Несложный механизм конкуренции, о котором смутно догадывались многие, начиная с Эмпедокла и вплоть до Эразма Дарвина, Патрика Мэттью и Альфреда Уоллеса, стал для Чарльза Дарвина стержневой идеей, позволившей организовать массивы геологических и биологических знаний. Дарвин избегал вторжения в метафизику, допуская, что естественный отбор мог быть лишь средством совершенствования первозданного творения в духе христианского перфекционизма, отделявшего первопричину от движущих сил, или средств. Последние, в отличие от первопричины, принадлежат этому миру и находятся в компетенции науки. Следуя позитивистским установкам Галилея и Бэкона (о чем свидетельствует эпиграф к «Происхождению видов»), Дарвин искал движущие силы развития в самой природе, а не вне ее — принцип, эмансипировавший науку от богословия. Он стремился предстать добросовестным собирателем фактов, следующим индуктивистской традиции и чуждого философским спекуляциям, которые так повредили в глазах общественности сочинениям его деда Эразма (универсальный гений, Эразм сделал множество открытий в различных областях естествознания и техники, будучи при этом незаурядным поэтом — его эволюционная теория изложена в стихотворной форме; отношение современников к Эразму было неоднозначным. Авторитетный теолог У. Пейли воспринял его теорию иронически и даже пустил в обиход словечко «дарвинизировать» — заниматься пустыми спекуляциями).

Так и Эдуард Мане, казалось бы, всего лишь копировал Рафаэля и Пуссена из луврского собрания, а в результате вышел скандал в художественном Салоне и родилось новое искусство — всего через несколько лет после выхода в свет «Происхождения видов» (как я уже упоминал в книге «Нерешенные проблемы теории эволюции», почти одновременное появление «Происхождения видов» и «Олимпии», ставшей манифестом нового искусства, не было случайным. Оба произведения отражали процесс формирования новой концепции человека, внутренний мир которого освобождался от стереотипов классической культуры).

Однако идеологический конформизм ее автора не помешал заметить, что выводы из теории естественного отбора ближе к зороастризму, чем христианству. В этом мире царит не гармония, а борьба за существование, не Платон объяснил его, а Гераклит, считавший причиной движения вражду.

Артур Шопенгауэр, своеобразно соединивший Гераклита с элеатами, представлял развитие от низших форм жизни к растениям, животным и человеку ступенями объективации иррациональной воли к жизни (ведущими к ее преодолению в нирване). Каждая новая ступень утверждается в жестокой борьбе с предыдущей — природа, как и социум, пронизана ненавистью и враждой. Человек вовсе не совершенен от природы, а себялюбив и жесток, как и положено хищнику. В его судьбе мало что зависит от него самого.

Можно подумать, что Шопенгауэр сделал выводы из «Происхождения видов». В действительности он умер вскоре после выхода этой книги, как бы передав эстафету Дарвину, которого, впрочем, не слишком высоко ценил как философа.

Только чрезвычайно наивные и, прямо скажем, недалекие люди связывали неортодоксальность теории Дарвина с происхождением человека от обезьяны. Так ли уж важно, каким материалом воспользовался Создатель, и чем обезьяна хуже глины? Задолго до Дарвина великий классификатор Линней нашел сходство между человеком и обезьяной настолько близким, что отнес их к одному отряду. И это не вызвало принципиальных возражений. Негативная реакция на обезьянью версию объясняется лишь тем, что у европейских народов обезьяна никогда не была тотемным животным (Бюффон, считавший, что обезьяна произошла от человека, можно сказать, импровизировал в духе овидиевских метаморфоз). По существу же генетическая связь с животными воскрешала тотемическое восприятие природы, в течение многих лет упорно искореняемое антропоцентристской метафизикой (см. выше раздел «Подвиги Геракла»). В то же время борьба за существование в природе не позволяла признать природное начало в человеке источником добра. Напротив, раз природа аморальна, то тем больше оснований отмежеваться от нее.

Даже сподвижники Дарвина — Альфред Уоллес, в поздний период жизни искавший истоки духовной жизни в потустороннем мире, и Томас Хаксли, посвятивший соотношению этики и эволюции специальную работу (1893), полагали, что этика христианского мира несовместима с естественным отбором и борьбой за существование и, следовательно, не может быть продуктом эволюции, а скорее всего происходит из сфер, недоступных человеческому разуму.

Еще до «Происхождения видов» Огюст Конт в своем «Курсе позитивной философии» (1830-1842) обозначил последовательность развития наук от математики к физике и химии и от них, через биологию, к той дисциплине, которую он сам и назвал социологией. Отделение последней от теологии и сближение с естественными науками воспринимались болезненно, о чем свидетельствуют судьбы Конта, Мальтуса и Ницше (Мальтус выдвинул теорию избыточного населения, несовместимую с его саном, а Конт и Ницше, получившие религиозное воспитание, оба под конец жизни помешались, причем первый лишь проповедовал соединение христианства с позитивизмом, тогда как второй утверждал, что «при взгляде на христианина известная теория происхождения видов кажется простой учтивостью»).

Социологический вывод из теории Дарвина заключался в том, что борьба за существование между людьми, которую ранее считали противоестественной (т. е. противной природе, где царит гармония), на самом деле естественна (соответствует основному закону природы) и, кажется, неизбежна. В этом выводе нет ничего нового, если рассматривать его в русле идей досократиков, отчасти вытесненных платонизмом, но никогда не угасавших полностью. «Кто хочет прожить жизнь правильно, должен давать полнейшую волю своим желаниям, а не подавлять их и, как бы ни были они необузданны, должен найти в себе способность им служить — вот на что ему мужество и разум!» Это не Ницше, а начинающий афинский софист Калликл, участник сократовских диалогов («Горгий»).

К. Д. Бальмонт отмечает (в статье «Романтики»), что понятие сверхчеловек (Ubermensch), обычно связываемое с Ницше, употреблялось — с большим правом — романтиками и Гете, а до них — современниками Руссо (homme superieur) и, может быть, восходит к «sin segundo» Кальдерона и Тирсо де Молина. Иными словами, это понятие есть неотъемлемая часть предромантического (начиная с барокко) и романтического периодов развития европейской культуры, длившихся по меньшей мере три века, с XVI по XIX вв., с гротескными рецидивами в XX в.

Каждая эпоха творила своих сверхлюдей, и никогда им так не поклонялись, как во время борьбы за всеобщее равенство (после термидора еще несколько месяцев разбивали бесчисленные бюсты Марата, а памятникам Ленину, равнейшему среди равных, кажется, суждено остаться непременной принадлежностью урбанистического ландшафта на 1/7 части суши, пока их не разрушит время).

Карл Маркс отмечал стимулирующее влияние идей Дарвина на развитие его собственной социологической теории, которая, впрочем, не имела ничего общего с социодарвинизмом и даже противостояла ему. Общим было признание борьбы основой развития как в биологии, так и в социологии. Эта древняя гераклитовская идея пришла к Дарвину от байронических романтиков, а к Марксу от германского штурм-унд-дранга. Так или иначе, в отношении борьбы они были единомышленниками и оба в значительной мере способствовали повороту европейской духовной жизни от Платона к Гераклиту. Однако, если самого Гераклита, прозванного в древности плачущим философом, борьба не радовала, то Дарвин и Маркс смотрели на нее более оптимистически. Появление этих мыслителей на европейском философском горизонте не сулило Европе ничего хорошего.

В Англии негативная реакция на дарвинизм стимулировала «эстетическое» движение 1880-х. Предшественники «эстетов», прерафаэлиты, своим призывом к глубокому изучению природы могли оказать некоторое влияние на Дарвина и его окружение. Но плоды изучения принесли лишь разочарование. «Вдобавок мы оказались еще и хвостаты, — писал Дж. Меридит в романе »Эгоист«, — вот и все, что могла предложить нам наука».

На континенте реакция была более бурной и вылилась в своего рода крестовый поход, участниками которого были Густав Флобер («Искушение св. Антония»), Альфонс Доде («Бессмертный»), Иван Тургенев («Отцы и дети») и Лев Толстой, предсказавший, что мода на Ницше скоро отойдет, как и мода на Дарвина «с его борьбой». Среди бесовских порождений этой моды выделяется «маленький желтый человечек в очках с узким лбом», некий профессор, антипод прямодушного Левина. Последний «никогда не сближал этих научных выводов о происхождении человека как животного, о рефлексах, о биологии и социологии с теми вопросами о значении жизни и смерти для себя самого, которые в последнее время чаще и чаще приходили ему на ум».

Природное неравенство людей неизбежно делает одних жертвами других в борьбе за существование. К такому выводу пришел не только Фридрих Ницше (во втором периоде своего творчества, 1878-1882 гг.), но и практически одновременно с ним Альфонс Доде (в «Борьбе за существование», 1889), а также студент-медик Лебье, который, убив старуху-молочницу, пытался свалить вину на Дарвина. Имя последнего стало настолько прочно ассоциироваться с убийством (как позднее имя респектабельного «папаши» Фрейда — с сексом), что его поминает всуе даже знаток преступного мира Шерлок Холмс.

Предвосхищенное Достоевским дело Лебье в свою очередь послужило материалом для романа Поля Бурже «Ученик» (1899), юный герой которого, нигилист (открытие Тургенева, перенесенное на французскую почву), претворяя в жизнь идею учителя о замене картезианской концепции души точными научными данными, ставит психологический эксперимент на своей возлюбленной и гибнет вслед за нею. Этот популярный в свое время роман был одним из эпизодов односторонней войны, которую вели литераторы против ученых.

Правда, ученый и раньше не вызывал особых симпатий, а его занятия служили мишенью обывательского зубоскальства (см. «Посмертные записки Пиквикского клуба»). Однако лишь вторжение биологии в духовную жизнь заставило пророчески заговорить о кризисе науки и ее разрушительном воздействии на человека. Теория в сознании ее оппонентов слилась с метафизической надстройкой, против которой, собственно, были направлены критические стрелы, теперь разившие науку.

Этическое значение науки ранее усматривали в том, что она постигает величественную гармонию природы — идеал человеческого существования. Дарвинизм, отрицая изначальную гармонию и провозглашая борьбу движущей силой развития, лишил естествознание его традиционных этических функций. Более того, в науке стали видеть врага нравственности, а ученый все чаще выступал в роли литературного злодея.

На почве борьбы с наукой расцветал антиинтеллектуализм. Духовность в очередной раз была противопоставлена разуму. По Л.Н. Толстому, «разум открыл борьбу за существование и закон, требующий того, чтобы душить всех, мешающих удовлетворению моих желаний. Это вывод разума. А любить другого не мог открыть разум, потому что это неразумно». Однако уже не раз было замечено, что антиинтеллектуализм не возвышает человека над обезьяной, а скорее приближает его к низшим формам жизни, развязывая разрушительные инстинкты (события российской истории подтвердили это правило).

Предшественник Дарвина Патрик Мэттью (в «Корабельном лесе и лесоводстве», 1831) использовал принцип естественного отбора для обоснования естественного права британцев управлять другими нациями. Сам Дарвин был вынужден, вслед за стоиками и Мальтусом, отбросить сострадание как тормоз на пути социального прогресса и оправдать уничтожение тасманийцев имперскими войсками: что поделаешь, раз эти туземцы оказались менее приспособленными.

Среди ближайших сподвижников и последователей Дарвина, Эрнст Геккель, основатель экологии, был также основателем немецкого национал-романтизма, на почве которого выросла идеология третьего рейха.

Дарвинизм, таким образом может служить ярким подтверждением того, что теория, сформулированная в рамках отдельной научной дисциплины, неизбежно выходит за эти рамки и может оказать непредвиденное влияние на различные сферы материальной и духовной жизни.

Нас в данном случае интересует влияние конкретной эволюционной модели на метаэкологию как систему, в которой формируется представление о целях человеческого существования. Ведь цели неотделимы от причин и, чтобы предвидеть конец, надо знать начало. Этика, как мы уже говорили, основывается на космогонии. Этот мир создан благими силами и поэтому хорош весьма. Или же он создан по заблуждению, как считали гностики и, следовательно, плох весьма. Если человек создан Зевсом или Иеговой по образу их, то хорошо, а если Прометеем или Люцифером по образу их, то не очень. Христианская позиция заключается в том, что человек изначально хорош, но подвержен порче. Христианское совершенствование есть возвращение к началу, к первоисточнику. Научный эволюционизм возник в ареале христианской этической системы и неизбежно соотносился с нею. По дарвиновской модели, человек создан естественным отбором, борьбой, не оставляющей места для любви и милосердия. Человеку остается, следуя своей природе, отринуть эти навязанные ему чувства или принять их ценой подавления своих природных побуждений. В любом случае насилие неизбежно.

Гуманисты рано почувствовали исходящую от дарвинизма опасность и пытались предотвратить ее. Никто из них не подвергал сомнению выводов Дарвина и его последователей в отношении биологической эволюции, видимо, полагая, что эти ученые с их микроскопами и пробирками знают свое дело. Однако для души все это несущественно и, следовательно, наука неспособна решать главные проблемы человеческого существования. Исключение науки из сферы этического вело за собой принижение интеллекта и, вопреки намерениям, возобладание животного начала в его самых примитивных формах. Лодку раскачивали с двух сторон, что не могло не привести к катастрофе.

Но так ли мрачно все на самом деле, или гуманитарии просто склонны преувеличивать полноту естественнонаучных знаний и непреложность метафизических следствий? Нельзя не согласиться с А.П. Чеховым в том, что ученый дурак опасен. Но, как показал тот же автор, не менее опасен обыватель, толкующий теории ученого соседа на свой лад. Есть ли противопоставление духовной жизни естественным наукам некая неизбежность, вытекающая из их природы, или это результат недопонимания с той и другой стороны?

То, что может быть простительно гуманитариям, непростительно профессиональным естествоиспытателям, нередко, к сожалению, проявляющим излишнюю торопливость в оснащении научных теорий скороспелой метафизикой. Мысль о следовании законам природы может считаться здравой лишь в том случае, если эти законы нам досконально известны; в противном случае она скорее вредна. Не слишком ли торопился Л. Больцман провозгласить эволюционные механизмы, свойственные бактериям, основой социальной этики? Не поспешил ли известный генетик Г. Меллер с пророчеством вырождения человечества от груза мутаций (к 1950 году, по его выполненным в 30-х годах расчетам), поддержкой евгеники и классовой борьбы? И не опрометчиво ли, не найдя нравственного закона в частной теории, отмежеваться от духовных проблем? (Ж.- Ж. Руссо заметил, что «если у ученых иной раз меньше предрассудков, чем у других людей, то тем крепче они держатся за те, которые у них есть»; удрученный неразберихой в своей профессиональной области, ученый ищет опору за ее пределами. В этой связи стоит напомнить о глубоко религиозных ученых: Павлов финансировал строительство церквей, Фарадей принадлежал к религиозной секте с очень суровым уставом, а Резерфорд при удачном результате заставлял весь свой штат петь гимн «Вперед, воины христовы»).

Метафизическое наполнение превращает научную теорию в «учение», лишенное основного признака научности — принципиальной возможности опровержения и, следовательно, развития. Опасаясь подобной участи, Ч. Дарвин (задолго до авторитетного эпистемолога К. Поппера, методологически обосновавшего этот прием) предложил для опровержения собственной теории по крайней мере два тезиса: о неполноте геологической летописи и о невозможности альтруизма в природе. Первый гласил, что эволюция непрерывна. Кажущиеся скачки — это следствие пробелов в геологической летописи, а не катастроф, как полагал Кювье. Согласно второму, альтруизм в природе закрепиться не может, так как альтруист не оставляет потомства и не передает своих качеств по наследству. Прошли десятилетия, прежде чем кто-либо воспользовался этими подсказками для проверки и — таков итог — опровержения исходной теории.

Развитие теории эволюции после Дарвина было связано, главным образом, с выяснением природы исходной изменчивости — материала для естественного отбора. Дарвин считал изменчивость отчасти адаптивной, адекватной внешним воздействиям, отчасти случайной, не поддающейся объяснению. Появившаяся в начале XX в мутационная теория интерпретировала изменения генов как в полном смысле случайные, непредсказуемые. На уровне целого организма мутации могут давать малозаметные отклонения от нормы, и тем не менее, если отклонения благоприятны, они будут поддержаны отбором. Далее, в процессе полового размножения происходит перегруппировка генов как источник рекомбинационной изменчивости. Дополненная этими представлениями, эволюционная теория стала называться синтетической.

На метафизическом уровне она выглядела как путь от мутационного хаоса через отбор к упорядоченности популяционного микрокосмоса в харди-вайнберговской неизменности соотношений генов и генотипов от поколения к поколению. Измененная трактовка борьбы за существование, переведенной в план статистических вероятностей, больше соответствовала духу времени, мировоззрению массового потребителя, пришедшего на смену трагическим фигурам эпохи Маркса и Ницше.

Теория оснастилась своей догматикой, к которой относятся невозможность сальтационного развития, тождественность геномов всех клеток организма, возможность передачи информации только в одном направлении, от нуклеиновых кислот к белкам, и т. п. (более или менее устаревшие, эти догмы тем не менее никем не отменялись).

В то же время остались без ответа вопросы, ради которых, собственно, создавалась теория эволюции: о реальности видов, их приспособленности к условиям обитания и последовательности форм жизни от низших к высшим («лестница природы»). Эти вопросы были поставлены еще в древние времена.

Так проблема вида вытекает из более общей проблемы категорий, которая была основным источником разногласий между Сократом и софистами, Платоном и киниками (признававшими существование конкретной лошади, но не «лошадности», тогда как для платоников «лошадность» реальнее конкретной лошади). Дарвин склонялся к кинической точке зрения — условности видов и, таким образом, скорее перечеркнул идею вида, чем прояснил ее.

Приспособленность античные философы объясняли исходной целесообразностью строения организмов (Эмпедокл — Лукреций; в новое время Л.С. Берг и А.А. Любищев) или целесообразным изменением под воздействием среды (Аристотель). Идея непосредственного приспособления — передачи по наследству приобретенных в результате внешних воздействий признаков — господствовала до конца XIX в. (в СССР и Японии — до 60-х годов XX в.). Ей отдали дань, среди многих, Ж.-Б. Ламарк и Ч. Дарвин, хотя последний приписывал основное значение косвенному приспособлению — отбору случайных изменений.

Хотя первые представления об эволюции были навеяны «лестницей природы» и сама теория изначально создавалась для объяснения прогресса, эта тема и по сей день остается одной из наименее разработанных, отчасти из-за предубеждения против нее как рассадника метафизики, неуместного в естественных науках морализаторства, антропоцентризма и грубых социологических аналогий. Прогресс — это движение к лучшему, высшему, но что следует считать лучшим, высшим?

На «лестницах природы», построенных Аристотелем (губки, морские звезды, улитки, насекомые, ракообразные, осьминоги, птицы, четвероногие яйцекладущие и живородящие, кит, человек) и древнекитайским мыслителем Чанг-Цу (водоросли, лишайники, фиалка, кустарники, насекомые, птицы, леопард, лошадь, человек) человеческий вид занимает самую высокую ступень, что, впрочем, еще не доказывает его превосходства над другими живыми существами, а лишь свидетельствует о всемирном распространении антропоцентризма как этической догмы (так и критерий К. Лоренца — отвращение к вивисекции, нарастающее при переходе от салата к рыбе, лягушке, мыши, собаке, обезьяне — соответствует сходству страдающего существа с человеком).

Непредвзятое сопоставление с более древними формами жизни, на первый взгляд, не в пользу человека. Бактерии способны жить в таких условиях, которые для нас губительны. Наши энергетические потребности по сравнению с бактериями чудовищны, а репродуктивный потенциал ничтожен. Бактерии существуют миллиарды лет, и нет причины, почему бы им и дальше не продолжать в том же духе. Наш вид насчитывает не более двухсот тысяч лет и уже поставил свое существование под угрозу. Трудно объяснить, признают П. Эрлих и Р. Холм в «Процессе эволюции», почему ДНК создала для своего воспроизведения трубкозубов и людей, тогда как бактерии и другие простые организмы, казалось бы, могут не хуже служить этой цели?

Может быть, лестницу природы нужно начинать с другого конца? В древних мифах именно люди дают начало различным видам растений и животных — нарциссу, например, лавру или пауку. Отголоски такого мироощущения не угасали вплоть до XVIII в., когда Ж. Бюффон предполагал происхождение обезьяны от человека в результате дегенерации последнего. Ж.-Б. Ламарк, который работал гувернером в доме Бюффона, мог воспринять его взгляды. Действительно, Ламарк считал, что низшие формы вторично происходят от высших на фоне общего прогресса жизни. Истоки его прогрессионизма следует, очевидно, искать не в открытии каких-то новых биологических фактов, а в новом мироощущении, связанном с ломкой привычного жизненного уклада (пока жизненный уклад остается неизменным, потомки всегда выглядят эпигонами, отец подавляет своим превосходством, а фигура деда вырастает до былинных размеров; изменение же уклада ведет к тому, что молодой человек снисходительно взирает на своих архаичных предков).

Воплощенные в лестнице природы фундаментальные идеи единства и развития уходят корнями в далекое прошлое. Древние видели в окружающем мире отражение человека, в то же время уподобляя жизнь круговращению небесных светил. Более поздняя метафизика воплотила представление о единстве мироздания в едином боге. Мировая история представлялась как падение с высоты зенита, рая, золотого века в бездну Апокалипсиса с последующим возрождением. Христианский девиз: будьте совершенны, как отец ваш небесный, в конечном счете возвращает к исходному пункту, но по окружности очень большой длины, так что в истории появляется вектор — бесконечное совершенствование.

Если в средние века доминировало предчувствие конца света, то Ренессанс утвердил стремление к лучшей жизни как основу последующего прогрессизма (Тюрго, Кондорсе, Конт). В новой форме возродилась идея родства всего сущего, в частности человека и природы, с особой силой прозвучавшая позднее у предшественников биологического эволюционизма — В. Гете, Э. Дарвина, Э. Жоффруа Сент-Илера. Философ Ж.-Б. Робинэ считал, что и минералы живые, хотя жизни в них меньше, чем в растении или полипе. Он (как и Вольтер) язвительно высмеивал тех недалеких людей, которые видели в окаменелостях — «фигурных камнях», как их тогда называли — остатки животных и растений (в трактате Робинэ «О природе» сказано, что «ископаемые животные проводят свою жизнь в утробе земли: они здесь рождаются, питаются, растут, созревают, распространяют свое семя; они здесь стареют, умирают, если их не вырывают из земли. Сопротивление, оказываемое ими нам, когда мы хотим извлечь их из земли, свидетельствует достаточно красноречивым образом о том, какое насилие над ними мы учиняем, и может быть зло, причиняемое ими затем нам, является местью за это»).

Фигурные камни, по Робинэ, — это этюды, предварительные попытки творческой силы природы создать растения и животных. Они заполняют брешь между минералами и растениями, доказывая правоту Лейбница, автора закона непрерывности. Прогрессируют не формы жизни, а природа как творческая система, переходя от растений к полипам, высшим животным и, наконец, человеку. Следы такого метафизического прогрессизма заметны во многих эволюционных теориях, от Ламарка до Тейара де Шардена.

Во времена Ч. Дарвина теорией эволюции называли представление (с которым далеко не все были согласны) о том, что органический мир претерпевает направленное изменение. Слово «теория» носило уничижительный характер, показывая, что речь идет о преходящих выводах науки, а не абсолютных истинах откровения. Труд по теории эволюции представлял собой перечень фактов из различных областей биологии, подтверждающих эволюцию. Этот этап развития теории был в основном пройден к началу XX в., когда в центре внимания оказались механизмы изменения организмов от поколения к поколению. В качестве таковых рассматривались мутации, дрейф генов, отбор, их сочетания, а также так называемые ламарковские факторы. Последние в конце концов были отвергнуты большинством исследователей. Был сделан выбор в пользу случайных мутаций, рекомбинаций и отбора, позволивший говорить о построении новой теории эволюции, хотя на самом деле речь шла лишь о её частных аспектах.

Об этом свидетельствовала параллельно создаваемая В.И. Вернадским теория биосферы как единой системы, включающей биоценозы, сообщества и виды в качестве компонентов и, следовательно, определяющей их эволюцию. Системный подход был найден, хотя сам В.И. Вернадский (1967) считал основные параметры биосферы — биомассу и разнообразие — неизменными. Его теория, в сущности, не была эволюционной и не имела прямого отношения к тем механизмам наследственного изменения организмов, которые волновали умы его современников.

Ученые и общественность могли довольствоваться суррогатами теории эволюции до тех пор, пока проблема выживания человеческого вида не встала, как говорится, на повестку дня в связи с глобальными изменениями природной среды. Тут обнаружилось, что суррогаты не имеют отношения к глобальным проблемам, не дают ни объяснений, ни предсказаний и что нужна теория общего характера, содержащая то и другое.

Пришлось вспомнить о том, что ключ к будущему находится в прошлом, в геологической летописи, свидетельства которой, доселе почти не востребованные, были в значительной мере дискредитированы концепцией неполноты геологической летописи, выдвинутой Ч. Лайеллем и поддержанной Ч. Дарвином, как ущербные и потому непригодные для серьезных выводов. Мы не можем отрицать существенной неполноты геологической летописи (но другой у нас нет) и поэтому ограничимся рассмотрением самых общих и недвусмысленных её указаний.

Древнейшие остатки ископаемых организмов из горных пород возрастом около 3,5 млрд. лет относятся к микробным фотосинтетикам-цианофитам (неточно именуемым сине-зелеными водорослями) — далеко не самым примитивным организмам. Происхождение жизни, следовательно, отодвигается к еще более ранней дате, практически к формированию Земли, около 4-4,5 млрд. лет назад. Геохимики сейчас полагают, что жизнь могла возникнуть в относительно короткий период существования метан-аммиачной атмосферы с примесью углекислого газа и азота. Большое количество метана и аммиака поступало из недр Земли в атмосферу только до образования земного ядра, в дальнейшем вулканические газы состояли в основном из двуокиси углерода и воды с примесью окиси углерода и водорода, и атмосфера быстро окислялась за счет фотолиза.

Первичная метан-аммиачная атмосфера давала сильный парниковый эффект, доводя температуру на поверхности Земли до 300° С. Из атмосферы в океан ежегодно поступали миллионы тонн различных органических соединений. Лабораторные опыты показали, что в подобных условиях можно получить не только все двадцать аминокислот, образующих белки, но также и нуклеотиды — буквы генетического кода. Жизнь возникла в условиях, которые для современной жизни непригодны (это следовало бы иметь в виду при обсуждении вопроса о жизни на других планетах).

Некоторые бактерии имеют кристаллы магнетита, образующие внутри клетки некое подобие компасной стрелки. Они могут двигаться вдоль силовых линий магнитного поля. Поскольку поле имеет вертикальную составляющую, то «компасная стрелка» помогает им опуститься ниже насыщенной кислородом зоны. Их притягивают скопления железа, на окисление которого расходуется избыток кислорода. В древнейших осадочных толщах содержатся гигантские залежи слоистых железных руд, в образовании которых принимали участие бактериеподобные организмы, еще нуждавшиеся в защите от кислорода.

Следующим шагом было появление анаэробных, нечувствительных к кислороду цианофитов, образующих многослойные маты, находимые в древнейших осадочных породах. Совершенствование фотосинтетического аппарата позволило им использовать видимую часть спектра после того, как ультрафиолетовое излучение было ограничено озоновым экраном.

В течение почти 2 млрд. лет бактериальные маты оставались наиболее устойчивой формой биотических сообществ. Их воздействие на среду обитания было весьма значительным, но, в основном, неблагоприятным для самих бактериальных сообществ, вынуждая эти последние совершенствовать свою структуру. В любой, даже самой консервативной системе рано или поздно возникает авторегуляция, ослабляющая эффект внешних воздействий.

В связи с этой функцией в бактериальных матах возникали разнообразные симбиотические системы, из которых формировались различные типы эукариотических микроорганизмов, в том числе гетеротрофных. Они дали вспышку разнообразия на уровне 900-700 млн. лет. Тогда же, и как проявление той же тенденции развития сообществ, появились многоклеточные организмы — лентовидные слоевища из одинаковых клеток, и вслед за ними медузоидные формы, не имевшие ни прочного панциря, ни внутреннего скелета.

На рубеже протерозойской и палеозойской эр, отчасти, может быть, в связи с увеличением подвижности среды (обширное оледенение способствовало развитию циркуляции океанических вод), отчасти из-за усилившегося пресса хищников, в ряде групп первичных многоклеточных параллельно развились скелетные структуры. Скелетизация способствовала освоению различных жизненных зон и ускорила адаптивную радиацию многоклеточных, среди которых вскоре возникли все известные сейчас типы, включая позвоночных.

Выход на сушу стал возможен с образованием постоянного озонового экрана (для которого достаточно 1% современного содержания кислорода в атмосфере; однако при такой низкой концентрации кислорода озоновый экран неустойчив: безлистность первых наземных растений — возможное свидетельство еще достаточно сильного ультрафиолетового излучения, повреждающего широкие фотосинтетические поверхности). В дальнейшем эволюционные новшества были связаны, главным образом, с освоением этой более трудной для жизни среды. После появления организмов, весь жизненный цикл которых совершается на суше — наземных насекомых, рептилий, семенных растений — и сразу же последовавшего за этим вторжения их в воздушный океан и, вторично, в море, экспансия биосферы в основном завершилась.

Определились основные адаптивные зоны, и эволюция стала более предсказуемой в том смысле, что адаптивная радиация каждой новой господствующей группы повторяла предыдущую, следуя той же устойчивой схеме деления экологического пространства (когда какой-то шутник решил напугать Кювье, нарядившись чертом, тот резонно заметил, что рога и копыта свойственны не хищным, а безобидным растительноядным животным; устойчивость экологической структуры биосферы позволяет палеонтологу реконструировать образ жизни вымерших животных по их морфологии). Следовавшие друг за другом зверозубые рептилии, динозавры, млекопитающие (птеридоспермы — хвойные и цикадофиты — цветковые в мире растений) давали сходные спектры жизненных форм. Но эти смены не были бегом на месте: сквозные тенденции прослеживаются, хотя бы на примере современных доминирующих групп — млекопитающих и цветковых.

В триасовом периоде мезозойской эры в нескольких линиях зверозубых рептилий параллельно накапливались признаки млекопитающих. Некоторые производные от них формы относят к млекопитающим, хотя едва ли они обладали полным набором характерных для этого класса свойств. Скорее их можно считать протомаммалиями. Тогда же возникли протоангиоспермы, соединяющие признаки голосеменных и цветковых. «Ангиоспермизация» охватила ряд эволюционных линий. В течение примерно 100 млн. лет они занимали второстепенное положение, осваивая окраинные местообитания, и лишь в меловом периоде одновременно выдвинулись на главные ценотические роли.

Помимо того, что синхронное развитие господствующих групп отражает общую направленность эволюции экосистем, между ними, вероятно, существовала и непосредственная связь в форме фругивории (питания плодами) и зоохории (распространения плодов и семян животными). Может быть, в связи с фругиворией у древних млекопитающих развились приспособления к древесному образу жизни. В конце мелового периода среди них появились первые приматы. Расцвету этого отряда — около 35 млн. лет назад — сопутствовало увеличение разнообразия плодов, и наиболее важные эволюционные достижения принадлежат тем приматам, которые предпочитали эту высококачественную пищу. Среди первых антропоидов также была относительно долговечная фругиворная линия.

Когда Ч. Дарвин создавал свою теорию, промежуточные формы между высшими обезьянами и человеком еще не были найдены. В 1925 г. американского учителя Скопса осудили (за преподавание биологии в духе дарвинизма) на так называемом обезьяньем процессе. В том же году доктор Дарт нашел череп существа с переходными признаками, отнесенного позднее к семейству австралопитеков. Сейчас подобные находки исчисляются десятками и тщательно датированы. В Найроби мне довелось видеть коллекцию Лики, поражающую полнотой переходных форм. Австралопитек афарский появился около 4,5 млн. лет назад , его вероятный потомок, австралопитек африканский — около 3,8-3,4 млн. лет назад. Различают две группы австралопитеков — «изящную» и «массивную». Первые могли быть охотниками или падальщиками, вторые питались растительной пищей. Из открытий последних лет упомянем наиболее обезьяноподобного Australopitecus ramidus из Эфиопии, возраст которого 4,4 млн. лет (T.O.White et al: Nature, 1994, 371, 306-312).

Первые люди — «хабилисы» («умелые»), судя по стертости зубов, плотоядные существа с относительно крупным мозгом, появились 2-2,5 млн. лет назад. На этом же временном уровне наблюдаются анатомические изменения в строении кисти рук, связанные со способностью к точному захвату (ранние австралопитеки не обладали этой способностью, см. R.L.Susman: Science, 1994, 265, 1570-1572) и свидетельствующие о развитии орудийной деятельности. Австралопитеки «массивные» сосуществовали с ранними людьми вплоть до 1 млн. лет назад и могли снабдить их своими генами. Во всяком случае, люди второго эволюционного этапа — «прямоходящие» (Homo erectus), телосложением больше похожи на «массивных», чем на «изящных».

Пока находок прямоходящего было немного, каждую из них описывали как особый род, но сейчас антропологи более или менее единодушны в том, что все они относятся к одному виду. Время его существования 1,8-0,6 млн. лет, причем к давним находкам на Яве, в Африке и Китае сейчас прибавились плио-плейстоценовые остатки из Закавказья возрастом 1,8-1,6 млн. лет (L.Gabunia, A.A.Vekua: Nature, 1995, 372, 87-88). Уже на этом уровне наметились признаки основных современных рас. Полный скелет прямоходящего обнаружен недавно возле озера Туркана в Кении. Его геологический возраст — примерно 1,6 млн. лет, а календарный — около 12 лет, причем в столь юные годы рост его был достиг 1,68 м. Практически одновременное появление прямоходящего в разных концах света свидетельствует о множественных центрах гоминизации — очеловечивания промежуточных форм.

Переход между прямоходящим и несомненно производным от него «разумным», Homo sapiens, одни специалисты считают скачкообразным, другие — постепенным. Во всяком случае ранние разумные, неандертальцы, еще очень похожи на прямоходящих. Есть черепа, которые трудно классифицировать. Граница между неандертальцем и собственно «сапиенсом» тоже размыта. Наиболее четко они различаются по скелетным остаткам и артефактам, найденным в Западной Европе, где сапиенсы около 35 тыс. лет назад вытеснили неандертальцев и где короткий период их сосуществования, кажется, способствовал расхождению признаков (неандертальцы не были сутулыми и согнутыми в коленях, какими мы привыкли их видеть на давних реконструкциях; эти могучие мужчины и широкобедрые, легко рожавшие женщины, с крупными выступающими зубами и в среднем несколько более вместительной, чем у нас, черепной коробкой, в краткий период сосуществования с типичными сапиенсами, видимо, успели оставить свой генетический след в популяциях последних, поскольку их характерные черты проявляются и по сей день).

Наряду с этим можно предположить и культурный вклад: неандертальцы раскрашивали себя охрой и приносили цветы на могилы предков; их вымирание, скорее всего, связано с изменением климата и сокращением популяций крупных животных).

В эволюции человека морфологические изменения не были значительными (поэтому и выделяют всего три вида, к тому же не всегда уверенно). Последние 30-40 тыс. лет наш вид находится в состоянии морфологического стазиса. В этом, казалось бы, нет ничего удивительного. Многие виды животных и растений существуют без заметных изменений сотни тысяч и даже миллионы лет. Парадокс заключается в том, что, не меняясь, мы испытываем ощущение непрерывного обновления.

Дарвин объяснял уникальность человека его способностью к изготовлению вещей. Второй же автор теории естественного отбора, А.Р. Уоллес, вообще не решался применить ее к человеку, не находя объяснения таким свойствам, как «способность постигать идеи пространства и времени, вечности и бесконечности, способность к глубокому эстетическому наслаждению определенными сочетаниями форм и красок, наконец, способность к отвлеченным понятиям о формах и числах, порождающая математические науки. Каким образом та или иная из этих способностей могла начать свое развитие, если они не могли принести никакой пользы человеку в его первоначальном варварском состоянии?». Он предположил, что эволюцию человека направляло «высшее разумное существо, подобно тому, как мы руководим развитием домашних животных и растений».

Так «лестница» с самого ее основания — непонятного тяготения ДНК к трубкозубам и людям (в то время как простейшие не хуже справлялись с ее воспроизведением) — и до самых верхних ступеней возводилась какой-то властной силой, предпочитавшей не афишировать своих намерений.

Палеонтологическая летопись дает обширный материал для двух фундаментальных эволюционных обобщений: в развитии органического мира проявляются, во-первых, направленность и, во-вторых, цикличность; они свойственны всем эволюционным процессам, протекающим на различных организационных уровнях, от биосферы до клетки. При этом обнаруживается подобие параллельно развивающихся процессов — эволюционный параллелизм. Если мы объясним эти свойства эволюционных процессов (до сих пор удовлетворительного объяснения не существует), то можно будет считать, что общая модель эволюции органического мира в основных чертах построена.

Считается, что только повторяющиеся явления (или повторенные в эксперименте) позволяют обнаружить объективные закономерности. Единичное остается за пределами научных обобщений. Поскольку эволюция свершается единожды, то можно ли говорить об эволюционных закономерностях? К счастью для эволюционистов существует множество параллельных линий развития, аналогичные процессы повторяются от эпохи к эпохе, на разных уровнях организации природных систем и, наконец, существует — пусть ограниченная — возможность начать все сначала.

У близких видов возникают одни и те же варианты признаков, причем параллелизм изменчивости проявляется с таким постоянством, что можно предсказать существование еще не обнаруженных вариантов. Следовательно, генетическая система направляет и ограничивает мутации генов. В этом сущность открытого Н.И. Вавиловым закона гомологических рядов («Закон гомологических рядов в наследственной изменчивости», 1922).

Менее очевидный параллелизм неродственных организмов выражается в общности основных эволюционных тенденций. Так млекопитающие животные и цветковые растения развивались под знаком заботы о потомстве. У тех и других основное эволюционное новшество — это специальный продукт питания, молоко у одних, эндосперм у других — укрепивший связь потомства с материнским организмом. Повышенная метаболическая активность способствовала развитию терморегуляции в одном случае и эффективной проводящей системы в другом. Наконец, возросшая (по сравнению с предками — рептилиями и голосеменными) пластичность дала широкие спектры жизненных форм, в том числе водных.

Еще в до дарвиновский период был обнаружен удивительный параллелизм последовательности форм жизни от низших к высшим («лестницы природы»), индивидуального развития эмбриона высших животных, проходящего ряд стадий, которые напоминают более примитивные формы, и палеонтологической летописи изменений в органическом мире от более древних слоев к более молодым. Это явление, названное Л. Агассисом «тройственным параллелизмом», доказывало, что есть в природе какая-то универсальность, некая общая идея.

Повторение исторического развития в индивидуальном было сформулировано как особый — биогенетический — закон. В идеале зародышевое развитие должно быть чем-то вроде ускоренного прокручивания киноленты, на которой мелькают сначала некие черви и моллюски, затем рыбы, амфибии, рептилии и, наконец, млекопитающие, все более похожие на человека, но часть кадров вырезана, неразборчива или даже смонтирована в обратном порядке. Наследственная программа развития, как компьютер, уплотняет и сбрасывает информацию. Нередко наблюдается снятие конечных стадий, при котором взрослый организм сохраняет младенческие черты, повторяющие более или менее отдаленных предков (обезьяньи черты у человека).

Сейчас известен и четвертый тип параллелизма — экогенетический (см. мою книгу «Охрана природы. Принципы, проблемы, приоритеты», 1992). Развитие биотического сообщества на первой — пионерной — стадии характеризуется невысоким разнообразием и небольшой биомассой при высокой продуктивности и значительных «отходах» — накоплениях отмершего вещества (мортмассы). На последующих стадиях ценосерии и разнообразие, и отношение биомассы к продуктивности и мортмассе возрастают, сообщество входит в равновесную климаксную фазу.

Совершенно так же на ранних этапах эволюции биосферы примитивные микробные сообщества характеризовались исключительно высокой продуктивностью и накоплением огромных объемов мортмассы (железорудные формации, битуминозные сланцы, строматолитовые постройки) при относительно небольшой биомассе. Сквозная тенденция от появления жизни до наших дней заключалась в увеличении биомассы — ее площадного распространения, мощности в вертикальном разрезе — и биологического разнообразия, тогда как отношение продуктивности к биомассе и накопление мортмассы сокращались. В том и другом случае главенствующая роль переходит от видов с пионерной стратегией — активных колонизаторов, быстро размножающихся при высоком уровне смертности и резких колебаниях численности — к более эффективным в использовании ресурсов среды, способным стабилизировать численность на оптимальном уровне. В том и другом случае не происходит полного вытеснения пионерных видов, которые в зрелом сообществе выполняют функцию аварийной службы, восстанавливая локальные нарушения.

Хотя слишком прямолинейное сопоставление сообщества с организмом неоднократно подвергалось критике, и климакс, в отличие от дефинитивной стадии организма, в природе выступает большей частью в качестве потенциального состояния, все же повторение исторических закономерностей в ценосерии позволяет перейти от эволюционного времени (сотни тысяч — миллионы лет) к экологическому (сотни — тысячи лет) и онтогенетическому — продолжительности индивидуального существования. Параллелизм довершается тем, что и в индивидуальном развитии, и в развитии сообщества возможно снятие заключительных стадий, как бы возврат к прошлому.

Повторяют друг друга пучки расходящихся эволюционных линий, образуемые в последовательные геологические эпохи сменяющими друг друга группами организмов. Сначала рептилии, а затем млекопитающие, заполняя жизненное пространство, разделялись на вегетарианцев и хищников, сухопутные, водные, летающие формы, приобретая при этом заметное сходство со своими предшественниками (рыбы, ихтиозавры, китообразные). Все эти виды параллелизма имеют общую природу: в них проявляются закономерности эволюции открытых систем, и неудивительно, что развитие человеческого общества, во многом подобно биологической эволюции, укладывается в систему параллелизма.

Оставив иллюзию собственной исключительности, мы увидим, что законы эволюции действительны и для человеческого вида. Человек появился на поздней стадии эволюции биосферы как элемент ее биологического разнообразия. Подобно другим биологическим видам, человек на первых этапах своей эволюции взаимодействовал со средой обитания по принципу управления с негативной обратной связью, с неизбежными при этом резкими колебаниями численности. Плотность человеческих популяций регулировалась «сверху» — хищниками и паразитами, «сбоку» — конкурирующими видами, «изнутри» — людоедством, инфантицидом (следы которых остались в мифах) и «снизу» — истощением пищевых ресурсов. По мере того, как первые три способа отступали на задний план, последний приобретал все большее значение.

В течение многих тысячелетий проблема ресурсов решалась преимущественно путем миграций, кульминацией которых было «великое переселение народов» в IV-VIII в. н. э. В дальнейшем миграционная стратегия и связанный с нею захват территорий все более утрачивали адаптивный смысл. Параллельно утверждался альтернативный способ решения той же проблемы — повышение эффективности использования ресурсов. Это магистральный путь адаптации всех видов с той разницей, что у человека, наряду с морфофизиологическими, развивались технологические механизмы адаптации, которые около 30 тыс. лет назад (появление человека современного облика) приобрели основное значение.

Технологии, позволяющие привлечь новые ресурсы и сократить отходы, определяют прогрессивное развитие экономики, уровень которого может быть оценен по разнообразию производственных процессов, длине технологических цепей и замкнутости циклов. Аналогия с биологическим разнообразием, длиной пищевых цепей и замкнутостью биогенного круговорота веществ очевидна. Постоянное внедрение новых технологий увеличивает дистанцию между ресурсами и их потреблением, надстраивая технологическую пирамиду, которая в основных чертах подобна природной пирамиде живых существ.

Эволюцию технологической системы можно уподобить развитию биотического сообщества. На пионерной стадии преобладают низкоспециализированное производство, эффективность использования ресурсов невысока. На промежуточных стадиях внедряются более эффективные технологии. Климаксная стадия характеризуется преобладанием высокоспециализированного производства. Устойчивость системы обеспечивается сосуществованием в ней различных эволюционных (сукцессионных) стадий. Наименее устойчивы варианты с преобладанием пионерных стадий (развивающиеся страны) или климаксной (японский вариант). Критическая ситуация в СССР (и в меньшей степени в других странах социалистической ориентации) сложилась в результате выпадения промежуточных стадий. Переход от сырьевых отраслей непосредственно к наиболее капиталоемким технологиям тяжелой индустрии породил множество проблем в области производительности труда, использования ресурсов, переработки отходов и экологической безопасности. Кризисные процессы, как и в природе, ведут к задержке развития и снятию климаксной стадии высокоспециализированного производства.

У примитивных организмов стратегия выживания основана на росте численности, у высокоорганизованных — на поддержании популяционного равновесия. Для многих поколений людей прогрессивное общественное развитие прочно ассоциировалось с популяционным и экономическим ростом. Этому способствовало постоянное военное противостояние. Сейчас открывается возможность пересмотреть стратегию роста в пользу равновесия. Настоятельной необходимостью становится стабилизация численности. Если человечество хочет избежать регуляции «снизу» — истощением ресурсов, то необходима регуляция «изнутри» и, по возможности, не людоедскими методами.

Благая весть становится убедительнее, если засвидетельствовать ее четыре раза кряду. Параллелизм — это многократное свидетельство общности всех открытых систем, закономерной направленности их эволюции.

Дарвин предложил два тезиса для проверки своей теории — симуляция скачков неполнотой геологической летописи и несоответствие альтруистического поведения механизму естественного отбора. Теория не выдержала проверки. И скачки есть — чем полнее летопись, тем они очевиднее, и альтруизм в природе существует — на нем держатся биосоциальные системы, во времена Дарвина еще очень слабо изученные. Эти обстоятельства побудили некоторых эволюционистов полностью отвергнуть теорию Дарвина, предпочтя ей эволюцию без естественного отбора, на основе случайных генетических событий (так называемая недарвиновская теория) или в результате случайных космических событий (например, падения крупных небесных тел; в 80-х годах гипотеза катастрофического вымирания динозавров вследствие падения астероида получила широкую поддержку и еще сейчас имеет много сторонников, хотя интерес к ней постепенно падает) или, наконец, как проявление платонической любви, что движет миром без помощи гераклитовой вражды (среди пропонентов последней точки зрения выделялся известный революционер анархистского толка князь П. А. Кропоткин).

Более справедливая оценка теории Дарвина (не говоря уже о его величии как ученого, утвердившего эволюционный подход в биологии и смежных дисциплинах с последующим распространением на все естествознание), по-видимому, заключается в том, что она освещает один из аспектов эволюционного процесса, но не весь процесс в целом.

Оставшиеся открытыми и заброшенные вопросы показывают, что мы, вопреки стараниям адептов так называемой синтетической теории представить ее как всеобъемлющую модель, в которой осталось проработать лишь детали, пока не имеем удовлетворительной теории эволюции и, более того, у нас мало надежды получить ее, продвигаясь в заданном направлении. По-видимому, необходим иной подход к разработке действительно синтетической, т.е. системной модели.

Первые наброски системной (экосистемной) теории эволюции содержатся в моих книгах «Эволюция и биостратиграфия», «Нерешенные проблемы теории эволюции», «Меловой период» и др. По этой модели, эволюция протекает в открытых системах под воздействием геологических и космических процессов, дающих импульс развитию живых систем. Эволюционные импульсы распространяются от высших системных уровней к низшим: от биосферы к экосистемам, сообществам, популяциям, организмам, геномам; прослеживание причинно-следственных связей «сверху вниз», в отличие от традиционного взгляда «снизу вверх» (от генных мутаций к популяционным процессам и сообществам) позволяет построить каузальную модель, не уповая всякий раз на случайность.

Характер эволюции изменяется с течением времени, эволюционирует, значение тех или иных факторов падает, как это произошло с естественным отбором, или возрастает, как в случае индивидуального развития и роли индивида в историческом процессе. Естественный отбор традиционной теории рассматривается как суммарный результат отбора, протекающего параллельно на разных уровнях — индивидуальном и групповом, между элементами системы (генами, организмами, популяциями и т. д.) и между системами (видами, сообществами и т. д.). Многоуровневый отбор объясняет проявление альтруизма («выгоднее» сократить личный генетический вклад в последующее поколение с целью увеличения группового вклада всех носителей общих генов, островков любви в океане вражды; впрочем, без альтруизма не может быть системы). Направленность эволюции определяется системными свойствами, задающими цель и объясняющими как прогресс, так и регресс.

До недавнего времени представление о целенаправленности в природе относили к области мистики. Однако ситуация изменилась с развитием теории неравновесных процессов, которые в закрытых (изолированных) системах развиваются в соответствии с законом роста энтропии (вторым началом термодинамики), приближающим систему к равновесному состоянию. В открытых (живых) системах, согласно теореме И. Пригожина (L. Prigogine, «From being to becoming». San Francisco, Freeman, 1980), стационарное состояние соответствует минимальному производству энтропии.

Все термодинамические системы могут, таким образом, рассматриваться как телеологические, стремящиеся к определенному состоянию, которое и является целью их развития. Например, биотическое сообщество, проходя в своем развитии серию промежуточных стадий, стремится к климаксному состоянию, выступающему в качестве цели. Аналогично генетическая система имеет целью формирование организма, воспроизводящего родительские признаки и благодаря этому в свою очередь способного к успешному размножению в составе популяции. Это обстоятельство не было должным образом оценено позитивистской философией, выводящей телеологию за пределы научного познания. Термодинамика создавалась в те же годы, что и дарвиновская теория эволюции органического мира, но представление о телеологических системах в последней не нашло отражения.

В моих предыдущих работах общая направленность эволюции биосферы была интерпретирована, в соответствии с термодинамикой открытых систем, как процесс сокращения производства энтропии. Физический смысл производства энтропии в случае живых или содержащих живые компоненты систем заключается в отмирании живой материи в форме гибели организмов, омертвения тканей, опада, вымирания генетических линий и видов. Аналогично основные экосистемные параметры — биомасса, продуктивность, мортмасса, степень перекрытия трофических ниш (конкуренция), видовое разнообразие (показатель сложности структуры) могут быть соотнесены с термодинамическими параметрами и потенциалами — объемом, энтальпией, энтропией, внутренней энергией, свободной энергией.

Приложение общих законов развития систем к экосистемам позволяет лучше понять природу эволюционных процессов, их направленность и объяснить, почему эволюция не остановилась на уровне бактериальных сообществ, а продвинулась дальше по пути наращивания все новых структурных этажей вплоть до человеческой цивилизации. Системный подход проясняет ряд кардинальных эволюционных проблем, которые оказываются частными проявлениями системных свойств.

Одно время считали, что живое и неживое существуют по несовместимым законам и, следовательно, имеют различное происхождение. Но биосфера — это в первую очередь система биогенного круговорота вещества во внешних оболочках Земли, развивавшаяся на основе абиогенного круговорота, в котором участвуют фотохимические реакции (например, фотолиз водяного пара в атмосфере). Возникновение жизни, таким образом, можно связать со стабилизацией системы первичного круговорота путем превращения фотохимических реакций разложения в реакции фотосинтеза, идущие с увеличением свободной энергии.

Органические пленки, полимеризующиеся на лаве при высоких температуре и давлении (были получены экспериментально) могли захватывать окрашенные соли металлов и использовать энергию фотохимических реакций для собственного воспроизведения. Самосохранение — основное свойство любой системы, от полимера до кабинета министров.

Говоря о происхождении жизни, мы чаще всего имеем в виду какие-то структуры. Но жизнь, по верному замечанию Л. Берталанфи (L. von Bertalanffy, Problems of Life. N.Y.: Harper, 1952), — это скорее процесс, чем структура, Это процесс сохранения высокоэнергетического состояния органической системы извлечением энергии из среды.

Органические вещества, попадавшие в океан, вероятно, накапливались в виде нефтеподобной пленки. Основываясь на модельных опытах, можно предположить, что при высокой температуре и под действием ультрафиолетовых лучей здесь возникали протеиноидные микросферы (вроде тех, которые получал американский исследователь С. Фоке, нагревая протеиноидную смесь), полинуклеотиды и многослойные мембраны. Считают, что первичной матрицей была РНК, так как ее удается синтезировать без участия специализированных энзиматических систем.

Отношения между РНК-овыми частицами и протеиноидными микросферами могли складываться по типу «хищник — жертва». На это указывает агрессивность вторгающихся в клетку нуклеиновых кислот РНК-овых вирусов — может быть, наиболее древних из сохранившихся до наших дней организмов — способных в то же время вступать в симбиотические отношения с генами хозяина. Первичные РНК-овые частицы также, вероятно, могли превращаться из хищников в симбионтов микросфер. Они таким образом приобретали белковый футляр и, благодаря высокой избирательной способности по отношению к продуктам обмена, стабилизировали внутреннюю среду микросферы. Эволюционное решение известного парадокса «курицы и яйца» (для воспроизведения белков нужны нуклеиновые кислоты, для воспроизведения нуклеиновых кислот — белки, так что же было раньше — РНК, ДНК или белки?), по-видимому, заключается в том, что раньше не было ни «курицы», ни «яйца» в том виде, в каком мы их знаем сейчас.

В ходе совместной эволюции нуклеотидные и белковые частицы менялись ролями. Не только возрастала их взаимозависимость, но происходила переоценка ценностей, превращение цели в средство и наоборот. Белковые тельца служили всего лишь футлярами нуклеиновых кислот. Но от футляров требовалась устойчивость, способность приспосабливаться к различным условиям. Со временем их самоценность возрастала, и теперь уже мысль о том, что ДНК избрала для своего воспроизведения трубкозубов и людей, звучит гротескно. Мы, «футляры», считаем ДНК не более чем средством нашего воспроизведения, и не без оснований, хотя следы прежних отношений еще различимы в механизмах, обеспечивающих устойчивость воспроизведения генетической матрицы в ущерб «футлярам». Один из таких архаичных механизмов — естественная смерть.

Мы располагаем лишь косвенными данными о начальных стадиях органической эволюции, но можем предположить, что уже тогда протекали процессы, неоднократно повторявшиеся в будущем, а именно переход антагонистических отношений в сотрудничество, «сборка» сложных конструкций из готовых блоков и «переоценка ценностей» со смещением отношений «цель — средство» в сторону формирующейся системы высшего ранга.

Как и в эволюции промышленного производства, решающее значение имело совершенствование технологии, позволявшее осваивать новые источники энергии и переходить на менее дефицитное сырье. Первые фотосинтетики, вероятно, использовали в качестве донора водорода не воду, а сероводород или другие высоковосстановленные соединения. Умение расщеплять воду дало независимость от сырья, запасы которого ограничены. Отходы жизнедеятельности — кислород, например, — вначале губительные для жизни, все больше вовлекались в воспроизводство, становясь жизненно необходимыми. Более сложные технологии требовали специализации видов.

В соответствии с термодинамическими закономерностями, цель развития каждой экосистемы и биосферы в целом состоит в сокращении производства энтропии: в экосистемном смысле, отношения выведенной из круговорота отмершей органической массы (мортмассы) ко всей массе живого вещества (биомассе). Последнее в данном случае соответствует объему системы, в прямой связи с которым находится отношение поступающей извне и накапливаемой внутренней энергией системы — ее энтальпия. Эти соотношения объясняют общую тенденцию к увеличению биомассы.

Первичная бактериальная биосфера при сравнительно небольшой биомассе микробных матов производила огромное количество биокосного вещества, о чем свидетельствуют залежи шунгитов, черносланцевые и железо-кремнистые формации. Последние составляют около 20% всего объема осадочных пород. С ростом биологического разнообразия и усложнением структуры микробных сообществ в позднем протерозое производство биокосного вещества существенно сократилось (см. H.J.Hofmann: J.Paleont., 1976, 50, 1040-1073).

Появление многоклеточных организмов и колонизация ими суши в силуре — раннем девоне дало огромный прирост биомассы, содержащейся в биосфере. Известно, что биомасса наземной биоты многократно превышает биомассу морской биоты. Соответственно дальнейшие изменения биомассы были связаны главным образом с событиями на суше, такими как лигнификация растительных тканей как средство повышения их устойчивости; появление древесных растений с опадающими побегами, как у археоптеридиевых; развитие листьев как периодически или постепенно опадающих фотосинтетических органов; формирование сосудов как основных проводящих элементов и связанное с ним увеличение потенциального объема древесины. В ходе этих событий происходило увеличение биомассы наземной растительности, составляющей большую часть живого вещества биосферы.

Если сравнить еврамерийские карбоновые леса, наиболее продуктивную растительную формацию прошлого, с современными влажнотропическими лесами, то обнаружится, что в первых древесные виды составляют в типичном случае около 50%, во вторых — до 70%, максимальная высота деревьев в первых до 40 м, во вторых — до 60 м. В то же время первые были углеобразующими, для вторых торфонакопление нехарактерно и даже лесная подстилка в них не достигает значительной мощности. По разнообразию видов деревьев (травянистые растения сравнивать труднее, так как лишь незначительная часть их сохраняется в ископаемом состоянии) современные леса многократно превосходят карбоновые, имея около 40-100 видов на гектар, тогда как в карбоне, по наиболее богатым местонахождениям, представляющим соизмеримые площади, эта цифра не превышает двадцати. Такого рода сопоставления показывают, что рост биомассы в масштабах геологических эр сопровождался увеличением биологического разнообразия и уменьшением производства мортмассы.

В общем смысле, разнообразие является информационным показателем структурной сложности, от которой в конечном счете зависит как абсолютный рост биомассы, так и сокращение относительного прироста мортмассы. Биологическое разнообразие служит такого рода показателем для любых биологических систем. Так организм как система характеризуется разнообразием физиологических процессов и обеспечивающих их структур, а разнообразие экосистем определяется числом экологических ниш, о котором мы традиционно (хотя и не вполне адекватно) судим по числу видов.

Как основная единица классификации животных и растений вид постоянно привлекает внимание систематиков. Концепции вида расходятся широким спектром между платоновскими эйдосами и условными подразделениями, выделенными для удобства. Но виды различают не только систематики и даже не только люди, но и животные, хотя, может быть, и в несколько иных границах. Значит, виды ближе к эйдосам, чем к условным делениям алфавитного справочника. Виды систематика имеют смысл только как отражение (может быть, не всегда и не во всем точное) видов — элементов природных систем.

Структура природной системы отвечает требованию эффективного использования доступных энергетических ресурсов и представляет собой набор функциональных ролей (экологических ниш), исполнение которых предполагает тот или иной уровень специализации организмов. Концепция экологической ниши смущает философски наивных биологов содержащейся в ней идеей предопределения: могут ли быть ниши без видов, до них? Однако предопределение ниши есть естественный результат развития экосистемы по предопределенному сценарию (конечно, Гамлет Смоктуновского отличен от Гамлета Оливье, но это лишь исполнительские варианты идеи Гамлета).

Чем сложнее структура, чем выше специализация, тем меньше отходов. Некоторый минимальный набор — производителей живой массы, ее потребителей двух и более уровней, потребителей отмершего вещества — обязателен и предсказуем во всех случаях. Но это очень широкие выделы функционального пространства, которые дробятся на все более узкие ниши. Наряду с эффективностью, ролевая специализация решает задачу обеспечения устойчивости системы в ее взаимодействиях с другими системами. Одни организмы прочно удерживают территорию, сохраняют пространственную структуру, как деревья, образующие полог леса, другие заполняют бреши, осваивают новые пространства, как сорные травы.

Различия между организмами обусловлены в первую очередь их положением в системе, исполняемой ролью. Где-то на пересечении ролевых специализаций находится набор устойчивых признаков, определяющих уникальность вида и любой другой единицы естественной классификации (диагностические признаки, таким образом, дает сама природа, но мы можем по практическим соображениям выбрать те или иные из них, что вносит в понимание вида неизбежный элемент субъективизма).

Уникальность вида — это средство избежать межвидовой конкуренции, которая тем слабее, чем меньше перекрытие экологических ниш. Между видами обычно возникают репродуктивные барьеры, которые препятствуют размыванию существенных для системы и закрепленных ею признаков, но степень их проницаемости тоже связана с ролевой специализацией.

Система, таким образом, выступает в роли платоновского демиурга. В связи с устойчивостью ее структуры приходится говорить о предопределении: роли, без которых спектакль не состоится, так или иначе будут заняты. Они несут образ идеального исполнителя — идею вида, его эйдос. Конкретный исполнитель, как и на сцене, не вполне соответствует идеалу. Его воздействие на роль в порядке обратной связи придает динамизм процессу взаимного приспособления.

Как показатель сложности структуры экосистемы, тесно связанный с ее эффективностью, разнообразие подвержено колебаниям, отражающим общие эволюционные тенденции. В тесной связи с разнообразием находится доминирование — системный показатель, характеризующий распределение численности видов биотического сообщества. Если один или немногие виды имеют гораздо более высокую численность, чем все остальные, то говорят о моно- или олигодоминантных сообществах. Их разнообразие, как правило, существенно ниже, чем в сообществах полидоминантных. Таким образом, доминирование — признак высокой конкурентоспособности — сочетается с упрощением структуры сообщества. Эта закономерность, как мы увидим далее, распространяется и на метаэкологические системы.

Повышение разнообразия сопутствует увеличению биомассы и сокращению производства мортмассы. Разнообразие находится в прямой связи с индивидуализацией видов и в обратной — с перекрытием экологических ниш (конкуренцией) и избыточной численностью популяций. Динамика разнообразия, соответственно, характеризует прогрессивное, кризисное или регрессивное развитие экосистемы и, в глобальном масштабе, биосферы. Эволюционно прогрессивные виды способствуют повышению разнообразия других, ценотически связанных с ними видов тем, что стабилизируют среду обитания и создают новые ниши (подобно тому, как цветковые растения создали нишу антофильных животных). Эти корреляции рассмотрены в последующих разделах.

Уже неоднократно отмечалась тавтологичность теории естественного отбора: выживают наиболее приспособленные, т.е. те, что выживают. Вместе с тем некоторые приспособления просто поразительны. Цветки орхидных, например, уподобляются самке насекомого. Самец переносит пыльцу, пытаясь спариться с цветком. Однако еще более поразителен тот факт, что большинство растений вполне обходится без такого рода экстравагантных приспособлений.

Теория естественного отбора предполагает некоторую данность — набор параметров среды — к которой необходимо приспособиться. Если организм выживает и успешно размножается, значит он приспособлен. Она не объясняет, почему существа с ограниченной способностью к размножению, например, слоны или люди, находятся в конце, а не в начале эволюционных линий.

Более продуктивно, по-видимому, рассмотрение этой проблемы в плане системных целей, ибо приспособленность — это способность к устойчивому существованию в системе, достигаемая путем взаимодействия с позитивной обратной связью. Если цель состоит в энергетической эффективности, то приспособление заключается в сужении экологической ниши (специализации) и сокращении численности до пределов, позволяющих сохранить популяцию, не истощая ресурсы, т. е. обеспечить ей устойчивое существование. Поскольку встречи между брачными партнерами становятся при этом более редкими (а с особями близких видов более частыми), то возникает необходимость в — подчас экстравагантных — приспособлениях, обеспечивающих эффективность оплодотворения и изоляцию от других видов. Так сложная система тропического дождевого леса содержит миллионы видов, представленных небольшим числом особей. Если целью становится устойчивость к внешним воздействиям, то приспособление идет в сторону расширения ниши (деспециализации) и способности быстро наращивать численность. Так миллионы леммингов периодически наводняют тундру и служат пищей даже северному оленю.

Приспособление в указанном выше смысле свойственно не только популяционным, но и генетическим системам. В сущности, пресловутая проблема наследования приобретенных признаков сводится к возможности приспособления на уровне генома. Такая возможность одно время категорически отрицалась. Однако каждая высоко организованная система потенциально обладает приспособительными возможностями, и геном — не исключение. Внешние условия изменяют потребность в тех или иных продуктах матричного синтеза, по принципу обратной связи вынуждая генетическую систему увеличить или сократить их производство. Соответствующая активизация одних элементов системы за счет других влечет за собой регуляторные и структурные перестройки, со временем приобретающие необратимый характер. Это, разумеется, лишь принципиальная схема, не раскрывающая многообразия и сложности конкретных механизмов адаптации генома.

Пока достаточно отметить, что приспособление — многослойный процесс, одновременно протекающий на различных уровнях организации жизни.

Наиболее очевидная ошибка традиционного эволюционизма состоит в отождествлении приспособленности с ростом численности, тогда как в действительности приспособленность состоит в сохранении равновесия. В устойчивых условиях при этом вырабатываются внутренние механизмы регуляции численности, сокращающие амплитуду колебаний. Приспособление — это, в первую очередь, развитие свойств, которые способствуют достижению системой устойчивого состояния.

В системе, которую то и дело расшатывают внешние воздействия, преобладание внешних механизмов регуляции с негативными обратными связями ведет к резким колебаниям численности и, как следствие, приобретению способности к стремительному популяционному росту, которую можно рассматривать как наиболее примитивный механизм приспособления, свойственный ранним стадиям развития системы.

Одно из затруднений, с которым сталкивается теория эволюции, состоит в том, что естественный отбор, повышая приспособленность, ведет в одних случаях к усложнению, в других — к упрощению, и если первое считается прогрессом, то второе по требованиям логики должно быть признано регрессом. Это противоречие также разрешается с помощью системного подхода. В экологической системе с устойчивой структурой на первый план выдвигается взаимодействие элементов, которое ведет к разграничению функций и специализации. У согласованно развивающихся видов при этом складываются отношения дополнительности, сопровождающиеся утратой функций, которые передаются партнерам (упрощение), или совершенствованием специализированных органов и появлением механизмов взаимодействия, как у растений и насекомых (усложнение). Интеграция в ряде случаев доходит до симбиоза и превращения как бы в один организм (лишайники). Есть основания полагать, что живая клетка возникла на основе симбиоза.

Симбиотическая теория происхождения клеточных органелл наиболее разработана в отношении хлоропластов. Они имеют различное строение и, по-видимому, произошли от нескольких групп эндосимбиотических фотосинтетиков. При этом хлоропласты с трех- и четырехслойными оболочками, как у эвгленовых и динофлагеллят, могли быть приобретены в результате двух или нескольких раундов эндосимбиотической интеграции и редукции. У криптофитовых водорослей встречаются хлоропласты в перипластидных камерах, содержащих также нуклеоморфу (остаток ядра) и эукариотического типа рибосомы. Это все, что осталось от эукариотического симбионта — красной водоросли, в свою очередь, унаследовавшей свой хлоропласт от своего прокариотического симбионта. Чем больше становится известно о подобных многоступенчатых слияниях, тем более правдоподобной кажется мысль о том, что геномы высших организмов — результат объединения геномов различных простейших. Не случайно же мы имеем клетки со жгутиками и ресничками.

Так в результате самопожертвования — упрощения и утраты самостоятельности — вражда превращается в любовь. Но когерентные процессы по крайней мере частично обратимы. Провирусы, встраиваясь в ядерный геном, функционируют как регуляторные гены, но при нарушении системы исходные антагонистические отношения трагическим образом проявляются в онкогенезе.

Когда о влажнотропическом лесе говорят как об устойчивой системе, то имеется в виду постоянство внутренних условий, а не устойчивость к внешним воздействиям — смешение этих понятий приводит к серьезным недоразумениям, особенно в природоохранной деятельности. Состояние, близкое к стационарному, поддерживается за счет внутренних механизмов регуляции численности видов и легко утрачивается при подключении внешних механизмов — прямого истребления или подрыва ресурсной базы. К сожалению, подобные системы не обладают достаточной упругостью, чтобы противостоять природным катастрофам и воздействию человека.

С распадом системы эволюционные тенденции оборачиваются вспять. Тонкие механизмы взаимодействия между видами разрушаются, сменяясь грубыми приспособлениями к абиотическим факторам (насекомоопыление — ветроопылением). Так специалист, сделавший блестящую карьеру в области медицины или юриспруденции, попав на необитаемый остров, утрачивает столь необходимые в прежней системе навыки и осваивает первичные профессии охотника, лесоруба, землепашца.

Виды выходят из своей системной роли и оказываются лицом к лицу с неукрощенной стихией, которой на первых порах нечего противопоставить, кроме ускоренного развития и увеличения рождаемости. На смену узкой специализации приходит тенденция к расширению экологической ниши, повышению общей устойчивости к широкому спектру воздействий.

Ускорение развития нередко происходит таким образом, что организмы становятся половозрелыми, еще не достигнув полного развития, иногда на стадии личинки. Признаки незавершенного телесного развития с опережающим созреванием половой сферы обнаруживают практически все предковые формы крупных групп животного и растительного мира. Свойственны они и человеку, который похож не столько на взрослых человекообразных обезьян, сколько на их детенышей. Ускорение как бы снимает конечную фазу развития, а вместе с нею и признаки высокой специализации. Ибо специализированному виду — верблюду, например, — легче пройти сквозь игольное ушко, чем изменить направление эволюции. И, как трактовал свой закон «неспециализированного» американский палеонтолог Юджин Коп, если не будете как дети, не войдете в следующий виток эволюционной истории.

Внезапные вымирания и появления новых форм жизни, которые Дарвин объяснял пробелами в геологической летописи, на самом деле связаны с описанной выше сменой тенденций когерентной (в устойчивой системе) и некогерентной (в нарушенной системе) эволюции. Кризис — это и есть смена тенденций, в первую очередь проявляющаяся в резком, подчас катастрофическом сокращении биологического разнообразия как показателя структурной сложности экосистем.

Кризисы определяют границы геологических эр и периодов продолжительностью около 180 и 35 млн. лет. Поскольку первая цифра соответствует галактическому году, то возникает мысль о космических воздействиях как основной причине биосферных кризисов. Действительно, периодичность основных эволюционных событий соответствует орбитальным периодам прецессий, наклона орбиты, эксцентриситета и их сочетаниям — 24, 41, 96, 413 тыс. лет — и, в геологических масштабах времени, колебаниям Солнечной системы около галактической плоскости и обращениям вокруг центра Галактики, 35 и 180 млн. лет (их составляющими продолжительностью в 6 и 23 млн. лет), в ходе которых Земля испытывает гравитационные воздействия скоплений межзвездного вещества. (Наша Галактика характеризуется асимметричным расположением диска плотного вещества, который находится на пути Солнечной системы при ее обращении вокруг галактического центра).

Космические силы служат пусковым механизмом в цепях взаимосвязанных событий. Конкретные механизмы, управляющие геодинамическими процессами, еще слабо исследованы. Это объясняется общим состоянием геодинамики как науки, лишь сравнительно недавно, с появлением «новой глобальной тектоники» (1970-е годы) вышедшей за рамки узкорегиональных задач. Основной заслугой теперь уже не столь новой глобальной тектоники можно считать утверждение концепции плитового строения твердой оболочки Земли, возможности значительного смещения плит друг относительно друга. Вместе с тем ни движущие силы, ни закономерности движения плит не были раскрыты.

В моей книге «Меловой период» (1985) и других работах дано обоснование ротационной геодинамической модели. Суть ее в том, что тела различной плотности, входящие в состав твердой оболочки и глубинных сфер, получают, по законам физики, различное вращательное (угловое и центробежное) ускорение, вызывающее их смещение друг относительно друга. Земное вещество расслоено на сферы различной плотности. Твердая оболочка к тому же состоит из континентальных и более плотных океанических плит. Ротационные сдвиги плит изменяют соотношение суши и моря, приводят к образованию складчатых поясов. В то же время смещения по плотностным границам внутри литосферы и на ее контакте с мантией порождают магматические расплавы, питающие вулканическую активность, а ускоренное вращение земного ядра по отношению к мантии является тем ротором, который создает магнитное поле и управляет его динамикой. Таким образом, ротационная модель позволяет связать все основные геодинамические процессы с общим энергетическим источником — вращением Земли.

Обычное возражение против ротационной модели или ее частных аспектов заключается в том, что силы вращения недостаточны для приведения в действие геодинамических механизмов. Соответствующие расчеты, однако, выполнялись для земных оболочек как монолитных образований. Их расчлененность на плиты существенно изменяет картину. Во всяком случае имеется достаточно очевидных свидетельств действия ротационных сил, таких как закономерная ориентировка сети разломов земной коры, асимметрия океанических побережий, смещение осей срединных океанических хребтов в соответствии с поворотным ускорением Кориолиса и др.

В ротационной модели замедление вращения Земли, происходящее под влиянием приливного трения (взаимодействия с Луной), и возможное ускорение в результате бомбардировок кометами и астероидами (одна из которых, по-видимому, совпадает с массовым вымиранием на границе мела и палеогена), вызывают рассогласование вращения сфер и — в их пределах — блоков или плит. В результате происходят подвижки на границах земного ядра и мантии, мантии и литосферы, океанической и континентальной коры, вызывающие инверсии магнитного поля, вспышки вулканизма, изменение рельефа геоида, колебания уровня моря и, как следствие, перестройку атмосферной и океанической циркуляции, изменение глобального климата.

Поскольку все эти процессы взаимосвязаны, в кризисные периоды возрастает общая неустойчивость биосферы как системы, наложенной на внешние оболочки Земли. Если в устойчивых условиях эволюция направлена в сторону специализации, наиболее эффективного использования ресурсов, то в неустойчивых снижение эффективности означает, что меньше видов может существовать совместно, в одной экосистеме. Такова общая предпосылка сокращения разнообразия, массовых вымирании.

Во время кризисов вымирает до 50% всех видов и более, но впечатляют не столько эти цифры, сколько внезапное исчезновение господствующих групп фауны и флоры, какими были динозавры, аммоноидеи, гигантские плауны и хвощи. Вымершие виды, как правило, принадлежали к числу экологических доминантов, определявших облик наземных и водных экосистем в период их процветания.

Понять избирательный характер вымирания помогают закономерности бескризисного развития экологической системы от пионерной стадии через ряд промежуточных к климаксу. Нарушения задерживают развитие на одной из промежуточных стадий. При длительном сохранении такой ситуации климаксная фаза оказывается как бы снятой — вымирают преимущественно климаксные виды. Они и есть наиболее характерные, господствующие виды своей эпохи. Если крупная группа организмов состоит преимущественно из климаксных видов, как поздне-меловые динозавры, то вымирание необратимо. Если же она включает также пионерные виды, то у нее еще есть шансы на восстановление.

Пионерные виды по своей жизненной стратегии оказываются более устойчивыми к условиям кризиса. Вымирание господствующих форм дает им шанс раскрыть свои эволюционные потенции. Это и произошло с млекопитающими после вымирания динозавров. Так в ходе эволюции последние становятся первыми, а первые — последними.

Создатель теории биосферы полагал основные параметры последней — биомассу, объем биогенного круговорота — неизменными и, следовательно, не связанными с эволюцией организмов. В предлагаемой модели эта проблема получает иную интерпретацию: направленность и периодичность исторического развития биосферных параметров лежат в основе всех эволюционных процессов.

Ещё в прошлом веке геологи установили, что в течение всей истории осадконакопления периодически изменялось соотношение суши и моря, происходило чередование геократических и талассократических эпох. Приблизительно в тех же временных пределах чередовались эпохи ледникового и безледникового климата или, как сейчас говорят, холодной и теплой биосферы (хотя происходило не столько изменение общего количества, сколько перераспределение тепла).

Общепринятого объяснения этих ритмических процессов не существует и по сей день. В ротационной модели (см. выше) они развиваются в результате периодического изменения центробежной силы, действующей на разной плотности плиты континентальной и океанической коры, уровни изостатического уравновешивания которых то сближаются (выравнивание гипсометрической кривой, низкие континенты, заливающие их окраины мелководные моря), то расходятся (воздымание континентов, регрессия эпиконтинентальных морей). Эпохи ускоренного вращения Земли характеризуются сжатием полярных областей и расширением низкоширотных, где возникают зоны растяжения со средиземными морями. При замедлении вращения на их месте образуются горные сооружения из пакетов громоздящихся друг на друга тектонических покровов. Причинная Связь между этими процессами и оледенениями несомненна, хотя в деталях ещё не выяснена. Изоляция полярных морских бассейнов от теплых течений и поднятие низкоширотной суши в геократические эпохи, по-видимому, играли здесь основную роль.

Ч. Дарвин писал об ускорении эволюционных процессов в связи с колебаниями уровня моря, но в дальнейшем развитии эволюционной теории эта мысль не нашла отражения. Между тем биосферное значение эвстатических циклов трудно переоценить. Так в связи с сокращением суши (до 40% в меловом периоде) произошло почти адекватное сокращение всей биомассы (возможное увеличение морской биомассы не компенсирует утрату континентальной). Поскольку биомасса служит одним из основных стоков атмосферной CO₂, содержание последней существенно возрастает, вызывая глобальное потепление.

Тот же фактор способствует увеличению продуктивности растительных сообществ (в частности, при удвоении атмосферной CO₂ ожидается десятипроцентное увеличение урожайности сельскохозяйственных культур), о котором свидетельствует гигантизм растительноядных животных (ператопсиды, гадрозавры, индрикотерии и др.). В то же время более интенсивное химическое выветривание на суше и поступление его продуктов в океан дают вспышку продуктивности морских экосистем. Одновременно с циклическими колебаниями происходит географическое перераспределение биомассы по следующей схеме.

1. В геократические эпохи ледникового климата полярные фронты холодных воздушных масс препятствуют переносу тепла в высокие широты, вызывая разогрев низкоширотной зоны.

2. Одновременно быстрое охлаждение восходящих потоков теплого воздуха в пределах последней вызывает обильные осадки. Развиваются влажнотропические леса, концентрирующие огромную биомассу.

3. Нисходящие воздушные потоки на флангах поглощают влагу, способствуя развитию аридных поясов. В средних и высоких широтах количество осадков контролируется циклонической активностью, ограниченной холодным антициклоном, в пределах господства которого влажность недостаточна для древесной растительности.

4. В талассократические безледниковые эпохи тепло более равномерно распределяется по земной поверхности, экваториальная зона холоднее и суше, поскольку восходящие воздушные потоки охлаждаются медленно и постепенно теряют влагу за её пределами. Нет влажнотропических лесов, как нет и отчетливых аридных поясов. Средиземные (тетические) моря обеспечивают устойчивость субтропического антициклона. Зона циклонических осадков смещается в высокие широты, вплоть до высокой Арктики, где развивается древесная растительность и концентрируется основная биомасса. Свидетельства высокой продуктивности арктических биомов мелового периода — гигантские угольные месторождения арктических островов, северной Якутии и Аляски, появление здесь динозавров.

В библейские 400-летние циклы, исчисляемые сменой поколений, укладываются всемирный потоп. Содом и Гоморра, голод и бегство в Египет, египетские казни и раскрытие Красноморского рифта, вавилонское пленение и рождение Иисуса Назарянина. Потрясавшие европейскую лесную зону нашествия степных кочевников — гуннов, монголов, арабов — имеют ту же периодичность. Геологические и климатические события влияли на судьбы народов в той мере, в какой они были связаны с изменением глобальной биомассы и ее перераспределением по земной поверхности — относительной продуктивностью кормивших человека природных биомов.

Это противоречивое понятие нередко отождествляют с эволюцией как таковой. Если каждый раз побеждают все более приспособленные, то на сегодняшний день мы имеем самых приспособленных. Однако еще Вольтер высмеял прогрессистов, считавших (как Лейбниц, прототип Панглоса), что все к лучшему в этом лучшем из миров. Еще Дарвин заметил, что многие современные виды (брахиоподы, например) проще и, по всей видимости, примитивнее вымерших. У прикрепленных и паразитических организмов взрослые формы примитивнее своих личинок.

Для снятия подобных противоречий была выдвинута версия различных форм прогресса, которые могут сочетаться или противостоять друг другу. Биологический прогресс не обязательно сопровождается морфологическим. И даже наоборот, морфофизиологический регресс (упрощение строения и функций у взрослых паразитов до такой степени, что они превращаются почти что в мешок с половыми продуктами) может способствовать биологическому прогрессу (победе в борьбе за существование). Значит, все к лучшему. Но если из двух конкурирующих видов дрозофил, например, при температуре ниже 22°С побеждает один, а выше 27°С — другой, то какой же из них прогрессивнее? И если динозавры победили териодонтов, чтобы в свою очередь потерпеть поражение от родственных териодонтам млекопитающих, то в чем же прогресс?

Оценивая прогресс по исходу конкурентной борьбы, мы неизбежно придем к мысли, что само это понятие имеет смысл лишь в отношении более или менее близких, конкурирующих между собой форм: прогресс рыб — это совсем не то, что прогресс пчел, и, значит, вообще бессмысленно сравнивать рыбу и пчелу, как это делал когда-то К. Бэр. Прогресс тем самым приравнивается к специализации. И в самом деле, специализация в основном необратима, с нею связано большинство предсказуемых изменений (нетрудно предвидеть, например, развитие цепких конечностей у древесного животного или перепонок между пальцами — у водного). Даже оценки по принципу «лучше — хуже» здесь не кажутся неуместными. Технологически кисть руки человека явно лучше обезьяньей, так как может выполнять гораздо больше операций. Все же многие считают специализацию эволюционным тупиком («закон Копа») и почти все считают, что она имеет предел. Во время кризисов специализированные формы вымирают в первую очередь. Простейшие в эволюционном плане гораздо долговечнее, чем появившиеся позднее более сложные организмы.

Попробуем определить прогресс не с позиции пчелы, рыбы или человека, а с точки зрения жизни как таковой. Антиподом жизни является смерть. Прогресс жизни, следовательно, заключается во все более успешном противостоянии смерти, а смысл совершенствования состоит в приближении к бессмертию. В ходе прогрессивного развития жизни организмы становятся все более «живыми», уменьшается вероятность их гибели от непредвиденных причин. Когда сообщают, что после пронесшегося тайфуна пляж покрыт толстым слоем гниющих водорослей, погибли тысячи выброшенных на берег рыб и сотни птиц, несколько человек получили ранения — им оказана медицинская помощь, то эти цифры сами по себе характеризуют прогресс.

Организмы, которые мы интуитивно воспринимаем как низшие, обладают почти неограниченными приспособительными возможностями, но приспособление дается им путем огромных потерь. Высшие организмы могут называться так не потому, что они сложнее, или эффективнее, или ближе к нам, а потому, что платят меньшую дань смерти.

В биосфере непрерывно происходит отмирание, обесценивание живой энергии — производство энтропии. Прогресс, как и в любой развивающейся системе, заключается в сокращении производства энтропии. Высшие организмы отличаются от низших в первую очередь меньшим производством энтропии — омертвением живого вещества — в их популяциях. Все другие критерии имеют производный характер. В частности, половое размножение — показатель прогресса, по- | скольку способствует сохранению генотипов, несущих неблагоприятные в гомозиготном состоянии мутации и тем самым снижает уровень смертности, как и подвижность, забота о потомстве, интеллект, способность к обучению, предвидению и т. д. Эволюционный прогресс заключается в накоплении таких свойств, а человеческий вид обладает ими в большей степени, чем какой-либо другой.

Вместе с тем развитие человеческой цивилизации может рассматриваться как естественное продолжение эволюционных тенденций, идущих от одноклеточных. С повышением уровня организации функция сохранения индивида приобретает все большее значение по отношению к функции сохранения вида (генетические матрицы), которая у низших организмов достигается ценой уничтожения бесчисленного множества индивидов в ходе естественного отбора.

Приспособления, предохраняющие от непредвиденных изменений среды — защитные образования и реакции, терморегуляция и другие гомеостатические свойства, забота о потомстве — как правило, развиваются не в одной, а в нескольких эволюционных линиях, что обеспечивает им более надежное сохранение (параллелизм — своего рода средство сохранения). Благодаря этому в ходе прогрессивной эволюции происходит наращивание фонда приспособлений, образующих многослойный защитный пояс.

Другой способ сохранения заключается в сокращении непредвиденного путем развития способности прогнозировать надвигающиеся события. Для низших организмов любое изменение — непредвиденное, последствия катастрофичны, сохранение жизни требует массовых жертв. Чем выше организация, тем меньше вероятность гибели — не жизни вообще, а каждого живого существа — от непредвиденных воздействий. Это достигается развитием более разносторонних отношений с окружающим, возможности воспринимать и обрабатывать больше информации благодаря усложнению как информационного аппарата — органов чувств, нервной системы, сигнальных систем, счетных и аналитических способностей — так и структуры генома. Предвидение вначале основывается на законообразных эмпирических обобщениях, доступных высшим животным, а затем на объяснении происходящего — уникальной способности человека разумного.

Задача экосистемной теории эволюции состоит в том, чтобы связать изменение экосистемных параметров — биомассы, продуктивности, отмершего вещества, или мортмассы — с эволюцией разнообразия организмов, их жизненной стратегии и морфологии, механизмами наследственного закрепления этих изменений и, в конечном счете, выйти на закономерности, относящиеся к человеку, его эволюционному будущему.

Как мы уже говорили, экосистема складывается для поддержания какого-то процесса: в случае экосистемы — процесса превращения неживой субстанции в живую. Эта работа выполняется с определенным коэффициентом полезного действия, который может быть, в первом приближении, оценен по отношению биомассы к мортмассе, поскольку наличная биомасса — это позитивный результат работы экосистемы, а накопленная мортмасса — негативный результат, непереработанные отходы (можно возразить, что мортмасса создает некий запас устойчивости и что в условиях постоянного стресса, например, в зоне вечной мерзлоты или в пустыне, она необходима; однако это доказывает лишь, что в условиях стресса экосистемы по необходимости менее эффективны; так и государства, находящиеся в опасности, создают мощные оборонительные сооружения, которые необходимы, но отнюдь не свидетельствуют об эффективности экономической системы). Эффективность достигается, в первую очередь, за счет ролевой специализации — разделения экологических ниш, которое лежит в основе дифференциации видов и, таким образом, определяет их разнообразие. Влажнотропические леса убедительно демонстрируют прямую связь разнообразия с биомассой и обратную — с мортмассой.

Биомасса растет одновременно с усложнением внутренней структуры, показателем которого служит разнообразие. Чтобы разобраться в механизмах, управляющих разнообразием, представим себе ситуацию, в которой один вид занимает все жизненное пространство (к чему сознательно или бессознательно стремится сейчас человеческий вид и чего он почти достиг в условиях городской среды). Это должен быть вид с большими приспособительными возможностями и высокой устойчивостью по отношению к самым разнообразным воздействиям, позволяющей ему не реагировать на неоднородность условий, т. е. воспринимать среду обитания как «тонкозернистую» (для более чувствительного к условиям обитания вида та же среда будет «грубозернистой»).

Однако, по мере роста численности возрастает потребление, а согласно известному экологическому правилу, нехватка трофических ресурсов сокращает устойчивость к любым воздействиям (в справедливости этого правила каждый мог убедиться на собственном опыте). Этот фактор заставляет ограничить среду обитания частью жизненного пространства с оптимальными для данного вида условиями, предоставив остальное другим видам (так энергетический кризис заставляет нас отказаться от дорогостоящих программ освоения морских глубин. Крайнего Севера и других неблагоприятных для человека местообитаний).

Теперь все больше ощущается «грубозернистость» среды. В принципе любая неоднородность условий может быть использована для разграничения экологических ниш и увеличения числа видов. В то же время появление еще одного вида на любом трофическом уровне вносит дополнительную неоднородность, открывающую новые ниши на низших и высших уровнях, а они в свою очередь воздействуют на средние и т. д. Таким образом, переход к «грубозернистой» стратегии освоения экологического пространства включает механизм позитивной обратной связи, обеспечивающей экспоненциальный рост разнообразия.

Известно, однако, что рост разнообразия не продолжается бесконечно, экспоненциальная кривая выполаживается на более или менее высоком уровне. Этот уровень — несущая способность экосистемы — определяется трофическими ресурсами и эффективностью их использования. Трофический потенциал зависит от количества приходящей солнечной радиации (в низких широтах больше, чем в высоких). Переменные величины здесь — светимость Солнца и орбитальные параметры, а эффективность связана обратной зависимостью с двумя основными экологическими параметрами — средним перекрытием экологических ниш и средней плотностью популяций. В ходе прогрессивной эволюции экосистемы, как и в ходе кратко повторяющей ее экологической сукцессии, происходит сокращение того и другого. Перекрытие ниш при этом стремится к нулю, что означает переход к неконкурентному сосуществованию. Плотность популяций стремится к достаточной для устойчивого воспроизведения. В непостоянных условиях эта величина больше, поскольку включает избыточную плотность, служащую буфером при пагубных воздействиях.

Интуиция подсказывает нам, что двух особей для устойчивого существования популяции раздельнополых организмов недостаточно. А сколько достаточно? Это зависит от степени риска, которому подвергается популяция в конкретных условиях. Если условия предсказуемы, то и риск меньше, а следовательно, нет необходимости в наращивании буферной численности, которое ведет к истощению трофических ресурсов и дестабилизирует популяцию, если давление на неё хотя бы временно ослабевает.

В трактовке избыточности заключается основное отличие излагаемой теории от традиционной. Последняя рассматривает рост численности как показатель высокой приспособленности, процветания вида, «стремящегося» заполнить все экологическое пространство. Быстро размножающиеся виды, вроде мышей и тараканов, должны быть признаны самыми прогрессивными. В противоположность этому, экосистемная теория рассматривает пролетарскую стратегию размножения (в древнем Риме пролетариями называли никчемных людей, которые только и могут, что размножаться) как симптом неблагополучия популяции, «стремящейся» лишь к одному — выжить в условиях постоянного стресса.

Избыточность и есть тот показатель, который помогает понять зависимость между устойчивостью и разнообразием. В любой экосистеме существует определяемая общими закономерностями развития тенденция к снижению избыточности, но ее реализация зависит от степени риска, которому подвергается популяция при непредсказуемых изменениях среды. Если степень риска велика, то сохраняется значительная избыточность, повышающая шансы на выживание. Соответственно рост разнообразия приостанавливается на относительно низком уровне.

В глобальных масштабах резкие падения биологического разнообразия маркируют рубежи геологических эр, которым соответствуют также эпизоды повышенной тектонической и вулканической активности, колебания уровня моря, климатические изменения и частые переполюсовки магнитного поля. Причинные связи между этими событиями описывает ротационная геодинамическая модель (см. выше), объясняющая также их регулярную периодичность, совпадающую с галактическими, солярными и орбитальными циклами.

Значение геологических циклов для эволюции биосферы состоит в том, что они так или иначе воздействуют на все наземные и морские экосистемы, нарушая их устойчивость. Вследствие этого происходит обращение эволюционных тенденций, возрастает буферная избыточность популяций, сокращается биологическое разнообразие, возрастает накопление мортмассы относительно биомассы биологических сообществ. Внезапные вымирания и появление новых форм жизни, которые Дарвин объяснял пробелами в геологической летописи, на самом деле связаны со сменой тенденций когерентной (в устойчивой системе) и некогерентной (в нарушенной системе) эволюции. Обращение тенденций и есть кризис (дословно — поворотный пункт). Он в первую очередь проявляется в резком, подчас катастрофическом, сокращении биологического разнообразия — показателя структурной сложности экосистем.

Общая закономерность заключается в том, что в преддверии кризиса происходит некоторый рост разнообразия в силу того, что структура биологических сообществ становится более открытой и допускает вторжение новых видов. На следующей стадии отсекается «шлейф» редких видов, не имеющих буфера в виде избыточной численности. Наконец, полномасштабный кризис выражается в задержке восстановительных процессов на ранних или промежуточных стадиях и снятии климаксной стадии. В геологической летописи эти события запечатлены как смены доминирующих форм и массовые вымирания (хотя, на первый взгляд, кажется неправдоподобным, что вид вымер не из-за низкой температуры, например, или конкурентной борьбы, а лишь потому, что занимал доминирующее положение, механизм сокращенного развития сообщества предполагает именно такую причину).

Основная черта кризисных популяций заключается в том, что для них решающее значение имеет не столько эффективность использования энергетических ресурсов среды, сколько способность к быстрому увеличению численности, позволяющему выйти из «горлышка бутылки», в которую популяцию загоняют катастрофические воздействия. Условием быстрого размножения чаще всего служит ускоренное развитие с опережающим созреванием половой сферы. Возникает общая тенденция к сокращению онтогенеза за счет выпадения или совмещения последовательных стадий, а также снятия конечной стадии. Такого рода преобразования, по-видимому, носят скачкообразный — сальтационный — характер, во всяком случае следов переходных состояний в измененном онтогенезе не обнаруживается.

Сальтации нельзя считать совершенно случайными, поскольку они отражают определенную направленность эволюционного процесса и проявляются параллельно в различных эволюционных линиях. Их адаптивность в неустойчивых условиях состоит в ускорении онтогенеза, однако, на следующем витке когерентной эволюции они нередко приобретают новое функциональное значение.

На генетическом уровне ускорение развития создает тенденцию сокращения размеров генома, главным образом за счет его медленно реплицирующихся элементов, тем самым инициируя смещение процессов формирования организма — гетерохронию, наиболее вероятный источник сальтационных морфологических преобразований.

В эпоху становления синтетической теории эволюции много усилий было затрачено на ниспровержение теории сальтаций (или, что почти то же самое, макромутаций) согласно которой новые формы организмов возникают скачкообразно, в результате единичного мутационного события. Главное возражение заключалось в том, что макромутации дают нежизнеспособный фенотип, и даже в случае так называемых перспективных монстров шансы закрепиться в популяции практически равны нулю. Материалом для эволюции, как полагали, служат мутации, дающие незначительный, подчас едва заметный, фенотипический эффект. На их основе складывается генетический полиморфизм, частью нейтральный, частью подпадающий под действие естественного отбора.

Современные представления о генетической системе заставляют пересмотреть эту концепцию. Все то, что в синтетической теории эволюции говорилось о мутациях, относится главным образом к структурным генам, кодирующим белки. Сейчас известно, что структурные гены, как правило, составляют лишь часть генома, система которого включает большое число повторяющихся элементов, выполняющих разнообразные регуляторные функции и, в частности, определяющих последовательность включения структурных генов, их экспрессивность и другие свойства. Регуляторная часть генома гораздо более подвижна, подвержена постоянным изменениям, как закономерно происходящим в ходе развития организма, так и вызванным различными внешними воздействиями, в частности, встраиванием вирусных частиц, которые, обосновавшись в геноме, сами действуют как его регуляторные элементы. Для многих классов повторных элементов предполагается подобное симбиотическое происхождение, а геном высшего организма в целом представляет собой многокомпонентную симбиотическую систему, в которой активность структурных генов определяется всей совокупностью сложных взаимодействий, включающей размножение (амплификацию) повторяющихся элементов, их «выплескивание», встраивание в другой участок и другие, еще не вполне изученные, процессы.

Высокоповторные гетерохроматиновые участки не содержат или почти не содержат структурных генов и кажутся балластом, но в действительности играют важную роль в процессе клеточных делений. У развивающегося организма может происходить даже цитологически заметный сброс гетерохроматиновых блоков. Геном эухроматизируется, а под старость снова подвергается гетерохроматизации. Подобные циклы, по-видимому, повторяются и в истории видов. Наряду с этим существует связь между активностью генов в производстве белков, которая модулируется внешними воздействиями, и скоростью их собственного воспроизводства (репликации). Снижение транскрипционной активности ведет к метилированию генов и их смещению в категорию позднореплицирующихся с последующей тенденцией к выпадению из генетической системы. В этом заключается механизм обратной связи между экологическими изменениями и геномом, определяющий адаптивное изменение последнего.

Вирусоподобные элементы обладают подвижностью в пределах генома и также могут переноситься от организма к организму, иногда прихватывая участки структурных генов. Это явление получило название горизонтального (в отличие от «вертикального» полового) переноса генов. У бактерий перенос генов плазмидами, переходящими от одной бактериальной клетки к другой, служит механизмом рекомбинации генов, как бы заменяя половой процесс в его традиционных формах. Благодаря этому механизму полезные для бактериальной популяции свойства, например, устойчивость к антибиотикам, очень быстро становятся всеобщим достоянием. Случается что плазмиды переносят гены от одного вида бактерий к другому. Высшие организмы более или менее защищены от внедрения чуждого генетического материала, однако в последнее время получено немало примеров внедрения генов, переносимых паразитическими микроорганизмами, в геном высших растений и животных.

Переносимые вирусами и другими микроорганизмами гены подчас вызывают взрывной мутагенез — те самые макромутационные процессы, о которых писали противники синтетической теории. В то же время скорость распространения мутации горизонтальным путем чрезвычайно велика. Практически все особи популяции становятся мутантами в считанные годы или даже месяцы (см. «Horizontal gene transfer»: Fallen Leaf Lake Conference, 1996). Таким образом отпадает главное возражение против сальтационной теории — невозможность закрепления единичной макромутации при ее распространении половым путем. Более того, горизонтальный перенос генов позволяет лучше понять взаимоотношения между видами биотических сообществ: они не только конкурируют друг с другом, но и служат друг для друга потенциальными донорами генетического материала, как бы совместно продвигаясь по пути эволюции.

Одна из областей приложения этой концепции — происхождение цветковых растений, которые, по палеонтологическим данным (см. книгу автора «Происхождение и ранняя эволюция цветковых растений», 1989), возникли в результате параллельного развития и практически одновременного выхода на эволюционный уровень покрытосемянности существовавших уже в начале мезозойской эры предцветковых (протоангиоспермов), относящихся к различным эволюционным линиям. Разнообразные предцветковые, как выясняется, росли бок о бок в особого типа сообществах, которые можно назвать арогенными, поскольку происхождение новых классов было результатом их сингенетического развития. Решающую роль здесь сыграло ускорение развития в нестабильных условиях, а также взаимодействие с находимыми в тех же ископаемых сообществах насекомыми (в их кишечнике сохранилась пыльца предцветковых). Насекомые — фитофаги нередко способствуют распространению среди растений микроорганизмов, переносящих гены.

В плане видообразования, на некогерентной стадии защита генофонда от проникновения — половым или неполовым путем — чуждого генетического материала неактуальна, поскольку популяция скорее нуждается в расширении генетической базы для экологической экспансии, нежели в сохранении достигнутой приспособленности. Границы видов становятся в силу этого более прозрачными для горизонтального переноса, а размах изменчивости значительно превышает те пределы, которые в устойчивых условиях накладывает стабилизирующий отбор.

Яркий пример взрывного видообразования описан Н.Н. Воронцовым и Е.А. Ляпуновой у грызунов, обитающих в сейсмических зонах Закавказья и Средней Азии (N.N. Vorontsov, E.A. Lyapunova: in «Evolutionary Biology of Tansient Unstable Populations», Springer, 221-244). В таких местах на небольшой территории возникает веер форм, представляющих все теоретически возможные варианты хромосомных перестроек. При вхождении в когерентную фазу «широкие» макрополиморфные виды — линнеоны, практически исчерпывающие, как показал Н.И. Вавилов, потенциальный спектр изменчивости, распадаются на «узкие» — жорданоны. Эти процессы направляются развитием экосистем и, подобно последним, носят циклический характер.

Прогрессивная историческая тенденция, проявляющаяся на фоне циклических изменений, выражается в увеличении, от цикла к циклу, биологического разнообразия и стабилизирующего воздействия биоты на среду обитания. Такие прогрессивные группы, как цветковые растения или млекопитающие, не только сами более разнообразны, чем их предшественники, но и поддерживают более высокий уровень разнообразия консортивно связанных с ними организмов (в частности, насекомых). Человек потенциально обладает еще большими возможностями стабилизации среды, включая сохранение её биологического разнообразия. В этой связи развитие разума можно рассматривать как биосферное приспособление, средство повышения устойчивости.

В те годы, когда великие русские писатели-моралисты изливали свое презрение на естественные науки, которые, по словам Л.Н. Толстого, открыли борьбу за существование, но не могли открыть любовь, российские ученые открыли природу лишайников — слившихся в единый организм представителей двух царств, растений и грибов (А.С. Фоминцын), а также происхождение клеточных органелл, хлоропластов и митохондрий от бактериальных симбионтов (К.С. Мережковский, Б.М. Козо-Полянский). Однако российская духовность больше ассоциировалась с писателем Д.С. Мережковским, чем с его братом-биологом, и до последнего времени никто не замечал, что в тени Толстого и Достоевского была осуществлена мечта гностиков сделать двух одним: впервые было произнесено слово «симбиогенез».

Много лет спустя американская исследовательница Лин Маргулис обосновала симбиогенетическое происхождение клетки эукариот, а другая американка, Барбара Макклинток, обнаружила подвижные генетические частицы вирусного происхождения, указывающие на симбиогенетическую природу генома.

Часто повторяемая мысль о том, что научные открытия в нравственном отношении нейтральны, но могут быть использованы обществом как во благо, так и во вред, изумляет своей наивностью и презрением к истории. Мы уже видели, насколько опасна игра в отрешенность науки от этических проблем. Феномены внешнего мира существенны для нас как элементы метаэкологической системы, в которой развивается наша духовная жизнь. Научное открытие дополняет эту систему или разрушает ее.

В современном прагматическом обществе вспышка страстей, вызванная дарвиновской теорией эволюции, может вызвать лишь недоумение. Мы с готовностью признаем, что и ортодоксальные дарвинисты во многом ошибались, и их оппоненты нередко прибегали к наивным доводам, больше доверяя чувству, чем разуму. Однако следует вспомнить, что европейский мир в то время еще не так далеко продвинулся по пути прагматизма и что как раз теория эволюции в духовном плане больше всего способствовала этому продвижению. Не Дарвин, не обезьяний вопрос и даже не борьба за существование были причиной трудновыразимой тревоги, которую внушала гуманистам теория эволюции, а скорее тот не вполне осознанный выбор между прагматическим и духовным, который в то время делала европейская цивилизация.

Все это теперь уже не кажется актуальным. В наши дни прагматика определяет все сферы жизни, включая как общественные отношения в духе цивилизованной конкуренции, не исключающей благотворительность, так и отношение к природе, которую нужно покорять, а также охранять, для блага человека. Однако уже вполне очевидны негативные аспекты такого подхода, и человеку, чтобы избежать общественных катаклизмов, сохранить природу и себя вместе с нею, придется пересмотреть основные этические установки.

Системная теория дает нам столь необходимую моральную опору в оценке эволюционных событий и механизмов. По изложенной выше модели, прогрессивное развитие сопровождается периодическими кризисами, которые означают смену тенденций, движение вспять. Мы нашли общий критерий — сокращение производства мертвого вещества в экосистеме — позволяющий избежать циничного отождествления прогресса с успехом. Победа в борьбе за существование не может служить оправданием средств. На войне одни побеждают ценой огромных потерь, другие — благодаря искусной стратегии, но только последние определяют прогресс военного искусства.

Теперь предстают в ином свете и естественный отбор, и приспособление. Панглосовское отношение к эволюции, в которой все, что ни случается, к лучшему, заставляет видеть в естественном отборе положительное явление. Как основной эволюционный механизм отбор должен совершенствоваться, становиться все более эффективным. В действительности все высшие организмы (человек — не исключение) располагают средствами для смягчения отбора (взаимопомощь, переадресовка агрессии, замена реальной конфронтации на символическую и т. д.). Отбор, т. е. выборочное выживание и размножение, означает генетическую смерть выбракованных особей и действует как энтропийный фактор. Прогресс закономерно ведет к уменьшению эффективности отбора. Ослабление отбора в человеческом обществе — не противоестественная, как нередко думают, а вполне естественная прогрессивная тенденция.

О приспособленности традиционно судят по росту численности. Но быстро размножающиеся организмы могут увеличиваться в числе даже при очень высокой смертности. Их вклад в производство энтропии слишком велик, чтобы их можно было считать по-настоящему приспособленными. Повышение приспособленности следовало бы оценивать по снижению смертности. Тогда мы смогли бы, не впадая в порочный логический круг, определить, кто в самом деле наиболее приспособленный. Мы смогли бы также выбрать среди приспособлений, позволяющих сохранить популяцию, те, которые помогают сделать это с меньшими потерями. Это и есть прогрессивные приспособления.

На заре жизни нуклеотидные частицы могли внедряться как паразиты в белковые частицы. Со временем они образовали систему памяти, позволяющую восстановить их среду обитания — белковый организм. Генетическая система по-прежнему питается и размножается, однако с точки зрения белковой системы это выглядит как обслуживающие функции транскрипции (считывания кода) и репликации (удвоения генетического материала в процессе деления клетки). Поскольку эти процессы связаны между собой, то изменения среды, влияющие на транскрипцию тех или иных генов, отражаются также на репликации и таким образом вводятся в генетическую память (не вдаваясь в детали этого во многом еще гипотетического механизма, заметим, что ставшее хрестоматийным представление о случайных мутациях — ошибках кодирования — как единственном источнике наследуемых изменений не учитывает системные свойства генома).

Взаимодействие нуклеотидной и белковой систем — пример взаимного обслуживания, показывающий, как в принципе могут быть построены взаимоотношения со средой. Геном человека — это память о всей предшествующей истории жизни — ведь миллионы исчезнувших видов оставили в ней свой след. Это запись, параллельная геологической летописи. История человека есть продолжение истории биосферы. Осознание этого превратит человеческое общество из паразита на теле природы в ее двойника и помощника (человек видел смысл жизни в служении богу, но появился бог, готовый служить человеку, ибо раболепие унижает, а обоюдное служение возвышает). Для создания столь продуктивного тандема необходимо, с одной стороны, увеличить объем памяти (это задача науки), с другой — изменить этические установки.

Тому, кто прожил жизнь среди дикой и полудикой природы, трудно согласиться с тем, что сохранить природное наследие можно, лишь отгородив его от человека штрафами и заборами из колючей проволоки. Известно немало случаев, когда присутствие человека способствует увеличению биологического разнообразия. Исключение человека, как и любого другого вида, обедняет биологическое сообщество и лишает его перспектив развития. Как и любой вид, человек может сократить биологическое разнообразие путем вытеснения других видов, а может и увеличить его путем внедрения новых форм взаимодействия, открытия новых экологических ниш. В течение всей истории органического мира прогрессивное развитие было связано с этой последней возможностью.

В идеологии охраны природы романтическая установка сталкивается с прагматической подобно тому, как это происходило в социологии на ранних стадиях становления теории эволюции (см. выше). Романтические чувства побуждают нас помогать слабым и обездоленным, а теория естественного отбора как бы подсказывает противоположный образ действий. Так и романтически восторженное отношение к природе, стремление защитить ее от ущерба, наносимого человеческой деятельностью, входит в противоречие с подсказанной традиционным эволюционизмом мыслью о том, что человек как наиболее конкурентоспособный вид имеет природное право на вытеснение менее конкурентоспособных видов, так или иначе обреченных на вымирание, и к тому же, как любой хищник, законно потребляет свою долю биомассы.

Заметим в этой связи, что конкурентное вытеснение одних видов другими происходит лишь на ранней стадии развития биотических сообществ. В развитых сообществах разделение экологических ниш сводит конкуренцию к минимуму, способствуя росту разнообразия. К тому же, природный хищник не наносит ущерба генофонду. Человек же в роли сверххищника берет из природных популяций самое лучшее (самые крупные деревья на лесопилку, самых красивых животных в качестве охотничьих трофеев и т. д.), осуществляя таким образом геноцид. Эти действия входят в явное противоречие с экологическим правом.

Причину того, что воздействие человека на природу носит преимущественно разрушительный характер, сопоставимый с кризисами геологического прошлого, следует, вероятно, искать в инерции пионерной стратегии, установки на избыточный популяционный рост, по сей день поддерживаемой международной конкуренцией и военным противостоянием. Однако уже заметны признаки перехода к жизненной стратегии когерентно развивающегося вида, ростки биосферной этики, на основе которой станет возможно сохранение и бескризисное развитие биосферы.

Тесно связано с биосферной этикой развитие этики социальной. Все больше человеческих способностей (не только умение быстро бегать, или противостоять холоду, но и вычислительные способности, память и т. д.) переходят из адаптивных в адаптивно нейтральные, не дающие одним людям безусловного преимущества над другими в плане «вертикальных» отношений, но способствующих росту «горизонтального» разнообразия человеческих индивидов, находящих свою уникальную социокультурную нишу и тем самым избегающих конкуренции с другими индивидами (которая возникает лишь в случае перекрытия ниш).

Мы подошли к оценке эволюции с этических позиций. Этическая функция прогрессивно развивалась в ходе эволюции. Генетическое копирование появилось как средство сохранения первичных организмов (сохранение единственного экземпляра затруднительно). На этой стадии судьба индивида не имеет большого значения, он — всего лишь одна из множества копий. Смерть ассоциируется с гибелью матрицы, и все приспособления белкового «футляра» направлены на ее сохранение. Однако, чем лучше футляр, тем больше его самоценность. На какой-то стадии он оказывается ценнее матрицы, которая теперь уже нужна для его сохранения.

Половой процесс в зачаточной форме был скорее всего средством увеличения количества генетического материала перед делением клетки. У бактерий он заключается в передаче генов от одной клетки к другой (выступающая в роли донора считается мужской). Однако у высших организмов основное назначение полового процесса состоит в компенсации генетических дефектов. Сочетание разных вариантов гена дает более сбалансированное развитие, ослабляет эффект мутаций и позволяет избежать цензуры отбора. Родительские гены образуют новые комбинации, которые у потомства (или хотя бы части его) могут оказаться более удачными. В противоположность этому при бесполом размножении потомство не может быть ни в каком отношении лучше родителей (непонимание роли полового процесса, который обычно рассматривается как фактор ускорения отбора, связано с неверной концепцией эволюционного прогресса и представлением об отборе как положительном явлении; природа якобы «заинтересована» в как можно более жестком действии отбора, тогда как в действительности она «заинтересована» как раз в обратном — сохранении каждой жизни, и половой процесс способствует этому, сохраняя в гетерозиготных комбинациях ту часть генетического разнообразия, которой грозит выбраковка).

В результате полового процесса каждый раз возникает уникальное сочетание генов — основа индивидуальности. Можно передать свои гены потомству, но нельзя целиком повториться в нем. Старый метод сохранения — копирование — отходит в прошлое, поскольку матрица изменяется с каждым половым актом. Прогресс теперь требует приспособлений, сохраняющих не столько матрицу, сколько индивид.

Лестница природы возникла потому, что и одноклеточные водоросли, и люди способны к устойчивому существованию в пространстве и времени, но первые существуют за счет производства огромного числа почти идентичных копий, большая часть которых неизбежно гибнет до естественного завершения жизненного цикла, образуя «отходы производства», тогда как вторые стремятся сохранить каждое индивидуальное существование и не допустить «отходов» (если не считать рецидивов стратегии одноклеточных в регрессивные периоды войн и революций). Высокоэнтропийные состояния преодолеваются в ходе биологической эволюции с помощью внутренних механизмов регуляции численности и увеличения устойчивости систем за счет усложнения их структуры, выражающегося в разнообразии элементов.

Человеческие популяции на ранней стадии эволюции несомненно подвергались частым воздействиям катастрофического характера — истреблению эпидемиями, хищниками, конкурентами — которые вызывали резкие колебания численности. Над племенами постоянно нависала угроза вымирания, от которого было лишь одно надежное средство — плодиться и размножаться. «Бытие» дает яркие примеры этой пионерной психологии. Договор Авраама с богом включал главным условием порождение потомства, многочисленного, как звезды в небе. Эта психология сохранилась и по сей день, однако уже совершенно очевидны признаки перехода — в масштабах всего человечества — от популяционного роста к популяционному равновесию.

Аналогично тенденция безудержного экономического роста, который все еще ассоциируется с процветанием, неизбежно сопровождается истощением природных ресурсов, ведет к утрате устойчивости развития, колебаниям и, в конечном счете, необратимому спаду, как это случилось с древними цивилизациями Месопотамии и Средиземноморья. Лишь в самое последнее время наметилась переориентировка экономической политики с роста на равновесие как в долговременной перспективе более приемлемую цель. Эта прогрессивная тенденция может закрепиться лишь при условии демилитаризации экономики, психологии, жизни в целом, поскольку милитаризм — мощный фактор регрессивного развития, поддерживающий примитивную стратегию роста.

Мысль о конкуренции как движущей силе общественного развития очень древняя. Еще Гесиод писал в «Трудах и днях»:

Зависть питает гончар к гончару и к плотнику плотник,

Нищему нищий, певцу же певец соревнует усердно.

Однако с усложнением социальной структуры возникают условия для сохранения физического и интеллектуального разнообразия людей в многообразии социальных ролей. Со временем соревнование останется уделом одних нищих. Плотники и гончары найдут каждый свою нишу, не говоря уже о певцах.

Развитие социальной сферы уже сейчас направлено на поддержание разнообразия — защиту индивидов, наименее устойчивых в том или ином отношении (если ориентироваться на наиболее устойчивых, то мы по сей день обходились бы без жилья, одежды, транспорта, лекарств и т. д.) и, таким образом, противостоит естественному отбору. Евангелический принцип сострадания выдерживается как сквозная тенденция социальной эволюции, на фоне которой попытки искусственного отбора (для компенсации естественного) выглядят как возврат к стратегии самых примитивных организмов.

Раньше демократия защищала общество от порабощающих его личностей, теперь защищает личность от насилия общества. Увеличение ценности индивида, его личного жизненного опыта сопровождается развитием негенетических средств передачи наследственной информации — обучения, развития семиотических систем, из которых формируется человеческая культура. Индивид, благодаря своему личному вкладу в культуру, получает потенциальное бессмертие, что и является конечной целью эволюционного прогресса.

Мир культуры здесь рассматривается как материальное воплощение метаэкологии — в жестах, словах, изделиях и поступках. Начальным стадиям эволюции культуры, как и биологической эволюции, свойственны универсальность при отсутствии индивидуальности, высокая устойчивость и долговечность матриц — стереотипов, сохраняемых массовым копированием. Зрелища, которых алкал римский плебей, мало отличаются от тех, что поставляет нам телевидение. Здесь свои прогрессивные периоды и кризисы, снимающие элитарный слой, оставляя нетронутой массовую культуру.

Мы видели, что мутации мифов — все эти превращения коров и богинь, победы над драконами и т. п. — не случайны. Они направляются развитием метаэкологических систем и происходят преимущественно в переломные периоды, поскольку устоявшаяся система культуры ритуальна и не допускает экспериментирования: вспомним возмущенных обывателей, потрясающих тростями перед «Олимпией» Мане. Но гораздо опаснее для культуры обыватели, раскупающие репродукции «Олимпии», изданные массовым тиражом. Ибо погружение в массовую культуру для произведения искусства равносильно смерти.

Несмотря на сопротивление пролетариев духа, способных лишь на бесконечное тиражирование стандартов массовой культуры, прогрессивная тенденция пробивает себе дорогу. Произведения классического искусства содержали некое послание (утверждение идеалов красоты, доблести, силы духа и т. п.), имевшее общий смысл для всех людей или по крайней мере для всех, воспитанных в данной художественной традиции и восприимчивых к ее символике. Они, таким образом, объединяли людей в общих чувствах. В этом виделась главная или даже единственная (Л.Н. Толстой) функция искусства.

Однако модернистское искусство принципиально отличается тем, что его послание не имеет общего для всех смысла. Оно рассчитано на индивидуальное восприятие, приобретает то или иное значение, ту или иную эмоциональную определенность в зависимости от индивидуальности реципиента, помогая этой индивидуальности проявиться, сливаясь с нею и тем самым укрепляя ее. Есть общее в направлении биологического прогресса — от группового сохранения к сохранению индивида (каждой жизни) и развитии искусства — от всеобщих эстетических стандартов к индивидуальному эстетическому опыту.

Примерно то же происходит и в других областях культуры. Ее структура все более усложняется и потенциально может обеспечить каждому индивидуальную духовную нишу, возможность оставить след. При этом забытое, канувшее в массовой культуре, оживает и снова становится явлением высокой культуры. Так кремневые отщепы — отходы рутинной работы первобытного мастера, записные книжки Леонардо да Винчи, эскизы Корбюзье со временем превращаются в непреходящие культурные ценности. Пирамиды, мавзолеи и храмы, предназначенные для мертвых, оживают как компоненты культурного ландшафта. Это негэнтропийный процесс. Как авангард прогресса, культура способна утилизировать свои отходы, воскрешать своих мертвецов. И даже повторение получает новый смысл. Здесь возможно и даже необходимо умереть, чтобы возродиться для жизни вечной.