только предлагает объяснение — рационализацию — стыда,уходящего в подсознание и, следовательно, имеющего длинную эволюционнуюисторию.

В животном мире половой акт совершается скрытно илиоткрыто в зависимости от одиночного или стадного образа жизни, социальнойиерархии, вероятности внезапного нападения и т. п. Во время полового актаживотные наименее защищены от возможной агрессии со стороны конкурентов илихищников. В эволюционной истории обезьяноподобных предковчеловека наиболее уязвимым был период перехода от древесного образа жизни кназемному (сохранившийся в генетической памяти как тяготение к лесным опушками, возможно, преломленный в легенде об Эдеме с его деревьями жизни и познания).Скрытность полового акта могла возникнуть в этот период и позднее воспринятьдополнительный смысл в связи с предупреждением близкородственныхспаривании.

При скученном существовании в пещерах первымиобъектами полового влечения почти неизбежно становились родственные особи,попытки сближения с которыми жестко пресекалисьстаршими. В результате половое влечение прочно ассоциировалось с запретом какнечто предосудительное, постыдное. Негативные ассоциации могли, впрочем,возникнуть еще раньше, в младенческом возрасте, когда сосание и мочеиспускание,автоматически сопряженные с сексуальными ощущениями, насильственно прерывалисьпо диетическим или гигиеническим соображениям. И, наконец, скрытность помогалаизбежать половой конкуренции, которая у животных обостряется при совершенииполового акта в присутствии аудитории самцов,увеличивая частоту спаривании.

Половая конкуренция проявляется в форме турнирныхбоев, угроз, демонстраций силы и волевых качеств, захвата территории и т. п. иприводит к тому, что одни размножаются успешнее других. Возникает иерархия, вкоторой доминирующая особь (обычно самец, хотя может существовать и параллельная иерархия самок) реализует свои репродуктивныевозможности, частично или полностью (как у домовой мыши) лишая остальныхполовой жизни. В иерархических сообществах публичный половой акт мог бытьпрерогативой одного лишь доминирующего самца, и даже в историческое времяиногда еще оставался привилегией принца или императора (Нерона, например). У подчиненных особей подсознательный страхбыть застигнутыми во время совокупления снижает половую активность и дажеможет быть причиной половых извращений.

Человек унаследовал половую конкуренцию от животныхпредков и, благодаря круглогодичной половой активности, превратил ее впостоянную доминанту социального поведения. В обществе из двух и болеечеловеческих особей неизбежно возникает иерархия, для закрепления которойсоздаются органы власти, пишутся законы. Человек неизменно и уже автоматическиоценивает себя по отношению к другим представителям того же пола.

При этом репродуктивный успех мужчины прямо зависит отчисла половых связей: чем больше связей, тем больше генетический вклад впотомство. Для женщины такой зависимости не существует — число связей в общемслучае не определяет частоту зачатий. Соответственно мужчина получает отприроды гораздо более мощный стимул к половой конкуренции, которая побуждаетего добиваться успеха на жизненном поприще. Это ведущий фактор физического, интеллектуальногои технического прогресса (в частности, технический прогресс имеет исходнойцелью компенсировать природное неравенство людей; как говорят американцы,господь зачем-то сотворил одних большими и сильными, других — маленькими ислабыми, но мистер Кольт исправил эту ошибку).

В развитых иерархических структурах половаяконкуренция принимает все более опосредованный характер. Крутые подъемы во снеи любовь к восхождениям наяву имеют сексуальную подоплеку. Однако, поднимаясь по социальной лестнице, человек все чаще жертвуетрепродуктивным успехом и в предельном случае вообще отказывается отполовой жизни ради спортивных достижений, славы, богатства, власти. Происходитнередкая в эволюции подмена цели средством, которая проявляется также встремлении к половым связям ради самоутверждения.

Половое самоутверждение в наиболее откровенной формераспространено среди молодых мужчин, делающих карьеру (примерно половинаевропейской литературной продукции, от Бенжамена Констана до Джона Брейна,посвящена этой теме), но в какой-то степени свойственна всем возрастам каккомпонент иерархического поведения наравне с половой ревностью, не менееуниверсальным мотивом человеческой комедии.

Ревность многослойна. Известная социологическая теориясвязывает это чувство с частнособственнической психологией: муж рассматриваетжену как свое имущество и ревниво оберегает ее, тогда как любовник обычно неревнует к мужу. Наверное, так и есть, но если речь идет оправах собственности, то дело обычно ограничивается штрафом (Гефест угрожаетстребовать штраф с родителя супруги, т. е. Зевса, а другойревнивец-собственник. Соме Форсайт, предъявляет счетлюбовнику).

Если разыгрывается настоящая трагедия, то не из-заимущества. Ведь ревнуют и животные. Табунный жеребец, сгорая от ревности,расходует столько энергии на борьбу с соперниками, что для кобыл ее уже почтине остается. В иерархическом сообществе ревность проявляет лишь доминирующаяособь, остальные признают ее право на сексуальное предпочтение. У людей ревнуетзаконный супруг, но не любовник, интуитивно воспринимающий в данной ситуациимужа (независимо от личных качеств последнего) как доминирующего самца, находящегосявне конкуренции. Сам став мужем, бывший любовник какбы повышает свой социальный статус со всеми сопутствующими психологическимиэффектами, включая ревность.

Семья по своей биологической сущности есть средствозащиты от половой конкуренции. Ее структура у разных видов зависит отособенностей полового поведения (и наоборот). В этой связи стоит отметить, чтоприматы вообще и люди в частности отличаются исключительным разнообразиемструктуры семьи. Первична для них, по-видимому, моногамия. Во всяком случае низшие приматы, ведущие большей частью ночной образжизни, одиночны или моногамны. Среди обезьян японские макаки, например,заключают брачный союз на один сезон и в дальнейшем избегают друг друга, почтикак близкородственные особи.

Полигамная семья формироваласьпараллельно в различных эволюционных линиях, причем у низших обезьянпреобладает полиандрия (многомужество), у человекообразных — полигиния(многоженство). Африканскимавстралопитекам, непосредственным предкам человеческого рода, судя поотпечаткам ног, были свойственны значительные различия между самцами и самкамив росте и весе. Такой резко выраженный половой диморфизм обычен средиполигамных видов (вес самца морского котика, например, может в несколько разпревышать вес самки). Как у животных, так и у человека, сконкуренцией мужских гамет связано увеличение половых органов, которое особеннозаметно у полигамных видов в сравнении с моногамными, образующими постоянныепары (см. R.L.Smith, ed., Spermcompetition and the evolution of animal mating systems. Orlando, Flo.: Acad. Press, 1984,687). При переходе к моногамной семье половой диморфизм, как правило,сокращается, если только его не поддерживает побочная функция, прямо несвязанная с половыми отношениями, например, разделение труда между полами.

Полигамная семья может реализовать все эволюционныепреимущества, которые дает конкуренция гамет. При этом полигиния благоприятнадля увеличения рождаемости и могла закрепиться в популяциях, численностькоторых подвержена большим колебаниям (в периодически засушливых зонах), тогдакак полиандрия предотвращает перенаселение (число детей в семье не возрастаетс числом мужей), в то же время обеспечивая заботу(всех мужей) о потомстве. Неустойчивость полигамии у человека, по-видимому,имеет как социальные, так и физиологические причины, среди которых непоследнюю роль играет сопутствующее ей нарушение соотношения полов(в гаремах чаще рождаются мальчики, как мы уже отмечали).

За пределами европейской цивилизации по сей день сохранились различные формы семейной организации,включая полигинию и полиандрию (у тибетцев), однако тенденция к моногамии,по-видимому, проявляется повсеместно. Ей сопутствует столь же общая тенденцияк сокращению полового диморфизма, на фоне которой, однако, проявляютсяпериодические колебания, связанные с перестройкой социальной системы иэстетических установок, биологическую подоплеку которых мы постараемсяпрояснить в дальнейшем.

Пока же отметим, что перестройка сексуальнойпсихологии в связи с переходом от одной структуры семьи к другой — процессчрезвычайно длительный, протекающий с неравномерной скоростью и оставляющийатавизмы, которые осложняют сексуальное поведение и не способствуютвзаимопониманию между супругами. Мужской стереотип полового поведения включаеткак сохранение супружеских отношений — для обеспечения преимущества своимгаметам, так и стремление к эпизодическим «украденным» связям дляучастия в конкуренции гамет. Если супружеская неверность мужчины можетрассматриваться как пережиток полигинии — естественного стремления увеличитьгенетический вклад в следующее поколение с помощью женского гарема, то женщинемужской гарем не дает подобных преимуществ. Для деторождения одного супруга вобщем случае вполне достаточно, однако инстинктивное стремление вложить своигены в различные комбинации (для их надежного сохранения) дает стимул к егохотя бы периодической замене. Наряду с этим супружескаяневерность женщины имеет еще один стимул, лишь опосредованно связанный ссохранением генов — подсознательное желание иметь двух мужей (одно сновидениепочти каждую ночь посещало Анну Каренину: ей снилось, что Каренин и Вронскийоба вместе были ее мужья), восходящее к далеким предкам и в силу своей древностичрезвычайно устойчивого.

В прошлом веке светские девицы выходили замуж как придется, чаще по воле родителей, но к выборулюбовника относились очень серьезно. Их не привлекало количество. Любовник мограссчитывать на такое же (если не большее) постоянство, что и муж. Этимобъясняется исключительная устойчивость любовного треугольника, фигуры,проходящей через поколения. Ведь в основе схемы двух мужей лежит очень древнийстимул — забота о потомстве.

Семья восприняла заботу о потомстве как дополнительнуюфункцию, которая по ходу эволюции стала главной. Вл.С. Соловьев в трактате олюбви энергично возражает против естественнонаучного взгляда на это чувство какна средство продолжения рода. Ведь чем выше мы поднимаемся по эволюционнойлестнице, тем меньше сила размножения и тем больше сила полового влечения(следуют примеры из жизни рыб, птиц, млекопитающих). Следовательно, любовь иразмножение находятся не в прямой, а в обратной зависимости: чем сильнее одна,тем слабее другое.

И все же философ зря отверг простонародную Афродиту.Размножение — это не только (на верхних ступенях эволюционной лестницы нестолько) деторождение, но и забота о потомстве, которая находится в обратнойзависимости с рождаемостью и в прямой — с любовью.Историческое развитие идет от форм с массовым воспроизводством к формам,проявляющим все большую заботу о, все менее многочисленном, потомстве.

Изредка наблюдаемая у рыб (ключевую роль здесь, какправило, берет на себя самец), охрана потомства вверх по эволюционной лестницестановится все более обычным явлением, все чаще требуя усилий обоих родителей.Еще динозавры, предки птиц, имели гнездовые территории, и если не насиживали,то наверняка охраняли кладку, затем собирая новорожденных в «детскиесады» под присмотром взрослой особи.

В общем случае забота о потомстве находится в обратнойзависимости с численностью последнего (это легко объяснимо, так какэнергетические и педагогические возможности родителей ограничены, и чем большеотпрысков, тем меньше вклад в каждого из них). Сохранение пары после зачатия —это, в сущности, результат инерции полового чувства: чем оно мощнее, темдлительнее инерционный период. Поэтому сила половой любви прямо связана сзаботой о потомстве, которая основана на переадресовке полового чувства, егопревращении в родительскую любовь.

Уже у птиц половой выбор нередкоделается с упреждающим прицелом на высиживание яиц (если этим занимается самец,то выбор самки падает на самого жирного, см. М. Petrie: Science, 1983, 220, 413-414). У самки также возникает мощныйстимул к промискуитету: все самцы, вступившие с нею в половую связь, будутзаботиться о ее потомстве. Для страховки их должнобыть хотя бы двое. Самка стремится заполучить второгобрачного партнера, но отвергает третьего и последующих, чтобы не мешали зачатию(I.R. Hartley, N.BDavies: Proc. Roy. Soc. Lond.D, 1984,257:67-73).

Инерции полового влечения должно хватить на весьпериод зависимости потомства от родителей. Поэтому в эволюции человекапродление детства (рождается недоношенным в связи с увеличением черепа изависит от родителей дольше, чем у других видов) определило тенденцию кусилению половой любви, в свою очередь, стимулировавшей индивидуализацию людейкак условие их брачной уникальности, незаменимости в качестве супругов.

С незапамятных времен звучат призывы покончить ссемейным рабством. Разве человек недостаточно обременен природнойнаследственностью, скован социальной ролью, связан обязательствами передбогом? Зачем ему еще эти узы — пожизненная зависимостьот другого человека, самоограничение, ревность, неблагодарность детей? Непротиворечит ли брак исконному стремлению человека к свободе?

Несомненно противоречит, ибо прибавляется единичная связь —отнимается одна степень свободы. Однако простая арифметика не исчерпываетсущества дела. Семья предоставляет человеку возможность создать собственныймикрокосм, систему, в которой он хотя бы частично освобождается отобезличивающего гнета социального макрокосма. Семья ограждает от половой конкуренции,обеспечивая генетическое бессмертие. Более того, онапозволяет вложить в потомство личные культургены, тогда как снабжениекультургенами из общественных фондов дает более стандартную продукцию.

Еще Аристотель, возражая Платону по поводу ликвидациисемьи в идеальном государстве, заметил, что люди в нем перестанутразличать родственников и будут вступать с ними в противоестественныелюбовные отношения. Действительно, особые отношения между родственникамиразвились на почве предупреждения инцеста, и родственная любовь противостоитполовой как тормоз на пути инцестуальных влечений. Уже у обезьян этот механизмдействует таким образом, что выращенные вместе неродственные самцы и самки неиспытывают взаимного влечения (см.: С. Weller, FoliaPrimatologia, 1990, 54: 166-170 и др.).

Эффект привыкания, нередко осложняющий супружескиеотношения, может быть связан не столько с охлаждением чувств, сколько сразвитием родственной любви, подавляющей половую. Темне менее четырех-пятилетние циклы супружеской любви,так или иначе проявляющиеся в жизни большинства семейных пар, соответствуютпродолжительности детства наших обезьяноподобных предков (шимпанзе достигаетполовой зрелости к пятилетнему возрасту), напоминая о консервативностилюбовного чувства, вобравшего в себя всю историю жизни и не позволяющегочеловеку порвать с его эволюционным прошлым.

Если Платон ставил Афродиту на пятое место, то у негодля этого могли быть личные причины (дело не только в сексуальныхпредпочтениях, но и в том, что любимец этой богини гедонист Аристипп, тожеученик Сократа, прекрасно прижился при дворе сиракузского тирана, а Платонаоттуда изгнали и даже продали в рабство). Во всяком случае, Парис был другогомнения. Вынужденный выбирать между тремя прекрасными богинями, он отдал яблоко прекраснейшей. Впрочем, его выбор не был вполне бескорыстным — в награду его самого выбрала красивейшая из женщин.

Сексуальный выбор возможен при условии разнообразиявозможных партнеров, а это последнее в свою очередь возникает в результатеполового размножения (рекомбинации генов). Всем раздельнополым животнымсвойственны половые предпочтения, которые и есть любовь в ее элементарной,зачаточной форме.

Природа половых предпочтений не всегда очевидна. Вчастности, предпочтение может отдаваться каким-то редким наследственнымпризнакам, которые можно расценивать как уродства. Первичный смысл такихпредпочтений может быть связан с предупреждением близкородственных связей:выбирается отличающаяся, непохожая особь, близкое родствос которой наименее вероятно.

Выбор по редким признакам обыченсреди плодовых мушек, но встречается и у людей (горбатый Глостер сам пораженлегкостью одержанных любовных побед.Может быть, зря считал себя уродом?). Одно изправдоподобных объяснений заключается в том, что отдельный недостатоксвидетельствует о более существенном превосходстве в других отношениях. Самка,отдающая предпочтение уродливому самцу, могла бы рассуждать примерно так: разон выжил, несмотря на свое уродство, значит, в нем что-то есть, и потомство отнего будет таким же жизнестойким. Не так ли закрепились в ходе эволюции яркиехвосты, гребешки, наросты на клюве и прочие атрибуты половойпривлекательности, которые в повседневной жизни не только бесполезны, но ивредны (привлекают внимание хищников) и, следовательно, могут рассматриватьсякак уродства? Афродита — непревзойденная мастерица превращать уродливое в прекрасное.

Если у птиц красивое оперение, значит, они выбираютбрачных партнеров с помощью зрения; для певчих птиц зрительное воздействие нетак важно, они большей частью невзрачны. Приматы, живущие на деревьях,полагаются в основном на зрение и в половом поведении больше похожи на птиц,чем на других млекопитающих. По этой причине мы, потомки древесных приматов,считаем собачий или лошадиный секс грубым и непривлекательным. Когда человека,нарушающего общепринятые нормы сексуального поведения, сравнивают с животным,то чаще всего имеют в виду именно этих животных.

Но у собак и лошадей обоняние преобладаетнад зрением и, следовательно, иная — ольфакторная — эстетика (мы, впрочем,недооцениваем роль обоняния. Водном из американских университетов группе студенток было предложено сделатьвыбор среди анонимных сокурсников по запаху их футболок. Приэтом оказалось, что предпочтение чаще всего отдается субъектам,комплементарным в отношении генов, дающих устойчивость к паразитам,потенциально компенсирующим генетические дефекты друг друга (С. Wedekind et al.: Proc. Rroy. Soc. LondonB, 1995, 260: 245-249). Запах, такимобразом, несет детальную биохимическую информацию о генотипе, и если, как вдревней легенде, каждый ищет себе отроду предназначенную пару, то делать этолучше по запаху, чем по виду; впрочем, использование дезодорантов лишает настакой возможности, препятствуя оптимальному половому выбору).

И для птиц, и для людей первичный объект эстетическогопереживания — они сами. Что может быть привычнее обнаженного человеческоготела, и тем не менее оно обладает мощным эстетическимвоздействием, восходящим к самым истокам чувства прекрасного, которое по мереразвития как бы растекается, переходит от специальных органов привлечения кдругим, вовсе не предназначенным для этой цели. Для поэта ножка ТерпсихорыПрелестней, чем Дианы грудь. Красота ножки вторична и потому условна; это ужедело поэзии утвердить ее в правах наравне со всем остальным.

Было время, когда греки стыдились своего тела, какварвары. Но сначала на Крите, потом по всей Греции возникли гимнасии, где юношитренировались голыми (в Афинах им, правда, нерекомендовалось садиться на песок, чтобы отпечатки ягодиц не провоцировалинездоровых влечений). В Спарте к ним присоединялись и девушки. Обнаженное телостало символом свободного человека, отличием эллина от варвара с его рабскойпсихологией.

Троянская война, оставившая глубокий след в духовномразвитии античного мира, была развязана по причинам эстетического характера:греческие герои объединились, чтобы вернуть похищенное у них национальноедостояние — самую красивую в мире женщину. Хотя действительные причины моглибыть иными, версия Гомера, по-видимому, воспринималась с полным доверием:борьба народов за обладание символом прекрасного считалась достаточнымоснованием для крупномасштабных военных действий, из чего следует, чтоэстетическое развитие достигло своего апогея. Это и был период формированияэстетических норм, оказавшихся исключительно устойчивыми.

Роль полов в выработке эстетических норм быларазличной, как различна она и у животных (петух в большей мере наделенсредствами привлечения, а курица — способностьюреагировать на них). Однако одни лишь люди могут совершать половой акт лицомдруг к другу. В то время как устойчивое преобладание одностороннего выборадает одному из полов преимущество в эстетическомразвитии, обоюдный выбор и совместная забота о потомстве создают уравнительнуютенденцию.

Правда, среди мужчин все еще больше художников, чемсреди женщин, реакция которых на красоту противоположного пола нередко слабее,чем даже у курицы. Тем не менее длительноефункционирование в качестве объекта привлечения развило в женщине способность кэстетическому сопереживанию, опосредованному восприятию собственной внешностикак бы глазами мужчины. Эта способность находит крайнее выражение в нимфомании — повышенной эстетической реакции на собственное тело. В то же время онаспособствует проявлению у женщин мужских по происхождению художественныхнаклонностей и, в конечном счете, эстетической интеграции полов.

Иногда утверждают, что древние не зналилюбви в современном смысле и что этическое у них было настолькоподавлено эстетическим, что даже пол брачного партнера был им безразличен.Достаточно, однако, вспомнить о Гекторе и Андромахе или Алкиное и Арете, чтобыубедиться в ошибочности этих воззрений. Скорее наоборот, взаимность любвисблизила эстетические каноны. Эллинистический идеал юношеской красоты малоотличался от женского, между гомо- и гетеросексуальными отношениями не былосерьезного эстетического барьера. В противоположность этому, варварского канонамужской красоты вообще не существовало, а варварские венеры с ихгипертрофированной женственностью надежно преграждали путь гомосексуализму.

В средние века преобладала варварская однобокаяэстетика, а в новое время эпизодически возрождался античный идеал. Европейскиймодернизм в поисках истоков эстетического чувства не обнаружил ничего иного,кроме обнаженного человека, от «Олимпии» до первозданной наготы«Двух братьев» и «Авиньонских девиц». В то же время усилиямодернистов, направленные на создание новой эстетики, оправданы уже тем, чтоклассические каноны красоты в значительной мере утратили силу эстетическоговоздействия.

Причина, по которой музейная красота уже никого неволнует, несомненно глубже простого привыкания. Классическое искусство стремилось к совершенству, «... асовершенство (такова человеческая натура) недолго задерживает нашевнимание». Сказавший это (У.С. Моэм), наверное, имел в виду, чтосовершенство — всеобщий идеал, а привлекательность по своей биологическойприроде определяется индивидуальностью — отклонением от идеала. Ф. Бэкон утверждал,что в любой красоте есть некое нарушение пропорции. Экзотические красавицы посей день искусственно удлиняют шеи, сводят зубнуюэмаль, выщипывают брови, деформируют ступни, имитируя сравнительно редкиеприродные аномалии.

Существуют две конфликтующие между собой теории прекрасного. Одна утверждает, что прекрасное полезно,другая — что бесполезно. Если чеховские персонажи не могли понять, почемупрофессия художника престижнее, чем строителя, то для Лукиана, например, тутнет никакой загадки: прекрасное в его время ценилось выше полезного. Перваяпозиция подвергается критике за неуместное морализаторство, противоречащееприродному чувству прекрасного, вторая — за преувеличение самоценности иэстетическое извращение этого чувства (свойственное привилегированным классам,как полагали демократы). «Эстеты», как правило, выступают за эротику,считая интерес к наготе и сексу нормальным, а изображение половых отношений —полезным для устранения психических комплексов, развившихся на почве ложногостыда и робости перед половым актом. Их оппоненты отдают предпочтение духовнойкрасоте, указывая на связь порнографии с половой агрессией (известно, к томуже, что в результате совместного просмотра порнофильмов супружескими парамичастота половых актов сначала возрастает, а затем заметно падает, вероятно,из-за расходования половой энергии на сопереживание экранному сексу).

В такого рода дискуссиях обе стороны игнорируют эволюционнуюпредысторию эстетики, которая оставила глубокий след в подсознании и в конечном счете определяет, что хорошо и что плохо наинтуитивном уровне. В природе сочетаются два вида отбора — по жизнеспособности(«естественный») и по привлекательности («половой»). Докакого-то момента они действуют совместно. Симметрия привлекательна (этому естьэкспериментальные подтверждения), и в то же время свидетельствует осбалансированном развитии и жизнеспособности: прекрасное совпадает с полезным. Но петушиный гребень или павлиний хвост,специальные органы привлечения, для выживания не так уж важны и могут дажепринести вред. Здесь пути естественного и полового отбора разошлись.

Половой отбор в первую очередь гарантирует успешноеспаривание, зависящее от строения половых органов. Казалось быможно ограничиться демонстрацией гениталий (еще встречающейся какатавистическая аномалия полового поведения). Но гениталии, ответственные заважнейшую функцию организма — размножение, нуждаются в защите, их постоянная демонстрация по меньшей мере нежелательна. Поэтому логичноиспользовать в этом плане какой-то другой менее существенный орган,непосредственно не связанный с половым актом, но символизирующий половуюсферу, как бы ее вторичный знак. Таковы гребешки, хвосты и т. п. Демонстрацияэтих органов не ради них самих, а ради их сокровенного смысла, означаетрождение символического языка — по развиваемым здесь представлениям, первичнойосновы человеческого языка как такового (см. выше раздел «Логос»). Споявлением половой сигнальной системы — вероятно, первой из семиотическихсистем — развивается механизм реагирования на половые символы, ориентирующий иусиливающий половое влечение и лежащий в основе эстетики как особой и,вероятно, древнейшей области семиотики.

Органы привлечения могут формироваться на основередких аномалий, поддержанных половым отбором, отдающим предпочтение несходному во избежание инцеста, как мы уже упоминали.Обычно это органы, первоначально предназначенные для другой цели — защиты илиустрашения, преобразованного, по воле Афродиты, в привлечение. Органыустрашения, турнирное оружие, по природе своей предназначены для демонстрации(сопернику). Поэтому достаточно лишь изменить точку зрения, чтобы увидеть ихкрасоту.

Половой отбор включает не только половое предпочтение,т. е. любовь в ее первозданной форме, но и конфликт между конкурирующимиособями одного пола, т. е. вражду в ее самой откровенной и жестокой форме,лишающую побежденного возможности оставить потомство. Половая любовь и половаявражда, родоначальники всех видов любви и вражды, сочетаясь в половом отборе,определяют сложную диалектику прекрасного и ужасного, придающую эстетическомупереживанию двойственный, противоречивый характер. Символом такого рода двойственностиможет служить поведение райских птиц, демонстрирующих свой роскошный наряд дляпривлечения самки головой вверх, для запугивания соперника — головой вниз. Я уже однажды использовал этот пример («Нерешенные проблемытеории эволюции», 1986) и хотел бы здесь еще раз засвидетельствовать своевосхищение художественной интуицией древних, соединивших эстетическое и смертоносноеначала в Аполлоне, сделавших Афродиту подругой Ареса. Той же природыустойчивое пристрастие детей к страшным сказкам.

Двойственная природа полового чувства, в которомпривлечение и отпугивание, любовь и вражда слиты в одно нерасторжимое целое,явственно проступает в брачном поведении, почти всегда содержащемтрансформированные позы и приемы нападения. Конрад Лоренц в книге об агрессии уделилмного внимания этому вопросу, доказывая, что манящая улыбка красавицы есть нечто иное, как угрожающий оскал зубов, подвергшийся эстетической трансформации.

Эротика как область эстетики, наиболее близкая к еепервоисточнику, несет следы первичной бивалентности и балансирует на гранимежду порнографией, возбуждающей половую агрессию (если эстетика развилась всвязи с заменой полового органа его знаком, то акцент на половые органы,характерный для примитивного варварского искусства и почти всегда связанный споловой агрессией, свидетельствует о .неразвитостиэстетического чувства) и утонченным культом прекрасного, нередко вступающим в конфликт с естественным половым влечением (Жан-ЖакРуссо рассказывает в «Исповеди» о любовной неудаче, постигшей его спрелестной итальянкой, у которой при интимном знакомстве один сосок оказалсянемного больше другого. Этот дефект произвел на молодого философа стольсильное впечатление, что он уже не мог думать ни о чем другом. Рассерженнаякрасавица прогнала его со словами: «Джанетто, оставьженщин, займись математикой»).

С развитием эстетического чувства функция привлечениякак бы растекается, распространяясь на органы, изначально не имевшие к нейникакого отношения. В предельном случае стирается грань междуспециализированными и неспециализированными в этом направлении частями тела,любая из которых, будь то ножка Терпсихоры или Дианы грудь, может статьэротическим символом (однако в тех жарких странах, где женщины всегда ходятбосиком и не прикрывают грудь, эти части тела воспринимаются в связи с ихпервичной функцией, не участвуя в сексуальной символике).

Вместе с тем уже птицы научились усиливатьэстетическое воздействие с помощью блестящих предметов и естественныхкрасителей (врановые собирают или выкрадывают самоцветы, бусы и другиеблестящие предметы, а шалашницы раскрашивают свои гнезда). Уже неандертальцыпользовались охрой, следы которой сохранились в пещерах.

Примечательно использование в этом плане средств привлечения, заимствованных у других видов. Символикацветов тоже была известна неандертальцам, в захоронениях которых содержитсяпыльца красивоцветущих растений. Стремление усилить собственнуюпривлекательность с помощью различных компонентов среды обитания постепеннововлекает эти компоненты и в конечном счете всюприроду в сферу прекрасного.

Сама постановка вопроса о полезном и бесполезном вэстетике, по-видимому ошибочна: полезность традиционносоотносится с преуспеянием, успехом в борьбе за существование, иначе говоря, сестественным отбором, который сохраняет норму — некий видовой стандарт. Впротивоположность этому эстетическое чувство исторически возникло в связи споловым отбором, который способствует сохранению редких свойств,индивидуальных различий. Эстетика, таким образом, по самой природе своейпротивостоит естественному отбору, первобытной борьбе за существование,действуя как фактор развития и сохранения индивидуальности. Что полезно васпекте естественного отбора, то вредно для эстетики, в которой складываютсясвои — антиселекционные — критерии полезности. Как писал Оскар Уайльд(«Загнивание лжи»), «пока вещь полезна или необходима для нас,она находится вне сферы искусства». Если сравнить венеркаменного века, состоящих почти из одних только живота и груди, с болеепоздними красавицами, то становится очевидным, что эстетическое чувство учеловека (как, по-видимому, и у животных) эволюционирует от первичнойутилитарности в плане сохранения вида или племени к вторичной утилитарностииндивидуального разнообразия.

Как и в любой развивающейся системе, на этом новомуровне полезности возникает свой стабилизирующий отбор, своя цензура в видеэстетических канонов. Вместе с тем генеральная линия развития и здесьнаправлена от общего к индивидуальному. Современноеискусство, отвергающее эстетические каноны, поддерживает эту прогрессивнуютенденцию.

В эволюционном плане развитие эстетического чувстваможно рассматривать как составную часть процесса, направленного на ослабление естественногоотбора и вывод из сферы его действия индивидуальной изменчивости, адаптивноезначение которой постепенно утрачивается. На первый план при этом выдвигаютсяадаптивно нейтральные особенности, составляющие основу личности. Снова процитируюОскара Уайльда: «Это унизительное признание, но все мы сделаны из одного итого же материала. То, чем мы отличаемся друг от друга, нисколько несущественно». В превращении существенного в несущественноеи наоборот просматривается общая закономерность, без учета которой труднопонять эволюцию человека.

Чувство прекрасного возникло как метаморфоза страха, асредства привлечения — как оборотная сторона средств отпугивания в результатеснятия первоначальной функции — исходной полезности. Поэтому прекрасное на уровнеосновных жизненных отправлений бесполезно. Егоспецифическую полезность древние видели в катарсисе — очищении от разъединяющихстрастей как условии гармоничного существования в согласии со всем миром исамим собой (в этом же сущность эстетической теории Л.Н. Толстого, видевшегоназначение искусства в объединении людей на основе общих чувств). Однакоразвитие эстетического чувства протекало в общем руслеиндивидуализации людей и в конечном счете привело к разрушению всеобщихэстетических стандартов. Вместе с тем сфера прекрасного неуклонно расширялась,предоставляя пространство для всех индивидуальных проявлений эстетическогочувства. В этой сфере, вероятно, раньше других будет достигнутоидеальное состояние: каждому — своя эстетическая ниша.

Афродита, превращающая вражду в любовь, прикоснулась ик половому соперничеству. Ведь социальная иерархиязиждется не только на стычках и угрозах. Устойчивость ей придает особое чувство — смесь страха и любви, — которое все ее члены испытывают к доминирующей особи.

Поскольку в основе социальной иерархии лежит половаяконкуренция, нет ничего удивительного в том, что секс так или иначе участвует в иерархическом чувстве. Не только самки,независимо от возраста, отдают предпочтение вожаку, но и самцы нередко принимаютв его присутствии позу самки — «подставляются». Вожак в таких случаяхможет имитировать спаривание, тем самым закрепляя отношения,главенства — подчинения. Может быть, гомосексуализм у приматов развился напочве такого рода иерархических отношений.

Хотя человек обладает уникальной способностьюзадерживать в подсознании нежелательные чувства, все же имеется достаточносвидетельств сексуальных переживаний, связанных с личностью вождя (признаниеСальвадора Дали в половом влечении к Гитлеру неотличалось оригинальностью: в Третьем рейхе подобные чувства, по-видимому,испытывало большинство граждан обоего пола). В основе этих переживаний —взаимосвязь страха и любви. Они близки к чувству, которое испытывает раб кжестоко и безнаказанно притесняющему его хозяину. Агрессивная реакция при этомоборачивается внутрь — самоуничтожением и самоистязанием, освобождая местоиерархической любви. Последняя становится конкурентоми, в предельном случае, заменителем любви половой. В поисках хозяина человекспособен на многое. И даже брак нередко основывается на полуосознанном желаниикому-то принадлежать.

У первобытных людей вождь не только пользовалсясексуальными привилегиями, но и отождествлялся с половой силой. От негозависело плодородие скота и урожая. Теми же свойствами, только в космическихмасштабах, наделялось верховное божество, всеобщий символ плодородия. Религиозное чувство, выросшее из иерархического, унаследовало отнего стойкий сексуальный компонент. Земля Гея, оплодотворенная небомУраном, рождала титанов и чудовищ, пока Уран не был оскоплен сыном его. Кроном,а тот, в свою очередь, Зевсом, оплодотворившим несметное число богинь исмертных.

Однако происходящее на Земле не минует и богов.История мальчика Ганимеда открыла новую страницу в биографии Зевса. И ужебородатые философы заявляли, что брак и размножение — для простого люда, а имсамим больше подобает любовь к мальчикам: не плодить же, в самом деле,философов примитивным способом. И вообще не надо путать Афродиту небесную с простонародной, небесного Эрота с Эротом-младенцем. И вотАфина, суровая покровительница философии, повергает в прах нежную Афродиту.

Появление гомосексуальных и бесплодных боговзнаменовало развитие городской цивилизации, все более резко противопоставлявшейсебя традиционному образу жизни с его культом размножения. Городам уже тогдаугрожало перенаселение. Афины с десятью тысячами жителей не были крупнымгородом по современным масштабам, но если философам позволяли жить в винныхбочках, то санитарная обстановка, вероятно, оставляла желать лучшего, как и вИерусалиме, над которым висело облако ядовитого дыма от «геенныогненной» — городской свалки в Енномовой долине, где сжигали мусор (пробыгренландского льда дают прямые свидетельствазагрязнения атмосферы древними городами около двух тысяч лет назад, см. S. Hong et al.: Science 1994, 265,1841-1843).

Происходила знакомая нам по биологической эволюциипереоценка ценностей. Город, возникший для защиты интересов граждан отграбежей и поборов, приобретал самодовлеющее значение, превращался в фетиш. Вжертву ему приносились естественные чувства и жизнь горожан. В идеале (иотчасти на практике) город-государство стремился полностью зарегулировать ипоставить себе на службу половую и родственную любовь. Еще Платон занес меч надэтими чувствами. Долой Гомера и да здравствует Ликург!

Античные города получали свои законы из Дельф.Аполлон, став прародителем афинян (которые произошли от его сына Иона),оставил атрибуты животворящего солнца архаичному богу-пастуху Гелиосу и взялна себя организацию, управление, порядок, гармонию, идеальную красоту (в Афинахего почитали как «Аполлона Уличного», поскольку среди егомногочисленных божеских обязанностей было наведение порядка на улицах). Этотистинно платонический бог, победитель Змея (а ведь основатель Афин Кекроп былполузмеей) пребывал в натянутых отношениях со стихийным плодородием, истреблялсатиров и их резвых подружек-нимф. Попытки златокудрого бога вступить влюбовную связь были, как правило, губительны для объектов его страсти.

Безуспешно преследует Аполлон нимфу и сплетает венокиз ее тела, возвращенного природе. Инстинктивное отвращение к аполлоническомуначалу охватывает всю прекрасную половину человечества. Все Лотты бегут от юныхВертеров, все Мэри — от юных хромоногих лордов. Не то что бы им не нравилисьэти Вертеры и лорды, но что-то в них не так: высокий строй любовных чувств входит в противоречие с половой любовью и размножением.Это результат конкуренции двух Афродит.

Юный скальд Кормак пленился прекрасной Стейнгерд илюбил ее всю жизнь. Даже когда она вышла за другого,представлялась возможность утолить любовное страдание (муж не возражал), ноКормак не воспользовался ею. Колдовство помешало, не иначе. Юныйпсевдотроянский воин Троил полюбил прекрасную Бризеиду(Криссеиду), а она отдалась свирепому греку Диомеду. Троил навсегда остался верен высокому чувству и прекрасно вписался в рыцарскиевремена, когда, по воле Чосера, ему, наконец, дано было проникнуть в спальнюкрасавицы. И тут — явный анахронизм — куртуазный рыцарь падает без чувств,сраженный любовью, которая сильнее самой любви. Таков первый европейский романнового времени.

Это поветрие в самом делеохватило всю Европу. Небесная Афродита, она же Прекрасная Дама, она же ВечноЖенственное, она же София, покоряла сердца, возмещая то, в чем отказывалаАфродита простонародная (она же Криссеида, она же Лотта и т. д.). Идеальнаявозлюбленная, будь то Беатриче или Лаура, не имела индивидуальных примет и место ей было на небе — встреча с нею на земле непредвещала ничего хорошего.

В христианской парадигме любви центральными фигурамибыли Иисус и дева Мария, сексуальное отношение ккоторым считалось кощунственным и строго каралось. В ослабленной форме запретраспространялся на половые отношения вообще как на низменный и второстепенныйэлемент любви. Прекрасная Дама была земным воплощением девы Марии и могла бытьобъектом служения, но никак не плотских вожделений.

Правда, многочисленные трубадуры, труверы, скальды иминнезингеры (как и их предшественники поэты-клирикираннего Средневековья) существовали главным образом за счет меценатствазнатных дам, что неизбежно вносило некоторый прагматический элемент в высокийстрой их чувств. Как справедливо заметил Байрон (в предисловии к «ЧайльдГарольду»), «доброе старое время, когда процветала »любовьдобрых старых времен«, было как раз наиболее развратной из всехисторических эпох». Популярный в средние века «Роман о розе» былисполнен возвышенных чувств и абстрактных аллегорий. Но розу можно было толковатьи как женский половой орган. Двойственность проявлялась и в парадоксальноперевернутых отношениях между куртуазной и вагантской поэзией.Клириков-вагантов, в отличие от светских поэтов, волновала отнюдь не духовнаялюбовь. Как справедливо заметил Архипиит Кельнский,

Воевать с природою, право, труд напрасный:
Можно ль перед девушкой вид хранить бесстрастный?
Над душою юноши правила не властны:
Он воспламеняется формою прекрасной.

Простонародная Афродита брала реванш. Секс,преодолевая запрет, вторгался в святаясвятых. Фаллические культы, храмовая проституция, орфические и эливсинскиемистерии оставили след в тайной символике куполов и шпилей, святых блудницах,пасхальных поцелуях, наготе тиражируемых монашествующими художниками Иисусов,Себастьянов, Магдалин и Агнесс. Не вполне христианской любовью пылал пушкинскийБедный Рыцарь к Святой Розе (и его апотип у Платонова, рыцарь революцииКопенкин — к далекой Розе Люксембург, святой новой религиозной формации).Возвышенная любовь к малознакомой или вообще несуществующей даме — предметкуртуазной поэзии — в одних случаях поощрялась как свидетельство высокойдуховности, в других становилась предметом насмешек или, если объект еенаходился слишком высоко, как в случае Бедного Рыцаря, осуждалась по подозрениюв кощунстве.

Рассматривая подобные чувства как компонентыметаэкологической системы, мы можем оценить их с помощью системных критериевструктурной сложности, доминирования, устойчивости и продуктивности. В общемслучае, чувства, вызванные Лаурой или Беатриче, обогащали метаэкологическуюсистему и безусловно способствовали повышению еепродуктивности (не обязательно в ущерб продуктивности генетической). Иное делоБедный Рыцарь. Безусловное доминирование единственного, хотя и несомненно возвышенного, чувства оказывает упрощающеевлияние на метаэкологическую систему, подрывая ее устойчивость и лишаяпродуктивности. Пушкинское «сгорев душою» совершенно точно передаетсущество дела. В опустошенной системе внутреннего мира не остается места ни длячего, кроме разрушительной ненависти, какой пылали бедные рыцари на равнинахПалестины, поражая неверных во имя священной любви.

Чтобы преодолеть эти противоречия, следовало примиритьконкурирующих Афродит, а сделать это можно было только с помощью любви. Подзнаком куртуазной любви культ бездетного Сына дополнялся культом Девы-Матери,самодостаточного животворящего начала. Женской ипостасью бога представляласьЦерковь как его живое тело или Природа как способ его (растворенного в ней)существования. Брак мнился земным отражением соединения богас его женским alter ego,в чем и состояла святость превращения двух в единую плоть. В слияниидвух жизней, взаимно дополняющих друг друга, виделась миниатюрная модельотношений между всеми людьми, идеального устройства мира.

Задача, в конечном счете, заключается в соединениидвойников двойной — природной и метафизической —связью. Если сделаете двух одним, сказано в гностическом апокрифе, то войдетев царствие небесное. Но не вошли ни Троил сКриссеидой, ни Тристан с Изольдой, ни Паоло с Франческой. Не случай разделилРомео и Джульетту: иначе быть не могло. «Тому я была всего хуже, — говоритГудрун из исландской саги, — кого я любила больше всего».

Кого любила и кого погубила Гудрун — своего Кьяртана,свое представление о нем или его представление о ней самой? При соединении двухкаждый пытается навязать другому авторскую модельсамого себя, ожидая, что другой впишется в нее как ее подобие — двойник двойника.Но и другой ожидает того же.

Формула «не сошлись характерами»(неприменимая к животным, хотя у них тоже разные характеры) означает, чтопроцесс созидания двойников не состоялся из-за сопротивления исходногоматериала. Более продуктивен вариант бесконечных размолвок и примирений, когдаприходится всю жизнь доказывать, что я — это тот, кем ясебя считаю, а не тот, кем считаешь меня ты. Взаимодействие двух систем,личности и семьи, дающее импульсы развития той и другой, позволяет обоимпартнерам уточнить модели самих себя, добиться более полного их совмещения.Хуже, если в ход идут формулы «Я хочу сохранить свою свободу» (ты неполучишь доступа к моему двойнику) или «Я постараюсь быть достойным(ой) тебя» (заменю своего двойника твоимпредставлением обо мне), угрожающие распадом, в первом случае, семьи, вовтором — личности.

Отелло, парадигматический ревнивец, не был, пособственной оценке, ревнив от природы. Но Дездемона полюбила мавра, проникшисьсостраданием к его многотрудной жизни, и тем самым внушила ему ответнуюлюбовь. Уже в этом нелегком процессе уподобления содержались семенапоследующего медленного удушения. Отелло нашел своюБеатриче. А так как она, в отличие от прототипа, не умерла вомладенчестве, то пришлось ее прикончить, «чтобы потом любить» безпомехи.

Двойники не могут найти друг друга, но могут создатьдруг друга. При этом любовь и ревность получают новое измерение. Вметафизическом плане любовь — это обретение цельности(для раздельнополых существ недостижимой в природе) и страх перед ее утратой.Потому что речь идет уже не о конкуренции гамет, не о половом отборе, не особственности и не о социальном унижении (хотя все это остается). Уход двойника — событие настолько противоестественное, что его просто невозможно пережить,ведь он (она) — отражение моей уникальности, единственный(ая)на свете.

За словом «единственный» по крайней мере три с половиной миллиарда лет эволюции. Жизнь возниклакак способность к размножению. Половой процесс развился как способ запасанияпитательных веществ, противостояния неблагоприятным условиям и позднее —компенсации врожденных дефектов. Любовь в зачаточной форме появилась какстимулирование энергетически затратного полового акта, преодоление конфликтамежду притяжением и отталкиванием, конкуренцией контактирующих особей. Оргазмкак механизм отбора гамет был задействован в регуляции соотношения полов. Совмещение половых отверстий с ротовым,анальным, мочевыделительным способствовало сексуализации всех основных функцийорганизма, характерной для младенческой сексуальности и проявляющейся вразнообразии полового поведения. Рекомбинация генов дала индивидуальнуюизменчивость — основу для полового отбора. Требования пола налагали правила изапреты, ставшие основанием этики. Преодоление конфликтности при сближениибрачущихся достигалось с помощью видоспецифичных знаковых систем — первичныхсимволических языков. Вторичные половые признаки стали первой сигнальнойсистемой, которая дала начало эстетике как области семиотики.

Половые предпочтения — вторая стадия эволюции любви —способствовали развитию индивидуальности. Атрибуты половой привлекательностиразвились из редких аномалий, предпочтительный отбор которых первично связан спредупреждением близкородственные скрещиваний. Трансформация угрозы впривлечение дала начало эстетическому чувству с его диалектикой ужасного и прекрасного. Эстетизация распространилась отвторичных половых признаков к другим признакам, всему телу, от природныхобъектов, используемых как дополнительные средства привлечения — к природе вцелом.

Инерция обогащенной половой любви (третья стадия)сохраняла супружеские пары после зачатия, на период заботы о потомстве,перевоплощаясь в родительскую любовь. Продление детства — периода зависимостипотомства от родителей — стимулировало индивидуализациюкак условие уникальности, незаменимости брачных партнеров. На базе половойконкуренции возникла биосоциальная система, скрепленная иерархическойлюбовью, впитавшей элементы сексуальных и родственных чувств. Метафизикадвуединого животворящего бытия бога и его женской ипостаси обогатилаиндивидуальный опыт любви и дала новое измерение земным чувствам. Человекначал оправдывать свое родовое имя Homo — единственный. Жизнь из зауряднойкомедии превратилась в высокую трагедию, так как гибель единственногоневосполнима.

Жизнь — это странный процесс, в котором приговорвынесен и оглашен заранее, но исполнение отложено на какой-то срок (древниесчитали неопределенность окончательной даты подарком Прометея, нашегоадвоката), а пока можно заняться повседневными делами и даже надеяться наоправдание. Правда, случаи полного оправдания исключительно редки и сведения оних носят скорее легендарный, чем протокольный характер. В них можно верить,но доказать ничего нельзя. Самое лучшее, что остается — по возможности затянутьсудопроизводство.

Ничто не вечно, кроме парадокса смерти. За что всемнам вынесен смертный приговор? Не насмешка ли жизнь, если она аннулируетсясмертью? Правда, смерть цыпленка, сваренного в бульоне, не кажется такой ужпарадоксальной. В конце концов, все живые существа служат пищей для другихживых существ, умирают, чтобы сохранить жизнь как систему биологическогоразнообразия. Может быть, наша проблема в том, что мы находимся на самойверхушке экологической пирамиды. Не для того же мы умираем, чтобы служить пищейдля червей.

Наших предков, служивших пищей леопарду, подобныевопросы не волновали. Может быть, потому, что единичная смерть чаще всего быласлучайной. Теперь же мы гораздо лучше защищены, а протезирование органов скоросделает смерть от несчастного случая маловероятной — лишь для того, чтобы всталво весь рост парадокс запрограммированной смерти.

Кто помнит, как умер Авраам, Исаак или Иосиф? Сообщенияо кончине библейских патриархов носят сухой протокольный характер — умерстольких-то лет отроду, и все. Другое дело смерть Геракла, Ахилла или Иисуса.Она затмевает саму жизнь, превращая ее в подготовку достойного финала. Ибогерой тот, кто не боится смерти, ищет ее. Цельюарийского воспитания было вырастить героя, т. е. подготовить человека к встречесо смертью, в которой он проявит доблесть и стяжает посмертную славу, одержавтем самым победу над столь грозным противником.

Смерть в виде существа женского пола с косой восходитк древней арийской мифологии. Была Афина, богиня сражений. Были валькирии, онипровожали души погибших воинов в Валгаллу. Была Маха, которая собирала, какжелуди, отсеченные головы. Еще в сагах уладского цикла кельтских героевобучают боевому искусству некие демонические старухи. Но в первом,неискаженном, варианте была Дис, подстрекающая кбитве, чтобы спариться с убитыми. От ее другого имени Хель происходитдревнегерманское название ада. У римлян Дис (Дит) — одно из имен Плутона,владыки потустороннего мира. Созвучие «дис» и «деус», бог,указывает на родовую связь богов с демонами смерти и мертвецами (ср. Неl, hell, hölle — ад, helios — солнце,helig — цельный, святой). Отзвук дис-дита слышен в именахДианы и Афродиты. Подобно богам, мертвые и умирающие наделены даром провидения,потому что им ведома последняя тайна — смерть. Так Гектор, духиспуская, смерть провещал Ахиллесу и услышал в ответ:

Умирай! А мою неизбежную смерть я
Встречу, когда ни пошлет громовержец и вечные боги.

Вещая отрубленная голова перешла в русскую сказку изобщеарийских мифов, отголоски которых — в виде голов Мимира и Брана —сохранились также в кельтских и скандинавских сагах.

Поскольку зачатие более или менее случайно ипоследующие события жизни также зависят от многих обстоятельств, то смерть —единственное неслучайное, что делает нашу свободу иллюзорной, ибо нет свободыот смерти. Ее неизбежность искушает человека. Если нам предложен готовыйсценарий с предопределенным концом, то можно, по крайней мере, статьрежиссером и сделать его не столь банальным. Героизм — этов конечном счете борьба с неслучайным, неизбежным. Вызов, брошенный смерти,позволяет взять судьбу в свои руки, в этом его привлекательность для всехсмертных.

Все, все, что гибелью грозит
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья —
Бессмертья, может быть, залог.

На низовом уровне тот же эффект дают курение,пьянство, наркомания, все саморазрушительные действия, смысл которых не удаетсяпостичь с помощью линейной логики. Трагедия смерти переводится в комедийныйплан, обыгрывается в бурлесках, каприччос, карнавальных представлениях,перешедших из оргиастического культа смерти у язычников в христианскуютрадицию пляски смерти накануне Дня Всех святых.Переживание смерти в виде фарса очищает от страха. Это катарсис, первичнаяфункция искусства.

Мы понимаем, что умрем, но не можем в это поверить.Здесь расходятся пути разума и веры, начинается двойная жизнь: одна в ожиданиисмерти, другая — в предвкушениибессмертия. Смерть становитсяпереправой между антиподальнымимирами праха и духа.

Когда жизнь только зарождалась, угроза ее случайногоуничтожения — какой-то катастрофы — была очень велика. Существовал лишь одинспособ обеспечить сохранение жизни: тиражировать ее бесконечным числом копий.Простейшие организмы размножались делением — умирали, чтобы дать начало двумтаким же. С появлением полового процесса возник и новый вид смерти. Клеткисливались, чтобы появилась иная жизнь, тут же приступавшая к тиражированию. Наэтой стадии смысл смерти как условия обновления совершенно очевиден.

Со временем, однако, между слиянием и тиражированиемвклинилось какое-то число делений, не дававших самостоятельных организмов.Дочерние клетки оставались вместе и поддерживали, защищали или питалиразмножающуюся клетку. С таких многоклеточных образований и начинается парадокссмерти, ибо ничто, казалось бы, не мешает им жить вечно, производя все новыерепродуктивные клетки. Более того, их смерть представляется неоправданнойрасточительностью, особенно с тех пор, как каждое из них обзаводится, в дополнениек генетическому своеобразию, уникальным жизненнымопытом.

Смерть, однако, оказывается необходимой, поскольку вмногоклеточном организме накапливаются направленные и случайные изменения,которые влияют на качество производимых половых клеток и могут привести кслишком значительному отклонению от видовой нормы. Смерть, таким образом,выступает в качестве механизма сохранения вида. В сущности, требуетсяограничить не столько жизнь, сколько продолжительность репродуктивного периода,что и происходит в природе. Немало растений и животных умирают сразу же послеразмножения. У человека оптимальный репродуктивный период завершается втридцать пять — тридцать семь лет. В течение многихтысячелетий такой же была средняя продолжительность жизни. Иисус немного недожил до этого возраста, тогда как Сиддхарта стал Буддой как раз в тридцать пять.Вспомнив многих выдающихся личностей, которые умерли, убили себя или были убитына дуэли (тоже вид самоубийства) в тридцать семь лет, можно убедиться в том,что этот возраст остается переломным как в физиологическом, так и впсихологическом плане.

Пострепродуктивная жизнь не может быть слишком долгой,так как неразмножающиеся особи — балласт для популяции. Естественный отбор неконтролирует старческие болезни, которые делают организм нежизнеспособным.Естественный предел жизни, по-видимому, ставится старением клеток и тканей исоставляет около ста лет, колеблясь в довольно широких пределах. Поэтому мы ине знаем, когда умрем. Просто в один прекрасный день являются без предупреждениядва господина в сюртуках, явно актерской профессии, отводят в уединенное местои всаживают нож в сердце. «Как собаку,» —сказал К., видимо, считая все происходящее позорным. В самом деле, не позор ли,что человек, существо по преимуществу социальное и метафизическое, все ещезависит от своего биологического прошлого, что именно оно, это жалкое прошлое,выносит приговор, не подлежащий обжалованию?

Однако, если быть до концаоткровенным, сколько собирался протянуть К. в роли банковского служащего? Вл.Соловьев заметил, что вечную жизнь какой-нибудь дамы или карточного игрока дажевообразить невозможно, настолько она была бы абсурдна. Социальные игры, видимо,рассчитаны на ограниченный срок. Исполняя роль слишком долго, человекстановится ее придатком, по правде говоря, пустым местом. Сами роли тожестареют. Затем и происходят революции, чтобы позволить им, наконец, умереть.

Но, по Соловьеву, не лучше обстоит дело и створческими ролями в области культуры. Гете, тиражирующий фаустов, Эйнштейн,без конца развивающий теорию относительности, не менее абсурдны, чем дама иликарточный игрок. Лучшие произведения создаются в оптимальный репродуктивныйпериод, а если гений проявился позже, значит, в свое время ему помешали.Конечно, долгая жизнь дает больше шансов, но не до бесконечности. Творец,создавший мир в короткий срок, должен отдохнуть. Его последующее вмешательствов дела этого мира разрушительно (вспомним Содом и Гоморру, потоп, египетскиеказни и пр.). Эйнштейн с порога отверг идею Вселенной, расширяющейся поФридману, а Гете бестрепетной рукой клал под сукно сочинения молодых немецкихромантиков. К тому же хорошо известно, что ценность произведения повышается сфизической смертью творца.

Когда апостол Павел пишет: «Последний врагистребится — смерть» (Кор., 1, 26), он как будто забывает о христианскойлюбви к врагам. Не везде и не всегда смерть считали врагом. Бывало, что к нейготовились как к празднику и даже отождествляли с венчанием, используя в обоихслучаях символический сексуальный язык цветов.Невесту (иногда и жениха), обряжая, оплакивают, как будто готовят к смерти,хотя этот обычай давно получил иное истолкование.

В сходстве брачных и погребальных обрядов, в ожиданиижертвенной смерти как невесты (Евангелие) проявляется глубокая интуиция,обнаруживающая эволюционную связь между смертью и половым размножением.Организмы, размножающиеся бесполым путем, в сущности, бессмертны, поскольку ихпотомство вполне идентично им самим. В противоположность этому, при половомразмножении происходит рекомбинация генов, потомство никогда не идентичнородителям, которые, таким образом, могут лишь частично продлить своефизическое существование в детях, но как индивидуальное сочетание геновисчезают безвозвратно, а это и есть смерть.

Чем выше индивидуальность, тем ощутимее утрата. Можетбыть, поэтому стоики рекомендуют опрощение как подготовку к встрече со смертью.Может быть, поэтому солдат одевают в униформу, приучают равняться, шагать вногу. Не в какой-то малопонятной военной необходимости дело, а в том, чтоодинаковым легче умереть.

Человек вкусил плодов с древа познания, приобрелзнание смерти, которое лишило его райского неведения, свойственного животным, ипревратило его существование в процесс, переживаемый как трагедия с заведомоизвестным концом. Однако знание конца остается неполным. Ведь ни у кого нетличного опыта смерти. Все предположения относительно нее не подлежат проверке иотносятся к области чистой метафизики (речь,разумеется, не идет о так называемой клинической смерти, при которой сознаниене угасает полностью и продолжает генерировать некие — подсказанные массовойметафизикой — сюжеты).

Представления о смерти в силу этого весьмаразнообразны и зависят, главным образом, от структуры той метаэкологическойсистемы, в которой они сложились под воздействием универсальной духовнойпотребности человека — стремления к свободе. Как мы уже упоминали, существуютдва контрастных образа свободы. Платоническая свобода принимает необходимость,продиктованную логикой развития системы (ее персонификациями — судьбой, демиургом,Ананкой и др.). С этих позиций смерть как абсолютная необходимость равносильнаосвобождению от призрачных страстей и химерических желаний быстротечной жизни.Смерть — всесильный господин, не повиноваться которому невозможно. Поэтомулучше принимать ее с любовью, переадресуя агрессивную реакцию самому себе иотказываясь от радостей жизни, чтобы не огорчиться смертью. «Боги, — говорилСократ, — поскорее забирают из жизни тех, кого они высоко чтут».Необходимость — это благо, значит, и смерть благо, за которое надо заплатить(умирая, клади обол за щеку, иначе Харон не перевезет на тот берег).

В противоположность этому романтическая свобода естьотрицание необходимости, выход за рамки системы. Она подвигает человека наборьбу со смертью как воплощенной необходимостью. В сей нелегкой борьбе человекуповает на помощь небесного адресата всех неисполнимых желаний. Этотмогущественный союзник уже однажды нанес поражение смерти, воскреснув измертвых. В той или иной форме человек пытается повторить его подвиг. Он можетсмело устремиться навстречу врагу, предпочитая добровольную смерть какпоследнее волеизъявление естественной смерти — проявлению необходимости.

В рамках этой системы взглядов также возможно любовноеотношение к смерти. Если тело — тюрьма для души, как полагали орфики ипифагорейцы, то смерть — ее избавительница. Поскольку в глубокой древностисолнечный путь был универсальной моделью жизненного пути, то смертьуподоблялась заходу солнца, погружению в бездну вод, без которого светило неможет снова воссиять во всей славе.

Архаичный древнегерманский эпос дает некотороепредставление об исходной для индоевропейских народов идее смерти. В своихбесконечных странствиях их предки-кочевники вдохновлялись мечтой о богатыхпастбищах, до которых, казалось, никогда не добраться в этом мире. Зато воина,достойно встретившего смерть и стяжавшего славу, валькирии переносили вВалгаллу (эти слова однокоренные, так как Валгалла первоначально былапастбищем, а валькирии — пастушками). Поэтому эддический герой Гуннар впрекрасном настроении пробирается через лес (что равносильно переправе «надругой берег» у южных арийцев), в стан конунга Атли, где его ждет смерть.Связанный, посаженный в ров со змеями, он наигрывает пальцами ног на лютне квосхищению врагов.

Елисейские поля тоже были пастбищем, но уже вгомеровские времена идея смерти претерпела существенные изменения. Ахилл, какбы перекликаясь с библейским Экклезиастом, заявляет, что скорее смирился бы сучастью батрака на земле, чем царя в подземном царстве. Трагическая интонация«Илиады» происходит от знания Ахиллом неизбежности его ранней гибелии того психического надлома, тех вспышек безудержного убийственного гнева,которые проистекали от этого знания. Одиссей же предпочитает возвращение народину обещанному нимфой Калипсо бессмертию. Этот твердый в испытаниях человек,воплощение гомеровской философии жизни, получит от богов высшую награду —естественную смерть.

Тихо смерть на тебя низойдет. И, настигнутый ею,
В старости светлой спокойно умрешь, окруженный всеобщим
Счастьем народов твоих.

Такой же была смерть библейских патриархов. Трагедиейсчитали не естественную смерть — не было в репертуаре такой трагедии, — апреждевременную гибель в цвете лет.

Платон предположил (в «Тимее»), что душаОдиссея избрала для реинкарнации участь обыкновенного человека, которую долгоискала и насилу нашла, где-то валявшуюся: ею все пренебрегли. Этот кармическиймотив свидетельствует о мощном вторжении восточной метафизики смерти,совершенно преобразившей классический гомеровский вариант. Восточная концепциясмерти учит не героизму, а смирению. Она подсказывает негативный ответ навопрос быть или не быть. Бытие, эпизодическое неравновесное состояние,неотвратимо стремится к небытию, нормальному состоянию вечного покоя.

На античном западе эти идеи нашли наиболее полноевыражение в стоицизме. Смерть, полагал Сенека, существует лишь как вещь всебе, но не вещь для нас. Ибо пока человек сознает что-то, он еще не умер, акогда умер, то уже ничего не сознает. Следовательно, страх смерти — это нелепыйпредрассудок. Смерть несет избавление от страданий, что делает ее не тольконеизбежной, но и желанной. Принимая смерть, следуй примеру Геркулеса:

- Уйми, — сказал он, — слезы, безобразною
Не смей кончину делать Геркулесову!
Алкида видишь, как он ждет сожжения?
Смотри! Пусть будет дух твой тверд, как взор его!
Но, небо распахнув, отец зовет меня.
Иду, родитель!

Эти слова напоминают о другой стоической кончине.Сходство едва ли случайно: ведь утонченная стоическая метафизика смертивоскрешает грубую варварскую и все это сливается в христианстве, но лишьзатем, чтобы, перемешавшись, снова разделиться. От мощного синкретическогопотока христианской метафизики отделяются струи возрожденного варварства,обновленного эпикурейства, поблекшей стой. Более мощной оказывается то одна, тодругая струя. Если Средневековье было торжеством варварской эсхатологии как вотношении индивидуальной смерти — желанного окончания испытаний и связанных сними страданий, так и в вопросе о конце света, трансформированной вАпокалипсисе гибели богов, то Ренессанс был преждевсего возрождением эпикурейства. Временами путь к благодати через вину истрадание (Ф.М. Достоевский) скрещивался в рамках одной культуры с эпикурейским«насыщением жизнью» (И.И. Мечников) и стоическим опрощением (Л.Н.Толстой).

Эпопея «Война и мир» начинается смертьюэпикурейца Безухова и завершается стоической кончиной князя Андрея. Попутноумирают маленькая княгиня, Петя Ростов, граф Ростов, старый князь Болконский,Платон Каратаев, Элен Безухова — полный спектр вариантов (смертность персонажейТолстого до 30% против среднестатистическойоколо 3% за пять лет, что делает смерть главной героиней романа). Плодом этогоисследования было решение гамлетовской дилеммы путем сближения альтернатив.Дилемма теряет смысл, если бытие максимально приближено к небытию. Инымисловами, чем проще жизнь, тем легче смерть (кажется, не все толстовцы понималиэсхатологический смысл опрощения, хотя Толстой иллюстрировал его не тольколитературными примерами Каратаева, князя Андрея, Ивана Ильича, но и собственнойсмертью, задуманной как незаметная кончина безвестного старца).

Однако, если жизнь сводится кподготовке и организации безболезненной смерти, требующей максимальногоопрощения, то не проще ли вообще не рождаться? Именно так, подтверждаетПосидипп из Александрии, ученик Зенона:

«Иль не родиться совсем, или скорей умереть».

Толстовская победа над смертью путем опрощениявозвращает нас к простейшим формам жизни, практически лишенныминдивидуальности, тиражируемым большим числом копий и поэтому бессмертным дотех пор, пока сохраняется матрица. Проблема индивидуальной смерти возникает впроцессе эволюции с появлением индивидуальности, в свою очередь тесно связаннойс половым размножением, при котором потомок получает наборы генов от двухродительских особей, не являясь точной копией ни одной из них, и в свою очередьне может быть точно скопирован. Передача генов по наследству теперь уже недостаточнадля обеспечения бессмертия, и смерть воспринимается как утрата, вверх по эволюционнойлестнице все более ощутимая.

Уже животные страдают от утратыособей, с которыми их связывает родственная или половая любовь, но имневедомо страдание по поводу собственной смерти. Лишь человек, проецируя насебя чувства, вызванные утратой близких, страдает в ожидании неизбежнойкончины. Из-за самоотождествления с умершимсмерть оставляет двойной след в сознании и не скоро забывается. Умерший устойчиво существует в памяти живущих.

Древние не отделяли ментальныхобразов от физических: раз живет в памяти, значит где-то живет, хотя бы в видепризрака — бесплотного двойника.Приобретя опыт смерти, призрак обладает особым знанием, недоступным тем, ктоеще не умер. Это дает ему большую власть над живущими.Умершие становятся богами, как Геракл или Персефона.Мысль о том, что получить бессмертие можно лишь после смерти, настолькоукореняется, что не только Геракл, но и практически все боги-сыновья (Энлиль, Дионис,Гефест, Христос) проходят через смерть или — в качестве особого отличия отрядовых призраков — через две смерти. Так скандинавский богОдин претерпел двойную смерть от копья и петли. Постоянно присутствующийв северных преданиях образ повешенного, пронзенного копьем, относится или кОдину, или к принесенным ему человеческим жертвам. Может быть, двойная смерть ибыла причиной возвышения этого сумрачного божества.

Но ведь и Христос, распятый на кресте, был проткнут копьем. Евангелисты дают по этому поводудовольно путаные объяснения, стирающие память о древнем дважды убитом боге,для которого копье в боку было настолько существенным атрибутом, что вкачестве атавизма сохранилось и в позднейшей метафизике.

Умершие лишь эпизодически вступали в контакт с живыми,пребывая в особом мире, отделенном от этого рекой или лесом. Мир мертвых могбыть прекрасным пастбищем, садом или другим улучшенным вариантом мира живых,или его антиподом (где, по словам евангелиста, последние станут первыми, апервые — последними), или хуже него (гомеровское царство Аида), местомвоздаяния за хорошие и дурные поступки, как полагали орфики, или, наконец,двух категорий — для праведных и для грешных. В любомслучае он был тем местом, где человек обретал метафизическое бессмертие.

В качестве такового потусторонний мир был предметомособого внимания, обогащался новыми образами, его границы расширялись, аструктура становилась все более сложной — ведь ему предстояло вместить стольмногих. Его гармония дала форму созвучиям, его словесные воплощения, древнейшееиз которых египетская «Книга Мертвых», послужили моделью для книг оживых, его изображения на стенах пещер стали прообразом живописи. Его теперьназывают миром культуры, третьей действительностью. Но генетическая связь не утраченаи назначение его все то же — жизнь после смерти.

Как сказано у Оскара Уайльда, кто жил больше чем однойжизнью, умрет больше чем одной смертью. Но ведь перед каждым живущим три видасмерти — биологическая, социальная и метафизическая — и,соответственно, три вида бессмертия.

Биологическое бессмертие достигается передачей геновпотомству. В этом смысле Дон Жуан себя обезопасил и мог бесстрашно броситьвызов потустороннему миру. Однако повторятся ли в потомстве его исключительныемужские качества? Специальные исследования (в частности, проведенные в 20-хгодах Ю.А. Филиппченко) показали, что дети выдающихся людей, как правило, ничемне выделяются (как в случае Эразма и Чарльза Дарвинов, духовным наследникомчаще оказывается внук, чем сын).

Популяция раздельнополых организмов как быобобществляет все гены в единый генофонд, в котором трудно сохранитьиндивидуальность. Последняя определяется не толькогенотипом, но и жизненным опытом, который в большей степени, чем гены, готовитчеловека к его социальной роли и наследуется путем обучения. Социальные роливремя от времени вымирают, хотя большинство их переходит от поколения кпоколению, пока существует социум. Наконец, духовная часть личности — метаэго — остается в культуре, пока хоть кто-то в последующих поколениях находит в нейматериал для построения собственной эгосистемы. Желательно сочетать все тривида бессмертия, но на практике это не удается из-за ограниченности ресурсов ипостоянных конфликтов между двойниками. Если для биологического бессмертияблагоприятно увеличение потомства, то в метаэкологической системе качествообратно пропорционально количеству.

Хорошо известные примеры подтверждают, что бессмертиетребует самопожертвования. В сущности, альтруизм есть жертвадля обретения бессмертия, которое на всех уровнях — биологическом, социальном,культурном — достижимо лишь при условии сохранения системы. Несохранятся гены вне популяции, плоды общественной деятельности вне социума,гениальные творения духа вне культуры. Альтруист, укрепляя эти системы как быв ущерб себе, поступает вполне рационально с точки зрения собственногобессмертия. Бунт против системы во имя свободы, как показывает духовный опытэкзистенциализма, оставляет человека наедине с последним врагом, и человек капитулируетперед ним. Ибо лишь система дает относительную свободу от смерти, но есливсецело принять ее правила, покориться ее необходимости, то она же этойсвободы и лишает.

Страх смерти — биологическое чувство, оказавшеесяисключительно продуктивным в плане метафизического обогащения. Разнообразиеформ компромисса с последним врагом открывает свободу выбора там, где казалось бы, ни о какой свободе не может быть и речи.Одна из них заключается в максимальном приближении бытия к небытию, когдапереход из одного состояния в другое не представляет большой проблемы. Или жеможно повторять священное слово «аум» до просветления души — полногоее слияния с бесконечным. Физическое страданиепомогает в достижении этой цели, поэтому уклоняться от него не имеет смысла.Наверное, в поисках стоической смерти решил стать солдатом юный Франциск из Ассизы. Но при близком знакомстве стоический вариантоказался не столь привлекательным и лишь обострил чувство кровного родства ссолнцем, ветром, всем, что движется, растет, дышит. Солдат бежал с поля боя ипровел остаток жизни в лесу, сохраняя природу и проповедуя птицам. Этот путь кбессмертию оказался более перспективным.