Мы теперь достаточно знаем о подобии всех открытыхсистем, параллелизме их развития, чтобы не удивляться общей направленностиэволюции природных экосистем и человеческой личности. Вопервых, напомню, эффективность создания живого за счет косного измеряетсяотношением биомассы к мортмассе. Последнее возрастает благодаря увеличениюбиологического разнообразия, которое в свою очередь связано обратнойзависимостью с величиной перекрытия экологических ниш (индивидуализацией видов)и избыточностью популяций заполняющих эти ниши организмов.

В неустойчивых условиях сохраняется значительнаяизбыточность (как буфер против истребления), тормозящая рост разнообразия. Однако в ходе биологической эволюции совершаются открытия (такиекак фотосинтез, теплокровность, разумное поведение и т. п.), поднимающиеразнообразие на новую ступень, позволяющие биологическим видам стабилизироватьсреду обитания и, воспользовавшись плодами стабилизации, сузить перекрытиеэкологических ниш, ослабить прямо связанную с последним конкуренцию (в идеале —подойти к бесконкурентному сосуществованию) и сократить избыточность своихпопуляций (в моей книге «Охрана природы. Принципы,проблемы, приоритеты», 1992, говорится об альтернативных стратегиях Ниобыи Латоны: плодовитая Ниоба недолго торжествовала над малодетной Латоной,потомство которой оказалось более долговечным). Это и естьприспособление, обеспечивающее эффективность системы в целом — биологическийпрогресс.

При этом многие различия, имевшие в прошломприспособительное значение, утрачивают его, переходят в разряд нейтральных по отношению к естественному отбору и служатосновой дальнейшей индивидуализации. Мы знаем, что эти прогрессивные тенденцииможно обратить вспять, внеся фактор неустойчивости, заставляющий популяциинаращивать избыточную численность. В развитии человеческой цивилизации былипродолжены основные тенденции биологической эволюции. Цивилизация уже с первыхее шагов — обустройства пещерных жилищ, изобретения огня и т. п. — имела цельювыживание не самых приспособленных (которые, должно быть, неплохо чувствовалисебя под открытым небом и не боялись холода), а, наоборот, наименееприспособленных, тем самым препятствуя естественномуотбору. Технологические и духовные открытия создавали новые социальные ниши,а, значит, больше разных людей могло найти достойное место в жизни, уйти отбеспощадной конкуренции друг с другом, обрести возможность выбора и,следовательно, свободу. Индивидуальные различия, имевшие в прошлом решающеезначение для выживания (например, способность быстро бегать), утрачивалитаковое, переходя в разряд нейтральных, напоминающих о себе в детских играх(которые повторяют эволюционное прошлое) и других занятиях, не предназначенныхдля борьбы за жизнь. Индивидуальнаяразнокачественность все больше превращалась в индивидуальное разнообразие, наоснове которого возможно неконкурентное сосуществование.

Вместе с тем человек в большей мере, чем другиеорганизмы, способен стабилизировать среду обитания и, в перспективе, обеспечитьустойчивое существование биосферы, без столь сокрушительных в прошлом кризисови катастроф. Ведь и в «Генезисе» его исконноепредназначение заключалось в сохранении сада жизни.

Можно возразить, что человек не стабилизирует, анаоборот, разрушает природные экосистемы, что массовая культура стираетразличия и сокращает разнообразие, что технологии используются одними дляподавления других. Все верно. Но верно и то, что человеческой цивилизации всегонесколько десятков тысяч лет — срок по эволюционным масштабам времениничтожный. Не более семидесяти поколений отделяет нас от Авраама, мечтавшего,чтобы потомков у него было, как звезд в небе. Эта психология колониста еще снами, хотя она уже, на наших глазах, меняется. Начальный период экспансии истремительного роста завершается, хотя, как и в природе, возможны рецидивы.

Биологические аналогии должны были убедить нас в том,что избыточная численность — это ключевой показатель, от которого зависитнаправленность эволюционного процесса. Избыточность необходима, еслисуществует постоянная угроза истребления. Риму нужны были пролетарии (в римскомзначении этого слова), которые в конце концов привеливеликую цивилизацию к гибели. Видимо, уже в недалеком будущем необходимость вних отпадет, и развитие человечества пойдет по магистральному пути эволюцииживых систем, в направлении роста объема и емкости культуры при сокращенииудельного веса ее омертвевших структур, метаэкологического разнообразия,ценности каждого индивидуального существования. Вместе с тем меняется самопредставление о целях существования, все болеесмещаясь от общепринятого к особенному.

Многие черты, считающиеся сугубочеловеческими — орудийная деятельность, целесообразное поведение, способностьк социальному взаимодействию, этическое (нормативное) отношение к окружающим —в той или иной степени присущи животным (попутно отмечу, что способность кизготовлению орудий отнюдь не является монопольным свойством человека; врановыептицы Новой Каледонии, например, изготавливают крючки для извлечения насекомых,превосходящие по своим технологическим свойствам аналогичные изделия палеолита,см. G.R. Hunt: Nature, 1996, 379, 245-250). Однако подобие экологических исоциокультурных систем не исключает принципиальных различий между человеком иживыми существами других видов. Несмотря на преемственность тенденций, эволюциячеловека не может рассматриваться как простое продолжение биологической.Только человек обладает тем, что на символическом языке называется душой и чемуслужит сам символический язык. Вследствие раздвоенности физического иметафизического существования человека возникает система личности, способная кавтономному развитию.

Как целью солнечного пути было возвращение на кругисвоя, так и жизнь древнего человека не имела иной цели, кроме цели самойприроды — продления жизни в бесконечной круговерти смертей и рождений. Сознаниереконструировало бытие как круг причин и следствий, понимание которых всмутной форме доступно и животным.

Проблема соотношения бытия и сознания, долгое времяпредставлявшаяся неразрешимой, требует эволюционного подхода. Сознание и егоосновная функция — целеполагание — были объявлены монополией человека, чисточеловеческой «способностью мысленного восприятия» или «формойотражения действительности» и т. п. За этой современной фразеологиейскрывается древний креационизм, миф о сотворении человека как существа,изначально поставленного над природой и соответственно наделенного некимиособыми свойствами.

Однако эволюция не признает абсолютных различий, ничтоне возникает на пустом месте. Природа как система определяетцель — поддержание жизни, и все живые существа стремятся к этой цели —инстинктивно, следуя указаниям генетической памяти, или сознательно, полагаясьна рассудок (сознание означает совмещенное знание себя и окружающего,позволяющее реализовать причинно-следственную схему; когда говорят:«такой-то действовал сознательно», то имеется в виду, что такой-тознал, почему он так действовал и предвидел, к чему это приведет).

Можно довольствоваться одной генетической памятью, онане подводит, но в этом случае реагирование на внешние импульсы ограниченозаключенными в ней стереотипами и не гарантирует выживания в изменяющихсяусловиях. Поэтому уже беспозвоночные обладают некоторой способностью к обучению — приобретению памяти, дополняющей генетическую иобеспечивающей более сложное реагирование. Рассудочная деятельность по схеме«если — то» появляется уже на уровне высших животных (конечно, животныене размышляют о конечных целях бытия, но ведь и люди в большинстве случаев оних не заботятся, предпочитая, как говорил Л.Н. Толстой, «забыться сномжизни»).

Какой бы ни была «на самом деле» структурамира, нам она представляется причинно-следственной, иначе сознание работать неможет. Теория эволюции, однако, позволяет нам продвинуться дальше кантовскогоразделения феноменов и ноуменов. Поскольку рассудок имеет приспособительноезначение, то логично предположить, что структура мира такова «на самомделе», иначе к чему же наши предки приспосабливались на протяжениимиллионов лет? Другое предположение — что рассудок настолько сбивает с толку — просто перечеркивает эти миллионы лет).

На первой стадии сознательное восприятиедействительности сводится к сопоставлению поступающих сигналов с врожденными иприобретенными стереотипами, обеспечивающему быстрое реагирование. Стереотипыпомогают ориентироваться в мире из небольшого числа переменных. При этомподгонка под стереотипы мешает ориентироваться в мире из большого числапеременных.

Вопреки традиционному мнению, категориальное —сущностное — мышление первично. Специальные наблюденияпоказали, что обезьяны подают различные звуковые сигналы опасности,соответствующие понятиям «леопард», «змея»,«орел» и заставляющие всю стаю поспешно вскарабкаться на дерево,обратиться в бегство или искать укрытие в кустах (R. Seyfarth et al.: Science, 1980, 210: 801-803). При этом молодые животныенередко подают ложные сигналы, принимая за орла какую-нибудь безобидную птицу.Подобные ошибки случаются и у взрослых. Это издержки категориального мышления,разбивающего все разнообразие явлений внешнего мира на ограниченное числоуниверсалий.

Для стаи важно, чтобы реакция всех животных наопасность или иные внешние стимулы была однообразной. Иначе говоря, массовоесознание важнее индивидуального. Однако на какой-то стадии развития отношениявнутри стаи становятся важнее внешних (вожак, если его сразу не распознать ине принять позу подчинения, припав к земле и выставивзад, может причинить больше неприятностей, чем внешний враг). Сплоченностьобеспечивает определенный уровень безопасности, но оборотная сторона этого —увеличение вероятности близкородственных спаривании, которых можно избежать,лишь научившись отличать близких родственников от других животных.Единообразие при этом становится нежелательным, а случайные отличия обретаютприспособительный смысл. Иными словами, индивидуальность появляется какследствие половой избирательности (имеющей вполне очевидные генетическиепричины), и сложившихся на ее основе биосоциальных отношений.

Каждому, наверное, случалось принять прохожего закого-то из знакомых и потом удивиться своей оплошности. Если между чужим изнакомым нет большой разницы, то подобные ошибки не имеют принципиальногозначения. Но если каждый — личность и требует личностного отношения, то они по меньшей мере нежелательны. Отсюда следующий шаг вэволюции сознания, связанный с индивидуализацией — развитие самосознания,рефлексии, выступающей посредником между статичным миром сущностей и текучиммиром явлений. Раздвоение сознания выражается в расхождении функций правого илевого полушарий головного мозга и появлении загадочной, патетической, подчасодиозной фигуры — даймона, гения, «второгоя».

В ходе эволюции любая система рано или позднообзаводится механизмом саморегуляции, который обеспечивает ей устойчивость иотносительную независимость от регуляции извне, каковой является, в частности,естественный отбор. В генетической системе это специальные ферменты, вырезающиедефектные участки ДНК, в популяции — половой отбор и физиологическая регуляцияплотности, в развитии интеллекта — логика, в становлении личности —самосознание.

С появлением самосознания резко сокращается количествоошибок и сбоев, которые неизбежны в работе интеллекта как средстваприспособления к внешним условиям. Самосознание предполагает обратимостьвосприятия, понимание неоднозначности ситуации, которое у ребенка проявляетсялишь на шестом-седьмом году жизни, что свидетельствует об относительно позднемэволюционном развитии этой способности. Интеллект теперь обращен не тольконаружу, к внешнему миру, но и внутрь, к системе собственной деятельности. Этановая функция формирует соответствующие структуры, которые мы называемвнутренним миром. Здесь каждый становится как объектом, так и субъектомсамопознания, в связи с чем происходит неизбежноераздвоение.

Мы привыкли к выражению «раздвоениеличности», которое на самом деле совершенно бессмысленно: без раздвоениянет никакой личности. Рефлексия не разрушает личность, как нам столько разтвердили. Рефлексия — необходимое условие возникновения личности.

Мы возвращаемся к теме двойников. В системе личностирефлексия персонифицируется как «второе (внутреннее) я», превращаясьв центральную фигуру внутреннего мира, служащего для него метасредой. Нампредстоит рассмотреть, из какого материала формируется этот мир, как происходитего обустройство. Мы попытаемся затем оценить его продуктивность по томуобогащению, которому подвергаются в нём основные компоненты существования —любовь, страдание, смерть.

В полинезийских и африканских языках слова повторяютсядважды, как «лава-лава» или «нгоро-нгоро». Детские слова «мама», «папа», «баба»,«дядя» и т. п., общие для всех индоевропейских языков, представляютсобой такие же повторы. В эмоциональном высказывании мы нередкоповторяем слово или словосочетание дважды и трижды. Одного раза, видимо,недостаточно, чтобы слово было должным образом пережито, как говорят, запало вдушу. В поэтической речи рифма возвращает к предыдущей строке, как быпродлевая ее жизнь. Дети постоянно просят повторить знакомую сказку.Наслаждаются Одиссей и длинновеслые мужи феаки, слушая в сотый раз забавнуюисторию о застигнутых врасплох любовниках Аресе и Афродите.

В античности каждый уважающий себя автор создавалсобственную версию всем известной истории. Было семь греческих (Аполлодора,Еврипида, Клеофонта и др.), семь римских (Гракха, Сенеки и др.) «Фиестов»,и примерно столько же «Атреев» с аналогичным сюжетом. Псевдоантичнуюисторию псевдотроянского героя Троила и еговозлюбленной Бризеиды (Крессиды, Криссеиды) пересказывали, среди прочих,Бокаччо, Чосер и Шекспир; легенду о Тристане и Изольде, после многочисленныхсредневековых обработок на всех европейских языках, возродили Шлегель, ВальтерСкотт, Иммерман и Вагнер. Впрочем, еще в мои школьные годы было принято понесколько раз перечитывать книги (смотреть фильмы). Сейчас эта традицияутрачена и, странным образом, обилие информации не насыщает, а лишь ускоряетжизнь, стремительно скользящую в одной плоскости.

В мои школьные годы история богатого барина Троекуроваи его бедного соседа Дубровского преподносилась как реалистическое изображениежизни русской деревни пушкинских времен. Богатый сосед, «злоупотребляядревностью своего славного рода, имел множество сторонников и делал в городевсе, что хотел. К скромному соседу своему он относился враждебно и разорял егоубогую усадьбу: мелкий скот избивал, быков угонял, травил хлеб, еще несозревший. Когда же он лишил его всех достатков, решил и вовсе согнать беднякас его участка и, затеяв какую-то пустую тяжбу омежевании, потребовал всю землю себе». Далее события принимаюттрагический оборот, но не стоит проверять цитату по Пушкину, так как она насамом деле дает реалистическое изображение жизни фессалийской деревни временлюбимого Пушкиным Апулея. Великий Мане тоже не мог отказать себе в удовольствиископировать картину из луврского собрания. Такого рода цитаты оживляют древниепласты культуры, не позволяя предать их забвению, перевести в метамортмассу.

Любви к повторению мы обязаны тем, что древний эпосвообще сохранился. Евангелие повторено четырежды, асколько потом было желающих снова и снова пересказывать короткую биографиюХриста? В Библии солнечное путешествие с погружением в пучину и возрождениемпреподнесено как история Адама, Иакова, Иосифа, Иова, блудного сына и, наконец,Иисуса. И возвращались, и будем возвращаться на эти круги бесконечно.

Иисус сказал: «Будьте прохожими» (от Фомы).Понтий Пилат, выйдя на пенсию, едва ли помнил молодого галилеянина, которогоотдал на поругание солдатне, и мог со спокойнойсовестью утверждать, что все это выдумки. Событием становится не столько случившееся, сколько многократно проигранное в воображении,хотя, может быть, и не случившееся.

Говорят, что в последние мгновения передумирающим проходит вся его жизнь. Значит, все, в чем заключалась жизнь, можетпройти за столь короткое время? Значит, не числом прожитых лет и не количествомпромелькнувших эпизодов измеряется жизнь. Проходят ли перед умирающим ДонЖуаном три тысячи его женщин, каждая в отдельности, или они сливаются в некуютолпу? Проходят ли перед ДонКихотом ветряные мельницы или это все же воинственные великаны? Кого видит впоследние мгновения слепой Фауст — Маргариту или Елену?

Может показаться, что Фаусту нет никакого проку отплетущегося следом Мефистофеля, но это неверно. Что за жизнь была бы у Фаустабез Мефистофеля, кто бы относился к нему с таким неизменным интересом, кто бынасмехался, сопереживал, свидетельствовал? Его жизнь была бы ущербной, какгреческая трагедия без хора. Если наша жизнь трагикомедия, как полагал Платон,то хотя бы дайте нам хор.

Детство хорошо уже тем, что в нормальной семье ребеноквсегда окружен хором сопереживающих свидетелей. Если он вырос и остался внебольшом селении, где все его знают, то некое подобие хора сопровождает всютрагикомедию его жизни. Но жизнь в большом городе, одна из миллионов, порождаетхронический комплекс неполноценности, трагедию маленького человека-невидимки,дни которого сыплются, как песок между пальцами. Честолюбие горожанина, стремлениестать начальником отдела, кинозвездой, Наполеоном, Эйнштейном, наконец, — нечто иное, как естественное желание обзавестись хором. Любовь и брак горожанина — это попытка найти сочувственного свидетеля своей жизни. Если ни то, ни другоене удалось, то остается лишь один постоянный свидетель, тот, чье существованиесамо по себе не имеет иных свидетельств, кроме его пребывания в душесвидетельствующего о нем.

Необходимостью в свидетеле, по-видимому, объясняетсяустойчивость таких общественных институтов, как брак и семья. Они сохранятся,какие бы радикальные идеи ни выдвигали Платон, Иисус или Маркс. Хотя хорсвидетелей, на первый взгляд, предпочтителен, есть произведения — и сразвитием индивидуальности их становится все больше, — которые не предназначеныдля хорового исполнения.

Глубоко интимные отношения возможны только с однимсвидетелем, чья уникальность есть отражение собственной уникальности. Такмоногамная семья сменяет полигамную. Так единый богвытесняет сонм богов, обитающих на Олимпе или в другом отдаленном месте,утверждая царство свое внутри нас.

Дон Кихот мог запомнить ветряные мельницы, если онипредставлялись ему великанами. Слепой Фауст мог видеть Маргариту, если онаодновременно была и Еленой. Реальная жизнь — жизнь в одной плоскости, история,рассказанная один раз (и, по правде сказать, идиотская,полная бестолкового шума и бессильной ярости), ускользает и расплывается, какслед на воде. Полнота жизни определяется не количеством свершений, а полнотойпереживания свершившегося.

Событие, сопереживаемое свидетелем, многократноотраженное парными зеркалами, свершающееся одновременно на земле и на всехнебесных сферах, не может пройти бесследно. Одна эфемерная Дульсинеяперевешивает три тысячи любвеобильных испанок. Однако,чтобы подобное стало возможным, необходимо сотворить себе свидетеля или, покрайней мере, взять напрокат.

В шуточной истории старушку, порвавшую платье,одолевают сомнения: я ли это? Решить сей вопрос должна собака — если узнает, значит я. Та же проблема нередко стоит перед сотрудникамиуголовного розыска. Как доказать, что человек тот же самый, если он изменилимя, внешность? И здесь прибегают к помощи собак. Очевидно, опознание собакойнадежнее, чем опознание человеком. Сама же собака не имеет другогоподтверждения собственной личности, кроме опознания другой собакой. Длячеловека не может быть большей трагедии, чем утрата автоидентичности: сисчезновением внутреннего свидетеля весь жизненный путь оказывается как быстертым. Даже физическая смерть не столь разрушительна, ибо какая-то, бытьможет, даже наиболее существенная, часть личного жизненногоопыта, след самосознания остается после нее, обеспечивая то, что на символическомязыке называют бессмертием души, оставляющей бренное тело.

За исключением редких патологических случаев, человек,несмотря на изменения во внешности, социальном положении, образе мыслей, самзнает, что он — это он, по крайней мере с определенноговозраста. Раннее детство обычно оказывается за пределами автоидентификации. Вотношении того, что младенец с соской на старой фотографии — это я, приходитсяполагаться на показания родителей и других внешних свидетелей. Внутреннийсвидетель появляется в возрасте пяти-шести лет, когда наши предки приближалиськ половой зрелости — убедительное доказательство того, что автоидентификациявозникла на поздних этапах эволюционной истории.

Когда ребенок начинает говорить о себе «я»,в нем пробуждается способность к рефлексии и одновременно начинается развитиеметафизического двойника — метаэго (этот термин,по мысли автора, удовлетворяет потребность в более определенном понятии, чем«второе я» или «душа», у которых много значений; он несовпадает и с фрейдовским «суперэго», означающим, по существу,рациональное этическое начало). Индивидуальность развития в данном случаеповторяет исторический процесс — выделение из природы, развитиерефлексирующего мышления, — растянувшийся на тысячелетия. Автоидентичность — продукт этого процесса, а ее хранитель представляется особым существом,неподвластным времени и тем самым отстраненного от нашего внешнего«я», так быстро покрывающегося патиной прожитых лет.

«Благодаря божественной судьбе с раннего детствамне сопутствует некий гений, — говорил Сократ. — Это голос, которыйпредупреждает меня и не разрешает действовать». «Во мне как бы двачеловека, — признается лермонтовский герой. — Одиндействует, другой наблюдает и оценивает».

Подобные признания — не свидетельствоисключительности. Все люди (а также боги) имеют метафизических двойников.Патология скорее выражается в отсутствии или недоразвитии двойника, когда егоприходится подменять священнику или психиатру.

Индивидуальное развитие духовного мира ребенка, в тоймере, в какой оно повторяет историческое развитие, может дать неоценимыйматериал для понимания последнего. Еще раз отметим, что сознаниеноворожденного отнюдь не чистый лист бумаги. Оно уже содержит заготовкипредставлений, которым, под внешними воздействиями, предстоит развиться вобразы и понятия, заполняющие пространство внутреннего мира. Если называть этотмир душой, то, как и полагал Платон, зачатки ее мы получаем ещё до рождения.

Однако душа новорожденного пока не чувствует своейобособленности от окружающего мира и не в состоянии обеспечитьавтоидентичность, устойчивое узнавание самого себя. Это отчасти связано снеобратимостью сознания. Маленький ребенок не понимает, что человечек,вылепленный из пластилинового шара — это всё тот жепластилин. Его сознание ещё не готово к тому, чтобы мысленно произвестиобратную операцию, свернуть человечка в шар. На этом этапе, по-видимому, ещё несуществует раздвоения как условия существования продуктивной системы личности.

Швейцарский психолог Жан Пиаже показал, чтообратимость приходит на пятом-шестом году жизни. Это событие огромной важности,поскольку с обратимостью появляется потенциальная способность к самопознанию.Именно на этой стадии возникает двойник-метаэго, производя смятение вовнутреннем мире. Что было однозначным, оказалось двузначным. Юный метаэгоиспытывает почти болезненный интерес к играм и сказкам с превращениями. Есливолк может обернуться бабушкой, то, значит, свершился переход от одномерногомышления, свойственного животным, к многомерному, свойственному человеку.

Реальность, данная нам в ощущении, оказываетсяпоглощенной реальностью, данной нам в воображении. В этой новой реальностикатегоричность восприятия снимается сомнением. Сотворенныйдвойственным сознанием перевертыш вызывает радостное удовлетворение (хорошвесьма), называемое чувством юмора. Теперь есть все необходимое дляформирования личности. Только сформируется ли — вот в чем вопрос.

Природа шла к этому сотни миллионов лет. Как и всякоесвойство, появившееся поздно в процессе эволюции, обратимость сознанияобнаруживает большую индивидуальную изменчивость. Мы привыкли к тому, что людиразличаются по развитию чувства юмора, а у некоторых его как бы нет совсем. Эти последние, как правило, любят во всем определенность, ждутчетких однозначных указаний, предпочитают авторитарный режим демократическому инеспособны к усвоению иностранных языков.

Вместе с тем отсутствие чувства юмора считается болееунизительным, чем недостаток музыкального слуха, пространственного воображенияили математических способностей. Дело, конечно, не столько внеумении видеть смешную сторону происходящего, сколько в неспособности вообщевидеть другую сторону, свидетельствующей о крайне инфантильном сознании (впсихологии это явление известно как «нетерпимость к двусмысленности»,сопряженная с другими личностными свойствами и, в частности, со способностьюобучения иностранным языкам; однако его значение как показателя эволюционнойпродвинутости еще не раскрыто).

Выделение личности из окружающего мира и формированиеавтономной системы внутреннего мира на уровне предпосылок заложены в развитиикаждого человека. Но эти предпосылки могут не реализоваться, если в нужныймомент направить развитие по иному пути. Общество, склонное рассматриватьчеловека как средство для достижения своих целей, широко пользуется такойвозможностью. Вместо выделения человеку настойчиво предлагаетсясамоотождествление с нацией, государством или территорией, принадлежностькоторым становится не только его формальным опознавательным признаком, но ивнутренним мироощущением, подменяющим личностные свойства. Аналогично«второе я», центральная фигура внутреннего мира, подменяетсявнедряемой извне фигурой вождя, героя или бога, узурпирующей этот мир, какптенец кукушки чужое гнездо.

Для ребенка с неокрепшей метасистемой естественно стремлениебыть кем-то. По мере формирования личности невозможность ее отождествления скем-либо становится все более очевидной. Если взрослый всё ещё видит в ком-тообразец для подражания, идеальное состояние собственной личности, значит, личностьне состоялась.

Вместе с тем проясняется смысл честолюбия какстремления внедрить себя в качестве «второго я» в как можно большеечисло душ. Это способ метафизического размножения, который можно уподобитьгнездовому паразитизму (кукушка — известный пример).Если множество людей готово пожертвовать жизнью за любимого вождя, тем самым свидетельствуя о подмене им наиболее ценной части себясамих, то честолюбивые мечты, можно считать, сбылись.

В системе «народ — вождь» последний, чащевсего, формируется как зеркальный двойник, из контрастного материала (Гитлерне обладал арийской внешностью, а Сталин говорил по-русски с сильнымакцентом). Вождь становится средоточием духовной жизни и впитывает энергиюнации, поднимающую его до заоблачных высот или опускающую до низменныхпроявлений демонизма. Но и обратная связь не остается бесследной, и нация ещедолго после ухода смертного двойника хранит отпечаток его мелкой смятеннойдуши.

Демократический режим отличается от диктатуры лишьтем, что большинство имеет конституционное право навязать свое воплощение«второго я» меньшинству, делегируя властямосновные духовные ценности в порядке свободного волеизъявления (чего-то в этомроде опасался М.Е. Салтыков-Щедрин, советуя не путать отечество с начальством).В демократиях сам собой возникает единый стандарт духовной жизни, которыйдиктатура тщится установить силой. Пока в душе сохраняется потребность вподмене личного двойника общегосударственным, никакаяконституция не может обеспечить ни подлинной свободы, ни демократии.

Такие духовные ценности, как патриотизм, национальноесамосознание, вера в идеал, не составляют исключения из всеобщей двойственностичеловеческой природы, которая, с упразднением двойственности, низводится доживотного уровня. Так территориальное поведение свойственно многим видамживотных. Человек научился использовать в своих целях территориальный инстинктдикой собаки, превратив её в сторожевого пса. Аналогичнокаждый из нас в той или иной мере обладает врожденным чувством индивидуальногопространства (одни не позволяют до себя дотрагиваться, других постоянно хлопаютпо плечу; в общем случае индивидуальное пространство женщин и детей обоегопола более проницаемо, к ним чаще притрагиваются, чем к взрослым мужчинам),которое на метаэкологическом уровне растягивается до государственных границ иболезненно реагирует на перемещение последних. В условиях военногопротивостояния любовь к границе, вероятно, необходима. Однако никакойнеобходимостью нельзя оправдать превращение территориального инстинкта, как илюбого другого кодируемого чувства, в доминанту внутреннего мира, который,таким образом, подвергается опустошению.

Мы уже знаем, что устойчивость и продуктивность любойсистемы, в том числе духовной, прямо связана со сложностью ее структуры(измеряемой разнообразием) и обратно — с доминированием. Монодоминантнаясистема обладает низким разнообразием и незначительной устойчивостью. В нейвелико производство мортмассы. Такие системы возникают в условиях кризиса.Если речь идет о духовной системе, то внедрение доминанты и неминуемоеупрощение негативно сказываются на ее устойчивости и продуктивности. Внутренниймир потрясают истерические срывы, а духовная энергия находит выход в разжиганиивражды и других формах производства мортмассы.

Кажется удивительным, что объединение людей подлозунгами духовного очищения и морального возрождения может привести ксамосожжению или газовой атаке. Однако психологические процессы, развивающиесяв таком объединении, делают подобный финал вполне предсказуемым. Настойчивовнедряемая в сознание мысль о некой особой миссии подчиняет себе духовный мир,подменяя «второе я» и соответственноисключая возможность развития личности. Когда внутренний мир линеен,неоднозначность окружающего воспринимается как источник угрозы, вызываяагрессивную реакцию, которая обращается наружу или внутрь. Тот же механизмобъясняет на первый взгляд загадочное, но неизбежное превращение вполнезаурядного человека, пришедшего к власти, в жестокого тирана и убийцу: это егоединственно возможная (за исключением самоубийства) реакция на угрожающуюнеоднозначность внешнего мира, вступающей в противоречие с однозначностью миравнутреннего.

Всё вышесказанное подходит под понятие лишенияличности, нередко принимающего драматические формы, но чаще происходящегоисподволь, с помощью приемов, которые выглядят вполне невинно. Человек может ине заметить утраты, но так или иначе это самое банальное и самое печальное, чтоможет произойти с человеком.

Имя — не рука, не нога, не лицо, не что-нибудь еще,свойственное человеку, утверждает юная Джульетта. Что в имени? Назовите розудругим именем — она будет пахнуть так же. Это экзистенциалистское высказываниеполемического характера противоречит многовековому убеждению в том, что имя —наиболее существенная часть человека. Оно — то самое слово, которое было убога, когда он творил, произнося имена.

Родовое имя первоначально совпадало с обозначениемтотема, сакральной сущностью рода. Впоследствии, будучи произведеннымот характерного признака, профессии или родовой вотчины, оно сохранялосущностное значение. Джульетта думала, что, сменив имя, Ромео перестанет бытьМонтекки. Гамлет думал, что вопрос быть или не быть целиком находится в егокомпетенции. С таких ошибок начинается экзистенциализм — учение, отвергающеесудьбоносное значение сущности и саму сущность (в восточном варианте,дзен-буддизме, эта установка звучит как «убить Будду»).

В самом деле, все, что случилось с Джульеттой иГамлетом, выглядит как цепь нелепых случайностей — бессмысленный шум и слепаяярость. Однако в результате завершился давний конфликт Монтекки — Капулетти, иФортинбрас смог покончить с (начавшейся в прошлых поколениях убийством старшего Фортинбраса старшим Гамлетом) войной Дании противНорвегии. Если человек не различает в шуме тяжкую поступь судьбы и в ярости —разрешение конфликта близнецов, значит, он выпал из связи времен.

Одиссей был хитроумным не по воле счастливого случая.Его дедом по материнской линии был Автолик, знаменитый вор и обманщик,происходивший от самого Гермеса, божественного покровителя воров и обманщиков.Коварный Тантал пытался скормить богам сына своего Пелопа (чтобы испытать ихвсеведение). Сын Пелопа Атрей приготовил для своего брата Фиеста блюдо из мясаего сыновей. Рожденный от кровосмесительной связи (как орудие мести) сынФиеста Эгисф убил Атрея, сын которого Агамемнон принес в жертву свою дочьИфигению и в свою очередь был убит Эгисфом, который пал от руки сына АгамемнонаОреста. Такова судьба пелопидов. На Пелопоннесе их потомки еще долго продолжалиубивать детей, которых считали неполноценными. Их карма, вне сомнения, связанас дурной наследственностью. Эта история интересна и тем, что в ней отчетливопроявляется связь самого представления о карме с наследственностью и, вчастности, с инцестом.

В прошлом душу ребенка нередко уподобляли чистомулисту бумаги. По свидетельству Данте, она выходит из рук Господа, «плачаи смеясь, как младенец». Социальная антропология тоже склонна приписыватьвсе свойства души воздействию общественной среды. Но не лучше ли прислушатьсяк Платону, самому опытному и проницательному проводнику по лабиринтамметаэкологии, который утверждал, что душа много старше тела («Тимей»).Ведь ее первооснову составляет генетическая память.

Птенец, выращенный в изоляции, тем не менее способен исполнить свою видовую песню, хотя инеточно: вклад обучения очевиден. Новорожденный обладает значительным запасомнавыков и идей, сохраняемых в генетической памяти, и уже на пятом месяце умеетне только плакать и смеяться, но также складывать и вычитать (на этот счетсуществуют специальные исследования). Следовательно, в его генетической памятизапечатлены представления о структуре мироздания как основе математическойсимволики и о цели жизни как продолжении дела, начатого далекими предками.

Однако, по свидетельству Платона, душа новорожденноготеряет память, и ему в дальнейшем, чтобы стяжать совершенную жизнь, приходится«исправлять круговороты в собственной голове, нарушенные еще прирождении».

Мы возвращаемся к спору между платониками, которыеотстаивали высшую реальность сущностей (эйдосов) по отношению к эфемернойреальности явлений, и киников, которые признавали лошадь, но не«лошадность» как общую идею этого вида животных. Размежеваниевладений протоэго, физиологического «я», и метаэго, метафизического«я», хранителя личной идентичности, намечает выход из этих давних и,как кажется, тупиковых разногласий. Лошадь принадлежит миру протоэго, в которомдействительно нет места лошадности. Идея лошади принадлежит миру метаэго,который оперирует исключительно сущностями.

Метаэкологическая система, формирующаяся дляжизнеобеспечения метаэго, целиком состоит из сущностей, подобно тому как экологическую систему образуют конкретные вещи.Спорить о том, какая из них реальнее, по-видимому, бессмысленно. Системанаследственной информации, или геном, хранит в своей памятикак то, так и другое. Человеческий зародыш в ходе развития последовательновоплощает общие идеи бластулы, гаструлы, позвоночного животного, млекопитающегои, наконец, человека. Конкретизация этих идей, дающая, в конечном счете, некуюличность, начинается на поздних стадиях эмбрионального развития и продолжаетсяв течение всей жизни.

Поскольку генетическая память содержит не толькосведения о телесном облике, но и некоторый набор самых общих мировоззренческихи этических идей, то не лишены оснований представления древних об априорномхарактере этих идей, имманентных душе, которая много старше тела.

Змея когда-то считалась воплощением мудрости, потомучто у нее раздвоенный язык. Еще больше язык раздвоен у человека.

Мирно кормящиеся обезьяны все время похрюкивают — этонекий звуковой фон, настраивающий стаю на одну волну и внезапно взрывающийсясигналом тревоги. Судя по тому, что мы до сих пор тяготимся молчанием ивоспринимаем полную тишину как смутную угрозу, такой же рой звуковых сигналов,должно быть, окружал и первобытного человека. Выделение из него слова было творческимактом огромного значения. Параллельно обретали определенность контуры явления иего словесное обозначение, или имя.

Иначе говоря, слово и его референция рождались всознании как сиамские близнецы, связь между ними казалась нерасторжимой. Изэтой нерасторжимости вытекало убеждение в магической силе слова, егоспособности сотворить желаемый мир по подобию говорящего. Говорить началиименно с этой целью. Врачевали словами («лекарь» и«лексика» от одного корня). Не вызывала сомнения возможность воздействияна человека или вещь путем произнесения имен — ведь имя было частью, как клокволос, рука, обвод руки на стене.

В основе современной лингвистики лежат представлениянемецкого философа XVIII в. И.Ф. Гердера о параллельном становлениичеловеческого интеллекта и человеческого языка. Однако познавательныевозможности этой концепции еще далеко не исчерпаны. Слово рождалось внепосредственной связи с пониманием вещи как знак ее сущности. Затемпотребовалось, однако, отделение слова от вещи как условие оперированияпонятиями, человеческого мышления. В то же время вещислужили для выражения (опредмечивания) внутреннего состояния человека и в этомсвоем значении также могли подменяться словесными и иными знаками, которыестановились материалом для построения метаэкологической системы внутреннегомира (синкретизм слова и вещи, характерный для магического периода и лежащий воснове словесной магии, сохранился главным образом в архаичных ругательствах,происходящих от инцестуальных запретов и даже сейчас почти равносильных оскорблению действием).

В стае бабуинов детеныши нередко издают ложные сигналытревоги, испуская крик, означающий на обезьяньем знаковом языке леопарда, хотятакового в поле зрения не оказывается. Взрослые бабуины относятся к этомутерпимо, понимая, что леопард в данном случае не внешняя угроза, а выражениебезотчетного страха, испытываемого детенышем. С тех пор как появилисьсостояния, подобные безотчетному страху, крик «леопард» приобрелдвоичный смысл — знак вещи внешнего мира и символ события внутреннего мираодновременно. Леопард может исчезнуть как биологический вид, но сохраниться какавтосимвол, опредмеченное состояние метаэго.

Эта двойственность издавна смущала философов, частькоторых склонялась к мысли о том, что леопарды, как и остальные вещи,существуют лишь в воображении. Вопрос о том, что было раньше, слово или вещь,не может быть решен без принципиального разграничения знаковой и символической функции как слова, так и вещи, хотя на практике онипереплетаются, взаимно заменяя друг друга.

Уже у высших животных как бы два языка:первично-знаковый и вторично-знаковый, или символический, ошибочноприписываемый одному лишь человеку. На первом знак означает вещькакой она представляется животному (так крик, обозначающий змею, передаетисходящую от нее опасность). Этот язык поддерживается естественным отбором. Навтором знак, может быть тот же самый, используется в отстраненном от первогозначения смысле как символ внутреннего состояния. Рога оленя — турнирноеоружие. Но для самки они означают нечто совсем иное. Символический язык уживотных служит средством привлечения брачного партнера и поддерживаетсяполовым отбором.

Если первичный знаковый язык человека в принципе малоотличается от такового животных, то сфера символического языка значительнорасширена и не ограничивается брачным поведением, хотя он и поныне сохраняетсвязь со своим первоисточником — взаимодействием полов.Человеческий язык символов не только передает отдельные душевные состояния, нои служит внешним воплощением «внутреннего я», души. Материалом дляподобного воплощения может служить весь внешний мир как нераздельныйэквивалент души (каким он был для первобытного человека и остается для детей ихудожников), или какой-то вид животных (чьи изображения мы находим на стенахпещер в качестве символических автопортретов древнего художника, нередкососедствующих с абрисом его руки — личным знаком), или,на более поздних стадиях, умершие героизированные люди и бессмертные человекообразныесущества.

Символический язык получил развитие в искусстве,которое все еще, несмотря на разнообразие жанров истилей, представляет собой галерею символических автопортретов. Впервозданном виде, какпоказал Зигмунд Фрейд (в«Истолковании снов», 1900), символический язык функционирует всновидениях, причем автосимволы, всплывающие во сне из глубин подсознания, теже, что и в неолите (это, в частности, тотемные животные, воплощающиетабуированные сексуальные влечения и ассоциирующийся с ними страх).

Для европейской цивилизациихарактерно вытеснение символов знаками, отражающее отчуждение внутреннего мираот внешнего и заставляющее говорить об угасании духовной жизни. При этом символы сновидений становятся все менеепонятными, как и искусство. Однако двуслойность современного языка сохраняетсякак несовпадение поверхностной структуры речи с глубинной структурой, которая,как показал Наум Чомски (в книге «Синтаксические структуры», 1957 идругих работах), может быть выявлена методами лингвистического анализа.

Отделение слова от звука, имени от объекта,изображения от изображаемого означало рождение словесности, искусства,философии, удвоение мира, сопровождающее раздвоение личности. Двойственнаяприрода языка служит материальной опорой двойного существования, благодарякоторому человеческая личность представляет собой развивающуюся эгосистему.

Как природное существо, человек занят поискамиресурсов для жизнедеятельности и продолжения рода, собственного воспроизводства.Это занятие может поглотить всю жизнь, которая, по существу, сводится кгенетическому вкладу в потомство, созданию биологических копий, наследующихсклонность к такому же существованию.

Как социальное существо, человек оказывается во властисистемы, сводящей жизнь к исполнению той или иной социальной роли. Поначалусуществование в роли кажется игрой, комедией масок. Но роль подавляет природныежелания (любовь и размножение приносятся в жертву карьере, которая делаетсяради успеха в любви и размножении) и настолько поглощает человека, что онсрастается с маской, теряет ощущение игры и превращается в социальновоспроизводимый компонент системы.

Потенциально остается возможность параллельногосуществования в духовном мире. Культура предлагает стандартный материал дляего построения, ложащийся на индивидуальную генетическую основу, некоеисходное разнообразие, которое может развиться под воздействием духовной сферыили, под ее же воздействием, исчезнуть, подогнанное под ограниченный наборпрототипов.

Чем ныне явится? Мельмотом,
Космополитом, патриотом,
Гарольдом, квакером, ханжой...

Лишь в исключительных случаях индивидуальная основаоказывается настолько неподатливой, что ни одна из готовых масок не подходит.Такой индивид обречен

... глядеть на жизнь как на обряд,
И вслед за чинною толпою
Идти, не разделяя с ней
Ни общих мнений, ни страстей.

Оказавшись в одиночестве, он конструирует собственныймир и опредмечивает его, подобно первому человеку или младенцу (в той мере, вкакой индивидуальное развитие повторяет ранние этапы истории человечества).Нежелание использовать готовый материал ставит его в положение клетки,размножающейся делением, или бога Атума, использующего для той же целисобственные физиологические отправления. Вообще творчество в чистом виде естьнекий атавизм, повторение ситуации первобытного шамана, преломленной вситуации бога, создающего из слов нечто по своему образу и подобию.

Человекообразный космос был увиден глазамипервобытного художника, который не намеревался отобразить мир, а скорее хотелповторить в нем себя самого. Если библейский бог сотворил смертного двойникапо своему подобию, то в процессе художественного творчества происходитобратное: художник вкладывает в произведение свою духовную энергию в надеждесоздать двойника, который переживет его самого, а может быть, приобрететбессмертие. Художник, даже если он по каким-то соображениям стремится кдобросовестному изображению окружающего, все равно не создает ничего, кромеавтопортретов, которые затем выставляет под разными именами. Потребительискусства использует их как материал для построения своего собственногодвойника. Ведь искусство для этого и существует.

Жертвенность творчества в том, что двойника невозможнопродать или подарить без ущерба для себя, без субботнего опустошения, котороенеизбежно наступает после окончания работы, даже если все созданное«хорошо весьма». Но и потребитель рискует, подменяя собственноепредставление о себе представлением о себе другогочеловека. Несоответствие используемого художественного материала первичнойдуховной основе порождает чувство несовместимости с самим собой (если вкачестве модели взяты, например, Христос или Будда) ив конечном счете комплекс вины или — как другую крайность — отказ от«первичного я».

Невозможность сосуществования двойников приводит креальному или метафизическому самоубийству (ведь никто не верит, что можно небыть, не существовать вообще; самоубийство — не самоуничтожение, а разрешениепредельно острого конфликта двойников). В детском вариантероль несовместимого двойника исполняют родители, в любовном — неверныйвозлюбленный, в идейном, как у Перегрина или Кириллова, — все человечество.

В реальной жизни метаэго убивает первичного двойника,в метафизической — наоборот. То идругое одинаково трагично (Цветаева писала о самоубийстве Маяковского: втечение десяти лет Маяковский-человек убивал Маяковского-поэта; наконецМаяковский-поэт восстал и убил Маяковского-человека. Еесобственная история в тех же терминах выглядит как более последовательноеубийство человека поэтом).

Еще один вариант самоубийства — это отказ от духовнойпищи или ее замена чем-то неудобоваримым, что может уморить метаэго. Жизньстановится одномерной, практически превращается в ничто.Самоубийством можно считать и поглощение «первичного я» агрессивнымметаэго, смещение жизни в метафизическую плоскость, отчего она становитсявторичной — «случившимся без того, чтобы в самомделе случиться», ожиданием неких событий, уже пережитых на метафизическомуровне и притаившихся, как музилевский «зверь в чаще», который такникогда и не прыгнет.

Этические проблемы, возникающие при совмещениипротоэго и метаэго как равноправных компонентов личности, находящихся вотношениях дополнительности, а не конкуренции, представляютсясложноразрешимыми из-за существенных различий в происхождении, среде обитанияи способе существования этих двойников-антиподов.

Эволюционная история протоэго началась много миллионовлет назад с появлением сексуальности, рекомбинации генов и полового отбора.Особь из полноценной размножающейся единицы превратилась в элементрепродуктивной системы, состоящей как минимум из двух особей. Вскоре этасистема выдвинула ряд императивных требований.

Во-первых, следует обеспечить высокую вероятностьвстречи потенциальных партнеров, чтобы они не остались без потомства, а дляэтого необходимо более или менее компактное проживание в виде популяции.

Во-вторых, чтобы совместное проживание в пределахограниченной территории не превратилось в войну на уничтожение, необходимозаменить беспорядочную агрессию отношениями главенства — подчинения, которыестановятся основой социальности.

В-третьих, во избежаниеблизкородственных спаривании (инцеста), ведущих к генетическому вырождению(если соединяются дефектные гены родственников), естественный отбор необходимодополнить предпочтением неродственных (непохожих) особей, которое становитсяфактором индивидуализации и обособления родовых группировок, берущих на себядополнительные функции защиты от конкурентов и заботы о потомстве (общихгенах).

Таким образом, в генетическую память вводятся: видовоеправило «не убий», иерархический инстинкт, родственная привязанностьи запрет на инцестуальные связи. Они составляют основу биологическойнравственности.

Пока человек был частью природы, этих норм былодостаточно. Отделение от природы привело к их расшатыванию и заменеимперативной моралью десяти заповедей, из которых примерно половинарегламентирует иерархические отношения главенства — подчинения между богом ичеловеком, остальные направлены на ослабление агрессии (не убий, не желайничего, что у ближнего твоего), укрепление родственных отношений и, косвенно,исключение инцеста.

Протоэго сформировался под влиянием отбора,отсекающего отклонения от нормы (показано, например, что в зимнюю стужу гибнутворобьи, которые крупнее или мельче популяционной моды). Однако ослаблениеотбора в ходе прогрессивной эволюции ведет к увеличению изменчивости, котораяу человека несомненно выше, чем у другихмлекопитающих. Индивидуализация, возникающая в связи с половым отбором иусиленная культурными различиями, препятствует отождествлению себя с другимчеловеком, что ведет к вырождению природной этики (основанной наотождествлении, как мы уже упоминали). Оказывается, принадлежность одномубиологическому виду не исключает принадлежности разным метаэкологическим видам.На сцене появился метаэго и сразу же стал вытеснять протоэго из его исконныхобластей.

В то же время императивные требования репродуктивнойсистемы остаются в силе и их исполнение все в большей степениберет на себя метаэкологическая система. На ранних стадиях ее развитияпреемственность очевидна: исследования по структурной антропологии (К.Леви-Строс) выявили универсальность темы инцеста в мифологии всех народов.Инцест был тем чудовищем, которое пришлось одолеть Эдипу, прежде чем онженился на собственной матери. Инцест проглядывает сквозь позднейшие наслоенияи в легенде о первородном грехе (Ева была создана отплоти Адама, следовательно, одной с ним крови). Сексуальная основа проступает вфаллических культах и тотемической символике.

Воздействие протоэго в какой-то мересохраняется и на более поздних стадиях вплоть до современности, проявляясь вжелании политического лидера быть отцом народа (народов), в парасексуальнойлюбви к нему граждан, в повторении тех же отношений на всех уровнях социальнойлестницы, в эмоциональной окрашенности ролевых социальных взаимодействий, вбогословской патристике, в церковной эротике и т. д. (к этой теме мы ещевернемся).

Преемственность выражается и в общих закономерностяхэволюции протоэго и метаэго, также подпадающего под действие отбора, какиндивидуального, вымывающего из популяции индивиды, потенциально способныеобогатить мета-экосистему новыми идеями, так и группового, стирающего с лицаземли целые племена.

Человечество противопоставило естественному отборутехнический прогресс и значительно ослабило его. Тем не менееотбор еще действует, хотя бы на уровне нарушений беременности. До сих порвымирают или ассимилируются племена с самобытной культурой (индейцев Амазонкистановится больше, но их духовная жизнь исчезает). Наряду с этим происходитотбор метаэкологических представлений и систем, наиболее приспособленных кменяющимся условиям внешней жизни, духовному климату эпохи.

Аналогом стабилизирующего (отсекающего уклонения)отбора в духовной жизни может быть интеллектуальный консерватизм, враждебноеотношение к новым идеям, которое побудило афинскую демократию изгонять,казнить, принуждать к самоубийству своих гениев (жертвами демократии сталиПротагор, Фрасимах, Анаксагор, Сократ и Аристотель; Иисус тоже был распят наосновании демократического голосования, отдавшего предпочтение уголовникуВаравве). Однако физическое уничтожение носителя идеи может способствовать егометафизическому бессмертию, как это случилось с Христом и Бруно. Казнившие ихне учли фундаментальных различий между протоэго и метаэго.

Современная биосоциологияподчеркивает общие закономерности эволюции природы и культуры, проводяпараллели между генами и «культургенами» (Е.О. Уилсон). Но эти аналогииимеют не более чем ограниченное значение, поскольку гены и«культургены» не столько тождественны, сколько противоположны.Условие существования генов в природе — это тиражирование, репродукция, безкоторой они незамедлительно исчезнут. Для культуры тиражирование равносильновырождению и гибели (расхожая мысль о том, что вздоровом теле содержится здоровый дух, в высшей степени противоречива, посколькуздоровое тело — это стандартное тело, а стандартный дух — это тяжело и, скореевсего, неизлечимо больной дух). Мы уже видели, во что превратились«солнечные путешествия», конфликты и воссоединение близнецов. Логос,Ананка и другие метафизические образы в результате освоения массовойкультурой. В силу этих различий возникает конфликт, в котором метаэго пытаетсяпредотвратить собственное тиражирование, подавляя репродуктивную сферу кактаковую.

Если языческие боги еще сохраняли символику плодородияи вступали в половую связь с людьми, плодя новых богов и героев, то длябиблейского бога подобные отношения были затруднены как огромной дистанциеймежду ним и человеком, так и его желанием быть и оставаться единоличнымвластелином вселенной. Без воспроизводства нет жизни. Но для бога репродукциясводилась к созданию ограниченного числа собственных копий — мира и человека.Последний, будучи созданным по образу и подобию, непредназначался для массового тиражирования. Поэтому бог с самого начала былнастроен против размножения людей и неохотно шел на компромиссы.

Нормальное деторождение было объявлено греховным.Полубоги и герои рождались по воле божьей от девственниц или женщинклимактерического возраста (так Сарра в старости произвела на свет Исаака, а Елизавета — Иоанна Крестителя). Вмешательство бога в данном случае выражалось визвращении природного репродуктивного процесса.

Иисус унаследовал отвращение к деторождению и довелконкуренцию метафизической и репродуктивной сфер до высокого накала, заявив,что не мир принес, но меч (для того, чтобы рассекать семейные узы иосвобождать людей для служения вере). Апостол Павел, обращая в новую веруязычников, с отвращением допускал компромиссы, полагая, что лучше жениться, чемраспаляться. Имманентная греховность половой любви могла быть искуплена лишьприобщением к любви духовной. Вступление в брак было обильно оснащенометафизической символикой. Нерасторжимость брака, безбрачие духовенства,подавление плоти и т. п. имели далеко идущие и большей частью неблагоприятныепоследствия для генофонда и психического состояния человеческих популяций.

Конфликт быстро распространялся на все сферы жизни.Для естественного человека богатство было условием успеха, в первую очередьрепродуктивного, но идеологи раннего христианства оставляли богатому так малонадежды на продление жизни после смерти, что легче верблюду (или, в болееправдоподобном переводе, канату) пройти сквозь игольное ушко. Разум развилсяпод воздействием полового отбора как средство привлечения, но греческиемудрецы объявили половое размножение недостойным философа, оставив емугомосексуальную любовь (см. «Две любви» Лукиана). Поликлетов канонмужской красоты, воплощенный в фигуре копьеносца Дорифора, был создан гомосексуалистами и нельзя сказать, чтобы женщиныпроявляли к нему повышенный интерес (коротконогие, толстые и лысые явноразмножались успешнее), так что красота, всегда находившаяся на службе уполовой любви, оказалась отторгнутой от размножения. Христианская философияотделила от него и саму любовь.

В античности существовало понятие калокагатии,соединявшее добро и красоту (эфебы, которыми восхищался Сократ, были не простокрасивы, а калокагатийны). Для пифагорейцев прекрасноевоплощалось в мировой гармонии, музыке чисел. Возрождая давнее представление оподобии человека и вселенной («небесного человека»), они находили туже гармонию, те же магические числа в геометрии человеческого тела, егопропорциях (тело с прижатыми руками — треугольник, с распростертыми руками иногами — квадрат; в длине тела шесть ступней, в лице три равных части — лоб,нос, челюсти). Следуя им, Платон определил прекрасное как «имя разума, таккак именно он делает такие вещи, которые он с радостью так называет»(«Кратил»).

Кинизм и затем христианство способствовали отделениюдуховности от красоты, перешедшему в их противопоставление. Истинной красотойбыла признана нравственность, что, по существу, означало вытеснение эстетикиэтикой (этот стереотип настолько укоренился, что физическую красоту до сих порнередко считают несовместимой с добротой, верностью, честностью — добродетелямилюдей посредственной внешности).Одновременно высшие духовные (нравственные) ценности былипротивопоставлены разуму. Таким образом, было изменено направление половогоотбора.

Конфликтность протоэго и метаэгораспространяется на созданные ими (и, по принципу обратной связи, создающие их) системы — биологические, социальные иметаэкологические. Эти системы надстраивали друг друга и сохраняли преемственность.Их развитие подчинялось общим системным законам. В то же время каждой из нихприсущи свои функциональные ограничения, воспринимаемые как некие правила игры,в которой человек участвует не по своей воле.

Для Пифагора моделью жизни служили Олимпийские игры,где одни состязаются, другие наживаются на состязаниях, а третьи — мудрецы —созерцают, оставаясь вне игры. Но ведь и созерцание — игра, имеющая своиправила.

Восприятие жизни как игры особенно характерно дляклассической античности, когда философы в поисках впечатляющей формы для своихидей устраивали, подобно Сократу, импровизированные спектакли в гимнасиях ипалестрах. Платон в «Законах» определяет человеческую жизнь кактрагикомедию. В средние века ощущение игры не так заметно: наверное, потому,что люди только и делали, что играли свои цеховые и ритуальные роли, а дляпрофессионального лицедея игра — это реальность, за пределами которой почти ничего не остается. После Возрожденияигра отделилась от жизни и снова появилосьвпечатление, что весь мир лицедействует, как было написано на шекспировском«Глобусе».

«Вся жизнь людская — не что иное, как некаякомедия, в которой все люди, надев маски, играют свои роли, пока хорег неуведет их с просцениума», — писал Эразм Роттердамский в «Похвалеглупости». Мысль о том, что наша жизнь кем-то придумана и разыграна, нетак уж фантастична. И природные, и социальные, и метаэкологические системыразвиваются по определенному сценарию, имеют стандартный набор ролей. Надевмаску, человек сживается с представлением о нем других людей, что в конечном счете ведет к утрате собственного представленияо себе. Ощущение игры при этом теряется, и человеку грозит полное поглощениесистемой.

В природной системе распределение ролей диктуетсяэффективностью использования ресурсов и устойчивостью. Первой цели служатпроизводители живой массы, ее потребители и утилизаторы отходов, второй —пионеры, захватывающие новые местообитания и восстанавливающие нарушенную структуру,подготавливая почву для более устойчивых форм, способных длительно противостоятьвнешним воздействиям.

Предки человека играли по тем же правилам, создаваясоциальные системы по образу природных (родовой строй, патриархальные общины), с еще по преимуществубиологическим разделением труда, основанным на половых и возрастных различиях.Раздвинув рамки ролевой структуры биологического сообщества и еще не чувствуяжесткости социальных рамок, человек какое-то время предавался иллюзии свободы.Жизнь казалась иррациональной игрой без правил, в которой все решаетмагическая воля племени, сосредоточенная в ее тотеме. Это был весьмапродуктивный период, завершившийся с формированием жестких социальныхструктур.

Постепенно разрыв с природой углубился и перешел впротивостояние. Человек превысил эволюционно закрепленные нормы изъятияресурсов (в частности, ограничивающие потребление десятью процентами биомассыкаждого трофического уровня), на которых держится экологическая пирамида,подрывая тем самым ее основание. Он узурпировал роли других видов, вытесняя ихиз экологических ниш, создавая тенденцию к упрощению и дальнейшей утратеустойчивости. В результате возникла проблема истощения ресурсов, подорвавшаямогущество древних цивилизаций и все более неотвратимо угрожающая современной. Как конечное звено пищевых цепей, человекконцентрирует в своем организме все загрязнения — такова плата за господствонад природой. Преобладание техносферы создает тенденцию роботизации человека, которая прежде всего проявляется в современных войнах,торжестве техники над плотью.

По-видимому, нет другого выхода, кроме приспособлениятехносферы к биосфере по принципу дополнительности вместо насилия. Этоозначает переход, по примеру биологической эволюции, на практически неистощимыересурсы (энергии ветра, приливов, тепла недр вместо атомной энергетики,использующей дефицитное сырье), уподобление технологий природным процессам,включение природных ритмов в модели управления, совмещение техногенногокруговорота веществ с биогенным. Результатычеловеческой деятельности в любом случае накладываются на природные процессы имогут противостоять им, сохраняя равновесие, или усиливать их, подталкивая ккатастрофе, как это случилось с Аральским морем (см. об этом в моей книге«Охрана природы. Проблемы, принципы,приоритеты», 1992).

Социум имеет те же цели, что и природная система:эффективность использования ресурсов, защищенность от внешних воздействий,устойчивость существования. Человек, страдающий дальтонизмом, рискует попастьпод автомобиль, переходя дорогу на красный свет. Ему лучше смотреть не насветофор, а на людей, переходящих вместе с ним. Поступая так, он отказываетсясвободно принимать решение, перекладывает ответственность за свою жизнь надругих, надеясь таким образом сохранить ее.

Таковы правила социальной игры, постоянно вызывающиемножество нареканий. Утверждают, что человек сам хозяин своей судьбы, чтотолько тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой, и в тоже время тот, кто покупает безопасность ценой свободы, не достоин ни свободы,ни безопасности. Есть мнение, что общественная мораль — длянеполноценных, которые не только отягощают общество собой и своей ущербнойнаследственностью, но и навязывают полноценным удобные для себя правилаповедения. Вас призывают трудиться, бороться и вообще житьсамоотверженно, т.е. приносить свою жизнь в угоду тому, кто, ничем не жертвуясам, пожинает плоды вашей самоотверженности.

Эта ситуация, названная Ф. Ницше навязаннымальтруизмом, подчеркивает подобие социальных и природных систем. В обществесвои паразиты, хищники, жертвы. Но лишь очень поверхностнаясоциологическая теория может ограничиться констатацией аналогий. Социальность,как и половое размножение, на базе которого она возникла, представляет собой, впервую очередь, механизм компенсации биологического неравенства, выведенияущербных особей из-под действия естественного отбора. Социум сохраняет ту частьприродного разнообразия, которая отвергнута биологической системой. Искусственноепроведение отбора в социальных системах противоречит их назначению и ведет ксоциальному застою. Афины, как известно, оставили неизмеримоболее глубокий след в истории цивилизации, чем Спарта, уничтожавшая слабых ипригодная лишь для ведения военных действий — пока не требовалось обновлениястратегии.

Человеческая социальность формировалась на основе биосоциальныхсистем, в которых функциональные роли распределяются в соответствии сразличиями между полами и возрастными группами. При этом практикуетсяискусственная задержка полового созревания (у рабочих пчел) или удержание всемье молодых половозрелых особей, которые используются в качестве помощниковдля воспитания следующего поколения (у многих видов млекопитающих). Женскийэнергетический вклад в деторождение несравненно больше мужского и, при полномиспользовании репродуктивного потенциала, практически не оставляет сил ни длячего другого. Дон Жуан активно вкладывает гены, приобретая при этом незаурядныйжизненный опыт, тогда как Мессалина остается бесплодной, а для много рожающейженщины индивидуальный опыт ограничивается тем, что приобретено до первыхродов. На этой почве произошло в какой-то мере сохранившееся до наших днейразделение функций в заботе о потомстве. Не случайно народная мудрость гласит,что женщина должна быть красивой — ее вклад в потомство главным образомгенетический, а мужчина опытным — его вклад преимущественно педагогический.Однако с развитием социальной системы роли полов в заботе о потомстве все болееуравниваются, в связи с чем стирается и половойдиморфизм.

В социальных механизмах управления, которые должныбыть по возможности безличными (не чернорабочих заменяют машинами, а менеджеров),еще сохранился некий неистребимый биологический элемент, остаткииерархического чувства — смеси страха и любви, — испытываемого животными кдоминирующей особи. Игра на этих чувствах приводит к тому,что социальное неравенство выдается за природное, привилегированные слоипретендуют на роль некой генетической элиты с голубой кровью, то ли созданнойестественным отбором, то ли божественного происхождения.

Нетрудно заметить, что социальные революции, включаядвижение за освобождение женщин, направлены главным образом против подобныхзаимствований, и единственный ощутимый результат ихсостоит в упразднении биологических и божеских привилегий, элементов другихсистем. В то же время попытки ликвидировать социальные роли как таковые немогут увенчаться успехом. Схема, по которой торжество свободы, равенства ибратства завершается тиранией, известна более двух тысяч лет, но люди снова иснова оказываются в плену социальных иллюзий. Отмена ролей не только делаетсистему неэффективной, но и ведет ко всеобщейконкуренции, войне всех против всех, которая фактически исключает возможностьсвободы. Более перспективный путь, по-видимому, заключается в усложнениисоциальной структуры, увеличении числа ролей — социальных ниш, предоставляющихлюдям возможность достойного сосуществования без конкуренции друг с другом.

В природе конкуренция обусловлена ограниченностьюресурсов — «емкости» системы — по сравнению с репродуктивнымпотенциалом быстро размножающихся организмов. В популяциях гетеросексуальныхорганизмов одновременно идет конкуренция за половых партнеров(«репродуктивный ресурс»), число которых тоже ограничено по сравнениюс половой потенцией. Однако, с повышением эффективности использованияресурсов, разделением экологических ниш, заботой о потомстве при сокращениирождаемости, возникновением моногамных семей конкуренция ослабевает. Этомагистральный путь развития природных систем.

Мы все еще считаем конкурентоспособность неким знакомкачества, хотя на самом деле она обусловлена конъюнктурой,нередко искусственно созданной для сбыта избыточных товаров, идей,«культургенов» или иной продукции технического и духовногопроизводства. Технологические новшества прогрессивны лишь при том условии, чтоони не обостряют конкуренцию, а, напротив, позволяют избежать ее, создаваяновые производственные ниши. Научное открытие становится достояниемчеловечества, открывая, подобно электронике или кинематографии, новые областидеятельности, в которых могут найти себе применение люди пионерного склада, невсегда выдерживающие жесткую конкуренцию.

Наверное, казалось бысмешным, если бы не было столь привычным, соперничество двух школ в областикультуры, потенциальная емкость которой допускает еще десятки альтернатив.Если на роль претендуют два выдающихся актера, то не стоит провоцироватьконкуренцию. Лучше дополнить сценарий таким образом, что тот и другой проявятв нем свое дарование. Таков, вероятно, оптимальный путь развития социальныхсценариев.

Конкурируют похожие, а не разные. Поэтому с развитиеминдивидуальности конкуренция отмирает. Ярко выраженная индивидуальность внеконкуренции, так как ее социальная ниша не может быть никем заполнена. Когдатакое состояние социума будет достигнуто, люди в самомделе станут незаменимыми; пока же это далекая перспектива.

Метаэкологическая система более всего нуждается вочищении от прилипших к ней рудиментов социума, заставляющих видеть в ееорганизующем начале — боге, судьбе — главу рода илистрогого начальника. Метафизика, впрочем, предписывает верующим не толькоритуалы поклонения, но и диету, а также правила сексуального поведения. Посты иговения обычно относят за счет какой-то труднообъяснимой здравоохранительнойцелесообразности, хотя на самом деле смысл их лишь в том, чтобы контролироватьвсе жизненные проявления, начиная с самыхэлементарных. Ибо настоящая власть у того, кто указывает, что и когда можноесть, с кем и как следует спариваться.

Отношения между различными сферами жизни, в идеаледополнительные, оборачиваются конкуренцией и даже взаимной или одностороннейагрессией. Ведь каждая из трех систем имеет свой образ свободы, который неможет быть механически привит другой системе. Репродуктивный идеал предполагаетсексуальную свободу, социальный — свободу распределения ролей (социальноеравенство), духовный — свободу совести. Если освобождение от страстей —необходимое условие свободы совести в метаэкологической системе, то наприродном уровне бесстрастие привело бы к коллапсу репродуктивной системы.

Природное начало в самом человеке, как и внешняяприрода, подвергается насилию как со стороны социума — вторжения классовыхотношений в половые и родственные, так и со стороны метафизики, традиционноподавляющей сексуальность. В освобождении от этих чуждых воздействийзаключается подлинный смысл борьбы за равноправие полов,длящейся уже больше двух тысяч лет. Во главе ее шли Руфь, Аспазия, Мессалина,Мэри Уокер — во все времена женская сексуальность подавлялась в большейстепени, чем мужская.

В этой борьбе ярко проявляется смешение понятий,связанное с наложением элементов различных систем. Действительная цель —раскрепощение природного начала — в данном случае маскируется мнимой целью —половым равенством женщин и мужчин, которое противоестественно и не столькореабилитирует природного человека, сколько направлено против него. Ведьразличия в половом поведении связаны с биологически целесообразным разделениемролей в процессе размножения.

Половая избирательность явилась важнейшим эволюционнымдостижением, на базе которого формировалась человеческая индивидуальность.Отсутствие таковой отбрасывает нас назад, до уровня низших беспозвоночных.Столь же противно природе отделение размножения от любви: ведь это чувстворазвилось в противовес первичной агрессивной реакциидвух вошедших в контакт особей. Без него половая агрессия обнажается в самомнеприглядном виде. Семья возникла в связи с предотвращением инцеста игенетического вырождения (именно эти факторы заставляли древних отслеживатьсвою родословную, ее социальный аспект вторичен). Разрушение семьи — результатвторжения в репродуктивную сферу утопической социологии (Платон, Маркс), а невосстановление естественной сексуальной свободы.

Освободив репродуктивные отношения от метафизики, намсовсем не обязательно превращаться в животных и опускаться на четвереньки,хотя в плане природных отношений эта поза не содержит в себе ничегопостыдного. Скорее можно считать предосудительным навязывание метафизике поз,позаимствованных из зоологического арсенала.

Духовные революции свершались ради освобожденияметаэкологической системы от несвойственных ей правил игры, навязанных другимисистемами. Сын человеческий, при всем его величии, находится в братскихотношениях со всеми людьми и не претендует на то, чтобы быть отцом. Онвоздвигает против конкуренции любовь и отдает кесарю кесарево, тем самым отделяя духовное от социального. Он утверждаетаприорное равенство всех людей в метаэкологической системе и возможностькаждого внести в нее свой вклад. Тем самым будет продлено существование метаэгопосле кончины его смертного близнеца протоэго.

В системе близнецов решающим фактором оказываетсянесовпадение их существования во времени. Смысл времени какособой функции развивающихся систем состоит в соизмерении протекающих в них сразной скоростью процессов наши трудности в понимании времени связаны с тем,что мы используем внешнеотсчетные системы измерения, такие как вращениенебесных тел, для определения физиологического возраста, ошибочноотождествляемого с календарным; в результате возникает иллюзия автономностивремени — в природе такого времени нет.

Проблема времени возникла в результате сложногопереплетения физических и метафизических понятий. Время как координатадвижения, математическая абстракция, с удивительной легкостью превратилось вкоординату метаэкологической системы. И вот уже возможны путешествия вовремени, попирающие логическую структуру, основанную на причинно-следственныхсвязях, наше участие в событиях, завершившихся задолго до нашего появления насвет.

Линейность законов термодинамики придаетнаправленность развитию системы, будь то общество или личность, создаваяиллюзию необратимости времени, отраженной в непреложности судьбы. Обратимостькак отрицание естественного порядка вещей может быть лишь результатомдьявольских козней. Однако искушение сделки с дьяволом периодически испытываюткак отдельные личности, так и целые народы. В самом деле, в открытой системевзаимодействие с обратной связью приводит к изменениям направленности развития,носящим периодический характер. Связь времен при этом распадается. Это кризисысистемы, за которыми следует возрождение.

Ребенок сначала быстрее развивается физически, чемдуховно. Затем наступает период формирования «второго я»,соотношение скоростей противоположное. В период полового созревания времяснова меняет знак. Это кризисные точки, при прохождении которых система особоуязвима к внешним воздействиям, способным сравнительно легко ее разрушить.

В природе кризис наступает вследствие рассогласованияскоростей изменения среды и приспособления организмов. Обычно он связан свнешними воздействиями — космическими, геологическими или антропогенными,ускоряющими изменение среды. Эволюционные процессы при этом оборачиваютсявспять, как мы уже говорили.

Социальные кризисы обусловлены расхождением темповиндивидуального и общественного развития, появлением большого числа«лишних людей», для которых не находится социальной нищи, инеизбежным в этом случае антагонизмом между личностью и обществом. Яркимпримером тому может служить расслоение российского общества после петровскихреформ, возникновение интеллигенции — европеизированногослоя образованных людей. Обособленная от основной патриархальноймассы населения страны, интеллигенция вынуждена была создавать духовнуюпродукцию для собственного потребления, постоянно испытывая в связи с этимчувство собственной ненужности. На этой почве в интеллигентской средесформировался устойчивый комплекс саморазрушения, принимавшего самыеразнообразные формы, от опрощения и хождения в народ до бегства из страны ифизического уничтожения. В силу этого интеллигенция, которую можно считатьроссийским национальным явлением (конечно, и в других странах есть интеллектуалы,но они не составляют столь обособленного слоя и редко оказываются лишними),стала постоянно действующим фактором нестабильности и детонатором общественныхкатаклизмов. Трагизм российской истории в так и не состоявшемся формированиицелостной социальной системы.

Кризисы принимают катастрофическую форму при наложениивнешних причин, чаще всего метафизических (в отличие от этого, несоответствиеэкономического развития и социальной структуры, как показывает опыт успешноразвивающихся стран, может быть преодолено без особых потрясений — не стоитприписывать экономике роль античного рока). Люди, как правило, стремятся нестолько продвинуться вперед, к новой жизни, сколько повернуть время назад, кжизни старой. Так, пуритане Кромвеля и французские санкюлоты мечтали о раннехристианскомравенстве и чистоте нравов. Толпы, шедшие за Пугачевым, хотели восстановить натроне мужицкого царя взамен европеизированной императрицы. Массы, следовавшиеза красным знаменем, видели свой идеал в крестьянской общине, а не враспределении прибавочной стоимости по Марксу. В перестройке 1980-х участвовалилюди, хотевшие восстановить сталинизм, вернуться к ленинским принципам и нэпуили еще дальше назад — к столыпинским реформам, российскому капитализму,абсолютной монархии. Когда все хотят жить по-старому, возникает революционнаяситуация. В этом нет ничего удивительного, так как термодинамическая логикаразвития системы подавляет человека, порождая ностальгические чувства.Провоцируемый этими чувствами бунт против термодинамики ведет к развалусистемы, заставляя затем мечтать о ее возрождении.

Метаэкологический кризис назревает как результатнесоответствия темпов развития метаэго и среды его обитания, заваленнойотходами духовной деятельности — метамортмассой (в средние века черти, ведьмыи колдуны были частью повседневной жизни; Возрождение сместило их из сферыобыденного в сферу фантастического, а наш технический век сделал из них НЛО).Но метаэкологические революции также нуждаются во внешнем толчке. Так, арииразрушили теократию востока, троянская война породила гомеровскую этику,пелопоннесская — афинскую философию, а иудейская —христианство.

В природе революции (Ж. Кювье пользовался этимтермином; его оппоненты предпочитали говорить о катастрофах) сопровождаютсямассовым вымиранием господствующих видов. Социальные революции зачастуюначинаются как протест против жестокости власть имущихи совершаются с неслыханной прежде жестокостью. Христианская духовностьутверждалась на пепелищах античных библиотек. Храм вконце концов удается очистить от менял, но лишь ценой разрушения самого храма.

Считается, впрочем, что жертвы оправданы, если с ихпомощью преодолевается кризис системы и открывается перспектива прогрессивногоразвития. Еще Гераклит сводил сущность жизни к борьбе, и даже кроткий Иисуспринес не мир, но меч, ратуя за тех, кто не прячет свечу и не тратит жизньпопусту, как собака на сене. Данте выделил людей, неспособных определиться вборьбе, в категорию «ничтожных», закрыв перед ними врата не толькорая, но и ада. Европейская философия действия нашла воплощение в движении бурии натиска, активистом которого был молодой Гете. Предсмертный монолог Фауста окаждодневном сражении за жизнь и свободу, впоследствии перефразированныйМарксом, стал манифестом либеральной интеллигенции, его заучивали наизусть.

Но с кем сражался Фауст? На склоне лет у него не былоиных врагов, кроме времени, бег которого никак не удавалось задержать. Времяковарно превращает жизнь в машину по переработке будущего в прошлое. Нетсвободы, потому что каждый шаг ограничивает выбор последующего, каждое прожитоемгновение становится прошлым, так и не став настоящим. Договор с чертом,заключенный ради свободы, имеет смысл лишь в том случае, если включает в себявозможность остановить мгновение.

Борьба Фауста с временем немогла не завершиться трагически. Остановленное им мгновение Мефистофельназывает пустым, ничтожным. Фауст разрушал, но так и не смог ничего построить.Возводимый на отвоеванных у моря землях город существует лишь в еговоображении. Это лемуры имитируют строительный шум. Бог, правда, может оценитьситуацию иначе, чем черт. Намерения для него важнее результатов. Все же,повторяя монолог о борьбе и свободе как некий манифест, не следовало забывать,что стареющий Гете вложил его в уста слепого обманутого старика, выразив темсамым глубочайшее разочарование в философии действия и утопии свободы.

Ибо в бунтарстве смешиваются две концепции свободы —относительная и абсолютная. Относительная свобода означает, что каждый имеетне меньше свободы, чем любой другой, иначе говоря, она сводится к равенству(как в свободе, так и в несвободе). Революции совершаются во имя равенства —относительной свободы от кастовых, имущественных, сексуальных и прочихпривилегий. Всякий раз, как один из видов неравенства снимается, другойприобретает довлеющее значение. Так в кастовом обществе имущественноенеравенство само по себе не играло большой роли (аристократпрезирал ростовщика, у которого брал деньги в долг). И даже природноенеравенство отчасти сглаживалось, поскольку представители разных каст неконкурировали между собой. В эгалитарном обществе конкуренция всех со всемиобнажает природное неравенство как неизбежность, бороться против которой можнолишь одним способом — поднимая индивидуальность до уровня действительнойуникальности, на котором конкуренция отмирает сама по себе.

Последнее, однако, возможно лишь в развитых системах,тогда как абсолютная свобода есть отрицание необходимости, т.е. системы кактаковой. Логика абсолютной свободы приравнивает человека к единственномурадиально-симметричному (как Гестия, Нус или многорукий Шива) обитателюпервобытного хаоса. Уже первый акт творения трансформирует радиальную симметриюв билатеральную. Творец бунтует против складывающихсядвусторонних отношений (ибо сыны Божий увидели дочерей человеческих, что оникрасивы, и стали входить к ним), устраивает потопы, заключает с человекомдоговор, накладывающий взаимные обязательства и, в конце концов, принимаетосновные правила игры, включая смерть.

Так и человек, отринув системные ограничения,обнаруживает неприемлемую абсурдность неограниченной свободы, заставившую богасотворить мир, дать ему законы и самому подчиниться им.

Мы уже говорили о том, что природные экосистемы всвоем развитии проходят ряд стадий, от пионерного сообщества до климаксного,причем на ранних стадиях система относительно открыта, экологические ниши ещене полностью поделены, допуская внедрение новых видов. Недоразвитие системы —снятие климаксной фазы — облегчает подобные внедрения. Наиболее перспективнымисреди них оказываются те, что открывают новые экологические ниши (как появлениецветковых растений открыло новые ниши для антофильных насекомых и позвоночных,питающихся плодами), тем самым способствуя усложнениюсистемы, росту биологического разнообразия. Социальные и метаэкологическиесистемы проходят аналогичные стадии и в завершенном — климаксном — состоянииоказываются закрытыми для нововведений.

Перед людьми, стремящимися к новомуи не находящими места в сложившейся системе, есть два пути, подсказанные самойсистемой. Первый заключается вразрушении климаксной фазы, создании кризисной ситуации — недоразвитогосообщества, в которое легче внедриться, второй, более конструктивный, — в усложненииструктуры системы, открытии новых социальных и метаэкологических ниш. Так,формирующаяся молодежная субкультура (встретившая столь активное неприятие в1950-х, а сейчас уже воспринимаемая как привычное явление) открывает обширныевозможности творческой реализации для тех, кому не находится места в рамкахзрелой культурной традиции.

Открытие, в какой бы сфере деятельности оно непроисходило, всегда препятствует окостенению системы, создавая, как ужеупоминалось, новые технологические и социокультурные ниши. Так фотопленкаоткрыла обширную область художественного, а электроника — технологическоготворчества, препятствуя осуществлению марксистской схемы сверхдоминирования исоответствующего упрощения структуры социальных отношений.

Живые системы возникли на базе неживых — косных, каких называл В.И. Вернадский, — и содержат неживые компоненты. Закон развитиякосной системы заключается в росте энтропии, живой — в сокращении скорости ростаэнтропии. Это несоответствие — общая причина кризисов. По мере накоплениямортмассы структура системы становится все более жесткой. Это в равной мереотносится к биологическим, социальным и метаэкологическим системам.Окостенение системы не может быть преодолено иначе как ее разрушением. Однакопо мере того, как система становится все более живой, необходимость вразрушении отпадает. Обновление становится нормой и уже не требует бесконечныхжертв.

Устойчивое развитие скорее всего может быть достигнутов области духа — системы, освобожденной от косногокомпонента, — постепенно вовлекая социум и биосферу. Метаэкологическая системана первых порах предоставляла человеку столько свободы, что он вступал вединоборство с богами. Еще библейский Авраам решался спорить с богом и дажеодерживал верх, как в памятном споре о Содоме и Гоморре. Со временем, однако,система, повинуясь своим законам, все больше подавляла человека, убеждая его всобственном ничтожестве и заставляя вспоминать о прошлом как о золотом веке.Судьба неотвратима — это свойство системы. Однако Прометей освободил людей отпровидческого дара, сам сделавшись его жертвой. Темсамым людям была предоставлена если не свобода выбора, топо крайней мере свобода поиска — отслеживание судьбы методом проб и ошибок.Древняя эра прошла под знаком такого рода свободы.

Подвластность олимпийских богов слепой судьбе былапредметом насмешек со стороны христиан, которые (как свидетельствует, кпримеру, Корнель в «Полиевкте») противопоставляли ей всесилиебиблейского бога. Однако система не может беспредельно подавлять свободу своихкомпонентов — это самоуничтожение. Милосердный сын божий принес себя в жертву,чтобы освободить человека от кармической вины и открыть перед ним перспективупрощения — обратимости судьбы во времени. Рождение прощающего бога было, такимобразом, началом новой эры.

Радикальные выступления против термодинамическойпредопределенности дали череду этических, эстетических и сексуальных революций,которые всегда свершались во имя свободы (протоэго в последнем случае;сексуальные контрреволюции утверждали свободу метаэго) и дали естественнуюпериодизацию истории европейской культуры, вобравшей разнородные элементы,способные вновь раскрыться веером течений философской мысли. Мы уже упоминали одревнейших общеарийских элементах в культуре запада и востока. Махабхарата —восточный аналог Илиады, а Рамаяна — Одиссеи. Зороастр проповедовалв Бактре, а услышали его на берегах Мертвого моря.

Разделение философии на «западную» и«восточную» относится к более позднему времени и состоит вутверждении противоположных моделей существования — борьбы на западе,равновесия на востоке. Если восточный нравственный идеал заключался вследовании «среднему пути», то на западе тех, кто «срединусоблюдают» считали ничтожными: Данте не нашел для них места ни в раю, ни ваду.

Западное мировоззрение основывалось на постоянствесущностей, стоящем за иллюзорной изменчивостью явлений, вере в абсолютное,восточное — на непрерывном изменении сущего, иллюзорности постоянства иотносительности веры (в Махаяне эта установка называется «суньята»).Западная этика противопоставила хорошее плохому,восточная утверждала их единство. Западное представление о свободеотождествлялось с исполнением желаний, восточное — с освобождением от желаний.

Взаимопроникновение идей происходило во все времена иво многом объясняет, как мы уже отмечали, разнообразие точек зрения внутригреческой философии, ее динамизм. Однако еще более высокой степени синкретизмадостигло христианство, в рамках которого сталовозможным обоснование диаметрально противоположных концепций жизненного пути.

Христианская философия жизни освоила элементыплатонизма, а веретено (колесо) Фортуны оставалось излюбленным образом средневековойлитературы. Пассивизм, «восточный» элемент христианского учения, всредние века сочетался с безрассудством крестоносцев и безудержнымэкспериментаторством алхимиков. Иисус не одобрял суетной активности (в Нагорнойпроповеди и в эпизоде с Марией и Марфой), которая губит душу. Но он жеучил, что, зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечнике, и светитвсем в доме. Кто же боится погубить свою душу, тот и погубит, а кто не боится —спасет. Значение этого принципа было осознано уже в новое время, и блестящуюиллюстрацию к нему дал Гете своей интерпретацией средневекового Фауста.

Эпоха Возрождения стала торжеством платонизма каксветской философии жизни (протекавшее параллельно богословское возрождение —классическая схоластика Альберта Великого и Фомы Аквината — опиралось наАристотеля). Ее логическим завершением было сформулированное Спинозойпредставление о свободе как осознанной необходимости. Сама же необходимостьвытекает из закономерностей развития системы, определяющей судьбу отдельныхэлементов. Однако уже в рамках позднего Возрождения — раннего бароккопроизошел раскол, ознаменовавшийся возвращением странно преображенныхсредневековых фигур — Фауста, Дон Кихота, Дон Жуана,Гамлета. Именно они стали героями нового времени, оттеснив на задний планГеракла, Ахилла, Орландо и христианских святых.

Модель борьбы порождает героя. Классическая культураесть культ героя, о котором поют песни, рассказывают легенды, пишут романы.Герой древности — сильный человек, исполняющий волюбогов или веление судьбы, т. е. работающий на систему. Это Персей, Геракл,Тесей, уничтожающие чудовищ, бывших тотемов. Однакосо временем в герое появляется новая черта — приступы безумия, заставляющегобросить вызов системе (судьбе, воле богов, необходимости и, конечно,последнему врагу — смерти). Безумные, безответственныепоступки, бывшие уделом слабых женщин — Евы, Пандоры, Софии, Елены — начинаютсовершать мужчины. Безумствуют Геракл, Ахилл, Аякс, Орландо. Уисторических героев наблюдается склонность к эпилепсии, которой былиподвержены Цезарь, Магомет и Наполеон. Вспомним, что безумием древние считалипротивостояние судьбе. Макбет, следующий предписаниям судьбы (озвученным тремяведьмами), выглядит подонком. Бросив вызов судьбе(идущему на приступ Бирнамскому лесу), он превращается в героя. Это геройнового типа, сражающийся не на стороне системы, а против нее.

Фольклорные стрелки-супермены Робин Гуд, Гамелин, АдамБелл, запечатленные Чосером, Джонсоном и Шекспиром, послужили прототипамицелой плеяды благородных разбойников, от кальдероновского Эйсебио до КарлаМоора, Лары и Дубровского, бросавших вызов системе из лесной чащи, скаледонских скал, с пиратских кораблей. В конце XIX — начале XX в. их заметновыродившиеся потомки нападали на старух-молочниц и ростовщиц, возмещаянедостаток мужества высокопарным философствованием, заимствованным уШопенгауэра и Ницше.

Философы нового времени, обобщаядуховный опыт романтического бунтарства, выступили против системы Платонапочти с тех же позиций, что и его прижизненные оппоненты-киники. Этафилософия жизни исходит из уникальности жизненного опыта, не подлежащегосистематизации, фиктивности сущностей и утверждения свободы как выламывания изсистемы. Чередование платонических и кинических периодов определяет неровныйритм европейской истории.

В рамках платонизма сформировалось представление оподобии всех систем — космоса, социума, человеческойдуши, — управляемых общими системными законами — Ананкой, Фортуной, или как быих ни назвали. Свобода виделась в превращении необходимости во внутреннююпотребность. Логика платонизма вела человечество прямым путем в идеальноегосударство, руководимое мудрецами, которые постоянно спасают народ от имисамими придуманных врагов, врут благодарным соотечественникам во их же благо, предают огню вредные сочинения Гомера,Гесиода и прочих бесполезных авторов, выводят новую расу стражей-роботов обоегопола, обдуманно скрещивая их между собой и с их помощью подавляя малейшиепризнаки волеизъявления граждан.

Средневековые и возрожденческие утопии, от Августинадо Мора и Бэкона, следуют той же схеме (только философов все чаще заменяюттехнократы), и лишь Рабле начертал на стенах Телемской обители: «Делай,что хочешь».

Противостоящая платонизму философия свободной воли(древняя магия — Протагор — киники — романтики —экзистенциалисты) выявила упрощающее воздействие системы на человека, связываяпреодоление необходимости с развитием человеческой личности, тем самымподнимающейся над животным существованием. Доведенная дологического завершения, философия воли ведет к разрушению системы, на обломкахкоторой личность оказывается никому не нужной, а существование абсурдным.Ведь деструктивные действия приносят удовлетворение лишь при наличии карающейих системы.

Свобода противоречива. Если речь идет обудовлетворении желаний, то самые примитивные существа наиболее свободны: у нихмало желаний. У высших больше желаний, в том числе неисполнимых, а следовательно, меньше свободы. Легко сказать, делай, чтохочешь. А чего мы хотим? Кто-то должен нам это подсказать. Если желательноизбавление от желаний, то само стремление к свободе есть желание, от которогоследует освободиться, чтобы обрести свободу.

Раб, выполняющий положенную ему механическую работу,может готовить восстание, сочинять стихи или разрабатывать философскую систему.На свободе, обремененный заботой о хлебе насущном или о приобретениисобственных рабов, он вынужден оставить эти занятия.

Мы делаем карьеру ради свободы, которую дает высокоеположение в обществе, но, поднимаясь по служебной лестнице, все большерасширяем круг своих обязанностей, увеличиваем тяжесть лежащей на насответственности, которая чаще всего непропорциональна вознаграждению. Мыжалуемся на переутомление, недостаток досуга, потребительское отношение к намсемьи и общества, но, как старая ездовая собака, никому не уступим место вупряжке.

Врастание в систему оборачивается отсутствием свободы,выламывание из системы — тем же самым, ибо абсолютная свобода парадоксальнымобразом совпадает с абсолютной несвободой. Свободный выбор одинаковонеосуществим в ситуации Адама, выбирающего жену, и в ситуации буриданова осла,выбирающего между двумя равновеликими охапками сена. Система ставит человека вположение Адама, отсутствие таковой — в положение осла.

Проблема Великого Инквизитора в том, что бог показалсебя нерадивым тюремщиком, оставив человеку возможность выбора. ПроблемаГамлета в том, что для него бытие и небытие — равноценные альтернативы. Вразвитии европейской культуры переход от платонизма к экзистенциализму занялнесколько столетий. В творческой биографии Шекспира он уложился в однодесятилетие, между тридцатью («Ромео и Джульетта») и сорока(«Король Лир»). Ромео, отправляясь на бал, где ему предстоит роковаявстреча с доселе неведомой Джульеттой, произносит следующую примечательнуюфразу: «Пусть тот, в чьих руках руль, направляет мой парус». Юныегерои этой трагедии, шуты Фортуны (fortune's fools), ничего не совершают по своей воле (не исключение дваневольных убийства) и в конечном счете приносятся вжертву ради системных целей — прекращения давней вражды между кланами. Гамлетотражает промежуточную стадию, на которой герой впервые испытывает сомнения втом, что быть слепым орудием судьбы — предназначение, достойное человека.

Многие поколения превратно толковали историю Гамлетакак трагедию склонного к рефлексии человека, попавшего в обстоятельства,требующие решительных действий. Вообще этот герой казался странным идействительно был таким для людей, воспитанных в традициях платонизма. Будь онперсонажем Сартра или Камю, никто не нашел бы в нем ничего странного, и он могбы занять свое законное место рядом с Посторонним и Самоучкой. Однако допоявления этих последних оставалось, ни много, ни мало, триста пятьдесят лет, апока «нерешительный» Гамлет был одиноким безумцем, уничтожавшим,следуя античной версии безумия как противостояния судьбе, крыс-конформистоввроде Полония и Лаэрта, Розенкранца и Гильденстерна. Эти импульсивные действия,впрочем, не были окончательным ответом на вопрос, существовать в системе илипротивостоять ей. Кризис наступил после встречи с норвежской армией на марше.

На вопрос о цели похода норвежский капитан ответил,что таковой является кусок польской земли, который не стоит и пяти дукатов, аему, капитану, и даром не нужен. Но станут ли поляки защищать эту землю? О да,они уже выдвинули свой гарнизон. И глядя вслед шагавшим навстречу смерти десятитысячам, что едва ли найдут достаточно места на отвоеванной земле, чтобыпохоронить своих мертвецов, Гамлет подумал, что по сравнению с этимширокомасштабным абсурдом его собственная миссия не столь уж абсурдна. С этойминуты в его действиях не усматривается ничего личного: тот, в чьих рукахруль, направляет его парус к жертвенной смерти во имя прекращения давнейвражды между датской династией Гамлетов и норвежскимиФортинбрасами.

Итак, путь был пройден лишь наполовину. Завершить его предстояло другим шутам Фортуны — дословноповторенное, это определение теперь отнесено к безумному Лиру и нежнойКорделии, одновременная смерть которых столь же ужасна, сколь и бессмысленна,абсурдна уже тем, что настигает не любовников, а отца и дочь. Если вэпилоге «Гамлета» звучит триумфальный марш, то «Лир» завершаетсяпохоронной процессией. Это, как сказано в трагедии, история, поведанная идиотом, полная шума и ярости, не имеющая никакого смысла.Это решение гамлетовского вопроса в пользу небытия — отказ от всего, что досих пор составляло смысл жизни.

Быть в системе или не быть в ней — такой дилеммы на самом не существует. Человек — плод развития наложенных другна друга в ходе эволюции биологической, социальной, метаэкологической систем(эстетической, этической и религиозной экзистенции, в терминах Кьеркегора).Освобождение от любой из них означает разрушение личности, а не ее созидание.Единственно доступная свобода в том, что человек принадлежит разным системам ини одной из них полностью.

Так наши отдаленные предки, девонские кистеперые рыбы,освоив пограничные местообитания между водой и сушей, смогли избежатьтупиковой специализации, сохранить эволюционную пластичность и дать началонескольким стволам четвероногих животных.

Не столь отдаленные предки были приспособлены как кдревесному, так и к наземному образу жизни. Их эволюция шла в сторонурасширения ресурсной ниши, освоения новых местообитаний. Развивая социальныеструктуры, они черпали духовную силу в культе природы.

Интуиция не подвела наших предков: для устойчивогосуществования необходимы три опоры: природа, социум, духовный мир. Каждая изэтих систем в отдельности может поглотить человека, как кит Иону. Так индейцыАмазонки слились с природой и остановились в своем социальном и духовномразвитии. Древние египтяне слишком глубоко погрузились в метафизику. ДревнийРим сделал своим фетишем величие государства. Более успешно развивалисьцивилизации, которым удалось сохранить равновесие на грани систем.Метафизическая идея равенства всех людей перед богом помешала осуществитьсяплатоновской утопии тоталитарного государства. Киники и романтики, выступаяпротив подавления личности социумом, искали опору в природе. На базе романтизмавозникло природоохранное движение, противостоящее угрозе экологическойкатастрофы.

Искусство истории, по-видимому, заключается вподдержании подвижного равновесия между полярными концепциями свободы. Принявплатонизм как философию жизни, человек накладывает на себя разнообразныесамоограничения. Философ заявляет об ограниченности чистого разума. Поэтвтискивает любовь в прокрустово ложе сонета. Вельможа превращает жизнь вбессмысленный ритуал. В какой-то момент их дети должны отбросить весь этотхлам, иначе жизнь становится настолько предсказуемой, что и жить не стоит.Путь, указанный Платоном, привел к естественному завершению — закрытиюпросуществовавшей тысячу лет платоновской Академии.

Плачем мы, взойдя на эту сцену, полную шутов. Наспеленают — свирепое и, в сущности, беспричинное лишение свободы, котороеналожит отпечаток на всю последующую жизнь. Нас дисциплинируют в детскихучреждениях. Нас женят, лишая свободы полового выбора. Мы попадаем в служебнуюколею, из которой нет выхода. Мы обрастаем долгами и едва успеваем (или еще неуспеваем) расплатиться, как нас уже хоронят. Ну, разве не трагикомическая история,рассказанная идиотом?

Блажен тот, считал Пушкин, кто в двадцать лет был франт ильхват, в тридцать выгодно женат и к пятидесяти расквитался с долгами. Дотридцати не спеши, советовал Гесиод, но в тридцать долго не медли. Леттридцати ожениться — вот самое лучшее время. Этотстереотип сохранялся более двух с половиной тысяч лет (в Спарте подобнаяпериодизация жизни была закреплена законодательно). Первая часть жизниотводилась на усвоение основных запретов. Затем следовал недолгийэкспериментальный период относительной свободы. Все события классическогоромана укладываются в него и завершаются гибелью героя или его женитьбой.Зрелость, консервативная часть жизни, была посвящена выплате общественногодолга. Романная роль отца семейства сводилась к контрольно-ограничительным ирепрессивным функциям (запретам на скороспелые браки детей, лишению наследстваи т. п.). Творчество как процесс, требующий свободы,естественно ограничивалось экспериментальным периодом и завершалось с наступлениемзрелости (лишь отдельным гениям удавалось, подобно Сократу и Гете, продлитьэкспериментальный период до преклонных лет. Впоследнее время интерес к более зрелому герою знаменует расширение возрастныхграниц экспериментального периода, своего рода революцию в искусстве жизни).

В индивидуальном развитии человека сжатоповторена историческая периодичность. 3. Фрейд выделил несколько пиковактивизации сексуальной сферы, первый из которых приходится на младенческийвозраст, когда человек ускоренно проходит природный этап своего эволюционногопути. Младенческая сексуальность распространяется на различные физиологическиеотправления. Даже позднее, во второй — подростковой — фазе сексуальность ещеслабо канализирована и может быть легко извращена. В той или иной форме переживаютсяличные сексуальные революции, чаще всего происходящиедо и после оптимального репродуктивного возраста (около 27-37 лет), т.е. в20-25 и 40-45 лет. Социальная активность максимальна в 12-17 лет, когда вподростковых группах устанавливается иерархия, близкая к биосоциальной, и в45-50 лет, когда человек приближается к кульминации своей социальной карьеры.Метаэкологическая периодичность, как правило, антиподальна по отношению к социальной, с более или менее отчетливыми пиками около20-ти и после 50-ти.

В поисках равновесия обретают функциональный смыслдуализм и триединство человеческой души. Природный человек действует в сферерепродуктивных отношений, сменяя в течении жизни ролилюбовника, мужа, отца, деда (аналогичные им в женском варианте). Социальныйчеловек осваивает ролевую структуру общественной системы. Метафизическийчеловек строит пирамиду культуры и находит в ней нишу для духовной жизни.Искусство жизни, по-видимому, заключается в том, чтобы максимально реализоватьпотенции, заложенные в ее естественном ритме. Повторяемость периодов позволяетчеловеку быть поочередно платоником и киником, спинозистом и романтиком,изведать фаустовское ощущение повторной жизни.

Платоническая модель жизни должна быть уравновешенакинической моделью, в которой стремление к свободе, возрастающее с развитиемчеловеческой личности, определяет цельность существования, соединяя все егокомпоненты — страдание, любовь, противостояние смерти.