Дети глухих ночей

Каменный остров, как я уже говорил, больше пяти гектаров, здесь есть где разгуляться молодой лисе, осенью поохотиться за полевками. Зимой-то поневоле приходится удлинять вылазки за провиантом. Это я про лису, но под большим домом на Каменном каждую зиму отсыпается всласть один коренастый крепыш, а в Даларна под полом уединенной избушки каждый второй год производит на свет выводок маленьких пискунов существо, которое я самолично выкормил из бутылочки. Дарно это было, на звериную мерку, в прошлом году исполнилось семь лет нашей дружбы. А с обитателем Каменного острова я знаком уже целых двенадцать лет!

Моя сестра Моника и ее муж Кайкен — большие любители ловить раков, нравится им ревизовать свои верши ранним утром, когда над тихой гладью озера еще скользят пряди ночного тумана. Вот и в это августовское утро они поднялись пораньше, собираясь пройти на лодке вокруг острова, и только сели выпить чашку чая, вдруг мой зять увидел, как к дому трусит что-то серое, непонятное. Потом серое распалось на широкие белые и черные полосы, обозначилась неожиданно маленькая для косматого круглого тела остромордая голова. Барсук! Зверь решительно направлялся к дому, и, когда он поравнялся с освещенным окном, Кайкен громко постучал костяшкой пальца по стеклу. Барсук остановился, посмотрел на людей и как ни в чем не бывало протиснулся в проделанную им давным-давно дыру в цементном фундаменте под самым окном. Было очевидно, что это один из тех ручных барсуков, которых я растил, мечтая именно о таком будущем для них. Надежное убежище, полный желудок, но отнюдь не за счет того, что подбросят люди. К сожалению, в последние годы у меня не было возможности следить за их житьем-бытьем. С 1965 года я занимался съемками в Южной Америке и лишь изредка наведывался на Каменный остров. Тем временем под грудой камней на другом конце острова появилась барсучья нора с многочисленными ходами, однако я не берусь сказать, мои ли барсуки там поселились или их потомство.

Вокруг избушки в Даларна зимой появляется множество следов. Лиса (не мое «дитя») вычерчивает свои замысловатые петли, метрах в двадцати-тридцати от дома ямы на снегу говорят о том, что здесь отдыхал лось. Нередки следы куницы, в каменном фундаменте обосновалась ласка, спокойный, тихий уголок привлекает косуль, зайцев, мелких грызунов. В лесу водится рысь, чуть подальше — росомаха, а несколько лет назад всего в пяти километрах от избушки (и в 270 километрах от Стокгольма) видели долгожданного гостя — медведя. А разве плохо услышать голоса мохноногого сыча, сыча-воробья, журавля, тетерева, гагары…

В прошлом году одним февральским утром увидел я картину, от которой у меня, несмотря на сильный мороз, сразу стало тепло на душе. Следы на снегу, целая тропка от дыры под крыльцом к стогу сена. На тропке были рассыпаны клочья сена и отпечатались лапы барсука. Как тут не растрогаться, если моя толстая славная семилетняя барсучиха проснулась от спячки и снова готовится произвести на свет потомство! Сено, разумеется, понадобилось ей, чтобы сделать теплую постельку для малышей. Именно малышей — три новорожденных барсучонка вполне умещаются на моих ладонях. Мне ли этого не знать, ведь сколько пометов кругленьких бутузов из семейства куньих я вырастил.

Во многих местах барсука и поныне истребляют так же ретиво, как и лису. А ведь барсук даже с человеческой — эгоистичной и близорукой — точки зрения совершенно безгрешное существо, он, можно сказать, платный жилец в «наших» угодьях. Конечно, барсук не оставит без внимания яйца, буде ему подвернется гнездо, но в целом он только приносит пользу человеку, а это, похоже, единственный фактор, оправдывающий в наших глазах существование большинства животных, которые вместе с нами населяют этот мир.

Пер Арвид Скуг много лет изучал в лабораториях Стокгольмского университета содержимое желудка барсуков и установил, что стол этого зверя преимущественно составляют дождевые черви и насекомые. Из поедаемых млекопитающих 86 процентов — мелкие грызуны, 10 процентов — бурозубки, 2 процента — кролики. С такими заслугами барсуку, право же, можно простить, если он невзначай забредет в курятник, и не убивать его, а делать загородки понадежнее. Стремление человека распоряжаться судьбами целых видов простейшим способом, с ружьем в руках, приводит, как всякий мог убедиться, к ужасающе неверным приговорам и казням. Единственно верным было бы вообще не прикасаться к чувствительному механизму, издревле обеспечивающему баланс в природе. И конечно же, не трогать курок ружья. Подобно тому как мы должны сдерживать страсти, управлять ими в общении друг с другом, необходимо подавить в себе мерзкую тягу к убийству животных. Меня страшно огорчает и озадачивает, до чего сильна эта тяга у многих, казалось бы, вполне здравомыслящих людей! Подводный охотник у Карибского рифа, не найдя достаточно крупной мишени, подстреливает рыбешку величиной с ладонь просто потому, что перед возвращением на лодку необходимо разрядить ружье. Хорош спорт, тем более когда цель находится сантиметрах в двадцати от зазубренной стрелы… Охотник в шведском лесу, не добыв желанного глухаря, убивает сыча-воробья, чтобы удостовериться, что еще не разучился стрелять… Миссионер, никогда не забывающий в своих проповедях упомянуть пятую заповедь — не убий! — учит сына, как целиться, чтобы не промазать по дятлу… Я поражаюсь, ужасаюсь, возмущаюсь! Да разве услышат тебя в мире, где хозяйничает больше трех миллиардов двуногих млекопитающих!

А как хотелось бы довести до их сознания… Но чтобы по-настоящему понять, глубоко ощутить, очевидно, каждый должен сам познать, что такое повседневная забота, скажем, о не желающем принимать корм крохотном, скулящем барсучонке, что значит бороться за слепой, неуверенный росток жизни.

Два барсучонка, полученные мной от того самого охотника, который пощадил лисят, решительно не хотели признавать бутылочку и предложенную мной чужеродную молочную смесь. Это тебе не прожорливые лисята! Скулят, еду выплевывают. Провозишься с ними несколько часов, а в итоге у тебя на одежде больше молока, чем в их животиках. Они признавали только маму-барсучиху, но она лежала где-то в лесу убитая, истерзанная собачьими зубами. С каким облегчением я вздохнул, когда малыши через несколько дней все-таки покорились своей участи и принялись сами сосать из бутылочки. Дальше все пошло как по маслу. Главная, если не единственная, мечта каждого барсука — валяться с туго набитым брюхом…

Между живой, сметливой лисой и замкнутым, приземленным барсуком поразительная разница. Многие из нас с одними людьми ладят, с другими — нет; точно так же у некоторых душа лежит только к одной породе собак, к одному виду животных. Меня интересует все живое, будь то люди или другие представители животного мира. И мне по сердцу барсуки с их своеобразным, трудно постижимым поведением. Именно то, что разобраться в движениях их души так непросто, привлекает и подзадоривает меня.

Я быстро убедился, что у барсука в отличие от лисы очень сильна потребность в контакте не только пока он сосет, а и гораздо позднее. Как и многие ночные животные, которые добывают корм на поверхности или под землей, барсуки близоруки. Когда барсучата подросли настолько, что могли трусить за мной вперевалку, они изо всех сил старались не отстать. Сяду на землю — тотчас прижимаются но мне, явно радуясь тому, что кончилось жуткое странствие в опасном, неведомом краю. Естественно, зрение выручало их только вблизи. Убегу от них на полсотни метров, потом возвращаюсь, описав круг, но не замыкаю его полностью, а они, бедняги, знай трусят по моему следу, уткнув нос в землю, минуют меня в нескольких метрах, повторят весь мой путь и облегченно усядутся мне на ноги, словно желая на некоторое время пресечь мои несуразные выходки.

Постепенно барсучата, как и всякие дети, становились все более самостоятельными. Но еще долго, чуть не до зимы, они были счастливы, когда я поднимал их за шиворот — килограммов десять-двенадцать в каждом! — и крепко обнимал. Да ведь и самому приятно обнять барсука, если он такой ручной, какими были мои питомцы. Лежит, весь размякнув, тяжеленной мягкой подушкой на «папиных» руках этакий толстячок и млеет от счастья. А впрочем, я заменял им не отца, а мать. Когда у барсучихи маленькие дети, папаше не дозволяется даже близко подходить. Злой спросонья да к тому же голодный барсук — не самый лучший сосед, когда самка кормит живые комочки, которые так и подмывает попробовать на зуб. Осведомленные люди говорят, что у барсучихи детеныши бывают только через год, и это, наверное, потому, что первое лето она не подпускает самца ни к детенышам, ни к себе. Спаривание происходит среди лета, потом зимняя спячка тормозит развитие плода, новый выводок является на свет уже в феврале — марте, вот и получается — раз в два года.

Барсучиха, что живет под полом избушки, пока вроде бы верна этому правилу, и в иные годы бывает не так-то просто выяснить, занята квартира или нет, настолько осторожно ведет себя мамаша. Могу сослаться на свидетелей: несколько лет назад в этой избушке гостил один английский орнитолог с семьей. Я еще до прибытия гостей убедился, что под теми самыми половицами, по которым затем две недели скакали и прыгали двое юных непосед, барсучиха растит свой выводок. Когда англичане собрались уезжать на родину, я спросил, видели они хоть раз «миссис Бэджер»[8] и ее детей. Нет, не видели. И мысли не допускали, что внизу была барсучья нора. Я и сам заколебался. Не иначе, ушла барсучиха вместе со своими малышами… А на другой день, прибыв самолично на хутор, убедился, что семейство на месте, никуда не делось! Просто «дети глухих ночей» ведут себя так тихо, что надо очень постараться, чтобы их обнаружить.

Как я уже говорил, для барсука смысл жизни заключается в том, чтобы поменьше суетиться и побольше отдыхать с набитым брюхом. В семье царит тишь да гладь, мать и дети целый день проводят в объятиях Морфея, просыпаясь, лишь когда малыши вспомнят про молочную кухню. Вечером распорядок другой. Мамаша, проснувшись, устанавливает, что аккумулятор в чреве основательно разрядился, а тут еще и всевозможные паразиты докучают. Блестящие глазки-пуговки изучают обстановку. Окошко в фундаменте уже не режет глаза ярким светом. Значит, пора выходить на добычу, наполнять пузо. Но сперва надо его опорожнить. Для этого есть особое место, однако не снаружи — снаружи будет слишком заметно, а барсучиха осторожна, осторожность прежде всего. Уборная находится в дальнем конце ее жилища, под северо-западным углом дома. Мягко, но решительно оторвавшись от скулящих детей, она быстро трусит между балками и справляет нужду в положенном месте. Теперь можно и на заправку. Через систему подземных ходов барсучиха рысцой направляется к выходу, под крыльцом останавливается и принюхивается. Убедившись, что вблизи нет ничего опасного, протискивает не очень-то стройное тело сквозь узкое отверстие и трусит вприпрыжку по своим делам.

Откуда я все это знаю? Верно, я не могу забраться в нору, да и барсучиха вряд ли приветствовала бы такого гостя. Память о моей отцовской, то бишь материнской, заботе, конечно же, стерлась в ее маленьком, туго соображающем мозгу. Она знает только, что убежище под полом избушки вполне надежно.

Но ведь избушка-то деревянная, дерево сухое, отлично проводит звук, и получается нечто вроде огромного стетоскопа. Приложив ухо к письменному столу на втором этаже, я слышу многое из того, что сейчас описал. Особенно явственно — как скулят малыши. И как почесывается мамаша. Потому что она при этом часто стучит задней лапой обо что-то деревянное. Еще лучше работает стетоскоп, если прижаться ухом к полу на первом этаже. Занятие довольно утомительное — ведь пока барсучиха раскачивается, чтобы приступить к вечернему ритуалу, проходит полчаса, а то и больше.

Есть что-то человеческое в жалобных звуках малышей. Послушаешь их — и еще одно старинное суеверие получает свое объяснение, подобно тому как надежным ключом служит знакомство с поведением и звуками сов.

В старину, когда всякому было известно, что такое лесная и прочая нечисть, когда люди с одного взгляда узнавали колдунов и ведьм, когда легче было встретить «даму в белом», чем столь распространенную в те времена сипуху с ее светлым оперением, в ту пору, говорят, жило существо, которое шведы, явно звукоподражательно, называли «мюлинг» — тоскующий, мятущийся дух некрещеного дитяти, чья злосчастная незамужняя мать, боясь дурной славы, удушила его тотчас после рождения. Мюлинг сетовал в тихие ночные часы, его стоны раздавались из стен или полов дома, где мать — разумеется! — замуровала мертвое тельце. Жуткое суеверие, типичное для тех времен, а навеяно оно было, думается мне, звуками, которые издают голодные, скучающие без матери барсучата. Именно эти звуки лучше всего проводит деревянная избушка-стетоскоп. Да я и сам слышал их от своих усыновленных барсучат, как только у них что-нибудь не ладилось.

Первые двое были самцы. Я прозвал их «мальчуганами», и эта кличка пристала к остальным моим питомцам из того же племени, хотя третий — и последний — выводок состоял из самца и самочки. Как и лисы до них, «мальчуганы» первое время обитали на Малом острове. Они живо освоили все лисьи убежища, но особенно прилежно копали землю под домиком площадью три на пять метров. Впрочем, барсучата оказались не единственными обитателями островка. Независимо от их желания им составлял компанию ручной горностай, которого я взялся приучать к воле по просьбе Нильса Линимана. Этот юркий пострел основательно докучал им. Отъявленный озорник, Герман Мелин, он же герр Мелин, с младых ногтей привык играть и хулиганить вместе с добродушным псом Линиманов, и в барсуках он увидел подходящих товарищей для игр. Он вскакивал им на спину, дергал на уши — не сильно — и выкидывал всевозможные фортели, которые серьезные космачи вовсе не одобряли. Мне особенно запомнилось, как он любил красть у них еду. Прежде чем перевезти герра Мелина на Каменный остров, надо было добиться, чтобы он сам ловил мышей и полевок. К рыбе он был равнодушен, зато «мальчуганы» часто ее получали, да вот незадача — бросишь им свеженького окунька, а они с места стронуться не успеют, как бело-коричневая молния уносит добычу, пусть она размерами равна герру Мелину или даже превосходит его. Забросив рыбу на спину, зверек галопом отбегал в сторону. Отпустит, выждет, когда барсучки пойдут по следу, и только они приготовятся схватить лакомство — глядишь, герр Мелин опять его уволок. Но вот игра ему надоела, и раззадоренные барсучки, которым именно этот окунек теперь кажется самым вкусным на свете, затевают потасовку из-за рыбки с гарниром из листьев и хвои.

Понятно, рядом с этим юлой барсуки выглядели форменными увальнями, однако, ловя какого-нибудь мелкого грызуна, они развивали поразительную прыть. И играть они тоже любили — по-своему, по-барсучьему.

Их игровое поведение включало танец, которого мне при всем желании не удавалось подсмотреть у диких барсуков. Партнеры сближаются, вздыбив шерсть, так что кажутся вдвое больше, потом останавливаются и долго смотрят в упор друг на друга. Внезапно один из них прыгает в сторону, причем его движения напоминают бьющуюся на суше рыбу. Косматый зверь весь извивается в «польке», а партнер в точности повторяет каждое его па.

Так продолжается секунд двадцать-тридцать, после чего «мальчуганы» как ни в чем не бывало трусят куда-то по своим делам.

Детские игры часто содержат элементы воспитания или тренировки. Так, индейский мальчуган уже в четыре-пять лет стреляет в воду из лука. У животных игровое поведение тоже помогает детенышам развивать качества, важные для взрослой особи. Это относится к котенку, который так любит ловить клубок шерсти или мамин хвост, и, несомненно, это же относится к барсучатам. «Мальчуганы» просто предавались потешной игре, давая выход своему веселью и жизнерадостности; у взрослых особей дело обстоит серьезнее, и тот же танец, думается мне, выполняет важную функцию (у меня есть догадка — какую именно). Взрослому самцу, который живет отшельником и потребность в обществе ощущает лишь в брачную пору, танец, вероятно, помогает в обороне, в нападении и в устрашении соперника. Взъерошенная шерсть вдвое увеличивает очертания тела, так что укусы приходятся на нее да на воздух; прыжки позволяют цапнуть противника и увертываться от его выпадов. Наконец, круги и петли «польки» помогают получить столь важную обонятельную информацию о поле партнера. Самец встретил самца — схватка, а чаще — бегство. Самец встретил самку — любовь в летние ночи. Сами понимаете, демонстрация силы лучше, чем откровенная драка.

Говорят, что охотники на барсуков набивали голенища сапог древесным углем. Во-первых, укус не так страшен, а во-вторых, пусть барсук думает, что у него под зубами уже кость хрустит! Меня ни разу не кусали мои барсуки, да и другие ручные животные тоже, но я знаю, что многим охотникам доставалось на орехи. Видно, все дело в том, как воспитываешь зверя. В недавно изданной книге о фауне Южной Америки я с удивлением прочел, что «взрослых носух довольно трудно приручить, ведь они, когда их шлепают за нарушение предписанных человеком норм, явно считают себя вправе ответить на шлепок укусом».

Если вы хотите завоевать доверие и дружбу дикого животного, раз и навсегда откажитесь от всякого насилия. От побоев проку не будет, только хуже. Не заставляйте зверя вести себя «по-человечески», приноравливайтесь к нему сами. Войти в роль того или иного животного человеку очень трудно. А животным, разве что за исключением молодых человекообразных обезьян, и вовсе тяжко понять и подчиниться требованиям, которые не опираются на их прирожденные поведенческие навыки. Мне всякая дрессировка животных представляется отвратительной. Выступая жонглером в одном из крупнейших цирков Европы, я видел, как медведя били палкой за то, что он упорно не хотел садиться на мотоцикл. В конце концов бедняга подчинился, как вынуждены подчиняться и другие цирковые животные. И публика могла каждый вечер ликовать, глядя, как потешный мишка катит по манежу, словно человек. А мишка-то был в наморднике, и дружбой между ним и рослым укротителем-силачом даже не пахло.

Не могу восхищаться номерами, когда животных заставляют делать что-нибудь противное их природе, пусть даже речь идет о таком удивительном трюке, как слон, стоящий на одной передней ноге. К двуногим мастерам манежа отношусь с глубоким уважением, но сердце обливается кровью при виде тигров, медведей, слонов, выполняющих несуразные номера. Это — издевательство над животными и позорное пятно на знамени цирка. Надеюсь, пятно сотрется, когда изменится наш подход к животным. Я сам, пока не поумнел, выступал на телевидении со своими пернатыми и четвероногими друзьями, конечно, не как дрессировщик, а просто знакомил зрителей с нашей фауной. И как ни старались мы сделать все, чтобы животные чувствовали себя спокойно, необычная обстановка ТВ на них действовала. Так было с длиннохвостой неясытью — ее испугала неожиданная не только для нее, но и для меня сумятица, однако первым я представил зрителю барсука.

Мне предложили выступить с жонглированием в популярной программе, которую вел Сигге Фюрст, и, разговаривая с ним, я по какому-то поводу заметил, что ручной барсук — удивительно славное существо. Сигге немедленно попросил меня прийти в другой раз с барсуком, и я сказал, что попробую.

Дело было осенью, и «мальчуганы», взятые на попечение моим хорошим другом Таге Вальбергом в Мальмчёпинге, уже вырыли себе зимнюю нору под поваленным деревом в лесу. Стоя перед входом в логово, я звал не меньше четверти часа, прежде чем выглянул сонный, упитанный барсучок. Свежая булка живо убедила его, что гость явился с самыми добрыми намерениями, и хорошенько набив живот, он снова задремал, уже у меня на руках. Я поспешил отнести живую муфту к машине и положил толстяка на заднее сиденье, где он развалился, точно мешок с бельем. Дождавшись, когда он сомкнул свои сонные очи, я включил мотор. Барсук тотчас проснулся; чуждый уютному зимнему логову звук явно пришелся ему не по душе. Я погладил его, почесал, он успокоился и опять весь обмяк — типичное состояние зверя, погруженного в зимнюю спячку. Впервые очутившись в рокочущей машине, он заметно робел, и пришлось мне для его успокоения все сто километров до Стокгольма править одной рукой, а другой почесывать щетинистую сероватую шкурку заезжей телезвезды.

Но в городской сутолоке, где поминутно приходится переключать скорость, я был вынужден действовать двумя руками. Барсук проснулся, встал и уставился на страшный мир рычащих машин. Я его понимал. Более того, я ему сочувствовал и до сих пор сочувствую. Сменить лес — зеленый мох, валуны, высокие ели — на эту раковую опухоль, большой город — кара за грехи, за покушение на плоды древа познания. Но ведь барсук-то этой кары не заслужил, сообразил я с некоторым опозданием… А сын лесов мне вполне доверял и быстро успокоился, когда я его приголубил, остановив машину около цирка в Юргордене, откуда должна была транслироваться передача.

В лучах софитов и в обществе приветливого Сигге барсук вел себя спокойно. Правда, я все время гладил и почесывал его, ведь под тонкой пленкой спокойствия клокотала тревога, все кругом было так ново, так непостижимо, чревато опасностями, что телесный контакт был взрослому зверю не менее необходим, чем в свое время скулящему детенышу…

Передача кончилась, и мы отправились домой — не к лесному логову, а в мою «нору» в Стокгольме, так как в тот же день я просто не успевал обернуться. К тому же мне подумалось, что барсуку не мешает немного прийти в себя перед новой поездкой.

Интересно было наблюдать, как воспринял барсук «городскую нору». Он замер на пороге и долго принюхивался. Я вошел, позвал его. В конце концов он протрусил вперевалку в комнату. Сразу было заметно, что он больше полагается на обоняние и слух, чем на зрение. Обнаружив мою жену Камиллу, с которой давно был знаком, он почувствовал себя увереннее. Вздыбленная шерсть улеглась, барсук приступил к обследованию человеческого логова. Блестящие полы, ковры, двери… Двери его интриговали и злили одновременно, ему непременно надо было знать, что за ними кроется. В закрытые двери он впивался когтями с такой силой, что мы спешили открыть. Столовая, кухня, спальня, шкафы, гардеробы — все подвергалось тщательному осмотру. Наконец барсук обнаружил ванную. Вбежал на каменный пол и остановился. Постепенно в мозгу его созрело какое-то решение, он подошел к стоку, подцепил решетку передними лапами, с грохотом сорвал ее с места, развернулся и закупорил своей круглой кормой весьма удобную для его целей ямку.

Опростав кишечник, барсук прямиком направился в спальню, улегся под моей кроватью в ногах, и вскоре утомленная телезвезда заснула крепким сном. Он проспал сутки, а проснувшись, проследовал в ванную и принял уже знакомую нам позу. Присущая всем куньим чистоплотность была у него в крови, он твердо знал, что в норе пачкать не положено. Нам, людям, трудно представить себе чуткость барсучьего обоняния, которое развито у этого зверя, как ни один другой орган чувств. Барсук отнюдь не случайно выбрал место для сна под моей кроватью, и в поисках уборной ему, конечно, помогла информация, сообщенная носом.

На третий день мы поехали к его собственной норе. В лесу я взял увальня на руки и вышел из машины. Была тихая, прохладная октябрьская ночь, в ярком лунном свете отчетливо проступало все окружающее. Барсучья голова у моего плеча зашевелилась, нос шумно втягивал знакомые запахи. Ель, мох, влажная трава. Убедительнее всяких зрительных впечатлений все это говорило «мальчугану», что он дома. Тучное тело напряглось, он просился на землю. Я уже говорил, как нам трудно понять столь отличное от нас животное, но, право же, я ощутил, какое облегчение, какая радость овладели полосатым. Долго стоял он на месте и принюхивался. И вдруг превратился в шар: вся шерсть поднялась дыбом. Топча росистую паутину на траве, он извивался в танце, и каждая клеточка его тела была пронизана радостью, барсучьим восторгом. По лунному серебру — в лес. Я стоял на месте, выдыхая облачка пара. Немного погодя барсук показался снова, он продолжал плясать и прыгать вокруг меня, наконец, все так же танцуя, направился к собственной надежной обители. Больше в ту осень я его не видел, а весной он, как и все мои барсуки, вышел из зимнего логова, чтобы начать самостоятельную жизнь.

Примечания:

8

Бэджер (badger) — по-английски барсук. — Прим. перев.