Метафизические идеи, упомянутые в главе 2, были иостаются общими для всего человечества. Нисколько не приуменьшаязначения взаимных влияний, можно предположить, что эта общая основапредопределила параллелизм развития метафизики в различных частях света.

Природные и социальные условия, разумеется,накладывали свой отпечаток. В горах человек привыкает к более определенным ичетким формам, чем в Пропитанном болотными испарениями воздухе речных долин.Выходцы из Междуречья, поселившись в Иудейских горах, превратили туманныесимволы предков в историю своего племени и настолько преуспели, что«реализм» Библии вводит в заблуждение даже исследователей, искушенныхв сравнительной мифологии.

Г. Франкфорт утверждает, например, что «ВетхийЗавет удивительно беден мифологией того типа, с которым мы встречаемся в Египтеи Месопотамии» («В преддверии философии»). Странным образомосталась незамеченной египетская раздвоенность главных ветхозаветных персонажейвплоть до самого бога (который в первой и второй главах «Бытия»дважды создает мир и человека — первый раз словом,второй — ручным трудом) или практическое тождество историй вавилонской Нинлиль,преследующей возлюбленного в подземном царстве и по дороге насилуемой стражамиворот, и Суламиты из Песни песней Соломона, от которой возлюбленный внезапно«ушел» и теперь «пасет между лилий» (асфодельный луг,пастбище, заросшее лилиями — символ загробного мира у древних народов), а онаищет его и подвергается нападению стражей.

Дж. Фрэзер в книге «Фольклор в Ветхом Завете»находит в Библии множество отголосков более древних верований. В частности, борьбу Иакова с таинственным Некто он интерпретируеткак столкновение героя с речным богом. Однако это толкованиепредставляется наивным в свете всеобщей парадигмы странствия души, всеэлементы которой — конфликт близнецов, уход одного из них, служение дляискупления вины, переправа через реку, всегда символизирующая смерть, второерождение под иным именем и соединение близнецов — пересказаны в истории Иакова-Израиля с удивительной простотой. Занемногословием библейской строки открываются метафизические бездны. В этомпритягательная сила великой книги.

В метафизическом наполнении Нового Завета, наряду сповторением парадигматических сюжетов странствия, смерти, воскресения(соединение близнецов, возвращение блудного сына), явственны тотемические,эллинистические и восточные мотивы, сплетенные в духе античного синкретизма.Иоанн крестит водой и предупреждает, что идущий за ним, т.е. Иисус, будеткрестить огнем, подразумевая две стадии очищения — водой и огнем, — введенныеЗороастром, учение которого он мог воспринять от ессеев (сказано: и произойдетотрасль от корня иссеева; Исаия, II, 2).

Иисус призывает — в духе восточного пассивизма —оставить заботы о хлебе насущном и отдает предпочтениесозерцательной Марии перед суетной Марфой. В связи с парамитой — переправой надругой берег, где живут бесы, вошедшие в свиней, водными чудесами (отголоскамикульта палестинского бога Дагона), выбором осла для въезда в Иерусалим и т. п. — вспомним, что родина Иисуса, Галилея, еще незадолгодо его рождения была языческой.

Воинствующее раннее христианствовидело в сходстве языческих обрядов с христианскими бесовское издевательствонад святыней. Более дальновидныебогословы, однако, распознали всечеловеческий смысл христианской символики.

Учение Христа, перенесенное на греческую почву,вобрало элементы платонизма и кинизма — школ, отходящих от одного корня(Сократа) и долгое время занимавших полярные позиции, но в эллинистическийпериод заметно сблизившихся. На другом конце света, в древнем Китае, платонизми кинизм находят свои параллели в конфуцианстве и даосизме.

Поразительно, на сколь малом пространстве состоялосьземное странствие Иисуса и какой длинный путь прошлиКонфуций, и на полвека позже Платон, в безуспешных поисках идеаланравственности и государственного устройства. И киническая критика платонизма,и даосистская критика конфуцианства опирались на представлениео естественном человеке, близости природе, непрерывном духовномразвитии-становлении (пути, дао). Идеи киников преломились в учении ФранцискаАссизского, религиозном романтизме и экзистенциализме подобно тому, как даосизмстал одним из источников дзэн-буддизма. Когда экзистенциалист пишет:«Принципами единственно разумной свободы становятся здесь божественнаяотрешенность приговоренного к смерти, перед которым в одно прекрасное утрооткроются двери тюрьмы, невероятное равнодушие ко всему, кроме чистого пламенижизни, смерть и абсурд,» — то не повторяет ли онслова дзэнского мастера, приведенные японским исследователем Д. Судзуки:

Пока живешь,
будь мертвецом,
будь до конца мертвецом —
и живи как хочешь,
и все будет хорошо.

В тот период, когда инстинктивные действия постепеннопереходили на сознательный уровень, человек активно искал — и, случалось,находил — назначение окружавших его разнообразных вещей. Валялся, казалось бы,ничем не примечательный обломок кремня, но мастер уже видел в нем наконечникстрелы, оставалось только заострить, как бы вывести скрытое назначение наружу(так и Роден считал, что лишь высвобождает фигуру из глыбы мрамора). Первоеобобщение сознания, вероятно, заключалось в том, что все вещи для чего-нибудьпригодны, нужно лишь раскрыть их назначение, в котором заключается их смысл какпроявление их сущности.

Человек осваивал сущности с помощью знаков —изображения и слова. Древнейшие произведения искусства (например, женскиефигуры в виде трех выпуклостей — живота и грудей), как и древнейшие имена,относились не к видимости, а к сущности. Дать (узнать) имя означало овладеть сущностью (творец предложил Адаму дать имена всем тварям —как бы вступить во владение природой).

Но многие вещи крепко держали в себе свою сущность.Проникнуть в тайну их имен, овладеть ими можно было лишь волевым усилием,особым состоянием сознания, достигаемым с помощью магических процедур. Магиябыла состязанием воли человека и вещи, на исход которого влияли воли другихлюдей, вещей и богов. Мир магической эпохи был таким, каким он многотысячелетий спустя привиделся Шопенгауэру —столкновением воль.

Язык, искусство, философия появились на магическойстадии духовной эволюции. Это спорное утверждение, но я постараюсь обосноватьего. Конечно, и животные тоже постоянно издают какие-то звуки, частьювыражающие их внутреннее состояние, частью сигнализирующие опасность или ещёчто-то внешнее. Но Слово, которое творит, лечит и убивает, не находится впрямой связи с этими шумами. Слово — это звуковое оформление магическихсимволов, подобно тому, как рисунок — их графическая, а танец — их пластическаяформа. Свидетельство тому — изысканная метафоричность речи исландцев из древнихсаг или индейцев с берегов Амазонки, ещё не приобщенных к современнойцивилизации. Лишь на более продвинутых стадиях произошло разделение функцийчисто информационного сообщения с его убогой образностью и ритмического языкапоэзии, сохранившего много общего, по форме и назначению, — с магическимзаклинанием.

Жест оратора, рисунок мелом на доске, сопровождающийнаучный доклад — что это, если не наследие магическогодейства, в котором волевое воздействие слова подкреплялось волевым воздействиемизображения и танца?

Мне, разумеется, известна теория, развивающаясовершенно противоположные взгляды. Дарвин полагал, что речь появилась впроцессе трудового взаимодействия и получил горячуюподдержку со стороны марксистов. Современному человеку эта гипотеза можетпоказаться правдоподобной, но дело в том, что древние на той стадии, когдапоявилась речь, ещё не делали ничего такого, что требует постоянныхвысказываний. Потребность в получении информации друг от друга быламинимальной: в их мире знание было общим.

Допускается, исходя из опыта современных людей, чторисунки, особенно рисунки животных, делали для того, чтобы показать будущимохотникам, с кем им придется иметь дело, а заодно и потренироваться в метаниидротиков. И лишь позднее люди заметили, что рисунок может служить украшениемили даже выражением каких-то чувств. Но это теория человека, который не тольконикогда не метал дротиков, но и не выражал своих чувств с помощьюживописи. В том же ключе происхождение танца пришлось бы объяснитьпотребностью размять ноги.

Есть все основания полагать, что огонь, столь жемощное первоначало, что и Логос, использовали в магических целях и охраняли каксимвол племенной воли задолго до того, как ему нашлось применение в обогревежилищ и приготовлении пищи (берущем начало от ритуального сжигания и поеданияжертв, приносимых огню).

Всё это представления одного ряда, и они согласуются стем, что вначале было слово. Прагматическое возникалокак надстройка над духовным, а не наоборот.

Еще гомеровский герой мог мимоходом отметить:«Какой-то указывал бог нам дорогу» (все складывалось благополучно).Какой-то безымянный бог был всего лишь воплощением дружественной иливраждебной воли, которую можно преодолеть, как магическое снадобье Одиссеяпреодолевало действие магического снадобья Цирцеи. Какой-то бог в волевомотношении едва ли сильнее духа предка или тотема — эти составляющие магическойсистемы взаимозаменяемы (Гомер, поэт переходной эпохи, пытается совместитьволевое превосходство Одиссея над Цирцеей с преувеличенным восхищением еемагическими способностями: разгневать в косах прекрасных богиню ужасную по меньшей мере нежелательно).

Идея единой вселенской воли как организующего началадуховной жизни несомненно имеет более позднеепроисхождение и могла зародиться лишь в развитой общественной системе, давшейчеловеку почувствовать действие сил, много превосходящих чью-либоиндивидуальную волю. Человек как вид, можно сказать, разочаровался в себе, всвоем волевом могуществе, в беспредельности познания (каждый из нас, повторяяисторию вида на индивидуальном уровне, переживает аналогичное разочарование наранней стадии духовного развития).

Вселенская воля на первом этапе была безличной ибезразличной, как рок, сансара, дао, которым подчиняются и боги. Со временемони меняются местами. Всемогущий непознаваемый бог,полновластный распорядитель судьбы, возникает как предел, за которыйчеловеческой воле и человеческому познанию выйти не дано.

Нам в общих чертах известна история основныхэкологических систем. Историю метаэкологической системы еще предстоитвоссоздать по дошедшим до нас окаменелостям духовной жизни. Предварительнонамечаются следующие стадии.

1. Пантелическая — все имеет назначение, цель, смысл,сущность. Для выражения последней возникают первые знаковые системы.Человеческая воля не знает границ.

2. Магическая — воли людей,вещей, тотемов, богов вступают в борьбу за господство. Мир представляетсяареной многосторонних волевых воздействий, в контексте которых духовныесущности получают риторические, графические, пластические воплощения —прообразы искусства.

3. Фаталистическая — человек разочаровывается в своемволевом могуществе; духовное развитие выходит из счастливой младенческой стадии(которая будет вспоминаться как золотой век) и переживает кризис роста.Мироощущение трагическое. Все, как выясняется, подчинено безличной вселенскойволе. Даже боги не более чем ее орудие, а для человека единственная добродетель — познание судьбы и благоразумное следование ее предначертаниям.

4. Теократическая — вселенская воля отождествляется сдемиургом. Люди делегируют свободу воли богам, обретая опору духовной жизни видее служения. Мироощущение от этого скорее радостное, чем трагическое. Эсхилуступает Аристофану. Духовная жизнь раздваивается между храмом и балаганом.

Впоследствии неоднократно происходило возрождениепантелизма в ренессансном и просветительскомрационализме, фатализма в спинозизме и производных учениях, древней магии вбарочном трагизме, романтическом мистицизме и, фарсово-гиньольное, в фашизме.Пока же семито-хамитские народы, создавшие великие цивилизации Месопотамии иЕгипта, входили в четвертую стадию, сохранив более или менее отчетливыевоспоминания о трех предшествующих, обломки которых глубоко засели в новойматрице духовной жизни. Боги с трудом и постепенно освобождались от зооморфныхчерт. Змей еще был объектом магического культа (и связанного с ним врачевания)во всех семитских странах, но все чаще выступал в качестве антагониставерховных божеств и героев (Гильгамеша, Тешуба, Иеговы). Еще сохранялинеподвластные богу магические свойства священные деревья вроде библейскогодрева познания. Еще бог Авраама заключал с родом последнего двусторонниесоглашения, выступая гарантом успешного размножения (в залог вносилась крайняяплоть полового члена).

Личный бог не исключал существования других богов, новсе более решительно требовал эксклюзивного поклонения (древним вообще былачужда мысль о том, что отверженные боги не существуют; их продолжали почитать,но уже в качестве демонов). Если Авраам и Иаков могли спорить с богом, тоМоисей был удостоен лишь того, чтобы восприять божественные скрижали.

Но апофеоз Иеговы приходится на царствованиеоснователя иудейской династии Давида, который «скакал из всей силы передГосподом». Когда же гордая Мелхола, дочь Саула, увидев царя Давида,скачущего и пляшущего, обнажившись перед глазами рабынь, уничижила его, тосказал Давид: «Перед Господом играть и плясатьбуду; и я еще больше уничижусь, и сделаюсь еще ничтожнее в глазах моих».В награду бог благоволил Давиду и даже простил ему гибель вероломно подставленного Урии. Однако в отдаленной перспективебезоговорочная капитуляция перед богом оказалась гибельной для его народа.

Не только евреи, но и другие семито-хамитские народы всвоей духовной эволюции все больше приближались к монотеизму, объединяя весьсонм богов системой родственных связей вокруг верховного бога-патриарха. Наболее высоких ступенях интеграции второстепенные боги становились частями телаединого бога (у египтян) или его аспектами (у халдеев).

Вторгавшиеся с севера арийские племена, по-видимому,находились на магической и фаталистической стадиях. Магические ритуалы былисвязаны с поклонением огню и культом предков. Веды трактуют рай как «миротцов». Древние скандинавы представляли его себе как Вальхолл(«Валгаллу»), замок дважды убитого — повешенного и пронзенногокопьем — Одина, куда попадали павшие на поле боя, т. е. речь шла не столько опредках вообще, сколько о предках убитых (у этих воинственных племен, можетбыть, других и не было). На семитской почве культ убитых дал неожиданныевсходы.

Может быть, не без влияния арийцев патриотическаяустановка утвердилась в чжоуском Китае в качестве основной доминанты духовнойжизни. Местопребыванием предков считалось небо, служившее также символомвселенской воли-судьбы. Жизненный путь, дао, имел целью достижение гармониимежду землей и небом.

Арийский фатализм не всегда достигал таких философских высот, колеблясь междукармой, влиянием совершенных или мысленных поступков на будущее, ибессмысленными действиями слепых прях. Боги могли бросать жребий на весы, нобыли бессильны что-либо изменить. В Ведах, Илиаде иЭдде отношение к богам примерно одинаковое — опасливо-снисходительное, как ксуществам, сила которых значительно превышает их здравый смысл. Духовно арийцыбыли свободнее дальше продвинувшихся по пути теократии семитов. В этомвозможная причина их военных успехов.

В то же время завоеватели настолько быстровоспринимали духовную культуру покоренных народов, что об их первоначальныхпредставлениях судить довольно трудно. Племя, разгромившее анатолийскоегосударство Хатти, не только стало называть себя хеттами, но и приняло хаттскийтотем, доселе неизвестного арийцам льва, в качестве символа царской власти.Персидские цари ахамениды также восседали на львином троне, вывезенном изВавилона. Более того, они сделали решительный шаг к монотеизму, приняв учениеЗороастра и заставив магов-огнепоклонников служитьАхура-Мазде, символом которого, в духе компромисса, стал огонь. (Творец Ахура-Мазда, он же злой дух Анхра-Майнью, соответствуетведическому Асуру-Варуне и богу огня Агни. Последнееимя встречается в скандинавском эпосе, а германский Воден и римский Вулкан —вероятные лексические варианты Варуны; двойственность этих арийских богов,совмещающих животворящее и разрушительное начала, свойственна и семитскомуИегове, действующему как разрушитель в эпизодах с Содомом и Гоморрой, потопоми египетскими казнями).

Схематически духовная жизнь людей в VIII-VI вв. до н. э. представляла собой смесьсемитской теократии, арийского фатализма и китайской (также может быть арийскойпо происхождению) патристики. Из этой смеси вырастали мировоззренческиеконцепции, на разных концах света удивительно похожие друг на друга.

В высказываниях Эмпедокла о комбинаторике элементовраспавшегося целого или Пифагора о переселении душ можно усмотреть«влияние востока», ведические корни, хотяскорее следует говорить о корнях общеарийских. Однако на уровне обобщенийБудды, Махавиры, Лао-цзы, Платона этнические корни теряютсяи мы впервые видим жителя Вселенной (хотя многие наставники человечества быливыходцами из провинциальных местечек вроде Капилавасту в предгорьях Гималаев,Гуфу в Шаньдуне или галилейского Назарета). Центральной идеей для них былосовершенство, самодостаточность мироздания как единого целого, в котороевнесена дисгармония уже самим актом разделения субстанций, а затем трагическимобособлением наделенных самосознанием существ, краткое бытие которых в качествеосколков мировой души наполнилось страданием.

Благо, таким образом, состоит в подавлении эго,стирании его границ, его растворении во всеобщем. Этонирвана, разрушение иллюзорных перегородок, возведенных нами самими. Это признание общности всех существ — случайных комбинацийнеизменных монад — из которого необходимо следуетахимса — непричинение вреда живому. Это наш путь, дао, ручейком впадающий вовселенский Путь, Дао, мощный поток, в котором неразличимы прошлое и будущее,небо и земля, жизнь и смерть, счастье и страдание, добро и зло. Это гармонияКосмоса, через созерцание которой формируется гармония человеческой души.

Перевод этих общих идей в план практической этики былнепростой задачей, хотя бы потому, что обращаясь не кизбранному кругу просвещенных, а к широким массам, можно было услышать в самыйнеподходящий момент: «А ты кто такой, чтобы поучать нас?»

Следовало придерживаться определенных правил,несоблюдение которых могло привести к трагическому концу, как в случае Сократаили Иисуса — оба добровольно приняли мученическую смерть. Во-первых, избегатьобщения с массами, предоставив это избранным ученикам, которые, соблюдаядистанцию, могли ссылаться на авторитет учителя. Во-вторых, не проповедовать усебя на родине. Сиддхарта, рожденный у подножия Гималаев, прежде чем статьБуддой, переправился через Ганг (что равносильно второму рождению) и получилизвестность как Шакьямуни, т. е. мудрец из племени шакья (но считался ли онмудрецом у самих шакья?). Диоген стал мудрецом лишь после изгнания из Синопы.Лао-цзы во время одной из переправ был остановлен пограничной службой, котораяпредложила ему как условие въезда письменно изложить свои взгляды. Этаразвернутая таможенная декларация стала первоисточником даосизма.

В бюрократическом Китае считалось вполне естественным,что в роли учителя нравственности выступает чиновник. Во всяком случае,полицмейстер Кун рассматривал моральную проповедь как часть своих должностныхобязанностей. Этот высокообразованный человек, вероятно, по причинесверхкомпетентности рано утратил свое место в администрации Лу, но продолжалучить, теперь уже как признанный наставник. Кун фу-цзы. Он проницательнозаметил, что в основе этики лежит подобие: мы относимся нравственно к самимсебе и тем, кого считаем подобными себе, отождествляем с собой. А поскольку миредин и все существа подобны друг другу, то есть основания не делать другимтого, что нежелательно для себя.

Примерно те же выводы получаются, если единство мирадержится на всеобщем притяжении-любви, что движет солнце и светила. Однако иКонфуций, и Платон были слишком светскими людьми для того, чтобы провозгласитьнеизбирательную любовь основой обиходной морали. Это мог сделать лишь тот, ктопочти тридцать лет жил в пустыне со зверями.

Палестина, мировой перекресток между Азией, Европой иАфрикой, не случайно стала родиной нового этического учения. На этоймногострадальной земле оставили след все великие армии и все великие идеидревнего мира. Около 2000 лет до н. э. сюда вторглись выходцы из ХалдейскогоУра, которых местные племена окрестили евреями, «людьми из-за реки» (они в самом деле перешли Евфрат, но в древнем мире переходреки имел и символическое значение — для местных это были люди изпотустороннего мира).

Поскольку евреи совершали магические обряды и непочитали вавилонских богов, можно предположить, что они происходили от древнегошумерского племени, покоренного Вавилоном. Их отношения с богом представлялисобой характерную для магической стадии духовного развития смесь фамильярностин подобострастия. От личного бога ожидали поддержкикак в правых делах, как ив неправых (хотя Авраам наживался, предоставив свою красавицу жену фараону под видом сестры, господьобратил за это свой гнев не на него, а на фараона).

Палестина того времени представляла собой сложныйконгломерат многочисленных хамитских племен. В геологическом отношении этоподвижный участок земной коры, конгломерат мелких плит, прилегающий кмеридиональной разломной зоне, протянувшейся от Акабского залива по долинеИордана. В этой зоне находится Мертвое море, но при Аврааме его еще не было.Подвижки земной коры сопровождались вулканизмом. Нефть сочилась по трещинам изаполняла провалы, в которых погибли во время бегства цари Содома и Гоморры. В разломную зону проникло море, затопив развалины древнихгородов. Люди из племени Авраама выжили, что не могло не укрепить авторитет ихбога.

До прихода в землю обетованную евреи жили в Харранесреди анатолийских племен и, прежде чем осесть в Палестине, какое-то времяпребывали в Египте, спасаясь от голода. Однако более мощное вливание египетскойкультуры произошло через 400 лет, когда во время очередного голода потомкиАвраама переселились в эту страну. Те 600 тысяч, что еще через 400 лет (вдревней истории отчетливо проявлен 400-летний климатический цикл) пошли заМоисеем, называли себя сынами Израиля. Им пришлось заново завоевыватьПалестину, которая была им совершенно незнакома.

Эти египтизированные евреи, возможно, принесли с собойбога, который творил словом, в отличие от первичного шумерского бога, которыйлепил из глины. Во всяком случае существовалисвященные тексты двух типов, и бога в них называли по-разному: в Иудее Иеговой(Яхве), в Израиле Элоимом. Их объединение произошло в V в. дон. э. Израиль и Иудея долгое время служили буфером между восточнымисверхдержавами, Египтом, Ассирией и Вавилоном, а после их падения попали наорбиту арийских завоевателей — персов, греков и римлян. Освобожденные персамииз вавилонского плена, евреи принесли в Иерусалим идеи халдейской теологии, а,может быть, и более далекие веяния из Индии и Китая, с которыми были налаженыторговые связи. Покровительство ахаменидов способствовало распространениюсреди них зороастризма.

Однако персидская империя после двухсотлетнеговладычества была разбита Александром Македонским. Иерусалим захлестывала волнаэллинизма, на пути которой пытались воздвигнуть дамбу иудейской ортодоксии. Этипротиворечия привели к гражданской войне, восстанию маккавеев противнаследников Александра селевкидов и восстановлению независимости Иудеи,которая за сто тридцать пять лет до нашей эры аннексировала языческую Галилею.

Идейный разброд в Иудее был слишком велик для того,чтобы усилия маккавейских царей создать монолитное государство увенчались успехом.Иудейские протестанты фарисеи отвергали жертвоприношения и формализм Моисеевыхзаконов. Они вели борьбу с хранителями храмовых традиций саддукеями. Религиозныеразногласия все больше перерастали в политические и принимали характергражданской войны, в которую оказались втянутыми стоявшие в Сирии легионыПомпея. Когда синедрион требовал казни Иисуса, угрожая приходом римлян в случаегражданской смуты, то имелись в виду эти, еще памятные, события.

В Иерусалиме воцарилась проримская династия,прибегавшая к жестким репрессивным мерам. Но внутренние распри не утихали.

Заметную роль в общественной жизни играла секта ессеев — «опрощенцев», проповедовавших отказ от мирских благ ради спасениядуши и скорое разрешение, с приходом мессии, вселенской борьбы сил света итьмы. Последняя часть учения, как и процедура инициацииводой и огнем, указывает на связь с зороастризмом. Вероятно, отпочковавшиеся от ессеев кумраниты и назореи не стригливолос и отличались крайним аскетизмом. Они и есть те блаженныенищие (слово «духом» вставлено позднее), о которых у Матфея сказано,что им принадлежит царствие небесное.

Нищенствующие признавали своим пророком Иоанна Крестителя. Иисус,заместивший Иоанна после его смерти, отказался от сектантской замкнутости и аскетизманазореев, не примыкая и к другим религиозным течениям. Изгнание из храма менялбыло направлено против жертвоприношений (деньгиразменивали паломникам для покупки жертвенных животных) и саддукейскойобрядности. Но на этом сближение с фарисеями и кончается. Фарисеи, как собакана сене, не способны ни сами воспользоваться своими познаниями, ни поделитьсяими с народом.

В эпизоде с алебастровым сосудом Иисус — неожиданнодля своих учеников — исполняет над самим собой обряд подготовки к жертвоприношению,отвергнутый протестантскими сектами. При этом напоминание о «нищих»вызывает лишь небрежное замечание: «нищих всегда с собой имеете».Кто-то из учеников мог усмотреть здесь отступничество.

В самом деле, сделав тайное учениедля избранных явным для всех и заменив жертвоприношение самопожертвованием,Иисус отступил от этических канонов своего времени и совершил прорыв нановый уровень духовного развития. Евангелисты разделяли его стремлениеподняться над религиозными распрями, придав новому учению непреходящийхарактер. Их гораздо больше занимала его тщательно спланированная смерть, чемнеприметная жизнь, из которой были вычищены почти все политические ифилософские реалии.

Из канонических книг лишь ОткровениеИоанна, заключительный эпизод вселенской борьбы добра и зла,обнаруживает несомненную связь с кумранскими текстами и производными от нихсочинениями гностиков. В своем стремлении раскрыть то, что осталосьнедосказанным в канонических Евангелиях и составляет тайный смысл ученияХриста (его философскую подоплеку), апокрифы гностиков ссылаются на Зороастра(у Иоанна), говорят о спасении души. которую «не бросают в другую плоть» (там же),объясняют рождение от девы (от двухдев. поскольку в арамейском дух женского рода) как залог цельности спасителя,которому неведома внутренняя борьба мужского иженского начал и которогоцарство есть брачный чертог. Ибо он завещал: «... когда сделает двуходним, вы войдете в царствие».

Он соединитель всех противоположностей, и не толькосделает последних первыми (взятое отдельно звучит как социальная демагогия), нотакже внутреннюю сторону как внешнюю, и верхнюю как нижнюю, и мужчину иженщину одним (от Фомы), и блудницу святой, и жену девой («Гром»). Итогда сольются свет и тьма, жизнь и смерть в гимне единству мироздания, которыйзвучит на санскрите, на фарси, на греческом, наарамейском, на китайском, на коптском и звучал задолго до Платона, не говоряуже о Плотине.

Александр Мень в очеркеапокрифической и романизированной интерпретации Евангелия, нередкопредставляющей Иисуса незаурядной, но вполне земной личностью, задается такимвопросом: если Благая Весть не была божественным откровением, то «откудатогда взялась ее сила?... Разве не была империя в те дни богата другими влиятельнымидоктринами и верованиями, которым пришлось отступить перед Евангелием?» И еще: если Иисус Назарянин был лишь одним из великихучителей морали, то почему в нем признали бога, а не в Сократе или Конфуции?

Нам предлагается в качестве критерия истинности успех,определяемый — количественно — по массовости явления. Так и в языческиевремена племя, одержавшее победу, могло считать, что тем самым доказанопревосходство «нашего бога» над «их богами». Еще недавнораспространение марксистской идеологии в странах третьего мира считалосьподтверждением правоты Карла Маркса. Как показывает история научных идей,связь между истиной и успехом может быть как положительной, так иотрицательной. В любом случае к успеху примешиваются другие причины помимоистинности.

Народы, выступавшие против римского владычества,нуждались в общих идеологических установках. Сыграл свою роль и синкретизмхристианства, вобравшего метафизические идеи античной Греции и Востока.Христианская метафизика легче усваивалась язычниками, чем чуждая им иудейская.Однако главная причина, думается, состояла не в этом. Как система целеполаганияраннее христианство в большей мере, чем предшествующие метафизические системы,удовлетворяло духовные потребности своей эпохи.

Древние метафизические учения, проецируя духовнуюжизнь на окружающий мир, имели целью, главным образом, объяснение тайны началаи конца. Путь самопознания пролегал по небесным сферам и подземному миру,обустройство которого способствовало развитию мира внутреннего. Мучительнопостигаемая диалектика единичного и общего, проблема идентичности существованияво времени (все же каким-то образом можно дважды войти в одну реку) породиласонм богов, воплощавших сущности вещей.

Поразительная живучесть древней метафизикиобъясняется, во-первых, очеловечиванием мироздания, которое, благодаря этому,становилось близким, исполненным смысла (конкурирующие с нею рационалистическиеобъяснения, напротив, отстраняли явления внешнего мира от человека, лишая падениеметеорита или пролет журавлей их сокровенного смысла). Во-вторых,метафизические системы воспринимали социальные функции, которые повышали ихзначение, тем самым сохраняя в неприкосновенности и самые архаичные элементы. Ктаким функциям относится, например, использование родовых тотемов для предотвращенияблизкородственных браков или приверженность ритуалам как средство сплоченияплемени и, позднее, нации. Этическая функция также появилась на определенномэтапе как дополнительная, хотя со временем именно она приобрела главенствующеезначение.

На ранних стадиях социального развития этическиепотребности удовлетворялись бессознательными, унаследованными от животныхпредков, и прагматическими, выработанными в результате межплеменного отбора,моральными нормами. В VII-IV вв. до н. э. все древние цивилизации формируют — параллельно и независимодруг от друга или в результате сложных взаимовлияний — этические системы, втой или иной степени прибегающие к метафизической аргументации.

В античном язычестве этические нормы исходили отсвергнутого Прометея, за их соблюдением следили низшие божества вроде эриний, илишь немногие, относительно недавние (например, закон гостеприимства, принятыйсреди эллинов как знак отличия от варваров) опирались на авторитет олимпийцев.Восхвалять Прометея было небезопасно, в чем мог на собственном опыте убедитьсяЭсхил, на голову которому орел Зевса уронил черепаху. Эта ситуация, возможно,отражает исторический процесс восприятия воинственными ариями, чьи боги неведали нравственных запретов, этических норм покоренных народов с ихнизвергнутыми морализирующими богами.

На символическом языке Библии история этики от первыхсексуальных ограничений до развитой системы норм социальной и духовной жизнивыглядит как серия контрактов (заветов) между богом и человеком. По первомузавету на первого человека Адама накладывалось лишь одно ограничение — невступать в инцестуальную связь со своей женой-двойником, или, символически, неесть плодов с древа познания (на языке Библии половой акт есть познание).

Не только Адам нарушил этот контракт, но ивпоследствии ангелы входили к дочерям человеческим, увидев, что они красивы, иот этих связей родилось племя исполинов, считавших себя более или менее равныминебожителям и не признававших никаких контрактов. Их пришлось утопить. Суцелевшим после потопа Ноем бог заключил новыйконтракт, основное содержание которого сводится к заповеди «не убий».Этот охранительный завет обязывал и самого бога не прибегать к геноциду.

Ни люди, ни бог не соблюдали договор. К тому жечеловечество разделилось и общечеловеческий завет сталнемыслим. Поэтому следующий договор носил эксклюзивный характер ираспространялся на обязавшихся почитать единого бога вобмен на его поддержку в борьбе с потомками Хама (Ханаана).

В критический период всеобщего падения нравственности,когда Моисей водил свой голодный и одичавший народ по пустыне, был составлен изаписан на каменных скрижалях подробный контракт, содержавший десять заповедей,которые легли в основу этики западного мира, и множество других более частногохарактера. (Первые скрижали, доставленные Моисеем, возможно, содержали болеевозвышенные заповеди, но увидев безобразие, творимоенародом в его отсутствие, Моисей уронил их, может быть, испытывая подсознательноефрейдистское желание разбить, так что богу пришлось писать заново).

В то же время Конфуций, формулируя «правилаповедения», основанные на двух главных добродетелях — справедливости иблагожелательности (включая «золотое правило» — не делайдругим чего не желаешь себе), лишь для порядка ссылался на «волюнеба», а Сократ большей частью обходился без подобных ссылок.

При всех различиях, Моисей, Конфуций, Сократ и дажеПрометей только осмыслили и систематизировали этические установки, давно сложившиесяв обществе и лишь ждавшие нормативного оформления. Кстати сказать, по этойпричине не было необходимости объявлять этих титанов мысли богами — авторитетаучителя было достаточно. Другое дело Иисус Назарянин:

... А я говорю вам: не противься злому.Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую; И кто захочетсудиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду; Выслышали, что сказано: «люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего».А я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас,благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас.

Такого морального опыта до сих пор не было. Этиустановки не исходили из природы человека. Планка была поднята на недосягаемуюдля смертного высоту. Сам Иисус видит основное отличие своего учения отпредшествующих религиозно-этических систем в требовании этического подвига,возвышающего над этической прагматикой:

... ибо если вы будете любить любящих вас, какая вам награда?
Не то же делают и мытари? И если вы приветствуете
только братьев ваших, что особенногоделаете?
Не так же ли поступают и язычники?

Религиозно-нравственная сверхзадача не может бытьоправдана ссылкой на традицию или практическую пользу, поскольку она невытекает ни из той, ни из другой. Она, следовательно, нуждается в авторитарномутверждении, личном культе учредителя.

Евангелисты дают некоторый материал для сопоставленияутверждаемых этических норм с обиходной моралью. Интересен с этой точки зренияподбор учеников, которым надлежало стать духовными пастырями человечества.Среди них мы находим мытаря — представителя одной из самых презираемыхпрофессий, рыбака, который не сумел пройти по воде из-за недостатка веры ивпоследствии отказался от учителя из трусости и, наконец, вора, которому быладоверена общественная касса. Вор бросил сребреники и удавился — поступок,свидетельствующий о более успешном перевоспитании, чем в случае рыбака. Былали странная история его предательства (практически бессмысленного, ибо каждыйдень учил Иисус в храме, его знали) попыткой персонифицировать зло, найтиконкретного виновника — все того же козла отпущения? В последнем случаепришлось бы признать, что благая весть оставила неглубокий след в обиходнойморали.

В буддизме различие между прописной моралью инравственным идеалом подчеркнуто еще более резко. Нравственный идеал настольковысок, что в буддистском богословии существуют сомнения относительно того,достиг ли сам Будда нирваны при жизни. В то же время практическая этиканастолько естественна, что каждый может сформулировать заповеди для самогосебя. Например, одна из учениц Будды (не делавшего различия между полами,когда речь шла о просвещении — в отличие от сексистской установки христиан,которым даже в голову не приходило считать Марию Магдалину тринадцатымапостолом), принцесса Малика заключила сама с собой договор, содержавшийследующие десять заповедей:

1) не нарушать священные обеты;

2) не быть самонадеянной в присутствии старших;

3) не гневаться;

4) не быть ревнивой и завистливой ни в мыслях, ни впоступках;

5) стараться сделать других счастливыми, делясь с нимивсем, что имею;

6) проявлять добросердечие, отдавать людям все, в чемони нуждаются;

7) руководствоваться нуждами других, а несобственными интересами, стараться помочь каждому без исключения;

8) пребывающим в одиночестве, взаключении, страдающим от болезней и других забот нести облегчение, объясняяпричины их невзгод и (нравственные) законы:

9) ловцов животных или проявляющих жестокость к животнымнаказывать, если необходимо наказание, или учить, если необходимо поучение;насколько возможно исправлять их ошибки;

10) помнить об истинном учении, ибо пренебрегшийистиной оступается во всем и не достигнет берегов Просвещения.

Эти заповеди рассматривались ею как временные — напериод учения. Иначе говоря, прописная базовая мораль служила отправной точкойистинного совершенствования.

Сравнительно легкая победа христианства над язычествомбыла торжеством метафизического целеполагания, идеалы которого находятся запределами жизненного опыта, над метафизической системой, не ставящей задачи бесконечного нравственного совершенствования. В то же времяв столкновении с другими нравственно-религиозными учениями того же типа —магометанством, буддизмом — христианство не получило явного преимущества.Классический иудаизм был архаичной метафизической системой, больше требующейпослушания, чем совершенствования.Однако в диаспоре само сохранение древнего учения превратилось в нравственнуюсверхзадачу.

О Гомере еще Гераклит говорил, что в отличие от болеепоздних морализирующих авторов, он не дает нравственных оценок — мнение,которое никогда не оспаривалось и поставило Илиаду особняком от всей последующейлитературы как произведение, в котором якобы нет (еще нет) морали в привычномдля нас смысле. Платон пошел еще дальше, рекомендуя запретить Гомера какавтора, не способствующего нравственному воспитанию граждан.

Между тем впечатление нравственной непричастностивызвано нейтральной манерой изложения, к которой Гомера, по-видимому, обязывалнизкий социальный статус бродячего певца, еще не освоившегося с ролью учителячеловечества. Герой есть герой, даже когда он бежит с поля боя, интригует радидоспехов или жульничает на спортивных соревнованиях. Муза, если угодно, воспоетего истерическое озлобление, называемое гневом. Но не оправдает.

Троянская война началась из-за того, что «женщинаприняла богатые подарки» (у древних на сей счет не былоникаких заблуждений). Троя была очагом критской культуры в Малой Азии (ахейцытогда еще смотрели на Крит снизу вверх; Зевс происходил оттуда и, по старойпамяти, благоволил к троянцам) и родиной самых красивых людей — Анхиза,возлюбленного Афродиты, Ганимеда, избранника Зевса, и Париса, судьиолимпийских красавиц. Эстетическое сочеталось с этическим. Позитивное этическоеначало в Илиаде воплощает Гектор, защитник родины, любящий муж и отец.Победители, разрушившие великолепный город, за редким исключением погибли наобратном пути или по возвращении были преданы собственными женами. Это и естьнравственная оценка их подвигов.

Гордые и прекрасные троянцы столкнулись с врагом, обладавшимпоистине бульдожьей хваткой и глухим к доводам рассудка. Когда Терсит, руководствуясьздравым смыслом, призвал оставить кровавую бойню и вернуться домой, хитроумныйОдиссей не нашел ничего более убедительного, чем удар жезлом под радостныйгогот толпы. Второе выступление — против Ахилла, воспылавшего некрофильнойстрастью к убитой им амазонке — стоило Терситу жизни.

Гневный Ахилл, принесший в жертву необузданномусебялюбию интересы дела, жизнь близких, попрал всеэтические нормы своего времени. Он надругался над мертвым. Он убил обнимавшего колени, протягивавшего руку к его подбородку. Итакое совершал не он один. Долон, троянский лазутчик, напрасно умиротворяющимжестом коснулся подбородка кровожадного Диомеда — в следующее мгновение егоотсеченная голова покатилась по обильно политой кровью земле, умоляя о пощадестынущими губами.

Долон был в волчьей шкуре и как волк, подставлявшийшею клыкам более сильного соперника, надеялся, что поза подчинения предотвратитубийство. Но что срабатывает среди волков, несработало среди людей. Гибель Долона и ему подобных объясняется не тем, чтолюди еще не слышали заповеди «не убий» и поэтому мало отличались отживотных, а тем, что они слишком далеко отошли от животных и утратиливрожденный запрет на убийство себе подобных — основу инстинктивной этики.

Обнимание колен и касание подбородка напоминают оболее древнем пласте этических норм, который во времена Гомера был уже почтиразрушен и о котором мы, в силу этого, мало знаем. Нравственным импульсом длясоздания Илиады послужил распад древнейшей этической системы. Мы можем лишьдогадываться о том, что заметную роль в ней играли символические позы и жесты. Ревнителем благочестия был Прометей, которому все еще приписывалисоздание людей (его брат, Эпометей, создал животных и наделил ихприспособленностью для сохранения всех видов), хотя роль небесного отца давноуже была узурпирована Зевсом (два великих народа, произошедших от Египта иДаная, внуков Ио, должны были считать Зевса своим прародителем, как и персы —потомки Персея из того же рода; и все же Ио на пути к Нилу не могламиновать Прометея). Древние божества эринии продолжаликак бы по инерции выполнять свои функции и при новом режиме, преследуянарушителей старинных заповедей. Избавление от эриний приносил обряд очищения(отпущения грехов) в храме Аполлона, выступавшего здесь в своей древнейшейипостаси бога солнца.

Примечательно, что греки связывали со сменой боговухудшение нравственности от золотого века («века Крона») к медному и железному, как это изложено у Гесиода (может быть,те, кто призвал с востока капризного бога грозы, ставшего Зевсом, внедрилитакже и седое железо). Новые владыки мира хитрят, врут, воруют,прелюбодействуют. Когда хромоногий Гефест с помощью волшебной сети сковал женусвою Афродиту и ее любовника Ареса в объятиях друг друга и созвал богов, ищаморальной поддержки, единственной реакцией был бессовестный, неудержимый —гомерический — смех, по которому легко отличить бога от человека.

Аморализм и беспечность олимпийцев вызывали нареканиялюдей, которые в этой парадоксальной ситуации нравственнее богов. Людскоеморализаторство раздражает Зевса:

Странно, как люди охотно
во всем обвиняют бессмертных!
Зло происходит от нас, утверждают они,
но не сами ли гибель, судьбе вопреки,
на себя навлекают безумством?

Этого Зевса, брюзжащего, как пожилой чиновник, труднопредставить властелином судьбы и тем более ее мужем, как в старых мифах. Разбог рационален, а судьба иррациональна, то между ними не может быть стольблизких отношений. В лучшем случае бог — посредник между человеком и егосудьбой, которая слепа,безлична, не знает ни хорошего, ни плохого. Мораль начинается с отношения человека к судьбе. Благо —в свершении, зло — в противостоянии. Безумный пытается изменить судьбу. Разум, напротив, помогает изведатьее, следовать ее предначертаниям. Этому учит примерОдиссея. Смело плывя по волнам жизни, он встречаетсясо своей судьбой — другого способа узнать ее нет. Знание открывает ему путь ксчастливому завершению жизненного пути.

В этой еще вполне фаталистической идее истокирационалистической этики Сократа, связавшего добро с познанием (зло — сневежеством) и, много позднее, Спинозы, увидевшего свободу в осуществлениисудьбы.

Ибо человек разумный с самого начала, как сталразумным, знал, что есть некая сила, направляющая его жизненный путь, и чтобороться с нею бессмысленно. Для него воплощением этой силы была сама природа сее непреложными законами. Круговращение небесных сфер, движение Солнца,служили моделью жизненного пути. Эта модель сохранилась как в античнойфилософии, так и в христианском вероучении. «Если есть движения,обнаруживающие сродство с божественным началом внутри нас, — пишет Платон в"Тимее", — то это мыслительные круговращения Вселенной; им и долженследовать каждый из нас, дабы через усмотрение гармоний и круговоротов мираисправить круговороты в собственной голове, нарушенные уже при рождении, иначеговоря, добиться, чтобы созерцающее, как и требует изначальная его природа,стало подобно созерцаемому, и таким образом стяжать тусовершенную жизнь, которую боги предложили нам как цель на эти и будущиевремена».

Судьба представлялась Платону веретеномАнанки-необходимости, состоящим из восьми сфер (Вселенная гармонична и звучитоктавой), вращающихся с различной быстротой и подталкиваемых тремя мойрами, изкоих Лахесис представляет прошлое, Клото — настоящее и Атропос — будущее.

История вошла в веретено Ананки из восточныхвероучений, в рамках которых возникло представление о карме — предопределениибудущего настоящим, в свою очередь обусловленным событиями прошлого. Ночеловеческая душа у Платона не пассивна, она сама избирает своего«гения», и от этого выбора зависит, промчится ли человек на колесницесудьбы или окажется под ее колесами.

Если восточные мыслители на основании историческогоподхода пришли к выводу о том, что лучше ничего не делать, дабы ненароком ненавредить тем, кто будет жить после нас (что обрекловосток на пассивизм), то греческая необходимость не исключала активностичеловека. Наоборот, чтобы правильно жить, следовало изведать судьбу, а сделатьэто можно было только опытным путем. Даже если судьбу открывал прорицатель, егоследовало отыскать, выловить в пучине моря, как Менелай Протея, настичь вподземном царстве. У мистических путешествий появилась новая цель — изведать(испытать) судьбу и попутно себя.

Среди спутников Одиссея один Еврилох исповедуетпассивизм, пытаясь удержать товарищей от безудержного экспериментирования. Чтовы, безумцы, куда? К каким еще бедам стремитесь? Но тщетно. У Одиссея один принцип как в житейских делах, так и в играх: «Каждогорад я при встрече познать и себя испытать с ним». Думается, что этаэкспериментальная установка сыграла решающую роль в становлении западной культуры (ближневосточный мир находился в руках всесильногобога, замыслы которого непостижимы для человеческого разума, а путинеисповедимы — не могут быть познаны с помощью опыта. Дальневосточный мир былскован неразрывной причинно-следственной цепью сансары. Непреложностькармы — далеко идущих последствий любого физического, орального или ментальногодействия — не оставляла места для экспериментирования).

Расцвет греческой философии, как и гомеровский эпос несколькими веками раньше, приходится на кризисныйпериод. Великая (Пелопоннесская) война была продолжительнее троянской и Аттикав ней понесла ряд сокрушительных поражений от Лакедемона. Эта война, наверное,укрепила представление о неодолимой судьбе, поскольку и афиняне, и спартанцывели ее как бы вопреки своей воле. Действительно, их действия скрытнонаправляла опытная рука персидских дипломатов, использовавших греческиемеждоусобицы для расширения своей империи. Греки, становясь орудием в рукахперсов, теряли нравственные ориентиры и попадали под влияние восточных верований.Так продолжалось до македонских завоеваний, сокрушивших мощь Персии исоединивших запад с востоком в эклектичной философии эллинизма.

Греческая философия (как и «греческаялюбовь») прочно ассоциируется с Платоном, хотя на самом деле в ученииПлатона нет ничего, что родилось бы на аттической почве. Я уже упоминал о том,что платоновский космизм отражает общее для древнего мира представление отождестве Вселенной и человека, тогда как платоновская Ананка-необходимостьесть всеарийский образ, обогащенный ведической философией времени.

Гораздо более «греческими» были,по-видимому, оппоненты Платона — старшие софисты, которые отталкивались отучения Гераклита о несводимости явлений к сущностям. К сожалению, мы знаем ософистах в основном по отзывам их противников,создавших образ крикливого и жадного до денег спорщика, умеющего что угодновывернуть наизнанку. Но и в этих карикатурах просвечивает убежденность софистав неподвластности разума догмам общественного сознания, в праве на личнуюточку зрения, которую нужно уметь отстаивать. В то время, когда единствомнений ценилось гораздо выше логики, когда утверждение «все наши такдумают» было решающим доводом, софист имел смелость сказать: «Я думаюиначе».

Софизм был философией индивидуализма, появившейсяпреждевременно и, несмотря на эфемерную популярность у афинской золотоймолодежи, обреченной на поражение. Сократ использовал диалектику софистов дляпостроения этической системы противоположного знака. Экзистенциальнойфеноменологии софистов не удалось выбить развитие интеллекта из глубокойколеи, оставленной сущностным мышлением первобытного человека, его прирожденнымэссенциализмом. Их поединок с платониками был отложен на две тысячи лет.

Называя человека «мерой всех вещей», софистПротагор не возвеличивал людей (не в его духе было кого-либо возвеличивать), алишь констатировал факт —другой меры не было. О богах он не брался судить, существуют они или нет. Подобныесуждения повлекли за собой изгнание и сожжение книг, так что мы никогда неузнаем, к чему пришел в своих поисках меры Протагор.

Больше повезло Сократу, который книг не писал и чашусвою испил уже стариком. Он утверждал, что человек всамом деле совершенен по природе, а зло происходит от незнания. Обе части этогоутверждения дали начало далеко разошедшимся ветвям этики. Мысль о познании какисточнике блага была развита учеником Сократа гедонистом Аристиппом и егоучеником Эпикуром, который поставил знак равенства между разумным и счастливымсуществованием, поскольку разум избавляет от страданий, открывая неисчерпаемыйисточник наслаждений. Эпикур довершил дело, начатое Гомером — полностьюосвободил этику от богов (изолировал их в метакосмии), полагая, что истоки ееследует искать не на метафизических высотах, а на низших уровнях организацииматерии, в поведении атомов. Так глубоко ни до, ни после него никто непогружался, но подход был найден.

В то же время тезис о естественности нравственногочувства занял ведущее место в кинической этике, основанной еще одним ученикомСократа, Антисфеном. Киники, одного из которых, Диогена, называли обезумевшимСократом, с присущей древним философской интуицией искали истоки нравственности как в природе человека, так и в окружающейживой природе. Они называли себя собаками не только по вывеске на харчевне илив силу тотемических реминисценций, но и потому, что сознательно старалисьподражать животным, противопоставляя безусловную нравственность инстинктаусловной, и в большинстве случаев фальшивой, общественной морали.

Диоген, отказавшийся практически от всех человеческихпотребностей, следовал перелетным птицам и диким зверям в их сезонныхмиграциях, меняя жилище в зависимости от времени года. Подошвы ног егозатвердели, как конское копыто. Он открыто практиковал онанизм как средство отлюбовных страстей, которые некогда привели к гибели великую Трою. Ибо счастье,по кинику, заключается в свободе, а истинная свобода состоит в избавлении отстрастей и связанного с ними страха смерти.

Однако последняя тема была болееобстоятельно разработана вышедшей из недр кинизма (Кратет — Зенон Китианский)стоей, и мысль о том, что смерть не может тревожить тех, кого она уже настигла,так как мертвые вообще ни о чем не беспокоятся, вероятно, вложена в устаДиогена Дионом Хрисостомом в более поздний, эллинистический, период, посколькусовершенно те же мысли высказывал его знаменитый современник Сенека.

Если эпикурейцы разрабатывали этику жизни, то стоикисоздавали этику смерти, хотя те и другие отождествляли совершенство с вечнымпокоем. Киническое опрощение и сомнение в ценностибыстротечной человеческой жизни было дополнено фатализмом и апологиейстрадания, подготавливающего к позитивному восприятию смерти как благойизбавительницы. Развитие обеих ветвей рационалистической этики было прерванораспространением христианства, в которое каждая из них внесла свой вклад.

Когда Одиссей бороздил воды Эгейского моря, возвращаясь домой, скотовод из Ура Фарра покинул родину,чтобы никогда не вернуться, и погнал свое стадо на север, к Харрану. Здесь егосын Авраам заключил со своим личным богом договор, по которому обязалсяпочитать только этого бога взамен на поддержку в борьбе с хамитскими племенамиобетованной земли Ханаана.

Договор был составлен по типу тех,которые в Месопотамии и Египте заключали между хозяином и наемным работником(например, в истории Иосифа приведено соглашение между фараоном ипострадавшими от неурожая землепашцами: «... и мы с землями нашими будемрабами фараону, а ты дай нам семян, чтобы нам быть живыми и не умереть.»).В нем предусматривалась дань в виде первенцев от скота, а в первом варианте также, возможно, и от людей, о чемсвидетельствуют такие темные воспоминания, как принесение Авраамом в жертвупервенца своего Исаака, в последний момент замененного бараном, или, позднее,попытка бога убить первенца Моисея, спасенного обрезанием крайней плоти(обрезание, как впрочем, и единобожие, вероятно, восходят к более древнемуфаллическому культу).

В природе инфантицид, убийство приплода, практикуется,главным образом, как способ регуляции численности. Среди низших беспозвоночныхдовольно обычно поедание собственного потомства. Минтай, например, регулярнопитается своей же молодью. На более высоких ступенях эволюции появляютсямеханизмы предотвращения инфантицида. Женоподобность спасает молодых петушков,еще не отрастивших гребней и хвостов, от нападения взрослого самца — этотмеханизм срабатывает и у человека. Щенок также можетпредотвратить агрессию, приняв щенячью позу подчинения.

Уже у шимпанзе наблюдается своего рода ритуализацияинфантицида (в котором участвуют только самцы), получившая дальнейшее развитиеу человека. Однако племя, захватывающее новые земли и заинтересованное вбыстром размножении, не может позволить себе детских жертвоприношений. Вовсяком случае первый договор предполагал возможностьих замены крайней плотью, скреплявшей родство по крови.

Нужно сказать, что и принесение в жертву животных современем утратило первоначальный смысл. Скотоводческие народы представляли себепотусторонний мир в виде пастбища, на котором умершие пасут коров, забитых напохоронах, а боги были в том мире верховными пастухами (даже в относительнопоздней греческой мифологии бог солнца Гелиос, один из древнейших, имел своих коров). Жертвоприношениебыло, в прямом смысле, данью: божественному пастуху по договору полагалосьопределенное число отборных животных. С утратой древнего мировоззрения пришлосьпридумывать новые объяснения вроде того, что богу нравится запах горелого мяса(так возникает пресловутая нелогичность мифа).

Авраам, по договору, принадлежал богу, но и богпринадлежал Аврааму. Этот бог, не имевший собственного имени, известный своемународу как «сущий» (Иегова), впоследствии сам называл себя«богом Авраама, Исаака и Иакова». Когда он задумал уничтожить Содоми Гоморру, Аврааму пришлось напомнить о праведниках, которые не должныпогибнуть вместе с грешниками.

В этом эпизоде Авраам нравственно выше бога, но сам невидит в этом ничего удивительного: случалось и хозяину признать правоту раба. Первичный договор не накладывал на Авраама никаких этическихобязательств, кроме (1) преданности богу, (2) норм сексуального поведения,исключавших инцест и содомизм и (3) требования не создавать кумиров, т.е.заместителей бога — ими считались не только живые существа, но и любыеизображения (к коим, по мнению древних, переходили свойства изображаемого, чтооткрывало возможность магического воздействия).

Какое-то время этого было достаточно, но исход изЕгипта и последующие скитания, по-видимому, подорвали традиционную мораль. Ситуация напоминала гомеровскую (см. выше), но греки пытались выйтииз нее с помощью разума, евреи, заблудившиеся в пустыне, уповали на страх.Тогда-то и понадобился новый (учитывая дальнейшее, «средний»)договор. Тогда и было сказано в императивной форме «не убий» — завет,свидетельствующий о трагической утрате врожденного, унаследованного от животныхпредков, запрета на убийство соплеменника. Скрепившие слова бога гром, молнияи трубный глас предназначались, как пояснил Моисей народу, для того,«чтобы страх Его был перед лицом вашим, дабы вы не грешили».

Несмотря на устрашения, избранныйнарод продолжал бесчинствовать, поклоняясь золотому тельцу даже во времянепосредственного общения Моисея с богом, которому пришлось, не ограничиваясьсловесными внушениями, собственноручно начертать на каменных скрижалях сводочень суровых законов, касающихся порядка жертвоприношений и отпущения грехов,диеты, крепких напитков, инфекционных заболеваний, половых отношений и бытовойморали, содержащей, в частности, статьи о любви к ближнему, почитании старцеви гостеприимстве(«когда поселится пришелец в земле вашей, не притесняйте его»). Нарушениебожьих законов неизменно каралось смертью.

Божьи законы, в отличие от кесаревых,прописаны для духовного мира, властвуя над душой человека. Но жизненный опытподсказывает, что истинную власть имеет лишь тот, кто управляет основнымиинстинктами. Поэтому любая властная структура, в том числе религиозная,стремится контролировать питание и размножение. Кто определяет, что можно есть,с кем и когда следует спариваться, у того и власть. Так что без диетическихпредписаний, постов, говений, лицензий на половую жизнь никак не обойтись.

Влиятельный пророк Иоанн Крестительмужественно обличал нарушающих законы, в том числе и царя Ирода — за его связьс женой брата Иродиадой (в завете:«Наготы жены брата твоего не открывай, это нагота брататвоего»), за что и поплатился головой. Менее ясна другая сторонадеятельности Иоанна — обряд крещения, очевидно,производный от обряда инициации и получивший дополнительный смысл очищения отпервородного греха, т. е. плотского рождения, как у животных, давая субъектувторое — духовное — рождение уже в качестве человека. Крещеный получал при этомвторого (крестного) отца.

Стремление иметь больше чем одного отца (у женщин —более чем одного мужа), выраженное в дошедших до наших дней понятиях«крестный отец» и «духовный отец», восходит к полиандрии(многомужеству), когда все потенциальные отцы сообща заботились о ребенке (какэто имеет место у некоторых видов обезьян). В античном мире считалось весьмапочетным числить вторым отцом кого-нибудь из бессмертных.Даже в относительно поздний период Александр Македонский, имея прославленногоземного отца, считал полезным назваться еще и сыном Аммона. По сей день женщины тайно мечтают о втором муже: в этом одна изпричин женского промискуитета (подробнее в главе 5).

Бог Авраама не зря так настойчиво предостерегал противвлияния богов соседних народов, запрещая в качестве превентивной мерысмешанные браки. Тем не менее еврейские вельможи, и, впервую очередь, царь Соломон, брали себе многочисленных жен и наложниц измоавитянок, сидонянок и прочих, а те склоняли их сердца к своим богам иприобщали к запретным обрядам. В частности, очищение водой было принято умногих народов, в том числе у персидских последователей Зороастра, обрядкоторых включал еще вторую стадию — очищение огнем, о котором мельком упоминаетИоанн Креститель (Мат., 3, II). Филистимляне поклонялись водному божествуДагону, получеловеку-полурыбе, который в результате очищения, может быть, истановился у них вторым отцом.

Среди тех, кто прошел обряд очищенияу Иоанна, был полноватый тридцатилетний галилеянин, который, в отличие отсурового пустынника, подпоясанного кожаным ремнем, не имел склонности каскетизму (Матфей: «Ибопришел Иоанн, ни ест, ни пьет; и говорят: "В нем бес". Пришел СынЧеловеческий, ест и пьет; и говорят: "Вот человек, который любит есть и пить вино"»).

Его упрекали в том, что он не соблюдает постов и немоет рук перед едой. Но он не был противником Моисеевых законов. Его удручаллишь автоматизм, несовместимый с истинной духовностью. Новое этическое учениеносило максималистский характер и не отменяло, а лишь ужесточало ветхозаветныенормы. Однако количество перешло в качество и родиласьновая система ценностей.

Принеся добровольную жертву, Иисус утвердил правочеловека распоряжаться судьбой; проповедуя любовь к врагам, он открылперспективу окончания извечной борьбы, движущей миром на ранних — примитивных — стадиях его развития, прекращения извечного конфликта двойников. Тотальнаялюбовь как сверхзадача духовного развития требует бесконечногосовершенствования, и путь этот предстоит пройти всему человечеству, а не толькоизбранным. Так далеко до конца его, что неравенство отступает на задний планкак незначительное. Ведь и бог теперь не столько отец, сколько брат. Убогим изаблудшим предоставляется особая поддержка, чтобы дойти всем вместе,противостоять отбору и сохранить разнообразие людей.

Непрестанно пересаживаясь с осла в лодку и обратно,Иисус непринужденно сочетал авантюризм Одиссея с конформизмом Авраама,эпикурейскую жажду удовольствий со стоической тягой к страданию. Годы,проведенные в пустыне, не прошли даром: в кумранских пещерах были собраны всесокровища человеческой мысли. Христианское учение свидетельствует о широкойфилософской эрудиции его создателя. Греки называли Иисуса иудейским софистом —высокая оценка.

Однако, чтобы проповедь былауслышана, «надо учить как власть имеющий, а не как книжники ифарисеи». Здесь могут пригодиться древние приемы зороастрийской итотемической магии (ведь он вырос в Галилее, еще недавно языческой, окруженнойплеменами, еще не расставшимися с культом животных), хождение по воде,воскресение мертвых — задолго до него влиятельный пророк Илия делал то жесамое. Возвышение смиренного и сокрушенного духом — унижение гордого и высокомерногопророчествовал Исаия, который тоже в период чужеземного пленения подвергал себядобровольному страданию. И участь пророка предрешена: его схватяти будут передавать из рук в руки (от первосвященников к Пилату, от него к Иродуи обратно), как делают стражи ворот на пути в потусторонний мир, и отделятплоть от близнеца ее.

Когда-то первенцев от людей заменяли первенцами отослов, а тех — ягнятами: вспомним в этой связи тщательный выбор непорочногоосленка, на котором состоялся торжественный въезд в Иерусалим. Но не осленокстанет здесь жертвой. Здесь будет в полном объеме восстановлено человеческоежертвоприношение. Вся метафизика древнего мира будет собрана на Голгофе, откоторой пойдет новая эра эволюции человека.

Христианская философия нетождественна христианскойрелигии. Ведь и сам Иисус не ставил между ними знака равенства, говоря сапостолами на одном языке, с толпой — на другом. Текст первого публичноговыступления Иисуса в родном Назарете до нас не дошел,но, судя по результату, оно, в отличие от Нагорной проповеди, могло бытьбесхитростным изложением его философской системы. В древнем мире философов чащевсего изгоняли. Так было с Протагором, Анаксагором,Диогеном (в Синопе), Аристотелем и т. д. Так случилось и с Иисусом. Трудно бытьпророком в своем отечестве, но еще труднее быть философом. ПоэтомуИисус, после неудачного дебюта, изменил тональность и стал говорить не каккнижники и фарисеи (т. е. философы), а как «власть имеющий» (т. е.пророк).

Пророков не изгоняют. Им поклоняются, их убивают.Однако определенная небрежность в соблюдении ритуалов — субботы, диеты, мытьярук и т. п. — свидетельствует о том, что полного преображения философа впророка так и не произошло: может быть, считал, что нравственное учение темлучше, чем меньше в нем запретов. Богословов-«книжников» возмущалиподобные вольности, но они при этом упустили из виду более важное отличиенового учения от ветхозаветной этики, а именно его интернациональный характер.Ведь бог Авраама, говоря «не убий», имел в виду одних лишь евреев, ане филистимлян, например. Даже Иисус вначале ответил отказом сирофиникиянке, просившей исцелить дочь, «... ибо нехорошо взять хлеб удетей и бросить псам». Она же сказала ему: «Так, Господи; но и псыпод столом едят крохи у детей» (Мар., 7, 28).Этот смиренный ответ, заставивший прослезиться Оскара Уайльда в заточении(«Де Профундис»), тронул и Христа.

В основе врожденной — инстинктивной — этики у животныхлежит отождествление себя с другой особью того же вида, убийство которой почтиравнозначно самоубийству. У человека, однако, в силузначительных межпопуляционных и индивидуальных различий такого родаотождествление затруднено не только в отношении представителей других рас иплемен, говорящих на чужом языке (т. е. принадлежащих одному биологическомувиду, но разным метаэкологическим видам), но и в отношении соплеменников, длязащиты которых понадобился закон, заменивший уже почти не действующий инстинкти приведший к дальнейшей деградации последнего.

Поскольку социальный запрет не столь абсолютен, какбиологический, то из-под него можно при желании вывести группы людей, убийствокоторых не только не запрещается, но даже поощряется. Люди, таким образом,отстают от животных, инстинктивная этика которых в любом случаераспространяется на весь биологический вид и на тех, кто с ним отождествляется(мы ожидаем от собаки беззаветной преданности и самоотверженности, тем самым предполагая в ней более высокие моральные качества,чем в среднем человеке). Христианство было первым — и не во всем успешным —шагом к преодолению этого отставания и включению в сферу этики всегочеловечества. Оно коренным образом изменило (в принципе; малочто из задуманного удалось осуществить на практике) отношения между человекоми богом, который стал сыном человеческим, т. е. порождением человека — ранеебыло наоборот. А сын, как сказано в Евангелии от Филиппа, «приобретаетсебе братьев, не сыновей». Ведь сын — не полномочный представитель отца,а его отрицание. Безбрачие принципиально исключает для сына человеческоговозможность стать отцом человеческим, объектом поклонения. Сын упраздняетиерархию в отношениях между богом и людьми, между духовным и природным началами человеческого существования,ставит знак равенства.

Значение этого шага и через две тысячи лет еще невполне оценено, как и не вполне понят философский смысл любви к врагу.Первозданный враг человека — это он сам, и лишь любовьблизнецов друг к другу может преодолеть извечную вражду между ними. В этойсвязи обретают смысл и другие метафоры, выражающие идею единства: рождение отдевы (как условие цельности, избавление от вездесущей борьбы мужского иженского начал), диалектика праведных и грешных, первых и последних.

Греки называли Иисуса иудейским софистом, имея в видублестящие примеры диалектики, которые дает его учение. Так, метафора «немир, но меч», вызвавшая множество противоречивых толкований (в наиболеепримитивном из них оправдывающая воинственную религиозность), предлагаетдиалектическое решение проблемы индивида и общества. Индивидуальность можно определить как способность занять особое место в системе,сыграть неповторимую роль в спектакле общественной жизни. Понятиеиндивидуальности не имеет смысла вне общественной системы, нивелирующему воздействиюкоторой она в то же время противостоит. Недостаток индивидуальности ставитчеловека в ряд неразличимых статистов, пополняя избыточную часть человеческойпопуляции. Только индивидуалист может внести вклад в развитие системы, но дляразвития индивидуальности необходимо разрубить системные связи, в первуюочередь, кастовые и родовые традиции, ограничивающие развитие личности,направляющие по предуготовленному пути. Для этого меч. Однако философия оказалась в плену собственных метафор, которые стали биографией ив качестве таковой подверглись канонизации.

Эклектический характер христианства обеспечил емубыстрое распространение в эллинистическом мире, который настоятельно нуждалсяв этическом синтезе и, наконец, получил его, если и не в той форме, о котороймечтали рафинированные умы (в частности, гностики, чья попытка философскогосинтеза не увенчалась успехом), то по крайней мере нанизовом уровне.

На фоне серьезных расхождений между евангелистамибросаются в глаза дословные совпадения, к которым относится, в частности,сугубо киническое рассуждение о пташке небесной, которая не сеет и не жнет, аимеет все необходимое. Такого рода цитаты из Гераклия или Диона Хрисостомамогли быть вписаны во все четыре текста греческим переписчиком, знакомым скинической литературой. Это предположение тем более вероятно, что в началеновой эры было немало кинизирующих христиан, как и христианствующих киников,сблизивших культы Христа и Геракла (император Домициан казнил тех и других —недосуг было сортировать).

Лукиан рассказывает о кинике Перегрине-Протее,который, познакомившись с удивительным учением христиан, «в скором временивсех их обратил в младенцев, сам сделавшись ипророком, и главой общины, и руководителем собраний — словом, один был всем.Что касается книг, то он толковал, объяснял их, а многие и сам сочинил».Подобное внедрение искушенного в софистических баталиях философа в стадохристовых овечек было, вероятно, не единичным явлением.

На самом деле этические учения киников и христиансовпадали, главным образом, в предпочтении духовных благ телесным (и духовнойкрасоты красоте телесной: те и другие в этом смысле противостояли классическойантичности). В наиболее существенном — отношении к человеческой природе — онидиаметрально расходились. Антисфен и Диоген отождествлялиблагое с естественным, тогда как Иисус учил, что если кто делает добро поестественной склонности, то нет в том никакой заслуги, и что на небесах большерадости об одном грешнике кающемся, нежели о девяноста девяти праведниках отприроды, не имеющих нужды в покаянии. Столь же трудно было христианствуадаптировать стоицизм, который отрицал сострадание как чуждое человеческойприроде. Таким образом, вопрос о соответствии этических норм природе человека были остается центральным.

Этика формируется в ходе эволюции как механизмнормативного регулирования взаимодействий в системе, необходимый длясохранения ее целостности, будь то природная система, социальная илиметаэкологическая. Обобщая вышесказанное, мы можем заключить, что этическиесистемы, появившиеся на одном и том же этапе духовного развития человеческихсообществ (выше мы наметили три таких этапа — магический, фаталистический итеократический), как правило, имеют много общего между собой. Однако в ихдальнейшем развитии могут появиться существенные различия, связанные сустойчивостью архаичных представлений, природными и социальными условиями и,наконец, личными качествами создателей новых вероучений. В результатепринципиальная общность сохраняется, но способы целеполагания и определения высших нравственных ценностей не совпадают.

Так на магической стадии боги и иные потусторонниесущества выступали в качестве помощников или противников волевых воздействий. Сними связывалась система табуирования, которую они поддерживали с помощьюсвоей магической силы. В то же время табу не распространялись на потусторонниесущества, которые, таким образом, находились вне сферы нравственности.Уподобиться богу на этой стадии означало заимствовать его магическую силубезотносительно к ее использованию во благо или во вред. Иначе говоря, быть как бог не означало быть добродетельным. Этическиенормы, не связанные с табуированием (отражающим инстинктивную нравственность),задавались отсылкой к обычаям предков, в чемнесомненно была своя логика: если предки выжили и оставили жизнеспособноепотомство, то соблюдение их обычаев гарантирует то же самое, во всяком случаедо тех пор, пока условия существования остаются неизменными.

Нетрудно заметить, что следование обычаям предков, всущности, представляет собой перенесение биологического механизма генетическойнаследственности в область метаэкологии. Как и в биологической эволюции,жесткость механизма наследования может оказаться пагубной в быстро меняющихсяусловиях.

Метаэкология, по видимому,нуждалась в дополнительных механизмах, обеспечивающих, подобно биологическиммутациям и модификациям, возможность дальнейшего развития системы этическихнорм. Вместо этого наши предки стремились к приданию этическим нормамабсолютного характера, все чаще приписывая им потустороннее происхождение.

В фаталистический период обычаи предков все ещеслужили основой этики, в той или иной мере (наибольшей в конфуцианстве)сохраняя свое значение и в последующих религиозно-этических системах. К ним,однако, прибавилось отношение к судьбе как нравственный критерий (следованиесудьбе — признак мудрости и добродетели, противостояние ей — признакбезрассудства и порочности). Судьба же, безликая и слепая, никак не могла бытьидеалом нравственности. Тем более далеки от этого идеала были боги, самиподвластные судьбе, но, в отличие от людей, неподвластные нравственным нормам.Систематическое нарушение последних было свойственно как высшим, так и низшимбогам фаталистического периода, а для некоторых из них (вавилонский Энлиль,индуистский Шива, греческий Гермес, скандинавский Локи — все фаллическиебоги-разрушители) безнравственность стала основным свойством. Те, кто, подобноТанталу, стремились сравняться с богами, подражали им в плохом,а не в хорошем.

Бог-инициатор всемирного потопа, разрушитель Содома иГоморры, в сущности, мало отличался от Энлиля или Шивы и не желал даже слушатьнравственные доводы Авраама. Однако с течением времени отношения между ним илюдьми существенно изменились, о чем свидетельствует серия договоров междуэтим богом и его избранным народом, вплоть до последнего, записанного накаменных скрижалях и регламентирующего божественным авторитетом всежизнепроявления, от диетических и сексуальных дополитических и культовых. Но и в этой теократической системе бог, полновластныйзаконодатель в области этики, сам остается непредсказуемым, неисповедимым,иначе говоря, неизмеримым посредством им же самим созданного нравственногомерила. Для Моисея подчинение богу становится признаком добродетели, каковымдля Сократа было следование судьбе. Но и бог, и судьбаотделены от человека такой непреодолимой дистанцией, что никак не могут(по-прежнему не могут, если иметь в виду античных богов) служить примером дляподражания.

Религии нового времени, выросшие напочве религий магического и теократического периодов и в той или иной степенивпитавшие элементы этих последних, характеризуются сокращением дистанции междубогом и человеком с помощью божественных посредников, Иисуса, Будды, Магомета,которые, будучи сыновьями человеческими, в то же время неразрывно связаны спотусторонним миром в качестве сыновей, полномочных представителей или (вбуддистском варианте) перевоплощений богов. Именно благодаря произведенному таким образомсокращению дистанции стал возможен призыв: «Будьте совершенны, как отецваш небесный».

Бог впервые берет на себя функциюнравственного идеала, примера для подражания, наделяя ею и божественногопосредника (в буддизме, выросшем, в отличие от христианства и магометанства,не на теократической, а на магической почве, конечным идеалом служит небожественный символ, а особое состояние души, называемое нирваной, но принцип отэтого не меняется, поскольку нирвана в этом мире недостижима и, подобно богу,целиком принадлежит миру потустороннему).

В этическом плане коренное различиемежду старыми и новыми религиями заключается в том, что первые лишь закреплялиуже сложившиеся этические нормы, восходящие к первобытным инстинктам илиобычаям предков, т.е. имеющими вполне земное происхождение и доступнымикаждому, кто хочет слыть добродетельным, вторые же возносили идеал над землей,за пределы человеческого опыта, открывая тем самым перспективу бесконечногосовершенствования.

Попытаемся наметить, в виде грубой схемы, эволюционныестадии становления этики.

1. Этика табу.Мы по сей день нередко руководствуемся запретами, акогда-то этика ими и исчерпывалась. Табу есть императивная форма запрета, нетребующая обоснования. Нельзя, и всё тут. У животных запреты носят безусловныйхарактер. «Не убий» на волчьем языке не подлежит обсуждению: волкпросто не может укусить соперника, подставляющего яремную вену. Человекунаследовал от животных предков инстинктивные табу — в частности, отвращение кубийству соплеменника — которые и составили самый глубокий пласт первичнойэтики. Самые древние мифы представляют собой попытку обоснования главных табу —запретов на убийство и близкородственные браки. Но коль скоро дело дошло дообоснований, то запреты утратили свой безусловный характер, перестали бытьтабу.

2. Этикаобщественного договора. Принято думать, что табу непосредственно сменялисьрелигиозными запретами, трактующими преступление как нарушение божественныхзаповедей, определяющих, что хорошо и что плохо. Однако,в древнем мире было распространено представление о том, что разделение на плохоеи хорошее (как и на тьму и свет, мужчин и женщин и т. п.) есть результатчьей-то ошибки, несовершенства то ли нашего, то ли божественного сознания, ичто конечная цель заключается в слиянии, взаимном уничтожении этих противоположностей.Хорошее и плохое, таким образом, не воспринимались какабсолютные категории чистого разума, а скорее попадали в сферу практическогоразума, трактовались в прагматическом духе как полезное и вредное дляобщества.

На основе такого подхода китайский полицмейстер Кунсформулировал золотое правило — не делай другомутого, что не хотел бы для себя — ставшее краеугольным камнем прагматическойэтики. В новое время Руссо и Кант перенесли золотое правило из области действийв область желаний: не следует желать того, что заведомо не может стать желаниемкаждого, этической нормой. Эта рационалистическая формулировка как бы исключалаиз сферы этики любые сверхъестественные силы, для которых человек лишьсредство самоутверждения. Ведь сверхъестественное порождено нашимиэксклюзивными желаниями (например, желанием родственников Лазаря вернуть его кжизни), а иначе в нём вообще нет никакой необходимости.

3. Этика рока.Фаталистическая установка гомеровских греков находилась в русле древнегомировоззрения, различавшего плохое и хорошее лишь напрагматическом уровне. В самом деле, судьба слепа, безлична, для неё чтохорошее, что плохое — всё едино. Однако в рамках этой установки была найденаактивная этическая позиция: надо познать судьбу и разумно следовать ей,поскольку противостояние судьбе — безумие. На этом основанииСократ отождествлял хорошее с разумным, считая знание источникомнравственности. Этика рока содержала в себе зачатки различныхнаправлений этической мысли.

4. Этикаслужения. С заменой судьбы богом этика рока вырождается в служение какнравственную цель. Высшей добродетелью при этом становится послушание. Еслисудьбу можно изведать, то божественная воля сообщается избранным в видеоткровения, для восприятия которого разум не нужен и может даже послужитьпомехой. Поэтому избранные, как правило, не блещут умственными способностями. Так бог сделал своим полномочным представителем Моисея, несмотряна протесты последнего («О, Господи! Человек янеразумный... я тяжело говорю и косноязычен»; Исх. 4, 10). Иисусполагался на нищих духом.

Бунт Иисуса, в сущности, был направлен противкнижников, иерусалимских богословов, пытавшихся дать рациональное истолкованиезаконам Моисея и речам пророков. Так и Лютер взбунтовался против католическихсхоластов, рационализировавших Евангелие. Эразм, тоже, но по другим причинам,не любивший схоластов, утверждал, что «дуракивсегда были угодны богу». Отвечая на его Диатрибу Лютерпишет: «Отчего же ты, Эразм, не удивляешься больше тому, что отсотворения мира выдающаяся просвещенность, наивысший ум, наиболее пылкое рвениебыли у язычников, а не у христиан или народов Божьих? Сам Христос признавал,что дети мира сего умнее, чем дети света». (ФаустИоганна Шписа был иллюстрацией к тезису Лютера «разум — блудницадьявола». В отличие от него Фауст Кристофера Марло, как и его близнец мальтийский еврей, исходил из того, что «нетдругого греха, кроме невежества». Может быть, изсолидарности с этой установкой искусство Возрождения предпочитало нехристей,начиная с Вергилия в «Божественной комедии», христианским героям).

5. Этикаразвития. Приближение к идеалу означает нравственное совершенствование,даже если речь идет о возврате к прошлому. Нравственный идеал может бытьнайден в самой системе (некий праведник) или вне ее (легендарный основательрода или существо потустороннего мира). Призыв к людям быть совершенными, какотец их небесный, вполне соответствует тезису Платона (в свою очередьвосходящему к очень древней универсальной идее) о подобии человеческой души иКосмоса, созданных по одному и тому же принципу, наделенных гармонией, которая,однако, нарушается при рождении и должна быть восстановлена путем созерцаниянебесных сфер.

В этом варианте этические нормы изначально свойственнычеловеку, заложены в самой его природе. В самом деле, если человекаконтролируют какие-то высшие силы, то было бы практичнее с их стороны встроитьв его нервную систему основные установки, чем прибегать к постоянномузапугиванию. Тогда человеку, чтобы стать совершенным, нужно лишь очиститься отвсего наносного и восстановить в полном объеме априорные этические нормы.

Различия между этическими концепциями определяются, впервую очередь, представлением о первоисточнике нравственных норм, которыйнаходится в самой системе, как в договорной этике, или вне ее, как в этикеслужения. В первом случае нравственные нормы носят прагматический, во втором —трансцендентный характер. На всем протяжении человеческой истории сохранялсяэтический дуализм — сосуществование в одной системе прагматической итрансцендентной этик, хотя их соотношение неоднократно менялось с перевесом вту или иную сторону.

Платон, подготовивший почву для христианства, все жеставил разум выше веры, в то время как кредо Тертуллиана: «Верую, ибоабсурдно» утверждало обратные соотношения. Иррационализм Тертуллианаоправдан тем, что отключение аналитического сознания открывает проход к болееглубоким слоям инстинктивной этики, запечатленным генетической памятью. Вситуациях, не выходящих за пределы этического опыта наших далеких предков,правомерно полагаться «на сердце», а не на ум, поскольку интуицияздесь сильнее рассудка. Однако с расширением этического опыта соотношениеизменяется. Уже во времена Троянской войны инстинктивная этика дала трещину — вэтом, как я уже упоминал, трагизм героической поэмы Гомера.

Блестящее развитие афинской софистики завершилосьизгнанием Протагора, самоубийством Фрасимаха и казнью Сократа. ДогматизмПлатона подавил сократовскую иронию и отверг Гомера, основателя рациональнойэтики, как безнравственного поэта. Киники начали с восхваления Одиссея(Антисфен) и пришли к его осуждению за безнравственную жажду удовольствий(Кратет). Иисус, эпикуреец по натуре, передал свое учение в руки ригористаПавла.

Договорная этика поддерживает порядок лишь до тех пор,пока кто-то, готовый сам взойти или послать других на Голгофу, не заявит, чтонужен новый порядок. Она несовершенна уже тем, что исключает возможностьэтического творчества. Идея общественного договора породила французскуюреволюцию, провозгласившую культ Разума, одной из жертв которого сталрационалист Лавуазье. Рационализм Маркса утонул в крови развязанного имнасилия. В свете этих событий общественное согласие при сохранении этическогодуализма представляется недолговечным.

Попытки синтеза, создания целостной этической системы,предпринимались неоднократно. Так киники стремились к соединению общественнойморали с инстинктивной этикой, платоники переводили этику рока впрагматический план, а христианство реформировало этическую прагматику наоснове идеальных представлений о служении и совершенствовании. Христианскийсинтез выражен формулой, произнесенной в Гефсиманском саду: «Не как Яхочу, но как Ты». Фигура богочеловека символизирует связь, посредствомкоторой человеческое и божеское соединяются в целостную систему, дающуючеловеку свободу выбора как необходимое условие нравственности: из восшедшихна Голгофу нравственный поступок совершает лишь тот, кто мог бы этого неделать.

Связующим звеном для сократовского синтеза послужилопредставление о познаваемости судьбы, открывающее перед человеком возможностьактивного поиска. Сократ связывал добро с мудростью, а зло — с дефектамипознания. Вслед за ним Спиноза считал причиной зла «неадекватныеидеи», в которых частное доминирует над общим, элемент над системой.Человеческая душа под воздействием неадекватных идей становится рабойстрастей. За случайными событиями жизни Спиноза учил различать закономерности,которые связывают их с жизнью Вселенной. Путь к достижению подлинной свободылежит через понимание необходимого, т. е. судьбы.Однако судьба-необходимость, мифологический элемент античной этики, в ученииСпинозы получает рационалистическое толкование как предопределенность развитияэлементов, направляемого системой.